– Как вы можете видеть, – любезно, чтобы его нельзя было заподозрить в неблагодарности, произнес он, – самый доверенный из моих генералов лежит мертвым. Мне нужен свет.

Принц повернулся, чтобы позвать стражу…

– Не будьте идиотом! Мы должны действовать быстро, в противном случае Священное воинство обречено!

Конфас остановился, глядя в угол, где скрывался шрайский рыцарь, и склонил голову набок в приступе нездорового любопытства.

– Они что, сожгли вас?

Он сделал два шага по направлению к тени.

– От вас несет жареной свининой.

Раздался грохот, как будто какое-то животное опрометью бросилось наутек, и что-то очень быстрое стрелой пронеслось через спальню и исчезло на балконе…

Громогласно призывая стражу, Конфас ринулся следом, откинув тонкую занавеску на двери. Он почти не видел ничего в темноте караскандскои ночи, но заметил брызги крови на своих руках. Принц услышал, как стражники вломились в комнату, и усмехнулся, когда раздались их встревоженные крики.

– Генерал Мартем оказался предателем, – произнес он, возвращаясь с неприятно холодного воздуха навстречу их изумлению. – Отнесите его тело к осадным машинам. Проследите, чтобы его перебросили к язычникам, которым оно принадлежит. Затем пошлите за генералом Сомпасом.

Перемирие завершилось.

– А голова генерала? – неуверенно поинтересовался здоровяк-капитан, Триаксерас. – Вы желаете, чтобы ее тоже перебросили к язычникам?

– Нет, – ответил Икурей Конфас, натягивая одежду, поднесенную одним из его хаэтури.

Он рассмеялся при виде того, как нелепо выглядит валяющаяся у кровати голова – ну точно кочан капусты! Даже странно, что он почти ничего не чувствует, после того, как много они пережили вместе.

– Генерал никогда не покидает меня, Триах. Ты же знаешь.

Фустарас был старательным солдатом. Он был проадъюнктом третьей манипулы Селиалской Колонны и относился к числу тех, кого в имперской армии называли «трояками», то есть теми, кто подписал третий контракт – договор на третий четырнадцатилетний срок службы, – вместо того чтобы принять имперскую пенсию. Хотя «трояки» вроде Фустараса зачастую были сущей погибелью для младших офицеров, генералы всегда высоко ценили их, тем более что они нередко играли более важную роль, чем их титулованное начальство. «Трояки» образовывали упрямое сердце любой Колонны. Это были люди, видящие суть вещей.

Вот поэтому, решил Фустарас, генерал Сомпас выбрал для этого задания именно его и нескольких его товарищей.

– Когда дети сбиваются с пути, – сказал он, – их следует вздуть.

Одетый, подобно большинству Людей Бивня, в трофейные кианские наряды, Фустарас со своим отрядом прошел по улице, носящей название Галереи; насколько мог предположить Фустарас, ее прозвали так из-за отходящих от нее бесчисленных переулочков, застроенных многоквартирными домами. Эта улица, расположенная в юго-восточной части Чаши, была известна как место сбора заудуньяни – проклятых еретиков. Многие из них толпились на крышах домов и возносили молитвы, глядя в сторону Бычьего холма, где засел наглый мошенник, Келлхус, князь Атритау. Другие слушали этих ненормальных фанатиков, которых тут именовали Судьями: они проповедовали у входа в какой-нибудь из переулков.

Следуя инструкциям, данным в письме, Фустарас остановился и обратился к Судье, вокруг которого собралось больше всего еретиков.

– Скажи-ка мне, друг, – дружелюбно произнес он, – что они говорят об Истине?

Изможденный человек обернулся; за ворохом спутанных белых волос поблескивала розовым лысина. Не колеблясь ни мгновения, он отозвался:

– Что она сияет.

Фустарас запустил руку под плащ – как будто за мелкой монетой для попрошаек, а на самом деле за спрятанной там ясеневой дубинкой.

– Ты точно уверен? – переспросил он.

Его поведение сделалось одновременно и небрежным, и угрожающим. Он взвесил на руке полированную рукоятку.

– Может, она кровоточит?

Сверкающий взгляд проповедника метнулся от глаз Фуста-раса к дубинке, потом обратно.

– И кровоточит тоже, – произнес он непреклонным тоном человека, твердо решившего подчинить себе дрогнувшее сердце. – Иначе к чему Священное воинство?

Фустарас решил, что еретик чересчур умен. Он вскинул дубинку и нанес удар. Проповедник упал на одно колено. По правому виску и щеке потек ручеек крови. Он протянул два пальца к Фустарасу, словно говоря: «Видишь…»

Фустарас ударил еще раз. Судья упал на растрескавшуюся булыжную мостовую.

Улица взорвалась криками, и Фустарас заметил боковым зрением, что к нему со всех сторон бегут полуживые от голода люди. Его солдаты выхватили дубинки и сомкнули строй. Фустарас подумал, что сомневается в достоинствах плана генерала… Их было слишком много. Откуда их столько?

Потом Фустарас вспомнил, что он – «трояк».

Он стер грязным рукавом брызги крови с лица.

– Все те, кто слушает так называемого Воина-Пророка! – выкрикнул он. – Знайте, что мы, ортодоксы, приведем в исполнение приговор, который вы сами на себя навлекли…

Что-то ударило его по подбородку. Фустарас отшатнулся схватившись за лицо, и споткнулся о неподвижное тело Судьи?

Он покатился по твердой земле, чувствуя кровь под пальцами. Камень… Кто-то бросил камень!

В ушах у него звенело, вокруг стоял крик. Фустарас поднялся сперва на одно колено, потом на второе… Держась за челюсть, он встал, огляделся по сторонам… и увидел, что его людей истребляют. Фустараса пронзил ужас.

«Но генерал сказал…»

Какой-то туньер с безумными глазами, с тремя болтающимися на поясе головами шранков схватил Фустараса за горло. На миг он показался нансурцу нечеловеком, таким он был высоким и тощим.

– Реара тунинг праусса! – взревел соломенноволосый варвар.

Фустарас заметил вооруженные тени и почувствовал, как его крик захлебнулся хрипом, когда пальцы туньера раздавили трахею.

– Фраас каумрут!

На миг Фустарас почувствовал холод наконечника копья у своей поясницы. Такое чувство, как будто глубоко вдохнул ледяной воздух. Воющие лица. Поток горячей крови.

Хрипящее, задыхающееся животное правило его черным сердцем, скуля от боли и ярости.

Тварь, именуемая Сарцеллом, пробиралась через руины безымянного храма. Вот уже три дня она пряталась по темным углам, ибо боль лишала ее способности закрыть лицо. Теперь же, пиная груду почерневших человеческих черепов, тварь думала о снеге, со свистом несущемся над равнинами Агонгореи, о белых просторах, по которым разбросаны черные пятна стоянок. Твари вспомнилось, как она прыгала по холодным сугробам и ледяной ветер скорее успокаивал, чем жалил ее. Твари вспомнилась кровь, брызгающую на незапятнанную белизну и растекающуюся розовыми линиями.

Но снег был так далек – так же далек, как Святой Голготтерат! – а огонь пылал совсем рядом с ее обожженной, покрытой волдырями кожей. Огонь все еще горел!

«Проклятье, проклятье, проклятье, проклятье, проклятье на его голову! Я выгрызу ему язык! Я буду трахать его раны!»

– Ты страдаешь, Гаоарта?

Тварь дернулась, словно кот, вглядываясь сквозь сведенные судорогой пальцы своего внешнего лица.

Неподвижный и глянцево-черный, словно диоритовая статуя, Синтез разглядывал его, восседая на груде обугленных тел. В темноте лицо его казалось белым, влажным и непроницаемым, как будто было вырезано из картофелины.

Оболочка Древнего Отца… Ауранг, великий генерал Сокрушителя мира, принц инхороев.

– Больно, Древний Отец! Как больно!

– Наслаждайся этим чувством, Гаоарта, ибо в нем вкус того, что придет.

Тварь, именуемая Сарцеллом, громко втянула воздух и заревела, вскинув оба лица, внутреннее и внешнее, к безжалостным звездам.

– Нет! – простонала она, колотя руками по груде обломков. – Не-е-ет!

– Да, – произнесли тонкие губы. – Священное воинство обречено… Ты потерпел неудачу. Ты, Гаоарта.

Дикий ужас пронзил тварь: она знала, к чему ведут неудачи, но не могла даже шелохнуться. По отношению к Зодчему, Создателю не существовало ничего иного, кроме повиновения.

– Но это не я! Это все они! Кишаурим падираджи! Это все их…

– Вина? Ты говоришь про вину, Гаоарта? – поинтересовался Древний Отец. – Про тот самый яд, который мы должны высосать из этого мира?

Тварь, именуемая Сарцеллом, вскинула руки в тщетной попытке защититься. На нее словно бы обрушилась вся чудовищная, колоссальная слава Консульта.

– Простите! Умоляю!

Крохотные глаза закрылись, но тварь, именуемая Сарцеллом, не могла сказать, отчего – от скуки или задумчивости. Когда же они открылись, то казались голубоватыми, словно катаракта.

– Еще одна задача, Гаоарта. Еще одна задача во имя злобы. Тварь рухнула ничком перед Синтезом, корчась от мучительной боли.

– Все, что угодно! – выдохнула она. – Все, что угодно! Я вырву сердце любому! Выколю глаза! Я предам весь мир забвению!

– Священное воинство обречено. Мы должны иным образом разделаться с кишаурим…

Глаза снова закрылись.

– Ты должен проследить, чтобы этот Келлхус умер вместе с остальными Людьми Бивня. Он не должен спастись.

И тварь, именуемая Сарцеллом, забыла о снеге. Месть! Месть станет бальзамом для сожженной кожи!

– А теперь закрой лицо, – проскрежетал Синтез, и Гаоарта ощутил, как бескрайняя сила, древняя, вековая, хлынула из красного горла.

С разрушенных стен то тут, то там потекли ручейки пыли. Гаоарта повиновался, ибо не мог не повиноваться, – но кричал, ибо не мог не кричать.

Комкая послание Пройаса в руке, Найюр шагал по застеленному коврами коридору скромной, но стратегически выгодно расположенной виллы, которую занял конрийский принц. Он помедлил, прежде чем выйти на залитый светом квадрат внутреннего двора, задержавшись под вычурным двойным сводом, характерным для кианской архитектуры. Кусок засохшей апельсиновой шкурки, длиной не больше пальца Найюра, лежал, свернувшись, в пыли, окружающей черное мраморное основание левого пилястра. Скюльвенд не задумываясь сгреб шкурку и сунул в рот, скривившись от горечи.

С каждым днем он становился все более голодным.

«Мой сын! Как они могли так назвать моего сына?»

Пройас ожидал его у трех прудиков, расположенных в центре двора; он стоял там вместе с двумя людьми, которых Найюр не узнал, – с имперским офицером и шрайским рыцарем. Полуденные облака образовали на небе неповоротливую процессию, волоча свои тени по залитым солнцем холмам.

Карасканд. Город, что станет их гробницей. «Он сделал это, чтобы позлить меня. Чтобы напомнить о предмете моей ненависти!»

Пройас заметил его первым.

– Найюр, как хорошо…

– Я не читал, – прорычал скюльвенд, швырнув скомканный лист к ногам принца. – Если ты хочешь посоветоваться со мной, присылай слово, а не каракули.

Лицо Пройаса потемнело.

– Да, конечно, – натянуто произнес он.

Он кивнул двум незнакомцам, словно бы пытаясь сохранить некоторые внешние приличия, подобие джнана.

– Эти люди предъявили своего рода иск, дабы заручиться моей поддержкой. Ты нужен, чтобы утвердить его.

Пораженный внезапным ужасом, Найюр уставился на имперского офицера, увидев знаки различия, вычеканенные у горловины его кирасы. И конечно же, на нем была синяя накидка…

Офицер нахмурился, потом обменялся многозначительным взглядом со своим спутником.

– Похоже, мозги у него тоже отощали, – сказал офицер голосом, слишком хорошо знакомым Найюру.

Он внезапно вспомнил, как этот голос плыл над трупами его соплеменников – после битвы при Кийуте. Икурей Конфас… Перед ним стоял сам экзальт-генерал! Как он умудрился не узнать его?

«Безумие нарастает!»

Найюр сощурился и представил себе, как сидит на груди у Конфаса и отрезает ему нос, словно ребенок, копающийся в грязи.

– Чего он хочет? – пролаял он, обращаясь к Пройасу. Он взглянул на шрайского рыцаря и осознал, что и его тоже где-то видел, хоть и не помнит имени. На груди у рыцаря-командора висел маленький золотой Бивень, прятавшийся в складках накидки.

Вместо Пройаса на его вопрос ответил Конфас.

– Чего я хочу, неотесанный варвар, так это истины.

– Истины?

– Господин Сарцелл, – пояснил Пройас, – объявил, что у него имеются новости об Атритау.

Найюр уставился на рыцаря, впервые заметив повязки у него на руках и странную сеточку воспаленных линий на красивом лице.

– Об Атритау? Это каким же образом?

– К нам обратились три человека, движимые благочестием, – произнес Сарцелл. – Они клянутся, что один человек, много лет водивший караваны на север и погибший при переходе через пустыню, сказал им, что князь Келлхус никак не может быть тем, за кого себя выдает.

Шрайский рыцарь странно улыбнулся – видимо, ожоги на его лице были довольно болезненными.

– По их словам, суть в том, – неумолимо продолжал Сарцелл, – что у их короля, Этелария, нет наследников. Род Моргхандов вот-вот угаснет, как говорят, навеки. А это означает, что Анасуримбор Келлхус – самозванец.

Тишину нарушила далекая дробь кианских барабанов. Найюр снова повернулся к Пройасу.

– Ты сказал, что они хотят твоей поддержки. В чем?

– Да просто ответь на вопрос, черт тебя побери! – взорвался Конфас.

Игнорируя экзальт-генерала, Найюр и Пройас обменялись взглядами, полными искренности и признания. Невзирая на их ссоры, за последние недели подобные взгляды сделались пугающе привычными.

– Они думают, – сказал Пройас, – что с моей поддержкой смогут предъявить Келлхусу обвинение, не вызвав войны между нашими людьми.

– Предъявить Келлхусу обвинение?

– Да… В том, что он – лжепророк, согласно Закону Бивня. Найюр нахмурился.

– А зачем тебе понадобилось мое слово?

– Затем, что я тебе доверяю.

Найюр сглотнул. «Чужеземные псы! – бушевал кто-то внутри него. – Коровы!»

На лице Конфаса промелькнуло выражение тревоги.

– Несомненно, прославленный принц Конрии, – заметил Сарцелл, – не пожелает иметь ничего общего со слухами…

– Равно как и со столь зловещим делом! – огрызнулся Пройас.

У Найюра на скулах заиграли желваки; он свирепо уставился на шраиского рыцаря, размышляя, отчего у человека на лице могли появиться столь странно расположенные, ожоги. Он подумал о битве при Анвурате, о том, с каким удовольствием всадил тогда нож в грудь Келлхусу – или той твари, что притворялась им. Он подумал о Серве, задыхающейся под ним, и от внезапной боли на глаза навернулись слезы. Только она знала его сердце. Только она понимала его, когда он просыпался в слезах…

Серве, первая жена его сердца.

«Я должен владеть ею! – рыдал кто-то у него в душе. – Она принадлежит мне!»

Такая красивая… «Моя добыча!»

Внезапно все стихло, как будто мир пропитался оцепенением и тяжестью. И Найюр понял – без терзаний, без разочарования, – что Анасуримбор Моэнгхус оказался за пределами его досягаемости. Невзирая на всю его ненависть, всю ярость, кровавый след, по которому он шел, окончился здесь… В городе.

«Мы покойники. Все мы».

Если уж Карасканду суждено сделаться их гробницей, он позаботится, чтобы сперва здесь пролилась кое-чья кровь.

«Но Моэнгхус! – вскричал кто-то. – Моэнгхус должен умереть!» Однако он больше не мог вызвать в памяти ненавистное лицо. Он видел лишь хныкающего младенца…

– Ты говоришь правду, – в конце концов произнес Найюр. Он повернулся к Пройасу и заглянул в потрясенные карие глаза. Ему заново почудился вкус апельсиновой кожуры, настолько горькими были эти слова.

– Человек, которого ты называешь князем Келлхусом, – самозванец… Князь пустого места.

Никогда еще его сердце не было столь вялым и безучастным.

Зал аудиенций во дворце сапатишаха был таким же огромным, как сырая галерея старого короля Эрьеата в Мораоре, древнем Чертоге королей, и все же на фоне славы Воина-Пророка этот зал был жалок, словно комнатка в лачуге. Восседая на троне Имбейяна, вырезанном из слоновой кости, Саубон с трепетом следил за его приближением. Краем глаза он видел Королевские Огни, пылающие в гигантских железных чашах. Даже по прошествии времени они словно оскорбляли окружающее великолепие – деталь, навязанная неотесанными, отсталыми людьми.

Но как бы то ни было, он – король! Король Карасканда!

Облаченный в белую парчу, человек, что некогда был князем Келлхусом, остановился перед ним, на круглом темно-красном ковре, где кианцы били поклоны. Человек не преклонил колени, даже не кивнул Саубону.

– Зачем ты вызвал меня?

– Чтобы предупредить… Тебе нужно бежать. Вскоре соберется Совет…

– Но падираджа занял все окрестности. Кроме того, я не могу бросить тех, кто последовал за мной. Я не могу бросить тебя.

– Но ты должен! Они признают тебя виновным. Даже Пройас!

– А ты, Коифус Саубон? Ты тоже признаешь меня виновным?

– Нет… Никогда!

– Но ты уже дал им гарантии.

– Кто это сказал? Что за лжец посмел…

– Ты. Ты это сказал.

– Но… Но ты же должен понять!

– Я понимаю. Они потребовали выкуп за Карасканд. Тебе не осталось иного выхода, кроме как заплатить.

– Нет! Это не так! Не так!

– Тогда как?

– Это… это… это так, как оно есть!

– Всю жизнь, Саубон, ты отчаянно жаждал всего того, что принадлежало старому Эрьеату, твоему отцу. Скажи, к кому ты бежал каждый раз после того, как отец бил тебя? Кто перевязывал твои раны? Кто? Твоя мать? Или Куссалт, твой конюх?

– Никто меня не бил! Он… он…

– Значит, Куссалт. Скажи, Саубон, что было труднее?Потерять его на равнине Менгедда или узнать о его ненависти?

– Замолчи!

– Всю жизнь никто не знал тебя.

– Замолчи!

– Всю жизнь ты страдал, ты сомневался…

– Нет! Нет! Замолчи!

– … и наказывал тех, кто должен был любить тебя.

Саубон закрыл уши руками.

– Прекрати! Я приказываю!

– Как ты наказывал Куссалта, как наказываешь…

– Хватит, хватит, хватит! Они сказали, что ты так и сделаешь! Они меня предостерегали!

– Верно. Они предостерегали тебя против истины. Против того, чтобы ты попал в сети Воина-Пророка.

– Как ты можешь это знать? – выкрикнул Саубон, охваченный недоверием. – Как?

– Могу, потому что это Истина.

– Тогда к черту ее! К черту истину!

– А как же твоя бессмертная душа?

– Пусть будет проклята! – вскочив, взревел Саубон. – Я выбираю это… выбираю это все! Проклятие в этой жизни! Проклятие во всех иных! Мучения поверх мучений! Я вынес бы все, лишь бы один день побыть королем! Я готов увидеть тебя изломанным и окровавленным, если это означает, что я смогу сидеть на троне! Я готов увидеть, как вырвут глаза Богу!

Последний выкрик гулко разнесся по огромному залу и вернулся обратно к Саубону навязчивым эхом: богу-богу-богу-богу…

Саубон упал на колени перед собственным троном, чувствуя, как жар Королевских Огней жалит мокрую от слез кожу. Послышались крики, лязг доспехов и оружия. Стражники ринулись в зал…

Но Воина-Пророка и след простыл.

– Он… он не настоящий! – пробормотал Саубон. – Он не существует!

Но кулаки, унизанные золотыми кольцами, продолжали опускаться. Они никогда не остановятся.

Он целыми днями сидел на террасе, затерянный в мирах, которые исследовал во время транса. На восходе и на закате Эсменет приходила к нему и приносила чашу с водой, как он распорядился. Она приносила и еду, хотя об этом он не просил. Она смотрела на его широкую, неподвижную спину, на волосы, которые трепал ветерок, на лицо, освещенное закатным солнцем, и чувствовала себя маленькой девочкой, преклоняющей колени перед идолом, предлагающей дань чему-то чудовищному и ненасытному: соленую рыбу, сушеные сливы и фиги, пресный хлеб – этого хватило бы, чтобы учинить небольшой мятеж в нижнем городе.

Он ни к чему не прикасался.

Потом однажды на заре она пришла к нему, а его не оказалось на месте.

После отчаянной беготни по галереям дворца она отыскала его в их покоях; растрепанный, он шутил с только что вставшей Серве.

– Эсми-Эсми-Эсми, – надув губы, протянула Серве; глаза у нее были припухшими после сна. – Ты не могла бы принести мне маленького Моэнгхуса?

На радостях забывшая рассердиться Эсменет нырнула в детскую и вытащила темноволосого младенца из люльки. Хотя ошарашенный взгляд малыша заставил ее улыбнуться, она поймала себя на том, что от зимней синевы его глаз ей становится не по себе.

– Я как раз говорил, , – сказал Келлхус, когда она передала ребенка Серве, – что Великие Имена и должны были вызвать меня…

Он поднял окруженную сиянием руку.

– Они хотят вести переговоры.

Конечно же, он и словом не обмолвился о результатах своей медитации. Он никогда этого не делал.

Эсменет взяла его руку и села на кровать, и лишь после этого до нее дошел весь смысл сказанного.

– Переговоры?! – внезапно воскликнула она. – Келлхус, они вызывают тебя, чтобы приговорить!

– Келлхус! – позвала Серве. – Что она такое говорит? Что эти переговоры – ловушка!

Эсменет сурово посмотрела на Келлхуса.

– Ты же знаешь!

– Как ты можешь так говорить?! – изумилась Серве. – Все любят Келлхуса… Все теперь знают!

– Нет, Серве. Многие ненавидят его – очень многие. Многие желают его смерти!

Серве рассмеялась – рассеянно, как умела она одна.

– Эсменет… – произнесла она так, словно разговаривала с ребенком.

Она подняла маленького Моэнгхуса в воздух.

– Тетя Эсми забыла, – проворковала она. – Да-а-а. Она забыла, кто твой папа!

Эсменет смотрела на нее, утратив дар речи. Иногда ей больше всего на свете хотелось свернуть девчонке шею. Как? Как он может любить эту жеманную дурочку?

– Эсми… – произнес вдруг Келлхус.

От предостережения, прозвучавшего в его голосе, сердце Эсменет заледенело. Она повернулась к нему, воскликнув глазами: «Прости меня!»

Но в то же время она не могла сделаться менее резкой – только не сейчас.

– Скажи ей, Келлхус! Скажи ей, что может произойти! «Опять?! Нет!»

– Выслушай меня, Эсми. Другого пути нет. Нельзя допустить, чтобы заудуньяни и ортодоксы принялись воевать между собой.

– Даже из-за тебя? – выкрикнула Эсменет. – Все Священное воинство, весь город – не более чем жалкие крохи по сравнению с тобой! Разве ты не понимаешь, Келлхус?

Весь ее запал вдруг растворился во внезапной боли и опустошении, и Эсменет сердито вытерла слезы. Происходящее было слишком важным, чтобы тратить время на плач. «Но я так много потеряла!»

– Разве ты не понимаешь, насколько драгоценен? Подумай о том, что говорил Акка! А вдруг ты действительно единственная надежда этого мира?

Келлхус взял ее лицо в ладони, провел большим пальцем по брови и задержался на виске.

– Иногда для того, чтобы достичь цели, нужно пройти через смерть.

Эсменет представила себе Шиколя из «Трактата», умалишенного ксерашского короля, велевшего казнить Последнего Пророка. Она представила себе его позолоченную бедренную кость, орудие правосудия, которое до нынешних дней оставалось в мире айнрити самым ярким символом зла. Что там Айнри Сейен сказал безымянной любовнице короля? Что иногда гибель ведет на небеса?

«Но это же безумие!»

– Кратчайший Путь, – сказала Эсменет и сама ужаснулась прозвучавшему в голосе высокомерию, от которого на глаза наворачивались слезы.

Но на его лице, обрамленном светлой бородой, засияла улыбка.

– Да, – кивнул Воин-Пророк. – Логос.

– Анасуримбор Келлхус, – нараспев произнес Готиан сильным, хорошо поставленным голосом, – настоящим я объявляю тебя лжепророком и самозванцем, незаконно заявившим о принадлежности к касте воинов. Совет Великих и Меньших Имен постановил наказать тебя так, как это предписано Писанием.

Серве услышала пронзительный вопль, перекрывший оглушительные выкрики, и лишь потом осознала, что это кричит она сама. Моэнгхус у нее на руках захныкал, и Серве машинально принялась укачивать его, хотя была слишком напугана, чтобы ворковать над малышом. Сотня Столпов обнажила мечи и взяла их с Келлхусом в кольцо, обмениваясь яростными взглядами со шрайскими рыцарями.

– Вы никого не можете судить! – проорал кто-то. – Только Воин-Пророк изрекает приговор Божий! Это вы виновны! Это вас надлежит наказать!

– Лжепророк! Лжепророк!..

Обвинения. Проклятия. Причитания. Воздух звенел от криков. Сотни людей собрались у разрушенной Цитадели Пса, чтобы послушать, как Воин-Пророк ответит на обвинения Великих и Меньших Имен. Нагревшиеся на солнце черные руины высились над ними: обломанные закопченные стены; фундамент, засыпанный обломками; бок обрушившейся башни, голый и округлый на фоне руин, смахивающий на бок всплывшего подышать кита. Люди Бивня теснились на всех свободных участках склона. На каждом свободном пятачке земли толпились люди, потрясающие кулаками.

Инстинктивно прижав ребенка к груди, Серве в ужасе оглядывалась по сторонам. «Эсми была права… Нам не следовало приходить!» Она посмотрела на Келлхуса и не удивилась спокойствию, с которым он наблюдал за бушующей толпой. Даже сейчас он казался божественным гвоздем, скрепляющим то, что произошло, с тем, что должно произойти.

«Он заставит их увидеть!»

Но рев усиливался, отдаваясь дрожью в ее теле. Несколько человек уже схватились за ножи, как будто яростные крики были достаточным основанием для кровавых бесчинств.

«Как много ненависти».

Даже Великие Имена, собравшиеся на свободном участке посреди двора крепости, кажется, обеспокоились, хотя все шло в точном соответствии с их расчетом. Они с непроницаемым видом смотрели на неистовствующую толпу. Уже вспыхнуло несколько драк. Серве видела сверкание стали среди плотной толпы – верующие, осажденные неверующими.

Какой-то изголодавшийся фанатик сумел проскользнуть мимо Сотни Столпов и ринулся к Воину-Пророку…

… Который вынул нож у него из руки – легко, словно у ребенка, – схватил одной рукой за горло и поднял над землей, как задыхающегося пса.

Крики постепенно стихли; все больше и больше перепуганных глаз оказывались прикованы к Воину-Пророку и его бьющейся жертве – и вскоре уже было слышно, как хрипит несостоявшийся убийца. От ужаса Серве не могла отвести глаз от Келлхуса. «Почему они делают это? Почему они навлекают на себя его гнев?»

Келлхус швырнул нападавшего на землю, и тот остался лежать недвижно – обмякшая груда плоти.

– Чего вы боитесь? – спросил Воин-Пророк.

Тон его был одновременно и печальным, и властным – не повелительные манеры короля, но деспотичный голос Истины. Готиан принялся проталкиваться через зрителей.

– Гнева Господня, – выкрикнул он, – карающего нас за то, что мы дали приют мерзости!

– Нет.

Его сверкающие глаза находили их среди толпы: Саубона, Пройаса, Конфаса и прочих.

– Вы боитесь, что по мере того, как моя сила возрастает, ваша начнет ослабевать. Вы делаете это не во имя Бога, а во имя корыстолюбия. Вы не в силах стерпеть, что кто-то владеет вашим Священным воинством. Но однако в сердце каждого из вас угольком тлеет вопрос, который вижу я один: «А вдруг он и вправду пророк? Какая судьба ждет нас тогда?»

– Молчать!!! – взревел Конфас, брызгая слюной.

– А ты, Конфас? Что скрываешь ты?

– Его слова – копья! – крикнул Конфас остальным. – Уже сам его голос – оскорбление!

– Но я всего лишь повторяю вам ваш собственный вопрос – а вдруг вы ошибаетесь?

Даже Конфас был оглушен силой этих слов. Казалось, будто Воин-Пророк говорит голосом Бога.

– Вы злитесь из-за отсутствия уверенности, – печально продолжал Келлхус. – Я спрашиваю лишь об одном: что движет вашими душами? Что заставляет вас осуждать меня? Действительно ли это Бог? Бог идет через сердца людей с уверенностью и славой! Так Бог ли идет сейчас через ваши сердца? Действительно ли Бог идет сейчас через ваши сердца?

Тишина. Едкая тишина страха, как будто они были сборищем испорченных детей, внезапно получивших выговор от богоподобного отца. Серве почувствовала, что по щекам текут слезы.

«Они видят! Они наконец-то видят!»

Но затем один из шрайских рыцарей по имени Сарцелл, – единственный, на чье лицо не легла тень сомнения, – ответил Воину-Пророку громким, чистым голосом.

– Все на свете одновременно и свято, и грешно, если говорить о сердцах людей – сказал рыцарь-командор, цитируя Бивень, – и хоть они сбиты с толку и тянут руки ко тьме, имя их – свет.

Воин-Пророк внимательно взглянул на него и процитировал в ответ:

– Внимайте Истине, ибо она в силе идет среди вас, и не будет она отвергнута.

Сарцелл ответил с блаженным спокойствием:

– Бойтесь его, ибо он – мошенник, Ложь, обретшая плоть, идет он среди вас, чтобы загрязнить воды вашего сердца.

И Воин-Пророк печально улыбнулся.

– Говоришь, ложь, обретшая плоть, Сарцелл?

Серве заметила, как его взгляд скользнул по толпе, потом задержался на стоящем неподалеку скюльвенде.

– Ложь, обретшая плоть, – повторил он, глядя в напряженное лицо чудовища. – Охота не должна прекращаться… Помни об этом, когда будешь вспоминать секреты битвы. Великие все еще прислушиваются к тебе.

– Лжепророк, – бросил Сарцелл. – Князь пустого места. И, как будто эти слова были сигналом, шрайские рыцари кинулись на Сто Столпов, и закипела яростная схватка. Кто-то пронзительно закричал, и один из рыцарей упал на колени, зажимая левой рукой обрубок правой. Еще один пронзительный крик, и еще, а потом толпа голодных людей, словно пробудившись при виде крови, хлынула вперед.

Серве закричала, вцепилась в белый рукав Воина-Пророка, с неистовым безрассудством прижала к себе ребенка. «Этого не может быть…»

Но все было тщетно. После нескольких мгновений ужасной бойни шрайские рыцари добрались до них. Словно в кошмарном сне, Серве смотрела, как Воин-Пророк поймал чей-то клинок ладонями, сломал его, а потом прикоснулся к шее нападавшего. Тот рухнул. Другого Келлхус схватил за руку, которая внезапно обмякла, а потом его кулак прошел через голову нападавшего, словно это был арбуз.