Найюр услышал приближающийся хор хриплых победных воплей, фырканье и топот лошадей…

Он натянул поводья и вынул палаш.

Потом он увидел их; они быстро ехали между палатками, толкая друг друга. На мгновение они напомнили ему отряд, пробирающийся через бурный прибой. Кианцы из Эумарны…

Найюр вздрогнул и опустил взгляд. Молодая женщина с окровавленной ногой, с младенцем, привязанным к спине, уцепилась за его колено, умоляюще лопоча что-то на неведомом ему языке. Найюр поднял ногу, чтобы пнуть ее, потом отчего-то вдруг опустил. Он наклонился и посадил ее перед собой в седло. Женщина залилась слезами. Найюр развернул вороного и поскакал через толпу бегущих.

Мимо уха у него свистнула стрела.

Его золотистые волосы развевались на ветру. Складки белого парчового одеяния колыхались.

– Не вставай! – велел пророк.

Но Мартем и без того стоял, словно громом пораженный. Поле боя внизу бурлило клубами пыли и мелькающими в нем неясными силуэтами кхиргви. Воин-Пророк резко опустил сперва одно плечо, потом другое. Он резко опустил голову, прогнулся назад, ушел в полуприсед, потом подпрыгнул. Это был странный танец, одновременно и беспорядочный, и продуманный, размеренный и поразительно быстрый… И лишь ощутив удар в бедро, Мартем понял, что пророк танцует, уклоняясь от стрел.

Генерал упал, схватившись за ногу. Весь мир заполнили крики и оглушительный шум.

Сквозь слезы боли Мартем увидел Знамя-Свазонд на фоне ослепительно сияющего солнца.

«Сейен милостивый. Теперь я умру».

– Беги! – крикнул он. – Ты должен бежать!

Вороной всхрапнул и издал пронзительное ржание. Мимо проносились шатер за шатром, холст крашеный и холст полосатый, разрисованная кожа, бивни и снова бивни. Безымянная женщина у него в седле дрожала, тщетно пытаясь взглянуть на своего ребенка. Топот кианских коней был все ближе; они скакали колоннами по узким проходам и разворачивались в шеренги на редких просветах. «Скафади! – кричали они. – Йяра тил Скафади!» Такие же колонны грохотали и по параллельным проулкам. Дважды Найюру приходилось прижимать женщину с ребенком к шее своего коня, когда над ними свистели стрелы.

Он снова пришпорил вороного до крови. Найюр услышал крики и понял, что догоняет новую группу бежендев. Вдруг вокруг него оказалась толпа обезумевших, спотыкающихся мужчин, вопящих матерей и бледных как мел детей. Найюр бросил коня влево. Он узнал преследующего его кианца. Это был знаменитый капитан Скафади, изводивший идолопоклонников. Все пленные, кого только приходилось допрашивать Найюру, слыхали о нем. Найюр вылетел на одну из огромных площадей, которые нансурцы использовали для строевой подготовки, и его вороной полетел вперед с новым воодушевлением. Найюр вставил стрелу в лук, натянул тетиву и убил ближайшего кианца, мчащегося за ним через клубы пыли. Вторая стрела вошла в шею коню следующего преследователя, и конь рухнул вместе со всадником, подняв новое облако пыли.

– Зиркиреа-а-а! – взвыл Найюр.

Женщина завизжала от ужаса. Найюр взглянул вперед и увидел, как на западную оконечность поля вылетают несколько десятков фаним.

«Гребаные кианцы!»

Найюр развернул выдыхающегося вороного и погнал его к северному выходу с площади, благодаря нансурцев и их рабскую приверженность к компасу. В воздухе висели отдаленные крики и резкие вопли «ют-ют-ют-ют!». Безымянная женщина плакала от страха.

Нансурские палатки-бараки уходили на север, напоминая ряды подточенных зубов. Проход между ними все приближался. Женщина попеременно то смотрела вперед, то оглядывалась на кианцев, и то же самое проделывал ее черноволосый младенец. «Странно, – подумалось Найюру. – Младенцы откуда-то знают, когда нужно вести себя тихо». Вдруг и из северного прохода хлынули фанимские кавалеристы. Найюр резко свернул вправо и поскакал вдоль легких белых палаток, выискивая, где бы проскочить между ними. Так ничего и не обнаружив, он погнал коня к углу. Все больше и больше кианцев вылетали из восточного выхода и рассыпались по площади. Те, кто гнался за ним, приблизились, судя по топоту копыт. Еще несколько стрел вспороли воздух у них над головами. Найюр резко развернул вороного и скинул женщину на пыльную землю. Младенец тут же завопил. Найюр сунул ей нож – прорезать холст шатров…

Воздух загудел от грохота копыт и криков язычников.

– Беги! – рявкнул Найюр на женщину. – Беги! Его окутало облако пыли.

Найюр со смехом развернулся.

Выхватывая палаш, он увернулся от сабли, идущей по широкой дуге, и нанес нападающему колющий удар в подмышку. Потом сломал меч следующему нападающему и располосовал тому грудь. Кровь ударила из рассеченного тела, словно вино. Следующего он поймал за щит, вращая мечом, словно булавой. Кианец опрокинулся назад, свалился с коня и каким-то образом умудрился приземлиться на четвереньки. Шлем слетел с него и покатился под копыта. Перехватив меч, Найюр заколол его ударом в основание черепа.

Он встал на стременах и стряхнул кровь с клинка в лица потрясенным кианцам.

– Кто?! – взревел Найюр на священном языке.

Он принялся рубить оставшихся без всадников лошадей, которые отделяли его от врагов. Одна рухнула, молотя ногами в воздухе. Другая пронзительна заржала и вломилась в ряды кианцев.

– Я – Найюр урс Скиоата, – выкрикнул Найюр, – неистовейший из мужей!

Тяжело дышащий вороной сделал шаг вперед.

– Ваши отцы и братья – на моих руках!

Глаза язычников отблескивали белым из теней их посеребренных шлемов. Некоторые вскрикнули.

– Кто, – проревел Найюр с таким остервенением, словно все его тело состояло из одного горла, – кто хочет убить меня?

Пронзительный женский крик. Найюр бросил взгляд назад и увидел безымянную женщину, задержавшуюся у входа в ближайший шатер. Она сжимала нож, который дал ей Найюр, и махала руками, призывая его следовать за ней. На миг Найюру показалось, будто он всегда знал ее, будто они много лет были любовниками. Он увидел проблеск солнечного света с дальней стороны шатра, там, где она разрезала стену. Потом он заметил какую-то тень над собою, услышал нечто не совсем…

Несколько кианцев завопили – тоже от ужаса, но иначе.

Найюр сунул левую руку за пояс и крепко сжал в ладони отцовскую Безделушку.

На миг он встретился взглядом с широко распахнутыми, ничего не понимающими глазами женщины, увидел младенца у нее за плечом… Это был сын – теперь Найюр откуда-то это знал.

Он попытался крикнуть. Они превратились в тени в ливне сверкающего пламени.

Одно пространство.

А пересечения бесконечны.

Келлхусу было пять лет, когда он впервые вышел за пределы Ишуаля. Прагма Юан собрал всех детей этого возраста и велел им ухватиться за длинную веревку. Затем он без всяких объяснений свел их вниз по террасам, вывел к Охряным воротам, а оттуда – в лес, и остановился, лишь добравшись до рощи могучих дубов. Он позволил детям немного побродить по роще – как теперь понимал Келлхус, чтобы повысить их чувствительность по отношению к самим себе. К щебету ста семнадцати птиц. К запаху мха на коре, почвы, дышащей под маленькими сандалиями. К цветам и формам: белые полосы солнечных лучей на фоне медного полумрака, черные корни.

Несмотря на поразительную новизну происходящего, Келлхус способен был думать лишь о прагме. По правде говоря, он едва ли не дрожал от предчувствия. Все видели прагму Юана со старшими мальчишками. Все знали, что он обучает старших мальчишек тому, что именуют путями тела…

Путями битвы.

– Что вы видите? – в конце концов спросил старик, глядя на полог листвы.

Посыпались нетерпеливые ответы. Листья. Ветки. Солнце.

Но Келлхус видел больше. Он подметил засохшие сучья, давку состязающихся ветвей и веточек. Он видел, как деревца поменьше, молодая поросль, чахнут в тени великанов.

– Борьбу, – сказал он.

– В каком смысле, Келлхус?

Страх и ликование – взрыв детских чувств.

– Д-деревья, прагма, – запинаясь, отозвался он. – Они воюют за… за место.

Верно, – согласился прагма Юан. – И этому, дети, я и буду вас учить. Как быть деревом. Как воевать за место…

– Но деревья не двигаются, – сказал кто-то из детей.

– Двигаются, – сказал прагма, – но медленно. Сердце дерева делает лишь один удар, весной, потому ему приходится вести войну на все стороны одновременно. Оно должно ветвиться и ветвиться, пока не заслонит собою небо. Но вы – ваши сердца делают много ударов, и вам нужно вести войну лишь в одном направлении зараз. Именно таким образом люди овладевают местом.

Невзирая на возраст, прагма вскочил, словно мячик.

– Давайте, – сказал он, – попробуйте прикоснуться к моим коленям.

И Келлхус тоже ринулся вместе с остальными сквозь пятна солнечного света. Он верещал от расстройства и восторга всякий раз, как палка хлопала или тыкала его по спине. Он изумленно глядел, как старик пляшет и кружится, а дети плюхаются на попы или катятся по опавшей листве кубарем, словно барсуки. Никто не сумел дотянуться до его ног. Никто даже не сумел войти в круг, очерченный его палкой.

Прагма Юан был деревом-победителем. Единственным владельцем своего места.

Кхиргви в своих потрепанных коричневых плащах, повесив щиты на лакированные бока верблюдов, подгоняли их и угрожающе размахивали саблями. Воздух звенел от их улюлюканья.

Келлхус поднял свой меч, меч дунианской работы.

Кхиргви захохотали. Темные лица жителей пустыни, такие уверенные…

Они мчались к кругу, очерченному его мечом.

Найюр пнул седло и опаленную тушу лошади. Он отряхнулся от пепла, моргая из-за едкого дыма, резавшего глаза. Звон. Мир состоял из дыма, вони сгоревшего мяса – и звона. Найюр ничего больше не слышал.

Он отыскал горелые оболочки, что прежде были безымянной женщиной и ее ребенком. Он подобрал свой нож, осторожно взяв его за обуглившуюся рукоять.

Она обгорела, но не обжигала – таким странным образом колдовской жар просачивался в реальность.

Найюр двинулся на северо-запад, мимо треклятых вышитых, обвисших айнонских шатров. Знамена с различными изображениями реяли на ветру. За спиной у Найюра по небу шагали Багряные адепты. Беззвучно проносились огненные столпы. Вдали потоком лились молнии. Кажется, где-то пронзительно кричали люди.

И Найюр подумал: «Серве…»

Его окружили люди – ликующие, перепуганные, сбитые с толку. Хотя рты их открывались и языки касались зубов, Найюр не слышал ничего, кроме звона. Он проложил себе дорогу через толпу и зашагал дальше.

В левой руке что-то причиняло боль. Найюр открыл ладонь и увидел отцовскую хору. Грязный железный шарик, тусклый даже на солнечном свету, весь исписанный бессмысленными закорючками. Эта штуковина дважды спасала его.

Найюр сунул хору обратно за пояс.

Потом он услышал удар грома. Звон перешел в пронзительное нытье – почти неслышное. Найюр остановился, закрыл г лаза. Крики и вопли, вон тот далеко, а этот близко, совсем рядом. Они разъели расстояния, разнеслись до края слышимости и в конце концов растворились в окружающем шуме битвы и моря.

Через некоторое время Найюр отыскал вышитый шатер Пройаса, установленный на небольшом пригорке. «Каким потрепанным он теперь выглядит», – подумалось Найюру, и его охватила печаль. Все вокруг казалось таким поблекшим.

Неподалеку он нашел старый шатер, который прежде делил с Келлхусом; шатер скрипел и хлопал на ветру. Чайник рядом с погасшим костром. Дым тянулся над землей и терялся между соседними палатками.

Сердце Найюра бешено заколотилось. А вдруг она пошла вместе с остальными поглазеть на битву с юго-восточного края лагеря? Вдруг кианцы поймали ее? Такую красавицу они непременно прихватили бы, хоть она и беременна. Игрушка для принцев. Необыкновенный подарок!

Добыча!

Звук ее голоса заставил Найюра подскочить. Пронзительный крик…

На миг он застыл, не в силах пошелохнуться. Он услышал мужской голос – мягкий, вкрадчивый и при этом безумно жестокий…

Земля ушла у него из-под ног. Найюр попятился. Шаг. Другой. По коже побежали мурашки.

Дунианин.

– Пожалуйста! – закричала Серве. – Пожа-алуйста!

Дунианин.

Но как?

Найюр крадучись двинулся вперед. Его ребра словно окаменели. Он не мог сделать вдох! Нож дрожал в его руке. Найюр вытянул руку и кончиком ножа отвел полог шатра.

Поначалу он ничего не увидел – внутри было слишком темно. Лишь какие-то тени да судорожные всхлипы Серве…

Потом Найюр разглядел ее; она нагая стояла на коленях перед нависающей над ней тенью. Один глаз заплыл, из носа и откуда-то из-под волос течет кровь и ручейками струится по шее и груди.

Что?

Найюр, не задумываясь, скользнул в темноту шатра. В воздухе мерзко воняло спариванием. Дунианин развернулся; он был так же наг, как и Серве, окровавленная рука сжимала набухший член.

– Скюльвенд, – протянул Келлхус; глаза его сверкали отвратительным экстазом. – Я не почуял тебя.

Найюр ударил, целясь в сердце. Но окровавленная рука взметнулась и задела его запястье. Нож вошел дунианину под ключицу.

Келлхус отшатнулся, запрокинул голову к провисшей крыше шатра и закричал; это были сотни криков, сотни голосов, заключенных в одну нечеловеческую глотку. И Найюр увидел, как его лицо открылось, как будто уголки рта растянулись от шеи до волос. Он увидел за вспухшими чертами глаза без век, десны без губ…

Тварь ударила его, и Найюр упал на одно колено. Он выхватил палаш.

Но тварь исчезла за пологом, прыгая, словно животное.

Вскоре разрозненным отрядам айнонских рыцарей, под которыми отстреливали лошадей, не осталось ничего иного, кроме как остановиться и обороняться. Кианцы все чаще с ревом врывались в их гущу, метя в дневном мраке в раскрашенные белым лица, словно в мишени. Кровь запеклась на холеных бородах. Знамена опрокидывали и затаптывали. Пыль превращала пот в корку грязи. Серьезно раненного Сефератиндора вынесли из первых рядов, где он «смеялся с Саротессером», как старались поступить все айнонские дворяне, когда были уверены в приближении смерти.

Некоторые, как Галрота, пфальц-граф Эшганакса, рванули вниз по склону на прорыв, бросив тех родичей и вассалов, которые остались без лошадей. Некоторые, как жестокий Зурсодда, обескровили свои отряды бесконечными контратаками, и в конце концов у них вообще не осталось конных. Но другие, как безжалостный Ураньянка или беспристрастный Чинджоза, пфальц-граф Антанамеры, просто пережидали атаки язычников. Они подбадривали своих людей и яростно обороняли каждую пядь пыльной земли. Снова и снова кианцы кидались в бой.

Ржали кони. Трещали копья. Кричали и выли люди. По всем склонам звенели сабли и мечи. И каждый раз фаним откатывались назад, поражаясь этим побежденным, которые отказывались становиться побежденными.

На северо-западе кхиргви нападали на айнрити с неослабной, какой-то безумной яростью. Многие просто прыгали с верблюдов и вышибали ошеломленных рыцарей из седел. Так были убиты конрийский палатин Аннанда, Кушигас, и туньерский граф Скавги, Инскарра. Пройас, как и тысячи туньеров, попал в окружение за своими стенами из щитов. Кхиргви прочесали территорию вокруг Анвурата и обрушились на конрийцев, осаждавших крепость, и разгромили их. А потом ринулись к холмику, на котором стояло Знамя-Свазонд Господина Битвы.

Тем временем гранды Эумарны вихрем пронеслись по извилистым переулкам и длинным улицам лагеря айнрити, поджигая шатры и палатки, рубя жрецов, швыряя кричащих женщин на землю и насилуя их. При виде столбов дыма, вставших вдалеке над лагерем, многие из свиты Скаура попадали на колени и заплакали, вознося хвалу Единому Богу. Некоторые же принялись славить сапатишаха, целуя землю у его ног.

Затем небо на востоке заполонил мерцающий свет. Прославленные кавалеристы Кинганьехои натолкнулись на Багряных Шпилей… И погибли.

Те, кто пережил первый удар колдунов, всей массой пустились наутек, в основном – по широким пляжам вдоль Менеанора, где их перехватили великий магистр Готиан, граф Керджулла и граф Атьеаури, возглавлявшие резервные силы Священного воинства. Около девяти тысяч рыцарей айнрити налетели на язычников, и втоптали их в песок, и загнали в бушующий прибой. Мало кому удалось ускользнуть.

Тем временем имперские кидрухили прорвали удавку, сжимающуюся вокруг рыцарей Верхнего Айнона. Имбейян и гранды Энатпанеи были отброшены. Так впервые возникла пауза в том, что впоследствии получило название Битвы на склонах. Пыль начала рассеиваться… Когда ситуация внизу, на поле, прояснилась, длинные ломаные ряды айнонских рыцарей разразились радостными кликами. Вместе с кидрухилями они в едином порыве ринулись с высот.

На севере чудовищное продвижение кхиргви сперва затормозило из-за чудесной обороны Келлхуса, князя Атритау, под Знаменем-Свазондом, а потом окончательно остановилось из-за фланговых атак ауглишских и инграулишских рыцарей в черных доспехах, под командованием графа Гокена и графа Ганброты.

Затем барабаны фаним смолкли. Далеко на северо-западе принц Саубон и граф Готьелк в конце концов сломили сопротивление грандов Шайгека и Гедеи, которых они прижали к берегам Семписа. Граф Финаол со своими канутишскими рыцарями, хоть они и уступали противнику в численности, атаковал гвардейцев падираджи, охранявших священные барабаны. Сам граф Финаол получил копьем в подмышку, но его вассалы одержали верх и перебили разбегавшихся барабанщиков. Вскоре запыхавшиеся галеоты и тидонцы уже ловили женщин и рабов в огромном лагере кианцев.

Огромное войско фаним распалось на части. Наследный принц Фанайял со своими койяури бежал на юг, а за ними по бесконечным пляжам гнались кидрухили. Имбейян оставил высоты вместе с остатками айнонов и попытался отступить через холмы. Но там его уже поджидал Икурей Конфас, и Имбейяну пришлось бежать с горсткой своих придворных, пока его гранды истекали кровью, сражаясь с закаленными ветеранами Селиалской Колонны. Хотя генерал Боргас был убит шальной кианской стрелой, нансурцы не дрогнули, и энатпанейцы оказались перебиты подчистую. Кхиргви бежали на юго-восток, в пустыню, в бездорожье, и железные люди преследовали их.

Сотни айнтрити, чересчур увлекшиеся погоней за кочевниками, заблудились в пустыне.

Найюр увидел на циновках свой обгоревший нож.

Потрясенная тем, что произошло с Келлхусом, Серве вцепилась в измазанное кровью одеяло и принялась вопить, словно сумасшедшая. Когда Найюр ухватил ее, она попыталась выцарапать ему глаза. Найюр толкнул ее, и Серве полетела на землю.

– Я нужна ему! – выла она. – Он ранен!

– Это был не он, – пробормотал Найюр.

– Ты убил его! Ты убил его!

– Это был не он!

– Ты свихнулся! Ты ненормальный!

Прежний гнев заглушил недоверие. Найюр схватил Серве за руку и скрутил.

– Я забираю тебя! Ты – моя добыча!

– Ты ненормальный! – завизжала Серве. – Он все мне про тебя рассказал! Все-все!

Найюр снова бросил ее на землю.

– Что он сказал?

Серве стерла кровь с губ; кажется, она впервые перестала бояться.

– Почему ты бьешь меня. Почему ты никак не перестанешь про меня думать, а постоянно возвращаешься мыслями ко мне, и возвращаешься в ярости. Он все мне рассказал!

Внутри у Найюра что-то задрожало. Он вскинул руку, но пальцы не сжимались в кулак.

– Что он сказал?

– Что я – только знак, символ. Что ты бьешь не меня, а себя самого!

– Я тебе шею сверну! Удавлю, как котенка! Выбью кровь из твоего чрева!

– Давай, бей! – завизжала Серве. – Бей – и забивай себя!

– Ты – моя добыча! Моя добыча! Ты должна делать, что я захочу!

– Нет! Нет! Я – не твоя добыча! Я – твой позор! Он так сказал!

– Позор? Какой позор? Что он сказал?

– Что ты бьешь меня за то, что я сдалась, как ты сдался! За то, что я трахаюсь с ним, как ты трахался с его отцом!

Она все еще лежала на земле, подтянув ноги. Такая красивая. Избитая и сокрушенная, но все равно красивая. Как может человеческое существо быть настолько красивым?

– Что он сказал? – тупо спросил Найюр.

Он. Дунианин.

Теперь Серве принялась всхлипывать. Откуда-то у нее в руке появился нож. Он приставила его к горлу; Найюр видел, как в клинке отражается безукоризненный изгиб ее шеи. Он мельком заметил единственный свазонд у нее на предплечье.

«Она убивала!»

– Ты сумасшедший! – плача, произнесла она. – Я убью себя! Я убью себя! Я не твоя добыча! Я его! Его!

«Серве…»

Ее рука была согнута в запястье и плотно прижимала нож к горлу. Лезвие уже рассекло плоть.

Но Найюру каким-то чудом удалось ухватить ее за запястье. Он вывернул Серве руку и отнял нож.

Он оставил ее плакать у шатра дунианина. Он шел между палаток, сквозь прибывающие толпы ликующих айнрити, и смотрел вдаль, на бескрайний Менеанор.

Какое оно необычное, думал он, это море…

Когда Конфас нашел Мартема, солнце уже превратилось в шар, тлеющий у западного края неба, золотой на бледно-синем – цвета, запечатлевшиеся в сердце каждого. Экзальт-генерал в сопровождении небольшого отряда офицеров и телохранителей поднялся на холм, где проклятый скюльвенд устроил свой командный пункт. На вершине он обнаружил генерала, который сидел, скрестив ноги, под покосившимся знаменем скюльвенда, и со всех сторон его окружали трупы кхиргви. Генерал смотрел на закат так, как будто надеялся ослепнуть. Он был без шлема, и ветер трепал его короткие, серебристые волосы. Конфасу подумалось, что без шлема генерал выглядит одновременно и моложе, и более по-отцовски.

Конфас распустил свою свиту, потом спешился. Ни слова ни говоря, он широким шагом подошел к генералу, вытащил меч и принялся рубить древко Знамени-Свазонда. Один удар, другой… Древко треснуло, и под напором ветра непотребное знамя начало медленно клониться.

Довольный результатом, Конфас встал над своим блудным генералом и принялся глядеть на закат, словно желал разделить тот вздор, который там вроде как видел Мартем.

– Он не мертв, – сказал Мартем.

– Жаль. Мартем промолчал.

– Помнишь, – спросил Конфас, – как мы после Кийута ехали по полю, заваленному убитыми скюльвендами?

Глаза Мартема вспыхнули. Он кивнул.

– Помнишь, что я тебе сказал?

– Что война – это интеллект.

– Ты – жертва в этой войне, Мартем?

Упрямец генерал нахмурился, поджав губы. Он покачал головой.

– Нет.

– Боюсь, да, Мартем.

Мартем отвернулся от солнца и обратил взгляд измученных глаз на Конфаса.

– Я тоже боялся… Но больше не боюсь.

– Больше не боишься… И почему так, Мартем?

– Я свидетельствовал, – сказал генерал. – Я видел, как он убил всех этих язычников. Он просто убивал и убивал их, пока они в ужасе не бежали.

Мартем снова повернулся к закату.

– Он не человек.

– И Скеаос не был человеком, – парировал Конфас. Мартем взглянул на свои мозолистые ладони.

– Я – человек практичный, господин экзальт-генерал.

Конфас оглядел освещенную солнцем картину побоища, открытые рты и распахнутые глаза, руки, скрюченные, словно лапы обезьянок-талисманов. Его взгляд скользнул к дыму, поднимающемуся над Анвуратом – не так уж далеко отсюда. Не так уж далеко.

Он снова посмотрел на солнце Мартема. Ему подумалось, что есть определенное различие между красотой, которая освещает, и красотой, которая освещена.

– В том числе, Мартем. В том числе.

Скаур аб Налайян распустил своих подчиненных, слуг и рабов, длинную вереницу людей, неизбежную деталь высокого положения, и остался в одиночестве сидеть за полированным столом красного дерева, потягивая шайгекское вино. Похоже, он впервые распробовал сладость всего того, что потерял.

Невзирая на почтенный возраст, сапатишах-правитель все еще был крепок и бодр. Его белые волосы, по кианскому обыкновению смазанные маслом, были такими же густыми, как и у любого мужчины помоложе. У него было примечательное лицо, которому длинные усы и редкая, заплетенная в косички борода придавали строгий и мудрый вид. Под нависшими бровями блестели темные глаза.

Сапатишах сидел в башне Анвуратской цитадели. Сквозь узкое окно к нему доносился шум отчаянного сражения, идущего внизу, крики дорогих его сердцу друзей и вассалов.

Хотя Скаур был человеком благочестивым, за свою жизнь он совершил много дурного; дурные поступки – неизбежная принадлежность власти. Сапатишах сожалел о них и жаждал более простой жизни, в которой, конечно же, меньше удовольствий, но зато и ноша куда меньше. Но конечно же, он совершенно не желал столь сокрушительных перемен…

«Я погубил мой народ… мою веру».

Он подумал, что это был хороший план. Внушить идолопоклонникам иллюзию простого, неподвижного строя. Убедить их в том, что он будет сражаться в их битве. Заманить их на север. Прорвать их строй, не при помощи грубого давления и тщетных атак, а путем прорыва – точнее, его видимости – в центре строя фаним. А потом раздавить то, что останется после Кинганьехои и Фанайяла.

Какая славная была бы победа.

Кто мог бы придумать подобный план? Кто мог предугадать его?

Возможно, Конфас.

Старый враг. Старый друг – если только такой человек способен быть кому-нибудь другом.

Скаур запустил руку за пазуху халата с вышитым на нем изображением шакала и достал пергамент, который ему прислал нансурский император. Он несколько месяцев носил этот пергамент на груди, и теперь, после сегодняшней катастрофы, это была, возможно, последняя надежда остановить идолопоклонников. Пергамент промок от пота и повторял изгибы тела, сделавшись похожим на ткань. Послание Икурея Конфаса, императора Нансурии.

Старый враг. Старый друг.

Скаур не стал перечитывать пергамент. Он в этом не нуждался. Но идолопоклонники - нельзя допустить, чтобы они его прочли.

Сапатишах сунул угол пергамента в сверкающую слезинку лампы. Посмотрел, как тот свивается и вспыхивает. Посмотрел, как тонкие струйки дыма поднимаются вверх и их утягивает в окно.

Боже Единый, еще даже дневной свет не угас!

«И они подняли головы, и се! – увидели, что день не угас, и позор их открыт и виден всякому…»

Слова пророка. Да будет он милостив к ним.

Трепещущие языки пламени окутали пергамент, и сапатишах отпустил его. Тот слабо заметался, словно живое существо. Сверкающая поверхность стола покрылась пузырями и потемнела.

Подходящий знак, решил сапатишах-правитель, намек. Небольшое предсказание будущего рока.

Скаур выпил еще вина. Идолопоклонники уже ломились в двери. Быстрые люди. Смертоносные люди.

«Неужто все мы мертвы? – подумал сапатишах. – Нет. Только я».

Погрузившись в последнюю, самую благочестивую молитву Единому Богу, Скаур не слышал, как трещит дерево. Лишь завершающий грохот и стук обломков, раскатившихся по мозаичному полу, подсказали ему, что настал час взяться за меч.

Он повернулся, чтобы встретить лицом к лицу вломившихся в комнату рослых, охваченных безумием битвы неверных.

Это будет недолгая битва.

Когда она очнулась, ее голова лежала у него на коленях. Он вытер ей щеки и лоб влажной тканью. В свете фонаря глаза его блестели от слез.

– Ребенок? – выдохнула Серве.

Келлхус закрыл глаза и кивнул.

– В порядке.

Она улыбнулась и заплакала.

Почему? Чем я прогневала тебя?

– Это был не я, Серве.

– Но это был ты! Я видела тебя!

– Нет… Ты видела демона. Самозванца с моим лицом. И внезапно она поняла. То, что было знакомым, сделалось чуждым. Что было необъяснимым, сделалось ясным.

«Ко мне приходил демон! Демон…»

Она посмотрела на Келлхуса. По щекам ее снова заструились горячие слезы. Сколько она может плакать?

«Но я… Он…»

Келлхус медленно взглянул на нее. «Он взял тебя».

Серве задохнулась. Она повернула голову и прижалась щекой к его бедру. Тело ее сотрясали конвульсии, но рвота не шла.

– Я… – всхлипнула Серве. – Я…

– Ты была верна.

Серве повернулась к нему. Вид у нее былсокрушенный иподавленный.

«Но это был не ты!»

– Тебя обманули. Ты была верна.

Он вытер ей слезы, и она заметила кровь на его одежде. Некоторое время они молчали, просто глядя друг другу в глаза. Жжение, охватившее кожу Серве, утихло, а ушибы растворились в какой-то странной, гудящей тупой боли. Как долго, подумалось Серве, сможет она смотреть в эти глаза? Как долго она сможет греться в их всепонимающем взгляде?

«Вечно? Да, вечно».

– Скюльвенд приходил, – в конце концов сказала она. – Он пытался забрать меня.

– Я знаю, – отозвался Келлхус. – Я сказал ему, что он может это сделать.

Откуда-то она и это тоже знала.

«Но почему?»

Он улыбнулся с гордостью.

– Потому, что я знал, что ты этого не допустишь.

«Что они узнали?»

Озаренный светом единственной лампы, Келлхус говорил с Серве нежным, успокаивающим тоном, подстраиваясь под ее ритмы, под биение сердца, под дыхание. С терпением, недоступным для рожденных в миру, он медленно ввел ее в транс, который дуниане называют «поглощением». Извлекая цепочку односложных ответов, Келлхус проследил весь ход ее разговора со шпионом-оборотнем. Потом он постепенно стер оскорбление, нанесенное этой тварью, с пергамента ее души. Поутру она проснется и удивится своим синякам, только и всего. Она проснется очищенной.

Затем Келлхус зашагал через ликующую толпу, заполнившую лагерь, направляясь к Менеанору, к стоянке скюльвенда на морском берегу. Он не обращал внимания на тех, кто громко приветствовал его; Келлхус сделал вид, будто погружен в размышления, что было не так уж далеко от истины… А самые настойчивые исчезали, натолкнувшись на его раздраженный взгляд.

У него осталась одна задача.

Из всех объектов его исследования скюльвенд оказался самым сложным и самым опасным. Он был горд, и это делало его чересчур чувствительным к чужому влиянию. А еще он обладал уникальным интеллектом, способностью не только ухватывать суть вещей, но и размышлять над движениями своей души – докапываться до истоков собственных мыслей.