Все ушли, но ее палатка – палатка Ахкеймиона – стояла по-прежнему. Эсменет цеплялась за место, где была счастлива.

Теперь по приказу Ирисса аттремпцы обращались с ней уважительно. Они звали ее «женщина колдуна»…

– Тебе не следует оставаться здесь одной, – сказал Ксинем. – Ирисс вскоре уйдет вместе с Пройасом, а шайгекцы… Они захотят отплатить.

– Я справлюсь, – хрипло произнесла Эсменет. – Я всю жизнь прожила одна, Ксин.

Ксинем поднялся на ноги, потом погладил Эсменет по щеке, осторожно стер слезинку.

– Береги себя, Эсми.

– Что ты собираешься делать?

Взгляд Ксинема устремился вдаль, то ли на окутанные дымкой зиккураты, то ли просто в никуда.

– Искать, – безнадежным тоном произнес он.

– Я поеду с тобой! – вскочив, воскликнула Эсменет.

«Я иду, Акка! Я иду!»

Ксинем, ничего не ответив, подошел к коню и вскочил в седло. Он вынул нож из-за пояса, затем высоко подбросил его. Нож вонзился в землю у ног Эсменет.

– Возьми, – сказал Ксинем. – Береги себя, Эсми. Лишь сейчас Эсменет заметила в отдалении конных Динхаза и Зенкаппу. Они ждали бывшего лорда. Они помахали Эсменет, прежде чем устремиться следом за Ксинемом. Эсменет упала на землю и разрыдалась. Она спрятала лицо в горящих ладонях.

Когда она подняла голову, всадники уже исчезли.

Беспомощность. Если существует более давний спутник женщины, чем надежда, то это беспомощность. Да, конечно, женщине часто удается приобрести ужасающую власть над одним сердцем, но мир за пределами чувств принадлежит мужчинам. И именно в этом мире исчез Ахкеймион, в холодной тьме между костров.

Все, что она могла делать, это ждать… Есть ли на свете большая мука, чем ожидание? Ничто так болезненно не подчеркивает бессилие, как пустой ход времени. Мгновение за мгновением, одни – тусклые от неверия, другие – туго натянутые от беззвучных криков. Горящие светом мучительных вопросов. Где он? Что я буду делать без него? Темные от изнемогающей надежды. Он мертв. Я осталась одна.

Ожидание. То, что традиция предписывает женщине. Ждать у очага. Вглядываться – не поднимая глаз. Бесконечно спорить с ничем. Думать, не имея надежды на озарение. Повторять слова сказанные и слова подразумеваемые. Вплетать намеки в заклинания, как будто точность и сила их боли в движениях ее души может добраться до сути мира и заставить его поддаться.

Шли дни, и казалось, будто Эсменет превратилась в недвижную точку массивного колеса событий, в единственное сооружение, уцелевшее после того, как схлынуло половодье. Палатки и шатры падали, словно саваны, в которые заворачивают мертвецов. Загружались огромные обозы. Повсюду до самого горизонта метались всадники в доспехах, разнося тайные послания и тягостные приказы. Огромные колонны строились на пастбище и под крики и пение гимнов уходили прочь.

Так же, как уходило лето.

А Эсменет сидела одна. Она смотрела, как ветер шевелит примятую траву. Смотрела, как пчелы носятся над вытоптанной равниной. Она сохраняла видимость покоя, какой сопровождается проходящее потрясение.

Эсменет сидела перед палаткой Ахкеймиона, спиной к их жалким пожиткам, лицом к зияющему, выжженному солнцем простору, и плакала – звала его по имени, как будто он мог прятаться за рощицей черных ив, чьи зеленые ветви качались сами по себе, словно под порывами разных ветров.

Она почти видела его, припавшего к земле за черным стволом.

«Вернись, Акка… Они все ушли. Опасность миновала».

День. Ночь.

Эсменет вела свое собственное безмолвное расследование, дознание без надежды получить ответ. Она много думала об умершей дочери и проводила запретные сравнения. Она спускалась к Семпису и смотрела на его черные воды, не понимая, то ли ей хочется пить, то ли утопиться. Она словно видела саму себя в отдалении, как она машет руками…

Одно тело – никакого тепла.

День. Ночь. Мгновение за мгновением.

Эсменет была шлюхой, а шлюхи умеют ждать. Терпение нескончаемого страстного желания. Ее дни змеились, словно слова на свитке длиною в жизнь, и каждое шептало одно и то же:

«Опасность миновала, любовь моя. Возвращайся».

Опасность миновала.

С тех пор как Найюр покинул лагерь Ксинема, он проводил дни почти так же, как раньше: либо совещаясь с Пройасом, либо выполняя его просьбы. За недели, прошедшие после поражения на Равнине Битвы, Скаур не терял времени. Он уступил земли, которые не мог удержать, – в них входил и северный берег Семписа. Он сжег все лодки, какие только сумел найти, чтобы помешать переправе армии айнрити, воздвиг сторожевые башни вдоль всего южного берега и собрал остатки своей армии. К счастью для шайгекцев и их новых хозяев-айнрити, он не стал жечь амбары и уничтожать при отступлении поля и сады. Вывод кианских войск с северного берега проходил очень продуманно. Скаур знал, что Хиннерет задержит Людей Бивня. Даже в Зиркирте, восемь лет назад, когда скюльвенды разбили фаним, те быстро оправились от поражения. Это был упорный и изобретательный народ.

Найюр знал, что Скаур пощадил северный берег потому, что собирался вернуть его себе.

И этот факт айнрити оказалось тяжеловато усвоить. Даже Пройас, во многом отбросивший дворянскую спесь и принявший опеку Найюра, не мог поверить, что кианцы все еще представляют собой реальную угрозу.

– Ты так уверен, что победишь? – спросил Найюр как-то вечером, ужиная наедине с принцем.

– Уверен? – переспросил Пройас.

– Конечно.

– Почему?

– Потому, что так хочет мой бог.

– А Скаур? Разве он не ответил бы точно так же? Брови Пройаса сперва поползли на лоб, потом сошлись у переносицы.

– Но дело не только в этом, скюльвенд. Сколько тысяч мы убили? Сколько ужаса вселили в их сердца?

– Слишком мало тысяч – и чересчур мало ужаса.

Найюр рассказал, как памятливцы читали наизусть рифмованные строки, посвященные каждой из нансурских колонн, истории, описывающие их эмблемы, оружие, манеру поведения в битве, чтобы, когда племена отправлялись в паломничество или на войну, они могли бы разобраться в построившемся для битвы нансурском войске.

– Вот почему Народ потерпел поражение при Кийуте, – сказал Найюр. – Конфас заставил свои колонны поменяться эмблемами; он рассказал нам лживую историю…

– Да любой дурак может разобраться в выстроенном войске противника! – выпалил Пройас.

Найюр пожал плечами.

– Тогда расскажи мне, какую историю ты прочел на Равнине Битвы?

Пройас пошел на попятный.

– Да откуда, черт подери, мне это знать? Я узнал лишь… – Я узнал их всех, – заявил Найюр. – Изо всех кианских великих Домов – а их немало – на равнине Менгедда против нас выступило лишь две трети. Из них некоторые, похоже, прислали чисто символические отряды – это зависело от того, сколько врагов Скаур успел нажить среди равных ему. После истребления Священного воинства простецов многие язычники, включая падираджу, несомненно, с презрением отнеслись к следующему Священному воинству…

– Но теперь… – произнес Пройас.

– Они не повторят своей ошибки. Они заключат соглашения с Гиргашем и Нильнамешем. Они вычистят все казармы, оседлают каждого коня, дадут оружие каждому сыну… Можешь не сомневаться – в этот самый момент они тысячами скачут к Шайгеку. На Священную войну они ответят джихадом.

После этого разговора Пройас стал все больше прислушиваться к предостережениям Найюра. На следующем совете, когда все Великие Имена, за исключением Конфаса, подняли Найюра вместе с его советами на смех, Пройас велел привести пленных, захваченных во время рейдов за реку. Они подтвердили все, о чем говорил Найюр. Через неделю, сказали эти бедолаги, сюда должны прибыть гранды из южных пустынь, даже из таких отдаленных краев, как Селеукара и Ненсифион. Похоже, некоторые из их имен были известны даже норсирайцам: Кинганьехои, прославленный сапатишах Эумарны, Имбейян, сапатишах Энатпанеи, и даже Дуньокша, деспотичный сапатишах, управлявший провинцией Амотеу.

Совет пришел к согласию. Священному воинству следовало пересечь Семпис как можно быстрее.

– Подумать только, – впоследствии признался Найюру Пройас, – ведь сперва я думал, что ты – не более чем полезная уловка, которую можно использовать против императора. Теперь ты – наш командующий, во всем, кроме титула. Ты это понимаешь?

– Я не сделал ничего такого, чего не мог бы сделать сам Конфас.

Пройас рассмеялся.

– Ты не берешь в расчет доверие, скюльвенд. Доверие.

Хотя Найюр усмехнулся в ответ, эти слова отчего-то резанули его. Да какое оно имеет значение, доверие псов и домашнего скота?

Найюр был рожден для войны и воспитан для нее. Она и только она была единственным в его жизни, что не вызывало сомнений. И потому он взялся за проблему штурма южного берега с удовольствием и необычным рвением. Пока Великие Имена руководили постройкой плотов и барж в таких количествах, чтобы их хватило для перевозки всего Священного воинства, Найюр руководил конрийцами, разыскивающими наилучшее место для высадки. Он водил свои отряды в ночные вылазки на южный берег и даже водил картографов, чтобы те составили планы местности. Если что и произвело на него впечатление в военном искусстве айнрити, так это использование карт. Он руководил допросами пленных и даже научил дознавателей Пройаса нескольким традиционным скюльвендским методам. Он разговаривал с теми айнрити, кто, как граф Атьеаури, наведывался на южный берег, дабы грабить и изводить противника, и расспрашивал, что они там видели. И он постоянно советовался с прочими, кто занимался той же задачей, – с графом Керджуллой, генералом Виакси Сомпасом и палатином Ураньянкой.

Он никогда не встречался и не разговаривал с Келлхусом, кроме как на советах у Пройаса. Дунианин сделался для него не более чем слухом.

Дни Найюра проходили точно так же, как и прежде. Но вот ночи…

Ночи были совершенно другими.

Он никогда не ставил свою палатку на одном и том же месте. Почти каждый вечер после захода солнца или после ужина с Пройасом и его дворянами он уезжал из лагеря конрийцев, мимо часовых, в поля. Он разводил свой костер и слушал, как ночной ветер шумит в кронах деревьев. Иногда, когда конрийский лагерь оказывался в пределах видимости, Найюр рассматривал его и считал костры, словно мальчишка-дурачок. «Всегда считай своих врагов, – когда-то сказал ему отец, – по сверканию их костров». Иногда Найюр смотрел на звезды и думал: может, и они тоже его враги? А время от времени он представлял, будто остановился на ночевку в глухой степи. Священной степи.

Он часто думал о Серве и Келлхусе. Найюр поймал себя на том, что снова и снова пытается понять, что же заставило его оставить Серве дунианину. Он – воин! Воин-скюльвенд! На кой ему, убийце мужей Найюру, какая-то там женщина?

Но какими бы очевидными ни были его доводы, Найюр не мог перестать думать о ней. О полукружиях ее грудей. О извилистой линии ее бедер. Такой безукоризненной. Как он жаждал ее, жаждал как воин, как мужчина! Она была его добычей – его испытанием!

Найюр помнил, как притворялся, будто спит, и слушал, как она плачет в темноте. Он помнил жалость, тяжелую, словно весенний снег, придавившую его своим холодом. Каким же глупцом он был! Он думал об извинениях, об отчаянной мольбе, которая могла бы уменьшить ее отвращение, могла позволить ей увидеть. Ему грезилось, как он целует мягкую выпуклость ее живота. Он думал об Анисси, первой жене его сердца, которая спит сейчас при неярком свете их далекого очага и прижимает к себе их дочь, Санати, словно пытаясь укрыть ее от ужаса женской доли.

И еще он думал о Пройасе.

В худшие ночи он сидел во тьме своей палатки, обхватив себя руками за плечи, кричал и плакал. Он молотил землю кулаками, тыкал ее ножом. Он проклинал этот мир. Он проклинал небеса. Он проклинал Анасуримбора Моэнгхуса и это чудовище, его сына.

Он думал: «Так тому и быть».

В лучшие ночи он вообще не разбивал лагерь, а вместо этого ехал в ближайшее шайгекское селение, а там вламывался в дома и упивался криками. По какой-то прихоти он избегал домов, чьи двери были отмечены, как полагал Найюр, кровью ягненка. Но когда он обнаружил, что так помечены все двери, он перестал обращать на это внимание. «Убейте меня! – орал он на шайгекцев. – Убейте меня, и все прекратится!»

Вопящие мужчины. Визжащие девушки и безмолвные женщины.

Так он срывал свой гнев на других.

Прошла неделя, прежде чем Найюр нашел наилучшее место для плацдарма на южном берегу: мелкие приливные болота, протянувшиеся вдоль южного края дельты Семписа. Конечно же, все Великие Имена, за исключением Пройаса и Конфаса, взвились при этом известии, особенно после того, как их собственные люди вернулись и доложили, что это за местность. Они были рыцарями, рыцарями до мозга костей, приученными к конной атаке, а судя по всем описаниям, по такому болоту лошадь могла пройти разве что медленным шагом.

Но, конечно же, в этом-то и была суть.

На совете, проходившем в Иотии, Пройас попросил его объяснить свой план присутствующим айнрити. Он развернул на столе, вокруг которого восседали Великие Имена, большую карту южной дельты.

– На Менгедде, – заявил Найюр, – вы узнали, что кианцы превосходят вас в скорости. А это означает, что не имеет значения, где вы соберетесь, чтобы переправиться через Семпис, – Скаур первым успеет подтянуть туда силы. Но на Менгедде вы также узнали силу ваших пехотинцев. И, что более важно, вы усвоили урок. Эти болота мелкие. Человек – даже человек в тяжелом доспехе – свободно пройдет через них, а вот лошадей придется вести. Как бы вы ни гордились своими лошадьми, кианцы гордятся своими больше. Они откажутся спешиться, и они не пошлют против вас своих недавно мобилизованных солдат. Что смогут новобранцы против людей, сокрушивших напор грандов? Нет. Скаур отступится от этих болот…

Он ткнул обветренным, грубым пальцем в карту, в точку к югу от болот.

– Он отступит вот сюда, к крепости Анвурат. Он отдаст вам весь этот выгон, куда вы сможете стянуть силы. Он уступит вам и землю, и ваших лошадей.

– Отчего ты настолько в этом уверен? – крикнул Готьелк. Изо всех Великих Имен старого графа Агансанора, похоже, больше всего тревожило варварское наследие Найюра – кроме Конфаса, конечно.

– Да оттого, – уверенно отозвался Найюр, – что Скаур – не дурак.

Готьелк грохнул кулаком по столу. Но прежде чем Пройас успел вмешаться, экзальт-генерал поднялся со своего места и сказал:

– Он прав.

Ошеломленные Великие Имена повернулись к нему. Со времен поражения под Хиннеретом Конфас по большей части держал свое мнение при себе. Его больше не жаждали слышать. Но услышать, как он поддерживает скюльвенда, да еще когда речь идет о таком дерзком плане…

– Как бы больно мне ни было это признавать, но скюльвендский пес прав. – Он взглянул на Найюра, и в глазах его одновременно светились смех и ненависть. – Он отыскал на южном берегу самое подходящее для нас место.

Найюр представил, как перерезает горло этому неженке.

После этого репутация скюльвенда как военачальника упрочилась. Он даже вошел в моду среди части дворян айнрити, особенно среди айнонов и их жен. Пройас предупреждал Найюра о том, что так может случиться. «Их будет тянуть к тебе, – объяснил он, – как старых развратников тянет к молоденьким мальчикам». Найюра завалили приглашениями и предложениями. Одна женщина, особенно настырная, даже отыскала его на его стоянке. Найюр едва не удушил ее.

Когда рассредоточившееся по значительной территории Священное воинство начало стягиваться к Иотии, Найюра принялись изводить мысли о Скауре, точно так же, как перед битвой при Кийуте его изводили мысли о Конфасе. Этот человек явно не ведал страха. История о том, как он стоял, один, и подрезал ногти, когда стрелы агмундрменских лучников Саубона втыкались в землю совсем рядом с ним, уже превратилась в легенду. А из допросов пленных кианцев Найюр узнал новые подробности: что Скаур – сторонник строгой дисциплины, что он наделен организаторским даром и что его уважают даже те, кто превосходит его по общественному положению, например, сын падираджи, Фанайял, или его прославленный зять, Имбейян. Кроме того, как-то так получилось, что Найюр много узнал от Конфаса, который время от времени припоминал всякие случаи из времен своей юности, когда он жил в заложниках у сапатишаха. Из его рассказов следовало, что Скаур – необыкновенно осторожный и необычайно злобный человек.

Изо всех этих свойств именно последнее, злобность, привлекло наибольшее внимание Найюра. Судя по всему, Скаур любил подмешивать в вино своим ничего не подозревающим гостям разнообразные айнонские и нильнамешские наркотики, вплоть до чанва. «Все те, кто пьет со мной, – процитировал однажды Конфас его слова, – пьет и сам с собою». Когда Найюр впервые услышал эту историю, он подумал, что это просто еще одно доказательство того, как роскошь отнимает у человека разум, подобающий мужчине. Но теперь он уже не был в этом уверен. Найюр понял, в чем смысл наркотиков, – в том, чтобы превратить гостей в иных по отношению к самим себе, в незнакомцев, с которыми можно чокнуться кубками.

А это означало, что коварный сапатишах любит не только хитрить и сбивать с толку – ему нравится показывать и доказывать…

Для Скаура надвигающаяся битва должна стать не просто схваткой – ему нужна демонстрация. Этот человек недооценил айнрити при Менгедде, поскольку видел лишь свою силу и слабость своих противников, точно так же, как Ксуннурит недооценил Конфаса при Кийуте. Он не станет пытаться одолеть Людей Бивня за счет силы. Скаур – не тот человек, чтобы повторять собственные ошибки. Скорее он попытается перехитрить их, выставить их дураками…

Так что же станет делать коварный старый воин?

Найюр поделился своими опасениями с Пройасом.

– Ты должен добиться, – сказал он принцу, – чтобы Багряные Шпили рассредоточились по всему войску.

Пройас приложил ладонь ко лбу.

– Элеазар будет сопротивляться, – устало сказал он. – Он уже заявил, что выступит лишь после того, как Священное воинство переправится через реку. Очевидно, его шпионы донесли ему, что кишаурим остались в Шайме…

Найюр нахмурился и сплюнул.

– Тогда у нас будет преимущество!

– Боюсь, Багряные Шпили берегут свои силы для кишаурим.

– Они должны сопровождать нас, – настаивал Найюр, – даже если они будут держаться в тени. Наверняка есть что-нибудь такое, что ты можешь им предложить.

Принц безрадостно улыбнулся.

– Или кто-нибудь, – произнес он с необычной печалью.

По крайней мере раз в день Найюр подъезжал к реке, взглянуть, как идет подготовка. Пойма вокруг Иотии лишилась всех деревьев, равно как и берега Семписа, где тысячи голых по пояс айнрити трудились над срубленными стволами – рубили, сколачивали, связывали. Можно было проехать целые мили, вдыхая запах пота, смолы, обтесанного дерева, и так и не увидеть, где эта заканчивается. Сотни людей приветствовали Найюра, когда он проезжал мимо. Они встречали его криками: «Скюльвенд!» – как будто происхождение Найюра сделалось его славой и его титулом.

Найюру достаточно было взглянуть через Семпис, чтобы понять, что Скаур ждет их на том берегу. Всадники фаним – издалека они казались крохотными – постоянно патрулировали берег, причем целыми отрядами. Иногда Найюр слышал долетающие через реку тысячеголосые кличи, а иногда – грохот их барабанов.

В качестве меры предосторожности на реке выстроились имперские военные галеры.

Священное воинство начало погрузку задолго до рассвета. Сотни грубо сработанных барж и тысячи плотов были спущены на воду и медленно двинулись через Семпис. К тому времени, как утреннее солнце позолотило реку, значительная часть огромной флотилии, заполненная встревоженными людьми и животными, уже была в пути.

Найюр переправился вместе с Пройасом и его ближайшим окружением. Ксинем отсутствовал, и это показалось Найюру странным, но потом он понял, что у маршала имелись свои люди, за которыми нужно было присмотреть. Но конечно же, Келлхус сопровождал принца, и время от времени Пройас подходил к нему. Они обменивались острыми шутками, и Пройас смеялся. Найюра этот смущенный смех раздражал.

Найюр видел, как росло влияние Дунианина. Он видел, как тот постепенно взнуздал всех у костра Ксинема; Келлхус обрабатывал их сердца, как мастер-седельщик обрабатывает кожу, – дубил, мял, придавал нужную форму. Он видел, как Келлхус приманивает все новых и новых Людей Бивня зерном своего обмана. Он видел, как тот порабощает тысячи – тысячи! – при помощи незамысловатых слов и бездонных взглядов. Он видел, как Келлхус обхаживает Серве…

Он следил за этим, пока не почувствовал, что не может больше этого видеть.

Найюр изначально был осведомлен о способностях Келлхуса, он изначально знал, что Священное воинство окажется во власти Дунианина. Но знать и видеть – это две разные вещи. Найюру не было дела до айнрити. И все же, когда он видел, как ложь Келлхуса расползается, словно язва по коже старухи, он ловил себя на том, что боится за них – боится, хотя и презирает их. Как они из кожи вон лезли, подольщаясь, пресмыкаясь, раболепствуя. Как они унижались, и юные недоумки, и матерые воины. Просительные взгляды и умоляющие лица. О Келлхус… О Келлхус… Шатающиеся пьянчуги! Изнеженные, как бабы! Неблагодарные! Как легко они сдались!

И прежде всего это относилось к Серве. Смотреть, как она поддается, снова и снова. Видеть, как ее рука скользит меж бедер дунианина…

Неверная, вероломная, заблудшая сучка! Сколько раз он должен был ударить ее? Сколько раз он должен был ее взять? Сколько раз он должен был смотреть на нее во все глаза, ошеломленный ее красотой?

Найюр сидел на носу, скрестив ноги, смотрел на дальний берег, вглядывался в тень меж деревьев. Он видел отряды всадников – похоже, их там были тысячи, – сопровождавшие их в их медленном движении вниз по течению.

Воздух был неприятно влажный, промозглый. Нервные голоса разносились над водой: айнрити с разных плотов перекрикивались, по большей части обмениваясь шутками. Вокруг было видно слишком много голых задов.

– Вы только гляньте на эти задницы! – крикнул какой-то остряк, наблюдая за кианцами, скопившимися на противоположном берегу.

– Меня это достало! – проорал кто-то с соседнего плота.

– Что тебя достало? Язычники?

– Нет! То, что я в заднице!

На миг могло показаться, будто это сам Семпис зашелся громовым хохотом.

Но когда какой-то придурок оступился и упал в реку, настроение изменилось. Найюр видел, как это произошло. Этот тип сперва ударился об воду плашмя, а потом, поскольку на нем были доспехи, просто продолжил погружаться, и вскоре его потрясенные товарищи не видели в воде ничего, кроме собственных отражений. Фаним на другом берегу разразились воплями и улюлюканьем. Пройас выругался и крепко обругал всех вокруг, кто плыл на расстоянии слышимости от него.

Некоторое время спустя принц оставил Келлхуса и протолкался на нос, к Найюру; глаза его сияли по-особенному – как всегда сияли после разговора с Келлхусом. На самом деле, как сияли глаза всякого, как будто человек только что пробудился от кошмара и обнаружил, что все его родные целы и невредимы.

Но в его поведении ощущалось нечто большее, скорее слишком ревностный дух товарищества, чем тень страха.

– Ты сторонишься Келлхуса, словно чумного.

Найюр фыркнул.

Пройас некоторое время смотрел на него; улыбка постепенно исчезла с его лица.

– Я понимаю, это нелегко, – сказал принц. Взгляд его скользнул от Найюра к язычникам, скапливающимся и движущимся потоком вдоль южного берега реки.

– Что, нелегко? – спросил Найюр. Пройас скривился, почесал в затылке.

– Келлхус рассказал мне… – Что он тебе рассказал? – Про Серве.

Найюр кивнул и плюнул в воду, бурлящую у носа баржи. Конечно же, дунианин ему рассказал. Отличный способ объяснить их разрыв! Просто лучше не придумаешь! Какой наилучший способ объяснить отчуждение между двумя мужчинами? Правильно, женщина.

Серве… Его добыча. Его испытание.

Отличное объяснение. Простое. Правдоподобное. Отбивающее всякую охоту к дальнейшим расспросам…

Объяснение дунианина.

На некоторое время воцарилось молчание, неловкое от дурных предчувствий и превратных толкований.

– Скажи, Найюр, – в конце концов заговорил Пройас. – А во что верят скюльвенды? Каковы их законы?

– Во что я верю?

– Да… Конечно.

– Я верю в то, что ваши предки убили моего бога. Я верю в то, что ваш народ несет ответственность за это преступление.

Голос Найюра не дрогнул. Его лицо осталось все таким же невозмутимым. Но, как всегда, он услышал адский хор.

– Так, значит, ты поклоняешься мести…

– Я поклоняюсь мести.

– И скюльвенды именно поэтому называют себя Народом войны.

– Да. Воевать означает мстить.

Правильный ответ. Так почему же эти вопросы так гнетут его?

– Чтобы вернуть то, что было отнято, – сказал Пройас; глаза его одновременно были и обеспокоенными, и сияющими. – Как наша Священная война за Шайме.

– Нет, – отозвался Найюр. – Чтобы убить отнявшего. Пройас с беспокойством взглянул на него, потом отвел глаза.

– Ты куда больше нравишься мне, скюльвенд, когда я забываю, кто ты такой, – произнес он с таким видом, словно сознавался в чем-то. По мнению Найюра, вид у него сделался изнеженный и бабский.

Найюр отвернулся, разглядывая южный берег и выискивая на нем мужчин, которые убьют его, если смогут. Его не волновало, что там Пройас помнит и что забывает. Он – тот, кто он есть.

«Я – один из Народа!»

Флотилия айнрити, вытянувшаяся в длинную колонну, вошла в первый из рукавов дельты. Найюру стало любопытно: а что подумает Скаур, когда наблюдатели доложат ему, что они потеряли Священное воинство из виду? Он догадается, что это означает? Или просто испугается? Даже теперь имперские военные корабли могли бы занять позицию в самой южной из проходимых проток. Сапатишах вскоре узнает, где собралось высадиться Священное воинство.

Когда дело дошло до высадки, их изводили лишь москиты. Утро, а затем и день превратились в странное затишье перед неминуемой битвой. Так же, как и всегда. Почему-то воздух сделался свинцовым, мгновения падали, словно камни, а беспокойная тоска, не похожая ни на какую другую, делалась все более и более тяжкой; шеи каменели, а головы начинали болеть.

Каждый – как бы он ни боялся поутру – обнаружил, что жаждет битвы, как будто ожидание насилия было куда более гнетущим, чем его осуществление.

Ночь прошла в неудобствах и беспамятстве на грани сна.

Они добрались до соленых болот к полудню следующего дня: темно-зеленое море тростника тянулось до самого горизонта. Внезапно оцепенение спало, и Найюр ощутил неистовство, сродни тому, какое испытываешь перед атакой. Он с трудом брел вместе с остальными через болото, стараясь протащить баржу как можно дальше, и рубил высокий папирус мечом. Потом он оказался одним из многих тысяч, что тащились вперед, утаптывая заросли тростников до состояния топкой равнины. В конце концов были проложены дороги, ведущие на твердую землю южного берега. Найюр пошел вперед вместе с Пройасом, Келлхусом, Ингиабаном и отрядом рыцарей, дабы взглянуть, что их ждет впереди. Как всегда, в присутствии Дунианина у Найюра было неспокойно на душе, словно ему грозил удар с неведомой стороны.

На востоке они видели вдали буруны Менеанора. Впереди, на юге, местность повышалась, и груды камней постепенно переходили в скопление серо-черных холмов. На западе они видели широкую полосу пастбищ, морщинистую, словно лоб глубоко задумавшегося человека, а за пастбищами темнели фруктовые сады. На стоящем на отшибе холме виднелись, едва различимые в туманной дымке, приземистые крепостные валы Анвурата. В отдалении время от времени проезжали рысью небольшие отряды всадников, но не более того.

Скаур отказался от южного берега. Как и предсказывал Найюр.

Пройас буквально-таки орал от радости.

– Вот идиоты! – восклицал Ингиабан. – Нет, ну какие идиоты!

Не обращая внимания на поток радостных возгласов, Найюр взглянул на Келлхуса и не удивился, увидев, что тот наблюдает и изучает. Найюр сплюнул и отвернулся; он отлично знал, что именно увидел Дунианин.

Это было слишком просто.

– А почему ты задаешь вопросы, когда и так знаешь ответ? Келлхус ничего не сказал; он лишь стоял, вырисовываясь на фоне темноты, словно нечто не от мира сего. Ветер гнал дым в его сторону. Море рокотало и шуршало.

– Ты думаешь, что во мне что-то сломалось, – продолжал Найюр, ведя точильный камень вверх, к звездам. – Но ты ошибаешься… Ты думаешь, что я сделался более странным, более непредсказуемым, и потому представляю большую угрозу для твоего дела…

Он отвернулся от палаша и встретил взгляд бездонных глаз Дунианина.

– Но ты ошибаешься.

Келлхус кивнул, но Найюру это было безразлично.

– Когда эта битва начнется, – сказал Дунианин, – ты должен наставлять меня… Ты должен обучить меня войне.

– Я скорее перережу себе глотку.

Внезапный порыв ветра налетел на костер и понес искры к берегу. Ветер был приятным – как будто женщина перебирает твои волосы.

– Я отдам тебе Серве, – сказал Келлхус.

Меч с лязгом упал к ногам Найюра. На миг он словно подавился льдом.

– А на кой ляд мне твоя беременная шлюха? – презрительно бросил скюльвенд.

– Она – твоя добыча, – сказал Келлхус. – Она носит твоего ребенка.

Почему он с такой силой желает ее? Глуповатая девица, случайно подвернувшаяся ему под руку, – ничего больше она из себя не представляет. Найюр видел, как Келлхус использует ее, как он ее обрабатывает. Он слышал слова, которые тот велел ей говорить. Для Дунианина не бывает слишком мелких орудий, слишком простых слов, слишком кратких мгновений. Он использовал резец ее красоты, молоток ее персика… Найюр это видел!

Так как же он может даже думать…

«Война – это все, что у меня есть!»