ГЛАВА I

Тина стояла возле ограды усадьбы и смотрела вдаль, на восточный горизонт, заслоненный грядою дальних, вытянувшихся полукругом гор, обнаженные песчаные вершины которых бледно золотились в лучах неожиданно выглянувшего солнца. Несколько дней подряд шли дожди, и теперь пастбища, засеянные клевером и люцерной, радовали глаз свежестью чисто промытой изумрудной зелени. Зеленое пространство простиралось далеко вокруг, перебегало по холмистым предгорьям туда, куда уже не доставал взор, и потому казалось, будто вся земля — одно огромное прохладное пастбище под задумчивыми серо-голубыми небесами.

Трава была высокой, сырой и холодной, башмаки промокали, но Тине нравился ее непередаваемо-свежий, чистый запах, безмятежное, призрачное шуршание от порывов налетавшего ветра, и она не спешила уходить: стояла, опершись рукой на мокрую, шероховатую от плохо стесанной коры перекладину изгороди, и смотрела неизвестно куда, прислушивалась неизвестно к чему — возможно, к голосу своей собственной души. Здесь было так тихо, пустынно, спокойно… Бесконечность просторов притягивала к себе, рождала внутреннюю сосредоточенность, побуждала созерцать окружающий мир, приближала душу к самопознанию и через это — к Богу. На многое смотришь иначе, отлучившись от суеты: река мыслей постепенно очищается, на поверхность выходит вечное, а в глубине, как в зеркале, можно ясно увидеть свою собственную суть.

Впрочем, не сегодня-завтра сюда пригонят овец, и тишина испарится, исчезнет: зазвучат голоса людей, лай собак, блеяние стада, звон колокольчиков.

Девушка отвела назад тонкие, точно паутинки, пряди волос у висков, приподняла юбки и, осторожно ступая между пучками травы, направилась к дому. Одноэтажный, опоясанный верандой, он был построен в стиле восемнадцатого века — толстые стены, массивные двери, маленькие подъемные окна, треугольная крыша. Кухня, по обычаю многих австралийских жилищ, стояла отдельно; перед домом был небольшой газон, позади — сад, за садом — хозяйственные постройки и жилища работников. Ограда протянулась далеко от границ усадьбы по краю пастбищ — обширных земель в нижней части склонов Восточно-Австралийских гор. Все это — и усадьба, и пастбища — принадлежало Мейбл Макгилл, пожилой вдове, у которой Тина жила уже четыре года. Горничная-компаньонка — так можно было определить ее положение в доме. Эту работу Тина нашла вскоре после развода с Робертом О'Рейли через дальнюю родственницу Дарлин, то ли неродную тетку, то ли троюродную сестру, которая и порекомендовала девушку хозяйке усадьбы. Скромная, вежливая, работящая, Тина отвечала всем требованиям миссис Макгилл, кроме разве того, что была замужем и развелась; впрочем, об этом ей никто не сообщил. До Тины в доме перебывало много девушек, но ни одна не сумела прижиться. Причиной тому служил суровый нрав хозяйки и требования, которые она предъявляла к прислуге: беспрекословное подчинение, послушание, а главное, никаких приключений с молодыми людьми, погонщиками и стригалями, коих в сезон стрижки овец здесь великое множество. По большей части это были грубоватые, неотесанные парни, и все же внимание такого количества истосковавшихся по женскому обществу мужчин невольно кружило голову молоденьким служанкам. Неизменно находился некто самый сильный, красивый, храбрый, которому они отдавали свое сердце, а иногда и не только сердце. Чаще девушка самым пристойным образом выходила замуж и уезжала вместе с избранником, но были и другие случаи. Так, незадолго до приезда Тины миссис Макгилл с позором выгнала вон шестнадцатилетнюю беременную девчонку, на которой отказался жениться соблазнивший ее стригаль, так как, по слухам, она была близка не только с ним. Ни замужества служанок, ни, тем более, их внебрачные приключения не устраивали хозяйку. Она желала видеть рядом верного, преданного ей человека, в идеале — человека без собственной личной жизни и интересов.

Внешне миссис Макгилл больше напоминала не вдову, а старую деву. Среднего роста, суховатая, прямая, с гладко причесанными седыми волосами, бледно-голубыми с легким прищуром глазами, с тонкими губами, зачастую плотно сжатыми, и вздернутым подбородком, эта женщина внушала почтительность и отчасти даже опасение. Ханженство не лишило ее ни силы воли, ни ума, и она более десятка лет почти что в одиночку с успехом управляла огромным хозяйством. Конечно, делали другие, но делали превосходно именно благодаря ее умению требовать и настаивать на своем. Приверженность миссис Макгилл к порядку во всем, вплоть до ничтожнейших мелочей, доходила до фанатизма. Она была чистоплотна и аккуратна на редкость, зимой и летом носила наглухо застегнутое темное платье из простой бумажной ткани и коричневые башмаки, спать ложилась в восемь вечера, вставала в пять утра. Каждое утро в шесть часов, независимо ни от чего, управляющий обязан был являться к ней за распоряжениями на предстоящий день. Миссис Макгилл не любила тех, кто ленится, часто болеет телесно или страдает душевными недугами, не признавала слабости и — как считала Тина — была очень одинока. Угнетало ли это ее? Кто знает! За четыре года девушка ни разу не навлекла на себя гнев хозяйки, но они ни разу и не поговорили откровенно — миссис Макгилл всегда держалась на расстоянии. Тина знала, что почтенная дама прожила в замужестве более двадцати лет, детей не имела, муж ее, выходец из Шотландии, был человеком работящим и бережливым. Он приехал в Австралию вместе с молодой женой более четверти века назад и со временем сумел стать богатым фермером. Сама Мейбл Макгилл родилась в Америке, в Сан-Франциско, где по сей день проживал ее младший брат, состоятельный судовладелец. По косвенным замечаниям Тина поняла, что брак Мейбл Макгилл люди ее круга сочли страшным мезальянсом, а последующий отъезд в Terra Australis Incognita добровольным сошествием в могилу. Почему она решилась на такое? Неужели эта женщина могла до безумия влюбиться в мужчину? Невероятно!

Обязанности Тины были несложны: заштопать чулки, починить одежду, накрыть на стол, застлать постель, переменить цветы в вазе, смахнуть пыль, по вечерам читать хозяйке вслух, рукодельничать вместе с нею, при необходимости поддержать беседу. Стирали, готовили, мыли полы другие женщины. В доме было пять комнат, одна из которых, совсем маленькая, принадлежала Тине. В комнатке стояли узкая кровать, крохотный столик, стул и висела книжная полка. Шкафа для одежды не было, как не было и большого зеркала — причесываясь, девушка пользовалась ручным. Иногда Тина с грустной усмешкой думала, что вполне могла бы обойтись и без него. Она носила теперь такое же темное платье из плотной материи, как и миссис Макгилл, грубоватые высокие башмаки на шнурках, а густые длинные волосы зачесывала назад и убирала в черную плетеную сетку. Правда, этот, на первый взгляд неприметный, узел был тяжел и на солнце отливал золотистым блеском, темная ткань выгодно оттеняла нежность кожи, белой теперь, когда Тина не трудилась целыми днями на воздухе под палящим солнцем, а простого покроя скромное платье не скрывало стройности фигуры, но… Сейчас ей всего двадцать, в этом возрасте данную природой прелесть трудно спрятать даже под мрачной одеждой и убогой прической, а пройдет еще несколько лет — очень быстро и незаметно — и она, Тина Хиггинс, постепенно превратится в бесполое бесцветное существо, завянет без любви и радости, как растение без воды и солнца.

Она изменилась: повзрослела, стала молчаливой, за серьезностью прятала печаль. Четыре года проплыли точно бледный, унылый сон, однообразно-тягостный, как дождливый день. Складывалось впечатление, будто она носит траур. По кому, по чему? По своей загубленной жизни, которая на самом деле только начиналась? По несбывшимся мечтам, по обманутой и обманувшейся душе, по нынешнему бытию, которое уже затянуло ее в рутинные сети? Тина не плакала, не мучилась, не страдала, как раньше; теперь она просто жила в смутной надежде на перемены, коих в свете мнимого поверхностного душевного спокойствия начинала подсознательно бояться.

Жалованье было хорошим, даже очень, учитывая, что здесь Тине совершенно не на что было тратить деньги: еду и одежду хозяйка давала бесплатно, а покупать что-либо еще не было ни возможности, ни нужды. Половину ежемесячно получаемой суммы девушка отсылала матери, другую откладывала «на будущее», которое представлялось ей туманным, как вершины гор в пасмурное утро. Два года назад мать наконец-то оставила работу на виноградниках и теперь занималась только рукоделием, да и то больше для души. На деньги дочери починила дом, обновила гардероб. Они регулярно писали друг другу, а раз в два-три месяца Дарлин приезжала навестить Тину. Она видела, как живет дочь: в тепле, спокойствии и сытости, но зато без выходных, без праздников, в коих так нуждаются молодое здоровое тело и юная душа. Существование, хотя и не в горе, но и без радости, не назовешь счастливым. Конечно, девушке очень хотелось жить вместе с Дарлин, но она не желала возвращаться в Кленси. Что ей там делать? Мать сообщала новости: кто женился, кто уехал, кто умер. Дорис Паркер вышла замуж, царствует в лавке отца и одевается как королева. Фей долго дулась на нее, но теперь, когда наконец обзавелась женихом, подруги вроде бы помирились. Карен Холт все еще помогает матери, хотя, по слухам, к ней тоже кто-то сватался. Фил Смит женился год назад на Салли, рыжеволосой девчонке из компании Фей. Майкл уехал неведомо куда, а Керри Сандерс, урожденная Миллер, ждет второго ребенка. Отец Гленвилл, слава Богу, пока в здравии, хотя сильно постарел. Постарела и сама Дарлин… Мать переживала за дочь, ей хотелось видеть Тину счастливой женщиной, замужней, с детьми, имеющей свой дом и очаг, улыбающейся, нарядной, а не одинокой, молчаливо-замкнутой, одетой всегда в одно и то же уродливое вдовье-монашеское платье. Тина тоже этого хотела, но… Чтобы что-то получить, надо хотя бы к этому стремиться, а она не стремилась. Девушка редко выходила за пределы усадьбы, ни с кем не общалась. Она замкнулась в себе, ей не хотелось думать ни о замужестве, ни о любви.

О Роберте О'Рейли Тина ничего не знала, о Конраде — тем более. Он не написал ей ни единого письма, не передал ни одного сообщения. Джулию Уилксон девушка больше не видела, но была уверена — приди от Конрада хоть пара строк, хоть крошечная весточка для нее, Тины Хиггинс, Джулия передала бы, не ей, так Дарлин. Что ж, Конрад оказался обманщиком, он не любил ее и забыл, но она сама была не святая: скверно поступила с Робертом и сознательно позволила себя обмануть. Тина не жалела о случившемся; она жалела только о том, что все так закончилось, — у них с Конрадом никогда не будет общего будущего. А прошлое? Неужели оно было, такое волнующее и яркое?! Прошло на одном дыхании, мелькнуло, словно луч солнца в ненастный полдень, и исчезло навсегда!

Сейчас ее чувства притупились, она иначе воспринимала окружающий мир, не столь ярко переживала, не так сильно страдала душой. Она бежала от жизни людей, укрывалась от них в этом полумонастыре, и все же кое-что напоминало Тине о том, что она совсем еще молода. Девушка очень хорошо помнила разговоры с Конрадом, его взгляды, прикосновения, свои чувства и все, что ей довелось с ним испытать. Но она старалась об этом не думать, чтобы не терзать и не мучить себя.

Первый год после отъезда возлюбленного Тина каждый раз при встрече с матерью с затаенной надеждой спрашивала, нет ли весточки на ее имя, а потом перестала. Конрад лгал, когда говорил, что любит и будет мучиться совестью. Почему же она верила ему? Может, тогда он и сам себе верил? Но после уехал далеко и надолго и познал правду: ведь именно временем проверяется истина, как бедою — преданность и разлукой — любовь. Или с самого начала сознательно решил ее обмануть? Да не все ли равно! Главное, он где-то там, в неведомой Америке, и никогда не вернется сюда, и она, Тина Хиггинс, не вернется — к своим прежним мыслям, чувствам, мечтам. Никогда. И это особенно страшно.

У Тины давно сложилось впечатление, что в ее жизни больше не будет ни неожиданных событий, ни новых волнующих встреч, но однажды за вечерним чаем хозяйка сообщила девушке о том, что через неделю-другую в дом прибудет гостья — племянница из Америки, дочь младшего брата, с которым миссис Макгилл не виделась сорок лет.

Услышав об этом, Тина в непонятной тревоге вскинула задумчивые глаза. Приходят письма, потом появляются люди, и жизнь меняется… Неужели она так страшится перемен?

— Я написала Джону и пригласила Джоан в гости, — продолжала миссис Макгилл. — Она моя единственная наследница, но, прежде чем составить завещание, я должна хотя бы познакомиться с нею. Она родилась уже после того, как я покинула Америку, — пояснила женщина, поймав удивленный взгляд Тины.

Впрочем, ту удивило другое: неужели эта несгибаемая леди задумывается о смерти и начинает наконец признавать значимость кровных уз? Или просто, как всегда, следует букве закона или, точнее сказать, порядку? Девушка, подмечая недостатки хозяйки, временами становилась ироничной по отношению к этой твердой, как сталь, даме и тому укладу жизни, который она проповедовала. Миссис Макгилл и на Тину, похоже, смотрела как на часть того имущества, что со временем отойдет к племяннице. Девушка неожиданно почувствовала неприязнь к обеим — к хозяйке и к Джоан, которую никогда не видела, и опустила глаза.

Миссис Макгилл поднесла к губам глиняную чашку. Она любила все простое, будь то одежда или пища, никогда не баловала себя деликатесами, три раза в день пила столь любимый австралийцами крепкий час и съедала пару ячменных лепешек, хотя для своих людей не жалела ни баранины, ни хлеба, ни молока. Белое лицо ее, покрытое сетью морщин, словно трещинами известковая стена, в свете лампы казалось желтым, а волосы тускло серебрились. Сейчас, строгая, прямая, в своем черном платье с глухим воротом, миссис Макгилл напоминала шахматную королеву, и, глядя на нее, девушка думала: «Люди тешат себя мыслью о том, что их жизнь — в их же руках, тогда как все они — от пешки до короля — равны в руках бесстрастной к мольбам судьбы и всемогущего невидимого Бога».

— Ваша племянница приедет одна, мэм? — задала вопрос Тина, попутно размышляя о том, что и насколько изменится с прибытием нового человека.

Миссис Макгилл повела бровями — это служило признаком легкого недовольства. Девушка давно изучила хозяйку. Старая дама никогда не кричала; в минуты сильного гнева она соединяла суровость с холодностью, грозя раздавить ледяной твердыней слов, жестов и особенно взглядов.

— Нет, не одна. Мы с Джоном давно не писали друг другу, за это время Джоан вышла замуж. Она приедет с маленьким ребенком, девочке года два. Конечно, ребенок доставит дополнительные хлопоты, но, с другой стороны, дочь Джоан мне почти как внучка. С ними, наверное, будет служанка или няня… Мы приготовим две комнаты.

— А муж мисс Джоан?

— Не хочет или не может — что-то в этом роде. — Миссис Макгилл развела руками. — Впрочем, меня это не сильно огорчает, хотя молодой даме, разумеется, не годится путешествовать одной. — Потом прибавила: — Начинается горячая пора, у меня будет много дел, и тебе придется в придачу к обычным обязанностям развлекать Джоан. Думаю, ты сумеешь. Она приедет ненадолго, недели на две — Джон так написал.

— Сколько ей лет?

— Наверное, столько же, сколько тебе. Надеюсь, вы понравитесь друг другу. Думаю, Джоан — воспитанная, образованная молодая леди, как и подобает американке. Она никогда не была в Австралии, ты познакомишь ее с нашими обычаями, природой, проследишь, чтобы он не скучала.

Девушка задумалась. Как она будет выглядеть в глазах этой, наверняка со вкусом одетой, элегантной молодой дамы? Американка! Наверное, заносчивая и своенравная! Миссис Макгилл сказала, что Джоан воспитывалась без матери, та умерла, когда девочке было пять лет. Отец впоследствии так и не женился и, хотя был постоянно занят делами, безмерно любил свою дочку, надо полагать, сильно ее баловал.

Тина прошла в свою комнатку, разделась, аккуратно сложила одежду и, присев в одной ночной рубашке на край холодной постели, принялась расчесывать волосы, красивые длинные русые волосы, которые днем прятала в сетке: они не доставляли радости ни ей, ни другим, подобно тому как не приносят пользы деньги, которые скряга держит в тайнике.

Тина вздохнула, а потом рука ее замедлила плавные движения и взгляд устремился в черное окно, в котором отражалась комната — темные стены, низкий потолок, тонкий дремлющий свет: все здесь было один к одному! Джоан из Сан-Франциско… Конечно, это очень большой город, но мир тесен — вдруг она знает что-нибудь о… И тут же в досаде тряхнула головой. Нет-нет, довольно! Гнать прошлое прочь, запереть двери и окна своей души! Но сердце ныло, ныло, не слушая голос разума.

Почему случается так, что люди, причинившие нам боль, остаются безмерно желанными и дорогими?

День, когда приехала Джоан, выдался на удивление светлым: вид бескрайней зелени лугов с поднявшимися шелестящими травами ласкал взор, теплый ветер разогнал тучи, и сразу стало легче на душе. Солнечный луч, как улыбка, согревает надолго, проникая сквозь все покровы в самое сердце.

Миссис Макгилл, не зная точного времени приезда племянницы, не поехала ее встречать, а послала работника с двуколкой дежурить на станции.

Тина видела с крыльца, как повозка остановилась возле ограды, на землю сошли две женщины, одна с ребенком на руках, и направились к дому. Первой шла молодая модно одетая темноволосая дама; разглядев ее туалет, Тина не пожалела, что немного оживила свое платье ворот ничком и манжетами из желтовато-белых плетеных ирландских кружев и надела серебряные серьги Дарлин, хотя одежда девушки все же не шла ни в какое сравнение с нарядом Джоан. На той был короткий бархатный черный жакет, синего цвета шелковое платье с отделкой из тонкой золотисто-желтой тесьмы и широким поясом, синяя шляпка с дымчатой вуалью и черные кружевные перчатки. Шею обвивал белый шарф, а из-под шуршащей при каждом шаге юбки выглядывали носки изрядно промокших замшевых туфелек с позолоченными пряжками.

Миссис Макгилл с царственным видом сошла со ступенек.

— Здравствуй, Джоан!

Та наклонила голову, удивленно глядя на двух стоящих перед нею почти одинаково одетых женщин, старую и молодую, да и на сам дом. Возможно, она ожидала увидеть нечто гораздо более внушительное: какой-нибудь викторианский особняк в центре роскошного парка, толпу слуг, а тут был всего лишь деревенский дом, да еще в такой глуши. Обо всем, что к этому прилагалось, — богатых землях, огромных пастбищах, многочисленных отарах овец, — закоренелая горожанка, разумеется, не имела понятия.

Спохватившись, Джоан с улыбкой подалась вперед.

— Здравствуйте, тетя!

Они неловко обнялись, прикоснувшись щеками.

Тина, встретившись взглядом с большими карими глазами гостьи, приветливо кивнула.

Джоан обернулась к своей служанке, молодой рослой крепкой девице с рыжими волосами и сонным лицом, державшей на руках маленькую девочку — самое прелестное в мире создание, которое Тине когда-либо доводилось видеть: с матово-смуглым личиком, большими черными глазами и темными локонами; схваченные на макушке розовым бантом, они задорно рассыпались по спине.

— Мелисса, поздоровайся с тетей! Бетани, спустите ее на землю.

Миссис Макгилл постаралась изобразить радость. Она не имела детей и, как ни странно, никогда не жалела об этом. Сейчас, в присутствии маленького существа, пожилая леди испытывала достаточную неловкость от незнания, что говорить и как себя вести, и по этой же причине — чувство опасения. Ей почему-то казалось: ребенок может прочитать тайные мысли, сокрытые под мантией притворства, невидимой остальным.

— Иди ко мне! — позвала она малышку, но та испуганно прижалась к матери, вцепилась ручонками в ее юбку и захныкала.

— Стесняется! — извиняющимся тоном пояснила Джоан и ласково обратилась к дочке: — Успокойся же, Мисси! Недаром папочка не хотел отпускать тебя в Австралию… Вообще-то она у меня послушная, просто устала с дороги, да и обстановка непривычная.

— Конечно, после Сан-Франциско наши места — настоящая глушь! — слегка поджав губы, произнесла миссис Макгилл, готовая обидеться на замечание племянницы. — И вы…

— О нет! — с приятной улыбкой на усталом лице перебила Джоан и при этом бросила понимающий взгляд на Тину, будто они уже были в чем-то заодно. — Напротив, я очень рада отвлечься от суеты. Мы редко бываем на природе.

И, вынув из рукава шелковый платочек, принялась вытирать дочкины слезы. У Тины, наблюдавшей эту вполне обыденную сцену, защемило сердце. У Джоан есть ребенок, черноглазый, смуглолицый, прелестный ребенок…

Прошли в дом. Работник внес чемоданы, и Джоан пожелала уложить девочку в постель, объяснив, что малышка не выспалась в дороге.

Вернувшись, молодая женщина вручила тете привезенные из Америки подарки: вытканную бледно-голубым узором черную кашемировую шаль, жемчужный гарнитур и шкатулку красного дерева с позолоченными швейными принадлежностями.

— Это от меня и от папы. Он передает вам привет, — сказала она.

— Как Джон? — спросила миссис Макгилл, благосклонно принимая дары.

— Спасибо, папа здоров. Много работает, как и прежде.

Старая дама одобрительно кивнула.

— Это хорошо.

Джоан все время смотрела на Тину, очевидно задавая себе вопрос о том, что делает здесь эта, одетая столь несообразно возрасту, симпатичная девушка?

Тине стало неловко от этих взглядов. Сама того не замечая, гостья держалась очень уверенно, как истинная жительница большого города. В ее присутствии девушка из Кленси вдруг почувствовала себя безнадежно отсталой, и ей мучительно захотелось того, чего не хотелось, казалось, целых сто лет: расправить плечи, скинуть с себя чужие одежды, стряхнуть пепел забвения со своей души. Между тем Джоан что-то шепнула служанке, и та принесла маленькую коробочку.

— Это вам! — сказала Джоан, подавая коробочку Тине. Девушка почувствовала исходящий от туалета гостьи нежный фиалковый аромат.

Она растерянно взяла подарок. В футляре лежало красивое серебряное колье: каждое звено короткой цепочки украшал крошечный висячий полумесяц.

Тина сообразила, что Джоан, не зная о ее существовании, специально не готовила подарка. Ей стало неловко.

— Спасибо, но это дорогая вещь… И мне нечего подарить вам в ответ.

— Вовсе нет! — с открытой улыбкой произнесла Джоан. — Вы подарите мне свое общество в течение двух недель — этого будет вполне достаточно!

«Какая она милая!» — подумала Тина, чувствуя, что слова молодой женщины приятно согрели сердце.

Когда первоначальные хлопоты улеглись, миссис Макгилл, Тина и Джоан собрались к обеду. Мелисса крепко спала в соседней комнате, а Бетани с помощью кухарки прислуживала за столом.

Сегодня в виде исключения были поданы аппетитное баранье рагу, овощи в густом сметанном соусе, горячие творожные ватрушки, а на сладкое — отличный домашний торт со взбитыми сливками.

Джоан ела с аппетитом и нахваливала угощение. Она переоделась в светло-серое домашнее платье, волосы заколола серебряными гребенками. На нежных пальчиках гостьи сверкали золотое обручальное кольцо и перстень с топазом. Добрая тетушка не пожалела для племянницы чуть не полвека простоявшую в буфете домашнюю наливку, и вскоре бледное лицо Джоан порозовело, голос зазвучал звонче, и беседа трех женщин потекла более оживленно.

— Я одна со всем справляюсь, — говорила миссис Макгилл, — и, честно говоря, не уважаю тех, кто постоянно ищет помощи и поддержки.

Джоан улыбнулась.

— Если вы при этом не чувствуете себя одинокой, тетя…

— Со мной Тина, — коротко промолвила женщина с таким видом, словно этим все сказано.

Девушка удивленно повернула голову: она не ожидала столь высокой оценки. Впрочем, привыкнуть можно и к кошке, и к любимому креслу, даже к скрипу старых дверей.

— Давно ты замужем, Джоан? — спросила миссис Макгилл.

— Скоро три года.

— А сколько Мелиссе?

— Два.

— Значит, ты родила в том же году, что и вышла замуж? — сказала миссис Макгилл так, будто желала уличить племянницу в чем-то недостойном.

Тина заметила, что Джоан невольно сжалась под пристальным взглядом тетки, и румянец ярче запылал на ее щеках. «К чему этот допрос?» — с осуждением подумала Тина. Ребенок может родиться через девять месяцев после… после свадьбы. Это вполне естественно. Неужели, чтобы получить злосчастное наследство, надо выдержать экзамен на нравственность?

— Да, — просто отвечала Джоан, — в том же году.

— Чем занимается твой муж? Намного он старше тебя?

— На четыре года. Он служит в компании по торговле недвижимостью.

— Служит? Я думала, у него свое дело.

— Нет, — сказала Джоан, потом поправилась: — Пока нет.

— Он что, из бедной семьи?

— Да, — призналась молодая женщина и тут же поспешно добавила: — Но он хорошо воспитан, образован. Просто родители давно умерли, а родственники, которые его вырастили, не оставили наследства.

— Но он не твоего круга, верно? — допытывалась миссис Макгилл.

Джоан в замешательстве пожала плечами. Было заметно, что разговор ей неприятен; вероятно, он затрагивал те стороны жизни, о которых молодой женщине сейчас не хотелось думать. Тина вглядывалась в лицо Джоан. Было видно, что женщина любит мужчину, о котором говорит, обожает своего ребенка, и все же Тине показалось: в глубине глаз Джоан прячется печаль. Она не производила впечатления полностью счастливого, довольного жизнью человека. Впрочем, кто из нас и когда бывает счастлив вполне?

— А как Джон отнесся к твоему браку? Он ведь щепетилен в таких вопросах!

Джоан ответила уклончиво:

— Папа желает мне счастья.

— Глядя на тебя, не скажешь, что ты живешь в бедности. Отец помогает?

Молодая женщина улыбнулась.

— Он в основном одаривает Мелиссу. Да нам хватает, тетя…

— Как зовут твоего мужа?

— Лоренс Пакард.

— Лоренс Пакард? — повторила миссис Макгилл. — Звучит хорошо.

И, к видимому облегчению племянницы, оставила эту тему.

Они еще немного поболтали, хотя сильно отличавшийся образ жизни собеседников не давал почвы для общих интересов. Тине и миссис Макгилл любопытно было услышать о жизни Сан-Франциско, но Джоан вряд ли занимали рассказы о количестве выстриженной шерсти и урожае кормовых трав.

Джоан говорила приятным, певучим голосом, но с явным американским акцентом, который обеим женщинам показался несколько резковатым. Ей же резал слух их выговор австралиек.

— Так вы никогда не встречали ни одного австралийца?

— Нет…— не совсем уверенно отвечала Джоан: она вдруг задумалась о чем-то. Но после, весело рассмеявшись, добавила: — Не видела! Среди моих знакомых нет ни одного человека, который побывал в Австралии, не говоря уже о ее жителях.

— Знаю, Австралия для вас колониальная глушь, а мы дикари, — проговорила миссис Макгилл, к счастью, достаточно добродушно. — Мы простые скваттеры, люди земли, а не неба. Переселенцы и потомки переселенцев, а иногда и каторжников.

Тина улыбнулась. Ведь миссис Макгилл сама родилась в Америке, о чем, вероятно, уже позабыла! Теперь она гордилась Австралией, говорила, как австралийка, жила обычаями этой страны, была пропитана ее духом и не знала другой родины, второй столь же любимой земли.

— Никто так не считает! — возразила Джоан. — Здесь удивительные люди! Я слышала, мужчины любят работать, как ни в какой другой стране, а женщины-австралийки очень преданные, верные, прекрасные жены и матери. И, в конце концов, все мы британцы…

Вскоре Джоан, извинившись, ушла к себе: она очень устала в дороге и хотела лечь спать. Переложив сонную Мелиссу к себе в постель, молодая женщина прижала ребенка к сердцу и заплакала. Сон не шел, тетушкины расспросы еще больше разбередили и без того давно не знавшую покоя душу. Джоан ни с кем не желала говорить о своем браке, даже думать не хотела. Это было слишком тяжело.

Джоан Россет, дочь рано овдовевшего состоятельного человека, росла жизнерадостной и своенравной. Ее нельзя было назвать красивой, но хорошенькой — вполне: пышные темно-каштановые волосы, карие глаза, нежный цвет лица, приятно округлые руки, шея и плечи. Она со всеми держалась запросто, всегда была весела и с пятнадцати лет кружила головы мужчинам. Отец не отдал дочь в пансион, и девочка выросла в двухэтажном колониального стиля особняке на берегу залива Сан-Франциско, в обществе часто сменяющихся гувернанток, каждая из которых вносила свою долю в сумятицу мыслей и знаний Джоан. Последняя из незадачливых воспитательниц была уволена, когда девочке исполнилось тринадцать лет, и с тех пор мисс Россет, предоставленная самой себе, делала, что хотела, благо отец часто уезжал по делам. В шестнадцать лет она имела много подруг из хороших семей, кучу светских поклонников — от мальчишек-ровесников до тридцатилетних холостых влиятельных господ, интересовалась платьями гораздо больше, чем книгами, ездила на балы и пикники, всячески развлекалась, мало задумываясь о смысле жизни, и мечтала о неземной любви — словом, была обыкновенной юной леди своего круга. За ней ухаживали многие, и многие ей нравились, но влюбленность, как правило, быстро проходила — почти что сразу после объяснения, во время которого очарованный поклонник обычно предлагал девушке руку и сердце.