У Ахкеймиона перехватило дыхание.

– Эсменет?! – еле выдохнул он.

– Нет… Эсменет в безопасности.

Пройас провел рукой по стриженым волосам; вид у него был встревоженный и зловещий.

Где-то зашипел фитиль оплывшей свечи.

– А Келлхус? – спросил Ксинем. – С ним что?

– Вы должны понять. Много, очень много всего произошло. Ксинем принялся шарить в воздухе рукой, словно ему нужно было прикоснуться к собеседнику.

– Что ты такое говоришь, Пройас?

– Я говорю, что Келлхус мертв.

Во всем Карасканде лишь огромный базар нес память о Степи, и даже это была всего лишь тень памяти – ровная поверхность каменной кладки, открытое пространство, окруженное фасадами с темными окнами. Между камнями брусчатки не росло травы.

«Свазонд, – сказал он тогда. – Человек, которого ты убила, ушел из мира, Серве. Он существует лишь здесь, в шраме на твоей руке. Это – знак его отсутствия, всех путей, которыми не пройдет его душа, всех действий, которые он не совершит. Знак тяжести, которую ты отныне несешь». А она ответила: «Я не понимаю…» До чего же милая глупышка. Такая невинная… Найюр лежал рядом с животом дохлой лошади, окруженный мертвыми кианцами – жертвами разграбления города, произошедшего три недели назад.

– Я понесу тебя, – сказал он темноте.

Кажется, он никогда еще не произносил более сильной клятвы.

– У тебя не будет недостатка ни в чем, пока спина моя крепка.

Традиционные слова, которые произносит жених, когда во время свадьбы памятливец, заплетает ему волосы. Он поднес нож к горлу.

Привязанный к кругу, подвешенный на суку темного дерева.

Привязанный к Серве.

Холодной и безжизненной.

Серве.

Муха проползла по ее груди, остановилась перед ноздрей, из которой не вырывалось дыхания. Он подул, поток воздуха коснулся мертвой кожи, и муха улетела. «Должен сохранить ее чистой».

Ее глаза полуприкрыты и сухи, словно папирус.

«Серве! Дыши, девочка, дыши! Я приказываю!

Я пойду впереди тебя. Я пойду впереди».

Привязанный к Серве, кожа к коже.

«Что я… Что? Что?» Судорога.

«Нет… Нет! Я должен сосредоточиться. Я должен оценить…» Немигающие глаза, глядящие на звезды.

«Нет никаких обстоятельств за пределами… никаких обстоятельств за пределами…» Логос.

«Я – один из Подготовленных!»

Он чувствовал ее, от голеней до щеки, холодную, излучающую холод, проникающий до самых костей.

«Дыши! Дыши!»

Сухая… И такая неподвижная! Такая невероятно неподвижная!

«Отец, пожалуйста! Пожалуйста, сделай так, чтобы она дышала!

Я… Я не могу идти дальше».

Лицо такое темное, крапчатое, как будто извлеченное из моря.Неужели она и вправду когда-то улыбалась?

«Сосредоточься! Что происходит?

Все в беспорядке. И они убили ее. Убили мою жену.

Я отдал ее им». «Что ты говоришь?»

«Я отдал ее им».

«Почему? Почему ты это сделал?»

«Ради тебя…

Ради них».

Что-то капало вокруг, и он провалился в сон; холодная вода омыла кожу, покрытую синяками и ранами.

Потом пришли сны. Темные туннели, безрадостная земля.

Горный хребет, изогнувшийся на фоне ночного неба, словно бедро спящей женщины.

А на нем – два силуэта, темные по сравнению с невероятно яркими звездами.

Силуэт сидящего человека: плечи сгорблены, словно у обезьяны, ноги скрещены, словно у жреца.

И дерево, чьи ветви качаются из стороны в сторону, пронзая чашу неба.

И звезды, вращающиеся вокруг Небесного Гвоздя, словно тучи, несущиеся по зимнему небу.

И Келлхус смотрел на эту фигуру, смотрел на дерево, но не мог пошевелиться. Небесный свод кружился, как будто ночь проходила за ночью, минуя день.

И фигура, обрамленная вращающимися небесами, заговорила – миллион глоток в его глотке, миллион ртов в его рту…

ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?

Человек встал, сложив руки, словно монах, согнув ноги, словно медведь.

СКАЖИ МНЕ…

Весь мир взвыл от ужаса. Воин-Пророк очнулся; там, где к нему прикасалась щека мертвой женщины, кожа горела…

Новые судороги.

«Отец! Что со мной происходит?»

Один приступ боли за другим. Онисрывали с неголицо, превращали его в лицо чужака. «Ты плачешь».

Заудуньяни на холме Быка узнали в нем друга Воина-Пророка, и Ахкеймион очутился в великолепной гостиной, щурясь от блеска пластин из слоновой кости, врезанных в отполированный черный мрамор. Несколько время спустя появился айнонский дворянин по имени Гайямакри – как сказали, он был одним из наскенти, – и повел его по темным коридорам. Когда Ахкеймион спросил его насчет воинов в белых одеждах, расставленных по всему дворцу, этот человек принялся жаловаться на смуту и злые происки ортодоксов. Но Ахкеймион не слышал ничего, кроме бешеного стука собственного сердца…

Наконец они остановились перед роскошной двустворчатой дверью – древесина орехового дерева и накладные украшения из бронзы, – и Ахкеймион поймал себя на том, что придумывает шутки, которые помогут насмешить ее…

«Из палатки колдуна в дворянские покои… Хм».

Он почти слышал ее смех, почти видел ее глаза, искрящиеся любовью и проказливостью.

«Что же будет после того, как я умру в следующий раз? Андиа-минские Высоты?»

– Она, наверное, спит, – извиняясь, произнес Гайямакри. – Ей пришлось тяжелее всех.

Шутки… О чем он только думает? Она нуждается в нем – отчаянно нуждается, если то, что сказал Пройас, правда. Серве мертва, а Келлхус умирает. Священное воинство голодает… Она нуждается в поддержке и опоре. Он будет ей опорой! Гайямакри внезапно развернулся и схватил его за руки.

– Пожалуйста! – прошипел он. – Ты должен спасти его! Ты должен!

Он упал на колени, сжимая руки Ахкеймиона с таким пылом, что у него побелели костяшки.

– Ты же был его наставником!

– Я… я сд-делаю все, что смогу, – заикаясь, пробормотал Ахкеймион. – Даю слово.

Слезы струились по щекам айнона и терялись в бороде. Он прижался лбом к рукам Ахкеймиона.

– Благодарю тебя! Благодарю!

Не зная, что сказать, Ахкеймион поднял наскенти с пола. Гайямакри принялся оправлять свое желто-белое одеяние, словно вспомнил вдруг об извечной одержимости джнаном.

– Ты не забудешь? – выдохнул он.

– Конечно, не забуду. Только сперва мне нужно посоветоваться с Эсменет. Наедине… Понимаешь?

Гаймакри кивнул. Три шага он пятился, потом развернулся и припустил прочь по коридору.

Ахкеймион остановился перед высокой дверью, тяжело дыша.

«Эсми».

Он будет сжимать ее в объятиях, пока она не выплачется. Он перескажет ей каждую свою мысль, расскажет, что она значила для него во время плена. Он скажет ей, что он, адепт Завета, возьмет ее в жены. В жены! И на глазах ее от изумления выступят слезы… Ахкеймион едва не рассмеялся от радости.

«Наконец-то!»

Вместо того чтобы постучать, он просто толкнул дверь и вошел, как мог бы войти муж. Его встретил полумрак, наполненный запахом ванили. Всего лишь шесть расставленных в беспорядке свечей освещали покои, просторные, с высоким сводчатым потолком, в изобилии заполненные коврами, ширмами и драпировками. На помосте стояла огромная пятиугольная кровать, занимавшая всю середину комнаты; простыни и покрывала были смяты, словно после ночи страсти. Слева раздвижная стена открывала проход в небольшой садик. Небо было усыпано яркими звездами.

Ничего себе палатка колдуна!

Ахкеймион вышел из полосы света и принялся вглядываться в глубину покоев. Кровать была пуста – он видел это сквозь кисею. Дверь за спиной у Ахкеймиона захлопнулась с громким стуком, заставив его вздрогнуть.

Где же она?

Потом Ахкеймион разглядел ее в дальнем конце комнаты: Эсменет лежала на небольшом диванчике, свернувшись клубочком, спиной к двери – и к нему. Волосы ее отросли и в полумраке казались почти фиолетовыми. Свободная рубаха сползла, обнажив тонкое плечо, одновременно и загорелое, и бледное. Ахкеймиона тут же охватило возбуждение, радостное и безрассудное.

Сколько раз он целовал эту кожу?

Поцелуй. Вот как он разбудит ее – плача и целуя ее плечо. Она зашевелится, подумает, что это сон. «Нет… Это не можешь быть ты. Ты умер». Потом он возьмет ее, с медленной, яростной нежностью, заполнив ее чувственным экстазом. И она поймет, что наконец-то ее сердце вернулось.

«Я вернулся к тебе, Эсми… Из смерти и муки».

Он сделал несколько шагов и тут же остановился, потому что Эсменет внезапно, рывком села. Она встревоженно огляделась, потом остановила взгляд припухших, не верящих глаз на нем.

На мгновение она показалась ему чужой, незнакомой женщиной; Ахкеймион увидел ее теми молодыми, страстными глазами, как много лет назад, в Сумне, при их первой встрече. Веселая красота. Веснушки на щеках. Полные губы и безукоризненные зубы.

На миг у них обоих перехватило дыхание.

– Эсми… – прошептал Ахкеймион, не в силах произнести более ничего.

– Он забыл, как она прекрасна…

На миг на ее лице отразился дикий ужас, как будто она увидела призрак. Но потом все чудесным образом переменилось, и Эсменет кинулась к нему; босые ноги несли ее, словно крылья.

Потом они оказались рядом и прижались друг к другу, не помня себя. Она казалась такой маленькой, такой хрупкой в его объятиях!

– Ох, Акка! – всхлипнула Эсменет. – Ты же умер! Умер!

– Нет-нет-нет, милая, – пробормотал Ахкеймион, судорожно вздохнув.

– Акка, Акка, ох, Акка!

Ахкеймион погладил ее по голове. Рука его дрожала. Волосы ее были на ощупь словно шелк. И ее запах – мягкий запах фимиама и женского мускуса.

– Ну будет, Эсми, – прошептал он. – Все хорошо. Мы снова вместе!

«Пожалуйста, позволь мне поцеловать тебя». Но она заплакала еще сильнее.

– Ты должен спасти его, Ахкеймион! Ты должен спасти его! Легкое замешательство зашевелилось в его душе.

– Спасти его? Эсми… Что ты имеешь в виду? Его руки ослабели. Эсменет вырвалась из объятий и отступила, как будто вспомнила нечто ужасное.

– Келлхус, – сказала она. Губы ее дрожали. Ахкеймион прихлопнул воющий страх, что поднялся у него в сердце.

– О чем ты, Эсми? Он почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.

– Ты что, не понимаешь? Они убивают его!

– Келлхуса? Да… Конечно, я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти его! Но пожалуйста, Эсми! Позволь мне побыть с тобой! Ты нужна мне!

– Ты должен спасти его, Акка! Ты не можешь допустить, чтобы его убили!

Вспышка страха, на этот раз неудержимого. «Нет. Будь благоразумен. Она страдала не меньше меня. Просто она не такая сильная».

– Я никому не позволю что-либо сделать с ним. Клянусь. Но только… пожалуйста…

«Эсми… Что ты наделала?»

Уголки ее губ опустились. Она всхлипнула.

– Он… он…

Странное ощущение – как будто погружаешься по воду, а в легких нет воздуха.

– Да, Эсми… Он – Воин-Пророк. Я тоже верю в это! Я сделаю все, лишь бы спасти его.

– Нет, Ахкеймион…

Теперь лицо ее сделалось мертвым, как у человека, который должен убить то, что некогда было частью его. «Не говори! Пожалуйста, не говори этого!»

Ахкеймион оглядел непомерно роскошную комнату, повел рукой. Попытался рассмеяться, потом произнес:

– Н-нешюхая палатка колдуна, а? Всхлип ободрал горло, словно нож.

– Ч-что же будет в следующий раз, когда я умру? Анди… Андиамин…

Он натянуто улыбнулся. - Акка, – прошептала Эсменет, – я ношу его ребенка. «Шлюха есть шлюха».

Ахкеймион прошел мимо скопища айнрити, мимо сигнальных огней шрайских рыцарей – тень, отбрасываемая солнцем иного мира. Он помнил крики и рушащиеся стены Иотии. Он помнил, как разлетались коридоры из камня и обожженного кирпича. О, он знал мощь своей песни, грохот своего голоса, сокрушающего мир!

И знал горькое упоение мести.

Огромное дерево высилось на фоне ночного неба, древний эвкалипт, слишком древний, чтобы не получить собственного имени. Первой мыслью Ахкеймиона было подпалить его, превратить в пылающий маяк – погребальный костер для предателя, для совратителя!

Ахкеймион прокрался к дереву, на подстилку из опавшей листвы. Там он сел, обхватив руками колени, и принялся раскачиваться взад-вперед. Он чувствовал, что Люди Бивня привязали три хоры к бронзовому обручу.

Еще там была она, невозможный факт, обретший плоть.

Мертвая Серве.

И там был он, привязанный к ней, рука к руке, грудь к груди…

Келлхус… Нагой, медленно вращающийся, как будто кольцо распутывало длинную нить его жизни.

Как такое могло произойти?

Ахкеймион перестал раскачиваться и застыл. Он слышал, как поскрипывают ветви под порывами ветра. Он чувствовал запах эвкалипта и смерти. Тело его успокоилось, превратившись в холодный сосуд ярости и горя.

На площади, перед оцеплением шрайских рыцарей, толпились тысячи людей, они пели гимны и погребальные плачи по Воину-Пророку. Голос флейты рассек назойливый шум; он блуждал, стелился, поднимался до горестного крещендо, творил безбожную молитву, вопль, почти животный по своей силе…

Ахкеймион обхватил себя за плечи.

«Как такое могло…»

Пальцы крепко прижаты к глазам. Дрожь. Холод. Сердце, словно груда тряпья на холодных камнях.

Он поднял голову к объекту своей ненависти. По щекам струились слезы.

– Как? Как ты мог предать меня? Ты… Ты! Два человека – всего два! Ты ж-же знал, насколько пуста моя жизнь. Ты знал! Я н-не могу понять… Я пытаюсь и пытаюсь, но не могу понять! Как ты мог так поступить со мной?

Образы клубились в его сознании… Эсменет, задыхающаяся под натиском бедер Келлхуса. Касание тяжело дышащих губ. Ее потрясенный вскрик. Ее оргазм. Они оба, нагие, сплетенные под покрывалами; они смотрят на огонек единственной свечи, и Келлхус спрашивает: «Как только ты терпела этого человека? Как ты вообще дошла до того, чтобы лечь с колдуном?»

«Он кормил меня. Он был теплой подушкой с золотом в карманах… Но он не был тобою, любовь моя. С тобой не сравнится никто».

Рот его распахнулся в негромком крике… Как. Почему. Потом пришла ярость.

– Я могу разорвать тебя, Келлхус! Посмотреть, как ты будешь гореть! Жечь до тех пор, пока у тебя не лопнут глаза! Пес! Вероломный пес! Ты будешь визжать, пока не подавишься собственным сердцем, пока твои конечности не сломаются от боли! Я могу это сделать! Я могу сжечь войско своими песнями! Я могу вогнать внутрь твоего тела непереносимую боль! Я могу разделать тебя при помощи одних только слов! Стереть твое тело в пыль!

Он заплакал. Темный мир вокруг него гудел и горел.

– Будь ты проклят… – выдохнул Ахкеймион. Он не мог дышать… Где взять воздух?

Он замотал головой, словно мальчишка, гнев которого перешел в боль… И неловко ударил кулаком по опавшим листьям.

«Проклятье, проклятье, проклятье…»

Он оцепенело огляделся по сторонам и вяло вытер лицо рукавом. Шмыгнул носом и ощутил на губах соленые слезы.

– Ты сделал из нее шлюху, Келлхус… Ты сделал из моей Эсми шлюху…

Они вращались по кругу. Ночной ветер донес чей-то смех.

«Ахкеймион…» – вдруг прошептал Келлхус.

Это слово обвило его, заставив замереть от ужаса.

«Нет… Ему не полагается говорить…»

«Он сказал, что ты придешь», – донеслось от щеки мертвой женщины.

Келлхус смотрел, словно с поверхности монеты; его темные глаза блестели, лицо было прижато к лицу Серве. Ее голова запрокинулась, а распахнутый рот открывал ряд грязно-белых зубов. На миг Ахкеймиону показалось, что Келлхус лежит, распростертый на зеркале, а Серве – всего лишь его отражение.

Ахкеймион содрогнулся: «Что они сделали с тобой?»

Поразительно, но кольцо прекратило свое неторопливое вращение.

«Я вижу их, Ахкеймион. Они ходят среди нас, спрятавшись так, что их невозможно разглядеть…»

Консульт.

Волоски у него на загривке встали дыбом. Холодный пот обжег кожу.

«Не-бог вернулся, Акка… Я видел его! Он такой, как ты говорил. Цурумах. Мог-Фарау…»

– Ложь! – крикнул Ахкеймион. – Ты лжешь, чтобы избавиться от моего гнева!

«Мои наскенти… Скажи им, пусть покажут тебе то, что лежит в саду».

– Что? Что лежит в саду? Но глаза Келлхуса закрылись.

Горестный вопль разнесся над Калаулом, леденя кровь; люди с факелами ринулись в темноту под Умиаки. Кольцо продолжало свое бесконечное вращение.

Утренний свет струился с балкона, через кисейную занавеску, превращая спальню в подобие гравюры с ее сияющими поверхностями и темными пятнами теней. Заворочавшись на постели, Пройас нахмурился и поднял руку, защищаясь от света. Несколько мгновений он лежал совершенно неподвижно, пытаясь проглотить боль, засевшую в горле, – последний след гемофлексии. Потом его снова захлестнули стыд и раскаяние вчерашнего вечера.

Ахкеймион и Ксинем вернулись. Акка и Ксин… Оба изменились безвозвратно.

«Из-за меня».

Холодный утренний ветер пробрался через занавески. Пройас свернулся калачиком, не желая отдавать тепло, накопившееся под одеялами. Он попытался задремать, но понял, что просто хочет избавиться от тревоги. В детстве он любил роскошную леность утренних часов. Таким вот холодным утром он заворачивался поплотнее в одеяло и наслаждался этим, как люди постарше наслаждаются горячей ванной. Тогда тепло не утекало из его тела, как сейчас.

Прошло некоторое время, прежде чем Пройас понял, что на него смотрят.

Сперва он прищурился, слишком пораженный, чтобы шевельнуться или закричать. И планировка, и отделка усадьбы были нильнамешскими. Кроме экстравагантных скульптур, спальня отличалась низким потолком, который подпирали толстые колонны с каннелюрами, позаимствованные, несомненно, из Инвиши или Саппатурая. К одной из колонн у самого балкона прислонилась фигура, почти невидимая в утреннем свете…

Пройас резко отбросил одеяла.

– Ахкеймион?

Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза приспособились к освещению и он смог узнать человека.

– Что ты здесь делаешь, Ахкеймион? Что тебе нужно?

– Эсменет, – проговорил колдун. – Келлхус взял ее в жены… Ты знал об этом?

Пройас изумленно смотрел на колдуна; в его голосе звучало нечто такое, что мгновенно погасило возмущение принца: какое-то странное опьянение, безрассудство, но порожденное не выпивкой, а потерей.

– Знал, – признался Пройас, щурясь. – Но я думал, что… – Он сглотнул. – Келлхус скоро умрет.

Он тут же почувствовал себя дураком: его слова прозвучали так, словно он предлагал Ахкеймиону компенсацию.

– Эсменет для меня потеряна, – сказал Ахкеймион. Лицо колдуна казалось тенью под ледяной коркой, но Пройас сумел разглядеть на нем изможденную решимость.

– Как ты можешь говорить такое? Ты не… – Где Ксинем? – перебил его колдун.

Пройас приподнял брови и кивком указал налево. – За стеной. В соседней комнате. Ахкеймион поджал губы. – Он тебе рассказал? – Про свои глаза?

Пройас уставился на собственные ноги под пунцовым одеялом.

– Нет. У меня не хватило мужества спросить. Я подумал, что Багряные…

– Из-за меня, Пройас. Они ослепили его, чтобы кое-чего от меня добиться.

Подтекст был очевиден. «Это не твоя вина», – говорил он. Пройас поднял руку, словно для того, чтобы смахнуть сон с глаз. А вместо этого вытер слезы.

«Проклятье, Акка… Мне не нужна твоя защита!»

– Из-за Гнозиса? – спросил он. – Они этого хотели? Крийатеса Ксинема, маршала Конрии, ослепили из-за богохульства!

– Отчасти… Еще они думали, что я располагаю сведениями о кишаурим.

– Кишаурим? Ахкеймион фыркнул.

– Багряные Шпили боятся. Ты что, не знал этого? Боятся того, чего не могут увидеть.

– Это-то очевидно: они только и делают, что прячутся. Элеазар по-прежнему отказывается выйти на битву, хоть я и сказал ему, что скоро они начнут с голодухи жрать свои книги.

– Тогда они не смогут слезть с горшков, – заметил Ахкеймион, и сквозь звучавшее в голосе изнеможение пробился прежний огонек. – Их книги такое гнилье!

Пройас расхохотался, и его окутало почти забытое ощущение покоя. Именно так они когда-то и разговаривали, выпуская наружу заботы и тревоги. Но вместо того, чтобы приободриться, Пройас впал в замешательство.

Воцарилось долгое молчание – результат внезапно исчезнувшего хорошего настроения. Взгляд Пройаса скользил по веренице людей, бронзовокожих и полунагих, вышагивающих по разрисованным стенам и несущих разнообразные дары. С каждым ударом сердца тишина звенела все громче.

Потом Ахкеймион произнес:

– Келлхус не может умереть. Пройас поджал губы.

– Ничего себе, – ошеломленно пробормотал он. – Я говорю, что он должен умереть, а ты говоришь, что он должен жить.

Принц нервно взглянул на рабочий стол. Пергамент лежал на виду, и его приподнятые уголки на солнце сделались полупрозрачными. Письмо Майтанета.

– Это не имеет никакого отношения к тебе, Пройас. Я более не связан с тобой.

И от самих слов, и от тона, каким они были сказаны, Пройаса пробрал озноб.

– Тогда почему ты здесь?

– Потому что изо всех Великих Имен лишь ты один способен понять.

– Понять, – повторил Пройас, чувствуя, как прежнее нетерпение вновь разгорается в его сердце. – Понять что? Нет, погоди, дай я угадаю… Только я способен понять значение имени «Анасуримбор». Только я способен понять опасность…

– Довольно! – громыхнул Ахкеймион. – Ты не видишь, что, принижая все это, принижаешь и меня? Разве я хоть раз насмехался над Бивнем? Разве я глумился над Последним Пророком? Когда?

Пройас молча проглотил резкое замечание, еще более резкое из-за того, что Ахкеймион сказал чистую правду.

– Келлхус был осужден, – спокойно заметил он.

– Осторожнее, Пройас. Вспомни короля Шиколя.

Для любого айнрити имя ксерашского короля Шиколя, приговорившего Айнри Сейена к смерти, было синонимом заносчивости и предметом ненависти. При одной лишь мысли о том; что его собственное имя может приобрести такую же славу, Пройасу сделалось страшно.

– Шиколь был не прав… А я прав!

– Интересно, что бы сказал Шиколь…

– Что? – воскликнул Пройас. – Неужто такой скептик, как ты, думает, что среди нас ходит новый пророк? Да брось, Акка… Это же нелепо!

«Именно так твердит Конфас…» Еще одна обидная мысль. Ахкеймион помолчал, но Пройас не мог понять, чем это вызвано, осторожностью или нерешительностью.

– Я не уверен, что он такое… Я знаю одно: он слишком важен, чтобы позволить ему умереть.

Неподвижно сидя на кровати, Пройас смотрел против солнца, силясь разглядеть своего старого наставника. Но если не считать силуэта на фоне синей колонны, все, что ему удалось рассмотреть, это пять белых прядей, прочертивших черноту бороды Ахкеймиона. Пройас с силой выдохнул через нос и опустил взгляд.

– Еще недавно я и сам так думал, – сознался он. – Я беспокоился: вдруг то, что говорит Конфас и другие, – правда, вдруг это из-за него гнев Божий обрушился на нас? Но я слишком часто делил с ним чашу, чтобы… чтобы не понимать, что он нечто большее, чем просто замечательный…

– А потом?

Как будто огромное облако вдруг наползло на солнце, и комнату заполнил сумрачный холод. Впервые Пройасу удалось отчетливо разглядеть старого колдуна: изможденное лицо, несчастные глаза и задумчивый лоб, синяя рубаха и шерстяная дорожная одежда, испачканная черным на коленях.

Такой жалкий. Почему Ахкеймион всегда кажется жалким?

– И что потом? – повторил колдун; его явно не волновало то, что он вдруг сделался видимым.

Пройас снова тяжело вздохнул и взглянул на письмо Майтанета. Ветер донес отдаленный раскат грома, и кроны черных кедров заволновались.

– Ну, – продолжил Пройас, – сперва был скюльвенд. Он ненавидел Келлхуса. Я подумал про себя: «Как человек, знающий Келлхуса лучше всех, может настолько презирать его?»

– Серве, – ответил Ахкеймион. – Келлхус однажды сказал мне, что варвар любил Серве.

– То же самое сказал мне и Найюр, когда я в первый раз спросил его… Но в его поведении было нечто такое, что заставило меня усомниться в его словах. За этим кроется что-то еще. Скюльвенд – человек неистовый и печальный. И сложный, очень сложный.

– У него слишком тонкая кожа, – сказал Ахкеймион. – Но, я думаю, на ней достаточно шрамов.

Кислая улыбка – вот и все, что позволил себе Пройас.

– Найюр урс Скиоата тоже куда больше, чем ты думаешь, Акка. Уж поверь мне. В некотором смысле он столь же необыкновенен, как и Келлхус. Мы должны радоваться, что это мы приручили его, а не падираджа.

– Ближе к делу, Пройас. Конрийский принц нахмурился.

– А суть дела в том, что когда я снова принялся расспрашивать его о Келлхусе, вскоре после того, как мы оказались в осаде…

– Ну?

– Он предложил мне пойти и спросить самого Келлхуса. Тогда…

Пройас заколебался, тщетно пытаясь сделать рассказ немного поделикатнее. С балкона донесся новый раскат грома.

– Тогда я и обнаружил Эсменет в его постели. Ахкеймион на миг зажмурился. Когда же он открыл глаза, взгляд его был тверд.

– И твои дурные предчувствия перешли в искренние сомнения… Я тронут.

Пройас предпочел не обращать внимания на сарказм.

– После этого я уже не мог отмахиваться от доводов Конфаса. Я размышлял над всем случившимся. То, что произошло, причиняло мне боль, и я боялся, что если приму сторону Конфаса, то брошу искры на трут.

– Ты боялся войны между ортодоксами и заудуньяни?

– И до сих пор боюсь! – вскричал Пройас. – Хотя это вряд ли имеет значение, раз снаружи нас поджидает падираджа со своими волками пустыни.

Как только все могло дойти до, такого критического положения?

– И что же ты решил?

– Конфас откопал свидетелей, – сказал Пройас, пожав плечами. – Они заявили, что знали человека, водившего караваны на север, и что этот человек до своей гибели в пустыне говорил, что в Атритау нет князя.

– Слухи, – отрезал Ахкеймион. – Никчемное доказательство… Ты сам знаешь. Вполне возможно, это было уловкой со стороны Конфаса. Мертвецы вообще имеют привычку рассказывать самые удобные истории.

– Так думал и я, пока это не подтвердил скюльвенд. Ахкеймион подался вперед, гневно и потрясенно нахмурившись.

– Подтвердил? Что ты имеешь в виду?

– Он назвал Келлхуса князем пустого места. Некоторое время колдун сидел недвижно, устремив взгляд в пространство. Он знал, какое наказание полагается за нарушение святости каст. Все это знали. Кастовые дворяне Трех Морей берегли свитки своих предков отнюдь не из сентиментальных соображений, а по гораздо более веским причинам.

– Он мог солгать, – задумчиво произнес Ахкеймион. – Например, чтобы вернуть Серве.

– Возможно… Если учесть, как он отреагировал на ее казнь…

– Казнь Серве! – воскликнул колдун. – Как такое могло произойти? Пройас? Как ты мог это допустить? Она была всего лишь…

– Спроси у Готиана! – выпалил в ответ Пройас. – Это была его идея – поступить с ними по закону Бивня. Его! Он думал, это придаст законность всему делу, чтобы оно казалось не таким… не таким…

– Не каким?! – взорвался Ахкеймион. – Не заговором перепуганных дворян, пытающихся защитить свои привилегии?

– Это зависит от того, о ком ты спрашиваешь, – напряженно отозвался Пройас. – Так или иначе, нам необходимо было предвосхитить войну. И до сих пор…

– Небо упаси, чтобы люди убивали людей из-за веры! – огрызнулся Ахкеймион.

– И пусть небо упасет нас от того, чтобы дураков убивали за их глупость. И пусть оно упасет нас от того, чтобы матери теряли плод, а детям выкалывали глаза. И пусть оно упасет нас вообще ото всех ужасов! Я полностью согласен с тобою, Акка…

Принц саркастически ухмыльнулся.

Подумать только, а он ведь почти соскучился по старому богохульнику!

– Но вернемся к делу. Я вынес приговор Келлхусу отнюдь не просто так. Многое, очень многое, заставило меня проголосовать вместе с остальными. Пророк он или нет, но Анасуримбор Келлхус мертв.

Ахкеймион внимательно смотрел на принца; лицо его ничего не выражало.

– Кто сказал, что он был пророком?

– Акка, хватит. Ну пожалуйста… Ты сам недавно сказал, что он слишком важен, чтобы умереть.

– Так и есть, Пройас! Так оно и есть! Он наша единственная надежда!

Пройас снова протер глаза и раздраженно вздохнул.

– Ну? Опять Второй Армагеддон, да? Келлхус что, новое воплощение Сесватхи? – Он покачал головой. – Пожалуйста… Пожалуйста, скажи…

– Он больше! – воскликнул колдун с пугающей страстностью. – Куда больше, чем Сесватха, и он должен жить… Копье-Цапля утрачено; оно было уничтожено, когда скюльвенды разграбили Кеней. Если Консульт преуспеет во второй раз, если Не-бог снова придет в мир…

Глаза Ахкеймиона расширились от ужаса.

– У людей не будет никакой надежды.

Пройас еще в детстве наслушался подобных тирад. Что делало их такими жуткими и в то же время такими несносными, так это манера, в которой Ахкеймион говорил: как будто рассказывал, а не строил догадки. Утреннее солнце снова пробилось между складками собирающихся туч. Однако гром продолжал греметь над злосчастным Караскандом.

– Акка…

Колдун вскинул руку, заставляя его умолкнуть. – Однажды ты спросил меня, Пройас, есть ли у меня что-нибудь посущественнее Снов, чтобы подтвердить мои страхи. Помнишь?

Еще бы ему не помнить. Это было в ту самую ночь, когда Ахкеймион попросил его написать Майтанету.

– Да, помню.

Ахкеймион внезапно встал и вышел на балкон. Он исчез в утреннем сиянии, а мгновение спустя появился снова, неся в руках нечто темное.

По какому-то совпадению солнце спряталось в тот самый момент, когда Пройас попытался заслонить глаза.