ГЛАВА I

Солнце склонялось к западу, и от горизонта, пересекая пространство небес, шли поразительно ровные лучи — создавалось впечатление, что над океаном простерся огромный светящийся веер. Концы лучей упирались в красно-коричневые скалы и, отражаясь от них, озаряли побережье ослепительным предзакатным сиянием. Песок и поверхность океана сверкали, точно золото, а розовато-голубое высокое небо было прозрачным, как вода.

Пейзаж не казался застывшим, напротив, пребывал в непрерывном движении: в его палитру ежеминутно добавлялись новые оттенки, менялось освещение, контуры облаков смещались, образуя различные причудливые формы.

Тереза не успела отскочить, и внезапно набежавшая волна замочила подол ее темно-синего ситцевого платья. Тереза ударила босой ногой по воде, потом подняла камень и швырнула в волны. Но едва мимолетное раздражение прошло, девушке стало стыдно: она очень любила океан, гигантскую подвижную стихию, форму жизни, которая казалась ей верхом совершенства — непобедимая, независимая, вечная; любила этот край — неповторимый в своей красоте мир, который, изменяясь каждый миг, тем не менее не стареет, постоянно обновляется, не перестает удивлять разнообразием и свежестью красок; край с колоннами двухсотфутовых эвкалиптов, гладкоствольных, светлых, словно облаченных в покровы солнца; край с самшитами и диким виноградом, с зарослями высоченного тростника, шумящего от ветра не менее сильно, чем океанские воды; край с холмами, покрытыми ковром зелени, нежной, шелковистой, точно кожа ребенка; край, где все способно в одночасье приобретать одинаковый цвет: красный — в пору заката, дымчато-зеленый — после полудня, сине-серый — в редкие часы ненастья.

Тереза оглянулась на скалы: гигантские темные глыбы, величественные, таинственно-мрачные, они тем не менее не пугали. Такова особенность этого удивительного края — он влечет к себе, легко впускает в свой причудливый мир, где каждый кусочек природы живет собственной обособленной жизнью, и вместе с тем все они неотделимы друг от друга.

Там, за скалами, в глубине побережья раскинулся Кленси — небольшой провинциальный городок, в котором Тереза прожила большую часть своей жизни. Она окинула взглядом окаймлявший побережье песчаный пляж — вытянутый в длину, желто-рыжий, он походил на хвост гигантской лисицы. Отсюда в город вела дорога, но домик родителей Терезы прилепился на самом берегу, в стороне от других жилищ, и девушка не знала места прекраснее, чем этот уединенный уголок.

Левее, на высокой скале, словно вросший в нее и ставший с нею единым целым, маячил обнесенный каменной стеною, неизвестно кому принадлежавший дом в три этажа, два из которых возвышались над оградой. Это был великолепный викторианский особняк, из тех, что строятся на века, с высокими окнами, изящными чугунными решетками балконов, башенками и массивными каменными стенами. Он не казался Терезе необычным и особого любопытства не возбуждал: она привыкла к нему с детства и считала неотъемлемой частью прибрежного пейзажа.

Со стороны океана скала оставалась неприступной, но с другой, среди лесистых склонов, вилась неприметная тропинка, ведущая наверх. Сами хозяева, видимо, в доме не жили, но он тем не менее был обитаем и охранялся. В этом Тереза убедилась, когда пару лет назад пыталась вместе с другими детьми нарвать яблок с деревьев, растущих вдоль внутренней стороны ограды. Больше таких особняков ни в самом городке, ни поблизости не было. Кленси населяли люди среднего достатка, жившие в одноэтажных деревянных домах с верандами и низкими заборчиками.

Тереза опустила взгляд и невольно вздрогнула, ощутив в груди неприятный холодок: Фей Трейдер и ее компания шли по берегу. Руки и ноги девушки вмиг одеревенели, ладони стали противно липкими от пота, и Тереза машинально вытерла их о платье.

Она надеялась, что они пройдут мимо, но они, конечно, ее заметили — четыре девушки и двое юношей, все одногодки Терезы.

Она не знала, что они скажут ей на сей раз, но это было, в конце концов, не так уж важно: в устах Фей любое слово, обращенное к Терезе, превращалось в оскорбление и насмешку.

Тереза не могла понять, за что они ее невзлюбили, и часто думала: очевидно, если у человека существует потребность ненавидеть или любить, он далеко не всегда способен объяснить себе и другим, почему эти чувства направляются на какой-то конкретный объект.

Может, дело было в том, что она сама не очень любила себя и — особенно — свою внешность: угловатое тело с тонкими руками и острыми коленями, худощавое смуглое лицо с большими темными глазами, копна непокорных мелко вьющихся черных волос. Они были густыми, очень пышными и доходили до середины спины, но таких волос не было ни у кого из родных, и поэтому Тереза их ненавидела. Каждое утро, вооружившись старой серебряной щеткой Дарлин и дюжиной шпилек, она воевала с упрямыми прядями, безжалостно распрямляя их, закалывая то тут, то там, но не проходило и десяти минут, как волосы начинали вылезать из прически, поэтому от этих ежедневных мучений было мало толку.

Она хотела быть другой, вот хотя бы такой, как Тина. Но не такой, как Дорис Паркер, хотя именно Дорис стремились подражать почти все девочки школы, в которой до недавнего времени учились и Дорис, и Тина, и Тереза, и Фей. Тереза радовалась: учеба позади, а значит, позади каждодневные встречи в классе и постоянные, сводящие с ума насмешки. Но, оказывается, школьные враги способны достать ее даже здесь.

Если грубоватая Фей была явным лидером компании, то белокурая красавица Дорис являлась ее скрытым центром. Тереза это чувствовала, несмотря на то что Дорис еще ни разу не сказала ей ни одного обидного слова. Дорис умела унижать по-другому: взглядом, жестом, усмешкой. Она считалась лучшей подругой Фей, и та ревновала ее ко всем на свете.

Сейчас они стояли перед Терезой: Фей, Дорис и рабски зависящая от взглядов и суждений этих двоих четверка — Салли, Фил, Майкл и Керри.

— О, глядите, да это Хиггинс! — насмешливо произнесла Фей, неторопливым шагом приближаясь к жертве. Коренастая и плотная, с грубоватым широкоскулым лицом, она, как всегда, держалась очень уверенно.

Дорис, рослая блондинка с молочно-белой кожей и холодными голубыми глазами, невинно улыбнулась Терезе.

— Что за платье на тебе, Хиггинс? — продолжала Фей, презрительно оглядывая девушку с головы до ног. — В нем ты похожа на ворону!

И вся четверка тут же дружно рассмеялась.

Да, они были одеты куда лучше, особенно Дорис Паркер, дочь владельца единственной в городе лавки. Она красовалась в голубом, отделанном белыми кружевами платье, в легких туфельках и вдобавок держала над головой белый шелковый зонт с ручкой из слоновой кости.

Глаза Терезы наполнились слезами, и она, зная, сколько радости они доставят обидчикам, что есть силы пыталась их удержать. Это было нелегко. Тереза чувствовала — стоит дать себе крошечную слабинку, и они хлынут потоком. Кусая дрожащие губы, она повторяла про себя: «Не смей, не смей!»

Тереза сама не могла понять, боится она или нет Фей и ее компании. Наверное, все-таки да, потому что, как бы ни хотелось крикнуть им в лицо что-нибудь оскорбительное, она так ни разу и не смогла на это решиться. Все обидные слова в их адрес рождались потом, когда она оставалась одна. Только тогда Тереза начинала чувствовать себя сильной, способной защититься, отомстить.

Отомстить! Тем, кто не понимает: нет ничего обиднее, когда кого-то, такого же, как ты, называют по имени, а тебя всегда только «Хиггинс»; когда тебя неизвестно почему считают существом второго сорта, обреченным на вечные насмешки, не достойным ничего хорошего.

— Ты такая черномазая, Хиггинс, ты похожа на цыганку. Я видела цыган, когда ездила с отцом в Калс-брук, — грязные, крикливые, черные, копошатся, как муравьи! Не очень-то ты похожа на свою мать! Может, на отца?

— Он не цыган! — прошептала Тереза, не видя конца этой пытке и мысленно обрушивая на Фей самые страшные проклятия.

Девушка чуяла подвох: Фей очень хорошо знала ее покойного отца — светловолосого белокожего человека.

И точно — Тереза едва не задохнулась, когда услышала:

— Наверняка этого никто не может знать, кроме твоей матери!

Фей усмехнулась, а остальные украдкой переглянулись: по их мнению, подруга явно хватила через край. В Кленси Дарлин пользовалась уважением, да и против ее дочери большинство сверстников, в том числе и присутствующая здесь Керри Миллер, в общем-то, ничего не имели —если рядом не было Фей, она переставала быть для них отверженной.

Фей, однако, трудно было смутить, так же как и Дорис, которая спокойно смотрела на скорчившуюся на песке Терезу: та плакала, не пытаясь больше сдерживаться, потрясенная неожиданным оскорблением, хуже которого уже невозможно было придумать.

— Нет! Нет! — только и достало сил крикнуть, и Тереза ненавидела себя, ненавидела за то, что не вцепилась в лицо Фей и не разодрала его до крови.

— Может, и нет, — согласилась Фей, прищурив серые глазки, — а только все равно ты цыганка! Быть тебе прачкой или поломойкой, Хиггинс, большего ты не заслуживаешь!

— Я слышала, миссис Хиггинс будет работать на наших виноградниках вместе с Тиной и с нею. — Керри кивнула на Терезу, не решаясь при Фей назвать ее по имени. — Кажется, с завтрашнего дня.

— Годится! — одобрила Фей. — Пусть пожарится на солнышке, может, еще больше почернеет!

Все опять рассмеялись, все, кроме Фила Смита, высокого рыжеволосого веснушчатого парня, который, слегка нахмурившись, спросил:

— И Тина будет работать на виноградниках? — Ему нравилась Тина — она не была высокомерной, как Дорис, и в то же время казалась не менее привлекательной.

— Тина тоже не принцесса, хотя, конечно, получше этой! — отрезала Фей. — А за этой надо приглядывать, чтобы работала как следует! Хорошо бы приставить к ней надсмотрщика, чтобы стегал ее плеткой, если будет лениться!

— Может, пойдем? — сказала Дорис, которой наскучило издевательство над Терезой. — Не хочу опаздывать к ужину.

— Ладно, — нехотя согласилась подруга, и они пошли, не обращая внимания на остальных, будто их и не было рядом, а те покорно поплелись следом. На Терезу никто даже не оглянулся.

А она продолжала рыдать, сидя на песке, обхватив колени руками и уткнув в них мокрое от слез лицо. Волосы рассыпались по плечам, растрепались на ветру, но ей было все равно… Ветер усиливался, волны лизали ноги Терезы, и вот она уже сидела наполовину в воде, и невозможно было понять, где ее слезы, а где — капли океанских брызг.

Как сквозь сон, услышала она тяжелый булькающий звук большой волны, и тут же чьи-то руки потащили ее назад, на песок.

— Вставай же, Тесси, вставай! — услышала она и, инстинктивно вскочив, отбежала от воды.

На нее смотрела испуганная Тина.

— Что с тобой, Тесси? — Она привлекла к себе вымокшую с головы до ног дрожащую Терезу жестом старшей, хотя, судя по записям в книге прихода, они были рождены в один день и час.

Тереза заговорила обиженно и со злобой, ничего толком не объясняя, объятая стремлением выплеснуть все сразу и хотя бы отчасти избавиться от жгучей горечи, разъедавшей душу:

— Они посмели так сказать о маме! Будто мой отец неизвестно кто! Ладно, теперь я точно уеду, но когда-нибудь вернусь, и тогда эта жаба еще узнает меня, я ей покажу, что почем!

И Тина увидела, каким неожиданно сильным внутренним огнем осветилось лицо и особенно глаза Терезы, таким таинственно-мрачным пламенем, точно душу ее кто-то положил в этот миг на неведомый жертвенник.

Дарлин дожидалась девочек к ужину. Полчаса назад она послала Тину на берег за Терезой и недоумевала, почему дочерей до сих пор нет. Берег был близко: в момент прилива вода в футах плескалась от их небольшого и уже порядком обветшавшего дома. Раньше они жили ближе к востоку, а в Кленси переехали, когда дети начали подрастать. На переезде настояла мать. Она не хотела, чтобы Тереза когда-нибудь узнала о том, о чем ни сама Дарлин, ни Барри старались никогда не вспоминать. Они одинаково любили обеих девочек, поэтому, наверное, Терезе, ломавшей голову над загадкой своей непохожести ни на кого из родных, ни разу не пришла в голову все сразу объясняющая мысль о том, что она Хиггинсам не родная дочь.

Девочек в свое время записали как двойняшек, но они росли очень разными: Тина всегда была мягче, добрее Терезы, казалась более незаметной, хотя в сравнении с сестрой выигрывала в привлекательности. Она походила на Дарлин, какой та была в юности: стройная фигурка, длинные, прямые светло-русые волосы, зеленовато-серые глаза: в лучах утреннего солнца их цвет становился похожим на цвет поверхности тронутого временем, слегка позеленевшего серебряного зеркала. Они, эти глаза, менялись в зависимости от того, что в них отражалось: сумерки, яркий свет дня или нежный восход. И улыбка у нее была, как у матери, чуть смущенная и, возможно, поэтому особенно прелестная.

Сама Дарлин в последнее время редко смотрелась в зеркало: недосуг, да и настроения не было. Ей исполнилось сорок; в волосах появилось немало седины, фигура с годами утратила изящество, но… какая разница! Особенно с тех пор, как три года назад на семью обрушилось несчастье. Старый баркас настигла буря — все четверо, кто был на нем, погибли. И Барри. Барри… Дарлин вздрогнула и подумала: «Может, лучше вспоминать хорошее, все, что было до того рокового дня!» Они прожили вместе пятнадцать лет и были счастливы тем самым простым счастьем, которое начинаешь по-настоящему ценить только тогда, когда оно безвозвратно уходит.

У Дарлин было счастливое детство, — ее любили и баловали. Семья не бедствовала, имея две фермы, но несколько засушливых, неурожайных лет сделали свое дело, и к моменту совершеннолетия Дарлин отец разорился. Он не мог дать дочери приданого и тем самым привлечь состоятельных претендентов на ее руку, но и отдавать свою любимицу замуж за простого парня не хотел. Дарлин была обучена игре на клавесине, прочитала множество книг и никогда не делала грязной работы. Когда девушке исполнилось двадцать два года, к ней посватался Барри Хиггинс, некий пришлый молодой человек младше Дарлин на три года. Это немного смущало Дарлин, но Барри ей сразу понравился. Он не был неотесанным грубияном и не боялся никакой работы: занимался и стрижкой овец, и земледелием. Состояния не имел, зато в нем чувствовалась надежность, к тому же свершилось главное — Дарлин полюбила, и родители после некоторого упорства дали наконец согласие на брак. Да, Барри ни в чем не обманул ее ожиданий, они жили в любви и согласии все эти годы. После его смерти дела пошли плохо: ферму пришлось продать, оставшаяся земля заложена. Дарлин винила себя: не смогла удержать вожжи, управлять жизнью так, как Барри, не сумела — даже ради детей. Барри жил в постоянном стремлении к лучшему, с ощущением радости, полноты бытия, давая Дарлин силы и веру, и когда он ушел, навсегда захлопнулось невидимое окно, из которого лился теплый, пробуждающий надежду свет. Человек, уходя из этого мира, всегда что-то уносит с собой, иногда — большую часть того, чем жили другие. Те, кого он любил, те, кто любил его.

Барри дорожил Дарлин, ни разу не посмотрел в сторону другой женщины, обожал дочерей. Однажды только обмолвился, что желал бы иметь еще и сына… Но у Дарлин больше не было детей: с появлением Терезы Бог точно наложил запрет на дальнейшее увеличение их семьи. Дарлин вспомнила: когда они пришли к священнику с подброшенным ребенком и выразили желание удочерить девочку, святой отец долго говорил о том, что за это доброе дело им непременно воздастся — Господь пошлет счастье и долгую жизнь. Долгую-долгую жизнь…

Дарлин выглянула в окно. Идут. Тина выше сестры и сложена лучше — Тереза слишком худая, даже костлявая, угловатая. Но ничего, просто она из породы гадких утят — в детстве была еще некрасивее, а сейчас, кажется, начался медленный процесс превращения. Одни глаза чего стоят! У Тины они прозрачные, как колодезная вода, а у Терезы непроницаемо темные, точно волны океана в ненастье, загадочные, влекущие. И остальное изменится. Жаль только, что девочки плохо одеты: Тина выросла из своих нарядов, у Терезы платье совсем выцвело и прохудилось на локтях, а о туфлях и говорить не приходится — еле держатся, недаром дочери предпочитают бегать босиком. Теперь, когда девочки закончили школу, надо бы придумать им занятие, но Дарлин все откладывала. Мысль о том, что дочерям придется заниматься простым трудом, была малоприятной. Хотя иначе им не прожить. С землей все равно придется расстаться, надо сохранить хотя бы дом. До сего времени они кое-как перебивались: проедали сбережения, да Дарлин подрабатывала шитьем.

На прошлой неделе она, скрепя сердце, обратилась к Миллерам, владельцам обширных виноградников, с просьбой, не найдется ли работы для трех пар женских рук, и ее с девочками обещали поставить на подвязку. Дарлин знала: с непривычки будет тяжело, и не только физически. Когда она объявила девочкам о том, чем предстоит заняться, Тина ответила: «Хорошо, мама», а Тереза промолчала, но при этом так посмотрела своими темными глазами, что Дарлин стало не по себе. Она прикоснулась к ее пышным, точно пружинящим под рукой волосам и подумала: «Тесси будет труднее». Тереза всегда казалась резче Тины, но Дарлин чувствовала: душа ее приемной дочери очень ранима. Девушки были достаточно откровенны с матерью, она знала все их немудреные секреты. Дарлин с детства старалась приохотить их к чтению, в чем преуспела. Но в остальном девочки отличались: Тина хорошо шила, как и мать, а Тереза терпеть не могла рукоделия; Тина больше любила ухаживать за растениями, тогда как Тереза обожала животных; Тина редко плакала, а у Терезы слезы были близко; учеба в школе давалась ей сложнее, чем сестре: Тину всегда хвалили и ставили в пример, а Тереза не любила учиться — куда охотнее читала книжки о путешествиях да бегала на берег встречать и провожать солнце.

Они, теперь только они, Тина и Тереза, Тереза и Тина, были смыслом жизни Дарлин. Мать улыбнулась и пошла им навстречу.

После ужина девочки, как обычно, уселись на крыльце поболтать. Дарлин им не мешала — возилась по хозяйству, хотя теперь, когда дочери выросли, не так уж много было дел в таком маленьком доме, состоящем всего из трех комнат: спальни Тины и Терезы, комнаты Дарлин и третьего помещения, куда выходили двери из этих двух. Кухней служил закуток с одним крошечным окошком под самым потолком. Дом опоясывала небольшая веранда, где сушили белье, а также ужинали, когда спадала жара. Мебель была старая, темная и грубоватая, но обитатели домика к ней привыкли, как привыкают к вещам, среди которых проводят большую часть жизни. В комнате девочек стояли две узкие деревянные кровати и дубовый комод с четырьмя ящиками, украшенными тяжелыми бронзовыми ручками. На комоде под углом располагалось зеркало, лежали вперемешку с заколками и шпильками морские камешки, изящная, точно склеенная из тончайшего фарфора раковина с отполированной волнами розовато-радужной поверхностью (подарок Барри дочерям), а также предмет из приданого Дарлин — пожелтевшая шкатулка из кости. Над комодом висела картина, над кроватью Тины — темно-красный коврик с бахромой, а кровать Терезы была придвинута к окну. Шкаф с одеждой всех троих стоял в комнате Дарлин, а у девушек, кроме перечисленного, — только пара стульев, на одном из которых высокой стопкой громоздились книги. Свои девушки перечитали давным-давно, библиотека в Кленси была бедной, и в последнее время, к величайшему огорчению Тины и Терезы, новые книги нечасто попадали в дом.

Свет дня угасал, наползали сумерки. Солнце, похожее на золотую монету, почти касалось линии горизонта, светящейся и ровной, точно нить, выдернутая из мотка золотистой пряжи. Ниже, по поверхности воды, протянулась парчовой лентой полоса закатного сияния, а наверху, над океаном, небо в смешении голубых и розовых разводов местами приняло нежный сиреневый оттенок. С океана дул прохладный ветер. Тина встала, принесла из дома материнскую шаль — девушки накрылись ею вдвоем, как птичьим крылом, и сидели на низких ступеньках, прижавшись друг к другу и подтянув к подбородку колени.

Обе молчали — такое случалось редко.

— Ты не можешь никуда уехать! — наконец шепотом произнесла Тина, оглядываясь на дверь, ведущую в комнаты. — Тем более из-за какой-то Фей! Подумай, Тесси, в школу ты больше ходить не будешь, на берегу они не часто появляются, и в городе ты их не каждый день встретишь!

Тереза ответила не сразу. Она, прищурясь, глядела на солнце, на морских чаек, крылья которых казались серебряными, как и края облаков.

— Я же говорила, что уезжаю не из-за Фей, вернее, не только из-за нее. Мне вообще хочется уехать.

— Почему? И зачем обязательно сейчас? Мама только что договорилась о работе… У нее даже нет денег, чтобы дать тебе в дорогу.

Тина говорила тоном старшей: на Терезу просто нашла очередная блажь, не может быть, чтобы она всерьез решила покинуть дом, но поговорить с нею и объяснить, что она неправа, все-таки следует.

— Куда ты поедешь?

— Я не хочу работать на виноградниках, Тина, — тихо, но очень уверенно и твердо произнесла Тереза. — Денег мне не надо, разве что совсем чуть-чуть. — Она замолчала, а после добавила:

— Я собираюсь добраться до какого-нибудь крупного города… А если честно, то моя цель — Сидней!

Тина резко повернулась к сестре, так, что упала шаль, и Тереза увидела очень близко ее испуганные глаза на покрытом легким загаром лице с едва заметной россыпью веснушек вокруг тонко очерченного носика.

— В Сидней?! Тесси!! Сидней — край света! Что ты там будешь делать?!

Тереза сидела с отрешенным видом и молчала, тогда Тина, тронув ее за руку, испуганно прошептала:

— Если ты решила…

Она не смогла закончить мысль: до того страшным казалось неожиданно пришедшее на ум предположение. Далекие большие города представлялись ей, как и многим другим жителям тихой провинции, гнездилищем порока, местом, где все самое дурное легко пускает корни и вырастает до невиданных величин.

— О нет! — Тереза даже отшатнулась, мигом стряхнув с себя минутное оцепенение. — То, о чем ты, наверное, подумала… Нет, Тина, чтобы встать на этот путь, надо через что-то переступить внутри себя или даже что-то убить в себе! Клянусь, мне в голову ничего подобного не приходило!

— Почему бы тебе не посоветоваться с мамой, Тесси? — тихо сказала Тина. — Она лучше меня объяснила бы тебе…

Да, Тереза это знала. Знала, что сделает Дарлин: обнимет, мягко прижмет к сердцу, как делала всегда, еще с раннего детства, с тех самых времен, как Тереза помнит себя, и, ласково гладя ее пушистые волосы, найдет такие единственно верные, правильные слова, с которыми, несмотря на самое сильное внутреннее сопротивление, придется согласиться. Ее слова, прикосновения, взгляды — в них особая сила, преодолеть которую она, Тереза, не сможет. И не решится покинуть мать.

— Понимаешь, Тина, ну что ждет нас здесь, меня, тебя, маму? Работа на виноградниках от зари и дотемна? А потом? Что останется нам с тобой? Выйти замуж за кого-нибудь вроде Фила Смита? Воспитывать детей? Заботиться о муже, который не очень-то этого и заслуживает? Трудиться по дому целыми днями? И так — всю жизнь?!

Она горячо говорила, сжимая руку сестры, пронзая ее серые прозрачные глаза силой своих — больших, темных, зажженных стремлением к чему-то неведомому, уже взявшему в плен часть ее во многом еще детской души. И тем больше ее раздосадовало, когда Тина с растерянным видом ответила:

— Все так живут… Что плохого в том, чтобы иметь семью, детей? Чем еще может заниматься женщина?

— Господи! Тина! Я хочу чего-нибудь добиться для себя, для тебя, для мамы! Вырваться отсюда, пока не поздно!

Последние слова она, забывшись, почти что выкрикнула и тут же, оглянувшись, увидела стоящую в дверях задумчиво-печальную Дарлин.

Тина тоже обернулась. После смерти отца мать сильно изменилась: казалась вечно усталой, двигалась медленно, точно во сне. Она старалась не плакать при дочерях, но и ее улыбку они с того страшного дня видели редко, хотя знали: мать только внешне стала суровей и словно отдалилась от них; на самом же деле только любовь к детям и привязывает Дарлин к жизни. Тина опустила голову. Улыбки отца ей вовек не видать, и от материнской осталась лишь бледная тень. А теперь еще Тереза грозится уехать!

И, воспользовавшись моментом, она сказала:

— Мама, Тесси хочет уехать!

— Я слышала, — спокойно произнесла Дарлин, перехватив укоризненный взгляд Терезы, который та послала сестре. — И даже поняла, почему. Сядь, Тесси! — кивнула она вскочившей на ноги дочери. — Поговорим.

Она заговорила, но не сразу — с минуту глядела на дочерей, тревожно ожидающих ее слов. Тина смотрела на мать широко раскрытыми доверчивыми глазами, а Тереза… Откуда в ней такая готовность к переменам, такие тайные скрытые силы, каких совсем не чувствуется в Тине? Верно что-то в ней уже утвердилось, созрело, тогда как душа Тины еще мягка, как воск. Очевидно, злоба окружающих, в частности этой проклятой Фей, заставила Терезу начать постижение законов реального мира, задуматься над жизнью, сбросив одежды детства. И в то же время Дарлин видела: взгляд глаз дочери, сияющих, темных, как перезрелые вишни, полон романтических грез, как и у Тины. Они обе мечтали, только по-разному или о разном… Просто душу Тины питает то, что давно утвердилось в мире, а Тереза из тех, кто творит собственную веру. И то, и другое одинаково неплохо.

— Я понимаю, Тесси, — сказала Дарлин, — ты хочешь там добиться того, что, как ты думаешь, не удастся сделать здесь. Но дело не во внешнем мире, а в нас самих. Мы рождены теми, кем рождены, человеческую натуру бывает трудно переделать, хотя, конечно, бывает и так, что порой намного больше усилий надо приложить, чтобы остаться самим собой. Кто сказал тебе, что там, в далеких краях, тебя ждут счастье и успех? Ты еще плохо знаешь не только людей, но и саму себя. Тина права — что ты там будешь делать? Определись сначала в своих склонностях… Конечно, там тебя никто не знает, и ты можешь попытаться создать в глазах людей новый образ, но стоит ли? Превращение не произойдет по одному лишь желанию! Трудности будут везде и, может быть, там как раз больше!

— Значит, я навсегда так и останусь «Хиггинс»? Нечего и пробовать что-либо изменить? — Она сжала губы, и глаза ее — чужие в этой семье — были полны укора, перед которым Дарлин чувствовала бессилие.

— Я в тебя верю, — сказала она, — если ты это имеешь в виду. Просто я считаю твое решение несвоевременным. Опрометчиво так поступать, Тесс! Тебе же всего шестнадцать!

Дарлин сказала так и подумала: «Не то, не то! Нужны какие-то иные слова!» И вдруг вздохнула полной грудью: прочь разум, надо дать волю чувствам, и все решится само собой!

— Доченька, я не переживу, если ты уедешь. — Она привлекла Терезу к себе. — Милая, не уезжай!

— С тобой останется Тина… — пробормотала девушка, разом почувствовав, как защемило в груди.

— Вы обе нужны мне. И особенно — сейчас.

Дарлин увидела, как осветилось улыбкой лицо облегченно вздохнувшей, сбросившей напряжение ожидания Тины, и почувствовала на своей щеке слезы Терезы, одновременно ощутив пожатие ее руки.

«Она останется», — подумала Дарлин.

Тина проснулась рано, едва занялся рассвет, но долго не открывала глаз. Полусонное тепло постели приятно обволакивало тело; откинув распущенные длинные волосы, девушка отвернулась к стене, чтобы не мешал бьющий в щель между двумя занавесками белый утренний свет.

Вскоре часы в соседней комнате пробьют шесть, поднимется мать, потом из кухни потянет ароматом кофе и запахом поджаренного хлеба. Тогда можно вставать и одеваться, но перед этим еще поболтать с Терезой: за пять минут — обо всем на свете. Потом Тина обычно выходила на крыльцо и улыбалась наступившему новому дню, солнцу и океану, потягивалась и стояла с минуту, ощущая босыми ступнями приятное тепло нагретого солнцем пола. Затем умывалась и шла обратно в комнату, где Тереза уже возилась со своими волосами. Она всегда долго копалась, и у девушек случались беззлобные перепалки — возле небольшого зеркала двоим не хватало места. Впрочем, всерьез они никогда не ссорились и, что редко бывает между сестрами, в детстве ни разу не подрались.

Тина, повернувшись, открыла глаза и почти сразу в изумлении села: постель Терезы была заправлена, и сестры не было в комнате. Который же час? Тина на миг ощутила состояние, какое бывает, когда, порою, проснувшись после дневного сна, думаешь, что пришло утро: чувство странного несовпадения времени и пространства.

На покрывале что-то белело. Листок бумаги, который Тина не сразу решилась взять. На нем крупным почерком было написано: «Дорогие мама и Тина, я уезжаю. Придет время, когда вы поймете, что я поступила правильно. Простите меня и не плачьте! Тереза».

Тина вихрем — как была, в ночной сорочке, — выбежала в соседнюю комнату, а оттуда — на кухню.

— Мама! Тереза уехала!

И, резко вытянув руку, протянула записку.

Лицо Дарлин сначала стало серым, потом на нем запылал неестественно яркий румянец — совсем как в тот ужасный день, разрубивший ее жизнь на два куска, навеки определивший границы «до» и «после», — день смерти Барри. Быстро прочитав записку, мать бессильно опустила руки.

— Может, попробовать догнать?! Окно было открыто, наверное, она выбралась через него, пока я спала! — растерянно говорила Тина. — Мама, вдруг мы успеем ее вернуть!

— Вернуть? Бесполезно… — Дарлин подняла глаза на висящие на стене старые часы. — Дилижанс отошел полчаса назад. Да и вообще… насильно ведь не заставишь… Тело человека можно удержать, но душу…

— Но что с ней будет, если она не вернется?!

— Не знаю. — Дарлин стояла с каменным лицом, но внутри все разрывалось на части. Глупая девочка! Ее малышка Тереза! Что это — безрассудство рвущейся в неведомую бездну юности, или нечто большее — таинственный голос крови? Разумом женщина еще не осознала до конца, что Тереза уехала, что Терезы нет, но сердце уже ныло, ныло от боли. Ведь это она, она, Дарлин Хиггинс, выкормила эту девочку своим молоком, с младенчества прижимала ее к груди, а после — воспитывала, переживала за ее невзгоды и — Бог свидетель! — любила, любила, как родную дочь!

— Да как она могла! Ей совсем нас не жалко, мама! — воскликнула Тина.

И Дарлин опять повторила:

— Не знаю…

Женщина винила себя: она же вчера не поверила, что Тереза всерьез решила уехать, потому все так и случилось! Господи, да разве легко отдавать своего ребенка в руки безжалостной судьбы! Конечно, с самого начала помнишь, что когда-нибудь придется это сделать, и все же… как тяжело! Пока дети маленькие, не часто задумываешься о времени разлуки, зная, что они еще долго будут с тобой; но они вырастают, и понимаешь все яснее, чувствуешь: они уйдут своей дорогой; даже если останутся рядом, все равно отдалятся и не будут, как в детстве, в безраздельной доверчивости тянуться к тебе, потому что ты, хотя и любима по-прежнему, уже не являешься для них осью мира, средоточием всех его знаний, доброй волшебницей, способной понять и решить все проблемы. Да, ты это знаешь, но… Смерти тоже все боятся, но кто в нее по-настоящему верит?

Тереза возникла из неизвестности и ушла в неизвестность, а Тина? Неужели придет и ее черед?

Дарлин крепко обняла дочь — Тина плакала, чувствуя, что потеряла нечто очень большое: кусочек привычной жизни, родного мира, одну из главных его частей, без которой уже ничего никогда не сложится так, как было раньше; потеряла не только сестру — бесконечно близкое существо, закадычную подругу, единомышленницу, хотя… может, в чем-то существенном они все-таки были разными? Нет, просто Тереза совершила ошибку, но какую! И теперь вместо Терезы была пустота, которую ничем не заполнить. А мать? Как ей пережить такое?

Да, Дарлин в самом деле было невыносимо тяжело. Позднее, когда минули первые мгновения смятения и горечи, они с Тиной посмотрели, что же взяла с собою Тереза. Оказалось, почти ничего. Предметы туалета, старую, вышедшую из моды шляпку Дарлин, корсет, пару белья. Тину тронуло, что сестра не взяла ничего из их общих маленьких драгоценностей: ни серебряных сережек, ни колечка с жемчугом, ни янтарного ожерелья. В дорогу беглянка надела простенькое платье из белого в мелкий цветочек ситца и черные замшевые материнские туфли. Она вытащила из жестянки, где хранились припасы на черный день, ровно третью часть денег, и Дарлин горько сожалела о том, что дочь не взяла все, потому что суммы этой могло хватить только на билет, и, значит, Тереза приедет в желанный Сидней с пустым карманом. Из кухонного шкафчика исчезли пакетик сахара и две вчерашние черствые лепешки.

Первое время и Дарлин, и Тина надеялись, что внезапно откроется дверь и войдет раскаявшаяся Тереза. Но прошло несколько тягостных, тревожных дней, потом недель, а этого так и не произошло. И они стали учиться жить без нее. Без ее голоса, улыбки, взглядов. Даже без ее писем, которых мучительно ждали и которых тоже не было.

ГЛАВА II

Тина шла по дороге, ведущей от побережья к центру города, и любовалась тем, что видела, как любовалась всегда, сколько бы ни ходила этим путем. Где еще могут быть такое солнце и ветер, такое ощущение свободы и чистоты? В каких мечтах могут пригрезиться другие, лучшие края? Тина, будь ее воля, прожила бы здесь целую жизнь, здесь, где знала всех жителей наперечет и все знали ее, где уважали Дарлин и приветливо здоровались с нею, Тиной, где жили друзья детства и был узнаваем каждый камешек на дороге. Тина говорила себе, что понимает Терезу, и все-таки понимала далеко не до конца. Наверное, она теперь все время будет думать о Терезе — до тех пор, пока они снова не встретятся. Пока сестра не вернется домой.

Тина свернула на главную улицу. Кленси был выстроен по обычной схеме: прямоугольная планировка улиц, ориентированных точно по сторонам света, небольшая площадь в центре. Высоких домов не было, и улицы буквально утопали летом в зелени постриженных шапками кустарников и деревьев, а весною — в их нежном цвету. Город окружали холмы, почти сплошь засаженные виноградниками, за ними виднелись горы, тоже все в зелени. Зеленый и синий — два основных цвета, которые окружали Тину с детства и которые она любила больше всех остальных.

Тина услышала, как кто-то окликнул ее, оглянулась и увидела Карен Холт, маленькую, темноволосую, очень бедно одетую девушку. В детстве они часто играли вместе, но после почти не виделись: в школе Карен училась мало, она была старшей дочерью в семье, где росли еще девять детей, и большую часть времени проводила в работе по дому, помогая матери.

— Здравствуй, Тина! — сказала Карен, догоняя девушку. — Ты куда, в лавку?

— Да. А ты?

— Тоже.

Они пошли рядом.

— Где Тереза? — спросила Карен. Тине постоянно кто-нибудь задавал этот вопрос: их с Терезой привыкли видеть вместе.

— Она уехала к родным, — неохотно отвечала Тина. Она сама, без помощи матери, придумала такой ответ; лгать не хотелось, но еще неприятнее было говорить о том, что Тереза сбежала в Сидней.

Карен, к счастью, не стала расспрашивать.

— Ты теперь работаешь на виноградниках?

— Да, вместе с мамой.

— Тяжело?

Тина кивнула. Да, было очень тяжело, несмотря на то, что работали лишь до полудня. Невыносимо жарко, душно! Это на берегу океана постоянно дует прохладный ветер, а за холмами, да еще между виноградных рядов, часами даже листик не шелохнется. Соломенная шляпа ничуть не спасала от солнца, пот струился по телу, так что впору было раздеться совсем, хотя Тина и без того, с разрешения и даже по совету матери, оставалась в блузке почти без рукавов и одной юбке: наряд, в каком никогда не решилась бы появиться на улицах города, где женщины, по моде и обычаям того времени, одевались в закрытые платья с высоким воротом и множеством тщательно застегнутых пуговок. Тяжело… После работы даже не всегда хватало сил сразу же вымыться, хотя липкий пот щипал глаза и разъедал кожу. Мать несколько раз совершенно искренне предлагала дочери остаться дома, что Тина стоически, даже с негодованием, отвергала, хотя по возвращении с виноградника до вечера побаливала голова, а в руках и ногах сохранялось ощущение тяжести.

Тина посмотрела на худенькую Карен: той, наверное, приходилось ничуть не легче, но она никогда не жаловалась. Привыкла. И она, Тина, привыкнет… Хотя Тереза почему-то не захотела привыкать.

Они дошли до лавки, принадлежавшей отцу Дорис Паркер. Это было одноэтажное, аккуратно выбеленное здание с высоким деревянным крыльцом и большими окнами, в которых, точно в витринах, красовались товары. Здесь можно было купить все — от фунта муки до пары новых туфель.

Подходя к крыльцу, девушки разминулись с незнакомой немолодой женщиной, и Карен толкнула Тину под локоть.

— Знаешь, кто это?

Тина оглянулась: обыкновенно одетая женщина, может быть, немного старше Дарлин, с незагорелым лицом и светлыми вьющимися волосами.

— Нет.

— Она оттуда, из того дома.

Карен подняла глаза туда, где в недосягаемой вышине серебрились видные даже отсюда стены стоявшего на скале особняка.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Тина.

— Мы живем внизу, прямо под холмом, откуда начинается дорога наверх. Эта женщина часто ходит мимо нашего дома.

— А кто она?

— Не знаю. Наверное, экономка. Смотрит за домом.

— Больше там никто не живет?

— Хозяева? Ни разу не видела.

Тина молчала. Особняк возбуждал ее любопытство, хотя она ни разу не поднималась туда, к его стенам, за которыми, конечно же, могло твориться нечто чудесное. В Кленси не происходит чудес, но этот дом — он не в Кленси, он — особый, сам по себе, со своей внутренней жизнью и тайнами. Иногда она гадала, как там обставлены комнаты, какие ковры устилают паркет, что может расти в огромном саду, но чаще ей представлялось, что в доме-замке живет прекрасный принц, ее принц! Мечта, которой она никогда не делилась ни с кем, даже с матерью и Терезой.

Карен покрутила головой, обвитой туго заплетенными косами.

— Дорис Паркер говорит, если там нужна хозяйка, то она, пожалуйста, готова ею стать.

Тина, услышав такое, неизвестно почему почувствовала себя сильно задетой.

— Откуда она знает, есть ли там хозяйка?

— Болтает просто! Да если и нужна, кто возьмет туда Дорис? Может, для кого-то она и королева, но для тех господ все равно дочь лавочника! И замуж ее выдадут тоже за лавочника, так что пусть и не мечтает о большем!

Карен насмешливо сморщила курносый нос и подмигнула Тине, которая была рада, что кто-то разделяет ее мнение о Дорис. Тина почти ненавидела Дорис после бегства Терезы, потому что та вместе с Фей определенно была в этом виновата.

— А я пошла бы туда горничной, Тина! — продолжала Карен. — Хорошо работать в таком шикарном доме, и кормят, наверное, — пальчики оближешь.

Бедняжка Карен вечно хотела есть: в школе Тина часто делилась с нею завтраками.

Они вошли в лавку, где хозяйничал мистер Паркер, а также две его помощницы, Сара и Лу. В проникавшем сквозь приоткрытые двери и оконные стекла солнечном свете переливались красками бесчисленные товары, а с пола поднимались вверх пепельные столбики пыли. Лавка таила много соблазнов, и такие, как Карен и Тина, часто ходили сюда так, как ходят в музей — посмотреть и подивиться. Карен устремилась к прилавку со сладостями, а Тина заглянула в угол с одеждой. Конечно, ее лиловое в синюю полоску платье, хотя и выгорело слегка, а за последние месяцы стало тесноватым в груди, выглядит еще довольно прилично, но она не отказалась бы купить парочку новых. Особенно девушке нравилось одно, вывешенное в центре, из дымчато-зеленого шелка. Оно не имело ни глухого ворота, ни узких рукавов — было открытым, немножко, наверное, нескромным, но таким очаровательным, что на глаза наворачивались слезы сожаления и обиды. И к нему идеально подошли бы вон те туфли из крокодиловой кожи с каблуками в целых три дюйма и золотистыми пряжками. Тина представить себе не могла, как бы выглядела во всем этом… Но цена, увы, была просто фантастическая!

Платье, наверное, купят Дорис, которая мелькнула на заднем плане, высокомерно кивнув Тине и Карен, всем своим видом говоря: «Эх вы, оборванки!»

Тина невольно вспыхнула. Купила два медовых пряника и угостила Карен.

— Ты такая добрая, Тина! — растроганно произнесла девушка, пряча лакомство в корзинку, видимо, для кого-то из младших.

— Ешь, Карен, — сказала Тина и отдала ей второй пряник. — Мне что-то не хочется.

Поделится ли кто-нибудь с Терезой? Хотелось надеяться, хотя Сидней — не Кленси.

Когда Тина возвращалась, навстречу ей попался Фил Смит. Фил был здоровенным парнем, шести с лишним футов роста, но Тина, хотя ей нравились высокие, находила его слишком огромным и нескладным. Ее не привлекало его грубоватое, усыпанное веснушками красное лицо, которому Создатель не дал и намека на красоту, невыразительные глаза с блеклыми ресницами и рыжие волосы. Она, вообще, была зла на него, как и на Дорис, из-за Терезы.

— Здравствуй, Тина, — сказал Фил, преграждая ей путь. — Как поживаешь?

— Хорошо, — коротко отвечала она, стремясь его обойти.

— Подожди! — Он пытался удержать девушку. — Давай поболтаем!

Тина ему нравилась, и он понимал, что следует спешить, пока еще кто-нибудь не понял, что это простая милая девушка ничуть не менее красива, чем высокомерная Дорис.

— Хочешь, встретимся как-нибудь? — небрежно произнес он, стараясь скрыть смущение.

— Мы уже встретились, Фил.

— Ну, я имею в виду другое… — пробормотал он.

— Нет, — ответила Тина, — не хочу. Встречайся с Дорис и Фей!

Фил удивился: скромная кроткая Тина Хиггинс никогда никому не дерзила. Верно его старший брат говорил, что женщина всегда начинает капризничать, едва почувствует мужской интерес!

— Дорис мне не нравится, — терпеливо произнес он и, подумав, добавил:— Ты гораздо красивее.

Тина вскинула зеленовато-серые глаза. Ей никто еще не говорил, что она красивая, но слова Фила нисколько не обрадовали, скорее, раздосадовали ее.

— Нет, — повторила она, игнорируя комплимент, — ты смеялся над моей сестрой Терезой!

— А, вот что! Я вовсе не смеялся над Терезой, это делали Дорис и Фей, а я, наоборот, всегда говорил, чтобы они оставили твою сестру в покое.

Но Тина не верила тому, что он говорит, она вообще не хотела разговаривать с ним. Ничего больше не слушая, девушка пошла домой, а Фил так и остался стоять на дороге. Тина всегда была вежлива со всеми, как учили мать и отец, но сейчас раздражение взяло верх.

Красивая? Это с облупившимся от солнца носом и загрубевшими руками? Да, но у нее длинные толстые косы, тонкий овал лица… Тина вовсе не обольщалась на счет своей внешности, но все же смутно догадывалась, что заслуживает несравненно большего, чем встречи с этим неуклюжим верзилой Филом Смитом, хотя он, возможно, считает себя лучшим женихом в Кленси.

Через несколько дней Тина, не говоря никому ни слова, поднялась по неприметной, петляющей между зарослей кустарника тропинке к стенам загадочного особняка. Каменная ограда, которой был обнесен сад, проходила по самому краю обрыва; дом стоял в глубине, но, хотя над стеной поднимались верхушки деревьев, окна верхнего этажа были хорошо видны. Однако они оставались закрытыми, и Тина смогла разглядеть только белые шелковые шторы.

Она немного оторопела, оказавшись так близко от того места, куда с детства взирала снизу вверх. Оно оказалось более досягаемым, чем представлялось прежде, и, что слегка разочаровало девушку, уже не выглядело таким чудесным. Налет обыкновенности покрывает достигнутое намного быстрее, чем хотелось бы, осуществившаяся мечта перестает быть мечтою, неотвратимо переходит в реальность, ибо в чистом виде она — нечто, о чем можно думать, видеть во сне, но нельзя коснуться рукой. К счастью, человеческое воображение беспредельно, оно тут же рождает новые грезы, посылая разум и сердце вновь вперед и вперед, к сияющей золотой вершине!

Стояла вечерняя тишина, здесь — даже без привычной для слуха трели цикад. На высоте было довольно прохладно от свободно носящегося ветра, и Тина обхватила руками озябшие плечи. Она стояла недалеко от края бездны, где уже не было ни кустарника, ни трав, только серый камень, и смотрела то вверх, на небо, то вниз, на серебрящуюся чешуйчатую поверхность воды. Отсюда Тина увидела то, что не видела раньше: желто-коричневый мыс, конец которого терялся в туманной дымке, бесконечные холмы, монолиты из красного песчаника… Она разглядела весь Кленси, как оказалось — совсем маленький городишко, увидела даже свой дом на берегу — крошечный, не больше раковины улитки.

Огромным казалось лишь то, что было вечным, — небо и океан. Океан… Она любила его, несмотря на то, что он забрал ее отца, призвал к себе и не вернул обратно, причинив и ей, и матери, и Терезе неисцелимую боль. Тина вздрогнула: она вдруг вспомнила, как накануне гибели Барри Дарлин в разговоре с дочерьми обмолвилась, что Бог на самом деле редко посылает человеку горе страшнее того, какое этот человек может вынести. «Бог милостив и разумен, — говорила она, — чаша не наполнится выше краев». А потом их постигло несчастье. Они все трое рыдали, как безумные, и казалось, жизнь кончена. Но прошло время, а они живут, даже смеются иногда по-прежнему. Какое же горе способно переполнить ту самую чашу, миновать установленный предел? Или все зависит от состояния души человека — в каждый конкретный момент? Да, но ведь есть вещи неизменяемые, незыблемые, как скалы, вода, земля, как любовь к своим близким и вера в мечту! Тина вздохнула. Она была еще слишком юной и не знала, что на свете, к несчастью или наоборот, ничего неизменного нет. Девушка снова взглянула на океан: тело отца не нашли, и, правильно было так думать или нет, ей это казалось благом — Тина не представляла себе, каково было бы увидеть отца мертвым. Не пережила бы, наверное… А так он остался в ее памяти живым, с блестящими глазами и веселой улыбкой.

А после еще несчастье — бегство Терезы. Тина так и не решила, как относиться к поступку сестры, потому удивилась, когда пару дней назад мать неожиданно сказала: «Может, так оно лучше: нельзя покоряться обстоятельствам, всегда лучше бороться с ними, искать в жизни свой путь. Так, по крайней мере, говорил твой отец».

Что же, значит, мать уже простила Терезу и даже в чем-то признала ее правоту?

В гуще деревьев начинало темнеть, и Тина решила возвращаться. Она спускалась по некрутому склону, пробиралась через кустарник, изредка останавливаясь, чтобы сорвать цветок. Ее русые волосы в тени деревьев и отблесках местами проникающих сквозь листву лучей вечернего солнца приобрели густой медовый оттенок, а кожа казалась нежно-золотистой, как утренний свет. Девушке не приходило в голову, что тут можно кого-нибудь встретить, и она подоткнула подол, который постоянно цеплялся за ветки.

Тина остановилась, чтобы понюхать шиповник, и, когда подняла глаза, вздрогнула, чуть не закричав: по другую сторону куста стоял мужчина и смотрел на нее. Вероятно, он появился здесь раньше Тины, потому что девушка не слышала, как он подходил. Он стоял тут, а увидев, что кто-то идет, может быть, нагнулся. Но, как бы то ни было, Тина смертельно испугалась.

На нем была одежда вроде той, что носят здешние фермеры, — фланелевая рубашка, широкополая шляпа, ботинки со шнурками, — только совсем новая, и сидела она как-то более «благородно». Светло-каштановые, слегка тронутые сединой волосы коротко пострижены, глаза — серо-голубые, а лет ему было (особенно с точки зрения шестнадцатилетней Тины) уже немало, сорок, а может, и все пятьдесят, хотя он и выглядел достаточно подтянутым. Впрочем, все это девушка разглядела много позднее.

— Не бойтесь, пожалуйста! — приветливо произнес мужчина. — Клянусь, я не хотел вас напугать! Идите сюда!

Тина, услышав «идите сюда», отпрянула от него, споткнулась, упала, но быстро поднялась, поправляя платье и растрепавшиеся волосы. Побледневшее лицо ее внезапно залил румянец. Незнакомец улыбнулся при виде стыдливого выражения зеленовато-серых глаз юного создания.

— Не бойтесь, мисс! — повторил он. — Я ничего плохого вам не сделаю.

Разглядев, что он уже немолод, вероятно, старше ее матери, Тина немного успокоилась. Но кто он? Она знала всех жителей Кленси. Приезжий?

— Простите…— пролепетала девушка.

— Это вы простите! — твердо произнес он и решительно подал руку. — Осторожнее, мисс. Вы вниз? Давайте я вас провожу!

Тина не возразила, повинуясь детской привычке слушаться тех, кто намного старше, и протянула ладошку. Рука у незнакомца была гладкой на ощупь. Тина заметила, что ногти на пальцах очень аккуратно обрезаны, и удивилась: она никогда не видела у мужчин таких рук. Ей стало стыдно своих — загрубевших, с твердыми мозолями.

— Вы живете в Кленси? — произнес спутник. Девушка кивнула.

— Раньше я вас тут не видел. — Он улыбнулся уголками губ. — Но мне, конечно, приятно, что по моей земле ходят такие прелестные юные леди.

И вновь он встретил быстрый испуганный взгляд.

— Ваша земля?

— Да.

— Я не знала.

— Что же вы думали?

— Что она ничья.

Он задумчиво огляделся.

— Да, пожалуй, ничья… Красота мира миру и принадлежит, при чем тут жалкий человек со своими претензиями! Так что вы правы, мисс.

Потом спросил:

— Как вас зовут?

— Тина Хиггинс.

— Очень приятно. Меня — Роберт О'Рейли. Я живу там. — Он показал наверх, на особняк.

Тина замедлила шаг. Так вот кто, оказывается, хозяин дома! Этот пожилой человек! Девушка почувствовала разочарование. Она привыкла мечтать о том, что там живет молодой прекрасный принц, и теперь вдруг ощутила, что эту мечту, какой она тешила себя уже немало времени, у нее отобрали. Она глядела на своего спутника так, как смотрят ранней весной на увядшую прошлогоднюю траву.

— Одни? — спросила она в надежде, что принц, быть может, все-таки существует, не задумываясь над тем, что выказывать такого рода интерес не совсем прилично.

Мистер О'Рейли рассмеялся.

— Увы! Один, если не брать в расчет прислугу. Вы, должно быть, видели кого-нибудь из моих людей?

— Да, женщину.

— Это миссис Уилксон, экономка, ангел-хранитель моего дома. Я здесь, в общем-то, не живу, а она не покидает Кленси вот уже почти тридцать лет.

Они спустились к началу дороги.

— Спасибо, я, пожалуй, пойду, — застенчиво произнесла Тина.

— Всего хорошего, мисс Хиггинс! — серьезно произнес он. — Надеюсь встретить вас еще раз!

И, раскланявшись, повернул назад.

Дома, за ужином, Дарлин, тяжело вздохнув, произнесла:

— Все, земли у нас больше нет. Вчера был срок платить по закладной.

Тина, увлеченная своими раздумьями, только теперь заметила лежащие на краю стола бумаги. Сегодня они с матерью ужинали позднее обычного, потому сидели не на террасе, а в доме, при тускло-желтом свете маленькой лампы, который делал лица неестественно бледными, точно вылепленными из глины.

— Что же теперь? Дарлин пожала плечами.

— Ничего. Дом пока наш — и то слава Богу.

Она добавила еще что-то и после заметила, что Тина, не слушая, глядит в одну точку.

— Тина?

Та вздрогнула и, очнувшись от мыслей, снова принялась ковырять вилкой жареную картошку.

— Мама, кажется, Фил Смит пытается ухаживать за мной, — сообщила она, не замечая удивленного взгляда Дарлин.

Вот что! Ну да, конечно, Тина думает не о закладной, а о том, что ближе ее возрасту.

— Да? — с улыбкой произнесла женщина, не желая отталкивать дочь. — И он тебе нравится?

— Нет! Он смеялся над Терезой, да и вообще…

— А кто тебе нравится? Девушка едва заметно поморщилась.

— Никто, — ответила она, подумав, что в самом деле не знает никого в Кленси, кто мог бы хоть чуточку ей приглянуться. Потом добавила: — Представляешь, мама, сегодня я встретила человека, который живет там, в большом доме, наверху.

Мать подняла глаза.

— Где ты с ним встретилась? Тина вкратце рассказала.

— Не надо ходить одной по безлюдным местам! — встревожено произнесла Дарлин. — Что это за человек, ты же его совсем не знаешь!

— Но он уже немолодой, мама, — попыталась защититься Тина и внезапно вспомнила взгляд мужчины. Девушка была совсем неопытна и все-таки почувствовала, что смотрел этот человек далеко не по-отечески. Взор его был серьезен, чуть печален, и все же в нем угадывалось нечто настораживающее, какой-то странный, неведомого рода интерес. Мистер О'Рейли!

— Все равно, будь осторожна, Тина.

— Хорошо, мама.

Тина поглядела на мать. Нет, она никогда не сможет назвать Дарлин старой, исполнись той хоть сто лет! Разве можно представить себе, допустить, что мама — стара?! Нет, нет, мама — она всегда молодая, почти что… вечная.

— Больше всего я переживаю о том, что не могу дать тебе приданого, Тина. Тебе ведь уже шестнадцать — совсем взрослая, — с горечью проговорила Дарлин, а сама думала: «Неправда: для матери дочка — всегда дитя!» — Господи! У тебя даже лишней пары башмаков нет! И как нам выйти из положения, ума не приложу!

Тина в ответ придвинулась к матери и, ласково обвив ее шею руками, прижалась к груди. От одежды Дарлин пахло чем-то привычным, родным. Мамин запах…

— Я не хочу замуж, мама. Хочу всегда жить с тобой. И с Терезой, если она вернется.

— Нет, девочка. — Мать погладила ее волосы. — Ты должна выйти замуж, иметь детей. Мне кажется, ты именно для этого и создана — чтобы любить, заботиться о ком-то. — Она печально улыбнулась. — Еще о ком-то, кроме меня. Я верю, рано или поздно ты выберешь себе спутника жизни.

— Какого?

— Не знаю, кого полюбишь.

— А ты бы кого хотела мне в мужья? — застенчиво произнесла дочь.

— Я? Ты должна слушать свое сердце, а не меня, хотя я, конечно же, буду рада дать тебе совет. Знай, я не стану препятствовать твоему браку, если ты полюбишь. Неважно, будет твой избранник беден или богат, младше или старше тебя. А плохого, недостойного тебя человека ты не выберешь, я уверена в этом.

— Не знаю, полюблю ли…

Тина, как все девушки ее возраста, боялась двух вещей: что ее никто не полюбит и что она сама не встретит человека, которого сможет полюбить, потому что уже сейчас чувствовала — сердцу не прикажешь!

— Конечно же, это случится! И, быть может, очень скоро.

Тина вспомнила, как они с Терезой разговаривали о любви, правда нечасто — сестра почему-то не любила беседовать на эту тему. Терезу увлекали романтические истории, приключения, представления же Тины о счастье были более традиционными — семья, дети… И все же мечты ее тоже имели мало общего с надоевшей серой обыденностью. Когда же она полюбит? И, главное,… кого?

— Я же тоже не вечна, — продолжала Дарлин, — и нужно, чтобы кто-то продолжал тебя любить, заботиться о тебе, когда меня не будет…

— О, мама, нет, пожалуйста, не говори так! — прошептала Тина, а сама уже жила ожиданием, воодушевленная разговором и своими мечтами: вот-вот, как в театре, поднимется занавес, и она увидит наяву дальнюю даль, сказку и грезы — свое счастье!

На следующее утро, причесываясь перед зеркалом, Тина внимательно рассматривала себя. Она выросла далеко не в идеальных условиях, уже кое-что повидала в жизни: пережила смерть близкого человека, узнала, что такое нужда. Она понимала также, что замуж, наверное, придется выйти, как говорила Тереза, «за кого-нибудь вроде Фила Смита», придется всю жизнь работать, понимала, но вовсе не собиралась рыдать от горя и рвать на себе волосы. Она мечтала, как мечтают все шестнадцатилетние, о большем и лучшем и тем не менее знала, что мечты — всего лишь мечты. Знала и воспринимала это спокойно.

У многих девушек в Кленси, даже гораздо менее привлекательных, уже был не один ухажер, а кое-кто успел обзавестись женихом. Тину же пока что юноши обходили стороной, хотя считали хорошенькой, скромной и милой, а на Терезу и вовсе никто смотреть не хотел. Тина, конечно же, понимала: если у девушки, как сказала вчера мать, «нет даже лишней пары башмаков», вряд ли стоит ждать, что за ней станут толпами бегать молодые люди! Фил Смит был, правда, не из самых бедных, но он совсем не нравился девушке, потому его она в расчет не брала.

Тина склонила голову набок, и блестящие пряди густых русых волос заструились по телу. Ей вдруг пришла в голову мысль как-нибудь еще раз прогуляться по тропинке на склоне. Можно надеть янтарное ожерелье, а волосы подвязать желтой шелковой лентой: будет красиво! И тут же разозлилась на себя: она ведь обещала матери не бродить в одиночестве по лесу, да и есть ли в этом какой-нибудь смысл?

Она снова подумала о сестре, вспомнила, что Тереза как-то сказала: «Знаешь, Тина, мы от рождения несвободны! Почему это Бог решил, что моя душа должна жить именно в этом теле, почему я родилась именно в этой стране, в этой семье? Конечно, у меня прекрасные родители, но ведь мы бедны, а что касается внешности… Не знаю, понимаешь ли ты меня, ведь ты-то совсем другая!» Тина всегда удивлялась сестре: Тереза держалась тихо, временами даже казалась забитой, но, когда они оставались вдвоем, нередко начинала произносить дерзкие речи, поднимая голос даже против Бога, чего Тина никак не могла принять. Если же говорить о внешности… Что же, девушка понимала сестру. Если изящная фигурка Тины имела все положенные природой женские округлости, то Терезу с ее плоской грудью и узкими бедрами можно было принять за мальчишку, если бы не буйная грива волос и девичий наряд. Может, она и уехала отчасти из-за того, чтобы не видеть этот все сильнее с каждым днем бросавшийся в глаза контраст? Тина хорошела, а Тереза так и не начинала меняться к лучшему. Она слишком любила сестру и вряд ли была способна завидовать ей, но переживать — переживала, и сильно. Видит Бог, Тина отдала бы ей все, если б это было возможно, лишь бы Тереза вернулась.

По прошествии двух недель, незаметно пролетевших в работе и повседневных делах, Тина опять очутилась в лавке Паркеров: мать поручила купить кое-какие хозяйственные мелочи. Из лавки следовало отправиться на ферму за молоком, и по такому случаю девушка была одета очень скромно — в серое бумажное платье и синий передник.

Расплачиваясь, Тина заметила краем глаза поджидавшего ее возле крыльца Фила Смита. Она не хотела с ним встречаться, но ускользнуть было невозможно.

— Здравствуй, Тина! — как в прошлый раз произнес Фил и добавил: — Надо поговорить.

— Я спешу на ферму к Дизенам, — ответила девушка. — Извини, Фил.

— Я могу тебя проводить.

— Не надо.

И, повернувшись, Тина пошла прочь.

— Тина! — окликнул Фил. В голосе его явственно слышалась обида.

Ей стало неловко: нельзя обижать человека только потому, что он тебе совсем не нравится. Тина вовсе не хотела быть похожей на бессердечную кокетку вроде Дорис Паркер. Она остановилась и тут же, к великой досаде, заметила на крыльце Фей Трейдер, Керри Миллер и Салли; чуть позже к ним присоединилась и Дорис. Они перешептывались и смеялись. Фил тоже увидел их — это спасло Тину от долгого разговора.

— Возьми! — пробормотал он и быстро сунул в руки девушки коробочку с леденцами. Красное от загара лицо его при этом стало совсем багровым.

— Не надо… — растерянно произнесла Тина, но Фил широким шагом уже удалялся прочь.

Между тем девушки на крыльце, наблюдавшие эту сценку, заговорили громче.

— Фил Смит оказывает ей такое внимание, а она и знать его не хочет! — сверкнув зелеными глазами, заметила Салли, худая рыжеволосая девчонка.

— Не думаешь ли ты, что это серьезно? — в обычной грубой манере отрезала Фей (Фил Смит принадлежал к их с Дорис свите, и она чувствовала себя задетой его явным интересом к Тине). — Для него это всего лишь забава.

Тина остановилась. Эта четверка, причинившая столько неприятностей Терезе, и не думает таиться, высказывая такое оскорбительное мнение!

— Говорят, ее сестра убежала из дома, — сказала Салли. — Моя мать видела, как она ни свет ни заря неслась к площади, как угорелая, а потом села в дилижанс.

— Сбежала? — прошептала Керри Миллер. — Одна или… с кем-то?

— О Боже, конечно одна! Кто позарится на эту цыганку! — рассмеялась Фей, и Тина, вспыхнув, резко развернулась. Помнится, Тереза как-то сказала со слезами в голосе, сжав кулаки: «Я ничего не могу им сделать, но если бы они обидели тебя, сестренка, я бы их точно убила!»

Коленки Тины слегка дрожали, когда она приближалась к крыльцу. Она не знала, сумеет ли перебороть себя и сказать им что-нибудь резкое, хотя это непременно следовало сделать. Пойти против своей натуры, но защитить Терезу, защитить себя!

Конечно, все у нее получилось иначе, не так, как у Фей, без наглости и злобы. И — что еще хуже — совсем не хладнокровно.

— Зачем вы так говорите? — взволнованно произнесла она. — Что вам сделала Тереза?

Она заметила, что Керри смутилась и отступила на шаг, Фей же продолжала стоять, как скала.

А Дорис, ласково, обезоруживающе улыбнувшись, очень искренне проговорила:

— Мы ничего плохого не говорили о Терезе, что ты, Тина! Тебе, наверное, показалось!

И Тина, вмиг растерявшись, упустила момент, когда можно было пойти в наступление. А потом ее решимость прошла.

Когда она уходила, в спину камнем полетел больно уколовший смешок, и кто-то, кажется Салли, сказал:

— Хоть бы конфеткой угостила!

Тина повернулась, безмолвно, ни на кого не глядя, положила коробку с леденцами на ступеньку и с тяжелым сердцем пошла вперед по дороге.

Она размышляла над тем, что скажет Фил Смит, если узнает, как она обошлась с его подарком, и потому не обратила внимания на попавшегося навстречу человека. А он, обернувшись, вдруг окликнул ее:

— Мисс Тина!

Она повернула голову и узнала Роберта О'Рейли.

— Здравствуйте…— произнесла девушка и остановилась.

Он подошел к ней. Одет мистер О'Рейли был очень просто, как и в первый раз, но Тина с легкостью могла представить его в элегантном костюме, цилиндре и с тростью в руках — парадном наряде джентльмена.

«Интересно, — подумала она, — ведь он, должно быть, очень богат, а одевается скромно и ходит пешком. Может, просто не хочет привлекать внимания? Да, стоит ему появиться на улицах Кленси, как тут же все о нем заговорят! Впрочем, ему, возможно, это безразлично: такие, как он, могут позволить себе все что угодно!»

А он, словно прочитав ее мысли, сказал:

— Я, знаете, так устал от жизни в больших городах, шума и езды в экипаже, что сейчас просто отдыхаю душой и телом. Не хочу даже брать лошадь, брожу пешком…

Они стояли на проселочной дороге, золотисто-серой змеей уползающей в изумрудную даль холмов, под пронзительно голубым небом, таким ярким, что на него было больно смотреть.

Роберт О'Рейли скользнул взглядом по сникшей фигурке бедно одетой девушки. Лицо Тины показалось ему огорченным и усталым, а вся она — какой-то затерявшейся в мире, неприметной, как маленький серый камешек, лежащий в придорожной пыли.

Но вот прошла секунда — и он смотрел на нее уже другими глазами, отвергая мимолетное. И снова он видел, какого необыкновенного цвета и глубины у нее глаза: зеленовато-серые, с проблесками лазури, точно пасмурное небо с голубыми окошками кое-где разошедшихся дождевых туч… Косы — даже на вид тяжелые, шелковистые, и кожа гладкая, чистая, точно ствол эвкалипта, такая же солнечно-светлая, а улыбка… Это юность, для него миновавшая навсегда и давно, сама юность улыбалась ему!

— Куда это вы идете одна? И… вы чем-то расстроены?

— Нет… Я на ферму за молоком, тут недалеко, — тихо отвечала девушка. Сейчас ей хотелось побыть одной — ничье участие не радовало, отчасти даже вызывало досаду. С какой стати он с ней говорит? Ее не оставляло естественное предубеждение против пожилых мужчин, неизвестно с какой целью любящих останавливать на дороге молодых девушек.

Тина отвечала с видом ребенка, которого от скуки расспрашивает взрослый, и Роберт О'Рейли снисходительно улыбнулся: будь она старше и опытнее, он дал бы ей понять, что не старик, совсем не старик. Хотя она нравилась ему именно потому, что была так молода и невинна.

На сей раз он не предложил проводить ее, но сказал:

— Мне было бы приятно видеть вас почаще, мисс Тина или… просто Тина, если не возражаете.

Она кивнула, как ему показалось, с полным безразличием.

— Не огорчайтесь, что бы там ни случилось, — участливо произнес он. — Вы должны радоваться — ведь вы так молоды, вся жизнь впереди!

«Да, — подумала Тина, — но какая?» Что имела в виду Тереза, когда говорила, что мечтает о лучшем? Чего хотела? Разбогатеть? Стать красивой? Носить нарядные платья? Познакомиться с интересными людьми, заслужить их уважение? Встретить свою любовь? Очевидно, сестра знала, чего желает, так или иначе видела свою цель? А вот она, Тина, так до сих пор и не поняла, не разгадала — даже саму себя! «Ни рыба, ни мясо», — так говорят люди о подобных ей, и они совершенно правы!

— В Кленси вам скучно, или я не угадал? Чем вы занимаетесь? Работаете?

— Да. — Тина тяжело вздохнула. — На виноградниках.

Он, казалось, удивился.

— Вот как? А с кем вы живете?

— Сейчас — с мамой.

Она говорила устало и покорно. Не по возрасту натруженными маленькими руками она теребила подол поношенного платья. В прошлый раз девушка показалась Роберту несколько иной — живее, хотя держалась тогда настороженно, точно вспугнутая лесная птичка.

— Я пойду? — полувопросительно произнесла Тина и прибавила: — До свидания.

— Всего хорошего! — Он приподнял шляпу. — Еще увидимся!

— А вы разве надолго сюда? — В ее тоне впервые прозвучал интерес.

Мистер О'Рейли улыбнулся.

— Пока я не собираюсь уезжать. Кленси — замечательное место! Особенно потому, что здесь живете вы! — сказал он полушутливо, и именно поэтому Тина не испугалась. Более того, последние слова ей даже польстили: сколько бы лет ни было Роберту О'Рейли, он был мужчиной — и не простым, а владельцем самого великолепного особняка, какой Тине доводилось видеть только на картинках, наверное, миллионером (слово, внушающее почтительность и страх), неглупым собеседником, и он, этот человек, явно интересовался ею, а это кое-что значило! Что — этого Тина пока не знала, но, возможно, стоило узнать?

ГЛАВА III

Случилось так, что Роберт О'Рейли и Тина Хиггинс стали встречаться. Они никогда не назначали точное время встречи, но всегда происходило так, что они где-нибудь сталкивались. Мистер о'Рейли оказался приятным, интересным собеседником — Тина никогда бы не подумала, что сможет подружиться с человеком, столь мало подходящим ей по положению и возрасту.

Роберт О'Рейли рассказал ей о том, что родился в Ирландии, на тридцать пять лет раньше Тины (колоссальная в ее представлении разница), в бедной семье. Отец его занимался земледелием, в промежутках между работой пил, а основным средством воспитания сына считал розги. Чуть ли не с детства, прослышав о далеком чудесном крае, Роберт принялся втайне ото всех копить деньги на поездку в неведомую страну и ровно в девятнадцать лет покинул отчий дом. Все собранные с таким трудом средства ушли на дорогу, поэтому на берег Австралии Роберт О'Рейли ступил совершенно нищим. Страна очаровала его, хотя сразу стало ясно — райской жизни и тут не видать. Однако юноша ничуть не жалел о своем приезде и немедленно приступил к осуществлению дальнейших планов. Он быстро научился всему — стричь овец, рубить сахарный тростник. Руки его, как поняла Тина, в то время не были такими ухоженными и белыми, как сейчас. Он очень скоро прослыл работящим, смекалистым и ловким парнем — добивался успеха во всем, за что брался, и не было дела, какое бы он не перепробовал. Самым выгодным оказались добыча золота и продажа земли, и через пару лет имя Роберта О'Рейли уже многое значило и в Южной Австралии, и в Виктории, и в Южном Уэльсе. Рассказывая об этом Тине, он не стремился хвалить себя, как не стремился вдаваться в подробности того, каким образом сумел так фантастически быстро разбогатеть. Очевидно, помогли везение и случай, а также знаменитый ирландский характер. В настоящее время мистер О'Рейли владел поистине огромным состоянием, часть которого была помещена в крупные банки, другая приносила доходы с земли, недвижимости, предприятий. Вот уже около тридцати лет он управлял гигантской промышленной компанией, являясь по сути дела ее единственным владельцем. У Роберта было два дома, в Сиднее и Мельбурне, в одном из которых он и жил, а особняк в Кленси стоял просто так. «Памятник моей молодости», — как, грустно посмеиваясь, выразился мистер О'Рейли. «Моей самой большой мечтой, — говорил он, — было построить дом на скале, над океаном, как. можно ближе к небу. Я сделал это, и он обошелся мне в колоссальную по тем временам сумму, но я никогда не жалел».

Впоследствии Роберт О'Рейли много ездил по свету — в Америку, Европу; побывал и в родной Ирландии, но поздно: родители уже умерли, а дом их сравнялся с землей. Он не заговаривал ни о жене, ни о детях, и Тина решила, что в брак он, по-видимому, никогда не вступал. Последнее обстоятельство несколько удивило девушку: Роберт был не только богат, но в молодости, скорее всего, еще и довольно красив. Он и сейчас выглядел недурно, просто Тина была слишком молода, чтобы это признать. В Кленси он наслаждался уединением, отдыхая от шумной столицы. В особняке все годы жила женщина — экономка Джулия Уилксон с семьей: они занимали небольшой флигелек. Сейчас муж Джулии уже умер, дети разлетелись кто куда, она же продолжала служить мистеру О'Рейли. Была, конечно же, еще прислуга — дом и сад требовали большого ухода, — но неизменной домоправительницей оставалась Джулия: распоряжалась расходами, вела хозяйство, следила буквально за всем. Роберт отзывался о ней с большим уважением и теплотой.

Он вовсе не казался Тине добродушным дядюшкой, она воспринимала его скорее как друга. Если бы девушка была опытнее, она бы заметила в нем проявлявшуюся временами усталость, нервозность, точно его снедала неведомая печаль. Он говорил, что доволен жизнью, но Тина чувствовала — это не так. Может быть, потому, что дом его фактически был пуст и смысла своего существования этот стоявший на полувековом рубеже жизни человек, видимо, так и не нашел. Тина объясняла это одиночеством: что толку строить замок, в котором не зазвучит ничей смех, зачем умножать состояние, если, после того как покинешь этот мир, все пойдет прахом. Она не очень удивилась бы, если б узнала, что Роберт, услышь он такое мнение, отчасти согласился бы с ним.

Тина тоже чувствовала себя одинокой, хотя иначе: они словно смотрели в разные стороны, Роберт О'Рейли — в прошлое, она — в будущее. То, что для Тины было «еще», для него звучало «уже». Долгое время, с раннего детства, ее подругой была Тереза, и теперь, лишившись этой дружбы, девушка нередко ощущала бесконечную подавленность и, как угадал Роберт, какую-то потерянность в мире.

Роберту О'Рейли было интересно с новой знакомой — он расспрашивал девушку о ее взглядах на жизнь (еще весьма незрелых), сравнивал со своими — в молодости и сейчас, говорил с нею о книгах (он много читал, особенно в последние годы), рассказывал о своих путешествиях.

По всему было видно, что он отдыхал возле нее душой, не имея никаких дурных намерений. В нем не было неприятной назойливости заигрывающего с молоденькой девушкой старичка, и Тине казалось теперь, что он и смотрит на нее иначе, не как отец и не как мужчина, просто как старший товарищ, друг. Ее легко было вспугнуть, но Роберт никогда не пытался заигрывать с ней, не дарил подарков, не прикасался даже пальцем. Он не стремился делать девушке комплименты, не говорил снисходительным тоном, как не пробовал быть с нею на равных. Он держался по-другому, с достоинством и уважением, и это нравилось Тине.

Дарлин ничего не знала об этих встречах. Тина очень хотела рассказать (девушка чувствовала себя неловко, скрывая от матери что-то, в чем не было, в общем-то, ничего плохого), но она знала: мать не поймет этой странной дружбы, которую и сама-то Тина не до конца понимала, потому и медлила. Девушке было жаль мать — у Дарлин и так хватало проблем.

Рассказать все-таки пришлось и довольно скоро. В тот вечер Роберт и Тина встретились на краю эвкалиптовой рощи за городом — в красивом безлюдном месте, где светлые деревья, четкой строгостью линий напоминавшие греческие колонны, создавали иллюзию развалин неизвестно кем и когда построенного храма. Здесь словно витал незримый дух древности, внушавший чувство непонятной тоски по чему-то давно ушедшему. Роберт О'Рейли, наблюдая за игрой света, пронизывающего пространство между огромными стволами, думал о том, какая все-таки удивительная страна Австралия. Она — отражение многих других миров, он сам не раз убеждался в этом, путешествуя по свету. Каждый уголок Австралии обязательно напоминает какие-то другие места: равнины Южной Америки, африканские пустыни, даже северные фьорды и его родную Ирландию с ее задумчивыми бледно-зелеными пейзажами. И в то же время она так своеобразна, как никакой другой континент: замкнутый, отдаленный от всего мир, край света со своей неповторимой природой и неподражаемыми людскими характерами. Странный край… Здесь он, Роберт О'Рейли, нашел, казалось бы, все, что хотел, получил все, что только можно было пожелать, но в последние годы, оглядываясь на прожитую жизнь, он все чаще приходил к выводу, что все время крутился вокруг да около чего-то, так и не давшегося в руки, ускользнувшего теперь уже навсегда.

— Вы говорите, нечего читать, Тина? Я могу помочь, у меня здесь большая библиотека. Книги самые разные, найдется что-нибудь и для вас. Лучше будет, если вы сами придете и выберете.

Тина сидела на поваленном дереве, одетая в то самое лиловое в синюю полоску платье, которое было тесноватым в груди. Волосы она распустила, лишь слегка заколов с боков костяными гребенками; чуть подвитые пряди спускались ниже талии.

Ее глаза на загорелом лице на мгновение сверкнули, как пронзенное солнцем матовое стекло.

— Нет, спасибо, я не могу!

Девушка хотела добавить: «Достаточно того, что я встречаюсь с вами тайком ото всех!» Но она промолчала: на самом деле возможность увидеть изнутри чудесный особняк была большим соблазном.

— Но вы же не против?

Тина чуть повела плечом и опять ничего не сказала. Роберт рассмеялся.

— Ничего, в конце концов, я сам могу вам что-нибудь принести. Или лучше все-таки спросите позволения у своей мамы, расскажите, кто, куда и зачем вас пригласил. Думаю, она разрешит вам прийти ко мне ненадолго.

Тина покачала головой. Она казалась задумчивой и печальной, и Роберт, легонько прикоснувшись к ее руке, сказал:

— Неужели вы все еще не доверяете мне, Тина? Вы совсем девочка, разве мне пришло бы в голову чем-то обидеть вас?

В его тоне звучала почти отеческая нежность, но рука девушки дрогнула, и он отнял свою.

— Простите, боюсь показаться дерзким, но… вы влюблены в кого-нибудь?

Тина удивленно посмотрела на собеседника — раньше он не заговаривал на подобные темы. Роберт О'Рейли держался, как всегда, непринужденно; взгляд его был устремлен вдаль, в невидимое прошлое, как показалось Тине, быть может, он просто вспоминал свою молодость.

Девушка успокоилась.

— Нет, — сказала она, — я ни в кого не влюблена.

— Но вы привлекательная девушка, и в Кленси есть, наверное, достойные молодые люди.

— Может быть, но мне никто не нравится. Роберт улыбнулся.

— А каким мужчинам вы в душе отдаете предпочтение: высоким, низким, блондинам, брюнетам? В вашем возрасте это так важно!

— Не знаю, — ответила Тина и солгала: Роберт О'Рейли угадал — такие вещи всегда волнуют шестнадцатилетних. Ей стало немного стыдно: теперь Роберт решит, что она не в меру привередлива.

— А вы сами любили кого-нибудь?

Черты лица его на секунду окаменели, потом исказились, точно по лицу полоснули ножом… Взгляд стал жестким. Пытаясь взять себя в руки, Роберт отрывисто произнес:

— Да, конечно, но это было давно, очень давно! — И после прибавил уже спокойно:— Я думаю, влюбленность и любовь — нечто разное, Тина. Можно в мгновение ока влюбиться в шестнадцать, например вам, в какого-нибудь молодого шалопая, но такие увлечения, как правило, столь же быстро проходят: незрелость ума рождает незрелость чувств. Настоящая же любовь приходит и осознается не так скоро и не имеет ничего общего с глупой романтикой юности. Конечно, сейчас вы мне, возможно, не поверите, но, прожив еще несколько лет, поймете, что я был прав.

Девушка молчала. Ее серые глаза под узкими полосками темных бровей были серьезны. До нее плохо доходили подобные рассуждения — о романтической влюбленности и зрелой любви, в ее понятии такого разделения не существовало. Было нечто единое, жаркое, волнующее, прекрасное, то, что она больше всего на свете желала испытать и к чему так мало подходили непонятно-скучные слова Роберта. Она не представляла, как любовь может быстро пройти! Сколько времени нужно для того, чтобы осушить океан или потушить загоревшийся сухой тростник?!

— Вы бы хотели, чтобы вам кто-либо признался в любви?

Девушка встрепенулась.

— О, я не знаю…

Тина вспомнила Фила Смита: от него она меньше всего мечтала услышать эти слова.

— Вам никто такого не говорил?

— Нет.

Роберт О'Рейли встал.

— Тогда мне очень приятно быть первым.

Тина, вероятно, не восприняла его слова всерьез, может быть, не расслышала или даже просто не поняла, потому что продолжала сидеть, как сидела, с тем же выражением лица, спокойно сложив на коленях руки.

— Тина!

Она подняла голову.

— Я признаюсь вам в любви и прошу выйти за меня замуж.

Он произнес эти слова очень просто, естественно и спокойно, но Тина испытала такое чувство, словно посреди ясного солнечного дня на землю вдруг опустился огненный смерч.

Девушка вскочила с пылающим лицом, голос ее дрогнул:

— Что вы… сказали?

Ничего еще не случилось, но ей показалось, что под ногами покачнулась земля. От неожиданности она почти потеряла голову, но Роберт, похоже, был готов к такой реакции.

— Не пугайтесь: это не шутка и не выходка сумасшедшего. Я пришел к такому решению недавно и не столь просто, как может показаться. Выслушайте меня, Тина. Мне уже немало лет, но, если для вас препятствием служит только это, вы заблуждаетесь: уверяю вас, мы сможем быть счастливы. Я хорошо знаю жизнь и немного устал от нее, именно от той, которая меня так давно окружает. Но с другой стороны, несмотря ни на что, я еще полон сил и стремления в некотором смысле начать все сначала. С вами, Тина. У вас нет опыта практически ни в чем, у вас чистая душа — именно поэтому вы мне и приглянулись. Я открыл бы вам мир, заботился о вас, и вы дали бы мне многое: может быть, в какой-то мере обновили бы душу. Мы бы поехали в Сидней, Мельбурн, куда пожелаете! Понимаю, вы, конечно, не ждали этого от меня и, наверное, мечтали о юноше вашего возраста, это естественно, поэтому я не случайно задал вопрос, не влюблены ли вы. Да, молодость — это хорошо, но молодые люди эгоистичны, они привыкли лишь брать и не умеют заботиться о других. У них много планов, идей, во имя которых они нередко переступают через тех, кто находится рядом, через дорогое и близкое. Я знаю, я сам был таким. Но теперь у меня все есть, и я жил бы только для вас. Наверное, мои слова звучат не совсем убедительно, я волнуюсь… Что вы мне ответите, Тина?

Он произнес все это без театральности, спокойно, но Тина, слушавшая его, пребывала в смятении. Предложение Роберта О'Рейли было неожиданным и внушало почти что страх. Что может быть общего между ними… в этом смысле?..

— Но я не люблю вас! — пролепетала она. Тина еле нашлась, что ответить, но секунду спустя вздохнула уже свободнее: да, Роберт нравился ей как человек, но он был бесконечно далек от того, что в ее представлении связывалось с любовью.

Мистер О'Рейли остался спокоен.

— Ответьте мне на пару вопросов, Тина. Я неприятен вам чисто физически? Вы находите меня некрасивым, старым?

Она быстро взглянула на него. Он был немного выше среднего роста, достаточно строен, подтянут. Имел приятные ненавязчивые манеры, мягкий голос. К пятидесяти годам сохранил волосы и зубы. Роберт выглядел не старше ее матери, а Дарлин — не старая. Лицо Тины порозовело.

— Нет…

— Вам скучно со мною? Я кажусь вам навязчивым, занудливым, неинтересным?

— Конечно нет, но…

Он не дал ей досказать; его серо-голубые глаза блеснули, в них появилось выражение твердости и превосходства.

— И вам бы не хватало наших встреч, если бы я уехал? Вы бы чувствовали себя одинокой? Да или нет?

Девушка смутно ощущала, что он стремился незаметно подчинить ее себе, но она по натуре была доверчивой, покорной и не умела быстро менять отношение к людям.

— Да…

— Вот видите! Все слагаемые налицо! Так чего же вам не хватает?

Тина почувствовала вдруг, что ей нечем дышать — наверное, переволновалась. Сердце стучало, как бешеное, и слегка кружилась голова.

— Любви…

Роберт тихонько засмеялся.

— Но ведь вы никогда не любили, откуда вам знать, что такое любовь? Я вижу, вы волнуетесь, а это верный признак того, что вы неравнодушны к происходящему.

Да, но она испытывала совсем не то, что ему хотелось. Тина подумала, что, в сущности, совсем не знает его: сегодняшний случай — верное тому доказательство. Она не могла назвать никаких лично ею подмеченных черт индивидуальности мистера О'Рейли, его образ складывался в ее сознании из того, что он сам рассказывал о себе.

— Не спешите давать ответ, подумайте. Можете посоветоваться с матерью, — сказал Роберт, а после, внезапно отбросив деловитость, бережно взял руку Тины, точно драгоценную фарфоровую чашу, и поцеловал, почтительно и нежно, а когда поднял лицо, глаза его вдруг блеснули совсем по-юношески. В этот миг девушка почувствовала, как рухнула стена десятилетий, разделявшая ее с этим человеком. Он повторил:

— Подумайте, Тина!

— Хорошо, — тихо прошептала она непослушными, пересохшими от волнения губами.

Вся в смятении она примчалась домой и тут же хотела все выложить матери, но Дарлин куда-то ушла, и Тина получила возможность немного отдышаться и прийти в себя.

Девушка села. Лицо ее горело, руки дрожали, особенно — казалось ей — та, к которой прикоснулись горячие губы Роберта О'Рейли. Тина ощущала неловкость, ей было жалко терять эту дружбу — беседы в тихие вечерние часы, прогулки без всяких объяснений, признаний и поцелуев. Она не могла понять, почему все так закончилось, и думала: может, если встречаешься с мужчиной, это всегда заканчивается так? Ей трудно было до конца поверить в серьезность предложения Роберта О'Рейли: почему он, человек, повидавший многие страны, города, вращавшийся в обществе, где наверняка можно встретить немало приятных, красивых, образованных женщин, выбрал ее, полунищую девочку из Кленси, захолустного городка, обозначенного, наверное, лишь на самых-самых точных картах? Неужели из-за этого непонятного, неодолимого чувства, что зовется любовью, чувства, которое она, Тина, при всем уважении и симпатии, какие внушал ей этот мужчина, определенно к нему не испытывала?

И все же в глубине души, на самом ее донышке, теплился огонек тщеславия: значит, она все-таки чего-то стоит! Разве такой человек, как Роберт О'Рейли, пожелал бы жениться на дурочке или на дурнушке? И надо отдать должное: в этот момент она меньше всего думала о том, что человек, сделавший ей предложение, несказанно богат и может дать ей такие блага, о каких она, зарабатывающая себе на хлеб тяжелым трудом скромная провинциалка, не смела и мечтать!

Девушка так и не смогла успокоиться до прихода матери, и Дарлин пришлось с порога выслушать несвязную, взволнованную исповедь. Поначалу женщина сильно испугалась — она никогда еще не видела дочь столь возбужденной. Но потом, осторожно выяснив подробности, немного успокоилась. Она, конечно, была неприятно удивлена, когда узнала, что Тина столько времени скрывала свои встречи с мистером О'Рейли, но, поразмыслив, решила не ругать девушку.

— Так что ты ответила ему? — спросила она, гладя волосы дочери.

Тина сидела перед нею на стуле, испуганная, худенькая, с расширенными и потому казавшимися огромными глазами на тонком нежно-загорелом лице, совсем девочка и в то же время — Дарлин грустно улыбнулась — уже взрослая, почти взрослая…

— Я сказала, что не люблю его. — И прибавила: — Думаю, что не люблю.

— Ты не знаешь точно? Девушка опустила ресницы.

— Он… мистер О'Рейли говорит, что я не могу знать, что такое любовь, потому что никогда еще не любила.

Дарлин ласково улыбнулась и прижала голову дочери к своей груди.

— Моя милая девочка, с таким знанием рождаются, как со способностью видеть и слышать, уверяю тебя. Когда ты полюбишь, сразу же это поймешь. Конечно, возможно, ты просто еще не разобралась в себе — такое бывает.

— Что же мне делать, мама?

— Сердце тебе подскажет. Я, разумеется, удивлена, ведь он намного старше тебя…

Они проговорили до полуночи. Неравные браки, как имущественные, так и возрастные, были характерны для тех времен, да еще в пуританских кругах Австралии (хотя, возможно, в этом случае разница слишком бросалась в глаза), поэтому Дарлин больше волновало другое: она не считала Тину готовой к браку. По мнению матери, столь серьезное решение нельзя принимать, не пережив даже первой девичьей влюбленности, а Тина, как она видела, совсем недавно начала задумываться о любви и интересоваться юношами. Кроме того, Дарлин совершенно не знала мистера О'Рейли и боялась, как бы он не навязал девушке свою волю, не подчинил ее себе — во вред Тине и вопреки ее желанию. Девушка неопытна, ей трудно понять себя, распознать свои истинные чувства… Поразмыслив, Дарлин пришла к выводу, что самым разумным будет самой поговорить с Робертом О'Рейли, выяснить, каковы же в действительности его намерения, а заодно посмотреть, что он из себя представляет. Она велела Тине остаться дома, не ходить в условленное время в эвкалиптовую рощу, сказав, что отправится туда сама, и девушка, все еще растерянная, почти сразу же согласилась. Она доверяла матери. Уж Дарлин-то наверняка сумеет разобраться во всем!

А Дарлин получила лишнее подтверждение отсутствия у дочери серьезных чувств: решение любовных дел не перепоручают никому, даже матери, ибо настоящая любовь, дающая человеку особое зрение и слух, перемещает его в другой мир, наделяя способностью видения вещей, недоступных всем остальным, оставшимся в серой реальности. Улитка никогда не догонит лебедя, крылья бабочки не засыплет снег… И Тина не стала бы никого слушать, будь она по-настоящему влюблена.

Когда на следующий день Роберт О'Рейли увидел спешащую к роще женщину, то не сразу понял, что это не Тина, а позднее, когда Дарлин подошла к нему, удивился, до чего же Тина похожа на мать. Конечно, Дарлин утратила легкость походки, стройность фигуры, и хотя глаза ее и были печально-чисты, но не той чистотой горного озера, что глаза дочери, и волосы уже не блестели в великолепии жизненной силы. Все-таки Роберт в первые минуты не мог отделаться от несколько суеверного ощущения, будто видит перед собой Тину, непостижимым образом перешагнувшую за эту ночь расстояние в пару десятков лет.

Но потом он заметил складку горечи у рта женщины, ее узловатые пальцы, седину на висках — разрушающие приметы даже не времени, а условий жизни, и тут же образ Дарлин бесконечно отдалился от образа Тины: невозможно соединить день и ночь, время зари с порою заката.

Дарлин подошла к Роберту О'Рейли, тяжело ступая ногами в грубых башмаках, поздоровалась и очень просто, прямо, не делая никаких вступлений, сказала:

— Мистер О'Рейли, я — Дарлин Хиггинс и пришла с вами поговорить. Простите, может, я не должна была этого делать… Но Тина все рассказала мне…

Она говорила уверенно, с сильной озабоченностью в голосе, хотя и тихо.

— Нет-нет, миссис Хиггинс, вы поступили правильно, и я рад познакомиться с вами! — поклонившись, произнес Роберт и указал на то самое дерево, где вчера сидел с Тиной. — Может, присядете?

— Благодарю.

Дарлин села. Некоторое время они молчали, изучая друг друга и пытаясь разобраться с первыми впечатлениями. Чисто внешне мистер О'Рейли располагал к себе. Дарлин не нашла ничего необычного в том, что им могла заинтересоваться молодая девушка. Он был, что называется, с головы до ног джентльменом, кроме того, в нем подкупало отсутствие всякого высокомерия. Этот состоятельный, наделенный огромной властью господин при ближайшем знакомстве казался человеком очень простым.

Сегодня Роберт был одет в хорошо сшитый светлый костюм и шляпу; в руках держал изящной формы перчатки. Дарлин представила рядом с ним свою дочь в ситцевом платьице и стоптанных туфлях: нет, как ни странно, ожидаемого контраста не было. Элегантность Роберта и юность Тины словно бы уравновешивали друг друга.

Женщина замешкалась, не зная, как лучше перейти к существу вопроса, но мистер О'Рейли помог ей, сказав:

— Миссис Хиггинс, вчера я сделал предложение вашей дочери, а теперь, как надлежит, прошу ее руки у вас!

— Насколько мне известно, она отказала вам!

— Я просил ее еще подумать, и она согласилась. Окончательного ответа нет — это подтверждает и ваш визит, миссис Хиггинс!

«Неудивительно, что этот человек сумел подружиться с Тиной», — подумала Дарлин. Ему была свойственна особая тонкость общения, он, по-видимому, умел держать ситуацию под контролем, мог становиться и мягким, и властным… Женщина почувствовала замешательство — в последние годы она привыкла общаться с людьми несравненно более низкого уровня — и растерялась. Наверное, проще будет действовать напрямую.

— Мистер О'Рейли, я хотела узнать, насколько это серьезно. Тина еще очень молода, а вы человек зрелый…

Роберт встал.

— Это серьезно, миссис Хиггинс, очень серьезно. Поверьте, я не стал бы напрасно морочить голову такой молоденькой девушке! Я в самом деле хочу жениться на Тине и увезти ее в Сидней. И пусть разница в нашем возрасте не смущает вас! Я отвечаю за свои слова: мне действительно нужна не сиделка, не дочь, не подружка, а жена. Я достаточно силен, совершенно здоров, моя жизнь не кончена, она, можно сказать, в определенном смысле только начнется, если Тина ответит «да». Что же насчет ее молодости… Это как раз меня и привлекло. Буду откровенен с вами до конца: я немало знал женщин, в том числе и таких, как я сам, «зрелых», но это не то… Мало чувств, много разума и, что хуже всего, расчета. А Тина чиста душой, я понял это, общаясь с нею. В ней нет еще мелочности, меркантильности. Кроме того, у нее ангельский характер. По натуре она уступчива, добра — дай Бог, чтобы жизнь ее не испортила! Ну и, конечно, — он улыбнулся, — очень хороша собой, хотя пока не осознает этого до конца. Стремится к знаниям — в этом я могу ей помочь. Она вся состоит из эмоций, чувств, как все мы в шестнадцать лет! Я не забыл этого и способен ее понять.

Он говорил как будто взволнованно, но Дарлин показалось, что мистер О'Рейли мало сомневается в успехе своей затеи и этот разговор для него — пустая формальность.

— Чувств, вы говорите? Но Тина не любит вас, она сама мне сказала.

Он возразил:

— Она еще очень молода, поэтому, думаю, просто не разобралась в себе. Я научу ее любить.

Дарлин провела рукой по гладкому, в ручейках душистой смолы стволу дерева и, в сомнении покачав головой, произнесла:

— Это не так просто, мистер О'Рейли. Я лучше знаю свою дочь. Ее душа только готовится к этому чувству, момент еще не пришел, а когда придет — ее избранником, я имею в виду избранником ее сердца, можете оказаться не вы. Вы не боитесь?

— Если женюсь на ней — нет! Дарлин пожала плечами.

— Вижу, мне вас не переубедить.

— Вам этого так хочется? — Он улыбнулся одними губами. — Почему?

Женщина только вздохнула в ответ.

— Вас что-то пугает, миссис Хиггинс?

— Пожалуй…

Мистер О'Рейли рассмеялся, и у его глаз явственно прорезались морщинки.

— Помилуй Бог! Уж не думаете ли вы, что я — некто вроде Синей Бороды! Да разве я смог бы обидеть невинную девушку! К тому же, по-моему, я представил вам доказательства честности своих намерений. Что же внушает вам опасения? Скажите прямо, я не понимаю.

— Я говорила вам — отсутствие чувств у Тины. Если она согласится выйти за вас, а потом окончательно поймет, что не любит и не полюбит никогда, то будет очень несчастна. Вы взрослый человек и должны это понимать!

— Я понимаю, — спокойно ответил он. — Но я уверен: этого не случится.

— Ответьте мне на один вопрос, мистер О'Рейли, — медленно произнесла женщина, — вы были женаты?

Секундное замешательство скользнуло по его лицу, точно тень крыла пролетевшей мимо птицы.

— Это так важно? — сурово усмехнувшись, заметил он, но тут же обычным голосом добавил: — Что было — то осталось в прошлом, миссис Хиггинс. Я всегда был одинок. А в настоящее время для меня существует лишь Тина, все остальное в мире — прах!

Дарлин, хотя и сделала для себя определенные выводы, больше ни о чем допытываться не стала. Сказала только:

— Если вы и не были женаты, то наверняка хоть раз в жизни любили и должны знать: глупо внушать шестнадцатилетней девушке мысли о том, что настоящая любовь не имеет ничего общего с романтическими бреднями. Для нее же все это только из романтики и состоит!

Роберт О'Рейли молча смотрел вдаль, на золотистую полоску океана. Казалось, он утратил прежнее вдохновение, манеры его стали резче, а тон — бесстрастен и сух.

— Значит, вы категорически против того, чтобы Тина стала моей женой?

— Я не вправе ей запрещать, могу только дать совет — как старшая, как женщина, как мать. Да, мистер О'Рейли, я вам не союзник! Не хочу, чтобы Тина совершила ошибку в самом начале жизни.

— А если бы она сказала, что полюбила?

— Тогда бы я ответила «да».

— Даже если бы ваша дочь влюбилась бы в негодяя без чести и совести? — с усмешкой произнес он.

Дарлин вскинула на собеседника строгие серые глаза и проговорила твердо, четко выделяя слова:

— Мои дочери никогда не сделают такого выбора! Роберт удивился.

— Ваши дочери? Разве Тина у вас не одна?

— Нет, у меня есть еще дочь.

— Странно, Тина никогда не говорила о сестре… Она старше, моложе?

— Они одногодки. Терезы сейчас здесь нет, она уехала в Сидней.

Роберт снова в недоумении пожал плечами, а Дарлин ощутила невольную радость: похоже, до сего момента он не допускал, что Тина может что-то скрывать, думал, что полностью завладел ее помыслами и душой. Возможно, он мечтал, женившись на Тине, всецело подчинить ее себе?

— Кстати, я мог бы помочь вышей второй дочери: образование, приданое. Это не проблема.

— Да, но не за счет счастья Тины!

Роберт О'Рейли холодно улыбнулся Дарлин.

— Счастье… Что есть счастье, миссис Хиггинс? Возможность увидеть мир, познать его, возможность делать что хочешь, иметь то, что пожелаешь! Понимаю, Тина молода, ей нужны дети, но я и сам не против заиметь наследников. Когда же меня не станет — не хочется думать об этом, но, что поделаешь, я реалист! — все, чем я владею, достанется Тине, а мое состояние, поверьте, способно обеспечить до конца жизни не только ее, но и еще несколько поколений вперед!

Последнюю фразу он произнес с прежнимвоодушевлением, и Дарлин спросила:

— Тине вы тоже это сказали?

— Ей — нет, нет, конечно. Ей я сказал, что люблю ее. И это, — его глаза сверкнули, — правда!

— Вы говорите, что знаете, что нужно Тине, а я думаю, все, что ей надо сейчас, — без памяти влюбиться в какого-нибудь юношу! — расстроенно произнесла Дарлин.

— Я склоняю перед вами голову, миссис Хиггинс, вы — редкая мать! — Роберт произнес это искренне, без иронии. — Хотя, надо признать, у вас очень своеобразное представление о счастье дочери. Вы хотите выдать Тину замуж непременно по любви, пусть даже она будет гнуть спину в тяжком труде и состарится на двадцать лет раньше срока. Что ж, пусть выберет в мужья какого-нибудь парня с фермы, поддавшись минутному увлечению, только эта любовь погибнет через пару лет, а может, и месяцев, под гнетом повседневности.

— Я не переставала любить мужа все пятнадцать лет, пока мы были вместе! — Дарлин встала. — А он не был богат!

— Я уже говорил вам, что вы редкая женщина. Прошу вас, миссис Хиггинс, подумайте еще, как и Тина, я дам вам время.

— Хорошо, — тихо произнесла Дарлин, — это было бы неплохо: ни я, ни Тина, по существу, не знаем, что вы за человек…

Роберт грустно улыбнулся.

— Могу сказать одно: перед вами не сумасшедший и не злодей, а всего лишь человек, который пытается стать счастливым, быть может, последний раз в жизни!

Прошло около двух недель. Ни Дарлин, ни Тина не заговаривали о Роберте О'Рейли. Тина перестала видеться с ним, и он не напоминал о себе. Девушка была рада тому, что все как будто решилось само собой, и в то же время спрашивала себя, почему Роберт О'Рейли больше не ищет с ней встречи, чувствовала себя задетой и отчасти даже покинутой. Она не жалела о том, что позволила матери поговорить с Робертом, и все-таки думала: быть может, он счел себя оскорбленным или решил, что она — глупая девчонка, привыкшая прятаться за спины взрослых, неспособная самостоятельно принимать решения? Задавая себе эти вопросы, Тина томилась смутным чувством неудовлетворенности и вины.

В один из последующих дней она пришла в лавку, сделала необходимые покупки и, по привычке заглянув в уголок, где висел предмет ее мечтаний, невольно вздрогнула: платья не было. Его купили или, может, отправили назад, в тот сказочный, недосягаемый мир, откуда оно было прислано. Конечно, не век же ему тут висеть! Наверное, платье приобрел для Дорис ее отец! На Фей оно, пожалуй, не налезет, родители Керри Миллер прижимисты, а среди остальных жителей Кленси вряд ли кто-нибудь имеет возможность осчастливить свою жену или дочь таким подарком. Тина почувствовала возмущение и досаду: с какой стати Дорис будет носить этот наряд! «Первая красавица!» Подобная мысль могла показаться дерзкой, но за те несколько недель, что платье висело в лавке, Тина привыкла считать его «своим», принадлежащим по праву лишь ей одной! Она и сама не знала, почему прониклась таким чувством… Нет, видеть этот наряд на Дорис будет невыносимо!

В растрепанных чувствах девушка приблизилась к другому прилавку, где Карен Холт выбирала материю на платье для одной из младших сестер, или, правильнее сказать, для нескольких сестер: в их семействе почти не было вещей, принадлежащих кому-то одному. Тина вздохнула: и у них с Терезой были общие украшения… В последнее время они с матерью редко говорили о Терезе, но Тина знала: мать по-прежнему переживает, скучает, ждет и нередко плачет украдкой. Как-то раз, заметив еще не высохшие слезы, Тина тихо спросила:

— Мама, что бы ты отдала за возвращение Тесси?

И Дарлин так же негромко ответила:

— Даже за то, чтобы просто узнать, где она и что с ней, — очень-очень многое…

И Тина вдруг подумала: может, Роберт О'Рейли сумел бы помочь, ведь он живет в Сиднее? Но он, скорее всего, уже уехал. Даже не попрощался! Жаль…

Тина поздоровалась с Карен, которая в сомнении вертела в руках отрез серой в синюю крапинку бумажной ткани — самой что ни на есть дешевой и простой.

— Смотри! — с живостью произнесла она, обращая к Тине усталое бледное личико с карими в золотистых крапинках глазами. — Хорошая материя, правда? Неплохое выйдет платьице!

— Не бери! — внезапно с непривычной для себя резкостью, даже с вызовом сказала Тина. — Ничего красивого ты из нее не сошьешь!

Карен с удивлением уставилась на нее.

— Это для дома…— извиняющимся тоном проговорила она и как-то вся сникла. Потом со вздохом отложила материю и, опустив черные ресницы, тихо добавила: — Я бы хотела… красивое!

Тине стало стыдно своего порыва: для Карен и такая покупка была великой радостью. Девушка сочувственно прикоснулась к руке подруги, черной от въевшейся в нее несмываемой грязи и с огрубевшими от постоянного шитья кончиками пальцев.

— Ничего, может, и нам когда-нибудь повезет!

Карен печально посмотрела на нее долгим взглядом и ничего не ответила. Когда несколько поколений одно за другим влачит по жизни свою тяжкую ношу, возникает из серого тумана небытия и вновь исчезает в нем, так и не поняв, зачем Бог позволил им появиться на свет, редко кто из них, чьи души и тела перемалываются безжалостной, неизвестно кем придуманной машиной повседневных нелегких дел, обретает веру в лучшее и еще реже проникается стремлением в корне изменить свою жизнь. И они тонут, тонут, все глубже увязают их ноги, и слепнут глаза, и существо их, смирившееся, отупевшее, гибнет в рутине дней, проникнутое одной-единственной мыслью: «Ничего сделать нельзя».

— Платье купили, — сказала Тина, увлекая Карен в противоположную сторону. — Наверное, для Дорис!

— Его купила Джулия Уилксон! — бросила слышавшая эти слова Сара, одна из помощниц в лавке. Она разбирала за соседним прилавком мелкий товар. — Сегодня утром.

— Джулия Уилксон? — повторила Карен. — А для кого?

— Мы с Лу уже думали об этом, — сказала Сара. — Одно знаю: не для себя!

Она еще что-то прибавила, но Тина уже не слышала. Джулия Уилксон — экономка Роберта О'Рейли! Неужели… Она закрыла глаза, и перед ней заплясало что-то ослепительно-радужное, точно она взглянула на солнце.

— Мне надо домой, Карен, — пробормотала девушка, бросилась к выходу и быстро сбежала по ступенькам.

Кто-то ухватил ее за локоть, и, обернувшись, она увидела Фила Смита. На этот раз Фил держался резковато; он отрывисто произносил слова, глаза его смотрели холодно и жестко.

— Не убегай! Поговорим!

Опять он за свое!

— Извини, Фил, я очень спешу!

— К кому бы это? — насмешливо произнес Фил и прибавил, понизив голос: — Может, с ним ты ведешь себя не так, как со мной?

— С кем? — спросила Тина, глядя ему прямо в глаза.

Фил, как ни странно, потупился.

— Ну… не знаю…— пробормотал он, но потом сказал с обидой:— С тем, чьи подарки ты не бросаешь на ступеньки лавки!

Тина вздохнула: Фил напоминал в этот момент большого обиженного ребенка.

— Прости, я виновата, — искренне произнесла она. — Так уж получилось! Прости, честное слово, я не хотела!

— Придешь завтра в рощу? В семь?

Ей не хотелось соглашаться, но и отказать не было сил. Тина пообещала, и Фил, радостный, окрыленный, оставил девушку, которая тут же поспешила к дому проверять свою дерзкую, пугающую догадку.

Дарлин куда-то ушла. На веранде стояла большая белая коробка, и Тина уже знала, что в ней. Она испытывала непонятный страх, как если бы в дом явилось существо из совершенно другого мира, и, вопреки желанию, долго не решалась прикоснуться к крышке, а потом вдруг в один момент быстро сорвала ее. Платье лежало внутри, аккуратно сложенное, оно было на ощупь нежным, как молодая листва, и, когда девушка начала извлекать его из коробки, словно бы само поднялось навстречу — воздушное и тонкое.

Вблизи оно показалось еще красивее. Тина зарылась лицом в материю и внезапно заплакала. Она была по-своему счастлива в этот момент и все же понимала: ей дали в руки кусочек мечты, маленький лоскуток, обрывок того, что зовется настоящим счастьем, если счастье — это то, что меняет жизнь. Она знала, что никогда не сможет носить это платье в Кленси, потому как всем известно, что она бедна, да и куда можно надеть это здесь, этот наряд светской дамы? Ей дали игрушку, именно игрушку, чтобы она наслаждалась, играя в нее тайком; это платье являлось фрагментом целого — того мира, к которому ей никогда не принадлежать.

Тина стянула с себя старое платьице — обыкновенную тряпку по сравнению с таким великолепным — и облачилась в прохладный шуршащий шелк.

Тина застегнула крючки на спине, вынула шпильки, и на плечи упали длинные волосы, блестящие, словно шлифованная поверхность подводных скал, и шелковистые, точно водоросли. Легким движением девушка оправила шлейф и, выпрямившись, подошла к зеркалу. Конечно, следовало затянуться в корсет. Впрочем, платье в талии и так сидело как влитое, а ниже спины спадало пышными складками. Из старого, местами позеленевшего зеркала на Тину смотрела незнакомка: тонкая, застенчиво-прекрасная, повзрослевшая. В ее облике словно бы в одни миг все оформилось, встало на свои места, заиграло, точно камень после искусной огранки. Нет, она не была красавицей, черты ее лица не поражали аристократической тонкостью, а сложение — совершенством. Что-то было еще неоформленно и неразвито, но все — своеобразно. Взгляд не скользил по ее лицу и фигуре, как по поверхности мраморной статуи; он постоянно задерживался на чем-то, словно проникал глубже и видел то, что освещало облик девушки изнутри, придавая ему нечто свойственное лишь ей одной, Тине Хиггинс, то, что зовется неповторимостью. Тина стояла перед зеркалом и видела свои высыхающие слезы, нежный румянец и невольно появившуюся улыбку. Потом по-женски повертелась, разглядывая себя со всех сторон, приподняла подол, опустила, тонкими пальчиками осторожно расправила дымчато-зеленую воздушную ткань, обрамлявшую обнаженные плечи. Ей еще не доводилось примерять такой фасон, и она знала, что никогда уже не сможет без чувства внутреннего протеста надеть ни одно из своих старых выцветших платьев… Еще бы туфли на каблуках, чтобы стать дюйма на три повыше, украшения, шляпку и веер! Тина рассмеялась. И карету с лошадьми, и собственный дом, и…

Она кружилась на месте и слегка взмахивала руками, словно в такт музыке, плавно поводила обнаженными плечами, склоняла набок голову и тихо напевала что-то. Она плакала и смеялась, как сумасшедшая, ибо все мы немного безумны, когда нежимся в грезах, плакала и смеялась, потому что слишком хорошо понимала все, или Тине просто казалось так, ведь было ей только шестнадцать…

На следующий день, когда Тина в условленный час пришла в рощу, Фил уже ждал ее там. Она сразу заметила, что держится он как-то иначе, натянуто и в то же время развязно, а когда он приблизился, почувствовала, что от него пахнет виски. Наверное, следовало сразу же уйти, но девушка, растерявшись, замешкалась, и Фил успел начать разговор.

— Не думал, что ты придешь!

Он стоял, прислонясь спиной к широкому стволу дерева, и жевал травинку. Тина заметила, что глаза у него мутно-серого цвета, как обкатанные волнами осколки бутылочного стекла, и тут же вспомнила молодой блеск глаз Роберта О'Рейли. Да, он хотя и в возрасте, но гораздо привлекательнее Фила, который, несмотря на молодость, был таким огромным и неуклюжим.

— У тебя нет сегодня свидания с тем господином из особняка? — небрежным тоном спросил Фил. В голосе его слышалась плохо скрываемая ярость.

Тина вздрогнула от неожиданности. Он знает! Откуда?!

— Майкл видел тебя с ним в роще, — продолжал Фил. — Что вы там делали, хотел бы я знать? Любовались закатом? Собирали цветочки?

Тина в смущении опустила глаза, но потом внезапно почувствовала злость. Да как он смеет!

— Ну и что? — смело заявила она, вскидывая голову. Серые глаза ее сверкнули. — Мистер О'Рейли мой друг!

— Друг! — хохотнул Фил и непроизвольно сжал кулаки. — Знаем, что за друг! Ты такая же, как твоя сестрица! Весь Кленси знает, что она сбежала в Сидней! Тебе известно, зачем девушки едут туда? Сказать? Конечно, на такую не всякий позарится, но Сидней ведь портовый город, а матросам что ни дай…

— Замолчи! — срывающимся голосом выкрикнула Тина, наступая на него. — Не смей так о Терезе! Слышишь, не смей!

Фил схватил девушку за руки и притянул к себе, приговаривая:

— Иди сюда, иди! Покажи, чему научил тебя этот твой «друг»!

— Пусти! — Тина что есть силы уперлась кулаками ему в грудь, но Фил стоял, как каменная стена. Нагнувшись, он поцеловал девушку в шею — больно, так, что она вскрикнула.

— Он дарит тебе подарочки, — бормотал Фил, — а что ты даешь ему взамен?

Тина начала испуганно вырываться, потом закричала, и он наконец выпустил ее.

— Я… я всем расскажу, кто ты есть! — еле сдерживая слезы, вся дрожа, воскликнула девушка. — Как ты посмел так обращаться со мной?!

— Да, да, расскажи! А заодно и о том, чем занималась в роще с этим господином!

…Тина бежала домой, содрогаясь при воспоминании о прикосновениях Фила: они казались ей такими мерзкими… Роберт О'Рейли вел себя как джентльмен, целовал ей руку, а этот…

Вдруг Тина остановилась, и сердце забилось еще сильнее. Значит, люди знают о ее встречах с Робертом О'Рейли! И о подарке… И о Терезе… Многие, наверное, думают так, как Фил! Тина присела на придорожный камень и задумалась.

Она была дочерью своего времени и своей среды. Для нее, как и для всех девушек в Кленси, крайне важно было считаться прежде всего порядочной. Правила внушенной с детства морали не позволяли принимать подарки от мужчин, да еще такие дорогие. Даже встречаться по вечерам с поклонником в роще, так, как встречалась она с Робертом О'Рейли, решалась далеко не каждая. В соседнем, более крупном городе были гулящие девицы (о чем прекрасно знали мужчины и парни из Кленси), но Кленси был слишком мал, в нем все друг друга знали, и девушки старались соблюдать все правила приличия. Вчера Дарлин, узнав о подарке, сразу сказала, что платье придется вернуть, и Тина согласилась с матерью, хотя в глубине души таилось чувство протеста.

Девушка не знала, что полчаса назад Дарлин встретила Риту Холт, мать Карен, которая в разговоре сказала:

— Не хочу вмешиваться, Дарлин, не знаю, слышала ты или нет, но о дочках твоих говорят худое… Будто Тереза сбежала в Сидней, а Тина встречается с богатым мужчиной и принимает от него подарки. Я-то знаю, они девушки порядочные, но у людей злые языки… Не надо, чтобы шли плохие слухи, сама знаешь, как это может помешать в будущем!

— Спасибо тебе, Рита. Я не знала! — Дарлин сжала губы.

— Ты извини меня.

— Ничего.

Напрасно Роберт О'Рейли прислал платье, очень даже напрасно! Она еще вчера подумала об этом, хотя и не предполагала, что слухи расползутся по городу, точно пауки, причем с такой быстротой! Теперь все будут болтать, что Тина берет дорогие подарки от мужчин, а что может быть хуже для девушки?! Даже если она выйдет замуж за мистера О'Рейли (чего Дарлин желала меньше всего), люди скажут, что дочка Хиггинсов клюнула на богатство. И Роберту О'Рейли Дарлин не верила, не верила, что он по-настоящему любит Тину, безоглядно, последней поздней любовью. Скорее с его стороны здесь таился своеобразный расчет: просто он еще раньше надумал жениться на молоденькой, наивной, невинной девушке, и Тина оказалась подходящей.

И этот безмолвно преподнесенный подарок неслучаен: Роберт О'Рейли хотел показать Тине, что может ей дать; дал понять, что платье — лишь самое малое из того, чем он способен ее одарить. А Тина… Только бы она смогла понять, почувствовать, что это не путь к вознесению! Что же касается Терезы и ее бегства… Дарлин вздохнула: тут, похоже, ничего уже не исправить!

ГЛАВА IV

Солнце еще не взошло, от линии горизонта только начинал расползаться розоватый свет, выше небо оставалось туманно-серым, и весь пейзаж словно тонул в блеклой дымке, порождая ощущение нереальности, утреннего тяжелого полусна. Ветви растущего вдоль дороги кустарника во мгле утреннего полусвета еще не обрели свой привычный цвет и, причудливо, угрожающе переплетаясь, неподвижно топорщились в безветрии.

Темная дорога, взрытая колесами повозок, была мокрой от прошедшего ночью дождя, и идти по ней было трудно: ноги увязали в песке, который набивался в тяжелые башмаки. Тина молчала. От утреннего холода было зябко и разговаривать не хотелось. Девушка скрестила обнаженные до плеч руки на груди, но это мало помогало. К тому же от сырой земли веяло холодом по ногам, прикрытым одной только полотняной юбкой: одежда была приспособлена для жары, которая затопит все вокруг часа через два. Дарлин, оглянувшись на дочь, безмолвно сняла с головы платок и набросила на ее худенькие плечи.

Минут через двадцать женщины дошли до места, где предстояло сегодня работать. Там уже собралось несколько работниц, они разбирали мешки и корзины со старыми оберточными листьями початков кукурузы, которые использовались в качестве подвязочного материала, и разбредались к началу рядков. Каждой предстояло пройти до самого конца длинного ряда, затем перейти к следующему и так до того часа, пока солнце не встанет в зените, заставляя все живое прятаться от губительно-жарких лучей.

Сумеречно-темные виноградные ряды уходили в бесконечное пространство равнин и холмов, растекались по ним, сливаясь в нечто огромное, прохладное, влажное от росы, которая капельками покрывала миллионы листьев, изящно вырезанных по краям резцом неведомого умельца; лозы, переплетаясь, извивались в темноте, наклоняясь, стлались по земле и, приподнятые, мягко опутывали руки.

Тина привычно взялась за работу, стремясь сделать побольше до восхода. Она умело подцепляла сразу несколько стеблей, расправляла листья и привязывала стебли к проволочным нитям, натянутым параллельно земле. Дарлин трудилась у противоположного ряда. Они с Тиной двигались спина к спине, иногда перегоняя одна другую. Дальше мелькали косынки других работниц, сразу было видно, кто впереди, а кто отстает, но особо никто не спешил: важно было сделать работу тщательно, чтобы ни один стебель не свисал, не волочился по земле. Женщины шли и шли, оставляя позади себя ровные, стеною стоящие ряды, продвигались вперед по зеленому морю, быстро-быстро мелькали их загорелые руки, разговоры постепенно смолкали, и слышался только неравномерный шорох перебираемых пальцами листьев, шероховато-жестких, как накрахмаленная ткань.

Солнце незаметно взошло и нежно осветило молодую зелень с изумрудными капельками росы, засверкало в прорезях листьев, омыло золотом небосвод… Потом, когда солнце немного поднимется, небо станет голубым-голубым, все вокруг обретет привычные контуры и засияет в избытке жизненной силы.

Тина остановилась, поправляя тонкие пряди волос, выбившиеся из-под полотняной косынки. Ряд тянулся вдаль, уходя за холм, конца и края не было видно, и это рождало ощущение, близкое к безысходности: казалось, в жизни не дойдешь до следующего… Дарлин ушла далеко вперед, и Тина поспешила продолжить работу. Руки ныли, боль растекалась от плеч до локтей, и девушка несколько раз отвела плечи назад, пытаясь снять напряжение усталых мышц. Солнце невыносимо пекло, липнувшая к потному лбу косынка не спасала от зноя, и кровь стучала в висках. Сегодня почему-то было тяжелее, чем обычно. Тина почувствовала, что ее начинает мутить. Она опять остановилась; внезапно в глазах позеленело, все вокруг покрылось маленькими светящимися точками—девушка ощутила себя провалившейся в пустую и темную яму, она ничего не видела, ничего не слышала, кроме бесконечного далекого звона.

Тина очнулась сидящей на земле. Дарлин поддерживала ее, а другая женщина брызгала в лицо водой из фляги. Дарлин заставила девушку сделать несколько глотков, а потом, намочив платок, приложила ко лбу.

— Лучше? — спросила она, наклонившись к дочери и обнимая ее за плечи.

— Да, спасибо…

— Кровь в голову ударила! — бойко пояснила одна из женщин, возвращаясь к работе. — Бывает…

Объятая вялым безразличием, Тина все же заметила, как переглянулись две женщины на соседнем ряду, и одна что-то шепнула другой. Девушка вспомнила разговор с Филом Смитом… О Боже! А вдруг они подумали, что она…

Как только дочери стало легче, Дарлин без разговоров отправила ее домой.

…Тина шла по дороге, понемногу приходя в себя. Сознание прояснилось, но ноги были как ватные, и в руках сохранялась слабость, напоминавшая чувство какой-то странной невесомости. Постепенно вернулась способность мыслить, и Тина пыталась вспомнить: о чем же она думала, работая? Похоже, ни о чем, просто, как машина, повторяла заученные движения, сетовала на жару да ждала полудня. Нет, она вовсе не была лентяйкой, охотно делала все, о чем бы ни попросили, и работа спорилась у нее в руках, но… Она начала чувствовать, начала понимать, как тяжелый физический труд убивает мысли, втаптывает душу в мир повседневности. Сколько это будет продолжаться? Всегда? Никакого движения вперед, никакого подъема! Тереза поступила скверно, оставив их с матерью и даже не давая о себе знать, но все-таки она была тысячу раз права!

Тина брела по дороге, машинально переставляя ноги, солнце обжигало неприкрытое лицо и руки. Девушка стянула с головы косынку и вытерла пот со лба. Волосы, схваченные с боков шпильками, растрепались, спутались, сзади свисали хвостом. Тина остановилась, чтобы немного поправить их. Она была одета в простую кофту без рукавов, грубые башмаки и неширокую юбку: наряд, хотя и не рваный, выстиранный только вчера, но все же ужасающе бедный.

Она не ожидала встретить Роберта О'Рейли и была слишком расстроена, чтобы очень удивиться или растеряться, когда он внезапно возник на повороте дороги. Она не стала задавать себе вопрос, поджидал ли он ее, искал ли встречи, или это произошло случайно, само собой.

Мистер О'Рейли несколько удивленно оглядел ее, и девушка смутилась.

— Откуда вы, Тина?

— С работы, — еле слышно прошептала она: неожиданно и совсем некстати к глазам подступили слезы.

— Так рано?

Она вздохнула.

— Мне стало плохо.

«Бедная девочка!» — едва не вырвалось у Роберта, но он сдержался, втайне улыбнувшись ее наивной откровенности.

Тина стояла перед ним, тоненькая, загорелая до черноты, оттененной белой полотняной одеждой.

Она постепенно проникалась ощущением настоящей минуты и уже чувствовала стыд оттого, что этот человек застал ее в таком виде.

— Извините, я… — начала было она, но после, вспомнив о более важном, промолвила: — Мистер О'Рейли, я должна вернуть вам платье…

— Оно понравилось вам?

Тина не умела притворяться: Роберт заметил, как сверкнули ее глаза.

— Да, очень! — вырвалось у нее, но, опомнившись, девушка тут же добавила: — Спасибо, но я не могу…

Он поднял руку.

— Ни слова больше! Я все понимаю, Тина, и все же прошу вас: оставьте его себе на память. Надевайте иногда! Ведь это красивая вещь, и она вам к лицу!

Он держался как человек, хотя и отвергнутый, но не потерявший уважения ни к себе, ни к ней: Тину это тронуло.

Девушка поняла, что сейчас он уйдет навсегда, и с его уходом захлопнутся все двери, безнадежно затеряется выход в тот неприступный мир, что сияет там, наверху; останутся лишь тусклый рассвет сонного Кленси, и эта бесконечная работа, и мутные дни, незаполненные ничем, кроме бесплодного ожидания да несбыточных, ранящих душу грез. У всякого человека случаются моменты, когда кажется, что жизнь кончена, и, как ни странно, чаще это происходит именно в шестнадцать лет. Глупо, наверное, жить с идеалами, столь же далекими от реальности, как луна от земли, и столь же недосягаемыми.

А этот человек так добр к ней… Он умен, честен и богат, говорит, что любит… Он ей симпатичен, это правда, а так ли далека симпатия от любви?.. Он обещает изменить ее жизнь — вот главное!

— Вы уезжаете в Сидней? — спросила Тина с краской на лице.

Роберт О'Рейли внимательно посмотрел на девушку: казалось, он ждал этих слов. Приблизившись, взял ее за руку.

— Тина! Доверьте мне свою судьбу, клянусь, вы не пожалеете об этом!

Он говорил, как всегда, очень проникновенно, хотя и без волнения, свойственного пылкому юношескому сердцу. Потом поцеловал руку Тины, пыльную, с позеленевшими от листвы пальцами, и девушка с глазами, полными слез, глазами цвета осенних, нависших над землею туч, тихо сказала:

— Да, мистер О'Рейли! Он сжал ее руку.

— Я знал! — Лицо Роберта на миг просияло. — Спасибо, Тина. Мы поженимся скоро, очень скоро, если вы не против. Признаться, для меня дорог каждый день: я не хочу долго ждать. А вы?

— Как хотите…— застенчиво произнесла она. — Только… если можно, пусть это будет не в нашей церкви, хорошо? Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел…

Роберт по-прежнему внимательно смотрел на нее.

— Да, конечно. Я сам не в восторге от здешней публики. Мы уедем в Сидней и обвенчаемся там.

В лице Тины отразилось замешательство.

— О, нет! Я не могу так сразу оставить маму. Вот если бы можно было не уезжать некоторое время…

Роберт рассмеялся, но его синевато-стального цвета глаза в этот момент оставались серьезными.

— Открою вам секрет, Тина: в мире нет ничего невозможного. Тем он хорош, тем одновременно и плох. Только смерть говорит нам окончательно «нет», но о ней мы думать не будем. Мы обвенчаемся у меня в доме, а через пару недель уедем в свадебное путешествие. Такой вариант вас устраивает?

— Да.

Он улыбнулся.

— Вот и прекрасно. Надеюсь, после свадьбы ты перестанешь величать меня мистером О'Рейли! Завтра я обговорю все с твоей матерью, ждите меня вечером, я приду… И помни: я люблю тебя, Тина! Поверь, со мной ты будешь счастлива больше, чем с кем-либо другим.

Он сказал это, и девушка ощутила странную тесноту в груди. Она ждала, что какая-то потайная дверь откроется, а она, напротив, захлопнулась, отрезав все пути к отступлению! К чему же она, Тина Хиггинс, идет на самом деле, к свободе или рабству? И стоит ли отступать?

Через неделю в доме Роберта О'Рейли состоялась свадьба. На церемонии венчания, которая проходила в главном зале — огромном помещении с высокими окнами, мраморным полом, лепными украшениями на потолке и хрустальной, сверкающей подвесками люстрой, присутствовали местный священник отец Гленвилл, пожилой человек с мягким голосом и невозмутимым взглядом; Тина, немного испуганная и растерянная, но прелестная, как все невесты, одетая в закрытое кружевное платье, наскоро сшитое матерью, и с белыми цветами в гладко причесанных волосах; Роберт О'Рейли в парадном одеянии — серой тройке, галстуке и накрахмаленной рубашке, представительный и довольный; расстроенная Дарлин и временами хмурившаяся, явно не все до конца понимавшая Джулия Уилксон. Две последние могли бы, наверное, найти общий язык, но они не были знакомы, а потому не решались заговорить друг с другом. Дарлин долго уговаривала дочь не спешить, не совершать столь необдуманного шага, но Тина внезапно проявила завидное упорство. Она выйдет замуж за Роберта О'Рейли, и все! Еще неизвестно, есть ли на свете та самая пылкая бессмертная любовь, ради которой не стоит соглашаться на этот брак, а Роберт О'Рейли конечно же сделает ее, Тину, счастливой. Дарлин не могла понять, почему дочь, всегда такая покладистая, мечтательная, нежная, сделалась вдруг упрямой и расчетливо-холодной. Обычно шестнадцатилетние девушки доказывают своим матерям, что выходить замуж не по любви — дурно, но никак не наоборот. Дарлин была в отчаянии, она не могла заставить себя смириться с решением дочери.

Во время церемонии Тина не ощущала никакого трепета, точно все это происходило не с ней. Когда были произнесены все положенные слова и Роберт О'Рейли надел на палец невесты украшенное шестью бриллиантами золотое кольцо, а после поцеловал ее в сомкнутые губы, она не почувствовала ни радости, ни сожаления, ничего… Совсем не таким представлялось ей венчание с воображаемым прекрасным принцем. Она ждала испытанных в мечтах чувств, а они не приходили, огонь не разгорался, не было даже искры, и видимое безразличие было своеобразной защитной реакцией сознания и души против того, чего она на самом деле вовсе не желала!

После венчания состоялся торжественный ужин, на котором Тина не могла проглотить ни кусочка. Она с трудом заставила себя сделать несколько глотков из высокого бокала с шампанским; ее не вдохновил даже вид испеченного Джулией разукрашенного свадебного торта, который был подан на великолепном фарфоровом блюде. Дарлин, как заметила девушка, тоже ничего не ела. После ужина еще немного посидели в гостиной, но разговора не получалось, и вскоре Дарлин стала прощаться. Роберт несколько раз повторил, что до отъезда будет каждый день отпускать Тину к матери на пару часов, или пусть сама Дарлин приходит в особняк: здесь она всегда дорогая гостья. Дарлин прижала дочь к своей груди и долго-долго стояла так. Она не плакала, но сердце обливалось кровью. Тина тоже не хотела разжимать объятий, но это пришлось сделать, и тогда Дарлин увидела отрешенный, остановившийся взгляд дочери, ее лишенные румянца щеки и бледные губы.

Остаток дня Тина провела в обществе мистера О'Рейли, теперь ее законного супруга. Роберт показывал молодой жене свои владения: дом и сад. Оказалось, что ему принадлежит немало земли на побережье и в долине. Тина была потрясена великолепием особняка. Он был намного огромнее, чем казалось издали, — целый дворец в три этажа с широкой внутренней лестницей с мраморными ступенями и витыми чугунными перилами, с башенками, с перекрытиями из кедровых балок, со множеством просторных комнат, с высокими окнами, из которых открывался чудесный вид на океанский пляж, Кленси и окружавшие его зеленые просторы. Всюду были ковры, светильники, картины, мрамор, хрусталь и красивая викторианская мебель. Роберт держал собак и лошадей, за которыми присматривал специально нанятый работник. Сад был ухожен, на клумбах перед домом росли цветы. Роберт сидел с Тиной в увитой плющом беседке, гладил руку девушки, ласково говорил с нею… Она не слышала половины слов, поняла только, что речь шла о дальнейшей счастливой жизни. Когда стемнело, Джулия Уилксон отвела Тину к дверям спальни. Девушка не без содрогания переступила порог большой комнаты с огромным раскрытым и занавешенным окном, из которого доносился шум ночного океана. Спальня была оклеена светлыми с позолотой обоями, на узорчатом паркетном полу лежал рыжий в кремовых разводах толстый ковер, на потолке висела пара светильников. У стены Тина увидела широкую кровать, застеленную белыми шелковыми простынями. На туалетном столике с зеркалом стояла высокая перламутровая ваза с белыми розами, другая так же украшала комодик у противоположной стены. Здесь лежали кое-какие мелкие вещички, захваченные Тиной из дома, стоял флакон духов, которые подарил ей Роберт накануне венчания, а на кровати девушка заметила ночную сорочку из тонкого полотна, вышитую Дарлин к свадьбе дочери.

Девушка немного постояла в нерешительности, потом очень быстро, постоянно оглядываясь на закрытую дверь, стянула свадебное платье, надела сорочку и распустила волосы. Легла на кровать, ощутив непривычную нежность свежего тонкого белья. Тина лежала среди роскошной обстановки и чувствовала, как тело начинает бить дрожь. Из открытого окна тянуло ночной прохладой, но не это было причиной внезапного озноба, охватившего девушку, а страх. Тина буквально стыла от ужаса перед тем, что должно было произойти с нею этой ночью. Она вспомнила, как Дарлин говорила перед свадьбой, когда еще не поздно было повернуть вспять: «Не знаю, думала ли ты о том, что супружество включает в себя не только жизнь под одной крышей, но нечто куда более интимное — общую постель. Готова ли ты к этому? Ведь именно такими моментами проверяется истинность чувств!»

Нет, она совершенно не была готова. Мать своим чутким сердцем все предугадала. Мать, которая переживала за дочь больше, чем за самое себя, жила ее жизнью столь же полно, как и своей, недаром часто повторяла как заклинание: «Твоя радость — моя радость, твое горе — мое горе!»

Но теперь было поздно возвращаться назад.

Роберт О'Рейли вошел, сосредоточенный и серьезный. Бросив взгляд на сжавшуюся под простынями, неподвижную от боязни Тину, неторопливо снял пиджак, расстегнул и скинул жилет, развязал галстук (глаза испуганной девушки двигались, сопровождая его движения), потом присел на кровать.

— Тина! — Он взял ее холодную и влажную руку в свою; другой же девушка поспешно натянула на себя простыню до самого подбородка. — Теперь ты моя жена, Тина, ты понимаешь это?

Она кивнула, облизнув сухие губы, а сама подумала: «Я — жена этого человека? Миссис О'Рейли? Не может быть!» Это казалось пугающим, странным, нелепым: ведь он на столько старше, и она… совсем не любит его!

Роберт обнял девушку и поцеловал, чувствуя при этом, как она дрожит. Он ощутил сопротивление ее напряженного тела: она боялась и не желала его прикосновений. Он выпустил Тину из объятий и подошел к окну. Занавески колыхались от ветра, и Роберт видел ночной пейзаж: черно-синюю поверхность океана с серебристыми корабликами ряби, огромную желтую луну, темные, устремленные ввысь силуэты пирамидальных тополей…

И помимо желания вставали перед мысленным взором давние картины. Роберт вспомнил другую женщину, в глазах которой он видел не страх, а безмерную жажду его объятий, хотя для нее все тоже было впервые. Она совсем не походила на Тину. У нее были темные глаза и золотисто-коричневая кожа, потому что мать этой женщины была родом с Филиппин, из племени тагалов. Его возлюбленная лежала на своих длинных волосах, как на черном шелковом покрывале, раскинув тонкие руки. Она ждала, манила и все же казалась невинной, чистой, как летний дождь. Эта женщина была совершенным созданием, такие долго не живут; и верно — она умерла двадцать лет назад. Роберт не хотел сейчас думать о ней, но память сердца сильнее воли разума — он не мог забыть, что только ее он любил той забирающей всю душу пылкой и нежной любовью, что дарят человеку небеса лишь раз в жизни. Он имел слишком многое: успех, богатство, здоровье, любовь… Всевышний, наверное, решил, что это несправедливо — один не может владеть всем. Роберт часто думал: пусть бы Бог отнял что угодно, но только не это — самое дорогое, что составляло единственный настоящий смысл его жизни. Она, эта женщина, обладала неким колдовским притяжением, не ослабевшим даже после ее смерти. Потом он не раз пускался во все тяжкие, знал многих женщин, и белых, и черных, но ни с одной не чувствовал того незабываемого полета души, той одухотворенности, возвышенного наслаждения в слиянии душ и тел, как с нею — несравненной, той, что улыбалась ему через годы, преодолевая даже самое страшное — небытие. После ее смерти мир словно перевернулся, осталась лишь тень жизни, и все, что он ни делал, потеряло прежний смысл. Он все утратил, она все унесла с собой… Почти все.

А что может дать ему эта испуганная девочка, почти ребенок? И что может дать ей он? Сухая ветка, привязанная к молодому деревцу, не зазеленеет и не зацветет. Он решил жениться на Тине, превратить ее в игрушку, в утешение последних лет, угадав в ней, как ему показалось, пассивность натуры. А теперь она вдруг неожиданно начала выказывать протест, вызвав в нем раздражение. Он уже не испытывал никакого желания делить с нею ложе этой ночью. Ладно, пусть привыкнет немного.

— Я ухожу, — произнес он сурово, давая понять, что сердится. — Доброй ночи, Тина!

И, не приближаясь к ней, покинул спальню.

Тина осталась одна в темноте. Некоторое время она лежала неподвижно, потом вытянула затекшие руки и ноги и тихонько заплакала. Она понимала всю неестественность ситуации, но ничего поделать не могла. На память пришли слова Терезы о том, что надо переступить через что-то в себе, чтобы решиться на близость с человеком, которого не любишь. Роберт не был неприятен Тине, она была вовсе не против разговоров с ним, прогулок, пусть бы он гладил и целовал ее руку, но большего — не желала. Девушка вспоминала свои сны, в которых придуманный прекрасный возлюбленный касался ее тела: она чувствовала тогда совсем иное… Но это во сне, а наяву… Теперь ей больше всего хотелось очутиться в своем домике на берегу, рядом с матерью, и чтобы не было ничего того, что уже послужило для нее уроком.

Она лежала без сна, одна в большой темной спальне, наполненной ароматом белых роз, слушала плеск волн внизу, за окном, и мысли ее были черны, как опустившаяся на землю ночь, ночь, ждущая шепота влюбленных, созданная для пылких объятий, для истинных чувств и искренних слов.

Из окна доносился нежный, тонкий запах магнолий. Говорят, если долго вдыхать его ночью, то можно умереть. Что ж, лучше умирать и страдать от избытка чувств, чем от их отсутствия… Красота ночи не терпит фальши, как не выносят ее человеческое сердце и душа!

Наутро Тина, одевшись, осторожно выглянула в соседнюю комнату. Роберта О'Рейли не было. Девушку ждала Джулия Уилксон, которая отвела ее в отделанную зеленоватым мрамором ванную комнату, сверкающую зеркалами: Тина никогда не видела ничего подобного.

Джулия держалась отчужденно и почти не разговаривала с молодой госпожой. Это была невысокая коренастая женщина с плотной фигурой и несколько грубоватым лицом. Украшали Джулию пышные, вьющиеся светлые волосы и ярко-голубые глаза. В целом она производила впечатление строгого человека; ей присуща была к тому же какая-то чисто крестьянская основательность. Это было близко и понятно Тине, ей казалась симпатичной эта простая женщина, по возрасту близкая ее матери, и тем больше удручало явно неодобрительное отношение Джулии к произошедшему событию, а значит, и к ней, Тине. А ведь сейчас девушка больше всего нуждалась во внимании и поддержке.

После завтрака Тина побродила по комнатам, постояла на балконе, спустилась в сад… Она не чувствовала себя счастливой, ей было бы в сто раз лучше там, на виноградниках, под палящим солнцем, одетой в бесцветное платье, чем здесь, в прохладе просторных комнат, наряженной в роскошные шелка.

Немного погодя девушка отыскала Джулию, которая убирала внизу комнаты, и выразила желание помочь.

Женщина удивленно взглянула на нее.

— Бог с вами! Вы теперь миссис О'Рейли (девушка вздрогнула при этих словах—настолько, обращенные к ней, они казались непривычными), молодая хозяйка, вы ничего сами делать не должны. На это есть прислуга.

— Да что вы, миссис Уилксон! — Тина протянула покрытые мозолями ладони. — Я же совсем простая девушка, всего неделю назад трудилась на виноградниках.

Она стала рассказывать о своей жизни, о родителях и сестре, и Джулия, казалось, несколько оттаяла.

— Мистер О'Рейли велел передать вам, что уехал в соседний город, там купит кое-что, в том числе и для вас. К обеду он вернется.

Тина знала: накануне свадьбы Роберт заходил в лавку Паркеров, но ничего не выбрал для будущей жены, забраковав почти все, что там продавалось из предметов женского гардероба, поэтому Тина явилась в особняк, имея при себе лишь то первое, подаренное женихом, дымчато-зеленое платье да свои девичьи сокровища.

— Вы вчера ничего не ели, — сказала Джулия, — до обеда далеко, но там еще остался приличный кусок торта — советую перекусить. И фруктов я вам принесу.

— Спасибо, миссис Уилксон. Зовите меня, пожалуйста, Тиной, мне так привычнее.

Женщина впервые улыбнулась.

— Ладно. Тогда и я для вас — Джулия. — И, оглядев девушку, полюбопытствовала: — Сколько же вам лет?

Тина слегка покраснела.

— Шестнадцать.

— Вот как! Моему младшему сыну двадцать пять. А всего у меня их трое: старший служит на торговом судне, а у двух младших свои фермы. Все женаты — у меня уже пятеро внуков. Сыновья зовут жить к себе, но я тут привыкла, да и мистера О'Рейли жалко — кто ж будет смотреть за домом!

— А вам не тяжело одной?

— Я не одна, здесь обычно бывает еще прислуга, хотя постоянную мы не нанимаем, так, на месяц, на два… Вот вам, наверное, понадобится горничная…

Тина вспыхнула.

— Не надо мне горничной! Джулия усмехнулась в ответ.

— Нет уж, Тина, привыкайте, теперь у вас другая жизнь!

Они немного поболтали, и Тине стало легче на душе. Девушка хотела пойти навестить Дарлин, но побоялась оставить дом без разрешения мужа и стала ждать его возвращения. Она чувствовала вину за вчерашнее и одновременно ловила себя на мысли о том, что придумывает уловки, как бы избежать близости с Робертом и в следующую ночь. Нет, решила она, больше уже не спрячешься, ничего не поможет! Надо, наверное, стиснув зубы, выдержать: в конце концов, через это проходят все девушки, и далеко не каждая выходит замуж по любви.

Роберт вернулся после полудня, как и обещал, поцеловал Тину в щеку и преподнес ей в подарок два будничных, но прелестных платья, серое и белое, белый атласный пеньюар, шелковые чулки, веер из пышных перьев и жемчужный кулон на витой золотой цепочке в паре с серьгами в виде нераспустившихся бутонов яблоневых цветков. Он не заговаривал о вчерашнем, держался приветливо, и Тина немного успокоилась.

Перед обедом вышли на балкон, перил которого почти касались верхушки посаженных за окнами буйно цветущих кустарников и невысоких деревьев. Здесь было воистину прекрасно; голубизна неба, сияние солнца, синева океанских вод притягивали взор; яркость и пышность пейзажа создавали впечатление рая на земле, внушали ощущение беспечного наслаждения жизнью: не верилось, что в душе может быть совсем другое — темнота и печаль.

Роберт обнял Тину за талию, и она, верная своему решению, не отстранилась.

— Чего ты хочешь, Тина? Тебе понравились подарки? Если что нужно, не стесняйся, проси, мне самому пока трудно угадывать твои желания…

Он прикоснулся губами к шее девушки, к счастью, не так, как Фил, и все же она ощутила неловкость: Роберт по-прежнему казался ей чужим человеком. Странно: после неожиданного признания она перестала видеть в нем друга, но и воспринимать как любовника не могла.

— Мистер О'Рейли, я бы хотела…

Он заглянул в ее серьезные глаза своими, далеко не такими юными: пусть даже с возрастом они не теряют яркость цвета и блеск, все равно — глаза, как колодец, осушаемый с годами, из них уходит неописуемое и неповторимое выражение, свойственное лишь молодым. Люди боятся дряхлости тела и мало думают о душе, потому что она внутри и ее не видно, но так ли это на самом деле?

— Мистер О'Рейли?! Тина! Зови меня хотя бы Робертом! Ну, так что?

— Мне бы надо найти в Сиднее одного человека… Роберт усмехнулся. Сильной рукой он перебирал тонкие пальчики девушки.

— Надеюсь, это не бывший поклонник?

— Нет, это девушка.

— Твоя сестра?

— Откуда вы знаете?

— Твоя мать говорила. Мы непременно отыщем ее, не волнуйся!

Тина вздохнула. Она несправедлива к нему, уж чего-чего, а ее любви он заслуживает! Она была очень неопытна в жизни, никогда не любила и потому не задумывалась над тем, а насколько сильно его чувство? Она не испытывала влечения к нему, поэтому не замечала, как он проявляет свою любовь. Так ли глубоко проникла она в его сердце, или это было нечто поверхностное, идущее, скорее, от разума?

— Я давно хотел спросить, ты умеешь играть на рояле?

Большой, затянутый в чехол инструмент стоял в гостиной.

— Нет, но я хотела бы научиться, — ответила Тина и прибавила: — Моя мама играла на клавесине.

— У тебя очень хорошая мама! — улыбнулся Роберт. — Я найму учителя музыки, Тина, думаю, ты быстро научишься.

— Спасибо!

Роберт поймал ее благодарный взгляд и сказал, ласково потрепав девушку по щеке:

— Я рад, что ты немного развеселилась. Ну, идем! Сели обедать. Тине было неловко, оттого что она сидит, как гостья, за покрытым белоснежной скатертью длинным столом перед приборами из серебра и китайского фарфора, а Джулия прислуживает ей. Подали салат из свежей зелени, потом суп, запеченную в тесте рыбу, а после — десерт, розовое мороженое, которое Тина еще ни разу не пробовала, и целое блюдо фруктов. На столе стояло вино, но девушка с непривычки отказывалась пить, да и вообще, как и накануне, ела мало.

Бросив салфетку, Роберт направился на балкон выкурить сигару и велел Тине идти следом: она ясно почувствовала звучащие в его голосе повелительные нотки.

— Мистер О'Рейли! — Джулия окликнула его, и Роберт задержался в дверях. — Тут вам письмо.

Женщина выглядела сильно расстроенной — Тина сразу заметила это.

— Письмо? — Мистер О'Рейли протянул руку. — Что еще за письмо?

Он не пошел на балкон, а вернулся в комнату. Тина увидела, как сдвинулись его брови, сгустились тени вокруг потемневших серо-голубых глаз. С величайшей растерянностью и досадой, швырнув конверт на стол, он произнес одно единственное слово:

— Конрад!

И, не взглянув на Тину, покинул зал. Тина не осмелилась взять конверт в руки, но краем глаза сумела разглядеть штамп почтовой конторы Сиднея и адрес, выведенный, как ей показалось, довольно красивым почерком.

Озадаченная, девушка спустилась вниз, к Джулии, в большую светлую кухню, где женщина раздраженно гремела посудой.

— Джулия, мистер О'Рейли сейчас получил письмо…— начала было она, но потом, решившись, спросила прямо:— Кто такой Конрад?

Женщина от неожиданности вздрогнула и, помедлив, ответила неохотно:

— Сын мистера О'Рейли.

— Сын?!

— Ну да! — все так же раздраженно отозвалась Джулия. — Его законный сын Конрад О'Рейли.

— Мистер О'Рейли был женат?!

— Он вам не говорил?

— Нет, — упавшим голосом произнесла девушка. Она была растеряна и подавлена. Сын! Роберту пятьдесят один год. Сколько же лет может быть сыну? Тридцать? Двадцать пять? Господи! Почему Роберт ничего не сказал ей?! У него была жена! Где же она теперь? Умерла?

— Его жена умерла давным-давно, так что можете не беспокоиться, — словно прочитав ее мысли, сухо промолвила Джулия.

— Сколько лет сыну? — Голос Тины дрожал.

— Двадцать. Извините, Тина, мне надо работать!

Девушка повернулась и побрела наверх. Услышанное не удовлетворило ее, она ждала объяснений. Жена? Сын? В доме не висело ни одного портрета, сам он ничего не говорил, и до сего времени Тина была уверена, что он одинок. Дом был великолепно и со вкусом обставлен, но обстановка, видимо, не менялась много лет: на всем лежала печать чего-то застывшего, точно душа этого дома — а говорят, у каждой вещи есть своя собственная душа! — улетела прочь, исчезла, умерла. Может быть, поэтому больше всего Тине нравилась библиотека, комната, где живут души многочисленных книг.

Роберт стремительно вошел, он, очевидно, искал ее и был сосредоточен и серьезен, без признаков волнения и неловкости.

— Тина, я не сказал тебе… Завтра приезжает мой сын.

Девушка подняла глаза: в них читались удивление и упрек.

— Да, сын, — продолжал Роберт. — Я был женат, но моя жена… — тут он запнулся, — давно умерла, и… ничего не связывает меня с прошлым. Я не ждал приезда Конрада, мы давно не виделись, у нас очень сложные отношения…

— Где он живет? — рискнула спросить Тина.

— Думаю, постоянно — нигде. Переезжает с места на место, снимает комнаты в гостиницах, вообще большую часть времени проводит в ресторанах, казино и других подобных заведениях. Мало ли в больших городах пристанищ для таких, как он! Это избалованный, развращенный молодой человек, все, что ему нужно от меня, — деньги. Не волнуйся, он приедет ненадолго, он всегда приезжает за тем, чтобы попросить денег, а когда я ему отказываю, ссорится со мной и покидает дом. Так будет и на этот раз, — твердо закончил Роберт, а потом, подумав немного, добавил:— Его имени нет и не будет в моем завещании, в этом можешь не сомневаться!

— О нет, я вовсе…

— Не надо! — перебил он, накрывая своей ладонью ее руку. — Я сказал то, что сказал, и не будем это обсуждать.

Тина не успокоилась, ей было очень даже не по себе от того, что пришлось услышать. Сложно было решить даже свои внутренние проблемы, а тут еще это — неожиданно вторгшееся извне непростое обстоятельство. Сын Роберта О'Рейли ничего не знает о браке отца. Можно представить, как он воспримет это известие и ее, Тину, мачеху, которая младше его самого на четыре года! Тем более, если он настолько испорчен столичной моралью, роскошью и жизнью только для самого себя! Дай Бог, чтобы Роберт сумел ее защитить!

В приоткрытые двери девушка заметила Джулию — женщина смахивала с мебели пыль короткой метелочкой: лицо экономки было сильно опечаленным, хмурым.

— Джулия! — Тина вышла из комнаты и приблизилась к ней. — Может, вы объясните мне все, вы — человек посторонний…

— Нет, я не посторонняя! — внезапно обернувшись, крикнула Джулия. — И мне очень больно от того, что мистер О'Рейли на старости лет решил вдоволь наиграться в игрушки, а бедный мальчик должен на все это смотреть!

— Я ничего не понимаю…— пролепетала Тина.

— Чего уж тут понимать!

Девушка отвернулась, но Джулия успела заметить, что по лицу ее катятся слезы.

— Тина!

Та повернулась, и женщина увидела чистый овал лица, серые, обиженно-печальные глаза, по-детски чуть припухлые губы и русые волосы над гладким, тронутым золотистым загаром лбом.

— Ладно, — вздохнула Джулия, — вы ведь почти ребенок… Идем лучше ко мне!

Она провела Тину по лестнице и длинному коридору во флигель, где она жила до сих пор, занимая две чистенькие комнатки с кружевными салфетками на комоде и столе, вышитыми занавесками и белыми покрывалами на диване и креслах. На стене тикали старинные часы.

— Это еще Мартину, моему мужу, достались от его деда, — пояснила Джулия, заметив взгляд девушки. — Муж мой был очень хорошим человеком, работящим, спокойным, он умер всего год назад. Садитесь, мисс! — пригласила она Тину. — И слушайте… Надеюсь, мистер О'Рейли не рассердится, хотя что там! — Она махнула рукой. — Ведь все, что я скажу, чистая правда!

Несколько минут она молча смотрела на Тину прозрачными голубыми глазами, потом сказала:

— Да, мистер О'Рейли был женат на очень красивой мулатке мисс Одри Бенсон.

Тина вскинула ясный взор.

— На мулатке?

— Да. Отец этой женщины был белый, а мать родилась на Филиппинах. Джозеф Бенсон, капитан большого торгового судна, был человеком властным, умным и уже немолодым, тогда как матери мисс Одри едва исполнилось восемнадцать. Она была из бедных, к тому же темнокожая, но, видимо, красивая. Мистер Бенсон взял ее на корабль. Он, надо полагать, влюбился по-настоящему, всерьез, потому что, когда девушка забеременела, женился на ней. Жили они богато, мистер Бенсон несмотря ни на что обожал свою молодую жену, а особенно дочь. Она с малолетства ни в чем не знала отказа. Мать мисс Одри, конечно, никогда ничему не училась, но своей дочери мистер Бенсон дал хорошее образование и воспитал как настоящую леди. Это было чудо — не женщина! Высокая, очень стройная, глаза, как черные опалы, миндалевидной формы, блестящие и живые, волосы густые, длинные-длинные, а кожа нежная, как у маленькой девочки. Как она двигалась, как говорила! Все в ней было очень естественно, что называется, от природы: и грация, и ум, и красота! Мистер О'Рейли, не в обиду будет сказано, любил ее без памяти. Она вышла за него в двадцать три года, а ему исполнилось двадцать пять. С обеих сторон это был брак по любви. У мисс Одри хватало поклонников, отец души в ней не чаял, он бы не стал ее неволить, а мистер О'Рейли с самого начала был сам себе хозяин. Это для нее, своей возлюбленной, он построил такой дворец и надеялся, наверное, прожить здесь с нею счастливо до конца жизни. Венчались они в Сиднее, а первую брачную ночь провели тут. (При этих словах Тина вздрогнула.) Она как вошла в белом платье и фате, я обомлела. Да, хорошая была пара, ничего не скажешь! Роберт. О'Рейли ведь интересный мужчина, а мисс Одри такая была красавица, словами не описать!

Тут они и жили, а мы с Мартином служили у них. Мистер О'Рейли, бывало, уезжал раз в месяц на недельку-другую по делам, а остальное время они не расставались и были счастливы, уж можете мне поверить. Только вот детей у них не было, и мисс Одри очень огорчалась по этому поводу. Конечно, когда люди так богаты, волей-неволей начнешь задумываться о том, кому все это достанется. Мисс Одри любила детей, была очень ласкова с моими мальчишками, дарила им подарки, играла с ними, а сама все же мечтала о собственном ребенке. И вот через пять лет в один прекрасный день — мистер О'Рейли, кажется, был в отъезде — мисс Одри пришла ко мне и застенчиво призналась, что беременна. А какие у нее были при этом глаза — так и сияли от радости! Она с нетерпением ждала мужа, чтобы сообщить долгожданную весть, и мистер О'Рейли, когда узнал, разумеется, очень обрадовался. Мисс Одри была уверена, что родит сына, она говорила: «Я чувствую, это сын!» И еще прибавляла: «Ты подумай, Джулия, у моего ребенка будет все, он вырастет счастливым!» Да, у него действительно было бы все, и из мисс Одри вышла бы прекрасная мать… Мистер О'Рейли так нежно о ней заботился, привозил подарки, старался надолго не уезжать. А мисс Одри все готовила приданое для маленького, она хорошо шила, вышивала, вообще была мастерицей на все руки: и тарелки фарфоровые расписывала, и на рояле играла. Все бы хорошо, но только доктор, что ее навещал, очень тревожился: мисс Одри было уже двадцать девять лет, к тому же у нее оказалось слабое сердце. Да еще случилось несчастье: во время бури на острове Холо погибли ее родители. Мисс Одри долго не говорили, но все же она узнала и так страшно горевала — не передать! Конечно, это тоже сказалось на ее состоянии. Когда пришло время родить, она была уже очень слаба, но все-таки родила — мальчика, причем вполне здорового. А сама…— Джулия тяжело вздохнула, — умерла!

Мистер О'Рейли едва с ума не сошел от горя — смотреть было страшно! Мы все очень плакали, потому что любили мисс Одри. А она лежала, как живая, вся в белых цветах… Похоронили ее на местном кладбище, и мистер О'Рейли день и ночь рыдал там, как безумный. Я боялась, что он покончит с собой, но, к счастью, Бог уберег. Доктор прислал кормилицу для ребенка, я устроила детскую и надеялась, что малютка поможет мистеру О'Рейли справиться с горем.

Наверное, так бы и случилось, но тут начались другие неприятности. Думаю, у мистера О'Рейли было немало завистников, а может, и врагов; во всяком случае, кем-то все это было подстроено — таково, по крайней мере, мое мнение. В общем однажды к мистеру О'Рейли пришел человек и заявил, что мальчик, которого родила мисс Одри, его сын, а сам он — ее любовник, и потребовал отдать ему ребенка. Он сказал, что они с мисс Одри давно любили друг друга, еще с ранней юности, но мистер Бенсон не хотел давать согласия на брак, потому как хотел выдать дочь непременно за белого, а человек этот был только наполовину белый, как и мисс Одри. Да, отец мисс Одри действительно желал видеть дочь замужем за белым, она сама мне говорила, но при этом не упоминала ни о какой несчастной любви. Да, верно, она долго никому не давала согласия, но когда познакомилась с мистером О'Рейли, долго не тянула — через полгода они и поженились.

Я тогда сильно перепугалась: вдруг мистер О'Рейли возьмет да и отдаст сыночка мисс Одри этому человеку! Нет, думаю, что бы там ни случилось, такого не допущу! Мистер О'Рейли страшно разгневался и вышвырнул этого человека вон. Но после задумался. Стал потихоньку расспрашивать слуг, и выяснилось, что к мисс Одри и впрямь однажды приезжал мужчина — мулат, как раз когда мистера О'Рейли не было дома. Они разговаривали в саду, потом этот человек уехал, и мисс Одри даже не пошла его провожать. Я, к сожалению, ничего не видела и не знала: мы с мужем ездили на свадьбу своих друзей. И так скверно получалось: именно через месяц после отъезда проклятого мулата мисс Одри и объявила, что беременна. Мистеру О'Рейли она почему-то ничего не рассказала о приезде того мужчины. Я-то думаю: ну не сказала и не сказала, может, просто не хотела что-либо объяснять мужу или огорчать его. Этот мулат никогда больше здесь не появлялся, мы так и не узнали, зачем он приезжал тогда в особняк, о чем говорил с мисс Одри, что их связывало, были ли они вообще раньше знакомы. Спросить было не у кого, оставалось верить или не верить. Лично я не думаю, что у нее могло что-то быть с другим мужчиной, не могла она изменить мужу. А вот мистер О'Рейли стал сомневаться.

Он вообще очень изменился после смерти жены, ходил потерянный, мрачный, а потом сделался раздражительным и злым. В тот год он часто пил в одиночку и все думал, думал — об одном и том же. Однажды спросил у меня: «Джулия, скажи, мальчик хоть немного похож на меня? Ты не находишь, что он слишком темный?» Ну что я могла ответить? Бог знает, похож — не похож, он же еще слишком маленький! Вообще-то ребенок, конечно, был весь в мисс Одри, но кожа у него была светлее… Господи, да разве можно было сомневаться! Я впала в полное отчаяние, так как не знала, чем все это может обернуться, только предчувствия были очень плохие! Помнится, прибежала тайком к отцу Гленвиллу, упала перед ним на колени и воскликнула: «Святой отец, вы исповедовали миссис О'Рейли! Бог простил ей грехи, правда?!» Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Миссис Уилксон, эта женщина была чиста, как слеза Господня!»

Но, как бы то ни было, все портреты мисс Одри исчезли со стен, а бедный малыш лишился не только матери, но и отца. Мистер О'Рейли не заходил в детскую, тем не менее я иногда приносила ему малютку и старалась заставить интересоваться сыном. Он молча слушал меня, но на руки ребенка ни разу не взял. Когда отец Гленвилл вызвался крестить младенца и спросил, какое имя дать ребенку, мистер О'Рейли с полнейшим безразличием ответил: «Все равно». Священник назвал мальчика Конрадом, уж не знаю почему: мне, признаться, не очень нравилось это имя. Мы с Мартином стали крестными малыша… А мистер О'Рейли вскоре очень надолго уехал.

Тут в горничных служила молодая девчонка Луиза, она и за ребенком приглядывала. Конечно, я виновата, что уделяла сыну мисс Одри мало внимания, но на мне был весь дом, хозяйство, свое и господское, три сорванца и муж. Шло время, мальчик стал подрастать, но однажды я случайно увидела, как Луиза ударила ребенка, раз и другой. Я, разумеется, на нее накричала, а когда мистер О'Рейли вернулся, сказала, что Луизу надо выгнать вон, потому что она бьет его сына, на что мистер О'Рейли спокойно отвечал, мол, ну и что, его самого в детстве били, да еще как — иначе послушания не добьешься. Я сказала, что одно дело, когда наказывают родители — я сама своим мальчишкам бывало всыплю! — и совсем другое, когда господского сына бьет прислуга. Мистер О'Рейли, помню, посмотрел мне в глаза и ответил: «Ты что думаешь, Джулия, ребенка с таким цветом кожи будут гладить по головке?» Я чуть не задохнулась от возмущения и заметила, что у мисс Одри кожа была еще темнее, однако она была леди и все ее любили! Мистер О'Рейли возразил, сказав, что мисс Одри была женщина, о женщинах всегда кто-то заботится, а мальчику придется самому пробивать себе в жизни дорогу. Вот, значит, какую судьбу он уготовил своему единственному ребенку! Я была вне себя и крикнула ему прямо в лицо: «Он же ваш сын, ваш родной сын!» Он промолчал, но, кажется, ему все-таки стало стыдно.

Он, как всегда, скоро уехал, а Луиза, к счастью, вышла замуж и убралась из дома. А мистер Конрад… С раннего детства это был очень одинокий ребенок. Все бродил по комнатам… Иногда я брала его к себе, но мои мальчишки были такие бешеные — он дичился и начинал плакать. Думаю, чувствовал, что у него нет матери и тосковал. А мистер О'Рейли приезжал все реже и реже; может, он и не вспоминал о мальчике там, вдалеке? Да и здесь не очень-то им интересовался. Так, бросит взгляд — и все. Может быть, он не мог заставить себя полюбить ребенка, так бывает. Но, по-моему, он и не пытался…

Потом, когда прошло несколько лет, я сказала мистеру О'Рейли, что надо бы воспитывать мальчика, учить, иначе он вырастет дикарем. Втайне я надеялась, что мистер О'Рейли отдаст сына в какое-нибудь дорогое закрытое учебное заведение, но он почему-то решил иначе. Вскоре в дом приехали учителя: мадемуазель Верже, француженка, совсем еще молодая девушка, мистер Бройер, пожилой немец, и мистер Финли. Они учили мистера Конрада языкам — французскому, немецкому, испанскому, латыни, с ним занимались литературой, математикой, географией и всякими другими науками. Он учился хорошо, старался. Мистер Бройер уж насколько был строгий, а и то всегда говорил, что давно не встречал такого понятливого и усердного ученика. У мальчика оказались большие способности, он все легко схватывал, запоминал, особенно языки, даже сами учителя удивлялись.

Мистер О'Рейли по-прежнему изредка приезжал и иной раз вызывал к себе сына вроде как для доклада. Расспрашивал, как и что, и всегда был чем-нибудь недоволен. Труд учителей оплачивал щедро и мне на расходы давал крупные суммы, это не считая жалованья. Он никогда ничего не привозил сыну. Одежду, книжки — все покупала я. Иногда приносила что-нибудь завернутое в бумагу и говорила, что это, мол, отец прислал. И на дни рождения, и на Рождество покупала подарки от имени отца, но мистер Конрад, кажется, не очень-то верил: детское сердце ведь не обманешь!

Он ни с кем не дружил, в самом городке не появлялся. Ни мистер О'Рейли, ни я не хотели, чтобы его там видели, а мои мальчишки постарше были да и другие совсем — им бы все по деревьям лазить, драться да озорничать. А мистер Конрад гулял мало, все больше сидел в библиотеке и читал. Однажды спросил меня, слыхала ли я о греческих богах. Я ответила, что нет, и он мне стал рассказывать, а потом заметил: «Знаешь, крестная, мне иногда кажется, что мы здесь, наверху, — как боги на Олимпе, а внизу — все человечество. Только вряд ли мы счастливее, правда?» А еще я однажды спросила: «Вы так много читаете, мистер Конрад, о чем?» И он ответил: «Я люблю читать о людях, Джулия». Помолчал и добавил: «Не о порочных и мелочных, нет, — о великих и одиноких… Ведь такие вещи всегда сочетаются!» Что и говорить, это был умный мальчик!

Он увлекался музыкой — мадемуазель Верже чудесно играла на рояле и много занималась с Конрадом. Они бывало исполняли что-нибудь в четыре руки, и как он смотрел на нее! Эта девушка стала его первой любовью. Ей исполнилось двадцать два года, а ему четырнадцать. Это было, конечно же, просто юношеское чувство — чистое и светлое. Они часами болтали в саду, все по-французски, так что я не знала, о чем. Однажды только увидела из окна, как он взял ее за руку, но она отдернула и строго сказала по-английски: «Не надо, месье Конни». Она называла его «месье Конни», и он всегда смеялся. Мадемуазель Верже была умницей. Она сумела подобрать к мальчику ключик: раньше он и улыбался-то редко. Когда срок обучения мальчика закончился, она уехала на родину. В тот день мистер Конрад долго стоял у окна. Когда я окликнула, повернулся: лицо у него было в слезах. После я как-то случайно нашла тетрадь, всю исписанную по-французски, — полагаю, это были стихи, написанные мистером Конрадом для мадемуазель Верже. Он продолжал играть на рояле, теперь уже один, такие грустные мелодии, что хотелось плакать. Может, он сам их сочинял, не знаю. С мадемуазель Верже они переписывались, возможно, пишут друг другу до сих пор, хотя вскоре после возвращения во Францию она вышла замуж.

Когда мистер О'Рейли в очередной раз приехал и спросил, чему еще требуется научить ребенка, вмешался мой муж и сказал, мол, кого вы растите, кисейную барышню или мужчину? Мальчишка вольного воздуха не видит, все книжки да книжки! В результате такого разговора в доме появился Том, простой парень с фермы. Он стал учить мистера Конрада верховой езде, плаванию, показал, как надо защищаться и всякие такие премудрости. Этот Том был наглым, язвительным парнем с острым языком: чуть что — смеялся над мистером Конрадом, называл его господским сынком, неженкой и так муштровал, что мальчишка едва ноги к вечеру волочил. Но в конце концов они, кажется, здорово подружились. Потом, когда Том купил ферму, женился и обзавелся кучей ребятишек, мистер Конрад ездил его навещать и был там дорогим гостем. Кроме чтения, юноша теперь любил брать лошадей и ездить на прогулки в сторону от города. Так и жил до семнадцати лет, а в семнадцать уехал в Сидней. Отец дал ему в дорогу немного денег, но не посоветовал, как и где лучше устроиться. А ведь мог бы оплатить обучение сына в университете, здесь, в Австралии, или даже в Европе: такому способному юноше, как мистер Конрад, сам Бог велел учиться! Или взял бы к себе помощником в делах — тоже было бы неплохо. Но нет! Он только сказал, что ему самому никто не помогал выйти в люди.

А мистер Конрад к тому времени уже прекрасно понимал, как отец к нему относится, только не знал — почему. Думается, он ломал над этим голову не один год. Что только ему на ум не приходило! Однажды спросил меня: «Скажи, Джулия, может, отец не любит меня за то, что я, что я… не совсем белый? Может, он стыдится этого? Правда, тогда мне непонятно, почему он женился на моей матери!» Да, мистер О'Рейли вел себя глупо и, по правде сказать, непорядочно, по крайней мере я так считаю: его знакомые в Сиднее даже не знали, что у него есть сын и наследник! Но я всегда старалась уверить мистера Конрада, что отец его любит, просто у него тяжелый характер. Я рассказала юноше о матери, показала ее могилу. Теперь он всякий раз, как приедет, относит туда букет красных роз — их она любила больше всех других цветов. Но правды о том, как и почему все так получилось, не сказала, нет у меня на это права.

Из Сиднея мистер Конрад вернулся через год с небольшим и впервые обратился к отцу с просьбой. Конечно, я понимаю, если юноша, который до семнадцати лет жил, считай что взаперти и знал жизнь только по книгам, приедет в большой город, всякое может случиться! Ведь отец отказался содержать сына, сказав, что и так потратил на него достаточно денег (это при его-то, мистера О'Рейли, состоянии!) и больше давать не намерен, поэтому Конрад вынужден был искать способ зарабатывать на жизнь. Он откликнулся на объявление о том, что требуется учитель французского, которое дала некая особа легкого поведения, добившаяся большого успеха в своем деле и решившая впридачу к богатству получить образование. Он связался с ней, влюбился, тратил на нее деньги, вел шикарную жизнь, а потом эта дамочка, разумеется, его бросила, и он остался весь в долгах и без пенни. Вот и попросил у отца денег, чтобы вернуть долги и попытаться встать на ноги. Он обещал позднее все выплатить мистеру О'Рейли и, думаю, не обманул бы, но отец встал в позу, прочитал Конраду мораль и ничего не дал. А я считаю, ну и дал бы денег — сын все-таки! И в придачу посоветовал бы, как в будущем избежать ошибок. Представляю, как трудно было мистеру Конраду решиться приехать с просьбой, он ведь очень гордый!

В тот раз они с отцом впервые всерьез повздорили. Я сама дала Конраду денег на дорогу, он обещал вернуть и действительно в следующий приезд вернул все до последнего пенни, хоть я и не хотела брать. Так и перебивается кое-как до сих пор… Потом он еще пару раз приезжал сюда, но отношения с отцом становились все хуже. Досадно, ведь эти два человека, по существу, очень одиноки и могли бы поддержать друг друга, а вместо этого стали почти что врагами. Отец считает мистера Конрада проходимцем и шалопаем, никчемным созданием, а сын платит тем же. Конечно, у Конрада были и есть недостатки, но мистер О'Рейли всегда смотрел на них в увеличительное стекло, он словно намеренно искал в сыне одно лишь дурное. Последний раз Конрад требовал отдать ему причитающуюся часть наследства, и мистер Роберт ответил сыну, что вообще не намерен включать его имя в завещание. Я слышала, как Конрад воскликнул: «Кому же ты все это оставишь, отец?! Других детей у тебя нет, в Бога ты, по-моему, никогда по-настоящему не верил, благотворительностью не занимался!» Мистер О'Рейли рассердился и сказал, что найдет, кому завещать свое богатство, а нет — так пусть все пропадет пропадом! И они опять разругались.

Чего ждать от этой их встречи — даже не знаю. Не думаю, что отношения их наладятся… Жаль… Мистер О'Рейли на самом деле неплохой человек, я всегда его уважала, ну а что до Конрада… Люблю я этого мальчика почти как родного!

Тина сидела притихшая и задумчивая.

— Но вы говорили, что родители мисс Одри погибли, а они были богаты, значит, эти деньги по праву достались ей, а после должны перейти к ее сыну! — сказала она.

— Да, но это, так сказать, по совести, по закону же все принадлежит мистеру О'Рейли, только он может решать, кому, сколько и когда достанется! — Джулия вздохнула. — Разве мисс Одри, бедняжка, думала, что все так обернется… Где ж это видано, чтобы единственный сын миллионера как проклятый скитался без гроша в кармане, и все только потому, что папочке вздумалось считать ребенка виноватым в чьих-то придуманных грехах!

— Кажется, я не вовремя появилась в этом доме, — тихо промолвила Тина, на что Джулия с безжалостной прямотой ответила:

— Это уж точно! Потом сказала:

— Не подавайте виду, будто вам известно больше, чем сообщил мистер О'Рейли, не вмешивайтесь. Даст Бог, они сами во всем разберутся!

Слушая женщину и соглашаясь с ней, Тина поймала себя на мысли о том, что постоянно забывает о своем положении законной супруги Роберта О'Рейли. Да, конечно, его настоящей женой, единственной, любимой, богоданной, была та женщина, мисс Одри. Она же, Тина Хиггинс, просто лоскут чужеродной материи, приложенный к дыре на ветхой душе мистера О'Рейли, лоскут, который сорвет первый же ветер. И она совсем не испытывала ревности к памяти женщины, которую любил человек, ставший ее мужем. Жаль только, что все так получилось и у Роберта с женой и сыном, и у нее, бедной девушки Тины, запутавшейся в сетях своих проблем!

Вечером она сбегала навестить Дарлин. Та выглядела расстроенной и усталой. Девушке было неловко и стыдно видеть рядом со своим нарядным платьем выцветшее старое платье матери, невыносимо сознавать, что в то время как она, Тина, бездельничает в доме мужа, мать все так же трудится. Роберт О'Рейли предлагал Дарлин оставить работу, снять хороший дом, обещал все оплачивать, но женщина наотрез отказалась. Ей ничего не надо, она привыкла так жить, и все! Уговоры дочери тоже не помогли.

Дарлин расспрашивала Тину о первом дне в новом доме; девушка старалась казаться веселой, сказала, что все хорошо, но мать легко догадалась, что это не так.

Простились в слезах. Тина обещала приходить каждый день до тех пор, пока не уедет в Сидней. В Сидней… Что она будет делать там, в этом неведомом городе, в чужом, незнакомом мире?

«О, мама, мама! — хотела сказать девушка. — Если б можно было повернуть время вспять, все бы было иначе! Слишком много я поняла и прочувствовала за эти два дня!»

Но она не могла решиться сказать так матери, как не хотела говорить о том, что все еще чувствует себя находящейся в странном состоянии между положением девушки и замужней женщины.

Господи! Еще и это! После всего рассказанного Джулией преодолеть саму себя будет еще труднее! Когда наступила ночь, Тина все так же дрожала от страха, но мысленно все же готова была покориться.

Она боялась напрасно — Роберт О'Рейли не пришел.

ГЛАВА V

Утро выдалось прохладным и чистым, сад сиял, омытый росой, переливался всеми оттенками зелени, от темного цвета сосен и туй до бледного — молодых, увешанных золотистыми кистями акаций. Тина смотрела в окно и видела — близко и вдалеке — лоснящиеся на солнце кроны сероствольных магнолий, серебристо-зеленые кожистые листья олив, оранжевые кисти кустарников бугенвиллей, что так пышно цветут в декабре… Было так хорошо кругом, дурные мысли уносились прочь, и день обещал быть радостным и светлым.

Тина нарядилась: надела отделанное белым кружевом светло-серое платье, подаренный Робертом кулон, серьги розового жемчуга и белые туфли.

С боязнью и любопытством ждала она приезда сына мистера О'Рейли. Ей интересно было взглянуть на этого юношу, в котором текла кровь тагалов, ирландцев и англичан, юношу, столько лет жившего в уединенном замке, подобно настоящему принцу.

Часов в десять, заслышав шум во дворе, Тина выбежала из комнаты, спряталась за мраморной колонной и принялась со страхом и любопытством взирать на происходящее. Она увидела, как в холл вошел юноша, с небольшим чемоданом в руках, одетый в скромный дорожный костюм.

Высокий, стройный, он казался даже худым, тем не менее под одеждой угадывались очертания сильного, натренированного тела. Кожа была красивого оливкового оттенка, почти прямые волосы — жгуче-черными, а миндалевидные глаза, судя по описанию Джулии, точь-в-точь как у покойной матери, незабвенной мисс Одри.

Вначале Тина испугалась взгляда его глаз — таких черных, что в них терялись зрачки. У Терезы тоже были темные глаза, но их цвет больше походил на цвет крепкого чая, эти же казались непроницаемыми, как ночное небо. Вообще все лицо Конрада походило на безупречно вырезанную маску: неподвижное, гордое и спокойное.

В холле его встретила обрадованная Джулия.

— Мистер Конрад!

Улыбнувшись, он подался вперед, и, увидев эту мальчишескую улыбку, Тина поняла, что под кажущейся непроницаемостью жизнь бьет ключом.

— Крестная!

Они крепко обнялись.

— Неужели вы все еще растете, мистер Конрад? Смотрите, когда-нибудь стукнетесь головой о притолоку!

— Надеюсь, такого не случится… Вы получили мое письмо?

— Да, вчера.

— Вчера?! Я отправил его два месяца назад! В прошлый раз отец упрекнул меня в том, что я явился без предупреждения, и я заранее написал, что приеду, но опять получилось то же самое. Ну теперь уж не по моей вине!

Потом вынул из кармана коробочку.

— Это тебе, Джулия.

— Мистер Конрад, вы неисправимы! Спасибо! — Она расцеловала его.

— Отец дома?

— Да! — раздался голос Роберта О'Рейли. Не заметив скрывавшейся за колонной Тины, он быстрым шагом спустился по лестнице к сыну. Тина заметила, что они не подали друг другу руки, а лицо Конрада снова стало серьезным, даже мрачным.

— Я пойду, пожалуй, в свою комнату, — сказал Конрад после каких-то незначительных фраз.

— Позже зайди ко мне, нам надо поговорить! Юноша кивнул, а когда отец ушел, сказал Джулии:

— Когда наконец он оставит этот официальный тон?

На что женщина с загадочно-печальным видом ответила:

— Что ж, иногда это бывает как нельзя кстати!

Потом все разошлись, и Тина тоже тихонько удалилась к себе — обдумывать увиденное и готовиться к неминуемой встрече.

Спустя час Роберт О'Рейли встретился с сыном в гостиной.

— Как живешь? — несколько небрежно произнес Роберт.

Он стоял, опираясь рукой на спинку кресла, а Конрад, отвернувшись к окну, глядел на синеющий внизу океан.

— Нормально, — ответил юноша и добавил:— Кажется, тебя меньше всего интересуют мои дела.

Мистер О'Рейли пропустил замечание мимо ушей — он действительно был занят сейчас только своими мыслями. Через несколько минут, собравшись с духом, несколько нервно произнес:

— Хочу сразу же сообщить тебе: я женился! Конрад круто развернулся и уставился на отца.

— Женился?!

— Да, — твердо произнес Роберт, — на молодой девушке.

Конрад несколько секунд молча смотрел на него. Что-то дрогнуло в лице юноши, а в глазах отразились обида и боль.

— На молодой девушке…— медленно повторил он. — Сколько же ей лет?

— Шестнадцать.

Конрад едва не пошатнулся от изумления.

— Господи! Отец! Ты что, с ума сошел? Откуда она взялась, эта девушка?

— Она здешняя, из Кленси. Мы обвенчались два дня назад в этом доме, — спокойно сообщил Роберт. Он успел полностью овладеть собой и уже ничего не боялся, ни насмешек, ни упреков. Конрад же все еще не мог прийти в себя.

— Зачем тебе это понадобилось, скажи? — растерянно произнес он.

— Зачем женятся нормальные люди? Что я, по-твоему, уже не мужчина?

Конрад усмехнулся; на сей раз в тоне его прозвучало презрение:

— В твоем возрасте, отец, не женятся на шестнадцатилетних! Я еще мог бы понять, если б ты выбрал какую-нибудь вдову или, на худой конец, старую деву. Но взять в жены девушку, которая годится тебе в дочери?! Ты не чувствуешь себя растлителем малолетних?

Роберт О'Рейли вспомнил позапрошлую ночь и поморщился.

— Не дерзи! — с угрозой произнес он. — Мое дело, на ком мне жениться, тебя это не касается!

— Как не касается? Ты что мне — не отец? — Роберт вздрогнул, черты его лица странно исказились, а Конрад, ничего не заметив, продолжал:

— А если б я решил жениться, тебе тоже было бы все равно? — Потом расстроенным тоном добавил:— Впрочем, тебе всегда была безразлична моя судьба…

Роберт прошелся по комнате. Он всегда чувствовал угрызения совести, если сын говорил что-нибудь подобное, и все же никогда не упускал возможности уязвить юношу: то был своего рода мазохизм.

Он прятал вину глубоко в тайниках души, на словах же и с виду всегда бывал прав.

— Оставь свои упреки. Я заботился о тебе целых семнадцать лет, разве этого мало?

— Джулия обо мне заботилась, Мартин, другая прислуга, учителя, но не ты!

— Их забота была куплена на мои деньги.

— Ничего подобного! Настоящую заботу ни на какие деньги не купишь, так же как и любовь!

Роберт промолчал, а Конрад, подумав немного, продолжил:

— Кстати, о деньгах… Хотя о них с тобой тоже лучше не говорить! Теперь я понимаю: появилась та, которой ты все оставишь. Для этого ты и женился?

— Не только. Я хочу иметь семью, детей.

Конрад внимательно вглядывался в лицо отца, силясь понять нечто, кажущееся непостижимым. Он тихо повторил:

— Детей?

Роберт выдержал этот пронзительный взгляд.

— Да. Надеюсь, Тина родит мне ребенка или даже двоих.

— Боже! Отец, но чтобы не включать мое имя в завещание, тебе ведь совсем необязательно заводить младенцев. Опомнись, тебе пятьдесят один, это же смешно!

— Что смешно? Я не старый, не думай! Да, в прошлый раз ты сказал, что у меня есть деньги, власть, жизненный опыт, но никогда уже не будет твоего козыря — молодости, но ты ошибся! Я-то еще сумею начать жизнь сначала, добиться многого плюс к тому, что имею, а вот кем станешь ты?! Со своей молодостью, но без моих денег, без моей помощи, без меня? Что тебе дает твоя молодость? Возможность заводить легкомысленные интрижки?

Конрад молчал. С некоторых пор они с отцом превратились еще и в соперников — это было очень неприятно.

— До меня дошли слухи о твоем новом бурном романе с французской актрисой, — продолжал Роберт. — Вы все еще вместе?

Конрад удивленно вздрогнул. Да, он действительно встречался с Мишель Ламбер, они провели вместе две незабываемые ночи, но на этом все закончилось. Откуда отец мог узнать? Конрад нахмурился. Это подтверждало давнюю догадку о том, что Роберт втайне следит за каждым его шагом.

С Мишель Ламбер, молодой французской актрисой, юноша познакомился в ресторане, где последние полгода работал тапером. Она подошла к нему, веселая, нарядная, с цветами в волосах, сделала комплимент его игре и очень удивилась, когда он ответил на чистейшем французском языке. Они разговорились.

Мишель путешествовала по миру, выступала на сцене Сиднейского театра… Она не походила на женщин Австралии, на все имела свои собственные взгляды, зачастую не вписывающиеся в рамки общепринятой морали, любила свободу, вела чисто богемную жизнь и презирала предрассудки. Они обменялись красноречивыми взглядами, парой откровенных фраз и сблизились в мгновение ока. Мишель сама пришла к нему в номер дешевой гостиницы, сорвала шляпку и накидку, приказала принести шампанское…

После первой связи с богатой проституткой, связи, ввергнувшей Конрада в пучину долгов и разочарований, встреча с Мишель была как чудодейственный бальзам. У него давно не было женщины и никогда — такой обворожительной, бескорыстной, милой, свободной, как летний ветер. Мадемуазель Ламбер звала его во Францию. «Ты замечательный любовник, Конрад! — шептала она, обнимая его нежными руками. — У тебя такие глаза и изумительный оттенок кожи! Поедем со мной, мы будем счастливы вместе!» Он отказался. Мишель влюбилась в него, но надолго ли? На месяц, на два? Она была прекрасной, искренней, но непостоянной. К тому же она была богата, а он — беден… Пришлось расстаться… И с тех пор — никого и ничего: он жил один, как в пустыне!

— Ты о чем-то задумался? — спросил Роберт. — Ты не ответил мне!

На что юноша, очнувшись, произнес с досадой:

— Не собирал бы ты сплетен, отец! Как видишь, я один, я всегда один! Это у тебя теперь есть семья. Если б я знал, что у тебя медовый месяц, не приехал бы. — И, помолчав, добавил:— Думаю, мне лучше уехать — сейчас же!

Роберт смотрел на сына. Профиль Конрада на фоне белоснежных шелковых штор казался четким, правильным, совсем как у Одри, только кожа была светлее, но при этом такая же чистая и гладкая. Иногда Роберту хотелось с чувством затаенной глубокой любви дотронуться до руки юноши и со всей полнотой осознать, что в нем — часть души и плоти Одри. А может, и его, Роберта? Значит, тогда они с Одри как две половинки соединились в сыне? Он любил смотреть, как Одри двигается, танцует, в эти минуты она была как огонь, полная природной грации, естественного изящества, полученного в наследство от тех предков, что еще не знали цивилизации. И в Конраде это было, хотя он зачастую казался иным, чем мать. Одри даже в минуты глубокой задумчивости не выглядела печальной. Конрад же, как говорила Джулия, «родился с печалью в глазах». И сейчас эта печаль, затопившая взгляд, казалась поистине бездонной.

Роберту стало не по себе.

— Нет, что ты, живи! В конце концов, здесь твой дом.

Конрад с иронией прищурил темные глаза.

— Неужели? По-моему, ты всегда пытался внушить мне обратное!

Роберт пожал плечами. Потом сказал:

— Ты должен познакомиться с моей женой.

— С шестнадцатилетней мачехой? Не желаю. Она мне заранее неприятна. Уверен, эта девушка вышла за тебя не по любви, а из расчета.

— Мне все равно, что ты думаешь по этому поводу.

— Не сомневаюсь. Мне тоже безразлична твоя жизнь, тем более я уезжаю из Австралии. Может быть, навсегда.

— Куда же?

— В Америку.

— Так ты приехал просить денег на поездку?

— Нет. Просто попрощаться.

— Зачем ты едешь в Америку? Австралия — страна больших возможностей…

Повернувшись и глядя прямо на отца, Конрад ответил без тени улыбки:

— Австралия слишком мала для меня.

— Тебя иной раз послушать, так подумаешь, что тебе и Вселенной мало!

— Что ж, может, и так, — с полнейшим спокойствием, все так же серьезно произнес Конрад.

Роберт слегка нахмурился. Иногда сын своими ответами ставил его в тупик. Конрад никогда не позволял отцу проникнуть дальше установленной грани, в подлинную суть своих мыслей и чувств. Возможно, боялся стать уязвимым?

Не всегда, разумеется, было так. Роберт помнил, как трехлетний малыш с детской радостью бежал к отцу, который всегда отстранялся от сына. А уже в десять лет мальчик стоял перед ним с маской непроницаемости на лице и односложно отвечал на вопросы. Тогда Роберт вздохнул с облегчением — можно не мучиться совестью, они квиты! Но разве на самом деле все было так просто?

Нет! От рождения Конрад был из тех натур, какие нуждаются в очень бережном отношении, по крайней мере своих близких. Он всегда откликался на ласку, сколько раз Джулия говорила об этом!

Постараться что-то наладить, исправить? Через столько лет? Вряд ли получится! Они оба слишком горды и упрямы. Роберт незаметно вздохнул. Вчера ночью, задумавшись о Конраде, он совсем позабыл о Тине.

— Чего же ты хочешь? Какова твоя цель?

— Хочу поставить мир на колени!

Роберт внимательно всмотрелся в лицо сына.

— Так ты добьешься только одного — на колени поставят тебя!

Конрад скупо улыбнулся и с явным сознанием превосходства промолвил:

— Человека трудно поставить на колени, отец. Можно его ударить, избить, но душу сломить нелегко!

Роберт покачал головой.

— Ты мало знаешь жизнь, Конрад. Душа — это как раз самое хрупкое, что есть в человеке. Рано или поздно все мы покоряемся — не ради себя, так ради других…

— У меня нет таких близких, ради которых я стал бы приносить в жертву свое достоинство! — жестко произнес Конрад. — Думаю, и у тебя нет, да и не было никогда!

Серо-голубые глаза Роберта потемнели, как осенняя мутная вода. Он глухо проговорил:

— Ошибаешься… Ты во многом ошибаешься, больше всего — в самом себе. Считаешь себя гордым, а сам бегал за Элеонорой!

Конрад вздрогнул, как от удара, и изменился в лице.

— Так ты знаешь Элеонору?

Элеонора Дуган, живущая в Сиднее богатая проститутка, прибыла в Австралию еще девчонкой — ей не исполнилось тогда и четырнадцати лет. Сначала торговала собой в порту, потом ее взял на содержание одинокий богатый старик. От него она получила в наследство деньги, многократно преумножила их неустанным трудом и зажила в свое удовольствие. Верная старым привычкам, она без конца меняла мужчин. Эта совсем еще молодая, красивая женщина разорила не одного искателя приключений, многие складывали к ее ногам целые состояния, ибо Элеонора обладала помимо женских качеств какой-то особой притягательной силой, заставляющей мужчин сходить с ума от страсти.

Роберт О'Рейли, живя в Сиднее, время от времени встречался с Элеонорой. Последний раз виделся с ней уже после истории с Конрадом и, движимый любопытством, осторожно спросил о сыне.

— Этот юноша был воплощением невинности! — со смехом сказала Элеонора. — Он учил меня французскому, а я его — искусству любви. Но я же бездарность, а он оказался очень способным, поэтому добился куда больших успехов, тем более, что последнее занятие пришлось по вкусу нам обоим. До французского ли было! — Потом добавила равнодушно: — Он мне нравился, но был слишком бедным, а ты же знаешь мой железный принцип: мужчина, который живет со мной, должен меня содержать, и по высшему классу. К тому же он слишком серьезно относился к нашей связи.

Помнится, Роберт испытывал в тот момент жгучее желание схватить Элеонору и вытряхнуть из ее соблазнительного тела мелкую продажную душонку, чтобы эта девица научилась наконец ценить истинные человеческие чувства.

Но сейчас он ответил Конраду:

— Все богатые люди в Сиднее знакомы с Элеонорой и, как ты понимаешь, довольно близко. Конечно, теперь, когда работа превратилась для нее в развлечение, она может для разнообразия позабавиться со смазливым мальчишкой, тем более, женщин всегда влечет к экзотике!

— Перестань! — Конрад сжал кулаки, но усилием воли сдерживался и, стараясь успокоиться, негромко произнес: — Не забывай, отец, я на три четверти белый!

— Да, — повторил Роберт, — на три четверти.

— Этого мало?

— Мало для того, чтобы считаться стопроцентным белым и особенно в Америке, куда ты желаешь отправиться. Там ты для всех будешь цветным, человеком второго сорта, и тебе с твоей неуемной гордыней нелегко будет это стерпеть!

— На что ты только не пойдешь, чтобы унизить меня!

— Я вовсе не хочу унижать тебя, Конрад, просто предупреждаю, — довольно мягко произнес Роберт. — Тебе, и правда, будет нелегко!

— Надо же, как тебя это волнует!

— Опять ты за свое…

— Да! Ты всегда стыдился меня… Хотя, ладно, что об этом говорить, так же как и о моем прошлом. Хочу сразу сказать: я не желаю вспоминать и обсуждать его. Я дорого заплатил за те ошибки… Теперь Элеонора ничего не значит для меня. Лучше, — его глаза неожиданно сверкнули, — покажи мне свою молодую жену!

— Ты ж не хотел ее видеть.

— Я передумал.

Услышав это, Роберт самодовольно усмехнулся и сказал:

— Хорошо. Ты увидишь ее во время обеда.

Едва часы пробили шесть, Тина мягкой, чуть скованной поступью вошла в столовую. Она чувствовала, что щеки горят, и не знала, куда деть руки. Мужчины уже ждали ее, и девушка ощущала себя попавшей на неожиданный сложный экзамен.

Роберт был все в том же сером летнем костюме, Тина тоже не меняла наряд, а Конрад переоделся: в светлой рубашке с расстегнутым воротом он выглядел совсем юным.

Тине показалось, что взгляд молодого человека пронзил ее насквозь, осветив тайные уголки души, обнажив все чувства; глаза же самого Конрада мгновенно отражали все попытки проникнуть внутрь его сущности — между ним и окружающим миром была воздвигнута невидимая прочная стена.

Он холодно поздоровался с Тиной, не поцеловав ей руки.

— Миссис О'Рейли, — улыбаясь, сказал Роберт, — а это Конрад, мой сын.

Юноша усмехнулся.

— А как имя миссис О'Рейли? — спросил он.

— Тина, — тихим голосом поспешно произнесла девушка, не смея поднять глаз.

Роберта, казалось, не смутила эта сцена.

— Прошу! — Он указал на стол.

Они с Тиной сели рядом, а Конрад расположился напротив. Хотя бокалы были полны, никто не предложил тост за знакомство. Роберт выпил свое вино и налил еще, Конрад же лишь слегка пригубил; он был задумчив и исподволь разглядывал молодую жену отца.

Симпатичная девушка! Не вполне владеет собой, смущается, но это только прибавляет ей привлекательности. А какие у нее глаза! Серые, но совсем не холодные, напротив, взгляд их, согревающе-теплый, наивен и чист. От зрачка идут золотистые лучики, тонущие далее в серо-зеленой прохладной глубине, обрамленной темной каймой.

Она, эта русоволосая скромница Тина, не похожа ни на расчетливую содержанку, ни на поверившую обещаниям наивную дурочку. Чем же увлек ее отец? Любовь? Нет, не так глядят на своих мужей молодые любящие жены на второй день после венчания! Конрад понимал, что видит перед собой типичную австралийскую женщину, для которой муж — единственный полновластный хозяин и господин, — женщину, воспитанную в строгих патриархальных традициях. Но у этой женщины, хотя и был муж, похоже, еще не было господина — господина ее сердца и души. Что же насчет Роберта… Юноша был уверен: отец женился для того, чтобы уязвить его, Конрада, доказать свое превосходство. Конечно, юность и привлекательность девушки сыграли свою роль — перед этим ни один мужчина не устоит, но настоящей любви, по мнению Конрада, отец к ней не испытывал: в его отношении к молодой жене не чувствовалось ни бережности, ни нежности.

Тина тоже пару раз с интересом взглянула на Конрада. Девушка пыталась сравнить сына и отца — похожи ли они? Скорее, нет, и все-таки ей показалось, что у Конрада есть что-то общее с Робертом, какие-то мелкие черточки, незаметные на первый взгляд.

Конрад О'Рейли! За его холодноватой внешностью скрывался целый мир, который был ей неизвестен.

И еще ей подумалось, что глаза Конрада — океан, а глаза Роберта — пересохший ручей.

Ветерок, идущий из раскрытого окна, сдувал легкие пряди волос со лба Тины и шевелил сзади волосы Конрада. Девушка обратила внимание на красоту рук юноши: кисть была изящной формы с очень длинными чуткими пальцами. Заметил ли он ее грубые мозоли?

Да, он заметил. Девушка, как видно, из простых, но не похожа на дикарку: взгляд задумчивый и серьезный. Конрад перевел взгляд на Роберта. Конечно, отец в свои пятьдесят один еще привлекательный мужчина, и все же юноша почему-то не мог представить их с Тиной в одной постели.

Он не испытывал к девушке враждебных чувств, скорее, интерес. Из какой она семьи? Что толкнуло ее на этот во всех отношениях неравный брак? Хотя бы для того, чтобы это выяснить, стоило познакомиться с нею поближе!

После обеда молодые люди отправились каждый к себе. Роберт проводил их взглядом. Они неплохо смотрелись рядом: Конрад почти на голову выше Тины, он черноволосый, она светлая, оба стройные, молодые… Роберт поморщился.

«Ничего, — подумал он, — Конрад еще просто мальчишка!» А Тина… Волосы ее, приподнятые кверху, оставляли открытой нежную смуглую шею, плотно обхваченную снизу кружевным стоячим воротничком. А там, дальше, кожа, наверное, еще нежнее, молочно-белая, с легким опаловым отливом… Роберт почувствовал, как забурлила кровь. Он еще молод! И сегодня ночью наконец-то по праву назовет Тину своей женой!

Девушка расчесывала перед зеркалом волосы, когда Роберт вошел. Она, вздрогнув, оглянулась, и он сразу заметил: в ее серых глазах вновь появилось выражение настороженности и страха. Ведь прежде они доверяли друг другу, неплохо проводили время в разговорах… Неужели теперь, когда Тина стала его женой, единственное желание этой девушки, чтобы он оставил ее в покое!

Роберт не приготовил для Тины отдельной комнаты, сказав, что они все равно скоро уедут, поэтому девушка обитала в заново обставленной спальне. В остальных помещениях Роберт планировал впоследствии провести ремонт, отделать и обставить в соответствии с современной модой. Роберт хотел поменять мебель на более легкую и светлую, хотя Тину вполне устраивала эта, темная, резная, с темно-серой обивкой диванов и кресел. Ей нравились изящные статуэтки, облицованный черным мрамором камин в гостиной, бежевые обои с узором из золотисто-белых лилий, а в мрачноватом прохладном холле — пышные растения в больших ящиках, украшенных резьбой.

Что же до дома в Сиднее, Тина уже была наслышана о его роскоши и великолепии, о мозаичных окнах и фонтанах в саду, хотя в Сидней стоило поехать только ради Терезы. Девушка поймала себя на мысли о том, что в последние дни реже вспоминает сестру. Поистине оно разрушает и сметает все, это безжалостное время! Где сейчас Тереза, с кем? Тина чувствовала, что сестра жива, но в остальном трудно было даже что-либо предполагать.

Девушка опять вздрогнула и напряглась, когда Роберт положил руки на ее плечи. Он стоял, а она сидела перед туалетным столиком на маленьком пуфике в пеньюаре и отделанных лебяжьим пухом сафьяновых туфельках.

— Тина! — с тихим вздохом произнес Роберт, и пальцы его сжались.

Она испуганно шевельнулась, полы пеньюара разошлись, обнажив нежно-округлые белые колени, и сию же секунду Роберт, подхватив девушку сильными руками, опустил ее на стоящую рядом кровать.

Он страстно и горячо, не отрываясь, целовал ее в полураскрытые губы, а пальцы его искали завязки пеньюара. Тина не могла пошевелиться под тяжестью его тела, но, улучив минуту, повернула голову в сторону и срывающимся, умоляющим шепотом произнесла:

— Не надо, не надо, пожалуйста!

Роберт невольно ослабил объятия, и тело девушки изогнулось в стремлении освободиться, тело, которое в этот миг пребывало в полном согласии с рвущейся на волю душой.

— В чем дело?! — с холодной яростью произнес мистер О'Рейли.

Тина встретилась со взглядом его ледяных глаз: он был взбешен.

— Я… я плохо себя чувствую! — пролепетала она и тут же стыдливо прикрылась.

Роберт вскочил и нервными шагами быстро прошелся по комнате. Лицо его покраснело, он не мог унять бушевавшую ярость.

— Послушай, девочка! Знаю, тебе всего шестнадцать, но ты же вышла замуж, значит, должна кое-что понимать! Я же мужчина, в конце концов, а тебе давным-давно пора чувствовать себя замужней женщиной, женщиной, а не девчонкой! Сначала ты трясешься от страха, заставляешь меня чувствовать себя растлителем малолетних, — Роберт повторил слова Конрада, — а теперь заявляешь, что заболела! Ты притворяешься, я уверен! Ведешь себя так, словно перед тобой насильник, тогда как я всего лишь твой законный муж, которому ты дала перед Богом клятву! Я женился на тебе не только ради совместных прогулок, бесед, обедов и…

— Нет, — прошептала Тина, прерывая его многословную речь, — я не притворяюсь. Я виновата, простите, но я правда не могу!..

— Черт возьми! — вырвалось у Роберта. — Ты только и знаешь, что извиняться — это же проще всего!

Потом, несколько успокоившись, сухо произнес:

— Ладно, раз ты нездорова, я ничего не могу поделать, но учти: после не приму никаких отговорок и ни на минуту не останусь больше в этом дурацком положении! Поняла?

— Да, — прошептала девушка дрожащими, непослушными губами. Широко распахнутые глаза ее были полны слез.

Заметив это, Роберт неожиданно мягким голосом прибавил:

— Спокойной ночи, Тина. Ничего, я готов подождать, ведь я люблю тебя!

Но она почему-то уже не верила в это.

ГЛАВА VI

Утром Тина по давней привычке проснулась рано, за час до рассвета — время, как говорят, еще более таинственное, чем полночь: в природе, лишенной привычных красок, царит мнимая неподвижность, созерцательность полусна, когда грань между явью и грезами кажется хрупкой, как яичная скорлупа. Девушка встала и посмотрела в окно на серебристо-серую поверхность океана и темные, четко выделяющиеся на фоне бледного неба силуэты гор.

Звезды гасли одна за другой, словно за тайной полупрозрачной стеной некто невидимый задувал желтые свечи. Кто правит миром в этот час, Бог или Дьявол? Тине казалось, что для тех, кто там, на небесах, земля — огромное зеркало, в которое они смотрят в предрассветные минуты, и оно являет им все картины времени от прошлого до нынешнего восхода. Не закрывают ли они руками в ужасе искаженные лица при виде горестей и бедствий, царящих на земле?

Девушка оделась и бесшумно выскользнула за дверь. Откуда-то доносились звуки музыки… Что это?

Мистика!

Тина на цыпочках пошла по дому и, дойдя до гостиной, затаившись, стала слушать.

Мелодия текла, переливаясь, звуки тонули один в другом, а иногда все вместе погружались куда-то, подобно солнечным лучам, пропадающим во тьме стоячих вод, а после неведомо как выплывали оттуда, омытые печалью, и тогда внезапно рождалось нечто пронзительно-светлое, прозрачное, как слеза. Жизнь и смерть плели рядом свои нити, иногда непостижимым образом сливались, создавая нечто единое, а над ними царила любовь; всепоглощающая, нежная, как пламя свечи, она являла свой лик из таинственной глубины. Порой минорные звуки опутывали душу, порождая прозрачные слезы грусти, а в другой раз рвали сердце на части, вызывая рыдания, вселяли в него чувства безнадежности и скорби.

Тине эта музыка показалась самой прекрасной на свете.

Осторожно выглянув в гостиную, девушка увидела Конрада: сидя на круглом стуле, он играл на рояле.

Длинные пальцы юноши легко бегали по клавишам, со стороны казалось — они едва касаются их. Перед ним не было нот, он не смотрел ни вперед, ни перед собой, а куда-то вдаль, пожалуй, даже не пространства, а времени, перед ним вставали какие-то образы — такого выражения лица Тина еще не видела ни у одного человека. Ей показалось, что сейчас, когда он думает, что одинок и незрим, в его лице отразится вся внутренность души, и она, Тина, увидит те же картины, что и он, — нечто страшное и прекрасное, как сама жизнь!

— Что это за мелодия? — вырвалось у девушки. Не в силах удержать восторг, удивляясь своей неожиданной смелости, она вошла в гостиную и остановилась возле рояля.

Звуки смолкли, и что-то витавшее вокруг исчезло, растворилось в воздухе и тишине.

Конрад бросил играть, явно недовольный, что ему помешали.

— Это пьеса, посвященная моей матери! — отрывисто произнес он, слегка развернувшись к Тине.

— Вы сами ее написали? — изумилась девушка.

— Да.

— Так вы сочиняете музыку?

— Иногда, — ответил он, убрав пальцы с клавиш. Он молча ждал, что она еще скажет. Тина могла бы повернуться и уйти, наверное Конраду именно этого и хотелось, но девушка не могла пойти против желания поговорить с ним.

— Мне очень понравилось! — взволнованно проговорила она, слегка краснея. — Красивая музыка. Мне кажется, вы вложили в нее всю свою душу.

Его взгляд чуть потеплел, он сдержанно ответил:

— Что ж, это так! Потом кивнул на кресло.

— Садитесь!

— Я думаю, ваша музыка многим бы понравилась! — осмелев, сказала Тина. — Ее слышал кто-нибудь?

Конрад покачал головой.

— Вы могли бы стать известным композитором! Конрад усмехнулся, а она вспыхнула. Что может значить для него ее мнение дилетантки!

— Если вы хотите сказать, что этим можно зарабатывать деньги, могу ответить—такой вариант исключается. Это очень личное и не продается, понимаете?

— Не совсем! Напротив, талантливая вещь должна увидеть свет!

Конрад улыбнулся: ему понравилась взволнованная серьезность девушки. А она, оказывается, не пустышка и не тихоня!

— Кто сказал вам, что эта вещь талантлива?

— Я так думаю! — очень искренне ответила Тина.

— Вы занимались музыкой?

— Нет, но для этого, наверное, необязательно быть знатоком.

— Пожалуй… И все же я не согласен с вами. — И неожиданно проницательно посмотрев на нее, спросил: — Вы бы продали свою душу?

— Душу — нет, но произведение искусства ведь не душа!

— Ошибаетесь! Это как раз душа или, если хотите, отражение большей ее части. Хотя не всегда, конечно. Бывает иначе, но если человек, создав произведение искусства — музыку, стихи, картину, не вложил туда частицу себя, то это ничто. Такие вещи обычно холодны, они не вызывают отклика, трепета, не волнуют, они не наполнены энергией своего создателя, а значит, мертвы. Мы всегда это чувствуем и забываем их — бессмертны лишь первые, живущие собственной жизнью и после смерти создателя. Они — святилище души, в котором скрыта истина. В талантливых произведениях всегда присутствует гармония, а ее дает только одухотворенность. Как и в любви. Лишь в этом случае нам сопутствуют высшие силы, и только тогда дается награда!

Тина затаила дыхание.

— В любви?

— Конечно. Ведь это тоже стихия эмоций, чувств… Тина слушала его, и ей было радостно от того, что они вдруг так сразу сблизились. Или она заблуждается? А Конрад думал: неужели эта девушка так одинока? Что заставляет ее с жадным вниманием слушать его слова и отвечать с таким жаром? Вчера — он видел — она бродила по дому печальная, похожая на угасшую свечу, а сегодня вдруг вспыхнула точно факел.

— А вы когда-нибудь любили? — прошептала она. Девушка не надеялась на откровенность, но Конрад ответил:

— Любил ли я? Пожалуй, нет. — В этот миг в его лице появилось далекое задумчивое выражение, точно он уловил сквозь тьму тысячелетий отблеск света давно потухшей звезды. — Подростком я был влюблен в свою учительницу, потом одно время мне казалось, будто я люблю женщину, но это, наверное, была не любовь, а нечто иное. Влечение, может быть. Во всяком случае, ничего общего в духовном смысле я с нею не имел.

— Да, — тихо промолвила Тина, — мама мне говорила: истинно сближаются люди не разные, а непременно близкие по духу, интересам…

Конрад снисходительно улыбнулся.

— Вы знаете о любви только по рассказам вашей мамы?

Тина вздрогнула и потупилась. Она не стала отвечать. Вместо этого спросила, сама поражаясь своей дерзости:

— Значит, у вас нет невесты?

Удивленно взглянув на нее, он впервые рассмеялся.

— Невесты? Конечно нет! Вряд ли я захочу и смогу жениться в ближайшие десять лет! К тому же за меня пойдет далеко не каждая, что во мне хорошего?

«Все!»— хотела ответить Тина.

— Разве отец вам не рассказывал обо мне? — Его глаза блеснули, как древнее каменное зеркало.

— Немного.

— Он, наверное, сказал, что я пропащий человек, что мое основное увлечение в жизни —вино, женщины, карты?

Девушка глубоко вздохнула. Почему-то она не могла лгать ему.

— Да.

— Это не так, — спокойно отвечал юноша. — На самом деле я почти не пью, в карты, кости и прочую азартную чепуху не играю, потому что заранее знаю — мне не повезет. По ресторанам не езжу, так как не имею денег, по этой же причине не могу покупать женщин. Соблазнять же порядочных девушек считаю безнравственным. Отец не знает меня, он видит во мне только то, что хочет видеть, — плохое. Не верьте людям на слово, старайтесь на все смотреть своим взглядом. Чужие мысли, даже если они кажутся вам очень близкими, все равно никогда полностью не совпадут с вашими. А вы, судя по всему, доверчивы и легко поддаетесь внушению!

— Да, — тихо призналась Тина, вспомнив, как быстро согласилась принять предложение Роберта О'Рейли.

Она невольно вздохнула.

— Вам скучно здесь, в этом доме? — догадался

Конрад.

— Бывает… иногда. — И хотела добавить: «Только не с вами!»

Странно, ведь ей не было скучно и с Робертом — тогда, когда они были друзьями!

— Любопытно! — промолвил Конрад, испытующе глядя на нее.

— А вы никогда не скучаете?

— Нет, почему же… Хотя, думаю, скука — состояние неестественное для человека. Скучают или люди неразвитые, получающие удовольствие только от пошлых забав, еды и питья, или, напротив, — богатые духовно, но не нашедшие себя, своего дела или же потерявшие что-то. А вообще я глубоко уверен в одном: человека никто и ничто не развлечет, никто не избавит от скуки, это способен сделать только он сам!

— Мой отец говорил, что скука — болезнь бездельников.

— Какая-то доля правды в этом есть.

Тина, позабыв о приличии, не сводила глаз с Конрада. Откуда он взялся, этот юноша, из какого сна, из какой мечты? Зачем? Чтобы успокоить, дать облегчение ее душе, уже успевшей исстрадаться в бесплодной жажде освобождения? Или обречь сердце на новые муки?

Она еще не знала, что душа, ищущая истину желаний, стремлений, чувств, не успокоится никогда!

Конрад О'Рейли… Настоящий хозяин дома, замка… Замка, построенного из грез Тины Хиггинс. Замка ее души.

— Вы скоро уезжаете? — выдохнула девушка.

— Да, — равнодушно произнес он, — к концу недели меня здесь не будет.

— Вы живете в Сиднее?

— Жил одно время.

— Вы там… работали? — Тина немного запнулась, вспомнив, что рассказывала Джулия.

— Да. Последние полгода играл на рояле в одном ресторане. Я рад, что это занятие для меня уже в прошлом, не очень-то оно мне нравилось!

— Но у вас богатый отец! — осмелилась заметить Тина.

— Отец и я — не одно и то же! — Конрад вложил в эти слова очень большой смысл.

— Я вижу!

— Видите?

— Да. Разве неправда, что сущность души человека накладывает отпечаток на его лицо, выражение глаз? Сами мы этого не видим, но со стороны, если приглядеться, заметно. Лица иных, как и души, по одну сторону границы добра и зла — во тьме. На них печать грубости, глупости, злобы. Лица же других будто бы освещены изнутри негаснущим огнем!

Конрад удивленно и в то же время с пониманием смотрел на девушку.

— К сожалению, все угасает, Тина, — немного грустно произнес он, неожиданно называя ее по имени, — все факелы, все огни! И на лицах наших — полутени, полутона… И сути чаще не видно!

Тина вздрогнула: в этот миг Конрад интонациями и выражением лица напомнил ей Роберта.

— Почему вы так рано встали сегодня? — спросил Конрад.

— По привычке, — просто ответила девушка, — мы с мамой в это время шли на работу.

— Вы из небогатой семьи?

— Да.

— Это хорошо, — заметил Конрад.

— Почему? — удивилась она.

— Вы знаете жизнь бедняка и тем больше радости доставит вам нынешнее положение. Есть с чем сравнивать.

Тине вдруг стало невыносимо стыдно. Наверняка весь Кленси гудел, обсуждая ее, внезапно вышедшую замуж за немолодого богатого человека. Кто-то осуждал, многие, возможно, завидовали — ей было все равно. А вот мнение этого юноши волновало до боли. Тина боялась, что он спросит, почему она согласилась на этот брак, и в то же время желала, желала ответить: «Я его не люблю!»

Конрад ничего не спросил.

«Ему все ясно!»— печально подумала Тина.

Юноша между тем надолго задумался о чем-то своем. Потом какая-то новая мысль осветила его лицо.

— Вы заняты днем? Девушка пожала плечами.

— Нет.

— Вы ездите верхом?

— Немного.

— Не хотите покататься? Я знаю за городом красивые места, да и вы, наверное, тоже.

Тина мгновенно воспрянула духом: он приглашает ее на прогулку!

— Да, — сказала она, скрывая радость, — хочу. Девушке не пришло в голову, что надо спросить разрешения мужа. В этот миг она не думала ни о чем, чувствовала только, что заболевает какой-то новой, доселе ей неизвестной болезнью, столь же пугающей, сколь и желанной.

Тина вошла в гостиную в платье из синей саржи, такого же цвета маленькой шляпке с белыми перьями и бледно-голубой вуалью. Руки были затянуты в перчатки.

Девушка казалась взволнованной и оживленной. Она высоко держала голову, на щеках пылал румянец, а синий цвет придавал ее сияющим глазам оттенок грозовых туч.

— Ты прелестна! — произнес Роберт, поднимаясь навстречу, и она сразу внутренне съежилась. Роберт подошел к ней и обнял за талию.

— Куда это ты собралась? — спросил он, ласково заглянув ей в глаза. Тине показался странным взгляд этого человека: как сквозь прохладные, обволакивающе-мягкие воды реки бывает видно темное каменистое дно, так в глубине серо-голубых глаз Роберта таилось нечто настороженно-жесткое.

Тина не успела ответить — с другой стороны появился Конрад.

Он сохранял все тот же непроницаемо-хмурый вид. Взглянув на него, девушка испытала ощущение, какое бывает, когда, любуясь осенним, по-своему красивым пейзажем, уже не веришь, что на эту землю когда-нибудь придет яркое лето.

У Тины перехватило дыхание, едва она заметила наряд Конрада: высокие блестящие сапоги, черный кожаный пояс, короткая коричневая куртка… Он был так строен и так красив! О боже! Ей показалось: что-то дикое и запретное входит в ее жизнь, запретное, но очень желанное!

Девушка пребывала в непонятном смятении. Больше всего ей хотелось в эту минуту, чтобы Роберт убрал руки с ее талии. Но пальцы его неожиданно стали очень тверды.

— Я пригласил миссис О'Рейли прокатиться верхом, — спокойно сообщил Конрад.

Роберт удивленно приподнял брови.

— Кажется, раньше ты обходился без компании.

— Раньше ее некому было составить.

Роберт нахмурился, потом неожиданно улыбнулся и со скрытым враждебным чувством ответил:

— Жаль, но миссис О'Рейли уже обещала поехать со мной. Правда, Тина?

— Да, — растерянно произнесла девушка, чувствуя вину и перед Робертом, и перед его сыном.

Конрад не удивился. Одарив отца такой же тонкой враждебной улыбкой, сказал:

— Понимаю. Надеюсь, ты не будешь против, если я возьму лошадь и поеду один?

— Разумеется нет, — ответил Роберт, после чего Конрад, сухо поклонившись Тине, покинул гостиную.

Девушке показалось, что он не почувствовал большого сожаления, и ее прежнее воодушевление начало таять, растворяться, как утренние облака. С чего она взяла, что Конраду с ней интересно? Кто она? Обыкновенная провинциальная девушка, а что до миловидности — наверное, Конрад видал женщин в сто раз красивее! Тина забыла, что точно такие же мысли приходили ей на ум и в пору ухаживаний Роберта О'Рейли. Молчаливая, она последовала за человеком, называвшим себя ее мужем.

Роберт переоделся и, не говоря ни слова, спустился с Тиной во двор.

Вывели двух лошадей, гнедую и серую. Когда-то отец катал Тину с Терезой на рабочей лошадке, но сидеть в дамском седле и самой управлять лошадью было гораздо труднее.

Роберт помог девушке забраться в седло, дал в руки повод и провел коня по кругу, попутно объясняя, как лучше править.

Серая лошадь вела себя смирно, и Тина не испугалась. Она подождала, пока Роберт сядет на гнедую, потом они двинулись шагом к воротам.

— Куда поедем? — спросил Роберт.

— Если можно, не в Кленси, — тихо ответила Тина.

Она неуверенно чувствовала себя в седле, поэтому они не стали спускаться вниз, а поехали шагом вдоль внешней стороны стены.

Время шло к вечеру, было душно, как перед дождем, и солнце светило точно сквозь кисею. Так же хмуро было у Тины на душе. Когда-то она думала, что здесь, наверху, рай, но оказалось, что он еще выше, в скрытых маревом небесах. А может, он не существует вообще?

Кони Тины и Роберта шли бок о бок. Девушка с печалью думала о том, что прежде мечтала о такой прогулке, а теперь она почему-то совсем не радует. Она ждала упреков, но Роберт задал только один вопрос и, к счастью, не в том смысле, в каком она опасалась услышать:

— Как тебе Конрад?

— Ничего, — как можно естественней ответила Тина. Она смотрела прямо перед собой, а Роберт сидел в седле вполоборота к ней. Кругом было очень тихо, только под копытами животных шуршали мелкие камешки. — По-моему, он человек, тонко понимающий музыку, искусство…— И добавила: — Я слышала, как он играет на рояле.

— Прежде всего важно ценить и понимать человеческую душу, — сказал Роберт. — Есть люди, восприимчивые к природе, искусству, но совершенно нечуткие к чужой боли.

— Может быть, вы и правы, однако есть и те, кто не понимает ни того, ни другого!

— Ты быстро взрослеешь! — заметил Роберт, как показалось девушке, неодобрительно.

Потом окинул взглядом ее фигурку. А она становится элегантной! Некоторые мелкие недостатки исчезли — как видно, у нее врожденный вкус! Когда-нибудь она затмит многих столичных красавиц! Но, вместо того чтобы радоваться, он лишь горько улыбнулся этой мысли.

Что будет значить для нее он, когда она проникнется сознанием своей неповторимой прелести? Впрочем, к счастью, Тина очень робка и воспитана в строгих традициях, хотя — вспомнил он — это не помешало ей пойти наперекор мужу в святая святых — выполнении супружеских обязанностей.

— В Сиднее тебе понадобится горничная. Лучше взять сразу двух: одну наймем по приезде — из тех, кто уже имеет опыт по этой части, а другую можно найти здесь. Не хочу, чтобы ты сильно скучала по Кленси, поэтому, может, возьмешь в служанки одну из местных девушек, разумеется, порядочную, из хорошей семьи? Ты же всех тут знаешь!

Он пытливо всматривался в ее лицо, как бы говоря: «Видишь, как я добр, ничего для тебя не жалею!»

Тина подумала: «Может, Карен?» И тут же опомнилась: недавняя подружка у нее в горничных?! Хотя Карен, наверное, была бы рада…

Как посмотреть ей в глаза, той, что оказалась по другую сторону пропасти, разделяющей мир и людей?!

И разве Карен поверит, что освобождение от тяжелого труда и нужды само по себе еще не счастье и не свобода! Это все равно как получить в руки орех, внутри которого не ядро, а пустота, все равно что выдернуть перья из хвоста улетевшей в небо сказочной птицы! Человеку всегда хочется больше, чем он имеет, это как наказание Божье! Тину уже не радовали ни платья, ни украшения, ни новые книги… Ей нужен был тот, о ком грешно было даже мечтать!

Вскоре повернули к дому. Издали Тина заметила Конрада: он появился верхом на лошади с другой стороны почти одновременно с ними. У мистера О'Рейли-младшего было что-то общее с его темно-рыжим с черной гривой конем: то же сочетание изящества и силы, тот же гордый свободный шаг.

Жеребец под Конрадом был, как видно, горячий и молодой — в противоположность старому степенному жеребцу Роберта и смирной лошадке Тины, — он раздувал ноздри и рвался вскачь. Конрад, сдержав жеребца, развернул его и, не приближаясь к Роберту с Тиной, устремился в сторону той части ограды, что была значительно ниже прочих стен, доходивших почти что до уровня второго этажа дома.

Не делая большого разбега, Конрад послал коня вперед, и тот плавно, свободно, как птица, перемахнул через стену и приземлился на дорожке сада. Все было ничего, но перед этим юноша оглянулся и послал отцу взгляд, быть может, понятный только им двоим. Его глаза смеялись над ним, Робертом О'Рейли, сыном ирландского бедняка, над мистером О'Рейли, который в течение тридцати с лишним лет отбивал все атаки судьбы, создал свою деловую империю и никому не позволял себя обойти! Да, если бы Одри была не ангелом, а ведьмой, у нее были бы точно такие глаза! А может, она тоже втайне смеялась над ним, женщина, которую он обвинил в измене уже после ее смерти и вину перед которой пронес через всю свою жизнь, так же как и любовь!

Роберт посмотрел на Тину и увидел ее засветившиеся глаза, похожие на озаренные сиянием солнца дымчатые топазы. Самообладание изменило ему. Роберт, ни слова не говоря, хлестнул лошадь, и она, на минуту взвившись на дыбы, ринулась через стену. А еще через мир Тина услышала полукрик-полустон упавшего на землю человека.

ГЛАВА VII

Роберт серьезно вывихнул лодыжку, сильно ушиб бок и рассадил руки.

Тина искренне переживала и раскаивалась в своем поведении, а еще больше — в тайных мыслях. Конрад тоже был расстроен. Отец в порыве бессильной злобы накричал на него и выгнал из комнаты. Никогда еще Тина не видела Роберта в таком состоянии — казалось, он совсем не владел собой. Оставшись наедине с мужем, она нежно ухаживала за ним. Тина подумала, что этот случай — предупреждение ей, зашедшей в грешных сомнениях непозволительно далеко.

Вечером разразилась сильная гроза. Оставив уснувшего Роберта, Тина, в отчаянии ломая руки, на коленях молила Бога о прощении. Она будет любить и уважать своего мужа, в сущности неплохого человека, готового исполнять ее желания, полного терпения к ее выходкам после свадьбы. Ей, воспитанной в традициях патриархальной морали, в обществе, где покорность жены мужу, дочерей отцу была возведена в ранг самых строгих законов, ее собственное поведение представлялось верхом ослушания. Она дала Роберту клятву, и это свято!

Доктор прописал больному несколько дней постельного режима, и все это время Тина не отходила от постели мужа: говорила с ним, читала книги… Роберт, похоже, был рад — для него словно вернулись те времена, когда они встречались по вечерам в эвкалиптовой роще, где девушка поверяла ему свои нехитрые секреты.

— Ты добрая девочка, — сказал он однажды, погладив ее по голове, и Тина, сидевшая на низкой скамеечке возле его кровати, наклонившись вперед, припала губами к его руке. — Все образуется, вот увидишь!

Она кивнула, пряча лицо, и молила только об одном: чтобы Роберт не заметил ее слез.

Как же могло случиться, что она так быстро разочаровалась в своем шаге, в столь непостижимо короткий срок прозрела и увидела истину в образе юноши с черными глазами и оливковой кожей! Или она ошибалась вновь?

К несчастью, у Роберта обнаружилось еще и нервное расстройство, развившееся, как сказал врач, вследствие переутомления, хотя Тина подозревала, что причина кроется в переживаниях, вызванных неурядицами с сыном и молодой женой.

Доктор прописал микстуру, и, поскольку Джулия была занята стиркой, Тина взялась сама съездить к аптекарю в Кленси. К тому же ей захотелось попутно развеяться и привести в порядок свои мысли.

Она решилась на достаточно смелый шаг: взяла в конюшне лошадь, чтобы ехать верхом. Так будет скорее, и на обратном пути она еще успеет навестить мать. Что ж, не век же прятаться, когда-то надо показаться на глаза знакомым и друзьям. Хорошо, что не придется идти пешком, здороваясь со всеми и отвечая на ненужные вопросы.

Тина надела зеленое платье, короткий жакет, перчатки, взяла хлыст и спустилась вниз.

Она шла с лошадью на поводу по той же тропинке, на которой когда-то встретилась с Робертом. Не так уж давно это было, а сколько воды утекло с тех пор! И ее слез тоже…

Тина вздохнула и прибавила шагу. Еще сверху сквозь ветви кустарника девушка заметила всадника, поджидавшего кого-то. Неужели… ее?! Да, очевидно ее, потому что это был… Конрад!

— Наша прошлая прогулка не удалась, и я решил восполнить этот пробел, — не тратя времени на пустые вступления, заявил юноша.

Он держался уверенно — так, как прежде его отец.

Девушка не знала, что ответить, но Конрад заметил: хотя она и старается держаться как монахиня, свет в полуопущенных глазах выдает ее истинные чувства. Трудно бывает спрятать такой огонь, особенно если пламя успело разгореться!

Тина села верхом, и они направились по дороге в Кленси.

Первая же встреча больно ранила девушку. Под холмом, в тени высоких кедров стоял приземистый, похожий на старую полуразвалившуюся коробку давно не беленный дом родителей Карен Холт. В захламленном дворе сушилась уйма тряпья и пеленок — в семействе Холтов всегда были младенцы. Издали Тина увидела Карен, которая выволокла на крыльцо огромную корзину, поставила ее, вытерла лоб рукой и тут же кинулась успокаивать упавшего возле ступенек двухлетнего братишку: она сызмальства была им всем не хуже родной матери.

Несмотря на все мольбы Тины Всевышнему, Карен, конечно, ее заметила. Выпрямившись, девушка, смотрела на всадницу, в которой едва сумела признать недавнюю подружку. И с нею был спутник… Этот человек с Тиной, вероятно, не ее муж — тот, говорят, немолод… В семействе Холтов, как и во многих других семьях, немало говорили о браке дочери Дарлин Хиггинс. Рита, мать Карен, считала, что Тине очень повезло. Вот бы спросить у самой Тины! Интересно, как ей живется там! Но Тина не приблизилась к дому Холтов. Наверное, не заметила свою прежнюю подругу!

На самом деле Тине просто стало очень стыдно — хвастать перед Карен было выше ее сил!

Вскоре всадники свернули на главную улицу, и тогда девушке показалось, что весь город состоит из глаз: они были за каждым забором, в каждом окне, на каждом крыльце. Тина готова была провалиться сквозь землю, а Конрад, казалось, не замечал ничего.

Подъехали к лавке мистера Паркера.

— Интересно поглядеть на местные достопримечательности! — вполголоса произнес Конрад. — Может, сойдем?

Тине вдруг тоже этого захотелось. Девушка прямо, уверенно сидела в седле и с несколько холодноватым, равнодушным видом смотрела на тех, кто во все глаза смотрел на нее. На крыльце лавки собрались все, кого она желала видеть в этот момент: Дорис Паркер, Фей, Салли, Керри Миллер, Майкл, а на углу дома, прищурив блеклые глаза и сжав в бессильном гневе тонкие губы, стоял Фил Смит.

Конрад спешился, помог сойти своей спутнице и галантно подал ей руку. Тина прошла, как сквозь строй, гордая, прямая в своем великолепном наряде наездницы, рядом с которым голубое платье первой красавицы Кленси казалось линялой тряпкой; прошла, пронзаемая взглядами, точно острыми стрелами. Впервые девушка видела, как Дорис и Фей теряют свою невозмутимость: она сползала с них, точно со змей — старая кожа. Фей распирало от злости, готовой прорваться наружу, разорвать ее рыхлое тело и широкое, плоское, похожее на блин лицо. А Дорис, казалось, вот-вот заплачет от обиды.

Тина испытала головокружительное, сладкое, несравнимое ни с чем острое чувство мести. Она словно била их всех по щекам, восклицая: «Это вам за Терезу, за ее слезы, унижение и боль!» И Филу Смиту: «За меня! За твой гадкий поцелуй, за твои слова!» Ей безумно хотелось послать сквозь слезы, через время и расстояние отчаянный крик: «Сестренка, вернись! Я за тебя отомстила!»

Она ни с кем не поздоровалась, ни на кого не посмотрела, разве что слегка кивнула Керри Миллер; она никого и ничего не боялась рядом со своим спутником; она была горда и спокойна. И поняла: Дорис и Фей, возможно, еще простили бы ей породистого коня, дорогое платье, красивую прическу, но Конрада О'Рейли—никогда!

А Конрад вошел с нею в лавку, повергнув в изумление Сару и Лу, пересмотрел товары, переговариваясь со спутницей, лицо которой пламенело взволнованным румянцем. Вот оно, счастье — появиться под руку с Конрадом на крыльце, залитом ослепительным солнцем, почувствовать, что ты с ним, точно вы принадлежите друг другу навечно! Разве нельзя позволить себе этот яркий упоительный обман?!

Потом они вышли, прошли мимо замершего в безмолвии «общества», прямо-таки закоченевшего от зависти и злобы. Тина видела, как Фил Смит сжал кулаки, но не решился приблизиться к ним.

Тина и Конрад легко и почти одновременно вспрыгнули в седла и повернули коней назад.

— Кто они такие? — Спросил Конрад: от него не укрылась разыгравшаяся на крыльце молчаливая сцена.

— Они насмехались над моей сестрой! — с неожиданно потемневшими глазами отвечала Тина.

— У вас есть сестра?

— Да. — Тина коротко рассказала о Терезе и прибавила:— Она мечтала когда-нибудь вернуться, чтобы отомстить.

— Отомстить? — задумчиво произнес Конрад. — Возможно ли это?

— Почему бы и нет? — спросила Тина, помня чувство, которое испытала минуту назад.

— Ваша сестра может многие годы готовиться к этому часу, думать о нем, мечтать — это, конечно, придаст ей сил; может в конце концов, добившись успеха, приехать в Кленси, но тогда она, наверняка, поймет, что месть бессмысленна, и, поверьте мне, не испытает того, чего ждет — ни радости, ни удовлетворения.

— Разве?

— Думаю, да. Так всегда случается, когда чего-то долго ждешь. Все проходит, человек меняется, сам не замечая того. И потом, эти люди, если они не просто заблуждаются относительно вашей сестры, а по-настоящему злы и порочны, все равно не станут ни уважать ее, ни любить, а будут только завидовать черной завистью и по-прежнему строить козни! Она так и останется для них «дурочкой Хиггинс», которой неизвестно почему и совершенно несправедливо повезло. Она ничего не докажет им. Докажет, может быть, только самой себе, хотя… это, пожалуй, и будет главным!

Они заехали к аптекарю, потом повернули домой. Они скакали по пыльной дороге, на которой оставались следы копыт их лошадей. Тина оглянулась и подумала, что следы заметет ветер, годы уйдут далеко вперед, унося этот миг в цепочке бесконечно текущего времени, но она запомнит его навсегда, он будет жить в ее памяти до тех пор, пока глаза ее не накроет вечная тьма. И она будет жить им.

О, если б можно было удержать время, поймать его, сжать в кулаке и держать — бесконечно, всегда!

Тина не мечтала о большем, потому что знала — такое невозможно. Но если… Как бы она тогда была счастлива, если уже сейчас сердце ликует, и весь этот день кажется светлой песней, которая переполняет душу чем-то невыразимо приятным и чистым!

Девушка еще сама не до конца поняла, что переживает период сумасшедшей юношеской влюбленности. Несмотря на все свои клятвы, она опять позабыла о Роберте — бесхитростный эгоизм молодого влюбленного сердца!

Ей нравилось смотреть на Конрада, слушать, что он говорит, чувствовать его рядом…

— Что это за девушки? Цвет местного общества? — с улыбкой спросил юноша.

— Да, — нехотя отвечала Тина. Она вновь ощутила себя запертой в клетку, несвободной, как и тогда, когда жила в бедности. Она наслаждалась мнимой победой, на самом деле Дорис и Фей все равно обыграли ее!

— А эта, белокурая? Господи! Он заметил Дорис!

— Самая красивая девушка в Кленси, — тихо произнесла Тина, глядя прямо перед собой.

— Эта? — искренне удивился Конрад. — В голубом платье?

— Да.

Он рассмеялся.

— Ну и ну! Забавный город!

Тина в недоумении смотрела на него. В чем дело? Впервые она видела молодого человека, которому не понравилась Дорис. Может, он притворяется? Хотя ради чего! Или ему не нравятся блондинки? Но она, Тина, тоже светловолосая… Впрочем, при чем тут она?

— А та, рядом, неужели тоже красавица? — весело продолжал Конрад.

— О нет, это Фей! — Тина неожиданно тоже развеселилась.

— Она похожа на огромную жабу, — заметил юноша.

Тина удивилась: так сказать о девушке… Да, но это же правда!

А Конрад между тем наклонился и, опершись рукой о седло идущей рядом лошади своей спутницы, прошептал на ухо девушке несколько смешливых слов в адрес ее врагов.

Тина звонко расхохоталась. Конрад вел себя сейчас как мальчишка, и это нравилось ей, как нравилась и запретно манила вновь возникавшая атмосфера интимности.

— А этот здоровенный парень — ваш бывший поклонник? — выпрямившись, произнес юноша.

Тина смутилась. Однако ему не откажешь в наблюдательности!

Она не нашлась, что ответить, но Конрад не настаивал. Он только пошутил:

— В следующий раз предупреждайте, Тина, а то ведь я могу справиться далеко не с каждым! — И после скомандовал: — Вперед!

Тина послушно направила лошадь рысью. Они понеслись по ровной дороге, то и дело перегоняя друг друга. Мелкие камешки сверкали на солнце, и дорога казалась посыпанной серебряной пылью, тополя по обочинам шумели, точно воды реки, а на небе не было видно ни облачка. Море виноградников и зеленых тенистых рощ простиралось до горизонта, и Тина любовалась всем этим так, словно впервые увидела — любовь дала ей новое зрение, способность по-особому остро и ярко воспринимать мир.

— Вы любите Австралию? — слегка запыхавшись, спросила она, когда лошади замедлили бег.

— Да, — серьезно ответил Конрад, и лицо его на мгновение исказила внезапная душевная боль.

Конечно же, он очень любил Австралию, эту богоданную зеленую страну! Любил бывать на побережье океана, смотреть, как огромные волны набегают одна на другую, оставляя на песке быстро тающие, похожие на кружево пенные разводы, как качаются на вершинах крутых берегов высоченные тонкие пальмы со стволами, точно обернутыми ворсистой бумагой, и остроконечными листьями, развевающимися на ветру, будто зеленые флаги. А ночи с огромной луной и бесконечным звездным дождем! Корни его души, души мечтателя и вечного странника Конрада О'Рейли, здесь. И одиночество там, вдали от родины, покажется тяжким вдвойне!

— Не уезжайте! — робко произнесла Тина, и это прозвучало как просьба.

Он только вздохнул в ответ и покачал головой.

— Не будем об этом.

Вернувшись назад, они остановились в саду, в самом начале длинной аллеи, густо усаженной туями, образующими темно-зеленый туннель; косые лучи солнца, местами проходящие сквозь твердое плетение остро пахнущей смолою хвои, скрещивались в воздухе, бросая желтые пятна света на серые плиты дорожки.

— Постоим? — спешившись, предложил Конрад. Тина кивнула.

— Только недолго.

— Хорошо, — согласился Конрад. — Но вы не беспокойтесь, я на всякий случай предупредил Джулию — она скажет отцу, что я весь день провел один в своей комнате. Джулия всегда на моей стороне.

Такая предусмотрительность удивила и одновременно порадовала девушку. Он ищет ее общества? Зачем, почему?

Между тем Конрад как бы невзначай взял руку девушки в свою, и это прикосновение обожгло Тину.

Зеленоватые тени блуждали по его лицу. По выражению его глаз трудно было догадаться, о чем он думает. Девушке казалось, что внутри он весь опутан бесконечными нитями сложных противоречий, суть которых ей не разгадать вовек, тогда как ее чувства были бесхитростны и просты.

— Хотите я погадаю вам по руке? — неожиданно предложил Конрад.

Тина встрепенулась.

— А вы умеете?

— Конечно! — полушутливо произнес он и принялся изучать ее ладонь. — У вас интересные линии! Вы проживете долгую жизнь и будете любить только одного мужчину, хотя это не последний ваш брак! Впрочем, это неудивительно… У вас родится ребенок, наверное сын, но еще нескоро. Вам предстоит преодолеть в жизни ряд трудностей, но в конце концов вы будете счастливы!

— Так я выйду замуж еще раз? — негромко переспросила Тина.

— Да. Учитывая возраст моего отца, ничего в этом странного нет, хотя при его энергии и здоровье он еще нас с вами может пережить!

Эти слова напомнили Тине о Роберте.

— Я пойду, — сказала она, мягко освобождая руку. Голос звучал неуверенно и печально: ей не хотелось уходить. Быть может, это их последний разговор наедине, ведь Конрад скоро уедет! Уедет! О Господи!

— Вы торопитесь? Почему?

— Ваш отец болен, и я должна быть рядом, — ответила девушка и тут же подумала о том, что Конрад, должно быть, давно прочитал ее истинные мысли.

— Мы говорим, что человек должен заботиться о других! — отрывисто произнес он, глядя куда-то поверх головы Тины. — Но на самом деле человеку лучше всего заботиться о себе! Много ли вы знаете людей, которые, делая другим добро, счастливо проживали век? В случае беды они сами не могут достучаться ни в одни двери, не говоря уже о сердцах! И потом, если человек не будет любить самого себя, разве он чего-нибудь добьется в жизни? Нет, он растратит свои силы на благо неблагодарных, а сам останется на пепелище.

— Человек должен заботиться о себе, но в другом смысле, — о чистоте своей души! — возразила Тина.

— О чистоте души! — с легкой усмешкой повторил Конрад. — В наш век мрака и ненависти! Когда я впервые попал в большой мир, был наивен, как младенец, и верил — все пороки исцелимы, но потом понял—это не так!

— Все равно каждый должен пытаться сохранить в себе луч добра. Недаром говорится: «Свет светит во тьме, тьма его не объяла».

Конрад неожиданно засмеялся.

— Интересно, о чем вы думали, когда выходили за моего отца? О своей душе или о нем, мистере О'Рейли? А может, все же больше о своем благополучии? — это прозвучало презрительно и жестко.

— Я наказана! — ответила девушка, глядя ему прямо в глаза, обнажая в правдивости душу и сердце. — Я страдаю, потому что не люблю его! — И тихо добавила: — И, кажется, не полюблю никогда!

— Должно быть, вы полюбили другого? Кого? — спросил Конрад и в свою очередь пронзил собеседницу взглядом.

Тина молча смотрела на него: здесь, в темно-зеленой мерцающей подвижной тени, ее глаза приобрели неожиданный агатовый блеск.

Девушка ничего не ответила, но в ее взгляде Конрад ясно прочитал: «Вас!»

Он придвинулся к ней и обхватил руками ее плечи. Тина задрожала. Она почувствовала, как от его бархатистой, смуглой кожи исходит живительное тепло…

Незнакомое чувство охватило девушку. Она подумала, что, если Конрад захочет ее поцеловать или сделать нечто еще более запретное, у нее может не хватить разума и силы воли противиться.

— Все люди плохи, Тина, и я — более других, — сказал он.

Запрокинув голову, она прошептала пересохшими губами:

— Почему?

— Я хочу поцеловать вас и сделаю это, хотя знаю, что поступаю дурно!

— Не надо…— еле слышно пролепетала она, а сама подалась вперед, навстречу его губам.

Это был ее первый настоящий поцелуй, поцелуй, которого она желала, от которого боль в груди растворилась, ушла, уступив место блаженной истоме. Потом, когда его поцелуи стали еще более настойчивыми, страстными, она вздрогнула, точно ее тело пронзила молния, но не вырвалась и, когда Конрад мягко положил ее руки себе на плечи, обвила его шею, точно гибкими стеблями лиан, и крепко сомкнула объятия.

Это было плохо, очень плохо, об этом напоминал громкий стук сердца и пульсация крови в висках, но это же говорило о том, как незабываемо прекрасен желанный миг, который она не хотела терять.

И все же настал момент, когда тело девушки изогнулось, как тетива лука, она вырвалась и побежала по дорожке.

Она мчалась по зеленому туннелю, подол платья развевался, волосы распустились, каблуки стучали по каменным плитам, и слезы застилали лицо. Слезы горя и радости, восторга и боли. Она бежала сквозь солнечный свет, а душа ее наполнилась чувством, светлым и юным, как заря.

ГЛАВА VIII

Теперь Тина уже не могла успокоиться. Внутри ее сознания и души словно раскачивался огромный маятник, то туда, то сюда: с одной стороны была грызущая сердце совесть, с другой — волнующее чувство любви и приводящее в отчаяние ощущение скорой разлуки с любимым. Порой она чувствовала себя как узник перед казнью: мучение, раскаяние, страх и ожидание вечной тьмы. Темнота — вот что ждет ее после! Жизнь с нелюбимым человеком… Боже правый, на что она себя обрекла! Но ведь она хотела как лучше, думала, что полюбит Роберта… И все потому, что еще не знала любви, настоящей, сильной, сводящей с ума, такой, какую испытывала теперь к Конраду.

Девушка пока не осознавала, что любовь, как и все другое на земле, может быть не только наградой, но и наказанием за грех. Что сделала она? Ни много ни мало — предала свои девичьи мечты, мечты о настоящем избраннике, об истинных чувствах, она была достаточно взрослой, чтобы это понять.

Отказ от мечты, от идеалов во имя земной корысти в глазах Бога и лучших из людей равносилен отказу от веры, но Тина была неопытна, молода, значит, достойна снисхождения, поэтому ей предстояло получить вместе, как два напитка в одном сосуде: и ни с чем не сравнимое счастье, и величайшее горе.

Девушка навестила мать, но никакого облегчения ей это не принесло. Впервые появилось что-то, о чем она ни за что не решилась бы рассказать никому, даже Дарлин, которой всегда доверяла. Разве можно признаться в том, что ты влюбилась в сына своего мужа, пусть взрослого, старше тебя самой, но все-таки сына, и целовалась с ним в саду?! И это всего лишь через две недели после свадьбы! Так поступают только самые-самые развращенные, бессовестные женщины! Впрочем, как ни странно, сколько бы Тина ни твердила об этом, все равно почувствовать себя бессовестной и развращенной не могла. Она ощущала себя всего лишь влюбленной девушкой, а в этом, признаться, не было ничего дурного.

Разоблачения она не боялась, дело было только в муках совести. В ближайшие дни Конрад уедет и увезет с собой тайну их поцелуя. А чувства?.. Любит ли он ее? Или она ему просто нравится? Или даже не нравится вовсе? Может, он всего лишь ищет способ отплатить отцу? Что ж, тогда он добился своего! Вдруг он смеется теперь над нею и Робертом? Можно ли уважать женщину, сдавшуюся так легко, готовую упасть столь непозволительно низко?! Хотя они просто целовались в саду… Великий ли это грех?

Все эти вопросы мучили Тину, не давая покоя ни днем, ни ночью. Днем она не в силах была смотреть в глаза Роберту, ночью же не могла заснуть, думая о Конраде, бьющаяся в сетях своих чувств, как муха в безжалостной паутине.

Конрад вел себя как обычно, его нельзя было заподозрить ни в каких излишних или неуместных чувствах к юной мачехе. Возможности увидеться наедине больше не представлялось, да он, похоже, ее и не искал. Большую часть времени проводил в своей комнате да еще уезжал на пару дней — куда, никто не знал.

Джулия молчала, не спрашивала ни о чем, но Тине казалось, что женщина о многом догадывается. Что ж, одного взгляда на девушку, которая то краснеет, то бледнеет при виде Конрада, было достаточно, чтобы все понять: Тина в свои шестнадцать лет еще не научилась скрывать чувства. Один только Роберт был настолько поглощен какими-то мыслями, что, кажется, ничего не замечал. Он относился к ней сейчас с печальной нежностью; часто не обращал внимания, а иногда гладил по голове так, как гладят любимую кошку. Эта девочка не вписалась в его жизнь, как он того хотел, стала то ли обузой, то ли досадной ошибкой… Впрочем, думал он сейчас не об этом.

Через день, ближе к вечеру, Конрад О'Рейли постучал в комнату отца.

Роберт сидел в кресле, нога все еще была туго забинтована, на коленях лежала книга. Тины в комнате не было: она ушла навестить мать.

Конрад вошел и огляделся. Это помещение отличалось от других: комната отца, безусловно, была самой красивой в доме. Светлая мебель обита золотистым атласом, белые хрупкие вазы, кремовые обои с золотым бордюром… На стене прямо перед входом оставалось много пустого места — Конрад подозревал, что прежде тут висел портрет его матери.

— Я хотел поговорить с тобой о своем отъезде, — сказал юноша. — Ты найдешь для меня время?

— Разумеется! — Роберт сделал жест рукой. — Садись!

Но Конрад не ответил на приглашение и остался стоять. Он будто бы внутренне готовился к чему-то, собирался с мыслями, сосредоточивая силы.

— Когда же ты едешь? — спросил Роберт. Он заметно нервничал: могло показаться, что ответ сына далеко не безразличен ему.

Конрад, как и при первом разговоре, стоял, отвернувшись к окну, и не видел лица отца.

— Завтра, рано утром.

— Завтра…— медленно повторил Роберт и предложил:— Подожди еще день-другой, тогда я смогу тебя проводить! Мы с Тиной собираемся в Сидней…

Конрад в удивлении обернулся.

— Проводить? Это что-то новенькое! Нет уж, благодарю, не надо! И ни дня я тут больше не останусь с тобой и с твоей женой!

В последних словах Роберту почудились презрительные ноты.

— Тебе не понравилась Тина?

— Тина? Нет, почему же! Для провинциалочки она даже очень хорошенькая…

Роберт поморщился.

— Я не в этом смысле… Конрад пожал плечами.

— Она довольно развитая для девушки ее круга… А вообще, должен прямо тебе сказать, отец: Тина тебе не пара! И не только по возрасту. Она очень наивна, искренна в своих чувствах. Открытая натура, распахнутая душа — эта девушка никогда не сможет притворяться, как ты!

Роберт вслушался: нет, слова Конрада не были окрашены ревностью, он говорил как человек совершенно посторонний о вещах в своей жизни мимолетных и мелких.

— Я и так испортил тебе медовый месяц, — продолжал юноша.

— Тебя это огорчает?

— По правде говоря, нисколько!

— Я так и думал.

Они помолчали, потом Конрад, неожиданно поглядев отцу прямо в глаза, сказал:

— А теперь — о главном!

Роберт стиснул пальцы. Он с трудом выдерживал взгляд сына. Ощущение было такое, точно в светлые воды тихого озера упал большой черный камень, но Роберту казалось, будто этот камень лег холодной тяжестью прямо на его сердце.

Мистер О'Рейли заметно постарел за эти дни, налет молодцеватости сошел с его лица и фигуры, будто известка со старого дома. Внезапно обнажились все трещины и изломы все еще крепких, но уже далеко не новых стен, и этот дом стоял застывший и одинокий, живущий лишь голосами своих обитателей, давно забывших его и покинувших навсегда.

— Я тебя слушаю.

— Я уезжаю в Америку и хочу попросить тебя о том, чтобы ты не посылал за мною своих шпионов на другой материк, мне они и в Австралии до смерти надоели! Я уезжаю как раз потому, чтобы от них избавиться. Ты постоянно следишь за мной, ты знаешь все — где я живу, где работаю, что ем, с кем сплю! Это стало твоей болезнью, твоей, похоже, главной целью в жизни. Тебе доставляет удовольствие всякий раз узнавать, что я все еще никто и ничто! Одного только ты не знаешь и никогда не сможешь узнать — моих мыслей, истинных намерений и чувств! Так вот: оставь меня в покое, прошу тебя! Если я и в Америке по-прежнему буду чувствовать твои глаза за своей спиной, знай — стану переезжать с места на место до тех пор, пока не запутаю след. Я хочу жить спокойно, я хочу жить без тебя!

— Должно быть, ты успокоишься окончательно лишь тогда, когда меня совсем не будет на этом свете! — глухо произнес Роберт.

— Да! — Звук этого слова оглушил Роберта, как внезапная пощечина.

Конрад ждал не менее резкого ответа и очень удивился, когда отец всего-навсего сказал:

— А ведь наши тени, наши души не покидают землю — нередко к несчастью тех, кто на ней остается.

Это прозвучало задумчиво и печально, но Конрад не дал себе слабинки.

— Оставь философию, отец! Скажи лучше, даешь или нет слово?

— Хорошо, я обещаю.

Роберт вздохнул. Да, он и правда все время следил за юношей — сознание присутствия Конрада где-то рядом стало для него необходимостью. Конрада, его сына, которым он мог бы гордиться, которого мог бы любить, благодаря которому он смог бы избавиться от одиночества! Разве ребенок был виноват в том, что его мать, несравненная Одри, миссис О'Рейли, единственная, любимая, умерла при родах! О Господи! Он, Роберт О'Рейли, давным-давно своими руками вынул самые нижние кирпичи из фундамента того здания, что зовется семьей, и оно превратилось в груду обломков. Он говорил себе, что живет ради будущего, но только сейчас понял, что настоящим, единственным будущим был только Конрад, без которого все остальное — прах и тлен. Конрад — живое обвинение ему, Роберту О'Рейли, предавшему неприкосновенно-бессмертное — любовь и память Одри из-за беспочвенного злого наговора!

Конрад уедет, а кто останется? Тина? Игрушка, забава… Зачем?

— Послушай, — нерешительно начал Роберт, — останься — я изменю завещание…

— О! — В черных глазах юноши заплясали золотистые огни, сделавшие их похожими на раскаленные угли. — Не трать чернила, отец, все равно ты потом пожалеешь! И не надо пытаться меня купить!

— Я не покупаю тебя, — сдержанно произнес Роберт, — просто будем считать, что ты победил.

— Да, верно, победа будет за мной, только чуть позже. А пока — оставь эти глупости и наслаждайся тем, что еще имеешь!

— О чем ты?

Конрад передернул плечом и не ответил. Потом спросил:

— Зачем я понадобился тебе? Ты как собака на сене…

Роберту показалось, что в голосе юноши зазвучали наконец нотки человечности, и ухватился за это.

— Ты — мой сын! — произнес он твердо.

— Да? Ну и что? Я же плохой сын! А вот Тина родит тебе хорошего, ты же сам говорил!

— Не смейся, — бессильно промолвил отец.

— Смеяться? О нет, я не смеюсь, напротив, мне хочется плакать!.. Я старался быть хорошим, хотя, признаться, не совсем понимал, чего ты от меня хочешь! Ты вызывал меня в эту самую комнату и отчитывал строгим тоном, а за что? Я хорошо учился, был послушным… Иногда мне казалось, что ты с удовольствием высек бы меня или даже просто вцепился мне в волосы и таскал бы по полу! В твоих глазах было столько ненависти ко мне, ребенку, который и без того вырос сиротой. За что, ну за что, открой мне этот секрет?! За то, что я своим рождением убил мать, за цвет моей кожи?.. Ничего другого не приходит на ум! Почему ты решил лишить меня наследства? Что я — обманывал, грабил, убивал? Ты всю жизнь носишься с тем, что дал мне образование, одевал, поил и кормил до семнадцати лет! Но извини, даже животные выкармливают своих детенышей, а что насчет образования — согласись, было бы очень странно, если бы нормальный ребенок, единственный сын миллионера не был обучен читать и писать. Родители обязаны заботиться о детях, понимаешь! А если ты не хотел этого делать, так бросил бы меня под забором или отдал на воспитание! Знаешь ли ты, что в Сиднее приличные люди шарахались от меня, когда узнавали, чей я сын? Нет, тебя-то они уважали, просто думали: раз ты открестился от меня, то я невесть знает какое чудовище! Я черствый, да? Холодный и бездушный? Что ж, верно! Я никого не люблю, никого, но, да будет тебе известно, в семьях, где дети и взрослые не приучены заботиться друг о друге, редко вырастают чуткие, внимательные, добрые люди! Доброте и любви надо учиться, отец, на протяжении всей жизни, это большая наука, и учить своих детей, прежде всего примером и еще, наверное, лаской. А ты, видно, тоже никогда никого не любил, ни своих родителей, ни мою мать… Что заставило тебя жениться на ней?

Роберт стиснул ручки кресла до боли в руках, потом приподнялся и встал.

— Любовь меня заставила, любовь! Самая великая и безумная, что существует на свете! Я очень любил твою мать и тебя люблю, хотя бы потому, что ты ее плоть и кровь. Двадцать лет ты смотришь на меня ее глазами и улыбаешься ее улыбкой…

— Ты говоришь, любишь? Почему же все эти годы я не чувствовал этого? Ты ни разу не приласкал меня в раннем детстве, а после никогда не пытался поговорить по душам, не дал совета! Теперь я взрослый, и мне это не нужно, но раньше… видит Бог, как мне этого не хватало! Запомни, отец, когда у тебя родится другой сын, не повторяй подобных ошибок! Впрочем, у него будет мать, которая, конечно, подарит ему любовь…

Роберт потянулся к нему, будто хотел обнять.

— Конрад, сынок… Юноша резко отшатнулся.

— Ну нет! Не станем ломать комедию, отец! Ты уже не свяжешь эти нити, я не буду утешением твоей совести, запомни!

Роберт молчал. Что еще можно сделать? Он вспомнил вдруг мулата, оклеветавшего Одри, виновника всех своих бед. Роберт давно позабыл лицо того человека, помнил только — оно было злое, вот как сейчас у Конрада. Тогда, много лет назад, он еще подумал: как Одри могла полюбить такого мужчину? Одри всегда была доброй и ласково улыбалась, не то что эти люди, тот и этот, что стоит сейчас перед ним! Он, этот юноша, который совсем недавно признался, нагло и открыто, что желает его смерти, его, своего отца!

Нервы Роберта были не в порядке еще с тех давних времен, а его внешняя выдержка являлась следствием постоянного контроля и невероятных усилий воли.

Как же случилось так, что он позволил мальчишке смеяться над собой? Почему он унизился, разом сдал все свои позиции, показал свою слабость? Или он уже не Роберт О'Рейли?!

Темная волна гнева накатила на него и накрыла все: и разум, и чувства. Размахнувшись, он ударил сына по лицу.

— Ах ты, щенок!

Глаза Конрада на мгновение сверкнули непониманием и обидой, но после их пронизала беспощадная ненависть. Он машинально схватился рукой за щеку, на которой горело похожее на красный лоскут пятно.

— Ладно, ты сам поставил печать под своим приговором! Пришло время платить по счетам!

И, не оглянувшись, стремительным шагом вышел из комнаты.

Прощание было коротким. Конрад стоял внизу, в холле, в той же одежде, с тем же небольшим чемоданом и с таким же выражением лица, что и в день своего приезда.

Роберт, прихрамывая, спустился по ступенькам лестницы — сегодня он впервые вышел из комнаты. Тина шла рядом с ним, а Джулия уже давно ждала внизу.

Конрад сухо кивнул отцу, обнял Джулию, а Тине, склонившись, поцеловал руку. Подняв на мгновенье глаза, он увидел ее печальный, умоляющий взгляд, вздрагивающие длинные ресницы, щеки, которые еще вчера напоминали нераспустившиеся бутоны роз, а сегодня казались вылепленными из серой глины.

— Прощайте, миссис О'Рейли! — негромко произнес он.

Она прошептала что-то в ответ непослушными губами и отняла дрожащую холодную руку.

Девушка пыталась запечатлеть в памяти его лицо, фигуру, волосы, глаза, запомнить звук его голоса… Одна лишь смертельная тоска была сейчас в ее груди, а разум был полон вытеснившей все единственной мыслью: «Он уезжает далеко-далеко, я никогда его больше не увижу!» А главное — она так и не знала, значит ли что-нибудь для него. Наверное, нет, но этот взгляд… Обжигающий и глубокий!

Конрад повернулся и пошел к дверям. Джулия поспешила следом, а Тина осталась стоять рядом с мужем. Ей хотелось скользнуть наверх, чтобы увидеть Конрада с балкона, но она не посмела.

Вернувшись в гостиную, Тина подняла глаза наверх, к хрустальным люстрам, чтобы удержать слезы, иначе они выкатились бы на бледные щеки и Роберт заметил бы, что она плачет.

А он спокойно обратился к ней, так, будто и не было никакого прощания с единственным сыном, уезжавшим на другой континент:

— Начинай укладывать чемоданы, завтра утром едем в Сидней!

Хотя это прозвучало категорически и резко, Тина не отреагировала.

— Тина! Да что с тобой, очнись же! Ты меня слышала?

— Да! — встрепенувшись, кротко произнесла девушка. — Можно я сперва навещу маму?

— Хорошо, иди, но не задерживайся. И скажи матери, что выезжаешь завтра, первым же дилижансом. Если хочешь, оставь ей денег на расходы — возьмешь сколько нужно.

— Спасибо.

… Оказавшись одна на берегу, девушка дала волю слезам. Она готова была упасть на песок и рыдать, и пусть бы ее унес океан, казавшийся сейчас огромным, холодным, пустынным, как и весь мир. Девушка обводила горестным взглядом горы, иссеченные, изъеденные ветрами, поросшие пучками темно-зеленых жестких трав, туманно-желтый мыс вдали, облака, похожие на клочья белой ваты. Ничто не радовало ее. Господи, ничего не осталось! Тереза исчезла неведомо куда, любимый покинул этот край, а завтра она расстанется с матерью.

Повинуясь внезапному порыву, Тина упала на колени и, сжав руки и подняв глаза к небу, стала молить о несбыточном: «Господи, сотвори чудо, пусть Конрад вернется — мы будем жить с ним в этом замке долго и счастливо! Я буду ему женой, любовницей, кем угодно, стану заботиться о нем, рожу ему детей, стану говорить с ним о любви, о музыке, буду делать все, о чем бы он только ни попросил!»

Она молила отчаянно и долго, а потом вспомнила, что дала перед Богом клятву верности другому человеку, и тут же сникла. Не ей, грешной душе, просить Всевышнего о милости!

Она уныло брела по пляжу и представляла: Конрад садится в дилижанс, едет в Сидней или куда-то еще, откуда корабль отходит к берегам далекой Америки… Он ничего не сказал на прощание… Почему?

Дарлин была дома. Вид дочери, отрешенно-печальной, бледной, испугал ее. Наскоро вытерев руки, она устремилась к девушке.

— Что случилось, Тина?

— Мама, я уезжаю! — ответила девушка, бессильно опускаясь на стул.

Дарлин присела рядом. В предыдущие дни дочь вела себя иначе: глаза ее полыхали тревожным огнем, она казалась взволнованной, ее настроение часто менялось — девушка то вспыхивала радостью, то впадала в меланхолию. А теперь вся точно погасла.

— Я понимаю, девочка, — Дарлин нежно обняла дочь, — но ты же теперь замужем, должна слушаться мужа, всюду следовать за ним и делать, что он велит.

Тина вздохнула.

— Все хорошо? — осторожно спросила Дарлин. — Он не обижает тебя?

— Что ты, нет, мама! Я просто…— Тина остановилась в нерешительности.

— Что, доченька? — Мать заглянула в ее родные серые глаза: сегодня Дарлин была ласкова как никогда.

— Нет, ничего… Но мне очень не хочется уезжать!

— Не волнуйся, — пыталась успокоить Дарлин, — так всегда бывает — человек страшится перемен. Думай иначе — о том, что будешь жить в большом красивом городе, познакомишься с новыми людьми, многое увидишь, многому научишься… Не переживай, все уладится, впереди тебя ждет много хорошего!

На самом деле Дарлин было очень тяжело. Боже мой! Будто все реки жизни пересохли и неоткуда напиться! Теперь и Тина уходит в неведомую даль. И что хуже всего — мать боялась отпускать ее с этим человеком, которого — она знала — Тина не любит и неведомо, полюбит ли когда-нибудь. Будет ли она счастлива в конце концов? И еще: сердце Тины свободно, вдруг у нее разбегутся глаза при виде столичных чудес! Впрочем, Тина нравственно крепкая, хотя… То, что она пошла на этот брак, — можно ли считать нравственным такой поступок?

Вскоре девушка засобиралась, сказав, что муж не велел ей задерживаться.

— Мама, — промолвила она, вспомнив, — мистер О'Рейли предлагает оставить тебе денег.

Дарлин нахмурилась.

— Нет! Мы уже говорили об этом и больше не

будем.

— Ты не должна работать, если у меня есть все! — возразила Тина, а сама подумала: «Все? Ничего у меня нет!»

— Мне ничего не нужно. — Дарлин через силу улыбнулась. — Лишь бы вы были счастливы, ты и Тереза.

— Я найду ее, мама!

— Да, постарайся, Тина!

Они обнялись, потом Дарлин перекрестила дочь со словами:

— Благословлю тебя! Пусть исполнится все, чего ты желаешь! Будь счастлива и береги себя!

— Я напишу сразу, как приеду. До свидания, мама! — И горько, неудержимо расплакалась.

Она прижималась к Дарлин, а сама думала: «Как хорошо, что я не рассказала матери ни о чем — ни о том, что у Роберта есть взрослый сын, ни о своей любви. Незачем перекладывать на ее плечи этот нелегкий груз!»

Тина вернулась домой с намерением начать укладывать вещи. Она так задумалась, что чуть было не прошла мимо Роберта, в нетерпении поджидавшего ее в зале.

— Тина! Наконец-то! — Он направился к ней. — Я должен сообщить тебе — наши планы меняются!

На лицо девушки легла тень безумной надежды.

— Что случилось?

— Пришло письмо (Опять письмо? Ведь именно с письма все и началось!), вернее, телеграмма от одного моего приятеля. Этот человек прежде часто меня выручал, а теперь ему самому требуется помощь. Словом, я должен ненадолго отлучиться. Поездку в Сидней придется отложить дня на два — думаю, ты не очень огорчишься? Я выезжаю сегодня, прямо сейчас.

— А ваша нога?

— Пустяки, доберусь! А ты не скучай. И готовься к свадебному путешествию!

Тина оставила это пожелание без внимания: у нее хватало других забот. Даже лучше, что Роберт уезжает, и она побудет одна. Одна в этом доме, где еще звучит эхо шагов Конрада. Никто ей не нужен сейчас, никто, кроме ее любимого, Конрада О'Рейли. И никто не будет нужен. Никогда.

ГЛАВА IX

Быстро собравшись, мистер О'Рейли покинул дом, и Тина осталась одна. Как ни странно, она вдруг почувствовала облегчение. Что ж, стоит смириться с мыслью, что Конрад уехал, иначе не проживешь. Может, так и лучше… И не стоит терзаться сомнениями — дорога она ему или нет, даже если и дорога — у него хватило совести не идти дальше того поцелуя. Все-таки она жена его отца! В его поведении есть доля здравого смысла, чего не скажешь о ней, Тине Хиггинс! Какими грешниками стали бы они, если бы здесь, в этом доме, за спиной Роберта О'Рейли начал развиваться их роман! А то, что произошло, могло быть простой случайностью, хотя, по правде сказать, эта мысль ее не очень-то радовала.

Тина побродила по комнатам, зашла в гостиную и остановилась возле рояля, который еще не успели затянуть в чехол.

Мертвый дом. Безжизненный. Пустой. Девушка подняла крышку и тронула клавишу. Громкий певучий звук прорезал тишину подобно печальному вскрику, и, как отголосок, душу Тины мгновенно пронизала боль. Она совсем не умела играть, потому не могла извлечь из инструмента даже самой простейшей мелодии. А Конрад мог. Он был другим, у него были иные сердце и душа, он был особым замкнутым целостным миром, как и каждый человек. И в этом мире правили свои чувства, существовали свои законы. Она не знала его, не могла понять до конца и все-таки полюбила. Значит, есть что-то общее, объединяющее людей, какими бы они ни были разными! И это живет вечно, проходит непрерывной нитью через время, соединяя поколения…

Любовь — всеобщая и своя для каждого в отдельности, любовь, без которой невозможно жить на свете, — из чего она прорастает в душе, из какого золотого зерна? Разве это не чудо? А человек смотрит на такие вещи привычно и потому ими не дорожит, он ценит лишь то, что еще не получил или уже потерял, а особенно то, что кажется недостижимым.

Она берегла бы свою любовь, берегла! Любовь, которую потеряла, еще не успев получить. И которую не получит уже никогда.

Прошло время, и одиночество стало пугать Тину. Страх оплетал сердце шероховатыми лапками, точно черный паук. Девушка хотела пойти к Джулии, но не решилась. Ей казалось, Джулия понимает, что с нею творится…

Тина направилась к себе, но вернулась с полдороги, вспомнив, что забыла закрыть крышку рояля. Дарлин всегда говорила, что нельзя оставлять открытой книгу, которую читаешь, иначе дьявол узнает твои мысли. Может, это относится и к инструменту?

Она подошла к открытым дверям гостиной. В сумеречном свете возле черного рояля на фоне белых штор выделялся четкий силуэт человеческой фигуры. Роберт? Нет, человек этот был выше и худее Роберта. У Тины забилось сердце. Господи, кто это?! Она онемела, она не смела двигаться, даже дышать. Человек это или привидение?!

Внезапно неизвестный повернулся, и она увидела его издали казавшееся темным лицо, черные глаза и ослепительную белозубую улыбку. Привидения никогда не улыбаются так! Это был Конрад.

Тина замерла, все еще не веря своим глазам, а душу уже наполнила радость, и толчки возбужденного сердца словно бы разносили ее по телу, возрождая в нем силы молодости и любви.

— Вы…— растерянно произнесла она. — Вы… вернулись?!

Он по-прежнему улыбался.

— А вы поверили, будто я мог уехать вот так, даже не простившись с вами по-настоящему, после того, что было в саду?

Девушка молча смотрела на него распахнутыми, словно светлые окна, серыми, изумленно-радостными глазами. Конрад подошел ближе.

— Я знаю, отца нет… Проведем этот вечер вдвоем! Вы еще не ужинали?

— Нет.

— Тогда будем ужинать и пить вино. — Он показал на стоящую на рояле бутылку. — За наше расставание и за нашу встречу!

Время близилось к ночи. Свет огромной голубовато-белой луны мягко ложился на лица Конрада и Тины. Они сидели вдвоем в столовой над почти пустыми тарелками и молчали. Иногда их колени будто невзначай соприкасались под столом, и тогда девушка и юноша одновременно вздрагивали и поднимали глаза — взгляды, вспыхивая, насквозь пронзали друг друга. Тине казалось, что это их свадебный ужин — именно так все и представлялось в мечтах. Конрад подлил в ее бокал еще золотистого вина, чистого, янтарно-прозрачного, словно вобравшего в себя все солнце Австралии, и пьянящего, как любовь. Тина слегка отстранила бокал — она выпила, кажется, уже немало: все виделось в радужном мареве, точно через покрывало восточной красавицы. А может, дело было не в вине, просто она очень волновалась…

Конрад придвинул свой стул совсем близко и, обняв девушку, поцеловал ее долгим поцелуем, а потом сильно сжал ее горячие ладони в своих и, слегка задыхаясь, прошептал:

— Послушайте, Тина, я хочу, чтобы нам двоим было что вспомнить об этой встрече! Не только объятия и поцелуи…— Он не закончил, испытующе и страстно глядя в ее лицо.

Тина поняла: он предлагает ей то, чего так до сих пор и не произошло между нею и Робертом.

— Вы же любите меня?

Он ждал ответа, и девушка чувствовала, что не в силах таиться. Что ж, он и так знает!

— Да, — прошептала она, опуская глаза, — люблю!

— Ну так что же! — настаивал он. — Быть с любимым — невеликий грех, куда хуже принадлежать тому, кого не любишь!

— Знаю, — еле выдавила Тина, — но я его жена! Конрад отпустил руку девушки, и взгляд его холодно сверкнул.

— Я понимаю, что поступаю дурно, это все-таки мой отец. Но не надо думать о нем!

— Вы хотите ему отплатить? — побледнев, прошептала девушка. На миг ей показалось, что именно это и есть правда, другой нет и не может быть, но Конрад мягко произнес, вновь прикасаясь к ней:

— Нет, ты же знаешь, что нет!

Она смотрела на него своими чистыми глазами, казавшимися сейчас такими же серебристо-прозрачными, как лунный свет, и не было в них ничего колдовского, зато много истинно человеческого, и он видел в них не только отражение своей внешности, но и сути — точно на поверхности светлого озера появилась вдруг мутная грязная пена. Конрад невольно вздрогнул. Эта женщина хочет, чтобы он смотрел на происходящее ее глазами, чувствовал то же, что и она! Что ж, наверное, так в самом деле было бы лучше, но…

— Вы любите меня? — От волнения голос девушки дрожал, как звенящие от ветра тонкие стебли тростника.

— Да, — после некоторой паузы промолвил Конрад и поднес ее пальцы к губам, — я люблю тебя.

Тина молчала. Может, это и правда? Она верила ему, вернее, очень хотела верить. Если не Конрад, то Роберт, это случится у нее с ним, потому что далее избегать собственного мужа просто невозможно! Но с Робертом… О нет, пусть лучше Конрад, только Конрад! Бог не осудит ее, на ее стороне любовь!

— Я согласна, — ответила она и на сей раз не потупила взор.

Они выпили еще и долго целовались, потом Конрад поднял девушку на руки и понес через все пороги в спальню, и Тина думал о том, что именно так и должен нести к брачному ложу принц свою принцессу.

В комнате было темно, но Конрад зажег свечу, потом закрыл дверь на задвижку. Пока он делал это, девушка натянула на себя простыню, но Конрад, подойдя к кровати, сдернул легкую ткань, и Тина осталась лежать, стыдливо отведя сияющие от счастья глаза, прикрытая только волной волос — одеянием Евы, и юноша поразился тому, как потрясающе невинно она выглядит.

Он был полон желания превзойти если не самого себя, то своего предшественника (которого не существовало), полагая, что на его стороне сила, молодость, пылкость вместе со стремлением одержать двойную победу, хотя что это значило по сравнению с глубокими, искренними чувствами наивной, неопытной девочки Тины!

Она узнала, каковы на ощупь его черные волосы, смуглая кожа, как нежны его прикосновения… Ее душа таяла, как снег, потому что Конрад называл ее милой, дорогой, единственной, словами, которые так редко произносил Роберт. Она не думала о том, что правда только в человеческом сердце, а язык может солгать! Она была счастлива, потому что знала — другого человека, чьи душа и тело так влекли бы ее, не существовало на этой земле.

А он старался сделать все, чтобы путешествие в страну любви стало незабываемым.

— Господи! Тина! Почему ты ничего мне не сказала?!

Она молча смотрела на него, и лицо ее в озарении пламени свечи казалось покрытым маской безмятежного спокойствия.

— Я ведь твой первый мужчина?

— Да.

— Но как же так! Отец… Вы же женаты! — Он был непритворно взволнован и огорчен.

— Я боялась и не хотела с ним ничего такого, — тихо прошептала Тина.

Конрад склонился над ее лицом.

— А со мной… да?..

Девушка ничего не ответила, только спрятала лицо у него на груди, и Конрад принялся нежно гладить ее волосы, разметавшиеся по плечам и спине, а потом сдавленным от нахлынувшего раскаяния голосом произнес:

— Никогда себе этого не прощу!

Тина подняла глаза.

— Ты жалеешь? Почему?

Он тихо и задумчиво проговорил:

— Я многое могу совершить, через многое переступить — это верно, но взять у девушки то, что она должна дарить своему единственному…

— Но ты и есть мой единственный возлюбленный, Конрад! Ты не сделал бы этого, если б знал, что у меня ничего не было с твоим отцом?

— Нет! Ни за что бы тебя не тронул! — И, горько усмехаясь, добавил:— У меня всегда так было: когда хотел наказать другого, оказывался наказанным сам. Я не думал, что стану мучиться совестью из-за того, что совершу, но теперь чувствую — этого не избежать!

Конрад не лгал, он ощущал себя вором, укравшим сразу у двоих, но если судьба Роберта его, как и прежде, не волновала, то Тину было жалко до слез. Ему казалось, он вырвал со дна океана уютно лежавшую там раковину, безжалостно вскрыл острым ножом и, вынув жемчужину-сердце, бросил в грязь и пыль каменистой людной дороги.

Тина между тем села, как и он, обхватила колени руками; свет обводил золотистой каймой изящные, плавные линии ее тела, а концы распущенных, струящихся по спине, отливающих серебром волос касались постели.

— Значит, ты не любишь меня? — Это прозвучало самой грустной нотой той песни любви, которую, как ей казалось, сложили они сегодня вдвоем.

Конрад покачал головой.

— Тина, милая, ты не должна так думать. Я люблю тебя, просто мне больно оттого, что тебе придется страдать. Теперь, когда я узнал правду, понял, что значу для тебя больше, чем мог предположить.

Девушка не понимала, что он имеет в виду: ведь в любом случае она пошла на это сознательно, в любом случае совершила поступок неслыханно дерзкий и в любом случае — безумно, безумно его полюбила!

— Ты уедешь?

— Конечно, иначе нельзя. И тебя с собой взять не смогу! — сказал он, второй фразой отвечая на ее молчаливую просьбу.

— Почему? — осмелилась промолвить Тина.

— Ты же все-таки не моя жена! — мрачновато произнес юноша. — И потом, вдвоем нам будет труднее.

«А мне легче!» — хотела выкрикнуть она, но промолчала.

— Еще неизвестно, как я смогу там устроиться, — продолжал Конрад. — Конечно, я мог бы поехать в Европу, во Францию например. Мадемуазель Верже, моя бывшая учительница, постаралась бы найти для меня место, но это была бы обычная работа, способная прокормить, но не дающая перспектив. Господи, ну почему человек никто и ничто без связей и денег!

— Но ты талантлив! — заикнулась Тина. Он только махнул рукой.

— Ты хочешь стать очень богатым?

— Да! — ответил Конрад, и Тина увидела в его глазах тот же неистребимый пожирающий душу огонь, который приметила когда-то в лице Терезы.

— Почему?

Прежде чем заговорить, он обнял девушку за плечи и притянул к себе.

— Это дало бы мне независимость и во всех отношениях — полную свободу. Я мог бы не унижаться ни перед кем, получил бы возможность путешествовать, познавать мир, вволю заниматься музыкой — для души, я бы чувствовал себя человеком, повелителем жизни и мог бы доказать это всем!

«И тогда я взял бы тебя к себе, и мы никогда бы не расстались!» — таких слов ждала Тина, но Конрад их не произнес.

«Ты думаешь, деньги сами по себе приносят счастье, дают свободу? — хотела сказать она. — И что значит чувствовать себя человеком? Быть независимым и богатым? Едва ли… Это значит любить и быть любимым, жить для кого-то и знать, что кто-то живет для тебя». Она уже поняла это, а Конрад, как видно, еще не прозрел.

— Когда же ты уедешь? — спросила девушка и тут же вся заледенела в предчувствии еще одной разлуки с ним, более страшной, чем первая. И он произнес приговор:

— Завтра.

Часы каждый час били в гостиной, и Тина всякий раз вздрагивала. Что ж, иногда время — главный союзник, но порой — величайший враг. Вместе с ускользавшими в бесконечность минутами уходили ее надежды, ее радость и счастье, а на месте их черными дырами зияли тоска и боль.

— Что же ты скажешь ему? — тяжело произнес Конрад. — Я-то уеду, а что станешь делать ты?

— Я не признаюсь ему, что ты возвращался! — храбро ответила Тина. Конечно, ей хотелось, чтобы Конрад остался и сам все объяснил отцу, но это, как видно, не входило в его планы.

— Он не поверит тебе и обо всем догадается! — усмехнулся юноша. — Кто ж это мог быть, кроме меня. Пожалуй, немедленно потребует развода…

— Мне все равно, — грустно сказала девушка, но потом, встрепенувшись, добавила:— Так будет даже лучше! Я сама этого хочу!

А сама думала: «Неужели он полагает, что я смогла бы жить с Робертом после того, что случилось, даже если бы (что, разумеется, невозможно!) удалось все скрыть? Да разве я позволю кому-нибудь другому дотронуться до себя? Теперь я принадлежу только Конраду! Неужели ему все равно?»

Конрад задумчиво смотрел на девушку.

— Тина…

И не решился сказать то, что хотел. Может быть, завтра…

— Давай не будем грустить, моя милая, ладно? Как ласково он с нею говорит! Хорошо, что он может быть таким чутким! Тина забыла, что немало задушевности находила и в Роберте, которому теперь совсем не верила.

Они снова легли и обняли друг друга.

— Конрад?

— Что, милая?

— Можно мне звать тебя Конни? Он улыбнулся.

— Так меня называла мадемуазель Верже!

— Я знаю.

— Знаешь? Откуда?

— Джулия сказала.

— От Джулии ничего не утаишь! Забавное имя… Зови, если хочешь…

До утра Тина нежилась в объятиях возлюбленного, а утром Конрад, видя, как она несчастна, сказал:

— Хорошо, я останусь еще на сутки. Думаю, он не успеет вернуться. Раз уж волею судьбы мы стали любовниками, проведем вместе еше один день и последнюю ночь!

Она радостно прильнула к нему со словами:

— Я все для тебя сделаю, Конни, все, что захочешь!

Он невесело пошутил:

— Никогда не говори так мужчинам! Мы — большие эгоисты. Мужчины должны делать то, чего желают женщины, а не наоборот.

Да, но получается иначе! Конрад продолжал размышлять о содеянном… Он решил встать между отцом и Тиной, внести разлад в их жизнь, своим юным пылом, поцелуями и ласками подавить желание молодой женщины принадлежать своему законному супругу, втайне посмеяться над Робертом, над его самонадеянностью и несвойственными возрасту выходками, уязвить, унизить! Он сознательно избрал Тину в жертвы, но не думал, что все обернется его же собственным раскаянием и душевной болью. Тина и без того не хотела быть с мужем, она его не любила, была несчастна и не давала счастья ему. Конрад уже не осуждал девушку за то, что она вышла замуж за его отца. Что ж, Тина просто ошиблась, не разобралась в себе! Есть натуры, для которых чувства важнее всего, превыше всего. Без чувств все принадлежности материального мира для них не имеют никакой ценности, жизнь лишена смысла. И Тина, наверное, из таких… Она отдала ему все без остатка, когда поняла, что полюбила, пошла против законов воспитавшего ее общества, потому что сильней было то, что она впитала с молоком матери, что дано было ей от рождения природой и Богом, — способность и потребность любить! И он даже немножко завидовал ей. Конрад сделал все, чтобы Тина не поняла, что он — подделка, бессовестный лгун, хотя… нет, совесть не давала ему покоя!

А девушка была в восторге. Еще один день жизни и света!

Утром они вышли из спальни, обнимаясь и поглядывая друг на друга, как новобрачные: Тине и вправду казалось, что это так.

День был ослепительно-солнечным, незабываемо-прекрасным! Она ни о чем не жалела, даже о том, что вышла за Роберта: ради знакомства с Конрадом стоило принести такую жертву. Пусть хоть как, через тьму, страдания, грех, но к счастью! А потом… Но Тина изо всех сил гнала прочь это «потом». «Сейчас», только «сейчас», и ничего больше! Они с Конрадом были вместе весь день, везде и всюду! Они ели и пили, гуляли, смеялись, болтали, целовались. Все происходило так, как представлялось в мечтах. Тина вовсе не чувствовала Конрада своим любовником, воспринимала только как мужа, совсем не вспоминая о том, что у нее уже есть один, пусть не в полном смысле этого слова. Она почти призналась в этом Конраду, а он так и не смог сказать, что если у нее и будет все это — муж, дети, семья, то скорее всего не с ним, хотя сознавал, что ему тоже с нею легко, просто и хорошо. Что ж, из этой девушки, такой простой, понятливой, милой, конечно же получилась бы замечательная подруга или жена, если б только он, Конрад О'Рейли, был хотя бы немного другим.

Они сидели на низких оплетенных зеленью качелях в самой гуще кустарника, где их никто не видел: Тина — на коленях у Конрада, и он обнимал ее.

Говорили обо всем: теперь девушка спрашивала уже без стеснения.

— Скажи, неужели тебе и правда не понравилась Дорис?

— Дорис? А, та блондинка! Нет, она, конечно, привлекательная, но понимаешь, это бледная копия столичных стандартов, не более… В ней нет никакого своеобразия, как в тебе.

— Во мне?

Значит, он находит ее красивой!

— Да. В тебе есть какая-то искорка, очаровательная неправильность, милая непосредственность! Я не люблю таких, знаешь ли, картинных красавиц, мне нравятся такие, как ты… Только ты! — поправился он.

— Я слышала, твоя мать была очень красивой. Вместо ответа Конрад вынул маленький медальон с миниатюрным женским портретом.

— Я никому его обычно не показываю, — заметил юноша.

Тина осторожно взяла медальон в руки. Женщина на портрете в самом деле была очень хороша собой — на редкость правильные черты лица, умные внимательные глаза, изящный изгиб бровей… Ее красота казалась древней, извлеченной из глубины веков, будто собранная по крупицам, отшлифованная в десятках поколений и сконцентрированная в одном человеке.

— Его дала мне Джулия, — пояснил Конрад, — я всегда ношу его с собой.

Джулия… Ангел-хранитель дома, как сказал когда-то Роберт О'Рейли. Днем она смотрела на них с жалостью и осуждением, хотя и не говорила ничего. Девушка невольно дотронулась руками до горящего лица.

Потом наступила ночь, вторая и последняя.

В предрассветные часы Тина лежала на спине, безучастно глядя в белый потолок, и по лицу ее нескончаемой вереницей бежали крупные горячие слезы.

— Девочка, милая, ну не плачь! — Конрад сам был расстроен: казалось, сердце его разрывалось от жалости.

Она судорожно обняла его.

— Напиши мне!

— Да, конечно, я обещаю!

Конрад прижал Тину к себе, и девушка жарким голосом произнесла:

— Я люблю тебя, люблю! Возвращайся, клянусь, я буду ждать тебя!

Он взял ее лицо в ладони и направил на него взор своих черных глаз.

— Тина… Должен сказать тебе… Пойми меня правильно: я не хочу, чтобы ты меня ждала. Не потому, что не собираюсь возвращаться, и, конечно же, не потому, что ты мне не нужна, просто мне будет больно от сознания, что ты мучаешься и страдаешь в ожидании, которое, возможно, затянется на многие годы. Неизвестно, как сложатся обстоятельства, все может случиться…

— Ты женишься?

— О нет, я вовсе не собираюсь жениться! А вот ты можешь встретить человека, который покажется тебе лучше, достойнее меня.

— И это бы тебя не огорчило?

— Огорчило бы, но я был бы способен понять… Поэтому давай обойдемся без клятв.

Тина отстранилась и молча, тупо глядела в пол. Потом тихо спросила, вскинув заплаканные глаза:

— А если у меня будет ребенок?

Конрад удивленно посмотрел на нее, а после, улыбнувшись, погладил по голове.

— Не бойся, думаю, этого не случится. Девушка молчала, и Конраду показалось, что он угадал ее мысли.

— Неужели ты бы хотела?..

— Да. Тогда ты, возможно, вернулся бы, а если нет, то у меня осталось бы от тебя самое дорогое — твой сын или дочь.

— Нет, — возразил он, — не надо так. Люди не должны давать жизнь другим до тех пор, пока сами не обретут полноценное счастье.

— Но в таком случае род человеческий давно перестал бы существовать! И разве рождение новой жизни само по себе не дает счастье?

Конрад усмехнулся.

— В моем представлении — нет. Просто такие вещи чаще всего происходят случайно, и люди приспосабливаются к обстоятельствам. Может быть, в будущем, когда появится возможность выбирать, — а я за то, чтоб она появилась! — многие вообще откажутся иметь детей. А что до рода человеческого… Его судьба интересует меня меньше всего!

Тина не знала, что сказать. Ее всегда учили думать иначе. Впрочем, может, потому, что она — женщина? Ей стало совсем грустно. Значит, Конраду нужно не то, что ей. Он хочет счастья, и это счастье в его понятии — не любовь, не семья и не дети. Он стремится к другому, большему, тогда как она, Тина Хиггинс, останься он с нею, чувствовала бы себя счастливее всех на свете.

Она нерешительно попросила:

— Оставь мне что-нибудь на память, как талисман!

Конрад встал (все равно уже пора было вставать), оделся, сходил в свою комнату и, вернувшись, подал Тине маленький черный крест на простом шелковом шнурке.

— Этот крест носила моя филиппинская бабка еще до того, как стала богатой дамой, а потом он достался моей матери — она хранила его в шкатулке. Мать будто бы говорила, что такой крест хорош тем, что его никто не снимет ни с живого, ни с мертвого — в нем нет никакой внешней ценности. Это как символ истинной веры. Возьми.

И надел шнурок Тине на шею. Она поцеловала крест.

— Спасибо, Конни. Надеюсь, он поможет нам встретиться снова.

А сама подумала: «Никакой внешней ценности… Как и моя любовь!»

Конрад между тем быстро собрался — он торопился, боясь опоздать на первый дилижанс. В его манерах появилась деловитость, странным образом сочетавшаяся с рассеянностью, а нежность, в которой так нуждалась израненная душа Тины, исчезла— мысли юноши были уже далеко. Это выдавал и взгляд, снова напомнивший свет вечных холодных звезд.

Они мало говорили при расставании — казалось, все сказано в предыдущие часы. Тина проводила Конрада до ворот вместе с безмолвной хмурой Джулией, и ей почему-то вспоминалась двигавшаяся к океану похоронная процессия, идущая на символическое прощание с так и не найденным телом отца.

Она сама многое бы сказала возлюбленному, но теперь уж было поздно, и он, наверное, не стал бы слушать. Хуже всего, когда ты говоришь, а тебя не слышат, ты стучишься, а тебе не хотят открыть. Хорошо, что боль расставания перекрывала другие чувства, иначе девушка расплакалась бы еще и от обиды.

И все-таки, когда Джулия отошла, Конрад крепко обнял Тину и прижал к себе, а потом горячо поцеловал, и черные глаза его сверкнули грустной улыбкой.

— Прощай, Тина! Не жалей ни о чем, все было прекрасно! Ты замечательная девушка и… будь счастлива!

Разговор с Робертом О'Рейли, как и прощание с Конрадом, Тина запомнила навсегда. Мистер О'Рейли вернулся к вечеру и выглядел не особенно довольным, хотя казался более энергичным и собранным, чем до отъезда. Словно это был прежний Роберт, которого девушка знала до знакомства с Конрадом… Но она на все теперь смотрела другими глазами.

Крепко сжав сцепленные пальцы, Тина медленно ходила по залитой весенним солнцем комнате, и Роберт несколько минут сопровождал ее задумчивым взглядом.

— Что ты мечешься, Тина? — с легким раздражением произнес он.

— Мистер О'Рейли… — Она остановилась. — Мне надо с вами поговорить!

— О чем? — спросил он, высоко подняв голову. Красивые глаза его хранили синеватый отблеск далеких ирландских озер.

Конечно, им давно пора поговорить, чтобы выяснить все. Роберт уже не был уверен, что они смогут стать единым целым — семьей, и даже мало надеялся, что эта девушка будет служить ему утешением и забавой. Они очень отдалились друг от друга за эти дни. Может, он неправильно вел себя, был не слишком ласков? Мало уделял ей внимания? Многие годы он жил для себя, не имея никого, о ком хотелось бы заботиться… Теперь придется начинать все сызнова. А стоит ли? Да, к сожалению, Конрад прав в одном: чтобы что-то получать от другого, надо еще и уметь отдавать!

— Мистер О'Рейли (Опять «мистер О'Рейли!»), я хочу сказать вам…

— Ну же, говори! — поторопил он и добавил мягко:— Я слушаю, дорогая.

Тина испуганно глянула на него: вынести его ласку теперь еще труднее, чем злость!

— У меня был до вас возлюбленный! — отчаянно выпалила она.

Роберт чуть улыбнулся. Странно она выглядит сейчас, с ярким румянцем, остановившимся взглядом потемневших глаз и страдальчески приподнятыми бровями.

— Ты имеешь в виду, что была до замужества влюблена в какого-то парня? — спросил он.

— Не просто влюблена, это намного серьезнее! Мы с ним…— Она не договорила.

Мистер О'Рейли пожал плечами: разговор начал действовать ему на нервы. Тем не менее он беззлобно усмехнулся.

— Не хочешь же ты признаться в том, что потеряла невинность еще до того, как вышла за меня? Извини, девочка, это неубедительно! Опять уловки?

Он хотел продолжить, но Тина, терзаясь стыдом, мучительно прошептала:

— После того, как вышла за вас…

Роберт, позабыв о своей хромоте, подскочил к девушке, схватил ее за плечи, резко развернул к себе — она увидела совсем близко его помрачневшее лицо.

— Опомнись, девочка, что ты несешь!

— Это правда! — выдавила Тина.

Искра понимания вспыхнула в его светлых глазах. Роберт резко оттолкнул девушку от себя, отшвырнул, точно злое наваждение. Она успела заметить, как судорожно сжались его пальцы.

— Теперь мне ясно! Это Конрад, этот щенок, это ничтожество, да? Говори!

— Нет, не он, — жалко промолвила Тина.

— Не он?! У тебя хватает совести отрицать? — поразился Роберт. — С кем же ты еще могла спутаться? Господи! У меня в голове не укладывается…

Он сжал руками виски, точно пытался избавиться от неожиданной боли, втиснуть в рамки сознания нечто, казавшееся совершенно невероятным.

— Как это случилось, рассказывай! — повелительно произнес он, вновь поворачиваясь к ней. Она не успела ответить; Роберт заговорил сам. Вытащив из кармана лист бумаги, бросил его в лицо Тины со словами: — На, посмотри! Эта телеграмма якобы от моего друга — фальшивка, выдумка Конрада! Способ выпроводить меня из дома! Боже, как я не догадался? Чем он увлек тебя, этот фигляр?! — Последние слова он почти что прокричал. Бледные губы его подергивались, и в глазах бушевала ярость.

— Я полюбила, — ответила Тина, и кажущееся безмятежное спокойствие ее голоса прозвучало резким контрастом с тоном Роберта.

Он, услышав это, издевательски расхохотался.

— Ты понимаешь, что натворила? — мрачно произнес он немного после.

— Да. — Девушка вздохнула с непритворной тяжестью. — Я нарушила клятву супружеской верности.

— Нет! — вскричал Роберт. — Это не так называется! «Нарушила клятву», «презрела Божьи заповеди»… Все это слова! Ты огрела меня кнутом, унизила, растоптала мое достоинство, мои чувства, причинила мне боль — вот что ты сделала! «Полюбила!» — передразнил он. — Кого ты полюбила, знаешь?

— Вашего сына, — сказала Тина.

Девушка вцепилась в край стола побелевшими пальцами; казалось, она сейчас упадет.

— Этот бесчеловечный мерзавец мне не сын! — отрезал Роберт. Постепенно первые чувства схлынули, и лицо его покрыла маска презрения. — Как он посмел пойти на такую подлость, на столь изощренный обман! Непостижимо! Кто он после этого, кто?!

— Он раскаивался, — прошептала девушка, — он говорил мне…

— Не защищай его! — выпалил Роберт, и на его губы змеей наползла ядовитая усмешка. Это были боль и злоба раненого, хотя им двигали скорее не оскорбленные чувства, а уязвленное самолюбие. Девушке почему-то казалось, что человек, искренне любящий ее, вел бы себя как-то иначе. — Что же он не остался и не сказал мне все сам? Он сбежал, как последний трус, и предоставил тебе выпутываться самой — очень благородно! Мужчины так не поступают, пойми! Хотя ты … Кто ты-то есть, а?

— Я знаю.

— Нет, ты не знаешь или знаешь не все. Ты думаешь, он любит тебя?

— Да.

— Он сказал тебе это, и ты поверила? Тина промолчала.

— Наивность! Знаешь…— Роберт облокотился на подоконник, достал сигару и, удобно устроившись, закурил. — Мы, мужчины, так устроены — иногда нам бывают нужны женщины, нужны, — он усмехнулся, — в определенном смысле, и далеко не все мы способны любить, а если и любим, то чаще не тех, кто этого достоин. Твой возлюбленный в Сиднее был без ума от одной женщины, в прошлом — обычной грязной девки, которая с малых лет продавала себя пьяным матросам, даже не за деньги — за кусок хлеба и глоток вина, а потом облапошила старого дурака и разбогатела. Но она так и осталась девкой, неспособной ничего дать человеку, кроме самых пошлых плотских утех. И вот за этой шлюхой бегал Конрад, унижался, выполнял все ее прихоти, но она все равно его бросила! Так что нужно тварям земным? Что нужно такому жеребцу, как Конрад? А что нужно тебе? Любовь, верность, забота настоящего честного человека? Нет! Ты пренебрегла мною как мужчиной, но зато сразу прыгнула в постель к Конраду… Не долго он тебя уговаривал! Мне незачем тебя наказывать, ты сама себя наказала. Глупая, он не вернется! Он неплохо провел здесь время — отдохнул, выполнил свое давнее желание посмеяться надо мной и одновременно развлекся с хорошенькой девушкой. У него планы Наполеона, тебе в них места нет! Ты для него всего лишь жалкая провинциалка, дешевка! Не смотри, что он беден, незнаменит, да к тому же не совсем белый, — у него амбиции более чем достаточно! Да и вообще… Подумай сама: какому нормальному мужчине нужна женщина, готовая лечь в постель по первому мановению пальца, мгновенно нарушив все клятвы? Разве ее можно уважать? Кто женится на такой? Я сам близко не подошел бы к тебе, если бы знал, кто ты есть, чего на самом деле стоят твои невинность и чистота! Ты опозорила меня, себя, свою мать! Жди Конрада хоть всю жизнь — не дождешься! А другим… Никому ты больше не будешь нужна, никому!

— Разведитесь со мной, — глотая слезы, прошептала Тина.

— Разумеется, я немедленно это сделаю, — сказал Роберт и, бросив сигару, принялся, прихрамывая, ходить взад-вперед. — Тебе придется все рассказать священнику, дабы он понял — я здесь ни при чем! Слышишь?

— Я согласна.

— О том, как ты уклонялась от выполнения супружеских обязанностей, — продолжал Роберт, — о том, как изменила мне через две недели после свадьбы…— Он остановился. — Это и правда неслыханно! Представляю реакцию твоей матери… Хотя поделом — раз она воспитала такую дочь!

— А вы воспитали Конрада.

— Ты еще и дерзишь! Да будет тебе известно — этот негодяй вовсе не мой сын!

— Он ваш сын, — с тихой настойчивостью произнесла Тина, — он похож на вас — даже я это заметила. А в случившемся виновата одна лишь я!

Роберт нахмурился.

— Хватит! Я не желаю с тобой говорить и не хочу тебя видеть! Уходи прочь! Тряпки можешь забрать с собой, мне они не нужны.

— Я уйду в чем пришла, — сказала Тина. — И простите меня за то горе, что я вам причинила. Я все понимаю. Прощайте!

Он не ответил и даже не оглянулся. Все его предали, все! Эта девчонка с кукольным сердцем и тряпичной душой — черт с нею, но Конрад!.. Так подло, мерзко — и до конца!

Роберт горько вздохнул. Он остался один, совсем один. И сознавать это было очень больно.

ГЛАВА X

Отец Гленвилл был сильно расстроен. Он знал Хиггинсов еще с тех давних времен, когда молодые Барри и Дарлин приехали в Кленси с двумя пятилетними девочками. Эта семья ему очень нравилась: добрые, работящие, любящие друг друга родители, вежливые, послушные дочери. Барри и Дарлин, по мнению отца Гленвилла, очень правильно воспитывали детей: в любви, умеренной строгости, с хорошим примером бережного отношения к близким и доброжелательного — ко всем людям. До недавних пор Тина и Тереза, две юные прихожанки, радовали глаз своей скромностью, чистотой улыбок и взглядов и вдруг… Сначала отец Гленвилл узнал, что одна из дочерей Хиггинсов, смуглянка Тереза, уехала, точнее, сбежала в Сидней без родительского благословения, а теперь перед ним сидела вторая девушка, Тина, такое невинное создание с детским изгибом губ и туманно-серой печалью в глазах, с волосами, скромно прикрытыми темной шалью, и девически тонким голосом повествовала о неслыханных вещах.

Отец Гленвилл машинально обвел взглядом незатейливое убранство протестантской церкви, точно искал ответа Всевышнего. Порой мечты о будущем грядущих поколений казались священнику несбыточными. Жизнь небесная — идеал, но в жизни земной отец Гленвилл не встречал идеалов. Что только не толкает людей на грех — все, от самого темного, до самого светлого! Вот и эта девушка говорит, что полюбила — сильно, бескорыстно, навсегда — и раскаивается в том, что вышла замуж, не дождавшись этой любви, а после обманула супруга. Роберта О'Рейли отец Гленвилл знал плохо, в дом на скале входил всего три раза: первый раз — исповедовать умирающую Одри, второй — крестить новорожденного Конрада (Джулия упросила святого отца сделать это в доме), третий — венчать Роберта с Тиной. Одри О'Рейли при жизни не раз приходила в церковь — молилась, говорила со священником, приносила дары. Она была на редкость добра, много помогала бедным, особенно семьям, где было много детей. Теперь эту женщину вряд ли кто помнил — двадцать лет прошло… После ее смерти отец Гленвилл впервые возроптал, хотя ему было известно — первыми в царство Божье призываются самые честные, чистые, достойные. И все же… Эта женщина могла бы еще пожить, даря людям неподражаемо прекрасную улыбку, могла бы порадоваться солнечному свету, своему сыну. У нее, такой добродетельной и красивой, должен был быть не один ангел-хранитель, но увы! Почему лучшие люди уходят в мир иной в цвете лет, тогда как злые и порочные потрясающе живучи; отчего благородные растения нужно лелеять, а сорная трава растет сама по себе; по какой причине все доброе и светлое в человеческой душе приходится прививать и бережно взращивать долгие годы, между тем как дурному всегда найдется место — этого отец Гленвилл за всю свою жизнь так и не смог понять.

С Конрадом О'Рейли священник не был знаком, зато хорошо знал Джулию Уилксон, ее ныне покойного мужа Мартина, их сыновей, а посему был отчасти в курсе того, что творилось в доме над океаном.

Роберт О'Рейли и Тина… Дарлин умоляла помочь остановить дочь, и отец Гленвилл накануне венчания осторожно побеседовал с девушкой о серьезности самого важного в жизни шага, но Тина, как видно, принявшая твердое решение, не вняла совету все как следует обдумать. И вот результат!

Отец Гленвилл еще раз взглянул на склоненную голову девушки.

— Ты плохо поступила, дочь моя, — с подобающей строгостью произнес он, — причинила большое горе своему мужу и матери, хотя я верю, что в твоем поступке не было злого умысла. Хорошо, что теперь ты раскаиваешься! Ты должна чаще молиться о спасении своей души, а в миру вести себя смиренно и скромно, дабы не дать повод для дурных слухов.

— Да, я понимаю.

— Твой супруг требует признания брачной клятвы недействительной, и я нахожу основания для этого.

Тина кивнула. Отец Гленвилл, ничего больше не добавив, отправил ее домой, думая о том, что лучше этой девушке покинуть город вслед за сестрой. Сам он, многое повидавший в жизни, готов был простить ей грех, но знал — людская молва не простит.

Тина и Дарлин тоже это знали. Толпа с подобострастием и завистью взирает на того, кому выпало счастье возвыситься, но его же, упавшего вниз, втаптывает в грязь без жалости и сожаления.

Тина ждала от всех лишь осуждения, потому реакция матери на случившееся показалась ей неожиданной.

Вечером, вернувшись домой от соседки, Дарлин застала дочь сидящей в доме — бледную, заколдованно-неподвижную, похожую на восковую куклу, только распущенные волосы ее в лучах глядящего в окна заката казались розоватыми. Тина была непривычно одета — в старое линялое платье и стоптанные башмаки. Первые слова ее были:

— Мама, со мной случилось нечто ужасное!

Ровным бесстрастным голосом повела она длинный рассказ, а после, не закончив, повалилась матери в ноги с мольбой о прощении. Дарлин немедленно подняла девушку, бережно обняла, прижала к сердцу, и голос ее прозвучал неожиданно резко:

— Господи! Они использовали моего ребенка каждый в своих целях — мистер О'Рейли и его негодяй-сынок! — И, не дав Тине возразить, продолжила: — Не переживай, моя девочка, и не вини себя: это я виновата в том, что тебя не уберегла! Но ничего, все будет хорошо. Ты будешь снова жить здесь, со мной, и счастье еще придет к вам. Забудь об этих людях — у них черные души! Никогда не надо посвящать свою жизнь недостойным, от них нужно бежать или гнать их прочь! Я всегда любила твоего отца, он был самым лучшим, и ты еще встретишь такого, а об этом, первом, постарайся забыть. Он посмел оставить тебя, обмануть!.. Господи! Ну ничего, ничего… Даже если у тебя родится ребенок, мы вырастим и воспитаем его вдвоем — у меня еще хватит сил!

Тина была согласна с матерью далеко не во всем, и все же слова Дарлин ложились на душу девушки, как прохладная роса на сгорбленную от пыли и зноя траву. Мать не осуждает ее, она поддержит и поможет! Постепенно Тина успокоилась, легла и заснула, а мать еще долго думала о нелегкой судьбе. Почему несчастье идет за несчастьем? Сначала Барри, потом потеря земли, Тереза, а теперь и Тина… В чем они, Хиггинсы, провинились перед Господом, в чем?

Две недели спустя Тина решилась пройти по улицам Кленси. Пусть смотрят, если так хочется, пусть осуждают ее, все равно! На нее и правда смотрели (целый калейдоскоп взглядов и отразившихся в них чувств — от невинного удивления до неприязни!), она приветливо, как и прежде, здоровалась со знакомыми, и ей отвечали. Конечно, историю развала ее брака знали далеко не все, поэтому многие пребывали в недоумении: что это дочка Хиггинсов идет по улице бедно одетая и без сопровождения своего, как говорят, очень состоятельного супруга? Тина хотела пройти по городу с гордо поднятой головой, но не смогла: она была из тех людей, чье поведение полностью совпадает с состоянием души. На промерзшей, овеянной зимним ветром земле не растут цветы…

А может, случившееся было сном? Несбывшимся, улетевшим навсегда… Может, не было Конрада, как и всего этого безумства? Девушка смотрела на вновь ставший недосягаемым особняк, величие которого было равным одиночеству, и ей казалось — она очнулась от грез или спустилась на землю с небес. И ребенка у нее тоже не будет — это Тина уже знала точно. «Бог миловал», — сказала Дарлин. Что ж, возможно, она права! Тине столько говорили о том, что Конрад не любит ее, просто посмеялся над ней, что он никогда не приедет в Кленси, что она почти поверила в это. Вот и Джулия Уилксон промолвила на прощание: «Не принесли вы счастья этому дому, мисс, но видать, такова судьба. А мистер Конрад… Он вряд ли вернется, а если вернется, то не к вам! Все виноваты в случившемся, все трое! Мистер Роберт мог бы понять, что в таком возрасте сложно взять судьбу за рога: в лучшем случае она вырвется и убежит, а в худшем — подденет и ударит о землю. А от мистера Конрада я такого не ожидала! Святое оно и остается святым, хоть в грязи, хоть в огне… Есть границы, которые нельзя переступать, что бы там ни случилось! Ну а вы — вы нам чужая, так что Бог вам судья».

Задумавшись, Тина прошла мимо идущих навстречу девушек, одна из которых оглянулась ей вслед и крикнула:

— Тина!

Карен? Да, это была Карен с одной из сестер. Тина остановилась.

— Как поживаешь, Карен?

— Иди, я тебя догоню, — сказала Карен младшей сестренке, а потом повернулась к Тине. — Все так же, а… ты?

— Тоже. — Девушка невесело улыбнулась. — Я больше не миссис О'Рейли.

Карен смотрела на подружку так, точно та побывала в стране райских снов, что слегка раздосадовало Тину. Вот предел человеческих стремлений — жизнь в роскошном особняке! Она тоже так думала, а в результате потеряла все — любовь, возможность отыскать Терезу… В песнь ее жизни в самом начале вкралась фальшивая нота, и мелодии не получилось. И все же Тине порою казалось, что она видит дальше, чем раньше, точно с глаз спала пелена.

— Но почему? — несмело спросила Карен. После того видения — Тина верхом на лошади рядом с Конрадом О'Рейли, элегантная, прекрасная, как богиня, — девушка смотрела на подругу снизу вверх.

— Так получилось…— Не желая ничего объяснять, Тина глядела в землю и чертила по ней носком туфли.

— Там было плохо? — задала вопрос озадаченная Карей.

— Там мне не место! — подвела Тина итог всему случившемуся и добавила: — Заходи, если будет время, я снова живу у мамы.

Она простилась с Карен и вдруг начала понимать, что, сама того не желая, воздвигла стену между собой и теми, кого знала с детских лет. И Карен, и другие будут, наверное, сторониться ее, потому что не поймут: человек способен понять только то, что хотя бы отчасти пережил сам. Отчуждение, вопрос, даже страх были в глазах говорившей с нею подруги — так смотрят на вернувшегося из тюрьмы или переболевшего неизвестной тяжелой болезнью. Только мать поняла ее и потому простила, но с матерью они были связаны незримой, прочной нитью родства душ — второй пуповиной, перерезать которую — значит лишить человека одной из главных жизненных опор. Труднее упасть, когда кто-то стоит за твоей спиной, и проще подняться, если сразу протянут руку!

С такими мыслями она подошла к лавке. Еще одно испытание! Фей, Дорис, Салли и остальные сидели на своих местах, точно куры на насесте. Наверное, пройдет много лет, а они все будут собираться здесь — до конца жизни.

Завидев Тину, они не смогли удержаться и, перегоняя друг друга, высыпали ей навстречу с лицами, полными злорадного удивления.

— О, глядите, никак это Хиггинс! — прозвучала знакомая фраза, и Тина поняла, что отныне ей уготована роль «второй Терезы».

Фей грубо дернула девушку за рукав.

— Почему на тебе это платье? Ты больше не дама? Где твоя лошадь?

Салли, захлебываясь от наслаждения, воскликнула:

— Может, она вовсе не была замужем! Все это вранье — подумайте, неужели богатый человек женится на Хиггинс?!

Дорис в новом желтом платье, отделанном светло-зелеными рюшами, протиснулась сквозь обступившую Тину толпу.

— А где тот красивый молодой человек? — вкрадчиво произнесла она.

— Это, наверное, ее любовник! — отрезала Фей, и Тина покраснела. — Муж ее выгнал, потому что она потаскушка!

— Поезжай к своей сестрице, будете вместе работать! — вставила Салли, сверкая зелеными глазами.

— Работать можно и здесь! — заявил подскочивший Майкл. — Сколько надо — шиллинг, два?.. — И сунул деньги Тине в лицо.

Девушка стояла в центре суеты, безмолвная, прямая, со сжатыми губами, в сухих глазах ее стекленела ненависть.

Неожиданно появившийся Фил Смит перехватил руку Майкла и оттолкнул.

— Защищаешь! — взвизгнула Салли, взглядом ища поддержки у Дорис и Фей. Те не успели ответить — Фил резко выдернул Тину из круга и толкнул в спину так, что она едва не упала.

— Убирайся! — бросил он, пронзив ее уничтожающим взглядом. — Иди отсюда!

Он единственный не получал удовольствия, видя ее унижение, да еще, пожалуй, Керри Миллер, в глазах которой девушка прочитала сочувствие.

«Все равно, — говорила себе Тина, — мне все равно!» Дорис может сколько угодно прикрываться благочестием, тогда как сама мечтала бы очутиться на ее месте. Да, но, с другой стороны, все — и мать, и Джулия, и сам Роберт — считают, что единственной целью Конрада была месть отцу, а значит, на ее месте могла оказаться любая девушка — и Карен, и Салли, и Керри, и Дорис, и даже Фей!

Тина остановилась, и внутри ее самой — ей казалось — тоже остановилось что-то. Наверное, это и есть тот самый случай, когда горе плещется через край, делая жизнь бессмысленной. Для чего теперь жить?

И все же, когда она видела небо в звездах, Млечный Путь, слышала запахи ночных цветов и вспоминала таинственный, как лунный пейзаж, взгляд Конрада О'Рейли, чарующие силы любви вновь брали душу в плен, и Тина начинала верить в лучшее.

А Конрад О'Рейли стоял в этот час на борту парохода, уходившего в Америку. Юноша немного задержался в Сиднее, суета закружила его, и он на какое-то время совершенно забыл о Тине.

Но теперь, когда берега Австралии с каждой секундой отдалялись, готовые исчезнуть во тьме, то, что он оставлял, становилось все более близким душе. Холодноватый вечерний ветерок не только заставлял вздрагивать тело, он, казалось, проникал глубже, вызывая внутреннее содрогание: Конрад чувствовал, что нервы натянуты и обнажены — так всегда бывает в моменты ожидания больших перемен.

Он посмотрел вниз. Свет уже не проникал сквозь толщу сине-зеленой воды, лишь скользил по ее поверхности, вспыхивая ослепительными зеркальными пятнами, а за пароходом по рассеченной воде с шумом неслись две белые бурлящие бороздки. Пароход незаметно разворачивался, и берег плыл следом, покачиваясь, точно гигантское спящее животное. Еще хорошо были видны огни набережной, пронзительно-золотые на фоне темно-голубых тускнеющих небес. Постепенно сизая дымка тумана, поднимаясь из неведомых недр, ложилась на берег, скрывая его, точно годы — память. Хотя многое не забудется никогда.

Конрад оглянулся. Кругом океан, громадный, великий, под стать необъятному небу. В мире много вещей, дающих людям почувствовать свою малость и ничтожность, и почти нет ничего, способного возвышать. Впрочем, все относительно, и многое определяют те невидимые весы, что находятся в сознании всякого человека. В том числе ценность его собственной сущности.

Конрад заглянул в глубь себя, как только что глядел в темные глубины океана. Смятение, пустота и лишь несколько пятен света. Музыка, гордость, надежда на лучшее. А любовь? Он вспомнил Тину. Его тронуло чувство девушки, такое искреннее и бесхитростное. Она показалась ему простой, как земля, с душой, тонкой и прозрачной, словно паутинка. Все ее мысли казались понятными, обнаженными, как ветки осенних деревьев, и сама она в его понятии была слабой, зависимой от других людей, неспособной побеждать, тем более в одиночку. Себя Конрад считал иным.

Он не чувствовал удовлетворения от того, что совершил. Неужели в самом деле силен и разумен тот, кто удостаивает врагов прощения? Находясь вдалеке, Конрад уже не испытывал ненависти к отцу. А девушка вообще с самого начала не была ни в чем виновата. Забудет ли она его и скоро ли? Ветерок скользнул по лицу, тронул губы — стыдливый и легкий, как ее поцелуй, полный аромата морской воды и естественной свежести, как ее объятия. А сам-то он забудет ее? Полюбит ли его другая так, как Тина? Есть разные люди: одни ложатся на землю под гнетом обстоятельств и чужой воли, подобно скошенным травам, другие парят над миром, приподнятые смелыми мечтами, недосягаемые в своих стремлениях, глядящие на все с высоты. Но, может, те, первые, способны сильнее любить, больше отдавать другим? Сколько людей, столько и судеб, столько желаний и чувств! Какая женщина нужна ему, Конраду О'Рейли? Скорее больше похожая на Тину Хиггинс, чем на Элеонору Дуган, его первую жестокую любовь. Что ж, он и сам бывает жестоким, воитель-одиночка, полагающийся только на себя, верящий только себе. Он добьется того, чего хочет, расставит все в мире по своим местам согласно собственному порядку, а потом посмотрит, нужен ли ему в жизни кто-нибудь еще.

Мысли его текли рекой, а сердце молчало, но иногда это молчание прерывалось всплесками совести, как тишина — неожиданным аккордом. Он постыдно бежал, оставив всех…

Теперь он в мире один, как одиночки актинии в глубине темных вод. Он осуществит все свои мечты, а потом, может быть, вернется сюда.

Он хотел думать о большом, великом, а мысли, помимо воли, возвращались к незначительному и малому: власть эпизодов жизни над душой человека сложно предугадать.

— Конни! — прошептал он. — Как она это произносила! Конни! Даже ради этого стоит вернуться!

А Тина шла по берегу к дому и вспоминала, как они с сестрой в детстве носились здесь вдвоем от зари и дотемна, беспечные, веселые, неутомимые. Вечером, когда возвращался отец, обгоняя друг друга, бежали к нему, и он со смехом сгребал их в объятия. Он всегда был таким энергичным, полным жизненных сил… А рядом стояла скромно улыбавшаяся мать, молодая, красивая Дарлин, и глаза ее светились любовью. Вернуть бы то время!

Неужели все ушло навсегда? А может, она еще будет счастлива?

ГЛАВА I

Несмотря на спешку, Тереза едва не опоздала на поезд, идущий в Сидней, потому что дилижанс из Кленси, на котором она добиралась до железной дороги, задержался в пути на целый час. Израсходовав все свои деньги на билет в третий класс, девушка вихрем промчалась по перрону и вскочила в вагон. Она ездила на поезде только раз — одиннадцать лет назад вместе с родителями и Тиной — и плохо запомнила путешествие. Казалось, тогда все было иначе, теперь же первые впечатления удручали.

Вагон оказался обшарпанным, грязным, и ехала в нем плохо одетая, бедная, кое-где довольно подозрительная публика — девушка была далеко не в восторге от такого соседства.

Терезе удалось занять место возле окна, но это не спасало от жары и духоты; вдобавок в приоткрытую раму летели копоть и пыль. Очень скоро одежда и волосы оказались покрытыми тонким слоем сажи. Девушка задыхалась в туго затянутом корсете, который надела в дорогу, чтобы «выглядеть красивой», ей хотелось пить, а еще сильнее — немедленно искупаться, чтобы смыть с тела противную липкую смесь пота и дорожной грязи. Все вокруг казалось нечистым — сиденья, оконные рамы, давно не мытые, серые, с мутными потеками стекла… Тереза прилагала все усилия, чтобы случайно не дотронуться до кого-нибудь из соседей. Она не могла даже помыслить о том, что эти люди в какой-то степени ей ровня, — ей, девушке с достоинством, не оборванке, чистюле. Многие попутчики, как ни странно, чувствовали себя в своей тарелке: говорили, смеялись, переругивались, спорили. Доставали припасы и принимались закусывать. При запахе еды, смешанном с другими, несовместимо-мерзкими, Тереза невольно сморщила нос — ее слегка затошнило. Отвернувшись, девушка стала смотреть в окно. Мимо проплывала красновато-желтая земля, настоящая пустыня с потрескавшейся, твердой, как сухая хлебная корка, поверхностью, с болезненно-чахлыми кустиками бледной зелени, живущей в несбыточных мечтах о капле воды. Терезе, выросшей на берегу океана, в краю зеленых холмов и высоких скал, среди густой плодоносной растительности, на земле, где всего вдоволь, было дико видеть все это. Ветер, словно вырвавшийся из какого-то раскаленного жерла, бил в окна горячей волной, готовый опалить все вокруг. Полегче стало только часов через пять — солнце начало понемногу опускаться к горизонту, темно-красное, окруженное розовато-желтым свечением. Казалось, будто кто-то лил сверху жидкие краски на бледную палитру небес, и они — одни медленно, другие быстрее — сползали вниз, образуя непередаваемые сочетания радужных тонов, которые яркими отсветами ложились на темную землю.

Это было красивое зрелище, но усталой, раздраженной Терезе розоватые небеса казались похожими на гигантский распухший нарыв, а багровое солнце — на воспаленную кровоточащую рану.

Ей хотелось спокойствия и прохлады, а еще сильнее она желала вернуться домой. Девушка все время гнала прочь мысли о доме, а они не уходили, и совесть подтачивала душу — даже когда Терезе удалось заснуть, прислонившись к стенке, девушка тяжело вздыхала и вздрагивала, точно пронзаемая невидимыми уколами. Ей снилось что-то запутанное, какие-то темные клочки перемешанных с явью кошмаров проносились в сознании, пугающие, неуловимые, похожие на быстрых нетопырей.

Она не отдохнула, а устала от сна: болели шея, спина; Тереза едва сумела без крика распрямить затекшие руки и ноги. Солнце слепило глаза — опять начиналась жара, хотя не было еще и восьми утра. Поезд с грохотом проносился по мосту над какой-то бурлящей рекой с мутноватыми желто-зелеными водами. Тереза не была сильна в географии и не могла определить, что это за река, но кто-то из пассажиров произнес название — Дарлинг. Дарлинг! Почти как имя ее матери… Тереза вздохнула и беспокойно завозилась в своем углу.

Между тем местность за окном становилась все более живописной, попадались знакомые с детства растения, виднелись низкие домики. Постепенно равнина сменилась возвышенностью — впереди вырастали очертания Большого Водораздельного Хребта. А потом перед глазами исстрадавшейся девушки возникло долгожданное невиданное чудо — огромный и счастливый город Сидней.

Тереза спрыгнула с подножки вагона и огляделась. Перед нею был вокзал и многолюдная суетливая толпа. Все здесь было чужим, пугающим, насквозь пропитанным духом независимости и равнодушия. Тереза невольно вздрогнула: если в Кленси ее достоинству угрожали Фей и Дорис, то здесь — пусть чисто символически — в этой роли готовился выступить целый город. Кто знает, может, приезд сюда станет не поиском счастья, а серьезным испытанием на прочность, которое она не выдержала прежде, сбежав из Кленси. Она не подозревала, что в Сиднее ее ждет нечто несравненно более сложное!

Слегка пошатываясь, девушка пошла по перрону. Ей казалось, все деловито спешат куда-то, одна лишь она не знает своей цели. Стояла жара, и воздух был далеко не таким чистым и свежим, как в Кленси, несмотря на то, что пахло морем. Какое здесь море? Тина сказала бы, Тина умнее, хотя бы потому, что не поехала куда глаза глядят, в неведомые края.

Из небольшого фонтанчика на привокзальной площади била слабая струйка воды. Опасливо оглянувшись — не воспрепятствует ли кто, — Тереза умылась, вымыла руки, вытерла их носовым платком, стряхнула пыль с платья и уложенных в сетку волос и только тогда почувствовала, как сильно хочет есть. Вынула захваченные из дома лепешки, с наслаждением сгрызла их, запивая водой из того же фонтанчика, потом немного посидела и решила отправиться дальше: былое воодушевление и решимость, казалось, безвозвратно потерянные во время дороги, вернулись к ней. В конце концов, она приехала в самый большой и красивый город Австралии — это что-нибудь да значило! Правда, она никого здесь не знала, не имела ни работы, ни денег, ни крова и — что хуже всего — ни малейшего понятия о том, как все это получить. И все же опьянение видом новой жизни, ее масштабами и суетой сыграло свою роль — Тереза особо не переживала, полагаясь на волю счастливого случая. Ничего, ей обязательно повезет! Миновав здание вокзала, она свернула на первую попавшуюся улицу. Здесь все было по-другому, чем в Кленси: оживленно, шумно… Куда-то торопились люди, катились повозки и экипажи, дома были красивые и высокие, процветала торговля. Девушка с любопытством смотрела на то, как одеты мужчины и дамы, — куда наряднее! Похоже, красавицы Кленси безнадежно отстали от моды! Держались люди тоже иначе: казалось, на каждом лице лежит печать особой уверенности и достоинства — своеобразная визитная карточка жителя столицы. Здесь можно было легко затеряться в толпе. Именно этого хотела Тереза, но она желала и прямо противоположного — выделиться, что теперь представлялось задачей куда более сложной, чем раньше! Кто она такая? Забитая серая провинциалка, без способностей, знаний и средств, вооруженная лишь странным сочетанием самомнения и неуверенности в себе. Иногда побеждало одно, иногда — другое, в зависимости от внешних обстоятельств. Сейчас Тереза чувствовала, как подступает страх… Что значила здесь ее уверенность? Жители Сиднея казались ей одни — крикливо-нахальными, другие — чопорно-замкнутыми, но все они, похоже, втянулись в эту полную контрастов жизнь и знали свой путь. А она — нет! Девушка вышла на набережную, и перед взором открылась естественная морская гавань, вдающаяся в глубь материка на несколько миль. Кругом были отлогие пляжи, а узкий вход в залив образовывали скалистые обрывистые берега из розовых триасовых песчаников, разделенных глубокими каньонами. Голубая вода у самых берегов казалась маслянистой, грязной от множества стоявших на якоре кораблей: фрегатов, корветов, баркасов, шхун… Крупнейший порт Австралии принимал суда со всех концов света: вокруг стояли шум, грохот, звон… Тереза увидела множество моряков — молодых и не очень, темнокожих и белых, с обветренными, загорелыми, у некоторых — красными лицами; здесь же работали полуголые туземцы, то и дело слышались непонятная речь, крики, ругань…

Устав и слегка оглохнув от шума, Тереза повернула назад. Незаметно пришел полдень. Приметив еще один фонтанчик, девушка напилась, но есть было нечего — оставался лишь пакетик сахара, но его следовало приберечь. Тереза голодными глазами смотрела на горы яблок, апельсинов… Из кафе на берегу тянуло аппетитным запахом жареного…

Спустившись напоследок к воде, девушка вытерла мокрыми ладонями грязные ступни. Следовало причесаться, но ей было неловко делать это здесь.

Она чувствовала себя до ужаса одинокой. Что же делать? Как люди находят работу в больших городах? Нужны ли тут кому-нибудь рабочие руки? Да и что она, собственно, может делать? Она была слишком стеснительна, чтобы подойти и спросить совета у незнакомых людей. Работой были заняты, в основном, мужчины, женщины же с озабоченным видом спешили по хозяйственным делам.

Тереза в растерянности остановилась, и в этот момент кто-то взял ее за локоть. Вздрогнув, девушка резко повернулась: перед нею стояла скромно одетая почтенного вида немолодая женщина. Она не улыбалась, но смотрела весьма приветливо.

— Мисс кого-нибудь ищет? — серьезно спросила она.

— Нет…

— Вы, должно быть, приезжая?

— Да, — робко отвечала Тереза.

— Из провинции?

Девушка кивнула, досадуя, что женщина сразу распознала в ней провинциалку, и одновременно обрадованная тем, что кто-то проявляет к ней участие.

Незнакомка осуждающе покачала головой.

— Наверное, и знакомых нет? Нельзя приезжать наобум в чужой город, да еще бродить по улицам совершенно одной! Сидней — опасное место, девушку могут легко обидеть, обмануть, обокрасть. Куда ж вы пойдете?

Тереза с виноватым видом пожала плечами.

— А здесь нельзя найти какую-нибудь работу?

— Можно, конечно… Но опять-таки, чтоб у надежных людей! А жилье? Девушке нужна хорошая комната в приличном квартале, а такая недешево стоит! И заплатить придется вперед.

На Терезу напало уныние. У нее не осталось ни пенни, она не имела ни единой вещи, которую можно было бы продать. Отчаявшаяся путешественница с надеждой смотрела на случайную собеседницу — может, она поможет? И та, словно прочитав ее мысли, сказала:

— Я бы помогла вам устроиться. Жаль, такая хорошая девушка! Я знаю одно место, где есть работа. Неплохая зарплата и тут же жилье.

Тереза воспрянула духом. Мир не без добрых людей! Надо же, в первый день и такое везение! Все краски вокруг обрели привычную яркость, и способность радоваться жизни вернулась к ней с новой силой. Она получит в этом городе работу! Начнет с малого — ну и пусть! Все равно она будет счастлива!

— Спасибо! — с благодарностью во взгляде загоревшихся карих глаз промолвила девушка. — А где это?

— Я отведу. Хозяйка этого заведения — моя знакомая.

— А что за работа? — спросила Тереза. — Я справлюсь?

Женщина усмехнулась.

— Справишься! С этим все справляются. Читать и писать умеешь?

— Конечно! — немного обиженно отвечала Тереза. — Я закончила школу.

— Хорошо. Подпишешь две бумаги и все. Работа нетрудная, по обслуживанию гостей. Будешь нарядно одета, сыта, получишь отдельную комнату. Самой ни о чем заботиться не придется, только ухаживать за собой, чтобы хорошо выглядеть, — это главное.

Тереза подумала, что речь, вероятно, идет о работе в каком-нибудь дорогом кафе. Ничего, и это сойдет на первое время!

Девушка не связывала никаких надежд с возможностью брака — даже мыслей таких не возникало. Выйти замуж за первого встречного или жить в открытой любовной связи — оба варианта казались совершенно неприемлемыми. А о том, что на ней захочет жениться человек, чем-то похожий на созданный воображением идеал, Тереза даже не мечтала. Тина хоть красивая, а она? Непривлекательная и бедная. Еще год назад Тереза очень сильно переживала по поводу своей некрасивости (мысль о которой была наполовину внушена школьными недругами), но теперь свыклась. Ничего, она возьмет другим! И все же, когда ей снился кто-то похожий на единственного настоящего, достойного внимания мужчину, которого она знала — ее отца, высокого, светловолосого, с вечной улыбкой на лице сероглазого Барри Хиггинса, девушка просыпалась в слезах. Даже если и есть на свете подобные мужчины, разве какой-нибудь из них посмотрит на нее? Он влюбится в такую, как ее мать или Тина… А она, Тереза Хиггинс? Она проживет и так.

Женщина привела ее узкими пыльными улочками в неизвестный район. Тереза, доверившись незнакомке, даже не пыталась запомнить дорогу.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Родные есть?

— Да, в Кленси — мама и сестра.

— В Кленси? — переспросила женщина и опять покачала головой. — Каких только мест нет на земле! Но всех почему-то тянет в Сидней!

Тереза вздохнула: в голосе женщины вновь зазвучали осуждающие нотки.

— Я могу потом заплатить вам за то, что вы мне помогли, — предложила она.

— Ишь какая щедрая! — удивилась женщина и махнула рукой. — Не надо! С девушек я денег не беру, мне хозяйка платит. Как тебя зовут?

— Тереза Хиггинс.

— Вот что, Тереза, если у тебя еще не было кавалеров, то за первое свидание можешь взять побольше денег.

Девушка замедлила шаг: до нее начало кое-что доходить.

— Свидание?

Женщина оставалась невозмутимой.

— Ну да! Хозяйка—женщина справедливая, она не обманет.

— Вы что, предлагаете мне стать…— Тереза не договорила: такие слова ей еще не случалось произносить вслух. Густо покраснев, она закончила: — Эта работа не для меня!

Женщина с жалостью смотрела на нее.

— Что ты еще сможешь найти? Очень тебе советую, соглашайся! Все равно рано или поздно попадешься, а так хоть будешь под защитой хозяйки! Дом у нее приличный, для солидных гостей, не то, что у других — для матросов и всякой черни. Тебе повезло, что встретила меня, а то в такое место могла бы угодить… Будешь жить спокойно, наши гости девушек редко обижают, не бьют, подарки хорошие дарят. Со временем тебя могут взять на содержание — разбогатеешь, станешь как мисс Элеонора, сама себе хозяйка!

— Кто такая мисс Элеонора?

— Одна богатая дама. Приехала сюда совсем нищей, еще хуже тебя, а сейчас — наряды как у королевы, состоятельные поклонники, экипаж, собственный роскошный дом…

— Нет, — сказала Тереза, — я не могу. Женщина не настаивала, она только пожала плечами и ответила:

— Что ж, иди. Таких как ты хватает, есть и покрасивее. (Тереза вспыхнула.) Если передумаешь, приходи. Это здесь, недалеко, — найти сумеешь…

И, бросив на Терезу холодный взгляд, оставила ее посреди незнакомой улицы.

Девушка пошла в противоположную сторону, и все существо ее пылало от возмущения. Подумать только! Такая с виду приличная женщина… Неужели она, Тереза Хиггинс, похожа на какую-нибудь…

Это происшествие подействовало на девушку удручающим образом. Она шарахалась от каждого встречного, особенно от мужчин. Один окликнул ее, то ли обознавшись, то ли из интереса, и Тереза, ослепленная страхом, бежала в панике до тех пор, пока сердце не начало выскакивать из груди.

Она находилась в очень бедном квартале, состоявшем из множества кривых улочек. Дома здесь были неказистые, давно небеленые, низкие, с маленькими окошками почти у земли, а жители — грубые, оборванные и грязные, так во всяком случае казалось Терезе. Впрочем, и ее платье из светлого сделалось серым, замшевые туфли запылились, в волосы набился песок. Тереза шла и шла — улица все не кончалась. Тесные туфли натерли ноги, и девушка прихрамывала. Постепенно каждый шаг стал равносилен жестокой пытке. Тереза нагнулась, сняла туфли и увидела кровь на ногах. Она пошла босиком, но мелкие камешки кололи ступни, попадались даже осколки стекла, и идти без обуви было немногим легче.

Она шла все медленнее. От голода и усталости начала кружиться голова. Тереза вынула сахар и положила в рот пару кусочков, стараясь заглушить голод, но это мало помогало, и вскоре головная боль стала невыносимой.

Тереза остановилась и присела у какой-то стены. Это была задняя часть довольно большого одноэтажного здания — виднелись окошки подсобных помещений и занавешенный вход. Напротив возвышалась точно такая же выбеленная стена, увенчанная красной черепичной крышей. Этот узкий участок земли был чисто выметен. Вокруг не было ни души.

Тереза сидела на корточках, опустив голову: ей казалось, что она никогда уже не сможет подняться.

Через некоторое время из дверей выглянула немолодая женщина. Закатанные рукава ее кофты обнажали полные белые руки, спереди юбку прикрывал широкий передник.

— Что уселась! — грубовато прикрикнула она на Терезу. — Иди отсюда!

Девушка не шевельнулась, и женщина, подождав с минуту, исчезла.

Тереза чувствовала, как на сложенные на коленях руки капают горячие слезы, но не могла сдвинуться с места и все происходящее воспринимала словно во сне.

Спустя полчаса женщина вышла еще раз.

— Смотри-ка! — удивилась она. — Все еще тут! Она подошла к девушке и бесцеремонно приподняла ее голову за подбородок.

— Плачешь?

Тереза ответила беспомощным взглядом.

— Нездешняя что ли? — продолжала расспрашивать женщина.

— Что там, Джилли? — спросила вторая, помоложе, выглянув следом.

— Да вот, приблудилась какая-то, села и не уходит, плачет…

— Может, что-нибудь случилось? — Вторая подошла ближе. — Тебя кто-то обидел? Тебе плохо? Не похожа на нищенку…

Вдвоем они заставили девушку встать и повели внутрь дома. Там было темновато, и Тереза сразу не разглядела, где находится. Запах жареной пищи ударил в нос, и она закашлялась, прикрыв рот рукой.

— Ну-ка, садись! — распорядился звонкий молодой голос, и чьи-то руки подтолкнули ее к столу.

Тереза села, едва удерживая тяжелую голову. Перед девушкой оказалась чашка с дымящимся крепким кофе и несколько ломтиков поджаренного хлеба.

— Ешь!

Тереза сделала несколько глотков и почувствовала, как боль постепенно отпускает виски и в глазах начинает проясняться.

Она увидела склонившееся над нею молодое лицо.

— Ну как, лучше? — спросила незнакомая девушка.

— Да, спасибо…

Тереза съела хлеб, выпила кофе и поняла, что начинает оживать. Она рассмотрела помещение. Это была большая комната с расставленными по углам столами, множеством полок с посудой, разделочными досками, ножами, стоящими на полу и на скамьях корзинами с овощами, устрицами, рыбой, бутылками с вином… Было жарко — половину стены занимала огромная плита, заставленная гигантскими кастрюлями и сковородками. От кастрюль шел пар, там что-то варилось, на одной сковородке жарились свиные шкварки, на другой — аппетитного вида морская рыба. Одна из женщин (всего их было шесть) вынимала из печи лепешки, другая с громким стуком нарезала зелень, третья ловко вскрывала ножом раковины устриц. В углу стоял котел с водой, тут же висели грязные полотенца: маленькая, худенькая, но очень проворная женщина быстро споласкивала посуду, вытирала и ставила в ряд. Она одна никак не отреагировала на появление Терезы, даже не повернулась.

Отворилась дверь, и из соседнего помещения вышла седьмая женщина, молодая, более опрятного вида — в накрахмаленном переднике и с наколкой на голове; вместе с нею в комнату ворвался гул множества голосов.

— Еще две порции устриц и бутылку вина! — быстро проговорила она. Одна из женщин, бросив нож, схватила посуду, наложила еды, наскоро украсила зеленью и подала полный поднос. Девушка в наколке удалилась, прихватив бутылку вина и стаканы. Она чуть не поскользнулась—Тереза заметила на полу лужи воды, картофельные очистки, шелуху… Стены были темные, в потеках, а потолок почернел от копоти.

— Откуда ты? — спросила женщина, которая увидела ее первой.

— Из Кленси.

— Где это — Кленси?

Тереза вряд ли могла вразумительно ответить на такой вопрос, но женщины ее поняли.

— За счастьем приехала? — спросила одна и махнула рукой. — Ясно! Только счастье тут не живет — сбежало! Ты к нему, а оно от тебя!

Девушка, что подала Терезе кофе, стояла молча. Она была моложе и красивее всех — так сразу решила Тереза. Светло-рыжие волосы, густоты которых не скрывала даже прикрывавшая их косынка, тонкое нежное лицо, голубые глаза, перламутрово-розовые нежные губы. Девушка была из тех, на ком хорошо сидит любая одежда, даже вылинявшее серое бумажное платье. Терезу поразило изящество ее тонких, обнаженных до локтей загорелых рук.

— Что же ты думаешь делать? — спросили женщины, выслушав рассказ Терезы.

Она глухо проговорила:

— Не знаю…

Рыжеволосая женщина обвела глазами работниц, которые слушали разговор.

— Может, оставим здесь? — спросила она. Одна из женщин всплеснула руками:

— Где — здесь?! Много их тут таких шляется! А если миссис Гулд узнает? Да что ты, Айрин!

— Но она же станет работать! — не сдавалась Айрин. — Жалко — девушка-то честная, подумаешь, ошиблась немножко, что ж ей теперь — пропадать? Пусть моет полы, чистит ножи, помогает… Еды для нее хватит, а ночевать можно в кладовке. А потом подыщет себе что-нибудь… Как тебя зовут? — обратилась она к Терезе. Та ответила. — Останешься? Я сама поговорю с миссис Гулд. Может, она примет тебя на работу — тогда и деньги станешь получать. Ну как?

Тереза, бессильная долго размышлять, кивнула. Ей предлагали ночлег и еду и не грозили бесчестьем — этого было достаточно.

ГЛАВА II

Тереза проснулась от необычных звуков — грохота посуды, переставляемых тяжелых предметов — и не сразу вспомнила, что произошло и где она теперь находится. Ее окружала душная темнота, разрезанная посередине узкой золотой полоской. Девушка спала в кладовке — клетушке без окон, среди старых корзин и ненужной посуды, на матрасе, сшитом из мешковины и набитом жесткой соломой.

Выбравшись из тесной каморки, она прошла через закуток на кухню, где женщины готовились начать очередной рабочий день: надевали передники, точили ножи, ставили на лавки корзины. Тереза поздоровалась и остановилась в нерешительности. Прежде всего ей хотелось умыться, потом неплохо было бы вымыть голову и выстирать платье. Девушка обрадовалась, завидев вошедшую Айрин, подошла к ней и робко спросила, нельзя ли согреть воды.

— Ну вот! — воскликнула одна из женщин, та, что еще вчера выступала против новенькой. — Одни хлопоты с этой девчонкой! Еще и воду ей подавай! Ты, между прочим, — обратилась она к девушке, — должна работать, а не заниматься глупостями!

Тереза ничего не ответила, но чувства испытала далеко не приятные. У говорившей женщины было злое лицо, глаз ее украшал неизвестно откуда появившийся синяк. Вот это да! Стоило ли бежать из Кленси, если здесь на смену Фей и Дорис придут другие! Там хоть был дом, были мама и Тина… Мама и Тина! Тереза вздрогнула. Как они провели эти две ночи? Почему она была так жестока с самыми близкими родными людьми?

Айрин ласково обняла новенькую за плечи и улыбнулась.

— Ничего! Хорошо, что она не неряха. Иди сюда, Тереза… Глория тебе поможет, она пока не занята.

Айрин тронула за руку маленькую женщину, ту, что вчера мыла посуду. Она обернулась, и Айрин показала ей что-то на пальцах.

— Глория немая, — пояснила Айрин Терезе, — но все понимает, ты скоро научишься с ней общаться. Вообще, если что надо, спрашивай у любой из нас, не стесняйся и, главное, — не бойся никого. Рут (она кивнула на женщину с синяком) тоже хорошая, просто нынче встала не с той ноги. Постирай одежду, я пока тебе дам надеть свое старое платье. А с работой успеется!

Так началась новая жизнь. Как выяснилось, девушка попала в небольшое кафе, точнее, на его кухню, где работали шесть женщин — Айрин, Джилли, Фанни, Рут, Эвиан и Глория. Еще трое выполняли обязанности официанток в зале. Дел было невпроворот, женщины едва справлялись. Тереза сразу поняла, что рассиживаться некогда. Конечно, приехав в Сидней, она рассчитывала совсем на другое, здесь же ей поручали самую грязную работу, не считаясь с ее желаниями и привычками, и она должна была подчиняться. К несчастью, выбирать не приходилось. Тереза панически боялась идти в город одна, к тому же работницы кухни сказали ей, что с работой для женщин в городе плохо — лучше и не искать. В первый же день ей надавали советов, в основном ненужных, и, сами того не ведая, запугали насмерть: у девушки сложилось впечатление, что Сидней — город бандитов, воров, проходимцев и коварных соблазнителей, жаждущих поймать в сети невинную жертву. «Будь начеку, — говорили женщины, — не заводи никаких знакомств, особенно с моряками, ни на какие вечерние прогулки не соглашайся, иначе точно дойдет до худого — все мы так попались!» И Тереза совершенно искренне клялась, что в жизни ничего подобного не допустит.

Сами работницы Терезе понравились. Они могли поспорить, поругаться между собой, но никто никого не унижал, никто ни над кем не смеялся, над нею тоже. Для начала было вполне достаточно чувствовать себя равной среди равных.

Все здесь казалось непривычным для глаз — совсем не как в Кленси. Квартал поражал бедностью, убогостью, жители казались до крайности ограниченными. Из работниц кухни только Айрин и Эвиан умели читать и писать, остальные, похоже, никогда не держали в руках книгу. Речь всех женщин изобиловала неправильностями, резавшими слух. И это — большой город! Работницы со своими семьями ютились в тесных лачугах, носили тряпье и получали гроши. Девушки-официантки вряд ли были смышленее, но выглядели и одевались получше и зарабатывали больше. Тереза спросила Айрин, почему она, такая красивая и расторопная, не перейдет в официантки, на что та, пряча улыбку, ответила:

— Думаю, Аллену это не понравится!

Алленом, как узнала Тереза, звали дружка Айрин, который все никак не мог собраться на ней жениться, несмотря на то что у них был ребенок — двухлетняя дочь. Двадцатидвухлетняя Айрин, к изумлению Терезы, имела еще пятилетнего сына, тоже рожденного вне брака от какого-то дружка. Аллен служил матросом на корабле, и Айрин исправно и честно (о чем с гордостью говорила) ждала его на берегу. Она надеялась, что когда-нибудь он на ней все-таки женится, а пока работала, выбиваясь из сил, чтобы прокормить двоих детей и поддержать других членов семьи — мать и трех младших сестер. Тереза не могла понять, почему Айрин, внешне такая смелая, гордая, умеющая за себя постоять в кругу подруг и посторонних мужчин, столь рабски зависит от своего Алена — далеко не красавца, человека совершенно неразвитого, с массой дурных черт и привычек. Зачем он ей? Потому что обещает жениться? Но разве можно любить такого? А такого, как муж Рут, который ставит ей синяки, сквернословит и пропивает последнее?

Конечно, Тереза меньше всего желала попасть в такую среду. Мужья у работавших с нею женщин были либо моряками, либо грузчиками в порту. У некоторых не было мужей (ушли в плавание и пропали, бросили семьи), другие вовсе не выходили замуж. Зато детей имели все, даже Глория, и никто — по одному ребенку. У Айрин и Глории — по двое, у Рут — трое, у одинокой Фани — четверо, у Джилли и Эвиан — по пять. У многих были еще родные — братья, сестры, племянники. Нередко все жили одной кучей.

Через три дня Айрин сказала Терезе, что хозяйка согласилась взять новенькую по рекомендации работниц кухни. Платить ей станут три шиллинга в неделю. Девушка чуть не подпрыгнула. Три шиллинга! Так мало! Что можно купить на такие деньги? Конечно, тут бесплатная еда и жилье, хотя одно слово что жилье, — пыльный, тесный закуток. А какая среда! Женщины не сквернословили, были, в общем, добры к ней, но их интересы и кругозор не шли ни в какое сравнение с развитием Терезы. Хотя им, напротив, казалось, что это она многое не понимает.

Это выяснилось в первый же день, когда речь зашла о жизни.

В то утро Рут опять пришла побитая и в слезах. Так повторялось почти ежедневно, похоже, все к этому привыкли, сама женщина тоже. Она тяжело вздыхала, бранила и проклинала мужа, жаловалась на свою несчастную жизнь, но тем не менее изо дня в день волочила одну и ту же горькую ношу. Женщины каждый раз сочувствовали и поддакивали ей, однако ни одна еще не дала Рут совета, как избавиться от этих сводящих с ума проблем. Терезе казалось, что она. постоянно слышит скрип какого-то уныло катящегося вечного колеса.

Девушка долго терпела (дома ей говорили: нехорошо влезать в разговоры старших, да еще малознакомых людей), но сегодня решила, что настала пора вмешаться.

— Нужно уйти от него! — заявила она, поднимая голову от корзины с отходами, над которой чистила картошку. На Терезе было старое залатанное платье Айрин и чей-то рваный передник; волосы, перевитые длинной лентой, возвышались наподобие греческой прически. Карие глаза девушки ярко блестели, смуглые щеки заливал румянец.

Женщины разом смолкли: слышалось только шипение масла на сковородках, звон посуды, стук ножей да гул голосов в соседнем зале.

— Куда уйти? — спросила Фанни.

— Куда-нибудь. В другое место. Вообще уйти, бросить его!

— Некуда мне уйти, — сказала Рут. — Где взять денег на переезд? Где найти другую квартиру?

— Тогда его надо выгнать вон!

— Легко сказать…— вздохнула Джилли. Остальные внимательно слушали.

— У вас же есть брат, — продолжала Тереза, — попросите его помочь. Один раз сделайте над собой усилие, решитесь — сразу избавитесь от стольких проблем!

Рут, помолчав в сомнении, сказала:

— А как я одна троих детей выращу? У брата своя семья… Да и какой-никакой, а отец: иной раз слово скажет — они и слушаются.

— Да он же бьет их! — ужаснулась Тереза. — И вас бьет! Пропивает последнее…

— Это наши дела, — поджав губы, обиженно произнесла Рут, — сами разберемся. У других и таких мужей нет!

Так Тереза познала один непреложный закон: человек может все что угодно говорить о себе и своих близких, но не дай Бог то же самое промолвить постороннему!

Женщины переглянулись.

— Ты еще молодая, — сказала Терезе Джилли, — жизни не видала. Так бывает: к чему прирастешь, то отрывается с твоим же мясом и кровью!

— Так что — терпеть? — Тереза, не сдержавшись, даже привстала. Эти женщины, кажется, совсем не способны на бунт, ни внутренний, ни внешний. Надо бороться или (она вспомнила Фей и Дорис), если такой возможности нет, бежать прочь! — Вы позволяете так обращаться с собой, вот вам и достается!

— А нашего позволения никто не спрашивает, — вставила Айрин.

— Заставьте спрашивать!

— Легко сказать, — повторила Джилли. — Драться нам с ними, что ли?

— Я же сказала — бежать!

— А куда? Денег-то нет…

Тереза замолчала. Она никогда не умела спорить и сейчас поняла, что только разбередит себе душу, но никому ничего не докажет. Может, и не стоит? В конце концов, они сами выбрали себе этот удел и ничего не пытаются изменить. А она попытается! Пока, правда, вместо работы на виноградниках получила место на кухне, но ведь это только начало! Женщины говорят: «Вот выйдешь замуж, родишь ребенка, тогда мигом забудешь о том, что на свете существуют книжки да разные глупые занятия!» Они так думают, но на самом деле она никогда не выйдет за простого матроса, чтобы потом народить кучу детей, терпеть пьянство и оскорбления мужа, унижение и нужду! Не останется навек на кухне! Недаром сказано: «Каждому воздастся по его вере». Именно на долю тех, кто надеется на лучшее, добивается, верит, выпадают самые светлые дни. Какова мера веры, таково и воздаяние. Придет время, и она, Тереза Хиггинс, примет из рук судьбы алмазный венец успеха. Конечно, в нем не будет нескольких звезд, ведь и она не во все верит. Например, в то, что встретит «принца» (так всегда говорила Тина), но это не самое главное.

— Я вообще не выйду замуж! — произнесла девушка вслух, — не хочу!

И тут же испугалась услышать в ответ: «А тебя никто и не возьмет!»

Но женщины ничего не сказали.

— Ну нет! — возразила Айрин. — Можно многие годы запирать свое сердце, и все же придет момент, когда кто-нибудь ворвется туда, не спросясь, и тогда ничего не сможешь с собою поделать! — И добавила:— Тем более ты такая симпатичная…

Тереза стрельнула в нее взглядом. Что?! Симпатичная? Айрин смотрела с улыбкой, но без насмешки, никто из женщин не возразил…

Девушка опустила голову, не решаясь что-либо произнести. Бог с ними! Пусть думают, что хотят!

В конце недели Тереза получила свои жалкие три шиллинга и оказалась перед единственной возможностью провести выходной день в пустой кухне и каморке-чулане, благо женщины оставляли ей ключ.

Айрин, пожалев девушку, пригласила ее в гости. Она жила недалеко от кафе, на соседней улице в маленькой комнатке одноэтажного, вросшего в землю дома. Смежные помещения занимали родственники.

Айрин угостила девушку чаем, засахаренными каштанами и хрустящими лепешками, познакомила с дочерью и сыном. Дети Айрин понравились Терезе: малышка с красивым именем Делайла была вылитая мать, с такими же светло-рыжими локонами и голубыми смышлеными глазками, а сын Кристиан оказался темноволосым очень серьезным мальчиком, внимательным и послушным — он помогал матери накрывать на стол, а немного погодя — мыть посуду. Айрин держалась с детьми ласково и, судя по всему, легко справлялась с ними.

В комнатке было чисто: стены аккуратно выбелены, на полу лежал лоскутный коврик. Занавески, покрывало на кровати и скатерть сияли белизной. И на такой женщине не хочет жениться какое-то ничтожество Аллен!

Тереза не сочла возможным высказаться на эту тему, тем более что нашлись и другие вопросы — не менее важные.

— Айрин, — робко начала девушка, — ты сказала, что я симпатичная… Меня все считали некрасивой!

Айрин подсела к ней.

— Да что ты! Ты правда симпатичная! Глаза большие, губки аккуратные, на голове целое богатство — любая позавидует!

Тереза насупилась.

— Я их ненавижу, — сказала она.

— Напрасно! Из таких волос знаешь какую прическу можно сделать!

— Из них только веник получится, — пробормотала Тереза.

Вместо ответа Айрин взяла расческу, шпильки и ловкими, умелыми движениями принялась колдовать над густыми вьющимися прядями волос девушки.

— Вот, смотри! — сказала она, подводя Терезу к зеркалу.

Та глянула и удивилась: волосы, высоко зачесанные и заколотые почти на самой макушке, лишь слегка пушились с боков, естественный начес должен был сохранить прическу пышной на протяжении многих часов.

— А хочешь, распусти сзади немного волос и сбоку тоже. Накрути их на ночь на папильотки — получатся локоны. Можешь отрезать челку — так тоже сейчас носят, — учила Айрин.

Тереза снова и снова смотрела на себя. Чуть впалые щеки, ровные брови, маленькие уши, ресницы черные и длинные, тонкая смуглая шея… Вроде бы все как у других, кое-что даже получше!

Но девушка не собиралась сдаваться.

— У меня нос слишком длинный! Айрин повернула ее голову в профиль.

— Нормальный нос, прямой, без горбинки…

— Кожа темная.

— Подумаешь, смуглая кожа! А не нравится, так купи пудры!

Купи! Что можно купить на три шиллинга? У нее всего одно платье и тесные туфли… И неплохо бы прикопить что-нибудь, особенно если она не собирается здесь задерживаться.

— Тебя портит только одно: ты держишься слишком скованно! Распрямись, расправь плечи, гляди смелее!

Тереза вздохнула. Неужели она хорошенькая? Да будь она хоть немного похожа на Тину, то была бы счастлива! Почему же в Кленси на нее никто не смотрел, а Фей и Дорис дразнили цыганкой? Может, потому, что идеалом считалась белокурая голубоглазая красавица мисс Паркер? Или потому, что все, что было хорошего в ней, Терезе Хиггинс, просто не бросалось в глаза? Девушка не собиралась так быстро менять в лучшую сторону мнение о своей внешности, но все же… Нужно последовать советам Айрин и научиться двигаться изящно, свободно, легко! Приглядываться к богатым дамам, следить за модой…

За модой! С ее-то тремя шиллингами в неделю.

Тереза задумалась. Разумнее было бы отправить домой письмо — на это хватало денег, но… Что написать — правду? Это только расстроит мать! Лучше немного подождать — может быть, что-нибудь переменится?

Вскоре пришлось прощаться — к Айрин должен был прийти Аллен. Айрин послала Кристиана проводить гостью, и Тереза шла рядом с мальчиком, приноравливаясь к его неспешному, степенному шагу.

Она смотрела на возвышавшиеся справа и слева белые стены — когда находишься здесь, не поймешь, какой это город, какая страна. Тут нет привычной растительности, и даже в голубое небо почему-то не тянет смотреть. Взгляд поневоле упирается то в стены домов, то в землю. Никакого простора воображению! Голова становится похожей на ящик шарманщика, из которого повседневность постоянно извлекает одни и те же мелодии-мысли; с покрывала-фантазии стираются радужные краски, оно превращается в застиранную тряпку. Человек борется с обстоятельствами и поневоле забывает о себе…

— О чем ты мечтаешь, Кристиан? — спросила она мальчика.

Ребенок непонимающе смотрел на нее, и девушка поправилась:

— Что бы ты хотел получить в подарок?

Лицо мальчика просветлело.

— Маленького щенка!

— Щенка? Так попроси у мамы, думаю, она не откажет тебе!

Улыбка ребенка погасла, как фитилек в ночи.

— Мне не позволят…

— Кто, мама?

— Нет, дядя Аллен — он не любит животных. Я однажды принес собачку, и он ее выгнал…

Тереза склонилась над Кристианом. Он беззвучно плакал, так, как обычно плачут запуганные дети; слезы на его лице напоминали рассыпанные по белому полотну хрустальные бусинки.

«Он, наверное, все живое не любит!» — хотела добавить Тереза. Она подумала, что совсем не обязательно обижать ребенка, достаточно его не любить — и он будет несчастным. Вот ее всегда любили — и мать, и отец…

…Прошло еще несколько дней. Тереза незаметно для себя прижилась на кухне, втянулась в работу. Девушке многое удавалось, особенно то, в чем она видела творческое начало. Она любила наводить порядок, умела по-особому, с выдумкой украсить блюда, точно и аккуратно нарезать овощи — в этом Тереза казалась сродни Айрин. Айрин была старше ее, опытнее в житейских делах, но Тереза вскоре прослыла грамотной, образованной; она знала множество слов, непонятных работницам кухни, именно к ней чаще обращались с вопросами, и девушка, которую в школе постоянно ругали за нерадивость, существенно изменила мнение о самой себе и своих способностях. Она обладала даром забывать: уже почти не вспоминала о прежних неудачах, о Дорис и Фей, даже о других, тех, что остались в Кленси, — самых любимых и дорогих. Может, отсутствие кровной связи дало о себе знать, или у нее был такой характер, но как бы то ни было — прошлое отдалилось, и краски его померкли.

Настоящее было здесь, новая жизнь, новые люди… Тереза пока не собиралась покидать приютившее ее кафе, отчасти потому, что никаких других мест не знала, но в основном оттого, что тут чувствовала себя в безопасности.

Впрочем, вскоре выяснилось, что опасность может подстерегать и здесь.

Все началось с появления на кухне незнакомого Терезе верзилы, который, бесцеремонно и грубо отстраняя женщин, пробрался к полке с бутылками и взял две.

— Ничего получше нет? — проворчал он, взглянув на этикетки.

— Нет, — не поворачиваясь, с неприязнью отвечала Айрин, — выпили!

Незнакомец прошел дальше, взял что-то со сковороды и, повернувшись, заметил Терезу.

— Кто такая? — спросил он у женщин. — Новенькая?

— Да, — сказала Фанни, — только на прошлой неделе взяли.

Парень подошел к столу, на котором девушка резала овощи, и, взяв ее за подбородок, резко повернул к себе.

На миг Тереза пронзила взглядом его лицо, выражение которого являло собой сочетание тупости и жестокости.

— Недурна, — заключил он. — Откуда такая? Тереза отвернулась и молчала. Ответила Эвиан.

— Приезжая.

— Да ну? И где живет?

Женщины делали за его спиной какие-то знаки, но Эвиан не поняла и сказала:

— Здесь и живет. Ночует в кладовке.

Фанни хлопнула себя руками по бедрам, остальные сделали испуганные лица. Парень мигом оживился.

— В кладовке? Неплохо! Приду составить компанию!

Когда он ушел, Тереза упала на стул и расплакалась. Ее била дрожь, и женщины, побросав работу, как могли успокаивали девушку и на все лады ругали Эвиан.

— Мне и в голову не пришло! — оправдывалась та. — Врет он все, не придет, не бойся!

— Может прийти! — возразила Джилли. — Ты же его знаешь!

Женщины строили предположения и придумывали способы, как уберечься от беды. К себе Терезу никто взять не мог, запоры в кладовке были ненадежные, а от кухни у верзилы имелся свой ключ.

Парень, как выяснилось, следил за порядком в кафе, разнимал и вышвыривал вон драчунов. Он редко появлялся на кухне, больше от его домогательств страдали девушки-официантки, особенно те, кто не имел постоянного дружка.

— Я его не боюсь, — сказала Айрин, — я могу за себя постоять, да и Аллен, если узнает, не даст ему спуску. Тут с этим строго — чужих девушек нельзя трогать. Был бы у тебя приятель…

Тереза сидела заплаканная и безучастно глядела перед собой. Она ощущала себя совершенно в безвыходном положении.

Когда пришла ночь, девушка дрожала от страха в своей темной каморке. Прежде она не боялась ни одиночества, ни темноты, а теперь все страхи, будто бы таившиеся внутри в ожидании своего часа, вышли наружу. Она пугалась всего — мрака, тишины, лунного света, далеких звуков, даже самой себя, такой маленькой, свернувшейся в огромных холодных объятиях равнодушной Вселенной. Всюду была несвобода, ей было тесно везде, даже в собственном теле…

Около полуночи она услышала треск отпираемой кухонной двери и тяжелые шаги.

— Где ты? — раздался голос.

Тереза сжалась в комок и не дышала. Она пыталась вспомнить какие-нибудь молитвы и не могла: все перечеркивал страх, — страх, который правит миром, единственная сила, что может остановить человека в любом стремлении, стать бичом его жизни.

Парень нащупал дверь кладовки.

— Открой, давай потолкуем…

Не дождавшись ответа, поднажал плечом, и ветхий запор слетел в один миг. Парализованная страхом девушка пыталась выкарабкаться наружу, но маленькое пространство не позволяло сделать это незаметно. Глупая, надо было ночевать на улице, там хоть можно спастись бегством! Незваный гость нагнулся, хватая руками темноту.

— А, вот ты где! — сказал он, найдя Терезу. — Не бойся меня!

Тереза мгновенно завизжала, пронзительно и громко. Парень от неожиданности отпрянул, и девушка, спотыкаясь, вырвалась из кладовки и устремилась на улицу. Никогда ей не случалось ощущать ничего более отвратительного, чужеродного, чем эти мужские руки на своем теле!

Что-то жгло ее душу, кипело и горело внутри, и она вдруг поняла, что готова будет бросить все ради того, чтобы вырваться и убежать, чтобы выжить, поняла, что будет вечно кусаться, царапаться и визжать, неистовая в борьбе с этой жизнью, в стремлении освободиться, в желании взять лучшее! А те, кто останется здесь, кто покоряется и ни во что не верит, пусть тянут свою лямку до скончания века и мечтают о золотых равнинах загробного мира… Как живется, так и живется, что дано, то и сбудется — это не для нее!

Утром она рассказала женщинам о случившемся. Айрин уже придумала, что делать. Она пригрозит наглецу пожаловаться миссис Гулд, да вдобавок подговорит Аллена собрать своих друзей.

Тереза немного успокоилась и решила впредь быть еще осмотрительнее и осторожнее. И, разумеется, никакого общения с коварным и жестоким мужским полом.

Но неожиданное происшествие нарушило ее планы.

ГЛАВА III

В ту ночь Тереза не могла уснуть, неизвестно почему была взволнованна, на ум приходили разные мысли… Она вышла на улицу и стояла в прохладе и тишине, размышляя о своей судьбе. Как могло случиться, что она, всю жизнь дышавшая вольным воздухом побережья, замкнулась в четырех стенах кухни дешевенького кафе, стала жительницей шумного, пыльного, жаркого города? Она полагала, что все здесь больше и лучше, а оказалось, наоборот! В Кленси небеса были огромны, от взгляда на просторы захватывало дух, а здесь небо — всего лишь маленький лоскутик пространства между крыш. Хотя здесь, несомненно, есть другая жизнь: другие улицы, набережная, порт, площади, парки, а вокруг — пышная растительность и огромные горы. Просто она, Тереза Хиггинс, как всегда попала не туда, куда следует попасть.

Девушка присела на пороге. Сегодня полнолуние — колдовская пора! Когда-то местная ворожейка сказала: если украдешь кусочек еды из тарелки своего врага, завяжешь в тряпочку и в полнолуние закопаешь на перекрестке, а после притопчешь ногой и произнесешь заклинание, то до следующего полнолуния тело заколдованного человека сгорит в пламени болезни. Но Тереза не могла придумать, как достать кусок трапезы Фей или Дорис, и боялась: если колдовство подействует, придется век мучиться совестью, и душа попадет в адский огонь!

Она вспоминала свою жизнь в Кленси, родных, терзаясь тем, что не очень-то, оказывается, скучает по дому. А мать, что она думает о ней, своей сбежавшей дочери? Тоскует, конечно, хотя Терезе всегда казалось, что мать и Тина более близки между собой. Тина была послушна, а она, Тереза, бывало, капризничала, упрямилась, не хотела учиться шить и вязать, некоторые домашние дела перепоручала сестре, пыталась притворяться больной, чтобы не идти в школу… Теперь ей вдруг стало стыдно… Впрочем, ее никогда не наказывали, а отец, похоже, и не сердился. Терезе казалось — она была любимицей отца.

Где можно свидеться с ним? Там, в тающем серебряном тумане Млечного Пути, в бесконечном океане вечности, поглотившем и прошлое и будущее? К сожалению, есть вещи, перед которыми все бессильно…

Тереза наслаждалась теплым ночным ветерком, овевавшим едва прикрытое тело, и жадно ловила звуки: всплески волн, лай собак, чьи-то голоса…

Услышав приближающийся шум, она внезапно оцепенела и не двигалась с места. Случалось, что по ночам мимо дверей проносились ватаги людей. Но фонари здесь не горели, вход оставался неприметным, и Тереза чувствовала себя спокойно.

Кто-то бежал по улице. Испуганная девушка, вместо того чтобы юркнуть за дверь, прислонилась к стене. Из-за поворота показался силуэт мужской фигуры. Тереза замерла — ею руководили непонятные колдовские силы. Человек замедлил шаг, вглядываясь в темноту.

— Эй, кто тут? — прошептал он.

Девушка подняла голову. Нередко в спасительные моменты инстинкт бывает сильнее разума: Тереза не испугалась.

Она не разглядела говорившего: он стоял против лунного света, лицо оставалось темным, только волосы серебрились. Девушка заметила, что он прижимал руку к телу, чуть пониже груди. Терезе почудилось, что под рукой медленно расплывается пугающее темное пятно. Кровь?

Незнакомец смотрел на нее во все глаза, так, точно пытался понять, привидение перед ним или живой человек. Девушка стояла возле светлой стены в длинном белом одеянии, с распущенными волосами, с залитым прозрачным светом лицом, на котором загадочно сверкали глаза, как последние капли темного вина на дне хрупкого хрустального бокала.

— Спрячьте меня! — задыхаясь, попросил он и оперся рукой о стену. — Они сейчас будут здесь!

Кто «они», Тереза не стала спрашивать: топот и шум приближались, словно откуда-то набегала большая волна.

Девушка запротестовала:

— Я не могу!

— Пожалуйста…

Прозвучало непривычное для этих мест слово: жители квартала всегда обходились без него.

После секундного замешательства Тереза кивнула незнакомцу. Они вместе вошли в помещение, и девушка захлопнула дверь. Они молча стояли в темноте, и Тереза, внезапно очнувшись, только сейчас по-настоящему испугалась.

Боже мой! Она впустила к себе незнакомого мужчину! Она слышала его дыхание и стук своего сердца, она стояла рядом с незнакомцем почти раздетая, но почему-то не ощущала стыда. Потому что темно? Или виноваты полночь и луна, дающие душе и телу неземные таинственные силы?

Мимо с криком пробежали люди, потом все стихло.

— Идите…— прошептала Тереза.

— Да, конечно… Не найдется ли у вас какой-нибудь тряпки или платка?

Девушка заметила, что голос его заметно ослабел. Однако не многого ли он хочет! Еще, чего доброго, попросит оставить его здесь!

— Возьмите, — сказала Тереза, протягивая платок. Потом отперла дверь.

— Спасибо вам… Как вас зовут?

Несмотря ни на что, от него, видимо, не укрылось, что спасительница молода и, быть может, хороша собой. В темноте он чувствовал даже на расстоянии тепло ее юного тела, и в то же время казалось, протяни руку — она растает, точно призрачное видение.

Он не был уверен, что узнает ее при свете дня, потому на всякий случай спросил имя.

— Тереза…

Незнакомец безмолвно выскользнул за дверь и исчез в ночи, а девушка потом долго думала, не приснилось ли ей все это.

Она ничего не рассказала женщинам о ночном происшествии, поэтому то, что случилось две недели спустя, стало для них большой неожиданностью.

Айрин вышла вылить помои и вернулась с сообщением:

— Тереза, там тебя спрашивает молодой человек! Женщины разом обернулись — лица у них были удивленные. Тереза мучительно покраснела.

— Меня…— растерянно пробормотала она. Айрин улыбнулась.

— Тебя! Спросил, не работает ли здесь девушка по имени Тереза. Я ответила «да», и он попросил, чтобы ты вышла.

— Так-так! — смеясь, произнесла Рут. — А еще говорила: век дружка не заведу!

— Никакой он мне не дружок! — испуганно отвечала Тереза. — Я с ним вообще незнакома, не знаю, кто это такой и даже как он выглядит!

— Но он-то тебя знает!

Девушка пожала плечами. Она, конечно, догадывалась, кто это может быть, но в остальном говорила сущую правду.

— Не знаешь, — промолвила улыбающаяся Айрин, — так я тебе скажу—симпатичный молодой человек. Выйди, он ждет!

Тереза отчаянно замотала головой.

— Нет-нет! Что ему нужно?

Бойкая Айрин, ни слова не говоря, выглянула на улицу, а вернувшись, заявила:

— Он хочет пригласить тебя прогуляться вечерком, когда освободишься.

Ого! Ничего не выйдет! Тереза была настроена категорически, но женщины вдруг наперебой принялись ее уговаривать.

— Что ты, глупая, иди прогуляйся! Приехала в Сидней, а города и не видела, целыми днями сидишь взаперти! Молодая, хорошенькая, пора завести приятеля. И спокойнее будет и веселее…

Тереза изумленно озиралась. Что они говорят?! Они, которые совсем недавно предостерегали ее от случайных знакомств, советовали носа на улицу не высовывать!

Пока она размышляла, Айрин опять ушла, а появившись через минуту, сказала:

— Я ответила, что сейчас ты не желаешь выходить, а в семь вечера пусть ждет напротив. К семи мы тебя отпустим. — И, подмигнув, добавила: — Нарядим как следует… Хочешь, причешу тебя как в тот раз? Тебе идет…

Девушка покачала головой. Она была расстроена. К чему все это? И все же спросила:

— А какой он? Айрин развела руками.

— Ну я не знаю… Молодой, симпатичный, высокий… Разговаривал вежливо… Наверное, моряк.

Моряк! Этого еще не хватало! Должно быть, простой матрос! Тереза забыла о том, что сама-то она всего лишь кухонная работница, живущая в чулане. Честолюбивые мечты ежеминутно приподнимали ее над окружающей действительностью.

Симпатичный? Но на вкус Айрин по этой части нельзя положиться: достаточно посмотреть на бандитскую рожу ее Аллена!

Весь день девушка провела как на иголках. Она была заинтригована и одновременно сильно трусила.

Часов в шесть Айрин велела ей оставить работу, вымыть лицо и руки и сесть на стул посреди кухни. Она размотала бумажки, на которые накрутила волосы девушки еще с утра, и занялась прической.

— Еще подумает, что я хочу ему понравиться! — сказала Тереза.

Айрин удивилась.

— Что в этом плохого? Девушки должны стараться понравиться молодым людям — это естественно.

Она, как умела, причесала Терезу: часть волос, как в прошлый раз, зачесала наверх, закрепив для верности снятыми со своей головы красивыми черепаховыми гребенками, а часть распустила и постаралась уложить ровными локонами.

Вместе разгладили складки на платье, в котором Тереза приехала в Сидней, — ситцевом в мелкий цветочек; Айрин как можно туже затянула на девушке ненадеванный со дня приезда корсет. Туфли были тесны, но Глория, узнав в чем дело, дала свои — они пришлись как раз по ноге. Сибил, девушка-официантка, сняла с руки медный браслет, Джилли одолжила белый шелковый шарф, Эвиан — тонкий поясок с застежкой под золото, а Фанни предложила сбегать за бутылочкой одеколона. От одеколона отказались, зато нашли пудру, и Тереза впервые в жизни увидела свое смуглое лицо розовато-белым, как у Дорис — первой красавицы Кленси.

— Если он придет пьяный, то никуда не ходи, — говорили женщины. — В кабаки заходить не соглашайся и домой к нему тоже. Погуляйте по набережной. Разузнай, не женат ли он! Не бойся и в то же время не будь такой уж строгой!

От этих советов у Терезы совсем заледенела кровь.

До семи вечера она сидела на стуле неподвижно, как кукла, а в семь женщины, осторожно выглянув из-за занавески, сообщили:

— Вон он стоит! Иди!

Тереза вышла, чувствуя за спиной шесть пар любопытных глаз, и побрела на одеревеневших ногах к противоположной стороне улицы.

Она боялась поднять глаза: какой он? А когда подняла, облегченно вздохнула: в первый момент он показался не хуже и не лучше, чем она представляла себе. На вид юноша был очень молод, не старше восемнадцати лет, но глаза цвета морской волны были серьезны, без тени наивности. Это были глаза человека, уже познавшего жизнь и, возможно, не только с хорошей стороны. Лицо, руки и шею покрывал тот особый, бронзовый, точно въевшийся в кожу загар, что дают только просторы открытого океана; волосы были светлые, не белокурые, не русые, а нечто среднее между тем и другим, они лежали непокорными мягкими волнами. Тереза еще никогда не встречала в человеке сочетания зеленых глаз и светлых волос. «Какие красивые глаза! — подумала девушка. — Цвета омытых небесной водою пальмовых листьев или, вернее, лежащих на них дождевых капель, в каждой из которых отражается солнце».

Девушка была невысокой и доставала молодому человеку лишь до плеча. В целом она нашла его симпатичным, хотя впечатление сильно портил плохо сшитый костюм из дешевой ткани, грубоватые ботинки, а также манеры человека явно не из культурной среды. Он старался вести себя вежливо и скромно, но руки держал в карманах и навстречу ей пошел вразвалочку, как ходят почти все моряки. Словом, сделала вывод Тереза, этот человек был интересен лишь в рамках своего круга.

— Здравствуйте, — сказал он, блеснув смущенной улыбкой. — Вы Тереза? А я Даллас Шелдон. Будем знакомы?

Девушка быстро кивнула, опустив глаза. Лицо ее пылало, и она радовалась тому, что под слоем пудры это, должно быть, не очень заметно.

Не сговариваясь, они пошли рядом. Молодой человек был, как видно, не из самых смелых, потому что помалкивал, не решаясь заговорить.

— Спасибо, — сказал он наконец, — вы меня тогда здорово выручили. Ко мне в порту привязались чужаки, зацепили немного…

— Вы были ранены? — Тереза осмелилась подать голос.

— Да, потому раньше и не приходил.

Он посмотрел на девушку. Она напомнила ему картинку на сундуке его матери с изображением восточной красавицы. Белый шарф на темных волосах, золотистый поясок, браслет, выбеленное, как лепесток мирта, лицо с родинкой на щеке, точно села маленькая мушка, и черные, будто насурьмленные, ресницы и брови. Талия казалась узенькой, а смуглые запястья тонкими, как стволы молодых олив.

Девушка и юноша шли в сторону порта. Понемногу разговор оживал. Они рассказали друг другу о себе. Тереза, правда, умолчала о том, что сбежала из дома, сказала просто, что приехала посмотреть на Сидней, узнать, не найдется ли какой подходящей работы. Не упомянула она и о том, что живет в кладовке, хотя именно там и произошла их первая встреча. Вообще всячески старалась показать, что хотя она из провинции, но образованная и воспитанная, не какая-нибудь там простолюдинка из трущоб. Как бы невзначай упомянула и о школе, и о прочитанных книгах, на что молодой человек сказал:

— Я закончил начальную школу. Учился бы и дальше, да отчим считал, что мне лучше пойти работать. А книжки читать люблю, только не всегда есть время.

Даллас Шелдон родился в том самом бедняцком квартале, где сейчас обитала Тереза. Его мать повторила судьбу многих женщин из этих мест, родив в шестнадцать лет внебрачного ребенка. (Тереза не переставала удивляться, сколь разительно отличается мораль ее родного города от столичных взглядов. В Кленси появление незаконнорожденного ребенка или утрата девушкой чести до замужества стали бы невиданным событием.) Впоследствии мать Далласа вышла замуж за человека много старше себя и родила еще одного сына, которому сейчас было пятнадцать лет. Самому Далласу исполнилось восемнадцать. Отчим, имевший тяжелый характер, так и не смог заставить себя относиться к старшему мальчику как к родному. Даллас это не подчеркивал, но Тереза поняла это по тому, с какой неприязнью юноша упомянул об этом человеке. Девушка вспомнила глаза Кристиана, сына Айрин…

Отчим утонул два года назад, и сейчас Даллас жил с матерью и братом. Мать всю жизнь работала прачкой, а брат предпочитал ничего не делать и весело проводил время в компании таких же шалопаев. Даллас же с малолетства помогал семье чем мог — продавал газеты и всякую всячину, подростком подрабатывал в порту, а впоследствии нанялся на корабль американской компании (Австралия, не имевшая своего флота, фрахтовала иностранные суда) и был очень рад, что теперь может по-настоящему поддерживать мать и брата.

— Это будет мой второй рейс, — сказал он, — ухожу через две недели.

Он говорил, а Тереза пыталась составить мнение о нем. Даллас рассуждал как человек самостоятельный, взрослый, да он и казался ей взрослым в свои восемнадцать лет. Она ломала голову над тем, соглашаться встречаться с ним (если он, конечно, захочет, она ведь могла ему и не понравиться) или нет. На взгляд девушки, ему не хватало немаловажной для поклонника черты — некоего лоска, присущего людям из более высших слоев. Это был, безусловно, неглупый, симпатичный и в целом неплохой парень, но, что называется, «из простых». Он был рад, что нанялся на корабль матросом, что заработает денег и увидит свет. Впоследствии, наверное, он надеялся жениться на такой же простой девушке, которая нарожает ему детей и с которой можно будет прожить до конца дней в этой серой убогости. Тереза напрочь забыла о том, что еще месяц назад в Кленси, где считалась дурнушкой, не чаяла подружиться с молодым человеком, даже куда менее интересным, чем Даллас Шелдон, а приехав в Сидней, обрадовалась месту на кухне за три шиллинга в неделю. Она была из тех, кто, желая что-либо получить в этой жизни, меньше всего задумывается о том, а чего он, собственно, достоин. Она способна была по-настоящему ценить лишь то, что в мечтах, впереди, или — с возрастом — то, что осталось в прошлом. Настоящее же, да еще без боя давшееся в руки, не притягивало и не представляло никакого интереса.

Набережная сияла огнями, отражавшимися в темной воде. Горели желтые фонари, разноцветные огни на бортах кораблей. Темно-синие волны колыхались, мягко шлепая о причал: казалось, что качается огромный невидимый маятник вечных часов. Молочно-белый свет сумерек, смешиваясь с золотым сиянием большой желтоватой луны, ложился на плечи девушки легким прозрачным шарфом, а на лице ее отражалась хрупкая таинственная голубизна, словно тень ушедших времен и тонкая паутинка зарождавшегося будущего.

Сейчас был один из тех редких моментов, когда она по-настоящему отдыхала душой. Ее сестра Тина обладала способностью созерцать, осознавать секунду как целую жизнь, ценить поэзию момента, а Тереза нет. Но зато она имела собственную веру! Она знала, что путь к истине долог и труден, но надеялась — существуют обходные пути, которые открываются избранным. Она верила в то, что можно отыскать те древние свитки, в которых раскрываются все тайны мироздания. Жизнь была слишком коротка, следовало спешить и не тратиться на мелочи, тем более в ней, в этой жизни, так мал период, когда человек может радоваться самому себе и окружающему миру, наслаждаться полнотой своего существования, а потому ожидание — смерть, жизнь — только действие!

Но сейчас все дали покрылись туманом, неизвестность будущего казалась зыбкой, как невидимый мост между явью и сном, и Тереза, любуясь огнями на черной воде, думала только о том, как хорош этот тихий, прохладный, неожиданно выпавший на ее долю вечер, который она получила просто так, ни за что, как подарок судьбы; о том, как оказывается приятно идти рядом с молодым красивым парнем. Надо же, у нее, Терезы Хиггинс, кавалер! Кто бы мог подумать! Как удивились бы все в Кленси, если бы узнали! Тереза считала — за все в жизни надо платить, но это — она чувствовала — было даровано ей, дано как некий талисман, глоток свежего воздуха и настоящей свободы. Девушка ощутила сладостную дрожь: а вдруг она ему нравится? Что-то в его разговоре, в том, как он улыбался, смотрел на нее, подсказывало Терезе, что это именно так.

Девушка мило болтала с Далласом, между тем как невидимое «я» временами довольно бесстрастно наблюдало за ним, точно моллюск из раковины — Тереза продолжала размышлять над тем, что может дать ей это знакомство. Она, не боясь переиграть, намеренно старалась показаться доброй, скромной, бесхитростной девушкой, ибо недавно решила быть по возможности милой со всеми людьми — пусть даже иной раз и придется притворяться! Так проще, иначе пока нельзя. Недаром же все так любили Тину… Хотя у Тины все это было по-настоящему. Дарлин всегда говорила, что некоторые люди умеют приспосабливаться к обстоятельствам, чужим мнениям, а другие — нет. В Тине никогда не было ни капельки фальши, она же, Тереза Хиггинс, была совсем другой. Не хуже, нет, просто другой — этим она успокаивала себя.

Далласу Тереза понравилась: такая смышленая, скромная и в то же время с характером! Девушка, освоившись, держалась непринужденно, охотно говорила с ним и одновременно удерживала на расстоянии. Даллас пока не осмеливался даже взять ее за руку, потому что Тереза сразу же дала понять, что она девушка «с принципами»: словом, внушила ему такой образ самой себя, отражение которого ей хотелось видеть в глазах всех окружающих людей.

Сами того не замечая, они довольно быстро сблизились. Даллас не был романтиком, но мечтательность не была ему чужда: когда он лежал дома, поправляясь после ранения, часто думал о случайном знакомстве. Юноше казалось, будто той ночью открылась некая потайная дверь, и он увидел сотканную из лунного света манящую неизвестность. Две недели Даллас провел в ожидании, волнуясь, найдет ли девушку. Эта лунная ночь заронила в его сердце колдовское зерно, и теперь, при свете солнечного дня, должны были появиться всходы. Он жалел, что скоро оставит этот берег, хотя совсем недавно стремился поскорее уйти в плавание. Далласу показалось, что девушка не слишком очарована им, и это разожгло его еще больше. Он пользовался успехом у женщин, но прежние знакомые сильно проигрывали в сравнении с Терезой: были грубоваты, необразованны, чересчур остры на язык, то есть производили совсем иное впечатление. Даллас давно втайне мечтал о девушке вроде новой знакомой. Ему не нравилась грубость, да и чрезмерная доступность тоже: моряку нужна верная, преданная жена. Не обязательно с приданым — он ведь и сам небогат. Любовь хорошей девушки стала бы путеводной звездой его жизни! Человеку вовсе не обязательно иметь много, достаточно найти в жизни самое главное — и он будет счастлив!

А Тереза смотрела на звезды, и сейчас они казались ей ближе, чем были вчера.

Тереза и Даллас сидели на полупустой открытой террасе прибрежного кафе и говорили. После недели почти ежедневных встреч они чувствовали себя друг с другом совершенно свободно: не боялись произнести неудачную фразу и уже без стеснения смотрели друг другу в глаза.

Работницы кухни, подробно расспросив Терезу о новом знакомом, пришли к выводу, что девушке несказанно повезло: парень, как видно, положительный и серьезный. И Тереза готова была согласиться. Даллас ни разу не пришел на свидание пьяным, не ругался, рук не распускал. Когда девушка высказала мнение о его редкой для этих мест воспитанности, польщенный юноша ответил:

— Никто меня не воспитывал. Матери некогда было, а отчим только подзатыльники признавал. Это, должно быть, у меня в крови. Да разве с тобою можно иначе?

Последнее замечание особенно понравилось Терезе.

Сейчас Даллас смотрел на нее своими золотисто-зелеными глазами и улыбался. Он всегда так смотрел и всегда улыбался, когда она говорила. Казалось, ему доставляет удовольствие просто слушать голос девушки, независимо от того, какие слова на ее устах. Ее переменчивое настроение вызывало в нем те же чувства, какие человек испытывает при виде солнца или туч, ощущая тепло морских волн или холод зимнего ветра. Она стала необходима ему, как все это, без чего, кажется, невозможна жизнь.

Они сидели за столиком, а над ними колыхался от ветра пестрый полотняный шатер. Было солнечно, небо пронзительно синело, а море рассыпало миллиарды золотистых прохладных брызг.

Даллас смотрел, как Тереза кусает крепкими белыми зубами облитое розовой глазурью пирожное. Он уже знал, что она любит: сладости, апельсины и крепкий черный кофе.

— Мне хочется, чтобы ты ждала меня, — негромко произнес юноша, не сводя с нее глаз. — Ты можешь мне обещать?

Тереза, прищурив темные глаза, смотрела на море.

— Все-таки Сидней хороший город! — сказала она. Ветер трепал ее волосы, по-прежнему вылезавшие из любой прически. Только теперь она из-за этого не переживала.

— У тебя красивые волосы! — обычно говорил Даллас и бережно касался их рукой.

— Ну так что, Тереза? — повторил он. — Ты согласна ждать?

— Я не люблю ждать, — ответила девушка. — Ожидание— проведенное впустую время. Можно всю жизнь прождать, и ничего не будет.

— Будет! — заверил Даллас. — И я в свою очередь клянусь хранить тебе верность!

Последняя фраза случайно сорвалась с языка — Даллас улыбнулся в душе. Странная клятва для моряка! Но потом вдруг с удивлением подумал о том, что и правда не представляет себя рядом с другой. Такую девушку ему уже не найти!

Тереза скользнула по его лицу быстрым взглядом: она с большой осторожностью относилась к тем, кто слишком много обещает.

— Это значит, мы будем зависеть друг от друга? Юноша удивился.

— И что? Все мы так или иначе от кого-нибудь зависим. По-другому нельзя.

Девушка упрямо тряхнула головой.

— Но я так не хочу!

Даллас немного помолчал, пытаясь понять, что у нее на уме. Потом взял Терезу за руку и, с теплотой глядя ей в глаза, произнес:

— Неужели тебе так нравится одиночество? Другие боятся его! Одиночество и независимость совсем не одно и то же. Что ты сможешь сделать и кем будешь одна? Ведь на самом деле все: и уверенность в себе, и сознание своей исключительности, и просто хорошее настроение — дают нам близкие люди. Поверь, это так!

Он долго смотрел на девушку, точно пытался растопить холодок недоверия в ее душе. Кому и что она стремится доказать?

Тереза пожала плечами. Как быстро это случилось с нею! Именно то, чего она меньше всего ждала! Она до сих пор не могла поверить, что Даллас по-настоящему любит ее… Но вряд ли в ближайшее время ей встретится кто-то еще.

— Хорошо, я обещаю ждать тебя.

— Правда обещаешь?

— Да.

Даллас сжал ее руку, а потом, быстро оглянувшись, наклонился и поцеловал девушку. Он делал это всего третий или четвертый раз, потому что добиться благосклонности Терезы было нелегко. Первый поцелуй был, когда они стояли вечером во время дождя под раскидистым деревом. С неба вдруг хлынул стеною прозрачный поток, потом сверкнула красная молния. Испуганная Тереза невольно прижалась к Далласу, и он, обняв девушку, нашел ее губы. Что она ощущала тогда, он не понял, но глаза ее были похожи на два огромных бездонных колодца. От этого взгляда Далласа словно обдало бесшумной горячей волной, и одновременно со вспышками молнии сверкнуло еще что-то — его будто прожег насквозь яркий сияющий луч. Именно тогда он понял, почувствовал, что такое любовь.

Ему было так хорошо с нею! Он рассказывал ей о том, что успел повидать в предыдущем плавании, и она с интересом слушала, изредка перебивая вопросами. Он пытался делать подарки, но Тереза брала далеко не все, разве что самую мелочь, и до сих пор ходила в одном и том же старом платье. Даллас покупал ей сладости и водил по городу, а сам все думал о скорой разлуке.

Что он мог сделать для Терезы? У Далласа не было уверенности в том, что эта немного странная девушка дождется его. И дело, возможно, будет вовсе не в другом мужчине! Она просто уйдет своим путем, только ей известной дорогой, и память ее заметет, точно снегом… Память о нем, Далласе Шелдоне. Она из тех, для кого существует нечто превыше человека и, наверное, превыше любви. Он дал бы ей все это, если б мог!

Тереза молча смотрела вдаль. Далласу казалось: часть ее существа где-то там, в неведомом мире, куда ему вовек не попасть.

— Тереза! — сказал он, внезапно вздрогнув от нахлынувших чувств. — Давай поженимся!

Она чуть не пролила кофе и смотрела на собеседника во все глаза: Далласу показалось, что его начинает медленно поглощать какая-то темная бездна.

— Поженимся? — растерянно повторила девушка и покраснела.

— Да! — Юноша радостно ухватился за неожиданную мысль. — У нас в запасе еще есть время — успеем!

Она опустила глаза. Потом произнесла с напускным равнодушием:

— Почему тебе вдруг захотелось жениться?

— Я люблю тебя, — смущенно проговорил юноша, — и боюсь потерять…

Тереза молчала, и Даллас принялся поспешно выкладывать аргументы:

— Так будет лучше, поверь мне! Дело в том, что я не хочу, чтобы ты жила там, где живешь сейчас, а если мы поженимся, ты сможешь поселиться у моей матери — там есть маленькая комнатка! Оставишь работу — о деньгах я сам позабочусь, или в крайнем случае найдешь что-нибудь поприличнее. Станешь жить спокойно, и я буду знать, что ты навсегда моя, — закончил он и посмотрел на нее вопрошающе и с мольбой.

Тереза, казалось, колебалась. Выйти замуж? Сейчас и именно за Далласа? Признаться, это не входило в ее планы. Даллас хороший парень, но… Что даст ей замужество?

Девушке не очень понравилось, когда юноша в порыве откровенности произнес:

— Понимаю, я простой матрос, но и ты не принцесса. Мы подходим друг другу.

Не принцесса? Чего он ждет от нее? Чтобы она поселилась в трущобе и стала такой, как все эти женщины? Он говорит «навсегда» — что ж, хорошее слово, если не имеет отношения к переменам. Никогда она не согласится навсегда остаться на том уровне, на каком находится сейчас, никогда! Далласу следовало бы об этом подумать!

— Извини, — сказал он, уловив обиду. — Я просто хотел сказать, что мы оба бедны.

Тереза еще немного помолчала, а потом, собравшись с силами, заявила прямо:

— Мне не нравится, как живут замужние женщины здесь!

Даллас улыбнулся.

— Мы будем жить по-своему, как ты захочешь. Со временем у нас появятся деньги…

«И дети», — подумала девушка.

— Мужья этих женщин пьют, оскорбляют их, заставляют жить в нищете, всю жизнь гнуть спину над корытом и плитой, а когда находятся в плавании, изменяют в каждом порту! Разве ты не будешь таким? Имей в виду, я не стану терпеть! — Терезе нелегко было это произнести, но она заставила себя. Будь что будет, пусть знает!

Глаза Далласа потемнели, как воды моря в грозу.

— Похоже, ты знаешь обо мне больше, чем я сам! — небрежно промолвил он, пытаясь скрыть обиду.

Девушке стало совестно.

— Извини, Даллас, — тихо сказала она, — я просто боюсь.

— Не бойся! Я видел, как жила моя мать с отчимом, и не хочу так жить. Знаю, вам, женщинам, в этой жизни труднее, чем нам… Конечно, иногда я могу выпить или попасть в историю, вот как в ночь нашего знакомства, но тебя никогда не обижу, можешь быть спокойна!

— А ты не заставишь меня родить тебе кучу детей? — с опаской произнесла Тереза.

Глаза Далласа смеялись.

— Честное слово, не заставлю!

А сам подумал: «Она сама еще ребенок, хотя и хочет казаться взрослой. Ее нельзя оставлять одну».

— Но мне нужно получить благословение мамы! — настаивала Тереза.

Даллас задумался.

— Это сложно. Мы же не успеем съездить в твой Кленси! А может, ты напишешь обо мне, какой я, сообщишь, что выходишь замуж… Думаю, твоя мать не рассердится!

Написать матери? Боже, почему она до сих пор не сделала этого?!

— Завтра пойдем к моим знакомиться, хорошо? Я скажу, что ты моя невеста. А поженимся через день-другой, ладно?

Все зависело от ее слова — прежде такого не случалось, и чувство было очень приятное. Хорошо иметь власть, пусть даже такую малую, хотя мало ли это — владеть чьим-то сердцем?!

— Я еще подумаю.

Даллас согласился.

— Подумай. — И, приблизившись к ней, прошептал: — Неужели я тебе ни капельки не нравлюсь?

Тереза засмущалась.

— Нравишься…

Он улыбнулся.

— Ну тогда мы точно поладим!

Ночью Тереза лежала в своей каморке и пыталась представить дальнейшую жизнь. Что ее ждет? Любит ли она Далласа? Девушке было трудно ответить на этот вопрос, но она точно знала: Даллас Шелдон человек той же породы, что и ее отец, Барри Хиггинс. Такие ценят свет солнца больше блеска золота и в то же время редко бывают совсем бедны; счастье близкого человека для них важнее собственного, однако сами они, как правило, счастливы, как никто другой.

Она мечтала о триумфе. А разве приехать в Кленси с таким парнем, как Даллас, — не триумф? Пусть посмотрят Дорис и Фей, какого красивого и хорошего мужа заполучила Тереза Хиггинс! И он станет заботиться о ней, оберегать — разве это плохо?

«Я выйду за него!» — внезапно решила девушка.

Утром она посоветовалась с Айрин, как вести себя с матерью Далласа. Разумеется, пришлось обо всем рассказать.

— Вы решили пожениться! — воскликнула Айрин. — Неужели? Вот удача!

Другие женщины мигом окружили Терезу и засыпали вопросами.

— Я еще окончательно не решила, — сказала девушка.

Услышав такой ответ, Рут в сердцах плюнула.

— Таким, как ты, не должно так везти! — заявила она.

— Почему? — настороженно произнесла Тереза.

— Потому что ты не понимаешь своего счастья! Приехала в Сидней никем и ничем и сразу же нашла такого жениха. Все честь по чести, не то, что у других…

— А со мной иначе нельзя! — повторила девушка слова Далласа.

Рут усмехнулась.

— Еще как можно! Мы-то что, хуже были?

«Конечно хуже!»— хотелось ответить Терезе.

Ее настроение немного испортилось от этого разговора. Женщины надавали ей советов, как вести себя с будущей свекровью, и Тереза на всякий случай старалась все запомнить. Интересно, а что сказала бы в этом случае Дарлин?

Даллас ждал девушку в условленном месте. Тереза заметила: он не так воодушевлен, как вчера, хотя и пытается это скрыть.

— Что сказали твои родные? — спросила она, чувствуя, что причина перемены в его настроений кроется где-то здесь.

Даллас слегка отвел глаза.

— Ничего, — сказал он. — Моя мать хочет посмотреть на тебя. Идем?

Он не мог признаться, что мать и брат далеко не в восторге от его затеи с женитьбой. Мать сразу спросила, не беременна ли невеста, а когда узнала, что нет, сказала, что тогда и спешить незачем. Брат же был категорически против того, чтобы Тереза жила в их доме, пока Далласа не будет. И матери и брату не понравилось, что невеста бедна. Надо же, только Даллас стал побольше зарабатывать, как тут же решил создать свою семью!

— Но она хорошая, добрая, красивая! — говорил расстроенный Даллас.

— Если любит, подождет, — сказала мать. — Незачем жениться перед самым отъездом.

Тем не менее Даллас настаивал на своем и сказал, что приведет Терезу знакомиться.

Они молча шли по улице. Юноша уже не был уверен, что возлюбленная способна понравиться всему свету так, как нравится ему.

Даллас жил на узенькой улочке в маленьком низком домишке с тремя небольшими комнатками. Внутри было чисто, как и у Айрин, но попросторнее. В гостиной, стоял стол, три стула и шкафчик с посудой.

Терезу встретила Сильвия Шелдон, невысокая светловолосая женщина с неприветливым лицом и красными от постоянной стирки руками.

Девушка несмело вошла в дом и увидела Джорджа, брата своего жениха, — он сидел за столом, смотрел за нее и нагловато улыбался.

Тереза вздрогнула, натолкнувшись на насмешливый взгляд, так смотрели Фил Смит, Дорис и Фей. Она невольно съежилась: эти люди, родные Далласа, держались враждебно и казались чужими. Они окинули подозрительным взглядом ее пышную прическу и старое платье.

Сильвия почти ни о чем не спрашивала девушку, вела себя сухо и неприязненно. Брат откровенно усмехался. Не имело никакого значения, как она себя поведет, — они заранее ее ненавидели.

«Какие неприятные люди!»— подумала оскорбленная Тереза. И Даллас еще предлагал ей здесь жить!

Вскоре Сильвия занялась повседневными делами с таким видом, словно в доме не было никого постороннего.

— Ну мы пойдем? — неловко произнесгДаллас.

— Не занесешь по пути белье? — спросила мать, а когда сын кивнул, позвала: — Иди сюда на минуту!

Они вышли. Сквозь тонкую перегородку Тереза слышала каждое слово их разговора. Может, Сильвия нарочно это устроила? Джордж тоже покинул гостиную.

— Что-то она мне не очень нравится, — с ходу сказала мать. — Ты говорил, что красавица, а на самом деле довольно невзрачная.

— Мог бы получше выбрать! — поддержал брат. — На что она тебе сдалась? Ты можешь иметь жен в каждом порту, разве нет? — И расхохотался.

— Она такая смуглая… Ее родители христиане? — спросила Сильвия.

— Ну конечно же, мама! Ее фамилия Хиггинс, я же говорил тебе!

— И ты хочешь, чтобы она жила здесь?

— Да!

— Незачем сажать нам на шею эту девчонку! — заявил Джордж.

— Это ты сидишь у меня на шее! — резко произнес Даллас. — Пора прекратить шляться без дела! Я уже взрослый мужчина, и сам все решу. Женюсь на Терезе — и точка!

— Потом пожалеешь.

— Никогда!

Он быстро вышел и кивнул девушке.

— Идем!

Даллас был расстроен, а Тереза обижена до глубины души. Она уже вырастила в душе новый образ счастья, о каком прежде и не мечтала, — прозрачный и светлый, похожий на хрупкий стеклянный шар, который сначала потемнел, а после разбился вдребезги, поразив ее осколками в самое сердце. Девушка сразу впала в отчаяние, решив, что ничто уже не получится так, как мечталось. Она понимала, что юноша не виноват, и все же не могла удержаться от упреков. Даллас пытался объяснить поведение матери ревностью, но девушка не хотела и слышать. Тереза считала, что он не защитил ее как следует. Боже, чего только не наговорили эти люди! Почему, за что?!

Она еще больше рассердилась, когда Даллас сказал:

— Ладно, Бог с ними! Все равно поженимся —нам-то что!

Глаза Терезы метали темные молнии.

— Как это что?! — воскликнула она.

— Ну не будем жить там, и все, — оправдывался Даллас, — что-нибудь придумаем…

— Я не выйду за тебя, — мрачно проговорила девушка, — передумала.

Юноша остановился, точно споткнувшись. Он взял девушку за плечи и посмотрел в ее несчастное лицо, казавшееся матовым при свете фонаря.

— Да что ты, Тереза? — тихо, но в то же время повелительно произнес он. — Мы же решили!

Девушка вырвалась.

— Ничего я еще не решила!

Ей было страшно обидно и больно. Ее глаза сузились… Опять она жертва, опять! Ну нет, больше этому не бывать!

— Сейчас же идем к священнику! — распорядился Даллас, крепко взяв Терезу за руку.

Взгляд его затвердел, лицо казалось неподвижным, недобрым. Они стояли под единственным на этой улочке фонарем, длинные тени, изгибаясь, тонули во тьме. Что-то зловещее таилось в пейзаже…

— Не заставляй меня! И вообще, не приходи ко мне больше!

Девушка вырвалась и, рыдая, побежала по улице.

— Ты сама не знаешь, что делаешь! — крикнул вслед Даллас.

Впоследствии Тереза не могла объяснить себе, почему все так вышло. Даллас, разумеется, пришел на следующий же день, но девушка передала через ничего не понимающую, огорченную Айрин, что не хочет его видеть. В последующие дни юноша безуспешно ловил Терезу на улице, пытаясь объясниться. Он не мог понять, чем так уж сильно ее обидел. Женщины на кухне были просто возмущены: как можно быть такой безжалостной и упрямой!

Тереза не сдалась. Она пересилила себя. Во имя чего?

Через пару дней Айрин тихонько шепнула ей, что Даллас Шелдон ушел в плавание вместе с Алленом, на том же корабле под названием «Миранда», и Тереза в отчаянии горько проплакала всю ночь и назавтра весь день тихо роняла слезы. Она была очень несчастна.

ГЛАВА IV

Месяц спустя Тереза приняла окончательное решение подыскать себе другую работу, с таким заработком, который давал бы возможность снимать жилье и покупать необходимые вещи.

В свободное время она бродила по северной части Сиднея, где размещались промышленные предприятия, в надежде узнать, не нужна ли где-нибудь работница. Кое-где требовались девушки, например на ткацкой фабрике, но зарплата начинающей, пять шиллингов в неделю, не устраивала Терезу. Опять гроши! Если б она жила в Сиднее с родными, то еще можно было бы, пожалуй, прожить на такие деньги, но совершенно одной… И потом, ей во что бы то ни стало хотелось вырваться за пределы бедняцкого квартала, за границы мира, в который она попала волею судьбы.

Путешествуя по солнечным улицам Сиднея, Тереза с удивлением, граничащим с испугом, взирала на роскошные викторианские особняки состоятельных горожан — с башенками, затейливыми коваными решетками, высокими окнами, арками, или дома в колониальном стиле —трехэтажные, с четырьмя или шестью белыми колоннами и широким крыльцом. Перед каждым из таких домов была зеленая лужайка, цветник, а иногда и целый парк.

Однажды Тереза забрела на большой зеленый холм, где высилось величественное готическое здание со стенами из светло-коричневого пирмонтского песчаника. Это был Сиднейский университет. Мимо спешили молодые люди, по большей части хорошо одетые, уверенные в себе — они, не глядя, обходили одиноко стоявшую Терезу. Конечно, она вовсе не собиралась и не хотела бы здесь учиться, но зрелище потрясло ее, настолько явно эта жизнь отличалась от той, какую она изо дня в день привыкла видеть в своем квартале и на кухне. Там — такая убогость, теснота, пыль и грязь, извилистые узкие улочки, а здесь — огромный шатер чистых голубых небес, которые не охватишь взглядом, гигантский холм, сверкающие на солнце стены огромного здания, украшенные витражами окна и эти молодые, улыбающиеся светлые лица людей, которые, как казалось Терезе, и говорят-то на другом языке.

А набережная в воскресный день! Голубые спокойные воды моря усеяны небольшими, заросшими растительностью островками, которые похожи на цветочные клумбы. А по вымощенной эвкалиптовыми шашками дороге катятся нарядные коляски с дамами в светлых платьях и шляпках и дженльменами в шелковых цилиндрах.

Она же, Тереза Хиггинс, никто против этих господ, так же, как и Айрин, как все женщины на кухне и как Даллас Шелдон. У девушки было впечатление, что она увидела наяву жизнь богов и богинь!

Как же проникнуть туда, в этот пышный сверкающий мир? Как почувствовать себя покоящимся на бархате бриллиантом, а не куском гранита, валяющимся в пыли? С замужеством ничего не получилось, значит, надо искать другой путь. Впрочем, если Тереза и жалела о Далласе как о человеке, то о несбывшейся жизни с ним — нет. Поразмыслив, она пришла к выводу, что ничего хорошего не получила бы — все тот же квартал, хозяйство, забота о куске хлеба да соседство с этой мегерой, его матерью, и наглым братцем! И все же, когда девушка вспоминала устремленный на нее взгляд зеленых глаз юноши, взгляд, полный искренних светлых чувств, у нее начинало сладко и тоскливо ныть сердце. Полюбит ли ее кто-нибудь еще и когда? Сможет ли другой человек найти в ней те привлекательные черты и качества, какие увидел Даллас? Кто знает!

Через несколько дней она случайно наткнулась на объявление — на воротах двухэтажного белого особняка висел клочок бумаги с надписью: «Требуется прислуга». Тереза остановилась. У нее не было ни малейшего желания идти в служанки, но, если это приличный дом с отдельной комнатой для прислуги и хорошим жалованьем, почему бы не попробовать? Все-таки лучше, чем кладовка и кухня.

Она робко вошла в ворота, прошла по тихому дворику мимо благоухающих клумб и позвонила.

Дверь открыла высокая девица с острым взглядом зеленовато-карих глаз и довольно развязными, как показалось Терезе, манерами, судя по одежде, служанка.

— Что тебе? — спросила она, слегка скривив губы.

— Я по объявлению.

— А! Проходи, — сказала девица и пропустила Терезу в ароматную прохладу дома. — Иди за мной.

Они поднялись по лесенке наверх, в роскошную полутемную гостиную, где все было в беспорядке. Девица отворила дверь в соседнее помещение и сказала:

— Мэм, к вам девушка насчет работы. Женский голос ответил:

— Пусть войдет!

— Зайди, — сказала девица, и Тереза осторожно переступила порог.

Она очутилась в небольшой комнате с росписью на потолке и в простенках, с низкой мягкой мебелью и множеством зеркал.

Напротив одного из них на маленьком розовом пуфике сидела молодая дама с очень светлыми волосами, белой, как атлас, кожей и бледно-голубыми глазами. Тереза никогда не видела на женщине такого одеяния — то ли платье, то ли пеньюар, едва прикрывавший тело, прозрачный, точно сотканный из воздуха, и, очевидно, разлетавшийся и раскрывавшийся на груди и внизу при каждом шаге, удерживаемый только на талии широким шелковым поясом с затейливой бахромой.

В комнате стоял вкрадчивый запах дорогих духов, туалетный столик был заставлен янтарного цвета флаконами, коробочками с пудрой, футлярами, в которых, видимо, хранились украшения; тут же дымилась чашка с горячим кофе, лежали щетки для волос, шпильки, браслеты и золотые цепочки. Хрустальная ваза была полна свежих цветов.

Женщина обернулась и окинула Терезу оценивающим взглядом.

— Я по объявлению, мэм, — сказала девушка. Может быть, следовало поклониться или сделать реверанс, но что-то в душе Терезы неумолимо противилось этому.

— Вижу, — ответила женщина и прибавила: — Пятнадцать шиллингов в неделю, стол и отдельная комната. Один выходной. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Служила где-нибудь?

— Нет, мэм.

— Здешняя?

— Приезжая.

— Откуда?

— Из Кленси, — ответила Тереза и очень удивилась, когда женщина, усмехнувшись каким-то своим мыслям, проговорила:

— А, слышала! Прелестный маленький городок…

Кленси! Воспоминания нахлынули на Терезу, причинив острую боль. А что, если взять и вернуться домой, оставить эту бессмысленную (так ей показалось сейчас) борьбу за жизнь и жить по-прежнему в своем городе, в согласии с родными, с природой — что может быть лучше! Да, но у людей злые языки. Вдруг кто-нибудь подумает, что с нею случилась беда, которая, по их мнению, случается со всеми девушками, покинувшими родной кров и побывавшими в столице, пусть даже у них и не будет никаких доказательств? И потом… это будет значить, что она проиграла, а она отныне желала только выигрывать! Тереза с непривычным чувством гордости вскинула голову. Ей очень хотелось спросить хозяйку этого дома, откуда та знает про Кленси, но девушка не осмелилась.

— Как тебя зовут?

— Тереза Хиггинс.

— Аккуратная, вставать привыкла рано, не сплетничаешь, не воруешь, послушна, не гуляешь с кем попало, не пьешь? — женщина спрашивала совершенно серьезно.

Тереза слегка покраснела.

— Да, мэм, — растерянно отвечала она.

— Ну если так, можешь завтра приступать. Согласна?

Девушка секунду помедлила. Она была неопытна, но тем не менее поняла, что сидящая перед нею холеная особа — не леди. На Терезу повеяло чем-то запретным, чего, наверняка, не одобрили бы мать и Тина. Но, с другой стороны, пятнадцать шиллингов в неделю (обычно прислуге платили не больше десяти) да еще бесплатный стол и жилье! А если не понравится, можно тут же уйти — это ее право! Наверное, стоит рискнуть!

— Я согласна, мэм.

— Ладно, — лениво проговорила та, берясь за щетку для волос, — скажи Люсинде, что ты принята, пусть даст тебе форму, объяснит, как и что. Приходи завтра часам к десяти.

— Хорошо, мэм!

— Меня зовут Элеонора Дуган, — сказала новая хозяйка Терезы, улыбнувшись своему отражению. И Тереза сразу вспомнила это имя.

В тот же день Тереза взяла расчет и сердечно распрощалась с работницами, пообещав навещать их хотя бы раз в неделю — в свой выходной.

На новом месте девушке дали форму — черное платье, белый хрустящий накрахмаленный фартук — и выделили комнатку, где помещались только стол, кровать и шкафчик, но все-таки в отличие от кладовки было окошко. Потом Люсинда объяснила новенькой ее обязанности, и новая жизнь началась.

Прошло немало времени, прежде чем Тереза сумела немного приспособиться к условиям этой жизни. Хозяйка дома вела очень беспорядочное существование — поздно ложилась, поздно вставала, могла вообще, что называется, перепутать день с ночью. Иной день ничего не ела, а другой питалась исключительно пирожными и шоколадом, требовала, чтобы каждая вещь лежала на своем месте, но сама разбрасывала их где попало. Иногда среди ночи приезжала толпа гостей, тогда она резким звонком будила Терезу, и той приходилось, дрожа от страха, бежать по темным улицам в какое-нибудь ночное заведение за угощением и шампанским. Но зато бывали случаи, когда Элеонора не вставала с постели и не беспокоила прислугу чуть ли не целые сутки. С Терезой она обходилась неплохо — не кричала, почти не делала замечаний, хотя и не хвалила. Кормили хорошо — еду готовила повариха-мулатка по имени Тисл, с которой у Терезы сразу же установились дружеские отношения.

Работы, конечно, было много: приходилось мыть лестницу, выбивать ковры, ходить за покупками. Белье, к счастью, стирала приходящая прачка. Люсинда считала себя личной служанкой Элеоноры и предпочитала прислуживать в спальне, в гардеробной и за столом. Тереза отчасти была рада этому — она побаивалась шумных сборищ, пьяных гостей, но, с другой стороны, девушке не нравилось, что Люсинда пытается помыкать ею, временами откровенно бездельничает и всегда старается свалить на новенькую самую грязную работу. Тереза недолюбливала Люсинду, но в целях безопасности поддерживала с нею хорошие отношения, что было нетрудно. С некоторых пор Тереза уяснила для себя, что женщины независимо от условий жизни, как правило, делятся на тех, кто постоянно плачет, жалуется на свои несчастья, бедность и нелегкую долю, и тех, кто, напротив, любит похвастать. С первыми следует изображать видимость сочувствия, вторым лучше слегка подольстить, и все будет в порядке. При этом она радовалась, сознавая, что не принадлежит ни к тем, ни к другим. Люсинда же явно была из вторых. Смазливая рыжеватая блондинка, она постоянно наряжалась (в основном в старые платья хозяйки), пудрилась и румянилась, любовалась собой в зеркало и рассказывала были и небылицы про себя и свою жизнь. Если бы Люсинда увидела в Терезе конкурентку, она тут же возненавидела бы девушку и постаралась выжить ее из дома. Но, к счастью, новенькая казалась ей несмышленой дурнушкой, и Люсинда снисходительно покровительствовала Терезе, попутно пытаясь учить ее уму-разуму. Люсинда не страдала избытком ума, и Тереза, случалось, втайне смеялась над нею, хотя при этом притворялась, что уважает ее и верит всему, что она говорит.

Впрочем, отличить правду от лжи бывало нелегко. Люсинда, например, признавалась, что имела связь с некоторыми любовниками Элеоноры и те находили ее «не хуже». Служанка, видимо, не очень-то симпатизировала хозяйке, мучилась завистью, не имея возможности достигнуть таких же высот, но внешне была сама преданность — словом, дом был наполнен атмосферой лицемерия и притворства.

Любовники Элеоноры — это особая сторона здешней жизни. Мисс Дуган была богатой, свободной женщиной с холодным сердцем и продажной душой. Она жила в свое удовольствие, наслаждаясь настоящим, и в то же время рабски зависела от привычек прошлого.

Иногда Элеонора подолгу встречалась с одним мужчиной, но чаще еженощно меняла любовников, без объятий которых, как сказала Люсинда, «не могла жить». Это были, судя по всему, весьма состоятельные, немолодые и средних лет господа, но, случалось, приезжали и совсем юные, хотя тоже, видимо, небедные. Элеонора все время получала дорогие подарки — украшения, наряды, а что до цветов и конфет — ими был завален весь дом. Иной раз мужчины приезжали компанией — пили, курили, бренчали на рояле. Гостиная то и дело оглашалась взрывами смеха, восторженными выкриками, а Люсинда и Тереза не успевали убирать грязную посуду. После таких вечеров в комнатах бывал большой беспорядок, но подобные сборища устраивались редко, чаще Элеонора проводила время только с одним кавалером.

Сначала Тереза боялась, что к ней станет кто-нибудь приставать, но гости обращали на девушку не больше внимания, чем на мебель. Исходя из этого можно было сделать вывод, что Люсинда врет, рассказывая о своих похождениях с богатыми мужчинами. Но, с другой стороны, рассуждала Тереза, Люсинда привлекательнее и старше — ей уже девятнадцать. Потом Люсинда, случалось, говорила о себе не только то, что с ее точки зрения заслуживало восхищения окружающих. Например, как-то обмолвилась, что «однажды родила ребенка», а потом прибавила без сожаления, что он умер. Такая же неприятность, если верить ее словам, пару лет назад случилась и с Элеонорой, только того младенца сразу же «куда-то увезли». Люсинда начала служить хозяйке давно, возможно, еще до ее возвышения, и знала все о прошлых и нынешних вкусах и привычках Элеоноры. Служанка рассказывала шокирующие подробности из жизни госпожи и тут же добавляла что-нибудь не менее откровенное о себе. «Любовь» (Тереза понимала, что представления о любви у Люсинды совсем иные, чем у нее самой), была, по мнению этой девицы, наиприятнейшей вещью на свете. За время службы у мисс Дуган Тереза существенно пополнила знания о самой сокровенной стороне человеческой жизни. Впрочем, вспоминая Кленси, свои полудетские беседы с Тиной о счастье и любви, а потом — прогулки с Далласом, первые поцелуи и признания, девушка брезгливо вздрагивала при мыслях о том, чем так гордилась Люсинда.

Иногда до слуха Терезы, уже лежавшей в постели, доносились сквозь тонкую стенку отголоски любовных баталий Элеоноры. А пару раз, приходя по звонку, девушка наблюдала весьма откровенные сцены: полураздетая хозяйка в объятиях очередного кавалера. В таких случаях они обычно просили принести еще выпить, а потом запирались в спальне до утра.

Тереза часто думала о том, насколько относительны человеческие ценности. В Кленси ценились непорочность, скромность, чистота, а здесь развращенная Люсинда открыто похвалялась своими грязными похождениями. Хотя в этом городе несомненно есть другое общество, то, о котором ей нельзя и мечтать.

Что до себя — Тереза была уверена, что и краешка подола не испачкает. Если б кто-то в этом доме попытался открыто посягнуть на ее добродетель, она ушла бы, не задумываясь, а так чувствовала себя стоящей в стороне, хранившей мир своей души неприкосновенным. Впрочем, в последнем она, возможно, ошибалась. Ее представления о морали и чести не поколебались, но наблюдения за жизнью хозяйки и рассказы Люсинды постепенно расшевелили воображение девушки, затронули дремавшие чувства: ей стали сниться пугающие своей откровенностью сны, а порой и наяву пробуждались неведомые ранее ощущения. Тереза начала задумываться о том, что прежде совсем не волновало ее, — о неведомой тайне отношений противоположных полов.

И все-таки она оставалась шестнадцатилетней провинциальной девочкой, и любовь для нее была прежде всего связана с романтикой чувств, задушевными разговорами, невинной нежностью поцелуев и объятий.

Она по-прежнему ничего не писала родным: не хотела огорчать их правдой, не желала и лгать. Мама и Тина могут не понять ее, столичная мораль им не знакома. Придется подождать. Ничего, вот накопит денег и тогда покинет дом Элеоноры. А пока останется — плата того стоит.

По привычке Тереза рано просыпалась и, пока не пришла пора вставать, обычно смотрела в маленькое окошко своей комнаты на покрытый золотистой дымкой утренний город, город, который успела полюбить. Кленси мал и беден, а Сидней велик и богат, потому можно родиться в Кленси, но жить надо в Сиднее.

Из окон особняка Элеоноры были видны голубой залив под огромным небом, и роща олив на склоне холма, и здание церкви в стиле готического возрождения, и широкий лиственный свод большого сада, и извилистый берег, точно изваянный из застывших от времени песков. Десятки домиков спускались к воде, и красные крыши блестели на солнце. Здесь, в этом квартале, улицы были прохладны и чисты.

Тереза проснулась в удивительно хорошем настроении. Ей только что снилось что-то очень светлое и нежное, сотканное из весеннего солнца и лазурных грез.

Спустившись вниз, она выпила на кухне чаю и поболтала с Тисл. Люсинда с утра куда-то ушла, — это тоже порадовало.

На дворе раздался стук лошадиных копыт — кто-то прибыл спозаранку. Вскоре в дверь позвонили, и Тереза пошла открывать.

Конечно же, это был мужчина — женщины к Элеоноре никогда не заходили.

Тереза ко всем поклонникам своей госпожи относилась одинаково — с оттенком презрения и без всякого интереса. Но этот мужчина сразу показался непохожим на остальных — почему, она и сама не знала.

— Новенькая? — спросил он Терезу.

— Да, сэр.

Девушка заметила, что незнакомец окинул ее внимательным, серьезным взглядом, совсем не таким туманно-равнодушным, каким обычно провожали ее прежние посетители Элеоноры. Она не смела смотреть прямо на гостя, но все же увидела, что у него серо-голубые глаза, бледная кожа и черные волосы. Он был молод и хорошо одет — безупречного покроя костюм из дорогой материи, белый шарф и черные перчатки. Он прибыл верхом — хотя верховому на узких улочках Сиднея не позавидуешь, — поэтому ноги его обтягивали блестящие сапоги.

Незнакомец был красив и на первый взгляд казался человеком светским.

— Мисс Дуган у себя?

— Да, сэр.

Он улыбнулся, еще раз оглядев ее нескладную худенькую фигурку в строгом черном платье, смуглое личико с большими темными глазами и пышную копну волос, перетянутую на затылке широкой белоснежной лентой, завязанной аккуратнейшим бантом.

— Можно пройти?

— Прошу вас.

Он поднялся по лестнице в гостиную. Тереза шла впереди, и ноги почему-то плохо слушались ее.

Элеонора, заслышав шаги, вышла навстречу с распущенными волосами и в пеньюаре, надетом на голое тело. Вчера она поздно вернулась домой и остаток ночи провела одна. Женщина выглядела усталой, но на лице ее против обыкновения горел румянец.

— Нейл!

— Доброе утро, Элеонора.

— Здравствуй, Нейл! Не ожидала тебя увидеть. Куда ты запропастился?

Она казалась взволнованной и пыталась это скрыть за равнодушной улыбкой. Голубые глаза ее бегали, она то и дело поправляла пышно взбитые пряди белокурых волос.

Незнакомец отмахнулся.

— Долго рассказывать!

И сию же секунду Тереза, ожидающая указаний хозяйки, неведомым чутьем уловила, поняла, что так же, как Элеонора — не леди, этот человек — не джентльмен. Возможно, он жил в другом мире, но вылеплен был из того же теста, что и она, простая девочка из захолустья. Впрочем, плохо это или хорошо и почему так волнует ее, Тереза не могла себе объяснить.

Элеонора криво усмехнулась.

— От тебя, как всегда, ничего не добьешься. Ладно, Бог с тобой! Тереза, принеси кофе.

Девушка послушно вышла, а когда вернулась, гость уже сидел на низком диване, положив ногу на ногу, и беседовал с хозяйкой. Болтая, Элеонора то и дело показывала в улыбке ровные зубы, вырез платья позволял видеть шелковистую кожу груди, а одна из стройных ножек была выставлена далеко вперед.

«Стерва!»— подумала Тереза о своей госпоже. Она еще ни разу в жизни не выругалась вслух, но, разговаривая сама с собой, в последнее время употребляла слова из жаргона Люсинды. Так она чувствовала себя увереннее: приятно иметь возможность втайне от всех отвести душу.

Девушка поставила на столик поднос с серебряной посудой и не спешила уходить — ей было интересно послушать, о чем будут говорить незнакомец и Элеонора.

— Можно остановиться у тебя ненадолго? — спросил молодой человек.

— Ты же знаешь, Нейл, я не сдаю комнат, — ответила женщина. Элеонора, видимо, успела овладеть собой и теперь, к удивлению Терезы, держалась холоднее, чем обычно, хотя этот мужчина казался привлекательнее многих других кавалеров.

— Это, должно быть, касается только меня, — с улыбкой заметил незнакомец.

Элеонора невесело усмехнулась. Ее светлые глаза блестели, как две льдинки в бокале с белым вином. Она сухо произнесла:

— Не хочу неприятностей, Нейл. В прошлый раз после твоего отъезда ко мне заявилась полиция и перевернула весь дом.

— Это было давно…

— Да? — Она засмеялась. — Ты что, уже поладил с законом?

Молодой человек развел руками.

— Я бы не сказал, но… Даю слово, такое не повторится!

Элеонора встала. Потом внезапно заметила Терезу, которая стояла и слушала разговор, широко раскрыв глаза и не двигаясь.

— Тереза? Что тебе надо? Иди…

Девушка безропотно покинула комнату. Она всегда двигалась легко, почти бесшумно, даже когда внутри души и тела пылал огонь. Терезу в любой момент могли выдать только глаза — эти огромные, сияющие окна ее сущности, два данных природой волшебных камня, способных обласкать и испепелить. И они никогда не бывали холодными.

Тереза не имела свойственной прислуге привычки подслушивать разговоры господ, но на сей раз остановилась по другую сторону дверей и напрягла слух, попутно заглядывая в чуть приоткрытые створки.

Элеонора продолжала беседу. Глубокая досада звучала в голосе женщины, когда она произнесла:

— Что значат твои слова!

Она подошла к окну и, приподняв занавеску, стала смотреть на солнечную улицу.

Элеонора редко бывала не в настроении, а может, наоборот—просто всегда притворялась.

Молодой человек спокойно взял чашечку с кофе и сделал глоток.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего! Полгода тебя не было, я думала — исчез, пусть не из жизни вообще, так хоть из моей. Но нет — ты опять являешься и…— Она не договорила.

— У тебя было много мужчин, Элеонора, очень много. Я думал, тебе безразлично, с кем ты, все на одно лицо.

— Чаще да. Все вы считаете меня бессердечной куклой, но некоторые из вас — немногие — оставляют след в моей душе, Нейл. Ты из их числа.

Неожиданная проникновенность ее тона, похоже, не тронула его.

— Очень лестно, Элеонора. Но при этом ты отказываешь мне в приюте.

— Я же сказала — не хочу неприятностей. Мне вполне хватает общения с благополучными людьми. Зачем я буду тебе помогать? Ты же сам признавался, что презираешь тех, кто раскрывает тебе душу, потому что они, по-твоему, слабы!

— Так я не говорил… Чего ты хочешь?

— Того, чего я хочу, ты мне не дашь!

Он рассмеялся — без намека на смущение или жалость.

— Я разбил тебе сердце? А ты сама? Сколько раз ты делала это? Или ты променяла бы все свои победы на одну единственную, ту, которая не досталась тебе?

Элеонора промолчала. Ее глаза, глаза уставшего от жизни, изведавшего все человека, были пусты. Такой Тереза ее еще никогда не видела.

— Я прошу тебя! — сказал молодой человек.

— Не проси! Интересно, что ты сказал бы, если б я тебя попросила? Что бы вы все сказали мне лет через двадцать?!

Тереза изумилась. Элеонора задумывается о своем будущем?! У девушки давно сложилось впечатление, что прекрасную куртизанку волнует только настоящее. Сколько же лет Элеоноре? Этого не знала даже Люсинда. Ей можно было дать и двадцать, и двадцать пять, и тридцать.

Вместо ответа гость задумчиво произнес:

— Да, видимо, в твоих словах есть доля правды. Я понимаю тебя. Ты ненавидишь мужчин, мстишь им всем сразу и каждому в отдельности и одновременно не можешь без них жить. Они унижали тебя в былые годы, но они же дали тебе то, что ты имеешь. Ты ненасытная во всех отношениях женщина, и тебе некого в этом винить! Скажи, ты ценишь свою теперешнюю жизнь?

— Да! Я свободный человек! Нейл улыбнулся.

— Знаешь, что такое свобода? Это когда ты не зависишь не только от других, но и от самого себя— от своей совести и всяких других ненужных чувств. Они здорово мешают в этой жизни, ведь правда?

Элеонора промолчала.

— Я уйду, — сказал молодой человек. — Зайду через пару дней — ненадолго, не бойся. Оставлю одну вещичку — пусть полежит у тебя.

Она вскинула голову.

— Если за нею придут, я ее отдам.

— Я сам приду за нею.

Элеонора повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Сколько тебе лет, Нейл?

— Двадцать три. Старый!

— Мы с тобой знакомы три года, и каждая наша встреча кажется мне последней. Это очень плохо.

— Неужели ты имеешь склонность к постоянству? Ты?

— Брось, Нейл, я вовсе не о том! Он улыбнулся.

— Я понял. Проводишь меня до дверей?

— Служанка проводит.

Тереза отскочила от двери и быстро спустилась вниз. Вскоре появился гость Элеоноры.

Он рассеянно кивнул на прощание, и глаза его были как вечернее небо над заливом, небо, отраженное в прозрачной воде, и в душу Терезы вошел страх перед чем-то неведомым и опасным, ей невыносимо захотелось прижаться к кому-то близкому и родному.

Хорошее настроение ушло. Она вдруг почувствовала себя очень одинокой.

ГЛАВА V

Следующий день был выходным, и Тереза отправилась навестить Айрин и остальных.

Она шла по наклонной пыльной улочке и вспоминала просторы окрестностей Кленси, мать и сестру. Интересно, Тина уже нашла себе жениха? Если да, то не может быть, чтобы такого, как Фил Смит. Подумав о Филе, Тереза вспомнила Далласа. Конечно, Даллас внешне гораздо привлекательнее и как человек несравненно лучше, но в целом — тот же самый Фил. Обоих одинаково трудно представить в костюме джентльмена — вроде того, как у вчерашнего господина.

Проснувшись сегодня, она почему-то в первый момент подумала, что ей приснилось это бледное, точно присыпанное снегом лицо со странным взглядом серо-синих глаз, таким, словно этот человек привык постоянно наблюдать за миром, за людьми и ежеминутно делать о них какие-то, возможно, очень нелестные выводы, но при этом не видел своей собственной сути. В жизни часто встречается такая частичная слепота. В нем чувствовалась фальшь, Тереза это понимала и в то же время с первой минуты смотрела на него снизу вверх, так, как ни на кого не желала смотреть. Он был недосягаем, их миры никогда не соприкоснутся, не войдут один в другой. И это, наверное, к лучшему.

На кухне работницы обступили девушку и одолели расспросами. Накануне Тереза купила в дешевой лавчонке на берегу простенькое платье из розового ситца, соломенную шляпку с красными лентами, красные туфли, и женщины нашли ее очень и очень похорошевшей.

Тереза ограничилась полуправдой, сказав, что служит у богатой дамы, выполняет обычную для горничной работу и зарплату тоже получает обычную.

Говоря о своем жалованье, она слегка покраснела, так как совсем недавно начала проделывать то, о чем раньше не смела и думать. Тереза давно догадалась, что Люсинда приворовывает, и ее возмущению не было предела. Причина возмущения была на удивление проста: почему вечно бездельничавшая, бесстыдная Люсинда имеет дополнительный доход, а она, честная, работящая Тереза Хиггинс, нет?!

Собственно, злиться следовало на себя — Тереза это понимала. Кто виноват в том, что ей недостает решимости делать такие же вещи? А что насчет угрызений совести — обворовывать такую женщину, как Элеонора, — не грех! Да и что значит обворовывать? Взять ничтожных пару фунтов, когда Элеонора тратит их десятками, не считая!

Однако Тереза боялась разоблачения. Боялась, пока не представился великолепный случай. Однажды, убирая комнаты, девушка нашла в пыли за зеркалом несколько неизвестно как туда попавших золотых монет. Был соблазн взять их себе, но Тереза, поразмыслив, решила иначе. Это было бы слишком просто, следовало сделать более хитрый ход. Девушка с наивным видом вручила монеты Элеоноре, сказав, где их нашла, и прочла в глазах хозяйки одобрение своему поступку. Позднее Тереза заметила, что Элеонора стала доверять ей ключи от комода, позволяла распоряжаться хозяйственными расходами, и девушка поняла, что не просчиталась. Главное — найти возможность зарекомендовать себя с наилучшей стороны, показать, что ты честная, сделать так, чтобы тебе поверили, а там уже можно творить что угодно! С тех пор она постоянно брала деньги, понемногу, чтобы не бросалось в глаза, и с удовлетворением отметила, что кошелек стал толстеть с удвоенной силой. Что ж, таким образом она сократит срок пребывания в доме, где продажные женщины творят свои грязные дела.

Она копила деньги. Зачем? Точно ответить было очень трудно. Она почти ничего не покупала себе, экономила каждое пенни, но с увеличением содержимого кошелька росла ее значимость в своих собственных глазах, странная уверенность в себе и своем будущем, точно кто-то влиятельный и сильный стоял за ее спиной. Она не задумывалась о том, почему, убежав от своих родных, которые любили ее и поддержку которых она чувствовала бы всю жизнь, вдруг поверила в деньги, в их силу и власть? Она готова была признаться себе, что, возможно, деньги — единственное, что может в совершенно чистом виде и абсолютно всегда давать благо, не потому, что на них можно все купить (она так не считала), а потому, что они не меняются, не умирают, не предают так, как люди. Это — вечное, непотопляемое, твердое, как гранит, несокрушимое перед любыми житейскими бурями, способное от них защитить. Глядя на них, она думала: «Почему часто говорят, будто деньги забирают душу в плен? Странно… Деньги деньгами, душа душой! Есть вещи, на которые я никогда не пойду ради денег — не стану торговать собой, не смогу предать маму и Тину. Маму и Тину… А остальных? И их тоже, хотя на остальных мне в общем-то глубоко плевать».

А еще это средство отомстить Дорис и Фей, о которых она в последнее время почти перестала вспоминать.

…Вдоволь наговорившись с женщинами, Тереза подошла к Айрин.

— Тебе нравится там? — спросила Айрин, не отрываясь от дела.

Тереза пожала плечами.

— Как сказать… Прислуга она и есть прислуга.

И тут же вспомнила слова Фей: «Ты будешь прачкой или поломойкой, Хиггинс, ничего другого тебе не видать!»

«Вот шкура!»— подумала Тереза, и ее карие глаза еще больше потемнели. Как хорошо Айрин — она, похоже, никогда не злится на жизнь, никому не завидует…

— Но все же там лучше, чем здесь? — допытывалась подруга.

Тереза молчала. Здесь можно было не притворяться, оставаться самой собой, говорить, что думаешь. Конечно, эти женщины невежественны, но не развратны, как Люсинда. Работа тут и там оставляла желать лучшего, хотя плата разительно отличалась.

— Да, пожалуй, лучше, — сказала девушка.

— Что ж, это главное.

И Тереза мысленно отвечала: «Нет, Айрин. Главное то, что я, поднимаясь и опускаясь на ступеньку выше или ниже, все равно вечно буду крутиться в пределах одного и того же уровня».

— Кстати, Тереза, а твой приятель заходил, спрашивал о тебе, где ты служишь, но ты же не оставила адреса. Он просил передать, что до конца недели будет здесь, и если ты захочешь его повидать, заходи к нему домой. — И добавила от себя:— Уверена, он страшно обрадуется!

Тереза колебалась. Помириться с Далласом — очень заманчиво!

— Но я не могу пойти к нему, — сказала она, — там его родные…

— Плюнь ты на них! Смотри, упустишь такого парня! Или, если не хочешь идти, дай мне свой адрес, может, он еще зайдет…

— Нет, — ответила Тереза, — я сама. Впрочем, еще подумаю.

В тот день она действительно много размышляла о том, идти к Далласу или нет. Ей очень хотелось увидеть его улыбку, зеленые глаза, то, что совсем недавно было доступно, а теперь казалось недосягаемым, вновь почувствовать себя стоящей рядом с кем-то, не одинокой, но она боялась. Боялась уронить свое достоинство, открыто признать неправоту. Стоит ли навязываться? И его родные все равно не примут ее. Будут унижать, смеяться над нею, совсем как Фей и Дорис.

Тереза никуда не пошла. А после жалела об этом.

Вечером, сидя на кухне в обществе Люсинды и Тисл, Тереза спросила, преодолевая смущение:

— Послушайте, этот молодой господин, что приезжал вчера, кто он?

— Который?

— Тот, кого мисс Элеонора называла Нейлом.

— А! — Люсинда сделала размашистый жест рукой. — Хороший мальчик (мальчиками она именовала всех поклонников своей госпожи — независимо от их возраста), просто душка! Однажды он подарил мне десять шиллингов, — она улыбнулась, — и ничего не попросил взамен.

— Он что, богат?

— Ну, не знаю! — Люсинда ядовито рассмеялась. — Только думаю, если он скажет мисс Элеоноре, что любит ее, она ему под ноги ляжет вместе со всем своим состоянием.

— Но он не говорит?..

— Что он, осел? Кто ж добровольно полезет в такую петлю? Мисс Элеонора, как кошка, — вцепится, не отпустит! — сказала Люсинда и с воодушевлением продолжала: — Однажды, когда напилась, говорила мне, что любила в жизни только двух мужчин: одного моряка, простого парня — это когда еще шлялась по матросским кабакам, и мистера Нейла. А на остальных ей было наплевать!

Люсинда хотела пуститься в подробные рассуждения, но Тереза не желала больше слушать и, сославшись на дела, поднялась наверх.

«Дрянь! — повторяла она про себя. — Змея!»

Элеонора и любовь — это смешно!

Настроение окончательно испортилось. Вечером полил дождь, и южное небо, без того темное, совсем почернело; капли сердито и настойчиво, будто чьи-то твердые пальцы, барабанили по стеклам, а лужи в тусклых лучах фонарей отливали масляно-желтым блеском.

Тереза зажгла в гостиной лампу, рассеянно оглядела зазолотившиеся в ярком свете стены и мебель и прошла в комнатку, смежную со спальней Элеоноры. Там, в верхнем ящике тяжелого комода, в шкатулке, хранились деньги на хозяйство и всякие мелкие расходы.

Тереза решительно выдвинула ящик. С Элеоноры причитается! Не спеша, по-хозяйски отсчитала нужную сумму и сунула деньги в карман передника. Хотела запереть ящик, но вдруг заметила маленький футлярчик, которого прежде не было. Девушка открыла его — там лежал изумительной красоты перстень с изумрудом. Она вынула украшение: камень сверкнул, поразив глубиною зелени, живой и чистой. Он был точно глаз без зрачка! Тереза несколько секунд завороженно смотрела на кольцо, потом надела на средний палец левой руки. Чудо!

Она не заметила, как скрипнула дверь, и не успела снять украшение с пальца, только в следующую минуту, заслышав шаги, сжала кисть руки в кулак и спрятала под передник.

Позади, распространяя вокруг запах лаванды, стояла Элеонора в серебристо-зеленой накидке, шляпке, украшенной страусовыми перьями, и пристально смотрела на выдвинутый ящик комода и растерянную девушку, щеки которой немедленно залил жгучий румянец.

— Тереза?

— Да, мэм. — Тихий голос ее дрожал. Сейчас Элеонора все поймет! Боже, какой позор! Тереза не знала, куда деваться от Элеоноры, от самой себя, от этой жизни, которая заставляет ее творить такое! Почему она так глупо попалась, она, а не Люсинда?!

Элеонора не успела ничего сказать — сзади появилась еще одна тень, и чьи-то пальцы легли на глаза женщины. Тереза перевела взгляд выше — на нее смотрел Нейл. От неожиданности девушка еще больше перепугалась, совсем упала духом, а он между тем делал ей знаки глазами, показывая на комод, и Тереза, мгновенно решившись, быстро и почти бесшумно — благо в окна бил дождь — сорвала с пальца кольцо, положила в футляр и сунула в ящик вместе с деньгами. На все ушло буквально несколько секунд.

— Нейл, это ты? — певучим голосом произнеслаЭлеонора.

— Угадали, мисс!

Женщина повернулась. Молодой человек поочередно поцеловал обе ее руки в тонких перчатках и улыбнулся: губами — ей, глазами — Терезе. Девушке не понравилась эта улыбка — без тени веселья, без следа иллюзий.

— Простите, мэм! — Девушка почти овладела собой. — Тисл просила меня сходить за керосином, а вас не было, и я…

— За керосином? В такое время? Все лавки уже закрыты.

— Нет, — спокойно произнес Нейл, — на набережной есть лавка, где торгуют до полуночи. Это недалеко. Ваша служанка, мэм, наверное, собиралась идти туда. Правильно я говорю? — обратился он к Терезе.

Тереза кивнула. В этот миг ее фигура казалась совершенно неподвижной, а в глазах пылал на диво сильный огонь, огонь раскаяния, гнева, презрения и всех земных страстей. Молодой человек поразился глубине неожиданно высветившихся чувств, на которые, оказывается, была способна эта девочка.

— Ладно, — сказала Элеонора, — иди, потом поговорим. Что там у тебя?

Тереза показала руки и даже вывернула карманы. Элеонора поморщилась.

— Девушка не похожа на воровку! — жестко произнес Нейл. Взгляд его был насмешлив и холоден. — Она новенькая? Откуда?

— Из провинции.

— О! Провинциалки, как правило, самые честные и добродетельные. Я знал одну такую.

Элеонора усмехнулась.

— Только не говори мне, что ты оценил ее по достоинству!

Нейл пожал плечами.

— Может быть, и нет… Мало кто из нас способен по-настоящему разбираться в людях. Взять тебя, Элеонора: меня удивляет, как ты при твоем жизненном опыте умудрилась окружить себя толпой лицемеров?

— Где ты видишь толпу?

— Одна Люсинда стоит целой армии иуд! Элеонора натянуто засмеялась.

— Ну и я не Иисус! Ладно, хватит болтать о прислуге, Нейл. Идем в гостиную. Тереза, принеси выпить.

Девушка выполнила приказ — принесла бутылку красного вина, два бокала и с громким стуком (только так она и могла сейчас проявить свои чувства) поставила поднос на стол.

— Иди, — сказала Элеонора.

Тереза вышла. Похоже, госпожа уже позабыла о своих подозрениях — ее взгляд и мысли были устремлены к гостю.

Ну и черт с ними!

Девушку колотила дрожь от недавно пережитого — и не только. Тереза ни капли не уважала Элеонору, более того — презирала, но вынуждена была подчиняться ей. Что же это — судьба: вечно находиться в зависимости от тех, кто хуже, недостойнее, ниже?!

Она не пошла к себе, зная, что может понадобиться Элеоноре, спустилась вниз и села на стул в пустом холле, надеясь поразмышлять в одиночестве о своей несчастной судьбе. Конечно, ей, Терезе Хиггинс, всего шестнадцать, и многое еще может перемениться, но… Сколько же можно ждать? И что же, в конце концов, следует сделать, чтобы жизнь изменилась не чуть-чуть, а в корне? Измениться самой? Но в чем? Говорят, добродетель рано или поздно вознаграждается Богом, но она что-то не могла припомнить таких примеров.

В дверь резко позвонили, и Тереза, вздрогнув от неожиданности, пошла открывать. Если это очередной поклонник (а кто еще мог прийти к Элеоноре?), следовало сказать, что госпожа занята и не сможет принять.

Она в рассеянной задумчивости повернула задвижку, и в тот же миг девушку отшвырнуло к стене сильным ударом распахнувшихся дверей.

Двое мужчин, едва взглянув на молоденькую девушку в форменном платье горничной, быстро поднялись наверх. Следовало их задержать, и Тереза побежала следом.

Она ничего не поняла даже в тот момент, когда эти двое пинком распахнули дверь в гостиную, и Элеонора, увидев их, вскрикнула от испуга, а Нейл сразу же поднялся с дивана. На лице его появилось выражение крайнего замешательства — судя по всему, он никак не ждал появления этих людей.

— Что вам…— начал он.

Но один из вошедших грубо перебил его:

— Ты знаешь, что!

Только тут Тереза сообразила: это не поклонники Элеоноры, но и не грабители. Из всех присутствующих их интересует только Нейл.

Тереза с перепугу не разглядела их лиц. Одеты эти двое были так, чтобы не привлекать внимания.

Девушка проскользнула в гостиную и остановилась в темном углу. На нее никто не смотрел, она была для всех чем-то вроде мухи. Тереза с чистой совестью могла бы исчезнуть куда-нибудь, никто бы не осудил ее за испуг, но она, несмотря ни на что, почему-то не сумела заставить себя держаться в стороне от происходящего. Может быть, потому, что участником этой истории был элегантный, привлекательный молодой человек, в первый же миг странным, неведомым образом поразивший ее девичье воображение? Она уже знала, чувствовала, что он нечестен, нечист, но это отчего-то проходило мимо ее сознания. Есть такие моменты, периоды в жизни, когда человек способен жить только чувствами и ничем больше. Тереза не мечтала о нем, нет. Ей и в голову не приходило, что этот человек может по-настоящему войти в ее жизнь. Она не нужна ему, такая простая и бедная! Он человек иного склада; даже если такие, господа и сходятся с девушками вроде нее, то вовсе не за тем, чтобы жениться! А по-другому… По-другому она не хотела и боялась.

Она просто наблюдала за ним со стороны, он был для нее кем-то вроде героя любимой книжки, который нравится тебе, за которого искренне переживаешь, но с которым невозможно встретиться наяву.

— Здравствуй, Милнер, — сказал один из вошедших Нейлу, — где мы только тебя не искали, а ты, значит, в теплом гнездышке, у шлюхи!

«Приятно, когда вещи называют своими именами!»— мелькнула у Терезы мысль.

—Черт возьми, — ответил Нейл, не двигаясь с места, — не вижу причин для такого беспокойства!

Тереза с удовлетворением отметила, что они с Элеонорой были одеты, а бутылка опустела лишь на треть.Прекрасно, значит, они просто разговаривали.

— Ты отлично все понял! — жестко произнес второй мужчина, с многозначительным видом показывая из-под полы длинного плаща небольшой револьвер. — За тобой должок, забыл?

Тереза заметила, что Нейл, старавшийся не терять спокойствия, все же выглядит очень растерянным.

— Не сейчас, — неуверенно произнес он.

— Сколько же можно ждать? Тем более, нам кажется, ты готовишься смотаться из Сиднея!

— Может быть, поговорим в другом месте? — сказал Нейл. — Без свидетелей?

Элеонора молчала, предпочитая не вмешиваться, лишь с тревожным вниманием слушала разговор.

— Кто свидетели? — В голосе незнакомца прозвучало презрение. — Трусливая безмозглая шлюха? Нет, приятель, мы выясним все сейчас! До сего времени мы только пугали тебя, теперь поговорим по-серьезному!

Нейл развел руками.

— Но у меня нет этих денег, я вам говорил.

— Старая песня! Ты тогда смылся, это очень нехорошо, Нейл Милнер, но вдвойне плохо то, что ты улизнул вместе с нашими деньгами. Несправедливо, приятель, как ты думаешь?!

Он говорил спокойно, тихо, но с темным бешенством в глазах, и Тереза почувствовала то, что чувствуешь при приближении грандиозной бури, когда вокруг все уже замерло, затаилось в ее ожидании под нависшим над землею свинцовым небом.

— Нет, я просто испугался и ушел.

— Испугался?

— Да. Что тут такого? С каждым может случиться. А что стало с деньгами, не знаю.

— Ну конечно! Не знаешь, так я тебе скажу: им кто-то приделал ноги, и они тоже ушли! Это был ты, Милнер, ты же мастер на такие штучки!

Нейл усмехнулся. Несмотря на то, что общее напряжение продолжало нагнетаться, он сумел овладеть собой.

— Докажи, — небрежно произнес он.

— Даже так? Значит, я тебе должен доказывать? Хорошо!

С этими словами незнакомец поднял оружие и прицелился в Нейла. Элеонора побледнела, а губы Нейла сжались, и синева в глазах сгустилась, приняв оттенок сумеречных небес.

А Тереза… Она не знала, не могла понять, почему и как сделала это, она, всегда такая пугливая, вечно ругавшая себя за малодушие и неумение дать отпор своим врагам. Что руководило ею? У девушки было впечатление, будто ее руки действовали отдельно от тела и разума. Они, эти худенькие руки, подняли тяжелую вазу и швырнули в лампу — точно, метко, без промаха. Стекло разлетелось со страшным звоном, и комната мгновенно утонула в спасительном мраке. Одновременно три силуэта метнулись в разные стороны, и тут же раздались выстрелы. Кто-то вскрикнул, очевидно, Элеонора, а потом две тени промелькнули мимо Терезы и исчезли в двери.

Девушка на ощупь лихорадочно искала свечу. Нашла, и вскоре желтое дрожащее пламя озарило гостиную.

Все были живы. Элеонора сжалась в углу дивана, Нейл стоял у стены. Его побелевшие губы искривились в неестественной полуулыбке, одной рукой он держался за плечо, а в другой, опущенной вниз, Тереза увидела револьвер.

— Вот ведь, черт возьми, а? — промолвил Нейл и отнял руку — ладонь была в крови.

— Вы ранены! — воскликнула Тереза, почему-то не смея подойти ближе.

— Да, плечо задело, — ответил Нейл и поморщился. — Дайте что-нибудь перевязать и… мне надо выбираться отсюда!

Тут подала голос взбешенная Элеонора.

— Вот именно, убирайся! И не смей возвращаться сюда! Не хватало мне твоих дружков! Все, Милнер, хватит, надоело!

— Нужно взять экипаж, — сказал Нейл и присел на диван. — И дайте же мне бинт или хотя бы тряпку.

Элеонора дрожащей рукой налила себе вина и выпила — бокал, за ним второй.

— Здесь не больница, — заметила она уже спокойнее, но все же дала для перевязки какой-то шарф.

— Помоги мне, — обратился Нейл к стоящей в растерянности Терезе.

Девушка приблизилась, взяла шарф и осторожно затянула рану поверх одежды, стараясь не смотреть на кровь, от вида которой ее обычно мутило.

— Спасибо. Теперь, если не трудно, сбегай за экипажем!

Тереза нерешительно взглянула на Элеонору. Девушке было страшно выходить в темноту, тем более эти двое могли до сих пор находиться поблизости.

— Живее! — приказала Элеонора. — Делай, что говорят!

Тереза спустилась вниз и, подумав, выбралась на улицу через кухонное окно. Сад обступил ее черной, живой, колыхавшейся от ветра стеной, трава и ветки деревьев были мокрыми. Пока Тереза бежала к ограде, сверху осыпались на голову холодные капли, а ноги вымокли почти до колен. Она выскочила на улицу через заднюю калитку и, к счастью, сразу остановила экипаж.

Попросив подождать, вернулась в дом и тем же путем вывела Нейла за пределы владений Элеоноры. Последняя не промолвила на прощание ни единого слова.

— Проводи меня до дому, — попросил Нейл, — думаю, мне еще понадобится твоя помощь.

Она замешкалась, но молодой человек взглянул ей прямо в глаза — темные, пылающие чувствами, таинственно-страстные, словно дыхание южной ночи, — своими, даже сейчас влекущими прохладной синевой, точно в полдень морская волна, и девушка быстро, без слов скользнула внутрь экипажа.

— Я благодарен тебе, Тереза, — сказал Нейл, когда они тронулись с места. — Признаться, это первый случай, когда кто-то вот так, бескорыстно, спасает меня. Я думал сейчас, в наше время, такое уже невозможно.

— Что? — прошептала она.

— Сочувствие, взаимопомощь.

— Да, — еле слышно проронила девушка.

Она подумала о том, что Нейл прав. И сама Тереза редко кому сочувствовала по-настоящему, совершенно искренне, и по этому поводу даже немного переживала.

Она вспомнила, как два года назад трагически погибла одна из школьных подруг ее и Тины. Все девочки, собравшиеся на похороны, плакали, в том числе и Тина. А Тереза… Она ловила себя на мысли, что хотя чувствует огорчение, но не настолько сильное, чтобы расплакаться навзрыд, как некоторые. Ей было неловко, и Тереза, старательно сохраняя на лице выражение глубокой скорби, пыталась выдавить слезы. Вспоминала погибшую Ирен, но это не помогало. Потом подумала о своих проблемах, пожалела себя, и слезы пришли, хлынули потоком, и уже не стоило большого труда убедить себя в том, что она горюет по подруге.

А Тина? Тереза верила, что сестра не притворяется, — она всегда была такой доброй, мягкосердечной, но вот такие, как Дорис и Фей! Фей, правда, не плакала, но Дорис насквозь промочила платок, лицемерка…

Однако с Нейлом Тереза испытывала самые что ни на есть подлинные чувства. Она действительно впервые в жизни волновалась за другого, пусть не сильнее, чем за себя, но почти что так же! Она смотрела на него, и нежность расцветала в ее сердце, как диковинный редкий цветок…

ГЛАВА VI

К удивлению Терезы, Нейл жил почти на самой окраине Сиднея, в дешевой гостинице. Когда они приехали туда, было далеко за полночь. Другая сторона залива, раскинувшаяся широкой серповидной полосой, переливалась золотистыми огнями, мерцающими, как звезды на небе. Только огней этих было больше, и светились они почему-то не так загадочно, как те, в темно-синей высоте, глубокой, точно воды перевернутого гигантского колодца.

Тереза и Нейл на ощупь пробрались к дверям и вошли в полутемное помещение с лестницей, ведущей наверх. В таких домах обычно снимали комнаты дешевые проститутки, студенты, фермеры, приехавшие из провинции по делам и жалеющие денег на хорошие апартаменты, мелкие жулики и прочий люд, не такой бедный, как обитатели квартала, где прежде жила Тереза, но явно не из богатых.

Они прошли по тускло освещенному коридору, и Нейл отпер ключом дверь своей комнаты. Это было типичное жилище одинокого бедного человека, старающегося по мере возможности жить относительно прилично, не доходя до последней грани, какой считалось переселение в трущобы. Тереза, никогда прежде не бывавшая в подобных номерах, с изумлением и опаской оглядывала грязноватые обои, небольшой камин с уныло тлеющими углями, умывальник за ширмой, стол, два старых стула, простенький коврик на темном полу и широкую металлическую кровать с двумя подушками, застеленную тонким одеялом. Немытое окно не было занавешено, в него видна была черная гладь залива и кусочек ночного Сиднея, красивого города зовущей вперед дерзкой мечты и несбывшихся желаний.

Нейл, измученный, бледный, бессильно опустился на стул. Тереза молчала и не двигалась, не зная, что делать.

— Нужно вытащить пулю, — сказал он.

— Позвать врача?

— Да, тут есть один парень, он сумеет это сделать. — Нейл сморщился, взглянув на пропитанную кровью повязку. — А ты поможешь ему, если будет нужно.

— Я? — изумилась Тереза. — Я не смогу!

— Уверен, сможешь. Такая мужественная девушка, как ты, с чем угодно справится!

Между тем лицо его совсем побелело, глаза мучительно расширились, он тяжело дышал. Потом склонил голову — блестящие прямые черные волосы упали на белый лоб, и Тереза невольно залюбовалась их красотой.

— Где живет этот человек? — тихо спросила она.

— Внизу, как раз под моей квартирой. Скажи ему, чтоб захватил инструменты.

Тереза бросилась вниз и вскоре привела здоровенного лохматого парня, с виду больше пригодного для работы в поле, нежели для занятий врачебной практикой.

Увидев Нейла, парень добродушно усмехнулся и весело спросил:

— Как это тебя угораздило, а?

— Результат ночной прогулки. Надо извлечь пулю, Алекс.

— Сделаем! — бодро произнес тот, начиная раскладывать инструменты. — Только хлороформа у меня, к сожалению, нет.

— Я потерплю.

— Но есть спирт, — продолжил Алекс, — советую выпить.

— Ладно, давай!

Парень повернулся к Терезе.

— Поможете, мисс?

Она кивнула, и Алекс тут же принялся командовать. Девушка вскипятила воду, разорвала на широкие длинные полосы чистое полотенце, приготовила постель.

Данный Элеонорой шарф пришлось разрезать, как и рубашку, а в том месте, где была рана, отмачивать теплой водой.

Нейл разделся до пояса, лег на кровать, и Алекс взялся за дело.

Через четверть часа все было закончено. Алекс обработал рану, наложил повязку, вытер тряпкой окровавленные инструменты и поднялся.

— Думаю, все будет в порядке. Завтра я зайду посмотреть. — Потом обернулся к Терезе. — Спасибо, мисс! Всего хорошего!

Проводив Алекса до дверей, девушка вернулась к постели. Тело Нейла сотрясала мелкая дрожь. За время операции он ни разу не крикнул и теперь с трудом разжал зубы. Его лицо казалось серым, как грязный снег, губы были прокушены в двух местах: когда он вымученно улыбнулся, вниз по подбородку побежала тонкая струйка крови.

Тереза нашла в шкафчике рядом с умывальником бутылку вина и, налив в стакан, поднесла к губам Нейла. С трудом приподнявшись, он жадно выпил и с чувством облегчения вновь откинулся на подушки.

Девушку вдруг охватило запоздалое смущение — она стыдливо отвернулась, пока Нейл здоровой рукой натягивал на себя одеяло.

— Ты сядь хотя бы, — сказал он. — Спасибо тебе. Что бы я без тебя делал?

Девушка только сейчас почувствовала, что едва держится на ногах. Она села ипривалилась к спинке стула. Нейл кивнул на бутылку с вином, но Тереза отрицательно покачала головой, и молодой человек не стал настаивать.

— Я пойду, — нерешительно произнесла она, отдохнув немного. И тут же со страхом подумала о том, как будет возвращаться домой. Впопыхах она выскочила без денег, да и были б они, разве здесь сейчас найдешь экипаж? Не бежать же среди ночи через весь город, полный подозрительных личностей?!

— Куда ты в такое время? — сказал Нейл. — Порядочной девушке нельзя ходить по ночам одной.

Тереза встала и пристально посмотрела на него.

— Вы совершенно правы! — с неожиданным вызовом произнесла она. — Но что же мне делать?

— Оставайся, — предложил Нейл, — утром вернешься домой.

Девушка запротестовала:

— Здесь, у вас?! Я не могу!

— Верно, — согласился Нейл, — да тут и негде… Знаешь, спустись к привратнице, спроси комнату до утра — может, есть свободные? Я заплачу.

— Хорошо, — сказала Тереза, хотя этот вариант ей тоже не очень нравился. Ночевать одной, в незнакомом доме, в чужой постели?

Она сошла вниз, и ей действительно дали комнату, не потребовав никаких объяснений.

— Зайди утром, — попросил Нейл. Голос его ослабел, а лицо уже не было бледным, оно полыхало ярким лихорадочным румянцем. — Я скажу тебе кое-что.

Тереза кивнула.

Она почти не спала остаток ночи — просто пребывала в полудремоте, лежа одетая поверх холодного одеяла, и прислушивалась к далеким звукам — чьему-то смеху в одном из номеров, скрипу половиц наверху, шуму деревьев за окном, гудкам пароходов. Мир звуков не менее ярок и загадочен, чем мир красок, ощущений, мыслей и снов. Он захватывает, заставляет погружаться в себя, не отпускает: ты точно плывешь на невидимой лодке в неведомую даль.

Утром невыспавшаяся Тереза кое-как расправила складки измятого платья, с трудом вытащила шпильки из спутанных волос — даже причесаться было нечем, — умылась холодной водой и вытерла лицо и руки рваным полотенцем.

Подумав, решила заглянуть к Нейлу. Нет, она не могла уйти, не узнав, как он. Кроме того, хотя в этом Тереза ни за что не хотела признаться даже самой себе, — она подсознательно стремилась перекинуть мостик к будущему — а вдруг продолжение знакомства все-таки возможно?

Нейл лежал неподвижно, с закрытыми глазами, лицо его казалось осунувшимся, точно он был болен уже давно.

Тереза смотрела на него: какая у него гладкая, белая, нетронутая загаром кожа, тонкие черты лица, а ресницы длинные-длинные… И — при этой мысли щеки девушки порозовели — прикрытое одеялом стройное тело, на котором так хорошо смотрится элегантный костюм. Ей стало вдруг так тоскливо, что она едва не заплакала. И опять подумала о нем, как о персонаже, изображенном на красивой картинке, которую можно измять, изорвать или, наоборот, осыпать поцелуями, повесить на стенку и любоваться. Все равно этот человек никогда не сойдет в твой реальный мир, не обнимет тебя и не останется с тобою!

Внезапно Нейл открыл глаза, и Тереза почувствовала, что он не спал и знает, как она смотрела на него. Кто же он, Нейл Милнер, богач или бедняк, благородный герой или обычный мошенник, реальность или наваждение?

— Доброе утро. Как вы себя чувствуете? — одними губами прошептала девушка.

— Спасибо, Тереза, лучше. — На этот раз он не улыбнулся, и девушка сникла. Что она, простая служанка, напридумывала себе?

— Я пойду, — сказала она, — уже пора.

— Да, конечно. Еще раз спасибо тебе.

— Поправляйтесь! — Тереза пошла к дверям, но потом, спохватившись, обернулась. — Вам ничего больше не нужно? — В ее лице читалась надежда.

Нейл задумчиво смотрел на нее, освещенную бьющим в окно утренним солнцем, тоненькую, как луч, большеглазую, с копной распушившихся темных волос. Девушка показалась ему похожей на дикий цветок с нежными лепестками и тонким упругим стебельком.

Его забавляла серьезность этой девочки, привлекали ее юность, неопытность и невинность. Она казалась беспомощной, словно ребенок, и в то же время достаточно самостоятельной, исполненной чувства собственного достоинства. Она обладала необычной, по-своему чем-то привлекательной внешностью и, по-видимому, столь же своеобразным характером. Нейл улыбнулся, вспомнив, как Тереза пыталась украсть у Элеоноры деньги и швырнула вазу в лампу.

Молодой человек видел, что нравится ей, и подумал о том, что девушка, пожалуй, могла бы скрасить его пребывание в этой гостинице, не очень-то приятном месте, где он вынужден был временно поселиться. Нейлу надоели женщины-хищницы, наскучили дешевые шлюхи, ему захотелось искренних чувств, чистых объятий, скромного, ненавязчивого общения с юным пылким сердцем и открытой душой.

Он вспомнил себя, каким был, когда приехал в Сидней. Он, как и Тереза, родился и вырос в маленьком городке, расположенном в штате Виктория. Его отец был фермером, рослым, крепким, громкоголосым человеком, грубоватым и очень сильным. В него пошли и сыновья, все, кроме младшего. Нейл был в мать, изящную женщину с красивым спокойным лицом, молчаливую и кроткую. Она вышла за отца молоденькой девчонкой, когда ему было уже за тридцать. Нейл боялся отца, его голоса, сильных рук, его нрава, становившегося особенно нестерпимым, когда мистер Милнер-старший напивался. В таких случаях отец шумел и ругался, а мать робко пыталась его утихомирить. Она стаскивала с его ног тяжелые грязные сапоги, и Нейл всегда хотел крикнуть: «Не делай этого!» Он не любил отца, который унижал младшего сына, считая, что тот уродился не таким, каким следовало бы. Действительно, Нейл никогда не чувствовал склонности к работе, хотя и пытался это скрывать. Мать была несчастна, она страдала и однажды обмолвилась, что с радостью сбежала бы в Сидней. Нейл ухватился за эту идею, горячо поддерживал, мечтая, как он жил бы вдвоем со спокойной ласковой матерью, но, конечно, это были только мечты и разговоры: ни одна женщина в те времена, да еще в Австралии, не осмелилась бы пойти на такое. Нейл вырос и уехал один. Он, как и Тереза, был без связей, образования и денег. Несколько месяцев кое-как перебивался, а потом ему повезло, правда, очень своеобразно: он связался с мелкой воровской шайкой. Ни грубиян отец, ни забитая, ограниченная мать не привили ему никаких моральных принципов, поэтому совестью Нейл не мучился. К тому же он давно понял, что не уважает родителей, проживших, по его мнению, совершенно никчемную жизнь: отец только шумел да ругал все вокруг, а мать не знала ничего, кроме тупой рабской покорности. Остатки детской любви к ней быстро улетучились, и Нейл даже ни разу не написал домой: было некогда, а сказать по правде, просто лень.

Он был доверчив, и на первых порах его нередко обманывали его же товарищи. Постепенно Нейл понял, что лучше не сочувствовать никому, а главное — никому не верить. Душа его обросла невидимой скорлупой, стенки которой с каждым днем утолщались, так что мало чему удавалось проникнуть туда, хотя были чувства, которые жили там все время: злые — направленные на мир, добрые — только на самого себя.

В отличие от некоторых приятелей Нейл не любил свою работу и постоянно боялся попасться. Он был под подозрением у полиции, его арестовывали несколько раз, но отпускали за отсутствием прямых улик. Однако бросать свое занятие Нейл не хотел: лучшая жизнь неудержимо манила его — это стремление было сильнее всех других. Из чувства тщеславия, как только завелись деньги, он приобрел хорошую одежду и научился ее носить, иногда посещал дорогие заведения — рестораны, казино; познакомился с богатой проституткой Элеонорой Дуган, которая, к удивлению Нейла, влюбилась в него и все пыталась открыть, как шкатулку с секретом, его душу, не ведая, что там пустота. Нейл не был в восторге от Элеоноры, как другие поклонники, она быстро надоела ему, быть может, потому, что они были слишком похожи. Нейлу не нравилась жизнь, которую он вел, — не хватало размаха. Он не знал никакого дела, каким хотел бы заняться, не имел никаких стремлений, кроме одного: получить побольше денег и зажить в свое удовольствие в абсолютной праздности. Но для этого нужна была очень большая сумма. Копить деньги и ждать Нейл не хотел, он стремился получить все сразу и, разумеется, быстро. Однажды, улучив момент, он скрылся один с награбленным, обведя вокруг пальца своих же дружков. В содеянном подозревали не только его, доказательств не было… Дружки следили за ним, пытались припугнуть, но ничего не добились. Нейл выжидал. Он хотел незаметно для всех уехать из страны и постепенно налаживал связи с нужными людьми.

Через месяц-другой вседолжно было свершиться. Только бы получилось! Нейл знал, что, уехав туда, где его никто не знает, мог бы впоследствии очень выгодно жениться, благо он всегда нравился женщинам. И, видит Бог, никогда бы не вспомнил ни о взрастившем его крае, ни о близких людях, ни о том, каким путем получил свое состояние!

Удовольствия ради и чтобы избавиться от скуки, он решил сделать эту неожиданно подвернувшуюся девочку своей любовницей. У него не возникало и мысли взять ее с собой, он не задумывался о том, что будет, если девушка влюбится в него настолько, что разлука с ним разобьет ей сердце, или если она забеременеет. Он оставил бы ей немного денег — и только. Порядочные мужчины всегда так поступали с девушками вроде Терезы — это было нормой, и сами девушки не могли рассчитывать на большее. А кем считала себя Тереза, простой служанкой или нет, какие у нее были планы, мысли и мечты — это его не интересовало.

— Может быть, ты еще зайдешь проведать меня? Завтра или когда сможешь? Я хотел бы отблагодарить тебя: когда поправлюсь, приглашу куда-нибудь и сделаю хороший подарок.

Тереза молчала. А Элеонора? Впрочем, что Элеонора! Элеонора красивая, богатая шлюха, а Тереза Хиггинс, хотя и бедная, но порядочная и честная. И вдруг она вспомнила комод, кольцо с изумрудом, деньги и усмешку Нейла. Он знает, какая она честная!

И все же девушка не могла устоять.

— Хорошо, — прошептала она, — приду.

— Буду ждать, — с улыбкой отвечал Нейл, — запомни, ты обещала!

… Тереза шла домой по сотканной из солнечных нитей дороге, и в душе ее поднимался рассвет, рассвет первой девичьей влюбленности. В тот миг, когда Нейл Милнер своим взглядом, улыбкой и словами дал понять, что их встречи продолжатся, девушка словно бы вошла в потаенную дверь волшебного мира, и то, что было за его пределами, перестало иметь значение.

Здесь не было места расчету, она совсем не думала о том, что может дать знакомство с Нейлом. Главное, что они встретятся, она будет смотреть на него, говорить с ним, она окажется в центре его внимания, а это никак не меньше, чем стать осью Вселенной.

…Элеонора сидела в спальне перед высоким зеркалом, с ее плеч стекала, подобно потоку прозрачной воды, ткань роскошного халата. Стоящая за ее спиной Люсинда быстро и ловко орудовала щипцами для завивки волос.

— Где ты шлялась? — спросила Элеонора Терезу. — Я недовольна тобой!

— Я не шлялась, мэм! — очень четко, твердо, выделяя каждое слово, ответила девушка. — Мистер Милнер попросил проводить его домой, и я побоялась возвращаться ночью одна.

— Как он? — помедлив, произнесла Элеонора.

— Ничего.

— Ладно, иди. Займись работой.

У Терезы было хорошее зрение, но сейчас она прищурилась, как близорукая, и полоснула присутствующих взглядом, острым, как бритва. Гадюки! Ничего, сегодня никто не испортит ей настроения, даже они! Подумать только, Люсинды вчера и близко не было, подвиг совершила она, Тереза, и ею же недовольна эта продажная тварь!

Девушка почувствовала, как сильно ей хочется покинуть этот дом.

ГЛАВА VII

Тереза нерешительно постучала в дверь, одинаково боясь и ответа, и тишины.

— Кто там? — прозвучал знакомый голос.

Она не стала отвечать, потому что в горле вдруг пересохло, просто толкнула дверь и вошла.

Нейл смотрел на нее, приподнявшись на локте.

— Тереза! Вот так сюрприз!

— У меня сегодня выходной, — смущенно потупившись, пояснила она.

— Очень рад! Проходи.

Девушка сделала несколько шагов и остановилась. Его глаза наблюдали за нею, они и кололи, и ласкали, и жгли. Тереза пыталась усмирить разыгравшееся воображение и не могла.

Ее шоколадного цвета глаза под опущенными ресницами сияли радостно и чуточку стыдливо, голову с пышными буйными кудрявыми волосами венчала шляпка с завязанными под подбородком красными атласными лентами, а смуглые пальчики теребили поясок, перехвативший в талии простенькое ситцевое платье.

Нейл улыбнулся. Она излучала свет юности и застенчивой простоты, от нее исходило веяние свежести, точно в комнату проник утренний морской ветерок, и Нейлу захотелось обнять ее прямо сейчас и сполна насладиться ею.

Интересно, что таится в хрупком сосуде ее тела, какие чувства владеют ее душой?

— Как вы себя чувствуете, сэр? Он засмеялся.

— Гораздо лучше, Тереза. И называй меня просто Нейлом.

Девушка села на стул.

—Почему вы живете здесь? — спросила она и тут же отругала себя за излишнее любопытство.

Но Нейл ответил без заминки, он держался очень просто, доброжелательно. Тереза чувствовала, что расстояние между ними начинает стремительно уменьшаться.

— Таковы обстоятельства, Тереза. Я мог бы жить в более приличной гостинице или квартире, но вынужден пока оставаться здесь.

Немой вопрос в ее глазах не исчез, и он продолжал:

— Как ты можешь догадаться, в этом повинны те, кто недавно наведывался в дом к мисс Дуган.

Упоминание имени Элеоноры было неприятно Терезе. Почти с каждым мужчиной, который хоть однажды появлялся в доме, у Элеоноры были близкие отношения. А с Нейлом? Наверняка! Однако он упомянул о ней небрежно, без всякой искры, и у девушки отлегло от сердца.

— То, в чем эти люди обвиняют меня — ложь. — Нейл смотрел на девушку твердо, жестко, он будто надавливал на нее взглядом, пытаясь проникнуть внутрь ее мыслей, заставить чувствовать именно то, что ему хочется.

— Ты мне веришь?

— Да, — растерянно произнесла Тереза, понимая, что это не так. Никогда она не сможет заставить себя думать так, как хотят другие, хотя бы даже Нейл! Но какое это имеет значение сейчас?

— Вот и славно. — Через его улыбку по-прежнему просвечивало что-то жестокое, оно было в глазах, в чертах красивого лица… Ночь так и останется ночью, сколько ни зажги ярких огней!

Он взял девушку за руку, но Тереза освободилась.

— А у тебя есть враги?

— Есть. — Она вспомнила Кленси.

— Где? Здесь?

— Нет. Там, дома. Нейл лег на подушки.

— Ты должна мне рассказать о себе, Тереза. Почему ты в Сиднее? Поссорилась с родными?

— Нет, у меня очень хорошие мама и сестра. Просто мне захотелось уехать.

— Узнать лучшую жизнь? Это мне знакомо. Есть у тебя заветная мечта?

Тереза незаметно для себя напряглась, и взгляд ее изменился — она точно вступила на поле боя, непримиримая, непрощающая, несокрушимая, оставив за спиной свет романтики и добра.

— Есть! — Ноты ее голоса были чисты и тверды, как сталь.

Нейл, напротив, говорил мягко.

— Какая, если не секрет?

И очень удивился, когда эта такая хрупкая, нежная на вид девочка произнесла:

— Я хочу возвыситься над ними, отомстить им, уничтожить, растоптать — всех, кто меня обижал!

Нейлу хотелось рассмеяться, но он сдержался и произнес серьезно:

— Я тебя хорошо понимаю и не завидую тем, кто встанет у тебя на пути.

Тереза промолчала, а Нейл улыбнулся.

— Ты думаешь, я принадлежу к верхам общества? Нет! Во мне нет ни капли благородной крови! Видела б ты моего отца и братьев — этакие верзилы, сыны полей! Только мать у меня была другая…

— Была?

— Была и, наверное, есть. Красивая женщина, не созданная для тяжелой жизни. Давно я ее не видел…

Он стал печальным, погрузившись в воспоминания, черты его лица вдруг обрели одухотворенность, взгляд просветлел, и девушка любовалась им под громкий стук собственного сердца. Если бы он опять захотел взять ее руку в свою, она, возможно, не отстранилась бы!

Тереза подумала о матери, Тине и Айрин. Айрин красива, на ней хорошо сидит любое, самое простое платье, а как бы она смотрелась в одеянии леди! Она из тех, кто не задумывается о своей внешности, но всегда остается привлекательной. Однако Айрин считает, что ее место там, где она живет, и будет смиренно тянуть лямку, не пытаясь что-либо изменить.

А мама? Она же была не из бедных… Но потом, оказавшись в других условиях, похоже, никогда не жалела о потерянном. Да, но у нее был отец, человек, в котором больше благородства, чем у любого князя или короля.

А сестра? Светловолосая стройная Тина… Сестра всегда казалась красивее, но Тереза искренне любила ее и потому никогда не завидовала. Тина — вторая Айрин, только нежнее, образованнее и… беззащитнее. У Айрин — смекалка простолюдинки, у Тины — глубина мыслей и чувств. Довольна ли она своей жизнью? Кто знает! Может, какой жизнью человек живет, для той он и создан… в данный момент! Зачем горевать о том, что" на море штиль, когда еще только латаешь паруса? Всему свое время — проблемы чаще разрешаются сами собой, ибо что-то неведомое ведет нас по жизни. Придет время выйти в море, и появится ветер!

— Я стал чужим своей семье и своей среде, — сказал Нейл, — а враги у меня есть и были. И я тоже хотел расплатиться.

— Вы отомстили им?

— И да, и нет. Просто они по сей день пашут землю, а я…

— Что плохого в том, чтобы пахать землю? — возразила Тереза. — Мой отец тоже этим занимался, был счастлив и жил не хуже других!

— Ничего плохого, но я изведал нечто большее и еще больше надеюсь получить. Нет, я не плевал своим обидчикам в лицо, не швырял на стол козырные карты, но некоторые сравнения меня утешают. А вообще, ты права, Тереза, надо наказывать тех, кто причиняет нам боль, надо бороться с ними и мстить, иначе эти унижения будут продолжаться до бесконечности. Только оружия подходящего нет, ведь так? Ничего, кроме веры, надежды и ненависти.

Тереза подумала о том, что последнее слово в этом трио обычно «любовь», и она хотела говорить не о ненависти, а именно о любви. Несмотря на все свои обиды, она была в стане мечтателей, а не разочарованных.

Тереза желала любви, но иногда боялась ее, потому что чувствовала: любовь — это плен. А она хотела навсегда остаться свободной.

— Может, принести вам поесть? — спросила она, надеясь переменить тему.

— Буду тебе очень обязан. Тебе бы тоже не мешало перекусить, ты такая худенькая…

Он оценивающе оглядел ее, и Тереза, невольно сжавшись, покраснела. Конечно, он не находит ее привлекательной! Разве Тереза Хиггинс может нравиться мужчинам? Хотя одному мужчине она точно нравилась. Даллас Шелдон! Что-то кольнуло ее сердце и ушло. Даллас — из серого настоящего, ничего загадочного в нем нет, он не сказочная птица, как Нейл.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Не страшно жить в Сиднее?

— Я уже привыкла.

Он говорил с нею как со взрослой, но не как с равной и совсем не так, как Даллас, без любви и вдохновения в глазах, и все же она явно нравилась ему! Нравилась!

И Тереза не могла дождаться часа, когда снова увидит его.

И вот наступил тот самый день, который Нейл Милнер собирался посвятить Терезе.

Она с утра готовилась к встрече, дрожа от радости и страха. Напудрилась, причесалась, стараясь справиться с буйством волос, надела специально купленные по такому случаю туфли на каблуках и лучшее платье.

И все же она показалась себе бедной и жалкой, когда увидела Нейла, стройного, красивого, элегантного в темном костюме, белой рубашке из тончайшего полотна, модном галстуке и перчатках. Он стоял посреди своей убогой комнаты и улыбался Терезе.

Девушка скромно поздоровалась. Она заметно упала духом. Это не укрылось от молодого человека, и тогда он, слегка отступив, позволил ей увидеть то, что приготовил заранее: на кровати, несколько небрежно брошенное, лежало белое платье из бельгийского гипюра — настоящая драгоценность, — сшитое с безупречным вкусом, так, что классическая простота была равной изысканности.

Рядом покоилась обтянутая белым шелком шляпка с белоснежными перьями, уложенными пышными кольцами, а на полу стояли белые туфли.

Тереза обомлела. Она не ожидала такого диковинного подарка, похожего на наряд богатой невесты.

Нейл, спрятав довольную улыбку, с подчеркнуто почтительным видом подвел ее к кровати и произнес самым обычным голосом:

— К сожалению, выбирал на глазок — может оказаться велико. Ну ничего, если что, заедем к модистке и подошьем. Примерь, я выйду.

Тереза взглянула на него, и Нейлу показалось, что он тонет в ее темных глазах, в которых блестели слезы благодарности и зарождавшегося восторга.

— Мне?

Он снисходительно улыбнулся.

— Да. Красивый подарок красивой девушке. Надень же!

Потом вышел и оставил ее одну. Тереза прикоснулась к платью, прохладному, шуршащему, точно снег в морозную ночь. Боязливо оглянувшись на дверь, она быстро сняла свое платье, оставшись в старом корсете и льняных панталончиках. Ее худощавое смуглое тело с тонким станом и узкими бедрами дрожало от непонятного возбуждения.

Платье мягко облегало талию, плечи и было лишь слегка свободным в груди. Жаль! У Тины с ее прекрасной фигурой не возникло бы такой проблемы. Материя была стянута назад и подчеркивала все линии тела. Узкая юбка почти касалась пола, но, когда Тереза надела туфли, все встало на свои места.

Нейл, войдя, не узнал ее. Шляпка, похожая на гордую ладью, с фантастическим сплетением воздушных перьев, издали напоминающих белоснежные паруса, красиво сидела на изящной головке. Выбившиеся из прически пряди волос легким облаком окружали смуглое лицо. Девушка казалась испуганной маленькой птичкой и в то же время была исполнена гордости за саму себя — почти неизведанное ею прекрасное чувство.

Ее лицо сияло, она расцвела на глазах, и Нейл впервые почувствовал, что значит доставлять радость другому, тем более тому, кто никогда ничего не имел.

Тереза не знала, куда он ее повезет, и всецело доверилась спутнику.

Нейл сказал, что сначала они поедут в казино. «Ты принесешь мне удачу, девочка. Сегодня весь Сидней будет наш!»

У него было веселое настроение. Прежде чем покинуть город, он не прочь был немного покуражиться. Иначе чем еще объяснить появление Нейла Милнера в обществе робкой, не умеющей себя вести, неловкой девочки в самом сердце столичного мира? Он от души забавлялся, глядя на нее, и чувствовал себя благодетелем, совершающим поистине царское деяние. Рано или поздно эту девочку все равно обесчестил бы какой-нибудь матрос, а так она хоть насладится жизнью, хотя бы немного вкусит настоящей ее прелести, о чем будет вспоминать всю свою жизнь. И потом он даст ей денег…

Тереза несмело вошла в полутемный зал, отделанный в красновато-коричневых и зеленых тонах. В пушистых коврах тонули звуки шагов, все казалось обманчиво-приглушенным, притягивающим и зовущим, точно пение сирен.

В мягком полусвете она увидела покрытые бархатом столы и сидящих за ними людей, каждый из которых, явно или скрытно, был одержим неведомой ей сильной страстью. Желтые тени ложились на лица игравших, на тех, кто обслуживал их, и тех, кто наблюдал за ними. Тени падали на белый наряд Терезы, придавая ему оттенок потускневшей от времени позолоты.

Нейл поддерживал девушку под локоть. Они прошли к одному из столов и остановились, чтобы понаблюдать.

Она ничего не понимала, ни сути игры, ни того, почему никто не гонит ее прочь. Может быть, потому, что она с Нейлом? Нейл — вот ее пропуск сюда, ибо сама она для всех, кто здесь находится, никто и ничто.

Нейл — пропуск в сияющее красками будущее! Будущее, в которое она все-таки не верила… Она и Даллас — это было близко и понятно, согревало живым теплом, а она и Нейл…

Потом Нейл сел в кресло, а Тереза встала за его спиной. Он выигрывал и проигрывал, а она следила за его действиями, не особо вникая в них, окутанная этой непонятной атмосферой, точно тайной глубокого сна.

— Хочешь сыграть? — спросил Нейл, поворачиваясь. — Ты новичок, тебе может повезти.

Она бессознательно кивнула, и он, поднявшись, уступил ей место.

— Пожалуйста, фишек для леди! — сказал он крупье и протянул бумажку.

Леди… Нелепость! Неужели это не сон?

Тереза смотрела на расчерченный стол и ничего не соображала. Здесь, перед нею, была раскинута магическая карта, и на ней нужно было отыскать знаки своих созвездий.

Она видела, как делают ставки другие. Нейл пытался подсказывать ей, но девушка ничего не слышала. Какие-то видения проплывали перед нею, точно разгадки вещих снов.

— Тринадцать, красное, — услышала она свой голос.

Колесо фортуны закружилось с насмешливым шуршанием, но девочка в белом наряде цветущей невинности, опьяненная грезами, была выше земных страстей.

— Ваш выигрыш, мэм!

Тереза подняла глаза, а Нейл сзади стиснул ее худенькое плечо сильной рукой.

— Тереза, девочка, вот это удача! Ставь еще!

— Зеро, — сказала она.

— Не надо на зеро…

— Зеро! — упрямо повторила девушка, и глаза ее заблестели.

И действительно выпало зеро, а потом еще два раза черное и красное.

Она выигрывала легко, быть может, потому, что не очень к этому стремилась. Ей важно было находиться рядом с Нейлом в ореоле любви, счастья и сознания своей привлекательности, а остальное мало ее волновало. Человек запросто получает то, о чем не мечтает и чего не ждет, но, когда он хочет достать то, что близко и дорого его сердцу, из-под ногтей, бывает, сочится кровь.

Потом Нейл повез Терезу в театр, затем в ресторан, где она ела форель, шоколадный торт, персики и мороженое и, повинуясь воле спутника, пила вино. Нейл целовал девушке руку, будто она на самом деле была леди, и с непонятной настойчивостью смотрел ей в глаза.

И все же, несмотря на всю эту атмосферу, Тереза не ощущала подлинного триумфа. Очевидно, суть в том, что происходит у тебя внутри… Этот вечер должен был быть полон затаенной печали прощания с невинностью души и тихой радости рождения первого большого чувства, состоянием предрассветной нежной глубокой тишины, а не пылающего дня.

Они вернулись в комнату Нейла, когда совсем стемнело. Тереза собиралась переодеться и ехать домой. Признаться, ей было немного грустно — спектакль сыгран, занавес вот-вот опустится и наступит завтра, которое означает возвращение назад.

— Подожди, — сказал Нейл, — задержись немного. Давай выпьем по последнему бокалу.

Девушка покачала головой. Она не могла говорить из-за странного жалобного чувства, внезапно проникшего в душу.

— Не надо грустить, — негромко произнес Нейл и погладил Терезу по голове. — Вот, возьми. — И вложил ей в руку деньги.

— Что это?

— Твой выигрыш.

Взглянув на деньги, Тереза ощутила неприятное чувство. При чем тут они?

— Так много? Зачем? Оставьте себе. Нейл засмеялся — весело, без издевки.

— На мой взгляд, их никогда не бывает много… Тебе они не нужны, нет? А что тебе нужно?

Тереза промолчала.

— Возьми, Тереза, — сказал он.

— А вы?

— Мой выигрыш у меня никто не отнимет.

С этими словами Нейл прислонил девушку к стене почти у самого входа, где они стояли все это время, и стал целовать. Он не давал свободы ее рукам, и постепенно Тереза перестала сопротивляться. Поцелуи Нейла были настойчивы и опасны, ибо он знал, что произойдет дальше, был уверен в себе и не пытался сдерживать свои желания. Такие, как Тереза, обычно становятся легкой добычей, а уж после такого вечера…

— Ты прелесть, Тереза, — прошептал он, давая ей мгновение передышки, но не настолько долгое, чтобы она успела прийти в себя. — У меня еще не было такой девушки…

Его страстные слова и поцелуи пробудили в ней нечто неведомое, лишили разума… Терезе казалось, будто в тело влили что-то расплавленное, горячее… Она задыхалась и прошептала из последних сил:

— Не надо… Нейл!

— Нет-нет, не бойся!

А сам увлек ее туда, где прежде лежал тот чудесный наряд, что теперь был на ней, и Тереза, подчиняясь рукам Нейла, упала поперек кровати. Она чувствовала его настойчивость и понимала, чего он хочет. Она позволила себе некоторое время не сопротивляться и обнаружила, что его прикосновения, о каких порядочной, скромной девушке стыдно и подумать, очень приятны. Сейчас она узнает ту великую тайну любви, разговоры о которой только и слышала все последнее время! Однако что-то в ней противилось тому, чтобы сдаться до конца. Терезе казалось, что она любит Нейла только за его элегантность, красоту, любит просто как сияние своих несбыточных желаний…

Но вот ее одежда уже валяется на полу, и она, сама того не чувствуя, крепко, страстно обнимает Нейла. Это было естественно для той, кем она была весь этот день, а для другой… Настоящая Тереза Хиггинс проснется лишь завтра и будет жалеть о том, что уже случилось, едва ли больше, чем о том, что еще не сбылось.

Тереза смотрела в окно. Было совсем еще рано и потрясающе красиво. Там, за холодными стеклами, пробуждался рассвет, и небо над зеркально-прозрачным заливом имело цвет густых сливок, а еще выше было темно-голубым, и на нем таял белесый, точно сотканный из тумана, слепок луны.

Тереза думала. Почему и как получилось, что она отдалась мужчине, который не был ей мужем и даже не обещал жениться? Почему она оказалась столь слабой и не смогла устоять — не столько перед Нейлом, сколько перед самой собой? Она, девочка из Кленси, городка с другой моралью, с другими взглядами, с точки зрения которых в этом случае тайна любви обернулась разгадкой порока.

В этот момент ее желания оказались сильнее… Этот момент — станет ли он роковым? Если нет, то, пожалуй, не стоило так терзаться!

Нейл проснулся позднее Терезы и удивился, увидев ее стоящей возле окна, тоненькую, напряженную, объятую утренним светом, точно пламенем фитилек свечи.

— Тереза! — позвал он.

Она обернулась. Пряди ее распущенных волос были разбросаны по плечам и спутались, точно стебли вьющихся растений, а взгляд казался сумрачным, будто вход в неведомый храм.

Нейл улыбнулся. Все вышло так, как он задумал, а кульминация вечера получилась даже более захватывающей и приятной, чем можно было ожидать. Что ж, общение с этой девочкой, в теле которой течет, подобно бурной реке, кровь жителей южных стран, способно подарить немало любовных восторгов. Невинность и страстность — что может быть притягательней этого сплава!

— Почему ты там стоишь? Иди ко мне!

Девушка напряженно молчала.

— Тебя что-то тревожит?

Она пронзила его, человека, которому совсем недавно бескорыстно вручила ключ своих тайных и явных страстей, твердым взглядом.

— Если мы немедленно обвенчаемся, все будет в порядке!

Нейл не сводил с нее глаз. Да, ее тело отныне принадлежало ему, но завладеть душой этой девочки было бы, пожалуй, непросто, хотя ему вполне хватало того, что он получил.

— Обвенчаться? Немедленно?! — ошеломленно повторил он и добавил: — Вот ты, оказывается, какая!

Потом приподнялся и откинул одеяло.

— А теперь скажи, как тебя звали дома? Терри?

— Тесси, — прошептала она с глазами, полными слез.

Дом! Мама и Тина! Тина никогда бы не смогла так поступить!

— Тесси? Так вот, милая Тесси, мы обязательно поженимся, но немного позднее. А пока ты возьмешь расчет в доме, где сейчас служишь, и поселишься у меня. Ты не будешь больше работать, я сам стану заботиться о тебе. И немедленно улыбнись!

Но она не подчинилась и с робким упреком произнесла:

— Но вы даже не сказали, любите ли меня!

— Я люблю тебя! — просто и без заминки произнес он, и серо-синие глаза его улыбались. — А ты?

Она покраснела.

— Да.

— Нет, не так! «Я люблю тебя, Нейл».

— Я люблю тебя, Нейл…

Она несмело улыбнулась, и он рассмеялся.

— А теперь забудь все свои обиды и запомни: тебя ждет совершенно новая жизнь!

Нейл оказался прав. Тереза переехала в его комнату, и жизнь действительно изменилась.

Она стала любовницей Нейла и, признаться, не очень долго переживала по этому поводу.

Прошло немного времени. Тереза жила легко и свободно между прошлым, которое уже ушло, и будущим, которое как будто бы еще не наступило, жила в том удивительном состоянии, которое зовется счастливым ожиданием.

Она готова была по привычке вскакивать ни свет ни заря, но Нейл принуждал ее валяться в кровати до полудня. Все же Тереза вставала раньше него, и Нейла неизменно трогало то, что она, едва он просыпался, бросалась к нему в постель и обвивала шею теплыми, нежными руками. Он запрещал ей заниматься уборкой, потому что в гостинице была служанка, а поскольку Терезе не нравилось, как эта девушка выполняет свои обязанности, приучал ее не обращать внимания на мелочи.

Нейл с презрительной усмешкой переворошил ее одежду и велел все выбросить. Взамен он купил кремовый пеньюар с плиссированными рукавами, несколько шелковых платьев и разные мелкие вещицы, дорогие, изящные, каких она сроду не имела.

Завтракали и обедали они в маленьком кафе неподалеку от гостиницы. Сидя на открытой веранде, любовались парусами яхт, зеленым простором холмов и морской водой. А ужинали обычно в номере, где волшебная ночь являлась продолжением сказочного вечера.

Нейл нигде не работал, но деньги у него были, и в ответ на все вопросы он только отшучивался.

У него оказался веселый нрав, и они постоянно смеялись. Нейл удивлялся, до чего легко, оказывается, доставлять радость бедной девушке, не привыкшей к сколько-нибудь дорогим подаркам и хорошим вещам. Жизнь с ним была легкой, но во многом поверхностной. Нейл не читал книг, и беседы Терезы на эту тему не имели успеха. Он не стремился проникнуть в ее внутренний мир, не давал ей возможности познакомиться со своим, и девушка иногда со страхом, сожалением и тревогой думала о том, что в духовном плане их почти ничего не сближает. Ее чувство основывалось на чистой созерцательности — и только.

Безделье расхолаживает тело, бездумность — разум и душу. Из всех занятий Терезы Нейл признавал лишь заботу о красоте тела, лица и волос, и под его руководством юная любовница постигала тайны нарядов, духов, помад, училась разным женским премудростям.

Постепенно Тереза перестала терзаться мыслями о том, женится ли он на ней. Иногда Нейл уходил по вечерам, и она спокойно дожидалась его, сидя на постели с книжкой и коробкой конфет, — ей не приходило в голову, что однажды он так же уйдет и не вернется.

Она любила Нейла, хотя их ничего не сближало, кроме неистовства любовных объятий. А он, наблюдая за девушкой со стороны, с удивлением сознавал, что привязался к ней больше, чем хотелось бы, и, когда придет час расставания, больно будет не только Терезе. Поэтому, размышляя о скорой разлуке, Нейл все больше склонялся к тому, чтобы обойтись без объяснений, просто исчезнуть, и все, иначе последствия могут стать непредсказуемыми. Совесть его не мучила. Они заключили негласный договор: ему что-то нужно было от девушки, но и ей от него тоже, они получали одинаковое удовольствие от этой связи, значит — квиты. Кроме того, он решил оставить ей денег даже больше, чем было положено в таких случаях: пусть порадуется, когда еще ей попадется такой щедрый кавалер!

ГЛАВА VIII

«Едва минует тот порог, за которым перестаешь бояться судьбы, как она тут же — в назидание и в наказание — показывает тебе звериный оскал», — с такой мыслью Тереза жила вот уже несколько дней. Она чувствовала тяжесть в душе, тяжесть в теле — груз отчаяния и бремя зарождавшихся ужасных подозрений.

Человек, в объятиях которого она засыпала и просыпалась последние три месяца и которого она так и не смогла как следует узнать, исчез, оставив после себя лишь расписку в том, что за комнату уплачено за месяц вперед, и белый конверт с деньгами, к которому Тереза не притронулась до сих пор.

Она в гневе и страхе стискивала зубы, и слезы, злые слезы лились из ее темных глаз. Нейл ушел, не сказав на прощание ни слова! Три месяца он навязывал ей свой образ жизни, отучал от привычного и приучал к другому — совершенно чуждому ей; лепил из нее то, что ему было нужно, что нравилось, — подобие самого себя, а потом выбросил, как неудавшееся творение, испорченный холст, вышедшую из моды рубашку.

Тереза не знала, что ей делать, она пребывала в отчаянии и некоторое время вообще никуда не выходила, но сегодня решила зайти к Айрин. Ей было совестно рассказывать кому бы то ни было о том, что случилось, и в то же время хотелось поделиться своими проблемами.

Она с трудом поднялась с постели, с рассеянным видом взглянула на лежавший на стуле корсет и взяла в руки платье. Оделась, провела щеткой по волосам, кое-как собрала их на затылке, перетянула лентой и даже не подошла к зеркалу. Она знала, что там увидит — напряженное, подурневшее лицо с синевой под глазами и бледными губами.

Девушка едва доплелась до дома, где жила Айрин, и постучала без всякой надежды застать подругу на месте.

Но Айрин в этот день, к счастью, не работала. Открыв дверь, она несколько секунд удивленно смотрела на девушку.

— Тереза? Господи! Я так рада! Куда ты запропастилась? Входи!

Тереза прошла в комнату, сразу же села и провела рукой по влажному лбу.

— Ты что, плохо себя чувствуешь?

— Да, что-то не очень…

Айрин вытерла о передник мокрые руки, взяла стул и присела рядом. Она, как всегда, была одета очень просто, ее золотисто-рыжие волосы были скручены сзади аккуратным узлом.

— Как твои дела? — еле слышно спросила Тереза.

— Мои? Ты лучше скажи, что случилось с тобой!

— Ничего, — ответила Тереза и замолчала.

— Знаешь, — Айрин встала и ободряюще улыбнулась, — давай я тебя накормлю. Ты что-то совсем похудела и такая бледненькая. Хочешь есть?

— Где дети?

— Пошли погулять.

— А Аллен?

— В плавании.

Терезе было совестно, но она и правда вдруг нестерпимо захотела есть, как не хотела уже давно. Она и не помнила, когда и что ела в последний раз, такая ею владела апатия, вялость…

Бледная, худая… Все старания последних месяцев пошли насмарку. Теперь она выглядела в сто раз хуже, чем до встречи с Нейлом, проклятым Нейлом, которого никогда не простит! Тереза уже сомневалась в том, что любила его по-настоящему, иначе разве отвращение и гнев сменили бы так быстро нежные чувства? При воспоминании о нем она с трудом могла конкретно представить что-то хорошее или что-то плохое, чаще перед глазами начинало маячить расплывчатое серое пятно, а к горлу подкатывала тошнота. Тошнота, которая мучила ее все последнее время и только чудом отступила сейчас. Господи, как хорошо, что на свете существует Айрин! Она бы просто умерла теперь без дружеского участия и поддержки! Айрин сама-то немногим старше, но Терезе хотелось прижаться к ней,как когда-то в Кленси к маме, и выплакать всю свою боль. Айрин наверняка что-то посоветует и чем-то поможет. Тереза была уверена.

Она набросилась на еду и заметила, что Айрин тревожно смотрит на нее добрыми голубыми глазами.

— Как ты жила все это время, Тереза? — осторожно спросила молодая женщина и незаметно оглядела подругу.

— Так… жила…

— Одна?

— Нет…

— Работала?

— Нет, я уже давно ушла оттуда.

— Я так и подумала. Скажи, ты… нездорова?

Тереза вздрогнула, и глаза ее тревожно забегали.

— Что ты имеешь в виду? Айрин пожала плечами.

— Я думала, ты пришла мне сказать… Может, конечно, я ошибаюсь… Ты не беременна, Тереза?

Терезу точно камнем по голове ударили. Беременна?! Взгляд ее остановился. О Господи!

— Не знаю, — прошептала она. Айрин подсела ближе и попросила:

— Расскажи мне все! Мне ты можешь довериться.

И Тереза рассказала, мучаясь от стыда за свою сломленную гордость. Боже, она еще смотрела на Айрин и женщин с кухни свысока!

Айрин в досаде слегка стукнула кулаком по столу.

— И он уехал навсегда?

— Думаю, да, — уныло протянула Тереза. — Айрин, ты считаешь, это правда, что я…

— Да, похоже на то. Все признаки налицо. Судя по твоим словам уже около двух месяцев.

Терезе от ужаса хотелось завыть. Она вся словно окаменела, и не могла двинуться. У нее там, внутри, что-то живое, чужое, ненужное ей, то, от чего никак не освободиться вплоть до часа, предначертанного природой. А до этого оно будет расти, шевелиться, жить своей жизнью в ее теле, и нужно будет это терпеть — какой кошмар! Ребенок! Зачем он ей, зачем! Появление злосчастного существа будет означать крах жизни, борьбы, всех надежд! Никакого будущего — крест на всем! Ей всего шестнадцать, она не замужем и беременна! Что же теперь делать, что?! Куда она денет ребенка, на что будет жить и сколько предстоит вынести до его появления?! Она вся дрожала, и пальцы судорожно скребли стол. Вот и все, она стала как все, даже хуже, опустилась на самое дно, погубила себя, свою жизнь…

— Тереза, — сказала Айрин, видя состояние несчастной девушки, — может, лучше будет, если ты вернешься домой, к своей маме?

— Нет, Айрин! — Тереза даже содрогнулась. — Ни за что, нет! Не могу, не могу!

Она дико замотала головой.

— Почему? — тихо спросила Айрин. Она была очень расстроена.

— Ты не знаешь, как там относятся к таким поступкам! Я никогда туда не вернусь!

Господи, она потеряла все: дом, маму, Тину! Навсегда! Опозорила их! Все отвернутся от них, если узнают! И на Тине, сестре шлюхи, никто не женится. А ведь Тина всегда мечтала жить в Кленси, иметь семью и… детей!

Нет, уж лучше Сидней, где ее никто не знает. Слиться с общей массой, затеряться в толпе — сейчас Тереза хотела только этого.

— Он ничего тебе не оставил? — спросила Айрин.

— Вот! — Тереза с ненавистью вытряхнула деньги из конверта.

Айрин заметно повеселела.

— Сколько тут?

— Не знаю!

Женщина стала пересчитывать. Много денег — это очень хорошо! Все-таки мужчина, с которым жила Тереза, человек порядочный — денег хватит и на жилье, и на еду, да и на приданое для маленького. На что еще может рассчитывать бедная девушка, когда сходится с человеком выше ее по положению и достатку? Отец Кристиана, внебрачного сына Айрин, вообще ничего ей не оставил, и мать чуть не выгнала девушку из дома и попрекает до сих пор. Конечно, Терезе этого говорить нельзя, потому что она явно считает, что этот человек был обязан жениться на ней или же обеспечить до конца жизни.

— Не надо! Не нужны мне эти деньги, не нужны! Я вытру о них ноги, я…

— Нет. — Айрин ласково положила руку на локоть девушки. — Они тебе пригодятся. Если ты хочешь остаться в Сиднее, то надо будет как-то дотянуть до родов — снимать квартиру, хорошо питаться, а когда придет срок появления на свет ребенка, оплатить услуги врача. На все это уйдет очень много денег, даже больше, чем есть в этом конверте.

— У меня есть еще деньги, я накопила за время службы.

— Очень хорошо. Я помогу, чем сумею, Тереза, можешь на меня положиться. — Она принялась гладить волосы подруги. — И не плачь, не плачь! Со мной тоже случилось такое, ты же знаешь, и, уверяю тебя, это можно пережить!

Вечером Тереза вернулась в гостиницу. Девушка-служанка, попавшаяся навстречу, пренебрежительно хмыкнула, и Тереза вспомнила, как Нейл говорил: «Если человеку что-то нужно от тебя, он станет любезничать, улыбаться, из кожи вон вылезет, чтобы понравиться и заслужить твое расположение; но едва дело сделано, может даже не поздороваться с тобой, и, кроме равнодушия, ты не увидишь в его глазах ничего».

Да, точно, вот так с нею и обошлись, и какая разница, была ли она виновата сама? И теперь надо как-то жить. А как, если нет сил, потеряны все надежды, утрачены все желания и ничего не осталось от грез?

Все кончено, все ушло — навсегда.

ГЛАВА IX

Тереза спустила на пол босые ноги и поднялась с невероятным усилием, еле сдержав стон. Ей хотелось пить, но чашка у изголовья была пуста. Тереза проковыляла к столу, взяла кувшин с водой и жадно припала к нему.

Потом вернулась к кровати и легла. Сердце бешено билось, перед глазами все плыло, и что-то нестерпимо жгло внутри.

Три дня назад здесь, в комнатке Айрин, Тереза родила мальчика.

Она подняла глаза к белому, изборожденному трещинами потолку, в который смотрела все последние дни и в тот самый ужасный, когда тело разрывала дикая боль, следом за которой наконец-то пришло освобождение. Слава Богу, это уродливое визжащее создание покинуло ее утробу и исчез огромный живот, вид которого сводил Терезу с ума.

Она радовалась тому, что обрела привычный вид, и одновременно огорчалась — бремя не исчезло, отныне этот груз, который зовется ее сыном, будет висеть у нее на шее до конца жизни.

Вошла Айрин с младенцем на руках. Она носила его к кормилице — у Терезы с самых родов не было ни капли молока.

Айрин… Только с ее помощью и удалось все это пережить. Она поддерживала Терезу все время, нашла хорошего доктора и, невзирая на недовольство родных, настояла, чтобы подруга временно, пока не поправится, поселилась у нее.

— Смотри, он уснул, — сказала она, отогнув край одеяла и любовно глядя в личико ребенка.

Тереза скользнула по живому свертку отчужденным взглядом. Она не могла внушить себе, что это ее сын. Ей казалось, что это ребенок Айрин или чей-то еще, чей угодно, но не ее.

— Положи тут, — Тереза, видя, что женщина намеревается дать мальчика ей в руки, показала на кровать.

Айрин осторожно положила ребенка поверх одеяла и вынула какой-то сверток.

— Тут наши женщины собрали тебе немного денег…

Тереза вспыхнула.

— Рут, наверное, смеялась надо мной?

— Нет, никто не смеялся, все просили передать тебе привет и чтоб скорее поправлялась… А ты что, опять вставала? Еще рано, Тереза, нельзя! Я подам тебе все, что нужно.

— Все равно скоро придется подняться, — ответила девушка. — Не могу же я лежать тут все время. Ты сама говорила, скоро возвращается Ален — как ему это понравится?

Айрин слегка изменилась в лице.

— Ничего, — сказала она, — Аллен переживет. А ты еще слишком слаба.

— Но у меня почти не осталось денег…

— У меня есть. Приедет Ален — даст мне еще.

— Тебе они самой пригодятся. Ты уже заложила мой гардероб?

Тереза имела в виду наряды, подаренные Нейлом. Она смотреть не могла на эти тряпки, как вообще не желала думать ни о чем, что связано с мужчинами, ибо мысли эти вызывали стойкое отвращение. Сначала она хотела отдать все вещи Айрин, но та отказалась, сказав, что Аллен не любит, когда она наряжается: «Он ревнует меня, не хочет, чтобы я нравилась другим мужчинам, боится, что я могу ему изменить». «Да он сам наверняка изменяет тебе!» — хотела ответить Тереза. Нет уж, никогда она не станет ничьей собственностью! Еще не хватало, чтобы какой-то болван стал ей приказывать, что делать, а чего не делать.

— Нет, еще не ходила, — ответила Айрин, — завтра узнаю.

Потом опять наклонилась к ребенку.

— Смотри, — нежно произнесла она, стараясь вызвать интерес Терезы, — у него голубые глазки… Правда, может, потом потемнеют. У моего Кристиана так было. А личико смуглое, как у тебя. Волосы черные. Интересно, они будут как твои?

— Не дай Бог! — ответила Тереза и вдруг разрыдалась.

— Не надо, не надо, Тереза! — успокаивала Айрин, обняв ее за плечи. — Все пройдет! Ты, наверное, вспомнила отца своего ребенка?

Тереза аж затряслась от злости.

— Что?! Да я его ненавижу! — выкрикнула она, сжав кулаки. — Попадись он мне только, убью своей рукой!

В глазах ее было столько неукротимой решимости, что Айрин отпрянула. И это молодая мать, по существу еще сама почти девочка, хрупкая Тереза!

— Успокойся, — сказала женщина, — забудь. И главное — не жалей. Теперь у тебя есть малыш…

— Не нужен он мне! — вырвалось у Терезы. Господи! Теперь еще придется притворяться, будто она пылает нежностью к этому младенцу, который только и знает, что пищать да пачкать пеленки! И он такой противный… Что симпатичного находит в нем Айрин — непостижимо!

Айрин вздохнула. У нее самой все было по-другому. Она любила отца своего ребенка, хоть он и бросил ее, и Кристиана полюбила, едва он появился на свет. Да, было трудно, очень трудно, но она принимала тяготы жизни без ожесточенности в сердце.

— Может, все же уедешь к матери, — нерешительно начала она, — пойми, мать поможет тебе нянчить маленького, да и вообще. А здесь…

Но Тереза перебила, не дав досказать:

— Скажи-ка лучше, ты нашла какую-нибудь женщину?

В лице Айрин отразилось недовольство.

— Нашла, но… Поверь мне, Тереза, в таких местах дорого берут, а смотрят за детьми из рук вон плохо. Я бы ни за что не отдала своего ребенка в чужие руки. Тебе надо думать прежде всего о своем малыше: а для него лучше всего будет жить с тобой.

— Но я все равно не могу его кормить, — с непреклонным видом возразила Тереза. — А так он будет сыт, за ним присмотрят. Я смогу пойти работать и стану платить за его содержание.

— Но он же совсем крошечный, ему нужна мать! — прошептала Айрин, с жалостью глядя на завернутое в одеяло маленькое тельце. — Господи! Тереза! Хорошо хоть тебе не приходит в голову отдать его в приют!

В ответ девушка отвела глаза в сторону.

— Не делай этого, слышишь! — Айрин схватила ее за руку. — Ты не найдешь себе места всю жизнь, помяни мое слово!

— Я вовсе не думала об этом, — оправдывалась Тереза. — Я просто пристрою его на время у няньки, а потом, когда появится возможность, возьму к себе.

— Ты хоть по выходным его забирай!

— Видно будет, — уклончиво ответила девушка. Айрин улыбнулась.

— А как мы его назовем?

— Что? — Тереза в недоумении повернула голову. Она совсем забыла, что ребенку нужно дать имя.

— Может, в честь твоего отца? Ты мне как-то говорила о нем. Как его звали?

— Барри. Нет, этому ребенку нечего носить его имя!

— Но, Тереза! Маленький же ни в чем не виноват!

Когда ты это поймешь?!

— Никогда!

Послышался шум, и вошли дети Айрин — Кристиан и малышка Делайла.

— Тереза! — Кристиан улыбнулся девушке: она ему нравилась. — Мама, можно мне подержать ребеночка?

— Нет, он уснул. Возьми Делайлу и идите в другую комнату.

Айрин поправила одежду детей и приласкала привычным материнским жестом.

— Не может быть, чтобы ты его не полюбила!

— Оставь это! — досадливо отмахнулась Тереза. Она сидела на кровати в одной сорочке, сползшей с тощего плеча. Ее лицо было бескровным, тело — плоским и худым. Страдания последних месяцев и дней стерли с ее облика почти все краски юности и зарождавшейся женской красоты. Ей исполнилось семнадцать, ей и Тине — в один день. Тереза вспомнила, как они беседовали, сидя на крылечке в день перед ее бегством, и опять заплакала. Увидятся ли они когда-нибудь?

…Через пару дней вернулся Ален — здоровенный грубоватый парень, от шагов которого дрожал пол.

Тереза слышала его разговор с Айрин в соседней комнате.

— Твоя мать сказала, что у тебя живет какая-то шлюха?

— Это Тереза, моя подруга, — спокойно отвечала Айрин. — Она не шлюха, Аллен, хорошая девушка, просто попала в беду. Ей надо помочь.

— Вечно ты всем помогаешь! Дети тут крутятся, а теперь еще эта подруга… Где ж мы будем спать этой ночью, а?

Айрин что-то негромко произнесла, и Аллен недовольно ответил:

— Ладно, сегодня так и быть, пусть ночует, а завтра скажи ей, чтоб проваливала!

— Нет, она останется здесь! Ну пожалуйста, Аллен! — Айрин почти умоляла.

Надо же, ведь это ее дом, а не Аллена! Разве можно так унижаться! Тереза встала и в одной сорочке появилась в дверном проеме.

— Я уйду, — сказала она, прожигая Аллена ненавидящим взглядом, — сегодня.

— Тереза! — Айрин густо покраснела. — Нет-нет, я тебе не позволю! Куда ты пойдешь! Аллен!

— Ладно, — сказал тот, окинув фигурку девушки смущенным взглядом, — живи, никто тебя не гонит.

«Скотина! — подумала Тереза. — Ничего, придет время, я всех вас обведу вокруг пальца, вы у меня попляшете!»

«Мама, Тина, Айрин, — сказала она себе, — всех остальных — в огонь, под ружье, в холод забвения, в мрак небытия!»

Два месяца спустя Тереза и Айрин шли по улицам Сиднея, обе одинаково бедно одетые. Айрин несла ребенка Терезы, а Тереза — мешочек с детскими вещами. Месяц назад они заложили наряды Терезы и на вырученные деньги купили полное приданое для младенца. К тому же Айрин, не жалея времени и сил, сама сшила и вышила немало красивых, изящных детских вещиц.

Дом, который они искали, стоял не в трущобах, а ближе к набережной, в чистом, светлом квартале, где жили горожане среднего достатка. Женщины поднялись на второй этаж и позвонили. Дверь открыла дама лет пятидесяти, крепкая, широколицая, одетая хотя и просто, но не бедно.

— Мы ищем миссис Вейн, — сказала Айрин.

— Входите.

Женщины прошли в маленькую переднюю и остановились.

— Мы насчет ребенка…

— Понимаю. — Миссис Вейн окинула их взглядом. — Чей он?

Айрин посмотрела на Терезу.

— Мой, — нехотя ответила та. Женщина усмехнулась.

— Тебе хоть пятнадцать-то есть? — спросила она.

— Ей семнадцать, — сказала Айрин.

— И чего вам не сидится спокойно, дуры! — беззлобно продолжила миссис Вейн. — Не знаете что ли, отчего дети бывают?

Тереза вспыхнула, но промолчала.

— Вы забываете о негодяях, которые обманывают несчастных девушек, — сказала Айрин, поглядев на подругу.

Женщина фыркнула.

— Как же! Да если мужчина станет жениться на каждой дурочке, которую удалось соблазнить, он гарем соберет! Не надо позволять себя обманывать, вот и все! Сами собой не дорожите, а потом виноватых ищете! Это все ваша распущенность!

Тереза молчала. Нет, она не стала бы заставлять Нейла жениться и заботиться о ребенке, но он мог хотя бы что-нибудь сказать на прощание! А вообще женщина, конечно, была права: нельзя идти в бой, не обеспечив себе надежного тыла.

— Сколько ему? — Миссис Вейн кивнула на сверток в руках у Айрин.

— Два месяца.

— Кто?

— Мальчик.

— Он здоров?

— Да, мэм.

— Смотрите! А то помрет, а вы с меня спросите!

— Его зовут Барни, — вставила Тереза, но женщина пропустила это замечание мимо ушей. Барни. Тереза все же назвала сына именем, созвучным с именем своего отца.

— Вы обещаете хорошо смотреть за ним? — спросила Айрин.

Миссис Вейн пронзила ее взглядом маленьких острых глаз.

— Это зависит от того, как вы станете платить.

— Сколько?

— Двадцать шиллингов в неделю.

— Хорошо, — ответила Тереза, не имея понятия, где и как станет доставать такие деньги.

Айрин дернула ее за рукав и шепнула: «Может, уйдем?» Но девушка отмахнулась.

— Оставляете? — спросила женщина.

— Да.

Айрин передала ребенка Терезе, развязала платок с деньгами и отсчитала двадцать шиллингов.

— Ладно. Кладите его на кровать. Расчет в начале каждой недели, и не вздумайте тянуть с оплатой! А если с ним будет слишком много хлопот, потребую больше.

— Он очень спокойный, — поспешно произнесла Тереза. — Почти не плачет, ночью спит спокойно.

— Это мы еще посмотрим.

Когда они вышли от миссис Вейн, Тереза сообразила, что женщина даже не спросила ее имени и фамилии.

— Не вернуться ли нам? — сказала Айрин. — Эта миссис Вейн не внушает мне доверия.

Тереза повернулась — ее лицо было суровым.

— Другого выхода нет. Я сейчас же пойду искать работу.

— Потом приходи ко мне, — напомнила Айрин.

— Нет, — Тереза сжала кулаки, взгляд ее сухих глаз был тверд, — теперь я сама. Спасибо тебе за все!

— Тереза! — крикнула Айрин, но девушка, быстро пожав ей руку, мелькнула цветастой юбкой и исчезла в сумерках.

Тереза решительно не знала, что делать дальше. На оставшиеся деньги она переночевала в дешевой гостинице, а наутро отправилась искать работу.

Куда идти? На фабрике девушка могла рассчитывать лишь на зарплату начинающей, которая не покрыла бы расходов на содержание ребенка, еду и жилье. Места служанки она не смогла найти, сколько ни искала, да и там платили самое большее десять шиллингов в неделю… А миссис Вейн могла потребовать и больше, хотя Барни в самом деле был Богом посланным ребенком: ночью почти никогда не плакал, да и днем не требовал особого внимания. Возможно, он чувствовал, что на многое ему рассчитывать не приходится.

Тереза ходила весь день, и теперь ноги ныли сильнее, чем в день прибытия в Сидней. У нее вообще с самых родов был упадок сил: не хотелось ни двигаться, ни думать, ни говорить. Она желала просто сидеть, подтянув колени к груди, и смотреть в пустоту.

Тереза остановилась на набережной. Легкий ветерок гулял по округе, а краски природы были удивительно нежны: желто-оранжевое небо, бледно-голубые горы и розовая вода.

Девушка ощущала тревожный бег времени — секунды уходили одна за другой, с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Пройдет час-два, и будет совсем темно… Денег у нее больше не было, а между тем желудок сводило от голода и нужно было где-то переночевать… Вернуться к Айрин? Нет, ее родные и так в последние дни с трудом терпели присутствие Терезы в доме. Кому нужен лишний рот?

Тереза думала о том, что Сидней полон уютных теплых квартир, обитателей которых ждут вкусный ужин и теплая постель. А у нее этого нет. Ее дом в Кленси, но туда нет возврата, как вообще нет возврата к прошлому, которое теперь казалось ей прекрасным.

Когда совсем стемнело, а от голода начала кружиться голова, девушка подошла к дому Элеоноры Дуган, пролезла между прутьев решетки в сад и постучала в боковое окно. Там, в кухне, горел свет. Вскоре за стеклом показалось темное, обрамленное кружевами чепца лицо Тисл.

Тереза знаками попросила открыть окно.

— Тисл, это я!

— Тереза? Я тебя и не узнала!

— Тисл…— Горло девушки вдруг сдавили рыдания, — я попала в беду и… дай мне поесть, пожалуйста. Только не говори никому, ладно?

— Зайди в кухню, Тереза!

— Нет, подай в окно.

Мулатка отошла и вскоре вернулась с довольно большим свертком.

— На, возьми. Да что стряслось-то, где ты теперь?

— Потом когда-нибудь расскажу. Спасибо тебе.

В свертке оказались хлеб, кусок ветчины и пирога. Тереза тут же, не выходя из сада, набросилась на еду и уничтожила все. Пожалела, что негде напиться, вытерла руки о траву и побрела дальше. Дома казались черными, небо между ними — темно-синим… Тереза то и дело спотыкалась о камни мостовой — фонари горели далеко не везде. Ей хотелось одного: лечь спать. Но где? На скамейке или под кустом? Страшно. К тому же так ночуют только нищенки… Ее могут забрать в участок, а потом объясняй, кто ты, да откуда.

Девушка, пошатываясь, брела по дороге, когда из обгонявшего ее экипажа высунулся мужчина.

— Далеко ли идешь, красавица? Подвезти? Тереза поняла. Она была без шляпки и накидки, а главное, без провожатых. Ее приняли за гулящую. Она хотела выкрикнуть что-нибудь оскорбительное прямо в лицо мужчине, но вдруг ее осенило. Конечно, это очень рискованно, но стоит попробовать!

Она ускорила шаг, стараясь принять жалобный вид.

— Сэр!

Мужчина тотчас велел кучеру остановиться.

— Да? Слушаю тебя!

— Сэр! Помогите мне!

— Что случилось? — с интересом спросил он, пытаясь ее разглядеть.

— Я… у меня… Меня выгнали из дома, работы я не нашла, и мне нечем кормить моего ребенка. Не могли бы вы дать мне немного денег?

— У тебя есть ребенок?

— Да, сэр, совсем маленький.

Мужчина улыбнулся. Девушка ему понравилась: такая юная, чистенькая на вид, с копной шикарных волос и темными глазами.

Он решительно произнес:

— На нищенку ты не похожа, поэтому милостыню я тебе не подам, но могу помочь заработать деньги. Садись в карету, поедешь со мной!

Тереза потупилась с притворным стыдом.

— Но я не проститутка, сэр!

— Вижу. Ты хорошая девушка, поэтому и нравишься мне.

Наступила пауза, и Тереза поняла, что настал решительный момент.

— А вы не подумаете обо мне плохо?

— Ну что ты! — благодушно усмехнулся мужчина. — Давай, полезай скорее!

Больше Тереза не стала медлить и проскользнула внутрь. Дверь закрылась, и экипаж тронулся с места.

На вид спутнику Терезы было лет пятьдесят, не меньше. Как и надеялась девушка, он оказался «джентльменом» и не стал давать волю рукам прямо в карете. Тереза отказалась ехать в гостиницу, и мужчина, немного поколебавшись, повез девушку к себе домой.

Когда прибыли на место, Тереза увидела опутанный темной листвой парк и высокие стены богатого особняка.

Мужчина расплатился с кучером и сказал Терезе:

— Подожди меня здесь.

«Отошлет прислугу, чтоб развлечься без свидетелей», — подумала девушка. Хотя все шло по плану, тело ее пробирала нервная дрожь. А вдруг сорвется?

Вскоре хозяин особняка вернулся за гостьей и повел ее в дом. Тереза старалась запомнить дорогу. К счастью, не было ни охраны, ни собак, никого, кто мог бы помешать ей вырваться отсюда.

Вошли в огромный зал с высоченными потолками, красивой мебелью красного дерева, диванами, обитыми черной кожей, и многочисленными украшениями из золота и хрусталя.

Вокруг разливался мягкий свет, и было тихо-тихо.

— Садись, — сказал мужчина. Теперь он, к удивлению Терезы, выглядел немного смущенным. — Как твое имя?

— Мери, сэр.

— А меня зовут мистер Рутвен. Но ты можешь звать меня просто Арчи.

Она скромно опустила черные ресницы.

— Хорошо, сэр.

— Хочешь выпить, Мери?

Девушка замялась. Потом робко произнесла:

— А вы заплатите мне? Не обманете?

Он принужденно засмеялся.

— Конечно, не обману. А сколько ты хочешь?

— Пятьдесят шиллингов!

— Пятьдесят шиллингов? — Он, казалось, удивился. — Что ж, может, ты и стоишь того. Вот, — мистер Рутвен пошарил в кармане, — я положу их здесь, чтобы ты не сомневалась.

Глаза Терезы сверкнули. Отлично!

Между тем мужчина подсел к ней и обнял за плечи. Тело девушки напряглось — она с трудом сдерживала себя, чтобы не вырваться с яростью дикой кошки.

Она глубоко вздохнула и вдруг закатила глаза. Голова ее свесилась набок.

Рутвен испугался.

— Что с тобой?!

Он принялся хлопать Терезу по щекам, и она сделала вид, что очнулась.

— Ох, извините, сэр… Просто я два дня ничего не ела…

Мужчина замешкался — похоже, он уже был не рад, что связался с нею.

— Ну что же ты… Ладно, я принесу что-нибудь.

Он покинул гостиную, а Тереза, подождав немного, схватила деньги и бросилась вон из дома. Она бежала сломя голову, рискуя встретить кого-нибудь, дрожала от страха и одновременно внутренне ликовала. У нее есть деньги! Пятьдесят шиллингов! Ни за что! Она пожалела было, что не прихватила еще какую-нибудь безделушку, которую можно было продать на пристани. Ну да ладно, и так повезло!

В том, что Рутвен не заявит в полицию, Тереза не сомневалась. Что для него жалкие пятьдесят шиллингов! Ее совсем не мучила совесть, напротив — она испытывала злорадство оттого, что удалось провести одного из этих самодовольных господ, желающих развлечься с девушкой, которая по возрасту годится им в дочери.

Теперь она будет сыта, выспится в чистой постели и заплатит миссис Вейн за неделю вперед.

Тереза так и сделала. Она спокойно прожила остаток недели, а в понедельник отправилась к миссис Вейн.

— А, это ты! — сказала та, впуская Терезу. — Принесла деньги?

— Да.

Тереза вручила женщине двадцать шиллингов и спросила:

— Можно мне посмотреть на ребенка? Миссис Вейн пожала плечами.

— Смотри…

Тереза прошла в маленькую комнату, заставленную старинными сундуками, и приблизилась к колыбели, где лежал ее сын.

У мальчика и правда были ярко-голубые глаза. Он моргал ими, шевелил нежными крохотными пальчиками, а потом вдруг улыбнулся Терезе беззубой улыбкой. У Терезы внезапно защемило сердце… И хотя ей до сих пор не верилось, что это дитя плоть от плоти ее, она почувствовала жалость к маленькому, полузаброшенному существу.

Кто же позаботится о нем, кроме нее, кто защитит? Ей захотелось взять сына на руки и подержать, но она вдруг заметила стоящую за спиной миссис Вейн.

— Он, я вижу, не очень-то нужен тебе?

— С чего вы взяли! — грубовато ответила девушка.

— Вижу, — повторила женщина и добавила:— У меня есть знакомые, они взяли бы этого ребенка и хорошо заплатили бы тебе.

Тереза недоуменно посмотрела на нее.

— Кто они?

— Это не твое дело! — усмехнулась миссис Вейн. — Но деньги большие, сразу говорю. Тебе и не снилось столько! А с незаконнорожденным этим все равно одни только хлопоты! Появятся деньги, сможешь выйти замуж, будешь жить как все…

Замуж! Этого еще не хватало! Тереза не хотела замуж, как вообще не желала когда-либо еще связываться с мужчинами. Она вспомнила Кленси и семейство Холтов: они никак не могли выбраться из долгов, тогда как Рита Холт каждый год рожала по ребенку. Нет уж, спасибо, ей, Терезе Хиггинс, хватило одного раза! Замуж! Нашла чем удивить!

Она усмехнулась в свою очередь.

— Очень нужно! А ребенок… Что он, вещь, чтобы его продавать?! Никому я его не отдам!

Разговор глубоко затронул чувства Терезы. Было время, когда кое-кто не считал ее за человека, а теперь так же станут смотреть на ее ребенка? Какая разница, рожден он в браке или нет? Прежде всего он живое существо, имеющее право на хорошую жизнь! Только вот кто даст ему эту жизнь? «Я?»— с удивлением подумала Тереза и вдруг ощутила глубокую ответственность за судьбу малыша. Она обязана, должна… Только хорошо бы все это основывалось на любви! Любовь! Самое простое и самое сложное чувство, неуловимое, неподдающееся никаким силам, а разуму тем более.

Тереза в последнее время училась в основном ненависти. Она изменилась. Теперь без малейшей нерешительности сумела бы оскорбить Дорис, надавать пощечин Фей, плюнуть в лицо Филу Смиту, даже, быть может, схлестнуться с Люсиндой… Все хорошее тонуло в глубине души, а на поверхность выходила способность защищаться, и с нею рука об руку шли наглость, хитрость, притворство, ложь.

«И все же корни души остались прежними, — говорила она себе, — настоящая Тереза не умерла, она победит. Она снова воспрянет духом».

ГЛАВА X

Тереза продолжала свой промысел. Мужчины неизменно обращали внимание на трогательно-беспомощную юную девушку, наивную, глупенькую, как они полагали. Впрочем, несколько раз ей не везло: клиенты предпочитали снимать номер в гостинице — в таких случаях она отказывалась продолжать дело. Бывало также, что несколько дней подряд не удавалось подцепить ни одного мужчины. Тогда Тереза, проклиная все на свете, ложилась спать голодная. Счастье еще, что удавалось вовремя расплачиваться с миссис Вейн! Барни подрастал и, судя по всему, чувствовал себя не так уж плохо.

Тереза пыталась разнообразить свою деятельность: стягивать мелкий товар с прилавков магазинов и лавок, а также шарить по карманам покупателей. Опыта у нее не было, мешал страх, поэтому в последнем ей не везло. Лишь однажды удалось вытащить бисерный кошелек из кармана шикарного манто какой-то дамы — содержимого этого кошелька хватило на то, чтобы безбедно прожить целый месяц и даже купить себе кое-что из одежды: вечера стали холодными, и Тереза нещадно мерзла в своем легком летнем наряде.

Она боялась расплаты, но не своей собственной совести. Иногда, впрочем, бывало стыдно — когда на ум приходили слова матери, учившей их с Тиной жить честно. «А если я голодна? — мысленно спрашивала Тереза. — Что мне съесть ее, эту драгоценную совесть? Если эти богатые, имеющие все люди не хотят поделиться со мной, я возьму свою долю сама! Чем я хуже их, чем?!» И все же она, скрепя сердце, признавала, что Тина скорее умерла бы от голода, но не стала бы зарабатывать деньги таким способом, каким это делала она, Тереза Хиггинс.

Она не думала о том, что будет, если она вдруг попадется. А это должно было случиться и случилось.

Один из ее «клиентов», очевидно, что-то заподозрив, вернулся раньше, чем она успела уйти, застал Терезу роющейся в шкатулке с украшениями и, сразу все поняв, рассвирепел:

— Ах ты, маленькая дрянь, воровка!

Он схватил девушку своими сильными руками и не отпускал. Она стала кричать, сбежалась прислуга, и хозяин объявил, что Тереза незаметно пробралась в дом, чтобы совершить кражу.

Сбегали за полицией. Немолодой, с виду суровый инспектор мельком взглянул на скорчившуюся от страха Терезу, на солидного господина, стоявшего с видом оскорбленной добродетели, и сел за стол писать протокол задержания.

— Ваше имя?

— Эмори Фонтейн.

— Твое? — обратился он к девушке.

— Мери… Мери Келли.

Инспектор записал. Потом оглядел помещение со светлыми стенами, полное палисандровой мебели, нежных персидских ковров и ваз с цветами.

— Расскажите, мистер Фонтейн, что произошло. Тот повторил показания. Инспектор повернулся к девушке, и та вся сжалась.

— А ты что скажешь?

Глаза Терезы мигом вспыхнули.

— Он привел меня сюда, сказал, что поможет, даст денег… Я его попросила, потому что у меня никого нет, кроме маленького ребенка, за содержание которого нужно платить. А этот господин пытался меня обесчестить! Я ничего у него не брала! Стала кричать, звать на помощь…

— Так, — сказал инспектор, — сколько тебе лет?

— Пятнадцать, — не моргнув глазом, ответила Тереза.

Маленькая, худенькая, она и впрямь могла сойти за пятнадцатилетнюю, хотя в глазах ее затаилась далеко не детская хитрость.

— Ложь! — заявил возмущенный Фонтейн. — Чтоб я ее… Да у меня дети старше! Она сумасшедшая, господин инспектор, не слушайте ее! И, прошу вас, заберите отсюда…

Однако сам заметно струхнул.

Инспектор оценивающе смотрел на них. У него самого была дочь не старше Терезы… Он чувствовал, что обе стороны лгут, и решил по возможности упростить дело. Девушка получит свое, но и этому любителю малолеток не следует давать спуску.

— Вот что, мистер Фонтейн, я забираю девушку, а вы придете завтра в участок с письменным заявлением. Свидетели есть? — Он кивнул на прислугу.

— Да… То есть мне бы не хотелось…— Фонтейн страшно смутился. — Просто уведите ее, и дело с концом!

— Значит, вы отказываетесь писать заявление?

Тот поморщился.

— Поймите, инспектор, я уважаемый в городе человек… Эта девчонка плетет Бог знает что! У меня прекрасная репутация и…

— Я вас понял! Но тогда девушке не будет предъявлено соответствующее обвинение.

Мистер Фонтейн махнул рукой.

— Главное, заберите ее отсюда!

Дрожащую от испуга Терезу вывели на улицу.

— Ну, Мери Келли, — обратился к ней инспектор, — где ты живешь и кто твои родные?

— Никого у меня нет, и нигде я не живу, — прошептала Тереза.

Ее слезы не смутили инспектора.

— Мне придется тебя задержать за бродяжничество и нарушение общественного порядка.

— Но сэр! — Она умоляюще сложила руки.

— Ты и так легко отделалась, запомни!

В ответ Тереза разразилась рыданиями. Ее отведут в участок, быть может, посадят в тюрьму! Что будет с нею и с Барни, маленьким беззащитным созданием?!

Она почувствовала отчаяние, страх, стыд и неожиданную глубокую нежность к своему малышу.

Месяц спустя Тереза бежала по улицам города к дому миссис Вейн.

Утренний свет ложился на лицо девушки и придавал ему мягкость, нежность, то, что оно, казалось, уже утратило… Она сама удивлялась тому, как сильно соскучилась по своему ребенку. Как он, должно быть, вырос! Тереза тихонько засмеялась. Она представила, как возьмет его на руки, прижмет к груди, поцелует…

В самом деле, кто есть у нее сейчас, кроме него? Когда-нибудь он вырастет, станет красивым сильным парнем и будет ее защищать. И какая разница, чей он сын, главное, это ее ребенок, ее кровинка, ее Барни. Возможно, со временем удастся найти хорошую работу и взять его к себе насовсем. И матери она в конце концов напишет…

Тереза так размечталась, что не заметила, как подошла к дверям квартиры миссис Вейн. Женщина была дома, она смотрела на девушку, как на незнакомку.

— Что тебе надо?

— Я… пришла за своим ребенком.

Денег Тереза не принесла, поэтому не знала, как лучше сказать.

На лице женщины возникло неприязненное выражение. Она сложила руки на груди.

— За каким еще ребенком?

Терезой вмиг овладели нехорошие предчувствия.

— За моим, — прошептала она, не сводя тревожного взгляда с лица миссис Вейн, — за Барни.

— Нет у меня твоего ребенка, — спокойно ответила та, и у Терезы разом пересохло в горле.

— Как это… нет?

— Так. Нет и не было.

— Не было?!

Женщина кивнула головой.

— Как! — вскричала Тереза, вцепившись руками в дверной косяк. Глаза ее испуганно бегали. — Мы же принесли его вам вдвоем с подругой, и я платила вам деньги! За мной долг, но я верну…

— Я тебе все сказала.

— Но у меня есть свидетели!

— Кто? Такая же шлюха — твоя подружка? — Женщина засмеялась. — Тебе никто не поверит!

Тереза едва не бросилась на нее с кулаками.

— Стерва! Отдай моего сына! Ты… ты продала его, я знаю! — Она зарыдала.

— Ну вот что, — сказала миссис Вейн, — за твои слова тебя выгнать мало, да ладно, так и быть… За тобой долг… пять фунтов. Если не принесешь мне эти деньги к вечеру, я тебя не видела и не знаю, не говоря уже о твоем мальчишке!

Пять фунтов! Сердце Терезы упало. Да где ж ей взять такие деньги?!

— Я не должна вам пять фунтов! — воскликнула она.

— Я решаю, сколько ты мне должна, — твердо заявила миссис Вейн. — Тебя не было почти месяц, и я, естественно, подумала, что больше ты не появишься. Нашлись люди, согласные взять твоего ребенка, приличные люди, состоятельные, порядочные, у которых ему будет лучше, чем у тебя, потаскухи! Завтра утром они принесут мне деньги, и я отдам им мальчика! Я не стала бы тебе все это рассказывать, но мне тебя просто жалко… Так что смотри сама: придешь первой и с деньгами — ребенок твой, а нет — больше ты его не увидишь! И не вздумай грозить мне полицией, поняла? А теперь пошла вон!

Она была крупной, сильной и без труда вытолкнула Терезу на лестницу.

— Убирайся!

Девушка выбежала на улицу. Внезапно полил дождь, но даже он не смог смыть слез с ее лица. Все внутри разрывалось на части… Она испытала столько унижений и боли, и вот теперь у нее хотят отнять последнее и единственное, ее ребенка!

Тереза в отчаянии побрела куда глаза глядят. Как достать эти проклятые деньги?! Торгуя собой, столько и за месяц не заработаешь, украсть негде, попросить не у кого…

Она пошарила в кармане и, достав последнюю мелочь, зашла в дешевый кабачок. Там взяла стакан кислого вина и пакетик конфет. От вина становилось легче: чудодейственная влага согревала душу и тело. Тереза пила мелкими глотками, время от времени отправляя в рот конфету, а другой рукой размазывала по лицу слезы. Еще совсем недавно она говорила, мысленно обращаясь к Тине: «Я теперь редко плачу, сестренка! Человек льет слезы, когда надеется на чье-то сочувствие, жалость, поддержку. А у меня этой надежды не осталось, я рассчитываю только на себя, а потому должна держаться хладнокровно и твердо».

Но сейчас ей хотелось дружеского участия, хотя бы совета… Она много раз изменяла самой себе, внутренне отказываясь от своих собственных убеждений и слов. Не зря говорят, что сказанное верно лишь в тот момент, когда произносится… Зачем думать о грехах — река времени все унесет, все простится за давностью срока!

И все же… что бы сказала мама, увидев ее сидящей в портовой забегаловке и запивающей горе дешевым вином!

Тереза съела конфеты, пожалев, что их было так мало, выпила последние капли вина и не спешила уходить. Впереди был целый день, который предстояло провести на ногах.

В столь ранний час посетителей не было, и никто ей не мешал. Тереза положила локти на засаленный деревянный стол, сплела пальцы и задумалась. Пять фунтов — для нее целое состояние, а для кого-то — сущий пустяк! Пять фунтов — цена ее дальнейшей жизни, ее надежд.

Кто-то положил руку на ее плечо, и Тереза резко повернулась. Светло-зеленые глаза с удивлением и не совсем уверенной, настороженной радостью смотрели на нее. Даллас! Даллас Шелдон!

Тереза вздрогнула. Оказывается, она еще не до конца лишилась способности испытывать чувство стыда. Даллас наверняка ничего не знает о ней…

А он был все такой же, с юной улыбкой и серьезным взглядом.

— Тереза?! Вот так встреча! Ты… что ты здесь делаешь?

Она пожала плечами. Даллас заметил пустой стакан, потом перевел взгляд на ее одежду — юбку с разорванным грязным подолом, простенькую кофту без рукавов, выцветшую шаль, прикрывавшую голые плечи. На девушке не было не только шляпки, но и даже чулок: изношенные, разбитые туфли были надеты на босу ногу. Сначала Даллас принял ее за пьянчужку-нищенку, спозаранку зашедшую утолить неправедную жажду, а подойдя ближе, узнал по пышным вьющимся волосам. Тереза! Что же случилось, почему она выглядит так, что впору просить подаяние?! Она, его любовь и мечта, с которой он связывал мысли о счастье! Господи, неужели и она втоптана в грязь и бесчестье?!

Он видел, что она смущена, а сам испытывал одновременно радость и боль. Боль потому, что подозревал самое худшее.

— Здравствуй, Даллас, — сказала Тереза, стараясь не смотреть ему в лицо.

Он решительно придвинул стул.

— Я присяду?

— Да, садись…

Он сел рядом, и Тереза сразу почувствовала себя лучше, словно вернулись те времена, когда она была не одинока. От него исходило ощущение уверенности в себе, твердости и силы. И в то же время он выглядел растерянным, огорченным, и Тереза, понимая, что ему непривычно и больно видеть ее такой, не знала, как начать разговор.

— Как твои дела? Где ты живешь и…

— Даллас! — У нее перехватило дыхание. — Я… Даллас, если б ты знал!

И вот она, сама не заметив как, очутилась в его объятиях, заплакала, прижавшись к его груди, и Даллас, гладя ее по голове, спрашивал:

— Что случилось? Я могу помочь? Говори же!

У Терезы не было ни сил, ни желания рассказывать все подробно, и она только простонала:

— Ох, Даллас, мне нужно к вечеру достать пять фунтов, чтобы выкупить моего ребенка!

Ребенок! Даллас точно пригвоздило к месту, и он осторожно, но решительно разжал объятия. Значит, кто-то все же занял его место, обокрав при этом ее душу, превратив ее жизнь в жизнь обычной женщины трущоб!

— У тебя ребенок?

— Да. — Она невольно покраснела под его пристальным осуждающим взглядом. — Я у него одна, он у меня один, и мы можем потерять друг друга.

— Сколько ты сказала? Пять фунтов? Но это много!

— Да, и я не знаю, где их взять.

— Кто сделал с тобою такое? — спросил он, продолжая смотреть ей в глаза.

Тереза убрала назад упавшие на лицо волосы. Она не поняла, что конкретно он имеет в виду, и ответила уже почти спокойно:

— Неважно. Я сама виновата во всем. Спасибо, Даллас, что выслушал, я пойду.

Она поднялась, но Даллас схватил ее за руку.

— Постой, никуда ты не уйдешь!

Он заставил ее сесть и стал подробно расспрашивать о сути дела. Тереза рассказала о миссис Вейн и тут же отмела его предложение запугать женщину или же выследить тех, кто заберет ребенка.

— Да, — сказал он после, — похоже, что остается только заплатить.

— Чем? — подавлено произнесла Тереза.

— Я достану тебе эти деньги! — внезапно промолвил Даллас, и это был ответ человека, который не бросает слов на ветер.

— Где?

— Пока не знаю, но я что-нибудь придумаю. Ты можешь обещать, что подождешь меня здесь?

Тереза кивнула. Когда-то она имела власть над этим человеком, а теперь подчинялась ему, как более сильному.

— Ты что-нибудь ела? — спросил он, глядя на ее осунувшееся лицо.

Ела ли она что-нибудь? Да, конфеты, а вчера — миску тюремной баланды с кусочком черствого хлеба. О Боже, не дай ему узнать о том, что она совершала кражи и месяц провела в тюрьме вместе с преступниками!

— Не хочу… У меня кусок в горло не полезет, пока…

— Помолчи, Тереза! Делай, что я говорю! Вот тебе деньги, закажи себе хороший обед. И жди меня, слышишь? Я непременно вернусь!

Даллас ушел, и она была уверена, что все устроится как нельзя лучше. Пока он рядом с нею, все будет хорошо. Но надолго ли он останется рядом?

Он вернулся, когда Тереза уже отчаялась дождаться его. Вернулся с деньгами. Никогда девушка не держала в руках столь значительной суммы, которая и для Далласа была очень немалой.

— Где ты их взял? Не иначе, как продался в рабство!

— Почти что так, — сдержанно ответил молодой человек и прибавил: — Ну, идем к твоей миссис Вейн! И если она не отдаст ребенка, я дух из нее вышибу!

…Через час они шли обратно, и обрадованная Тереза несла на руках спящего сына.

— Как его зовут? — поинтересовался Даллас.

— Барни.

— Дай ему Бог счастья! — сказал молодой человек, потом прибавил: — И тебе тоже.

Тереза остановилась. К сожалению, или к счастью, Даллас ни разу не упомянул об их прежних встречах и разлуке. Конечно, глупо получилось…

— Спасибо, Даллас! — сказала Тереза. — Я постараюсь вернуть тебе эти деньги. — Она глубоко вздохнула и вдруг решилась. — Мне нечего предложить взамен, кроме самой себя. Если ты найдешь мелочь на комнату или… может, пойдем за город?

Она отбросила мысли о том, что унижает себя в его глазах или что может снова забеременеть. Ей вдруг захотелось, чтобы он остался, не уходил, хотелось удержать его любой ценой.

Лицо Далласа потемнело.

— Замолчи! Что ты несешь!

Он повернулся и пошел прочь, оставив Терезу на краю маленькой зеленой рощицы, одну в целом свете, со спящим ребенком на руках. Что ж, он и так сделал для нее все, что мог, даже больше — совершил почти невероятное. Ему было больно, он обманулся в своих надеждах, и Тереза понимала его. А она сама? Что-то темное окутало ее разум и душу… ну и пусть! Она отдала бы себя в руки дьявола, если бы это помогло ей вернуться к себе, к своей собственной сути, обрести надежду и любовь, любовь к этой жизни.

ГЛАВА I

Тина стояла возле ограды усадьбы и смотрела вдаль, на восточный горизонт, заслоненный грядою дальних, вытянувшихся полукругом гор, обнаженные песчаные вершины которых бледно золотились в лучах неожиданно выглянувшего солнца. Несколько дней подряд шли дожди, и теперь пастбища, засеянные клевером и люцерной, радовали глаз свежестью чисто промытой изумрудной зелени. Зеленое пространство простиралось далеко вокруг, перебегало по холмистым предгорьям туда, куда уже не доставал взор, и потому казалось, будто вся земля — одно огромное прохладное пастбище под задумчивыми серо-голубыми небесами.

Трава была высокой, сырой и холодной, башмаки промокали, но Тине нравился ее непередаваемо-свежий, чистый запах, безмятежное, призрачное шуршание от порывов налетавшего ветра, и она не спешила уходить: стояла, опершись рукой на мокрую, шероховатую от плохо стесанной коры перекладину изгороди, и смотрела неизвестно куда, прислушивалась неизвестно к чему — возможно, к голосу своей собственной души. Здесь было так тихо, пустынно, спокойно… Бесконечность просторов притягивала к себе, рождала внутреннюю сосредоточенность, побуждала созерцать окружающий мир, приближала душу к самопознанию и через это — к Богу. На многое смотришь иначе, отлучившись от суеты: река мыслей постепенно очищается, на поверхность выходит вечное, а в глубине, как в зеркале, можно ясно увидеть свою собственную суть.

Впрочем, не сегодня-завтра сюда пригонят овец, и тишина испарится, исчезнет: зазвучат голоса людей, лай собак, блеяние стада, звон колокольчиков.

Девушка отвела назад тонкие, точно паутинки, пряди волос у висков, приподняла юбки и, осторожно ступая между пучками травы, направилась к дому. Одноэтажный, опоясанный верандой, он был построен в стиле восемнадцатого века — толстые стены, массивные двери, маленькие подъемные окна, треугольная крыша. Кухня, по обычаю многих австралийских жилищ, стояла отдельно; перед домом был небольшой газон, позади — сад, за садом — хозяйственные постройки и жилища работников. Ограда протянулась далеко от границ усадьбы по краю пастбищ — обширных земель в нижней части склонов Восточно-Австралийских гор. Все это — и усадьба, и пастбища — принадлежало Мейбл Макгилл, пожилой вдове, у которой Тина жила уже четыре года. Горничная-компаньонка — так можно было определить ее положение в доме. Эту работу Тина нашла вскоре после развода с Робертом О'Рейли через дальнюю родственницу Дарлин, то ли неродную тетку, то ли троюродную сестру, которая и порекомендовала девушку хозяйке усадьбы. Скромная, вежливая, работящая, Тина отвечала всем требованиям миссис Макгилл, кроме разве того, что была замужем и развелась; впрочем, об этом ей никто не сообщил. До Тины в доме перебывало много девушек, но ни одна не сумела прижиться. Причиной тому служил суровый нрав хозяйки и требования, которые она предъявляла к прислуге: беспрекословное подчинение, послушание, а главное, никаких приключений с молодыми людьми, погонщиками и стригалями, коих в сезон стрижки овец здесь великое множество. По большей части это были грубоватые, неотесанные парни, и все же внимание такого количества истосковавшихся по женскому обществу мужчин невольно кружило голову молоденьким служанкам. Неизменно находился некто самый сильный, красивый, храбрый, которому они отдавали свое сердце, а иногда и не только сердце. Чаще девушка самым пристойным образом выходила замуж и уезжала вместе с избранником, но были и другие случаи. Так, незадолго до приезда Тины миссис Макгилл с позором выгнала вон шестнадцатилетнюю беременную девчонку, на которой отказался жениться соблазнивший ее стригаль, так как, по слухам, она была близка не только с ним. Ни замужества служанок, ни, тем более, их внебрачные приключения не устраивали хозяйку. Она желала видеть рядом верного, преданного ей человека, в идеале — человека без собственной личной жизни и интересов.

Внешне миссис Макгилл больше напоминала не вдову, а старую деву. Среднего роста, суховатая, прямая, с гладко причесанными седыми волосами, бледно-голубыми с легким прищуром глазами, с тонкими губами, зачастую плотно сжатыми, и вздернутым подбородком, эта женщина внушала почтительность и отчасти даже опасение. Ханженство не лишило ее ни силы воли, ни ума, и она более десятка лет почти что в одиночку с успехом управляла огромным хозяйством. Конечно, делали другие, но делали превосходно именно благодаря ее умению требовать и настаивать на своем. Приверженность миссис Макгилл к порядку во всем, вплоть до ничтожнейших мелочей, доходила до фанатизма. Она была чистоплотна и аккуратна на редкость, зимой и летом носила наглухо застегнутое темное платье из простой бумажной ткани и коричневые башмаки, спать ложилась в восемь вечера, вставала в пять утра. Каждое утро в шесть часов, независимо ни от чего, управляющий обязан был являться к ней за распоряжениями на предстоящий день. Миссис Макгилл не любила тех, кто ленится, часто болеет телесно или страдает душевными недугами, не признавала слабости и — как считала Тина — была очень одинока. Угнетало ли это ее? Кто знает! За четыре года девушка ни разу не навлекла на себя гнев хозяйки, но они ни разу и не поговорили откровенно — миссис Макгилл всегда держалась на расстоянии. Тина знала, что почтенная дама прожила в замужестве более двадцати лет, детей не имела, муж ее, выходец из Шотландии, был человеком работящим и бережливым. Он приехал в Австралию вместе с молодой женой более четверти века назад и со временем сумел стать богатым фермером. Сама Мейбл Макгилл родилась в Америке, в Сан-Франциско, где по сей день проживал ее младший брат, состоятельный судовладелец. По косвенным замечаниям Тина поняла, что брак Мейбл Макгилл люди ее круга сочли страшным мезальянсом, а последующий отъезд в Terra Australis Incognita добровольным сошествием в могилу. Почему она решилась на такое? Неужели эта женщина могла до безумия влюбиться в мужчину? Невероятно!

Обязанности Тины были несложны: заштопать чулки, починить одежду, накрыть на стол, застлать постель, переменить цветы в вазе, смахнуть пыль, по вечерам читать хозяйке вслух, рукодельничать вместе с нею, при необходимости поддержать беседу. Стирали, готовили, мыли полы другие женщины. В доме было пять комнат, одна из которых, совсем маленькая, принадлежала Тине. В комнатке стояли узкая кровать, крохотный столик, стул и висела книжная полка. Шкафа для одежды не было, как не было и большого зеркала — причесываясь, девушка пользовалась ручным. Иногда Тина с грустной усмешкой думала, что вполне могла бы обойтись и без него. Она носила теперь такое же темное платье из плотной материи, как и миссис Макгилл, грубоватые высокие башмаки на шнурках, а густые длинные волосы зачесывала назад и убирала в черную плетеную сетку. Правда, этот, на первый взгляд неприметный, узел был тяжел и на солнце отливал золотистым блеском, темная ткань выгодно оттеняла нежность кожи, белой теперь, когда Тина не трудилась целыми днями на воздухе под палящим солнцем, а простого покроя скромное платье не скрывало стройности фигуры, но… Сейчас ей всего двадцать, в этом возрасте данную природой прелесть трудно спрятать даже под мрачной одеждой и убогой прической, а пройдет еще несколько лет — очень быстро и незаметно — и она, Тина Хиггинс, постепенно превратится в бесполое бесцветное существо, завянет без любви и радости, как растение без воды и солнца.

Она изменилась: повзрослела, стала молчаливой, за серьезностью прятала печаль. Четыре года проплыли точно бледный, унылый сон, однообразно-тягостный, как дождливый день. Складывалось впечатление, будто она носит траур. По кому, по чему? По своей загубленной жизни, которая на самом деле только начиналась? По несбывшимся мечтам, по обманутой и обманувшейся душе, по нынешнему бытию, которое уже затянуло ее в рутинные сети? Тина не плакала, не мучилась, не страдала, как раньше; теперь она просто жила в смутной надежде на перемены, коих в свете мнимого поверхностного душевного спокойствия начинала подсознательно бояться.

Жалованье было хорошим, даже очень, учитывая, что здесь Тине совершенно не на что было тратить деньги: еду и одежду хозяйка давала бесплатно, а покупать что-либо еще не было ни возможности, ни нужды. Половину ежемесячно получаемой суммы девушка отсылала матери, другую откладывала «на будущее», которое представлялось ей туманным, как вершины гор в пасмурное утро. Два года назад мать наконец-то оставила работу на виноградниках и теперь занималась только рукоделием, да и то больше для души. На деньги дочери починила дом, обновила гардероб. Они регулярно писали друг другу, а раз в два-три месяца Дарлин приезжала навестить Тину. Она видела, как живет дочь: в тепле, спокойствии и сытости, но зато без выходных, без праздников, в коих так нуждаются молодое здоровое тело и юная душа. Существование, хотя и не в горе, но и без радости, не назовешь счастливым. Конечно, девушке очень хотелось жить вместе с Дарлин, но она не желала возвращаться в Кленси. Что ей там делать? Мать сообщала новости: кто женился, кто уехал, кто умер. Дорис Паркер вышла замуж, царствует в лавке отца и одевается как королева. Фей долго дулась на нее, но теперь, когда наконец обзавелась женихом, подруги вроде бы помирились. Карен Холт все еще помогает матери, хотя, по слухам, к ней тоже кто-то сватался. Фил Смит женился год назад на Салли, рыжеволосой девчонке из компании Фей. Майкл уехал неведомо куда, а Керри Сандерс, урожденная Миллер, ждет второго ребенка. Отец Гленвилл, слава Богу, пока в здравии, хотя сильно постарел. Постарела и сама Дарлин… Мать переживала за дочь, ей хотелось видеть Тину счастливой женщиной, замужней, с детьми, имеющей свой дом и очаг, улыбающейся, нарядной, а не одинокой, молчаливо-замкнутой, одетой всегда в одно и то же уродливое вдовье-монашеское платье. Тина тоже этого хотела, но… Чтобы что-то получить, надо хотя бы к этому стремиться, а она не стремилась. Девушка редко выходила за пределы усадьбы, ни с кем не общалась. Она замкнулась в себе, ей не хотелось думать ни о замужестве, ни о любви.

О Роберте О'Рейли Тина ничего не знала, о Конраде — тем более. Он не написал ей ни единого письма, не передал ни одного сообщения. Джулию Уилксон девушка больше не видела, но была уверена — приди от Конрада хоть пара строк, хоть крошечная весточка для нее, Тины Хиггинс, Джулия передала бы, не ей, так Дарлин. Что ж, Конрад оказался обманщиком, он не любил ее и забыл, но она сама была не святая: скверно поступила с Робертом и сознательно позволила себя обмануть. Тина не жалела о случившемся; она жалела только о том, что все так закончилось, — у них с Конрадом никогда не будет общего будущего. А прошлое? Неужели оно было, такое волнующее и яркое?! Прошло на одном дыхании, мелькнуло, словно луч солнца в ненастный полдень, и исчезло навсегда!

Сейчас ее чувства притупились, она иначе воспринимала окружающий мир, не столь ярко переживала, не так сильно страдала душой. Она бежала от жизни людей, укрывалась от них в этом полумонастыре, и все же кое-что напоминало Тине о том, что она совсем еще молода. Девушка очень хорошо помнила разговоры с Конрадом, его взгляды, прикосновения, свои чувства и все, что ей довелось с ним испытать. Но она старалась об этом не думать, чтобы не терзать и не мучить себя.

Первый год после отъезда возлюбленного Тина каждый раз при встрече с матерью с затаенной надеждой спрашивала, нет ли весточки на ее имя, а потом перестала. Конрад лгал, когда говорил, что любит и будет мучиться совестью. Почему же она верила ему? Может, тогда он и сам себе верил? Но после уехал далеко и надолго и познал правду: ведь именно временем проверяется истина, как бедою — преданность и разлукой — любовь. Или с самого начала сознательно решил ее обмануть? Да не все ли равно! Главное, он где-то там, в неведомой Америке, и никогда не вернется сюда, и она, Тина Хиггинс, не вернется — к своим прежним мыслям, чувствам, мечтам. Никогда. И это особенно страшно.

У Тины давно сложилось впечатление, что в ее жизни больше не будет ни неожиданных событий, ни новых волнующих встреч, но однажды за вечерним чаем хозяйка сообщила девушке о том, что через неделю-другую в дом прибудет гостья — племянница из Америки, дочь младшего брата, с которым миссис Макгилл не виделась сорок лет.

Услышав об этом, Тина в непонятной тревоге вскинула задумчивые глаза. Приходят письма, потом появляются люди, и жизнь меняется… Неужели она так страшится перемен?

— Я написала Джону и пригласила Джоан в гости, — продолжала миссис Макгилл. — Она моя единственная наследница, но, прежде чем составить завещание, я должна хотя бы познакомиться с нею. Она родилась уже после того, как я покинула Америку, — пояснила женщина, поймав удивленный взгляд Тины.

Впрочем, ту удивило другое: неужели эта несгибаемая леди задумывается о смерти и начинает наконец признавать значимость кровных уз? Или просто, как всегда, следует букве закона или, точнее сказать, порядку? Девушка, подмечая недостатки хозяйки, временами становилась ироничной по отношению к этой твердой, как сталь, даме и тому укладу жизни, который она проповедовала. Миссис Макгилл и на Тину, похоже, смотрела как на часть того имущества, что со временем отойдет к племяннице. Девушка неожиданно почувствовала неприязнь к обеим — к хозяйке и к Джоан, которую никогда не видела, и опустила глаза.

Миссис Макгилл поднесла к губам глиняную чашку. Она любила все простое, будь то одежда или пища, никогда не баловала себя деликатесами, три раза в день пила столь любимый австралийцами крепкий час и съедала пару ячменных лепешек, хотя для своих людей не жалела ни баранины, ни хлеба, ни молока. Белое лицо ее, покрытое сетью морщин, словно трещинами известковая стена, в свете лампы казалось желтым, а волосы тускло серебрились. Сейчас, строгая, прямая, в своем черном платье с глухим воротом, миссис Макгилл напоминала шахматную королеву, и, глядя на нее, девушка думала: «Люди тешат себя мыслью о том, что их жизнь — в их же руках, тогда как все они — от пешки до короля — равны в руках бесстрастной к мольбам судьбы и всемогущего невидимого Бога».

— Ваша племянница приедет одна, мэм? — задала вопрос Тина, попутно размышляя о том, что и насколько изменится с прибытием нового человека.

Миссис Макгилл повела бровями — это служило признаком легкого недовольства. Девушка давно изучила хозяйку. Старая дама никогда не кричала; в минуты сильного гнева она соединяла суровость с холодностью, грозя раздавить ледяной твердыней слов, жестов и особенно взглядов.

— Нет, не одна. Мы с Джоном давно не писали друг другу, за это время Джоан вышла замуж. Она приедет с маленьким ребенком, девочке года два. Конечно, ребенок доставит дополнительные хлопоты, но, с другой стороны, дочь Джоан мне почти как внучка. С ними, наверное, будет служанка или няня… Мы приготовим две комнаты.

— А муж мисс Джоан?

— Не хочет или не может — что-то в этом роде. — Миссис Макгилл развела руками. — Впрочем, меня это не сильно огорчает, хотя молодой даме, разумеется, не годится путешествовать одной. — Потом прибавила: — Начинается горячая пора, у меня будет много дел, и тебе придется в придачу к обычным обязанностям развлекать Джоан. Думаю, ты сумеешь. Она приедет ненадолго, недели на две — Джон так написал.

— Сколько ей лет?

— Наверное, столько же, сколько тебе. Надеюсь, вы понравитесь друг другу. Думаю, Джоан — воспитанная, образованная молодая леди, как и подобает американке. Она никогда не была в Австралии, ты познакомишь ее с нашими обычаями, природой, проследишь, чтобы он не скучала.

Девушка задумалась. Как она будет выглядеть в глазах этой, наверняка со вкусом одетой, элегантной молодой дамы? Американка! Наверное, заносчивая и своенравная! Миссис Макгилл сказала, что Джоан воспитывалась без матери, та умерла, когда девочке было пять лет. Отец впоследствии так и не женился и, хотя был постоянно занят делами, безмерно любил свою дочку, надо полагать, сильно ее баловал.

Тина прошла в свою комнатку, разделась, аккуратно сложила одежду и, присев в одной ночной рубашке на край холодной постели, принялась расчесывать волосы, красивые длинные русые волосы, которые днем прятала в сетке: они не доставляли радости ни ей, ни другим, подобно тому как не приносят пользы деньги, которые скряга держит в тайнике.

Тина вздохнула, а потом рука ее замедлила плавные движения и взгляд устремился в черное окно, в котором отражалась комната — темные стены, низкий потолок, тонкий дремлющий свет: все здесь было один к одному! Джоан из Сан-Франциско… Конечно, это очень большой город, но мир тесен — вдруг она знает что-нибудь о… И тут же в досаде тряхнула головой. Нет-нет, довольно! Гнать прошлое прочь, запереть двери и окна своей души! Но сердце ныло, ныло, не слушая голос разума.

Почему случается так, что люди, причинившие нам боль, остаются безмерно желанными и дорогими?

День, когда приехала Джоан, выдался на удивление светлым: вид бескрайней зелени лугов с поднявшимися шелестящими травами ласкал взор, теплый ветер разогнал тучи, и сразу стало легче на душе. Солнечный луч, как улыбка, согревает надолго, проникая сквозь все покровы в самое сердце.

Миссис Макгилл, не зная точного времени приезда племянницы, не поехала ее встречать, а послала работника с двуколкой дежурить на станции.

Тина видела с крыльца, как повозка остановилась возле ограды, на землю сошли две женщины, одна с ребенком на руках, и направились к дому. Первой шла молодая модно одетая темноволосая дама; разглядев ее туалет, Тина не пожалела, что немного оживила свое платье ворот ничком и манжетами из желтовато-белых плетеных ирландских кружев и надела серебряные серьги Дарлин, хотя одежда девушки все же не шла ни в какое сравнение с нарядом Джоан. На той был короткий бархатный черный жакет, синего цвета шелковое платье с отделкой из тонкой золотисто-желтой тесьмы и широким поясом, синяя шляпка с дымчатой вуалью и черные кружевные перчатки. Шею обвивал белый шарф, а из-под шуршащей при каждом шаге юбки выглядывали носки изрядно промокших замшевых туфелек с позолоченными пряжками.

Миссис Макгилл с царственным видом сошла со ступенек.

— Здравствуй, Джоан!

Та наклонила голову, удивленно глядя на двух стоящих перед нею почти одинаково одетых женщин, старую и молодую, да и на сам дом. Возможно, она ожидала увидеть нечто гораздо более внушительное: какой-нибудь викторианский особняк в центре роскошного парка, толпу слуг, а тут был всего лишь деревенский дом, да еще в такой глуши. Обо всем, что к этому прилагалось, — богатых землях, огромных пастбищах, многочисленных отарах овец, — закоренелая горожанка, разумеется, не имела понятия.

Спохватившись, Джоан с улыбкой подалась вперед.

— Здравствуйте, тетя!

Они неловко обнялись, прикоснувшись щеками.

Тина, встретившись взглядом с большими карими глазами гостьи, приветливо кивнула.

Джоан обернулась к своей служанке, молодой рослой крепкой девице с рыжими волосами и сонным лицом, державшей на руках маленькую девочку — самое прелестное в мире создание, которое Тине когда-либо доводилось видеть: с матово-смуглым личиком, большими черными глазами и темными локонами; схваченные на макушке розовым бантом, они задорно рассыпались по спине.

— Мелисса, поздоровайся с тетей! Бетани, спустите ее на землю.

Миссис Макгилл постаралась изобразить радость. Она не имела детей и, как ни странно, никогда не жалела об этом. Сейчас, в присутствии маленького существа, пожилая леди испытывала достаточную неловкость от незнания, что говорить и как себя вести, и по этой же причине — чувство опасения. Ей почему-то казалось: ребенок может прочитать тайные мысли, сокрытые под мантией притворства, невидимой остальным.

— Иди ко мне! — позвала она малышку, но та испуганно прижалась к матери, вцепилась ручонками в ее юбку и захныкала.

— Стесняется! — извиняющимся тоном пояснила Джоан и ласково обратилась к дочке: — Успокойся же, Мисси! Недаром папочка не хотел отпускать тебя в Австралию… Вообще-то она у меня послушная, просто устала с дороги, да и обстановка непривычная.

— Конечно, после Сан-Франциско наши места — настоящая глушь! — слегка поджав губы, произнесла миссис Макгилл, готовая обидеться на замечание племянницы. — И вы…

— О нет! — с приятной улыбкой на усталом лице перебила Джоан и при этом бросила понимающий взгляд на Тину, будто они уже были в чем-то заодно. — Напротив, я очень рада отвлечься от суеты. Мы редко бываем на природе.

И, вынув из рукава шелковый платочек, принялась вытирать дочкины слезы. У Тины, наблюдавшей эту вполне обыденную сцену, защемило сердце. У Джоан есть ребенок, черноглазый, смуглолицый, прелестный ребенок…

Прошли в дом. Работник внес чемоданы, и Джоан пожелала уложить девочку в постель, объяснив, что малышка не выспалась в дороге.

Вернувшись, молодая женщина вручила тете привезенные из Америки подарки: вытканную бледно-голубым узором черную кашемировую шаль, жемчужный гарнитур и шкатулку красного дерева с позолоченными швейными принадлежностями.

— Это от меня и от папы. Он передает вам привет, — сказала она.

— Как Джон? — спросила миссис Макгилл, благосклонно принимая дары.

— Спасибо, папа здоров. Много работает, как и прежде.

Старая дама одобрительно кивнула.

— Это хорошо.

Джоан все время смотрела на Тину, очевидно задавая себе вопрос о том, что делает здесь эта, одетая столь несообразно возрасту, симпатичная девушка?

Тине стало неловко от этих взглядов. Сама того не замечая, гостья держалась очень уверенно, как истинная жительница большого города. В ее присутствии девушка из Кленси вдруг почувствовала себя безнадежно отсталой, и ей мучительно захотелось того, чего не хотелось, казалось, целых сто лет: расправить плечи, скинуть с себя чужие одежды, стряхнуть пепел забвения со своей души. Между тем Джоан что-то шепнула служанке, и та принесла маленькую коробочку.

— Это вам! — сказала Джоан, подавая коробочку Тине. Девушка почувствовала исходящий от туалета гостьи нежный фиалковый аромат.

Она растерянно взяла подарок. В футляре лежало красивое серебряное колье: каждое звено короткой цепочки украшал крошечный висячий полумесяц.

Тина сообразила, что Джоан, не зная о ее существовании, специально не готовила подарка. Ей стало неловко.

— Спасибо, но это дорогая вещь… И мне нечего подарить вам в ответ.

— Вовсе нет! — с открытой улыбкой произнесла Джоан. — Вы подарите мне свое общество в течение двух недель — этого будет вполне достаточно!

«Какая она милая!» — подумала Тина, чувствуя, что слова молодой женщины приятно согрели сердце.

Когда первоначальные хлопоты улеглись, миссис Макгилл, Тина и Джоан собрались к обеду. Мелисса крепко спала в соседней комнате, а Бетани с помощью кухарки прислуживала за столом.

Сегодня в виде исключения были поданы аппетитное баранье рагу, овощи в густом сметанном соусе, горячие творожные ватрушки, а на сладкое — отличный домашний торт со взбитыми сливками.

Джоан ела с аппетитом и нахваливала угощение. Она переоделась в светло-серое домашнее платье, волосы заколола серебряными гребенками. На нежных пальчиках гостьи сверкали золотое обручальное кольцо и перстень с топазом. Добрая тетушка не пожалела для племянницы чуть не полвека простоявшую в буфете домашнюю наливку, и вскоре бледное лицо Джоан порозовело, голос зазвучал звонче, и беседа трех женщин потекла более оживленно.

— Я одна со всем справляюсь, — говорила миссис Макгилл, — и, честно говоря, не уважаю тех, кто постоянно ищет помощи и поддержки.

Джоан улыбнулась.

— Если вы при этом не чувствуете себя одинокой, тетя…

— Со мной Тина, — коротко промолвила женщина с таким видом, словно этим все сказано.

Девушка удивленно повернула голову: она не ожидала столь высокой оценки. Впрочем, привыкнуть можно и к кошке, и к любимому креслу, даже к скрипу старых дверей.

— Давно ты замужем, Джоан? — спросила миссис Макгилл.

— Скоро три года.

— А сколько Мелиссе?

— Два.

— Значит, ты родила в том же году, что и вышла замуж? — сказала миссис Макгилл так, будто желала уличить племянницу в чем-то недостойном.

Тина заметила, что Джоан невольно сжалась под пристальным взглядом тетки, и румянец ярче запылал на ее щеках. «К чему этот допрос?» — с осуждением подумала Тина. Ребенок может родиться через девять месяцев после… после свадьбы. Это вполне естественно. Неужели, чтобы получить злосчастное наследство, надо выдержать экзамен на нравственность?

— Да, — просто отвечала Джоан, — в том же году.

— Чем занимается твой муж? Намного он старше тебя?

— На четыре года. Он служит в компании по торговле недвижимостью.

— Служит? Я думала, у него свое дело.

— Нет, — сказала Джоан, потом поправилась: — Пока нет.

— Он что, из бедной семьи?

— Да, — призналась молодая женщина и тут же поспешно добавила: — Но он хорошо воспитан, образован. Просто родители давно умерли, а родственники, которые его вырастили, не оставили наследства.

— Но он не твоего круга, верно? — допытывалась миссис Макгилл.

Джоан в замешательстве пожала плечами. Было заметно, что разговор ей неприятен; вероятно, он затрагивал те стороны жизни, о которых молодой женщине сейчас не хотелось думать. Тина вглядывалась в лицо Джоан. Было видно, что женщина любит мужчину, о котором говорит, обожает своего ребенка, и все же Тине показалось: в глубине глаз Джоан прячется печаль. Она не производила впечатления полностью счастливого, довольного жизнью человека. Впрочем, кто из нас и когда бывает счастлив вполне?

— А как Джон отнесся к твоему браку? Он ведь щепетилен в таких вопросах!

Джоан ответила уклончиво:

— Папа желает мне счастья.

— Глядя на тебя, не скажешь, что ты живешь в бедности. Отец помогает?

Молодая женщина улыбнулась.

— Он в основном одаривает Мелиссу. Да нам хватает, тетя…

— Как зовут твоего мужа?

— Лоренс Пакард.

— Лоренс Пакард? — повторила миссис Макгилл. — Звучит хорошо.

И, к видимому облегчению племянницы, оставила эту тему.

Они еще немного поболтали, хотя сильно отличавшийся образ жизни собеседников не давал почвы для общих интересов. Тине и миссис Макгилл любопытно было услышать о жизни Сан-Франциско, но Джоан вряд ли занимали рассказы о количестве выстриженной шерсти и урожае кормовых трав.

Джоан говорила приятным, певучим голосом, но с явным американским акцентом, который обеим женщинам показался несколько резковатым. Ей же резал слух их выговор австралиек.

— Так вы никогда не встречали ни одного австралийца?

— Нет…— не совсем уверенно отвечала Джоан: она вдруг задумалась о чем-то. Но после, весело рассмеявшись, добавила: — Не видела! Среди моих знакомых нет ни одного человека, который побывал в Австралии, не говоря уже о ее жителях.

— Знаю, Австралия для вас колониальная глушь, а мы дикари, — проговорила миссис Макгилл, к счастью, достаточно добродушно. — Мы простые скваттеры, люди земли, а не неба. Переселенцы и потомки переселенцев, а иногда и каторжников.

Тина улыбнулась. Ведь миссис Макгилл сама родилась в Америке, о чем, вероятно, уже позабыла! Теперь она гордилась Австралией, говорила, как австралийка, жила обычаями этой страны, была пропитана ее духом и не знала другой родины, второй столь же любимой земли.

— Никто так не считает! — возразила Джоан. — Здесь удивительные люди! Я слышала, мужчины любят работать, как ни в какой другой стране, а женщины-австралийки очень преданные, верные, прекрасные жены и матери. И, в конце концов, все мы британцы…

Вскоре Джоан, извинившись, ушла к себе: она очень устала в дороге и хотела лечь спать. Переложив сонную Мелиссу к себе в постель, молодая женщина прижала ребенка к сердцу и заплакала. Сон не шел, тетушкины расспросы еще больше разбередили и без того давно не знавшую покоя душу. Джоан ни с кем не желала говорить о своем браке, даже думать не хотела. Это было слишком тяжело.

Джоан Россет, дочь рано овдовевшего состоятельного человека, росла жизнерадостной и своенравной. Ее нельзя было назвать красивой, но хорошенькой — вполне: пышные темно-каштановые волосы, карие глаза, нежный цвет лица, приятно округлые руки, шея и плечи. Она со всеми держалась запросто, всегда была весела и с пятнадцати лет кружила головы мужчинам. Отец не отдал дочь в пансион, и девочка выросла в двухэтажном колониального стиля особняке на берегу залива Сан-Франциско, в обществе часто сменяющихся гувернанток, каждая из которых вносила свою долю в сумятицу мыслей и знаний Джоан. Последняя из незадачливых воспитательниц была уволена, когда девочке исполнилось тринадцать лет, и с тех пор мисс Россет, предоставленная самой себе, делала, что хотела, благо отец часто уезжал по делам. В шестнадцать лет она имела много подруг из хороших семей, кучу светских поклонников — от мальчишек-ровесников до тридцатилетних холостых влиятельных господ, интересовалась платьями гораздо больше, чем книгами, ездила на балы и пикники, всячески развлекалась, мало задумываясь о смысле жизни, и мечтала о неземной любви — словом, была обыкновенной юной леди своего круга. За ней ухаживали многие, и многие ей нравились, но влюбленность, как правило, быстро проходила — почти что сразу после объяснения, во время которого очарованный поклонник обычно предлагал девушке руку и сердце. Джоан ни разу не встречала препятствий, не терпела поражений, и столь легко завоеванные крепости очень скоро становились неинтересны. Джон Россет слыл душой общества — в доме часто бывали гости, и Джоан, игравшая в таких случаях роль хозяйки, неизменно становилась королевой и главным украшением вечера. Отец гордился ею и любил тем сильнее, что Джоан напоминала ему рано умершую жену. Видя толпу женихов и радуясь успеху Джоан в обществе, он тем не менее не желал расставаться с дочерью: без нее большой, роскошный дом стал бы пустым.

Сама Джоан тоже пока не помышляла о замужестве. Но однажды в один из зимних вечеров, в день своего семнадцатилетия, она встретила человека, один единственный взгляд которого сразу ее заворожил. Этот человек не был в числе приглашенных, он случайно оказался в доме — принес отцу какой-то срочный пакет. Джоан встретилась с ним в вестибюле, куда вышла охладиться после танцев и поправить волосы. Этот человек, мелкий служащий в компании ее отца, не походил ни на кого из прежних знакомых мисс Россет. Он затмил всех тех, кто гораздо лучше одевался и по происхождению стоял на десять ступенек выше. Он был загадочно-красив и чем-то притягивал к себе, не так, как влечет тонкий запах незнакомых духов, а так, как манят непонятные звуки в ночи, как влекут входы темных пещер и неоткрытые земли. Она постаралась завладеть его вниманием, и он ответил холодноватой вежливостью, едва ли не на грани приличия. У него была необычная внешность и неизвестный девушке акцент: по-видимому, молодой человек не являлся коренным американцем. Джоан заговорила с ним, сказала, что у нее день рождения, и предложила выпить бокал шампанского. С удивлением глядя на хорошенькую девушку в белом шелковом платье и золотых украшениях, он попытался отказаться, но она настаивала. Сама сбегала наверх, принесла два бокала и блюдце с пирожными… Она болтала с ним, присев на край дивана, она не видела и не слышала ничего вокруг, не помнила ни об отце, ни о трех десятках гостей, толпившихся в гостиной; перед нею был только он — человек, внезапно возникший в ее жизни всего на один вечер, после чего исчезнет, вероятно, навсегда. Сердце Джоан дрогнуло, и она поклялась себе не допустить этого. Она пригласила бы незнакомца в гостиную, представила гостям, танцевала и говорила бы только с ним, но знала, что это невозможно. Он не согласится, да и отец вспылит, если узнает, что она беседует, как с равным, с каким-то ничтожеством, хотя этот юноша держался так, словно был выше по рождению и уму их всех вместе взятых — и Джоан, и Джона Россета, и гостей.

Остаток вечера девушка провела в лихорадочном волнении и затаенной печали, а пару часов спустя, забравшись в свою постель, наконец поняла, что безумно влюбилась.

На следующее утро Джоан, ничего не сказав отцу, принялась выяснять, где можно найти Лоренса Пакарда — этим именем назвался вчерашний таинственный незнакомец. Он действительно работал в компании отца, в отделе, занимающемся перепиской с иностранными фирмами. Через неделю девушка отыскала его имя в списке постояльцев второклассной гостиницы и солнечным утром, собрав все свое мужество, отправилась с визитом. Ошеломленный неожиданным вторжением, молодой человек не знал, что и сказать, но никакой радости с его стороны Джоан не заметила. Они немного поболтали за чашкой кофе в ресторанчике за углом. Джоан старалась вытянуть из Лоренса что-нибудь о его происхождении, но молодой человек отвечал уклончиво. Он был беден, не имел никаких связей и до недавнего времени перебивался случайными заработками. Услышав об этом, Джоан недвусмысленно намекнула о своих возможностях (все-таки она дочь главы компании!), что вызвало у собеседника ироническую улыбку. Девушка видела отсутствие интереса к своей персоне, но решила не сдаваться. Ею двигала любовь и отчасти самомнение. Разве она не хорошенькая? К тому же дочь состоятельного уважаемого человека, тогда как он… Но смотреть на него свысока Джоан не могла, да, похоже, никто не мог, точнее, Лоренс никому такого не позволял. Сила его взгляда казалась непревзойденной. При этом он не производил впечатления человека высокомерного, а, скорее, несколько отстраненного от окружающего мира. Он на все и на всех смотрел не свысока, а как бы со стороны. Джоан ощущала исходивший от него магнетизм, даже когда он молчал и не делал ничего. Девушке так и не удалось ничего узнать о его увлечениях и образе жизни — Лоренс всякий раз незаметно уходил от ответа. Он, очевидно, желал, чтобы эта встреча стала последней и Джоан оставила его в покое, но она не собиралась этого делать.

Девушка могла бы одолжить ему денег, попытаться помочь в продвижении по службе, но ему не были нужны ее подачки. Она узнала, что он, оказывается, гораздо образованнее ее. Джоан спросила, чем он занимается на службе, и Лоренс ответил: «Перевожу иностранную корреспонденцию». «Вы что, знаете языки?»— Она была сильно удивлена. «Да, — сказал Лоренс, — французский, немецкий, испанский». — «Вы учились в университете?!» — «Нет, это было домашнее образование».

Во всех отношениях он был человеком-загадкой. Джоан беззастенчиво преследовала его. Понимая это, мучилась от стыда, но ничего не могла с собой поделать. Всякий раз, возвращаясь домой, давала себе слово больше не ездить к Лоренсу и всегда нарушала обещание. Лоренс никогда не искал встреч с Джоан, это делала только она. Она, порядочная девушка из хорошей семьи! Боясь отца, Джоан придумывала разные предлоги для ухода из дома, чем еще больше осложняла свою жизнь. Между тем ее любовь к Лоренсу становилась все нестерпимее, все сильнее… Джоан сделала все, чтобы его соблазнить. Ясно дала понять, что готова пожертвовать своей добродетелью ради любви, надевала слишком открытые платья, сама без приглашения входила в его спальню — словом, вела себя как… После Джоан всегда было стыдно вспоминать о том, как она себя вела. Стремясь заполучить Лоренса любой ценой, не дорожила честью, как было должно девушке такого положения и круга, и в конце концов лишилась ее в один из вечеров. Позднее Джоан признавала: Лоренс Пакард вел себя куда достойнее и держался до последнего, хотя был мужчиной. Почему он не прогнал ее раньше? Очевидно, потому, что был совсем одинок в этом городе и успел незаметно для себя привязаться к Джоан, единственному человеку, который тянулся к нему и искренне его любил.

После случившегося девушка не испытала радости — только растерянность и страх. Джоан вдруг почувствовала себя странным образом зависимой от Лоренса, от его воли и поступков, от его мыслей, ход которых невозможно было предугадать. Она так и не услышала ожидаемых слов любви, более того, он был расстроен, даже зол оттого, что не сдержался. Он молчал, судя по всему обдумывая, что, в плохом и в хорошем смысле, может дать ему эта связь. Джоан сама навязалась ему, и он имел право бросить ее, не особо терзаясь совестью. С другой стороны, он мог жениться на ней и потребовать у ее отца солидный куш. Последний вариант как нельзя лучше устроил бы Джоан, но, как видно, претил самолюбию Лоренса. Когда на следующий день Джоан, не выдержав, поехала к возлюбленному, ей казалось, что Лоренса не будет на месте, он исчезнет неведомо куда, сбежит… К этому прибавился страх: вдруг о ее поступке узнает отец? Рано или поздно ему придется узнать… Джоан разрыдалась, упав в объятия встретившего ее Лоренса, и тот, к своей досаде, утешил ее способом, древним, как мир. Это положило начало их связи, длившейся затем более полугода, связи, которая не приносила настоящей радости никому из них.

Джоан понимала: Лоренс ее не любит. Она искала встреч с ним, а он — никогда. Спустя шесть месяцев она знала о нем не больше, чем в первый день знакомства, и гадала, чем живет его душа. Он оказался очень страстным любовником, но страсть непонятным образом сочеталась с холодностью, точно в теле его был огонь, а в сердце — лед; и Джоан чувствовала, чем все кончится, когда она ему окончательно надоест: он уедет, оставив ее наедине с позором и болью. Каждый раз, вернувшись от возлюбленного, девушка плакала до утра, не в силах заснуть. Она побледнела, похудела. Хотела даже отравиться, но ей недостало решимости. Джоан забросила поклонников, подруг, позабыла о светских развлечениях. Отец, к несчастью, надолго уехал и ни о чем не знал.

Джоан была неопытна и не сразу поняла, что беременна. Целых полгода не было никаких последствий, да она с самого начала мало о них задумывалась. А теперь ее тошнило по утрам, целыми днями хотелось спать, все валилось из рук. Девушка не знала с кем посоветоваться: матери у нее не было, подруг она растеряла, отец еще не вернулся. Джоан пожаловалась единственному близкому человеку — Лоренсу, и тот пришел в ужас: он догадался о причине ее недомогания. Расспросив подробнее, с каменным лицом заметил: «Боюсь, нам придется пожениться».

Джоан, которую остро резануло это «придется» и «боюсь», тем не менее обрадовалась. Чувствовать себя одинокой, брошенной в таком положении было бы невыносимо. И потом… кажется, сбывалась ее мечта! Доселе Джоан и не мыслила, что Лоренс когда-нибудь сделает ей предложение.

На очереди было неизбежное объяснение с вернувшимся из поездки отцом. Узнав новость, Джон Россет глухо произнес: «Кто?» А потом: «Он согласен жениться на тебе?» Джоан ответила утвердительно, и отец велел привести Лоренса в дом.

Эту кошмарную сцену девушка запомнила на всю жизнь. Она стояла за дверью кабинета и слышала, как отец назвал Лоренса негодяем, прохвостом, смазливым чертом, ничтожеством и еще бог весть какими словами, на что молодой человек с холодным бешенством заметил: «Поосторожнее с выражениями, а то я могу отказаться от того, что собираюсь сделать! Посмотрим, что скажет ваше благопристойное общество, когда Джоан родит внебрачного ребенка!» «Нет! — вскричал Джон Россет. — Ты женишься на ней! Женишься, или я разломаю твою жизнь на куски, сотру тебя в порошок, вышвырну из города и из страны! Думаешь, я позволю тебе окончательно погубить мою дочь?!» Джоан в отчаянии кусала губы: два бесконечно любимых ею человека на глазах превращались в непримиримых врагов. «Этого я вам никогда не прощу!»— с угрозой произнес Лоренс, а когда выходил из кабинета, довольно внятно прошептал: «Пошел ты к черту со своей страной, паршивый янки!»

Джоан тоже досталось. «До чего ты дошла! — кричал Джон Россет. — Как ты посмела! Я должен унижаться, упрашивать какого-то проходимца жениться на тебе, вынужден отдавать свою дочь неизвестно кому! Ты что, слепая, не видела — он же не белый! Ты понимаешь, что сделала со своей жизнью — все отвернутся от тебя, нигде не будут принимать, а твоего безродного мужа-полукровку — тем более! А ребенок, которого ты родишь?! Что его ждет?!» Да, Джоан знала, вернее, поняла до конца только теперь. Лоренс… В нем действительно чувствовалась примесь неведомой крови, он не был чистокровным белым и не мог быть принят в приличных домах Сан-Франциско, несмотря на все свои достоинства, образованность и воспитание. Кто были его загадочные предки, о которых он отказывался говорить? Не негры, не мексиканцы, не индейцы… Но так или иначе то, что придавало его облику особую, выразительную красоту, было его клеймом. «Как ты посмел тронуть ее, дрянь, — кричал Джон Россет, — она же белая, а ты…»

Джоан плакала от стыда, умоляя отца простить ее. Хорошо еще Лоренс не сказал правду о том, как она себя вела. Впрочем, отец, конечно же, не поверил бы. Его крошка Джоан, его дочь, умница и красавица… Как с ней случилось такое? Разумеется, во всем виноват этот мерзавец, решивший выбиться в люди с помощью выгодного брака. Джон был безмерно потрясен, почти уничтожен.

Впоследствии (еще до рождения Мелиссы) Джон Россет пришел к выводу, что нужно было поступить совсем наоборот: ни в коем случае не выдавать Джоан замуж за Лоренса, отправить куда-нибудь подальше, а когда родится ребенок, отдать младенца на воспитание или в хороший приют. Так поступали все, кто хотел избежать публичного скандала. Конечно, это нанесло бы глубокую травму Джоан, да и Джона терзали бы угрызения совести, но честь дочери была бы спасена и репутация семьи Россетов не пострадала.

Джоан и Лоренс спешно и без лишней огласки обвенчались и отбыли в свадебное путешествие в Европу. «С глаз долой», — как сказал отец. Никакого удовольствия от поездки Джоан не получила: она плохо себя чувствовала, вдобавок Лоренс был холоден, как лед, и почти не разговаривал с нею.

Вернувшись, супруги сняли домик на побережье. Лоренс оставил прежнюю службу и нашел место в компании по торговле недвижимостью, как подозревала Джоан, не без тайного участия ее отца: несмотря на все свои антипатии, Джон не хотел, чтобы его дочь голодала, а явной помощи Лоренс никогда бы не принял.

Джон Россет, глубоко оскорбленный случившимся, игнорировал молодоженов, не навещал их и не приглашал к себе. Знакомые и родственники были шокированы: такая девушка, как Джоан, могла сделать замечательную партию, а вместо этого решилась на поистине невиданный мезальянс! Подруги и бывшие поклонники отдалились от Джоан, родственники и близкие знакомые отца ломали головы над тем, принимать ли у себя молодую чету. Разве что из уважения к мистеру Россету, который, по всему видно, являлся в этой скандальной истории потерпевшей стороной.

Молодые нанесли положенные визиты, но светское общество держалось холодно по отношению к Лоренсу, и он отвечал тем же. Окончательную точку в отношении к Джоан и ее супругу поставила весть о рождении ребенка, к изумлению и возмущению света, всего через шесть месяцев после свадьбы.

Джоан хорошо помнила этот день. Ей было страшно, одиноко и больно, она сильно кричала… Боялась, а временами, напротив, — хотела умереть. Джоан лежала в затемненной спальне на промокших, измятых простынях, и рядом не было ни одного близкого, родного человека. Когда стало совсем плохо, она, не выдержав, попросила доктора позвать Лоренса. Он вошел, присел на край постели и, взяв ее холодную, влажную руку в свою, принялся ласково успокаивать. А потом погладил спутанные волосы Джоан и поцеловал ее в искусанные губы. Джоан почувствовала — он искренне жалеет ее, переживает, и заплакала от счастья. Впервые она видела Лоренса таким ласковым и нежным и жадно ловила его взгляд, полный не холода и мрака, а тепла и света, понимания и человечности. Потом он вышел, но молодая женщина слышала за стеной его неровные, взволнованные шаги и улыбалась от радости. Муки души кончились, а вскоре завершились страдания телесные — Джоан родила дочь, здоровую, смугленькую, черноволосую малютку. Она спросила Лоренса, как он хотел бы назвать девочку. Он ответил: «Все равно», но потом поправился: «Назови как тебе нравится». Джоан нарекла новорожденную Мелиссой, в честь своей покойной матери — муж не возражал.

Молодая женщина быстро поправлялась, и ей казалось, что жизнь теперь пойдет по-другому. У них с Лоренсом родился ребенок, это сблизит их, сделает настоящей семьей, отношения наладятся… Но все было не так просто.

После рождения внучки отец пошел на мировую: навестил Джоан, принес богатые подарки. С тех пор часто приглашал дочь в гости, а несколько месяцев спустя начал склонять к переезду домой — ему было одиноко без своей любимицы, к тому же он, неожиданно для себя, страстно полюбил Мелиссу. «Живи здесь вместе с малышкой, — говорил Джон Россет. — Наплевать на пересуды, я дам тебе все, что пожелаешь, и никогда больше не упрекну». А затем, видя упрямство дочери, повторял: «Глупая девочка, ему не нужен ни ребенок, ни ты. Брось унижаться, разведись. Ты же красавица и умница, единственная наследница моего состояния, кто-нибудь непременно посватается к тебе! Забудь прошлое, найдешь хорошего мужа, человека нашего круга, а не какого-нибудь там выродка-полукровку!» Молодой женщине было тяжело слушать такое, она любила и мужа, и отца и разрывалась между ними. К тому же, что самое страшное, Джоан все чаще начинало казаться, что отец прав. Один лишь раз Лоренс явил ей другой облик — любви, подлинного внимания, заботы и нежности, а после дверь его души захлопнулась и он стал прежним: замкнутым, холодновато-вежливым и равнодушным. Появление Мелиссы не изменило Лоренса в главном: он по-прежнему воспринимал свой брак с Джоан как вынужденную, непоправимую ошибку.

Впрочем, Джоан не теряла надежд. Она взяла на себя все заботы о ребенке, не забывая при этом о своей внешности: следила за лицом, фигурой, старалась модно одеваться — словом, стремилась понравиться мужу, завоевать в конце концов его любовь. Ни одного неосторожного слова, неизменная улыбка на лице… Она сломала свой характер и, Бог свидетель, чего ей это стоило! Порою, вспоминая ту задорную, своенравную девчонку, какой была когда-то, она рыдала в три ручья и спрашивала себя: «А стоит ли любовь этого человека таких огромных жертв?»

Жили они не богато, но и не бедно. Наняли служанку в помощь Джоан, купили хорошую мебель. Лоренс никогда не возражал против того, чтобы жена покупала наряды, но ни разу их не похвалил. Чтобы как-то оживить и скрасить вечера, Джоан решила приобрести пианино. Лоренс удивился: «Разве ты играешь?» «Да, — сказала Джоан, — я училась немного». «Хорошо, покупай». Он остался безразличен к ее игре, более того, когда жена садилась за инструмент, обычно под каким-нибудь предлогом покидал гостиную. Конечно, Джоан была посредственной пианисткой, но в прошлом поклонники всегда хвалили ее игру. Молодая женщина начинала впадать в отчаяние. Иногда думала: «Может, у Лоренса есть другая?» Однажды, не выдержав, сказала об этом вслух и получила полный сарказма ответ: «Благодарю покорно, мне довольно истории с вами». Джоан разрыдалась.

Мелисса, такая живая, бойкая, прелестная девочка, тоже мало интересовала Лоренса. Джоан задавала себе вопрос: может, причина в том, что их первенец девочка, а не мальчик? Ведь мужчины всегда мечтают о сыне. Она была готова, надеясь, что появится мальчик, родить еще одного ребенка, но Лоренс больше не хотел иметь детей. Он так и сказал жене.

Он часто засиживался по вечерам в своем маленьком кабинете над какими-то бумагами: в таких случаях Джоан, не дождавшись мужа, засыпала одна. У Лоренса была своя жизнь, свои тайны. Иногда Джоан казалось, что его снедает непонятная тоска по кому-то или по чему-то. Случалось, в воскресенье они гуляли по побережью, и тогда Лоренс печально и задумчиво глядел вдаль, на катящийся навстречу океан. Очевидно, его мечты не осуществились, жизнь повернула не в то русло. Кого он в этом винил? Судьбу? А может, ее, Джоан? Молодая женщина многое отдала бы за то, чтобы проникнуть в глубь переживаний любимого человека.

Отсутствие любви — вот что отдаляло Лоренса от жены. Он молчал, но Джоан ясно читала его мысли, те, единственные, что он не пытался скрыть: «Ты следовала за мною, как тень, но я с самого начала не нуждался в тебе, и тебе это было известно. Я знал, что ты невинна, и не хотел вступать с тобой в связь, но ты все сделала для того, чтобы это случилось. Когда ты попала в беду, я поступил как джентльмен — женился на тебе, чего ты и добивалась, несмотря на то, что знала, что будет, если ты выйдешь за меня. Ты получила все, что хотела, а теперь оставь меня в покое». Слыша его безжалостный внутренний голос, Джоан опускала голову.

Она не получила главного — его любви! Если б он когда-нибудь привлек ее к себе со словами нежности, если б его глаза засияли от искренних, ярких и светлых чувств, но увы…

Один из ящиков бюро в кабинете Лоренса всегда был заперт — в нем хранились какие-то бумаги. Не раз в отсутствие мужа Джоан пыталась открыть ящик и не могла. Ей казалось, что его содержимое пролило бы свет на тайны души этого странного человека.

Джоан запуталась в жизни, она страдала. Ей хотелось вырваться куда-нибудь, хоть ненадолго, поэтому она очень обрадовалась, получив приглашение тетушки Мейбл, и сразу же решила ехать. К ее огорчению, Лоренс пришел в небывалое раздражение и выступил против. «Тебе нечего делать в Австралии!»— заявил он. Джоан растерялась. «Поехали вместе!»— звала она. Но он наотрез отказался.

В конце концов вмешался Джон Россет: после очередной порции взаимных оскорблений Лоренс в ярости согласился отпустить жену «куда угодно, хоть в преисподнюю».

На следующий день Джон Россет посадил Джоан, которая едва сдерживала слезы, Мелиссу и Бетани на корабль, отплывающий к берегам Австралии.

ГЛАВА II

Обычно Тина легко вставала по утрам, но сегодня ей хотелось поспать, понежиться в своей белой, чистой постели. Она прикрыла озябшие плечи, а потом и вовсе укрылась с головой. Кто знает, может, есть какая-то прелесть в том, чтобы быть одной, чувствовать себя отделенной и отдаленной от всех, независимой, самой распоряжаться своими желаниями, никого не винить в неудачах и ни с кем не делить радости. Быть хозяйкой самого ценного, что существует на свете, — своего времени и своей души, — того, что вряд ли станет дорого кому-то другому. Возможно, когда она накопит денег, уедет от миссис Макгилл, поселится в тихом, спокойном месте… А если одиночество станет невыносимым, позовет к себе мать или возьмет на воспитание ребенка. Есть же на свете несчастные, брошенные дети или те, родители которых умерли.

Нет, конечно, она не выдержит в одиночестве. Одинокими могут жить только те, кто имеет что-то для души, какой-нибудь скрытый источник, внутренний свет, не дающий им потеряться во мраке однообразной вереницы дней. Такие, как Конрад О'Рейли с его таинственно-прекрасной музыкой. Тина вздохнула. Опять помимо воли приходят мысли о нем. И с самого утра. Скверно! Заслышав в гостиной шаги миссис Макгилл, девушка встала и принялась неспешно расчесывать волосы — в утреннем свете они казались белесыми, точно полосы легкого предрассветного тумана над тихой озерной водой. Она гнала от себя нежданно пришедшие мысли, потому что боялась слез, которые с утра принесли бы волны печали и затопили весь нынешний день. А Тине предстояло провести его в обществе Джоан.

Одевшись, Тина вышла на крыльцо. Что-то неуловимое было разлито в воздухе: неподражаемо-тонкий аромат, точно от неизвестно кем пролитых духов, чудесное веяние свежести. Сияние солнечных лучей казалось столь мягким, словно не имело единого источника, будто свет излучали сами предметы. Холмы, кустарники, травы были покрыты светящейся пеленой, точно позолотой. Иногда, особенно поздней осенью, в этих краях пейзаж напоминает обглоданную кость: кругом оголенные горы, пустоши, заросли колючего терновника и нависшее над землей полотнище сумрачных небес. Тина всегда страдала от враждебности, будь то мимолетный неласковый взгляд незнакомого человека или немилость природы. Душа девушки желала света, она не умела сливаться с тьмой.

Между тем в доме поднялась утренняя суета, несколько непривычная для его постоянных обитателей. Тина слышала, как Джоан извинялась перед миссис Макгилл за то, что встала поздно, хотя на самом деле не было еще и восьми. Девушка улыбнулась: верно, старая дама позволила себе какое-нибудь замечание. Через некоторое время Тина увидела гостью. Джоан казалась прелестной в розовом капоте; ее пушистые волосы рассыпались по плечам, а обнаженные до локтей руки, не знавшие ласки солнца, были на диво нежны и белы.

На завтрак подали овсянку и сладкий чай. Джоан, изображая строгость (через которую постоянно прорывалась улыбка), воевала с сидящей у нее на коленях Мелиссой; девочка не хотела есть кашу, сердито отталкивала ложку и руку матери. Миссис Макгилл, обычный ритм жизни которой был нарушен с самого утра, наблюдала за всем этим без тени удовольствия, но Тина в обществе гостьи из Сан-Франциско чувствовала себя как нельзя лучше.

Сан-Франциско! И Париж, и Монреаль и Мадрид… Города, которые, кажется, существуют лишь в воображении да на страницах книг. Даже недалекий Сидней… Впрочем, в Сидней она, Тина Хиггинс, обязательно когда-нибудь съездит. Подумав об этом, девушка вдруг почувствовала нечто странное: на нее повеяло близкими переменами, притаившимися за готовой исчезнуть стеной. Приходит время — туман спадает и обнажается горизонт. А потом человек обычно видит дорогу.

После завтрака Джоан удалилась завершать свой туалет и причесывать Мелиссу, а Тина осталась наедине с миссис Макгилл.

— Приготовь завтра утром кофе со сливками, — несколько раздраженно произнесла хозяйка, — за океаном другие вкусы. И подавай миссис Пакард завтрак к восьми.

— Хорошо, мэм, — отвечала Тина, еле сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.

После полудня, когда солнце, окончательно пробившее брешь в туманах осени, широко и ярко залило округу, Тина, Джоан и Мелисса гуляли по нетронутым, сочным, купающимся в светлой росе лугам, внимая мнимому спокойствию природы.

«Что бы ни думала миссис Макгилл, — размышляла Тина, — жизнь людей, даже в мелочах, — хаос, который не исправить вовек. А в природе порядок, невозмутимость, неизменность во всем. Даже когда льют дожди, небо сотрясает гром и по земле проносятся ураганы, даже это восстание стихии не нарушает незыблемости Вечности».

Тина взглянула на спутницу. Красиво спадающие складки сиреневого платья Джоан казались застывшими, а завитки волос молодой женщины, напротив, шевелились, неустанно перебираемые ветром. Наклонившись к Мелиссе, женщина что-то шептала, и девочка искренне и нежно улыбалась в ответ.

Поговорив с дочкой, Джоан обернулась — отсвет любви мягко ложился на ее спокойное лицо.

— Вы такая счастливая! — неожиданно для себя произнесла Тина и тут же пожалела о своих словах: что она, в сущности, знает о жизни этой женщины?

Джоан, натянуто улыбнувшись, выпрямилась во весь рост.

— Я выгляжу такой?

— Да, — ответила Тина и, боясь, что ее поймут превратно, добавила:— У вас есть ребенок…

Молодая женщина вытерла о платок испачканные травой руки и, немного помолчав, сказала:

— Конечно, в этом я счастлива… Каждый в чем-то счастлив, но в чем-то — нет. Полностью ни того, ни другого, наверное, не бывает. Ведь так?

Тина кивнула.

— Вот вы…— начала Джоан и остановилась.

Девушка поняла. Конечно, молодой женщине интересно знать, отчего она, Тина Хиггинс, живет здесь, почему ведет такой образ жизни. Миссис Макгилл считала Тину девушкой, еще не знавшей любви, и Джоан, видимо, думала так же. Может, сказать правду? Нет, не стоит.

— Я счастлива покоем, который здесь нашла.

— И… это все?

— Да.

Джоан пристально смотрела на собеседницу живыми карими глазами. Тина стояла посреди солнечного света, но вся точно в объятиях теней: иногда нечто внутреннее, просачиваясь наружу, становится сильнее внешнего, зримого.

— Но вы красивая, молодая… У вас есть родные?

— Мама, сестра.

— И вы ни о чем не мечтаете?

Тина улыбнулась простодушному удивлению, прозвучавшему в голосе Джоан.

— Я одна из многих, миссис Пакард, и такая же, как все.

— Чем же вы тогда счастливы: тем, что жизнь проходит мимо вас? Что время высасывает из вас годы, а с годами силы?

«Да, — подумала Тина, — она права. Никто не меняется вдруг, это происходит постепенно, как смена времен года, и если мы теряем что-то, то замечаем это далеко не сразу».

— Я же не старуха, мне всего двадцать лет. — Сказав это, девушка подумала о том, что временами ощущает себя старше своего возраста. — Я нашла тихую гавань и намерена пробыть в ней столько, сколько понадобится для того, чтобы все обдумать и решить, как построить дальнейшую жизнь. Несмотря на кажущуюся простоту, это удивительное место, здесь бег времени замедлен, и даже если заняты руки и мысли, душа все равно свободна. Я кажусь вам блаженной в своей отрешенности от мира?

— Нет… Да вы, наверное, на самом деле и не такая… Иначе, возможно, ушли бы в монастырь. В Австралии есть монастыри?

— Не знаю. Не удивлюсь, если нет. Здесь люди не того склада.

— О да! — Джоан улыбнулась, вспомнив слова миссис Макгилл. — Люди земли, а не неба. Им не до того, чтобы смотреть наверх!

Она взглянула на небо, и Тина подумала, что в такой миг человек всегда светел и чист, даже если душа его исполнена проклятий, ибо небеса способны отделять устремленный на них взор от всего остального, извлекать из него, пусть помимо нашего желания, но по воле Создавшего нас, свет раскаяния, любви и добра.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — мягко возразила девушка, — как раз «люди земли» ближе к Богу, им легче смириться, принять все на веру, тогда как те, другие, склонны сомневаться, бунтовать, разочаровываться. Они редко бывают в ладу сами с собой, с окружающим миром и часто противоречат Всевышнему.

— А вы какая?

— Не знаю. Только чувствую: вечное уединение для меня не выход. Если я когда-либо и касалась рукою небес, то ногами все равно всегда стояла на земле.

Джоан внимательно выслушала, а после с участливым видом взяла девушку за руку.

— У вас что-то случилось? В прошлом?

Тина заметила: она спрашивала как человек, знающий настоящую цену внутренним переживаниям, а возможно, даже горю.

«Вот именно, — подумала девушка, — в прошлом».

— Случилось. Но это даже помогло мне… Я лучше узнала себя и людей.

— Несчастная любовь? — прошептала Джоан.

— Я не знаю, — искренне призналась Тина, — несчастная или счастливая.

— Расскажите! — Большие карие глаза Джоан смотрели с мольбой. Это не было пустым любопытством, за просьбой скрывалось большее — желание сквозь призму чужого несчастья глубже осознать и понять свою собственную трагедию.

У Тины давно не было подруги, у Джоан тоже, и обе женщины почувствовали сильную потребность сблизиться, поговорить по душам.

Рассказать? Вот так сразу раскрыть душу незнакомой женщине? Но почему бы и нет!

Не расположенная к полной откровенности, Тина умолчала в своем рассказе о некоторых подробностях, но все же… Она словно вернулась туда, в Кленси, на четыре года назад, и с каждым произнесенным словом ее нынешняя меланхолия растворялась в воспоминаниях, которые, как это часто бывает, казались даже более яркими, чем была прежде сама действительность. Девушка сказала Джоан, что молодой человек, которого она полюбила, солгал, признаваясь в ответных чувствах, и нарушил обещание написать ей письмо.

— А куда он уехал?

— В Америку. Я узнала, что пароход едет от Сиднея до Сан-Франциско.

— Сан-Франциско! — воскликнула Джоан. — Тина! Я могу попытаться помочь! Как имя этого человека?

— Боюсь, он не вашего круга, миссис Пакард.

— Прошу вас, Тина, называйте меня по имени… О, это неважно! Мир потрясающе тесен, я много раз убеждалась… Так как его зовут?

Тина неохотно ответила:

— Конрад О'Рейли.

— О'Рейли? Ирландец?

— По отцу. — Тина уже была не рада, что заварила эту кашу. — Я… не желаю его искать. Зачем? Я не хочу и не могу заставить этого человека любить меня против воли!

Джоан покраснела. Точно провинившаяся школьница, она водила носком туфли по мокрой скрипучей траве.

— Но… хотя бы узнать, где он и что с ним.

Тина задумалась. В самом деле, может быть, у Конрада давным-давно другая женщина, своя семья… Ей было бы очень больно, но она не питала бы больше надежд и постаралась бы его забыть. О Господи! Она же пыталась забыть его все это время и… не могла.

Тина не желала признаваться собеседнице в том, в чем с трудом признавалась себе: на самом деле она мечтала, чтобы Конрад, если он жив, когда-нибудь вернулся в Австралию, к ней, Тине Хиггинс. Разве не он нагадал ей по руке второе замужество, сына и полное счастье? Впрочем, это, конечно же, была просто глупая шутка.

— Мой муж вряд ли что-нибудь знает, но у отца очень большие связи, — продолжала Джоан, — и вообще, я сама займусь поисками. Скажите, у этого человека есть особые приметы? Как он выглядит? Чем занимается?

— Не знаю, — ответила Тина, подумав о том, что Конрад О'Рейли весь, целиком и полностью, состоит из особых примет. — Раньше он писал музыку.

Брови Джоан удивленно поползли вверх.

— О! — промолвила она. — Это уже кое-что!

Она попыталась разговорить девушку на эту тему, но Тина отвечала односложно: это была не ее тайна и вообще не ее жизнь.

Они еще долго бродили по казавшимся заброшенными, а на самом деле просто ждущими своего часа лугам, по склонам ближайшего пустынного холма, бродили до тех пор, пока Мелисса не устала и, расхныкавшись, не запросилась на руки; а потом еще некоторое время, пока у Джоан не начали ныть отягощенные ношей руки и окончательно не промокли ноги в тонких туфлях. Тине было проще: серая накидка из плотной шерсти надежно защищала от холодного ветра, а высокие ботинки на толстой подошве — от сырости.

Молодая женщина не утаила своего несчастья — в ответ на свой рассказ Тина услышала полную отчаяния и боли исповедь. Джоан и в самом деле не видела выхода из создавшейся сложной ситуации своей семейной жизни. Она хотела получить совет, а Тина в растерянности не знала, что ответить.

Они стояли друг против друга — две двадцатилетние женщины, такие разные и в то же время похожие, как все на свете дочери Евы.

Тина сняла с головы надвинутую на глаза широкополую шляпу, пригладила блестящие русые волосы, и тогда Джоан увидела перед собой совсем молоденькую девушку — свое отражение, девушку, которой трудно понять жизнь, тяжело разочаровываться в людях, расставаться с мечтой, а всего сложнее — бороться в одиночку.

— У вас есть мать…— прошептала Джоан, обнимая прильнувшую к ней Мелиссу так, точно та была просто любимой куклой. Девочка закрыла глазки, обвила шею женщины своими нежными ручками; черный локон дочери выглядел на белой коже материнской щеки точно полоска сажи.

Тина молчала. Невидимая грань отделяла ее от чего-то такого, что она не знала, но должна знать. Чувства не могут пробиться за эту грань, но они иногда бывают сильнее.

А вера? Отец Гленвилл когда-то сказал: «Человеку было бы проще, если бы он не верил, а просто знал, но тогда он потерял бы даруемую Господом силу возвышения души над телом, вечного — над бренным и над мраком смерти — любви».

«Любовь — это и есть жизнь, — подумала Тина, — и я буду жить дальше, что бы там ни было в прошлом. Возможно, союз с Конрадом не принес бы мне ожидаемого счастья. Я обманулась бы, как эта юная женщина, поникшая в растерянности, точно подрезанная косою трава. Я продолжу свой путь и построю новое счастье!»

— Думаю, вы должны найти в себе силы уйти от него. Дайте ему желаемую свободу, не невольте. Пусть он поймет, что ему надо в жизни, разберется в себе. Если решит, что вы и Мелисса — то главное, без чего немыслимо его счастье, он вернется. И, возможно, станет другим.

— А если нет? — испуганно произнесла Джоан, глядя в серьезные серые глаза Тины, которые на фоне зеленых лугов и голубого неба приобрели яркий аквамариновый оттенок.

— Тогда не знаю…

— Вы правы, — грустно промолвила молодая женщина, а сама думала: «Кто счастливее, кто несчастнее, я или Тина? Той солгали, но она хоть день или два была счастлива по-настоящему, изведала все до конца, пила из колодца любви. А я? Тешилась иллюзиями, которые так ни на миг и не стали реальностью…»

Обе женщины были несказанно рады тому, что открыли друг другу душу. И Джоан, и Тина давно чувствовали себя одинокими, а теперь у каждой появилась собеседница, даже больше — подруга. Джоан знала и видела больше в силу того, что жила в крупном городе, зато в Тине чувствовалась особая мудрая задушевность, черта, унаследованная от Дарлин. Они болтали, смеялись, гуляли, позабыв о миссис Макгилл. Джоан призналась, что меньше всего думает о наследстве: зачем оно ей — в Австралии? Она звала Тину в гости в Сан-Франциско, уверяя, что будет очень рада, в чем Тина, несмотря на зародившуюся дружбу, все-таки сомневалась: пройдет время, Джоан захватит другая жизнь, ей станут близки другие люди. Многое кажется незаменимым в какое-то мгновение, но потом все забывается, и человек удивляется прежним привязанностям и чувствам. Тина жалела, что край, в котором гостила молодая американка, не давал представления о настоящей Австралии с ее многообразной диковинной природой, хотя кое-что Джоан, разумеется, видела: в Сиднее, куда причалил пароход, а после — в окошко поезда.

Тина часто с интересом наблюдала за Мелиссой. Девочка была жизнерадостной, веселой, но иногда казалось, будто изнутри, сквозь сущность души ребенка, проглядывает взор другого существа — все понимающего, знающего жизнь такой, какая она есть на самом деле. Возможно, причиной тому был цвет глаз девочки — пронзительно-черный, особенно яркий на фоне жемчужных белков, несколько затененных длинными, прямыми, похожими на крохотные опахала шелковистыми ресницами. Ротик Мелиссы всегда оставался капризно изогнутым, когда она сердилась, прикусывала алую губку и топала крепкой, обутой в шелковую французскую туфельку ножкой. Черные волосы были волнистыми, как у Джоан, только жестче и гуще. Девочка неплохо говорила, временами составляя целые фразы, и частенько проявляла характер, что нисколько не огорчало мать, которая то и дело любовно целовала дочь в смуглые щечки.

— Она такая темненькая, — говорила миссис Макгилл, так и не нашедшая с ребенком общего языка. Девочка при всяких попытках сблизиться капризничала и дичилась. — Барышне ее круга следует иметь белое личико.

На что Джоан беспечно отвечала:

— Неважно, какого цвета у нее кожа, все равно моя девочка вырастет красавицей.

С этим трудно было не согласиться. Тину несказанно огорчал отъезд Джоан, да и миссис Макгилл за эти дни привыкла к племяннице.

— Все здесь твое, Джоан, — говорила она, — приезжай, когда захочешь, и желательно прежде, чем я умру.

Последний ужин, хотя и с неизменной бараниной, был роскошным. Джоан сидела в зеленовато-сером платье, напомнившем Тине наряд, подаренный Робертом О'Рейли. То платье, подобно мечтам юности, осталось в Кленси.

— Может быть, твой муж тоже приедет? — спрашивала подобревшая миссис Макгилл. — Хотелось бы на него посмотреть.

— Посмотреть? Разве я не показывала вам свадебный портрет? — удивилась Джоан. — Он у меня с собой.

— Нет, дорогая.

Молодая женщина деланно рассмеялась.

— Забыла!

Она велела Бетани принести сумочку и вынула маленький, с ладонь, снимок, который взяла с собой втайне от Лоренса: он вообще ненавидел портреты. Этот, единственный, был, можно сказать, вынужденным, как и их брак, и выглядел на нем Лоренс далеко не счастливым. Прекрасное, хмурое лицо, в которое она, Джоан, готова была завороженно смотреть часами.

Миссис Макгилл сдержанно произнесла, оторвав глаза от снимка:

— Красивый… И ты, милая, просто прелестна…

Она замолчала, ошеломленная, не зная, что еще сказать.

Джоан горько рассмеялась.

— Я так и знала, тетя! — В ее голосе ясно слышался вызов. — Мой супруг из тех, кого ваше или, точнее, наше общество презрительно называет цветными. Но, уверяю вас, он даст сто очков вперед любому, чья кожа белее снега!

— Позвольте взглянуть? — тихо промолвила Тина. Ей показалось, что наползает какая-то туча, готовая заслонить весь свет. Вдруг сильно-сильно заболело сердце…

— Да, конечно, — спохватилась Джоан, — пожалуйста, Тина!

Тонкие пальцы девушки стиснули ажурную рамку, в которую был заключен снимок, дыхание сперло, голова пошла кругом, и все внутри обожгло волною невыносимой боли: рядом с напряженно улыбающейся Джоан в белом атласном платье (печаль и растерянность затаились в ее глазах — это было заметно) стоял одетый в светло-серый костюм, глядящий с мрачноватой невозмутимостью, далеко не обычной внешности мужчина, которого Тина, Бог свидетель, узнала бы и через сотню лет. Это казалось невероятным, но мужем Джоан был… Конрад О'Рейли.

Всегда есть горы выше, а пропасти глубже, чем можешь себе представить. Немыслимое случается, непроизносимое произносится — такова жизнь.

— Вы красивая пара…— прошептала Тина побелевшими губами. Она не слышала своих слов и не вполне сознавала, что говорит: звон в ушах и чувство внезапной, граничащей с обмороком глубочайшей подавленности мешали ей реально воспринимать происходящее.

Она смотрела во все глаза не на Джоан, лицо которой все еще пылало, зажженное огнем чувств, а на Мелиссу: это ребенок Конрада! Как она раньше не догадалась: те же глаза, тот же оттенок кожи! Конрад О'Рейли! У него жена и дочь!

«О нет, я вовсе не собираюсь жениться!»— так он сказал ей тогда, в незабываемую ночь.

Он почти не изменился внешне, но, судя по рассказу Джоан, это был совсем не тот человек, которого знала она, Тина Хиггинс! Да, не тот! Конрада О'Рейли больше не существует, есть Лоренс Пакард, тот, с кем она не знакома и кто не знаком с ней…

Больше Тина ни о чем не могла думать — только переживать, только корчиться от разрывающей сердце боли.

Позднее она нашла в себе силы попросить Джоан не делать обещанного ранее — не искать Конрада О'Рейли и ни в коем случае не спрашивать о нем у мужа, попросила так, чтобы не вызвать никаких подозрений.

Сославшись на внезапную болезнь, Тина не поехала провожать гостью на станцию. Джоан ласково попрощалась со всеми, повторила приглашение, сунула в окаменевшую руку Тины бумажку со своим адресом… Тина, с мертвенно-белым, застывшим, как у статуи, лицом, обняла Джоан, поцеловала Мелиссу со смешанным чувством ревностной горечи и болезненной нежности (этот ребенок, плоть от плоти Конрада, родился у другой женщины, не у нее); при этом у Тины ни разу не возникло искушающей мысли о том, чтобы раскрыть глаза Джоан на жестокую правду: они все время говорили и думали об одном и том же человеке! Зачем столько жертв? Она, Тина Хиггинс, переживет это одна. Конрад О'Рейли останется с ней, в ее чувствах и памяти, а незнакомца Лоренса Пакарда она отдает Мелиссе и Джоан, по-доброму и навечно.

ГЛАВА III

Джоан уже около часа стояла на верхней палубе и неотрывно смотрела на едва колыхавшуюся водную равнину, в которой отражались неприветливые голубовато-серые небеса. Женщина казалась меланхолично-печальной, но в глубине души испытывала способное свести с ума, граничащее с сильным испугом нетерпение, которое обуздывала, как могла: все равно до берега нужно было плыть по меньшей мере полчаса. Каких-то полчаса, но иной раз и год пролетает быстрее: ожидание обладает удивительной способностью тормозить время. Когда хочешь замедлить часы, они несутся, бегут, точно течение горной реки; но горе тому, кто стремится ускорить движение жизни, — тогда секунды высасываются из вечности, словно последние капли влаги со дна обмелевшего колодца.

Впереди разлилось молоко тумана, обычного для Сан-Франциско. Он скрывал очертания города, оставляя зримым лишь призрачный, полурасплывшийся силуэт. Вода у побережья была стального цвета — точная копия небес: океан и небо походили на два гигантских зеркала; между ними оставалось пространство, заполненное странным миром, чья суета нарушала созерцательное спокойствие первых двух.

Пароход неторопливо скользил по дремлющей воде, и напряжение в груди Джоан с каждым мигом возрастало. Она в изнеможении повела головой в темно-красной бархатной шляпке, увенчанной белыми перьями, воздушными, словно морская пена, и крепко стиснула руками перила. Молодой женщине хотелось глубоко вздохнуть, но она не могла этого сделать из-за туго затянутого корсета (тесемки едва не лопнули, хотя Джоан мужественно отказалась от завтрака), поэтому мучилась еще больше. Джоан жаждала свободы, душевной свободы, точно глотка воды в пустыне. В Австралии она впервые за три года отвлеклась от проблем, забылась на целых две недели под огромным небом, среди травы и дождя, и возвращаться в будни было тяжело.

Джоан потерла бледные щеки и покусала губы, чтобы они заалели. Она с раннего утра уложила волосы, надела красивое платье, надушилась лучшими духами. Зачем? Разве Лоренсу не все равно? Может, он вовсе не придет ее встречать… Потные от волнения руки в кружевных перчатках теребили ремешок сумки. Решение, подсказанное Тиной, казалось правильным и легко выполнимым за тысячу миль отсюда, а теперь… Она постаралась думать о другом. Вспомнила бывших поклонников… Выйди она за кого-нибудь из них, за любого, ибо все они были светскими людьми и все по-своему любили ее, ей жилось бы иначе. Без этих унизительных проблем, в окружении достойного общества, в уважении и достатке. О Господи! Все мысли сводятся к одному. Опять!

На глаза навернулись слезы, и Джоан замахала ресницами, стараясь их осушить, но капли соленой влаги были неумолимы, как и ее печаль. Молодая женщина поспешно вынула платок. Не хватало еще, чтобы муж в первые минуты встречи увидел ее с опухшими красными глазами!

Подошла Бетани с чемоданом. Свободной рукой служанка удерживала нетерпеливо приплясывающую, наряженную в красное платьице Мелиссу.

Джоан взглянула на невыразительное лицо Бетани. В дом приходило много молодых хорошеньких девчонок, но Джоан выбрала эту немногословную недалекую девицу, сильную и выносливую, как породистая лошадь. Бетани была нелюбопытна и некрасива: качества, которые как нельзя лучше устраивали молодую хозяйку. Джоан панически ревновала мужа, особенно в первое время, и не рискнула брать в дом смазливую прислугу. Впрочем, кастовое чувство в Лоренсе было развито гораздо сильнее, чем могла вообразить Джоан: он обращал на Бетани внимания не больше, чем на белую мышь, но так же вел бы себя и по отношению к привлекательной служанке — до связи с горничной мистер Пакард не опустился бы никогда. В ранней юности — может быть, но не теперь.

Джоан, одной рукой подобрав юбки, в другой сжимая ручонку Мелиссы, устремилась к толпе готовящихся сойти на берег пассажиров. Она старалась не смотреть на пристань, боясь разочарования. Туман незаметно переместился назад, отступил от берега. Млечно-золотые лучи проглянувшего солнца оживили суровую панораму прибрежной части огромного города, который казался Джоан частью ее жизни, а для Лоренса до сих пор оставался чужим.

Увидев неподалеку от трапа фигуру мужа, Джоан, несмотря на сохранявшееся напряжение нервов, не сдержала улыбку. Он пришел! Лоренс еще не заметил ее, и молодая женщина наблюдала за ним со стороны — безмерная любовь и нескрываемая боль были в ее взгляде. Ничего не скажешь, Лоренс всегда выделялся в толпе своей стройностью, высоким ростом, благородством осанки, черт лица и необычайно красивым оттенком кожи. О, если б он только любил ее так, как она его! Она плюнула бы всем в лицо, посмеялась бы над теми, кто презрительно относился к ее красавцу-мужу, никогда не вспомнила бы о прошлом…

— Мисси, смотри, вон стоит папочка! — шепнула она дочери. — Помаши ему!

Между тем Лоренс, отвлекшись наконец от мыслей, заметил жену и дочь и двинулся навстречу — не спеша, словно нехотя. Иногда он казался Джоан похожим на ходившего в узде норовистого коня. Лоренс часто вел себя несообразно природному темпераменту: вместо стремительного бега горячего скакуна довольствовался ленивой грацией дикой кошки.

Джоан, гулко стуча каблуками по деревянному трапу, сбежала вниз. Подол ее платья развевался, щеки разрумянились, на губах играла улыбка… В этот миг молодая женщина забыла свои страхи и тревоги. Мелисса семенила рядом, а сзади шла Бетани с вещами.

— Лоренс!

— Здравствуй, Джоан.

Он небрежно поцеловал ее в щеку и повернулся в сторону Мелиссы. Девочка с любопытством смотрела на своего отца. Отношение Мелиссы к нему было совсем иным, чем к матери или к деду. Лоренс уделял ей слишком мало внимания, и Джоан огорчалась, видя, что между отцом и дочерью столь рано начала строиться стена отчуждения. Они всегда глядели друг на друга как два незнакомца…

— Здравствуй, Мелисса! — сказал Лоренс и улыбнулся.

Девочка с комичной чопорностью кивнула в ответ.

У Джоан отлегло от сердца. «Может, все образуется?»— в сотый раз подумала она. Конечно, больше всего ей хотелось, чтобы Лоренс подхватил девочку на руки и Мелисса залилась счастливым смехом… Не может быть, чтобы он не любил собственного ребенка! А что до нее, Джоан… Лоренс равнодушен к ней, но неприязни как будто нет… Возможно, глядя на жену, он все-таки хоть иногда замечает, какая у нее высокая грудь и соблазнительная талия… Они простились очень плохо, но сейчас он улыбается, значит, все в порядке!

Вдохновленная собственными мыслями, Джоан принялась болтать, рассказывая о своем путешествии. Лоренс молча слушал, ничем не выражая радости или досады, но Джоан так часто повторяла фразы вроде «Если б ты только видел!» или «Тебе обязательно надо там побывать», что в конце концов он стал морщиться, точно от зубной боли.

— Австралия бесподобна! — говорила женщина, когда они ехали по улицам утреннего города в открытом наемном экипаже. — Миссис Макгилл очень хорошо меня приняла, а еще я познакомилась с очаровательной девушкой, которая служит у тети. Ты слушаешь меня, Ларри?

— Да, Джоан, — сдержанно произнес он, прикрывая глаза рукой, словно их резал нестерпимый свет. — Я рад, что ты удачно съездила.

Молодая женщина еще не отошла от впечатлений минувшей недели, поэтому, подумав о Тине, тотчас вспомнила свой разговор с австралийской подругой. Джоан не восприняла всерьез последнюю просьбу девушки: никому ничего не говорить об исчезнувшем возлюбленном. «Тина просто стесняется, не желает утруждать меня, — рассуждала Джоан, — на самом деле ей нужно помочь».

— Ларри, — чуть сдвинув брови, серьезно сказала женщина, — мне необходимо найти одного человека. Посоветуй, с чего начать поиски, я несведуща в таких вопросах… Правда, мне мало что известно о нем. Этот человек приехал в Америку четыре года назад, по отцу он, вроде, ирландец…

Лоренс, до сего момента с молчаливой отрешенностью глядевший куда-то в сторону, довольно резко обернулся — темную глубину его глаз неожиданно прорезала яркая вспышка света.

— Что, Ларри? — спросила Джоан, заметив его реакцию.

— Ничего. Прошу тебя, продолжай. — С этими словами он откинулся на жесткую спинку сиденья.

— Его имя Конрад О'Рейли.

Лоренс схватился рукой за переднюю стенку экипажа, хотя дорога была ровной и Джоан не почувствовала никакого толчка; длинные пальцы его до боли стиснули перекладину, а в лице отразилась глубочайшая растерянность и отголоски внутреннего молчаливого стона. Глубоко вздохнув, он поспешно отвел полыхнувшие огнем глаза.

— Насколько мне известно, это незаурядный человек, — продолжала Джоан, — он сочиняет музыку и…

— Джоан! Послушай…

Она замолчала, внимательно глядя на него: пылающее лицо Лоренса напоминало сейчас освещаемую красноватыми вспышками молнии песчаную стену.

— Что с тобой?

— Мне немного нездоровится со вчерашнего дня, — солгал он.

Джоан встревожилась.

— Что-нибудь серьезное?

Лоренс нахмурился — сочувствие жены всегда вызывало раздражение, как и ее прикосновения, нежные взгляды… В такие минуты он поневоле испытывал угрызения совести.

— Нет. И не стоит так подробно рассказывать о каком-то человеке. Сан-Франциско велик, Америка еще больше, я понятия не имею, как можно кого-либо отыскать!

— А через полицию?

— Он что, совершил преступление?

— Не думаю.

— Тогда это бесполезно.

— Но может быть, кому-нибудь известны его музыкальные сочинения?

— Не говори ерунды.

Женщина обиженно замолчала. Насколько ее интересует жизнь Лоренса, настолько он безразличен к ней, Джоан. Неужели ее внутренний мир столь прост и беден? Своим отношением Лоренс способен задавить последние остатки ее самолюбия. В ней всколыхнулось возмущение. Побывай он в Австралии, она бы засыпала его вопросами, а он… Он желает, чтобы она поскорее отвязалась со своей болтовней.

— Что у тебя нового? — разочарованно произнесла Джоан.

— Ничего. Все по-прежнему.

Подъехали к дому. Он был маленький, но уютный и стоял в квартале, где жили люди среднего достатка, как правило, мало общавшиеся между собой. Это вполне устраивало Лоренса, но угнетало Джоан — она привыкла к другому образу жизни. За все время супружества они ни разу нигде не были. Конечно, у Лоренса были его скучные книги и таинственный ящик, а что оставалось ей?

Внесли чемоданы. Мелисса побежала к своим игрушкам, ее звонкий голосок наполнил дом.

Джоан разбирала вещи, когда Лоренс вошел и остановился в дверях, опершись рукой о косяк.

— Джоан…

Она обернулась. Его лицо оставалось суровым, но взгляд был мягче, чем всегда. Женщине показалось, что муж только что пришел к какому-то нелегкому решению.

— Прости, я был неправ. Я постараюсь помочь. Скажи мне, кто спрашивал тебя о человеке по фамилии О'Рейли?

— Одна девушка, — отвечала Джоан без прежнего воодушевления. Она заметно сникла и казалась очень задумчивой: ее уже не волновали чужие проблемы — своих было через край.

— Девушка?

— Да. Ее зовут Тина Хиггинс.

Лоренс вздрогнул, его рука поползла по косяку вниз.

— Очень хорошая девушка, — грустно продолжала Джоан. — Этот О'Рейли бросил ее, уехал в Америку. А она, — женщина вздохнула, — его сильно любила.

— Она… была беременна? — Его голос дрогнул.

— Нет. Я вообще не поняла, были ли у них близкие отношения. Тина не сказала, а мне неудобно было спрашивать. Но в любом случае ее сердце разбито. Мне очень жаль эту девушку, Ларри.

Лоренс молчал. Джоан не отрывала взгляда от вещей, которые складывала в ящики орехового комода, и не видела его лица.

— Такое часто случается, — произнес он наконец.

— К сожалению, да.

Перешли в столовую. Джоан машинально глотала куски, не особо интересуясь, что она ест. Молодую женщину не порадовали даже любимые бисквиты. Она все ниже склоняла голову, а потом, внезапно отшвырнув салфетку, разрыдалась.

— Джоан! — укоризненно произнес Лоренс. В его черных глазах появились искры раздраженного нетерпения.

— Прости, — прошептала она и выбежала из комнаты.

Была полночь. Джоан лежала в постели, чувствуя, как от слез становятся влажными подушка и волосы у левого виска. Во всем доме слабый свет горел только в маленьком кабинете, где по своему обыкновению допоздна засиделся Лоренс. Это была особая комната, единственная, где Джоан не любила находиться. В спальне стены были голубого цвета, гостиная и столовая оклеены веселенькими в розовый цветочек обоями, здесь же до потолка высятся темные панели, и окно всегда занавешено. Но сейчас Джоан неумолимо потянуло сюда.

Она возникла на пороге в длинном малиновом халате, накинутом поверх батистовой сорочки, с рассыпавшимися по плечам волосами и заплаканными глазами. Губы ее дрожали.

Лоренс, озаренный красновато-коричневым огнем, сидел над своими бумагами; его спина была прямой, плечи неподвижными, только рука медленно двигалась: казалось, ею правит невидимая колдовская сила.

Заслушав шаги жены, он встал, резко отодвинув тяжелый стул, затолкал бумаги в ящик и щелкнул замком, ключ от которого всегда держал при себе.

— Джоан? Извини, я сейчас приду.

— Лоренс…— Она пристально смотрела на него. — Я хочу поговорить с тобой.

— Да, — сказал он, заметно нервничая, — я тебя слушаю.

— Ты знаешь, я всегда стремилась спасти наш брак, — дрожащим от волнения голосом произнесла женщина и, набрав побольше воздуха, продолжила: — Потому что любила тебя и люблю. Ты, конечно…

— Дело в том, что ты считала — есть что спасать, я же придерживался противоположного мнения! — резко перебил Лоренс. — Тебе должно быть известно: все, что существует между нами, — пустая формальность.

Джоан изменилась в лице.

— А Мелисса?

В глазах Лоренса появилось задумчивое выражение.

— Пожалуй, кроме Мелиссы. — Он помолчал, потом произнес, не глядя на жену: — Не стоит об этом сейчас. Уже слишком поздно, Джоан, не лучше ли лечь?

— Тебе безразличны мои чувства, ведь правда? — Джоан не уходила — в ее душе внезапно пробудилась решимость.

— Нет, — сказал он, — нет, Джоан.

Она не отступала.

— У тебя есть дочь! У тебя есть жена! Чувство долга…

— Чувство долга? — При этих словах его взгляд стал холодным, как далекая луна. — Оно у меня имеется. Разве я не доказал тебе?

— Да, — прошептала Джоан, проглотив подступившие слезы. — Я… я не то хотела сказать. Я устала держать тебя в неволе, как устала быть рабой своих чувств. Довольно, Лоренс! Я о многом думала там, в Австралии, и теперь намерена дать тебе свободу. Давай разведемся — когда захочешь. Я вернусь к отцу. Конечно, мне жаль Мелиссу, но будет хуже, если она полюбит тебя и будет испытывать то же, что и я. Ты…— она вдруг решилась, — ты… жестокое, бездушное создание, Лоренс, и не способен любить, я знаю! Никого, кроме себя!

Он пронзительно взглянул на нее и отрывисто произнес:

— Ты ошибаешься! Я не люблю себя, того, которого потерял прежде, чем сумел найти!

— Нет, ты лжешь! — воскликнула Джоан, потрясая кулаками. По искаженному лицу ее потекли горячие слезы. — Иначе ты хоть немного думал бы обо мне! Ведь я любила тебя, так любила, что отказалась от всего! Я душу бы дьяволу продала ради тебя, а ты…

— Дьяволу ни к чему твоя душа, Джоан, — устало произнес Лоренс, — ему достаточно моей. Я тоже от всего отказался, правда в отличие от тебя не знаю, ради чего.

Джоан замолчала. Впервые Лоренс так говорил с нею. Она снова вспомнила день, когда на свет появилась Мелисса. Господи, неужели любовь готова вечно питать надежду?

Между тем Лоренс погасил в кабинете свет, обнял жену за плечи и увлек за собой в темноту спальни.

— Ты неправа, — сказал он, присаживаясь на край постели, — неправа, когда говоришь, что мне безразличны твои чувства. Мне не все равно, счастлива ты или нет.

— Мне надо для счастья совсем немного! — прошептала Джоан. — Ты говоришь со мной так, и я уже счастлива!

Он усмехнулся.

— Сильная любовь лишает нас разума, и, ты сказала правильно, мы становимся рабами, а никакое чувство не стоит того, чтобы унижаться!

Джоан вспыхнула, словно получив пощечину.

— Я всегда думала, что она возвышает нас!

— Что ж, — сказал он, — может, и так. Прости!

Потом привлек ее к себе, и Джоан больше не могла казаться сильной. Она всегда мечтала о том дне, когда разлюбит его и отплатит той же монетой, но, видно, ей не дано… Боже мой, почему он так силен со своим равнодушием, а она так слаба со своей любовью?!

Случались моменты, когда Джоан ощущала его подлинную страсть, подобную все сметающей буре. Но тогда ей казалось, что Лоренс видит перед собой другую или просто так, беспредметно дает волю своим чувствам… Когда он думал о жене, то был холоден, если же в нем просыпалась страсть — не помнил о Джоан.

Но сегодня… Джоан была потрясена. Эта ночь стоила всех, проведенных ранее! Лоренс казался воплощением нежности, страсти и… любви. До сего времени он мог неделями не прикасаться к ней, а нынче не выпускал из объятий всю ночь, ночь блаженства, счастья и радости…

«Почему? — думала она, расслабленно лежа рядом с ним. — Почему?» Прежний пыл угас, чувство возвышенного восторга растаяло. Джоан не верила мужу. Что-то выбило его из колеи, лишило привычного самообладания. Неужели ее слова о разводе? Может, он решил загладить свою вину, задобрить жену после всех сказанных ею слов? Женщина вздохнула. Она могла сколько угодно грозиться уйти, но в глубине души никогда не желала этого. Ей было страшно лишиться Лоренса, жизни с ним и даже, быть может, своих страданий.

Прежде Джоан крайне редко устраивала сцены, только когда совсем не могла совладать с собой. Она боялась захлебнуться в той смеси презрения и равнодушия, какую являла собой реакция мужа. Однако вчера, почувствовав слабость, Джоан осмелела. Право же, она молчала слишком долго! Она словно приблизилась к чему-то, что Лоренс считал надежно укрытым от чужих глаз, и поняла, что верный способ получить над ним власть—это узнать его тайны, выведать секреты.

«Я разгадаю твои загадки, Лоренс! — подумала Джоан. — И тогда ты будешь моим! Я запру твою душу в клетку и более не позволю себя терзать!»

Ей казалось, что так просто заставить его измениться, заставить преклоняться перед нею, любить… Она так хотела получить над ним ту власть, какую он имел над нею, что даже не задумывалась, возможно ли это вообще. Ключи этой власти вручаются Богом, а не обстоятельствами и не людьми — Джоан была далеко не первой, кто заблуждался на этот счет. Открытую душу легче ранить, открытую, но отнюдь не насильно, иначе зверь загрызет охотника, и тот, кто прежде был слаб, ослабеет вдвойне.

У Джоан был план. Днем, когда Лоренс ушел на службу, она поехала к отцу, посидела там часа два, рассказывая о своем путешествии, и, оставив Мелиссу погостить до вечера, вернулась домой.

Быстрым шагом Джоан прошла в кабинет, благо место, где Лоренс держал ключ от дверей, было ей известно. Никто и ничто не сможет ей помешать: ни Лоренс, ни Бетани (служанку Джоан отпустила на весь день), ни боязнь расплаты, ни угрызения совести!

На сей раз женщина не стала ковырять в замке шпилькой или пытаться подобрать ключ, а сразу достала большой кухонный нож. Сломать ящик — и точка! Джоан нанесла деревянной поверхности несколько глубоких царапин — ей казалось, что она ранит не бездушную мебель, а Лоренса, причем в самое сердце. Потом остановилась и перевела дыхание — решимость начала отступать.

Молодая женщина прошла в кухню, открыла буфет, достала бутылку вина и налила полный стакан. Вынула вазу с бисквитами и стала их есть, запивая вином пополам со слезами. Кто бы видел ее сейчас! Но она давно потеряла свою репутацию, давно перестала быть леди, так чего теперь бояться!

Вино помогло — Джоан почувствовала прилив сил. То, что она делала или хотела сделать, уже не представлялось таким ужасным. Молодую женщину обдало изнутри горячей волной, и она принялась обмахивать пылающее лицо подолом юбки. Потом решительно встала, вынесла из кладовки небольшой топорик и, слегка пошатываясь от внезапного головокружения, направилась в кабинет.

Трудно оказалось сделать только первый удар, а потом Джоан в упоении крушила, рубила переднюю стенку бюро, чувствуя, как с каждым взмахом руки отступает тянущая душевная боль. Она испытала трепетное чувство близости к запретному, а еще — сладость полусвершившейся мести. То, что на протяжении трех лет не поддавалось ласке и любви, она решила завоевать силой и ненавистью. Она трудилась до изнеможения — волосы растрепались, юбка съехала на бок. Джоан начисто искромсала ящик — белые щепки под обнажившейся темной краской торчали как кости, внутри громоздился ворох бумаг. Женщина вцепилась в них, сминая края, и стала нетерпеливо вытаскивать из изрубленного ящика, точно душу из мертвого тела.

Тяжелая пачка выскользнула из рук и упала на ковер.

Джоан наклонилась и схватила верхние листы. Ее ждало разочарование — это были деловые бумаги. Какие-то графики, длинные колонки цифр… Вперемешку с листами лежали газетные вырезки и конверты. Джоан взяла первый попавшийся, но потом отложила — на глаза попался маленький черный футляр. Она раскрыла его. На черном бархате покоился медальон на тонкой золотой цепочке. Джоан увидела миниатюрное изображение молодой женщины с темным, но прекрасным лицом. Пальцы Джоан задрожали. Кто это? Она не нашла имени, сколько ни искала, но, вглядевшись в черты незнакомки, уловила между нею и Лоренсом явное сходство. Может, это его мать?

Немного успокоившись, Джоан вернулась к конвертам. Письмо из… Австралии? От женщины?! Она развернула лист простой почтовой бумаги. «Дорогой Конрад!» Джоан остановилась. Почему Конрад? На конверте стояло «Лоренсу Пакарду от Джулии Уилксон». Как это объяснить? Конрад! Почему снова всплыло это имя? Имя, названное Тиной Хиггинс! Взяв себя в руки, женщина читала дальше: «Больше месяца назад пришло последнее письмо от вас, и я очень волнуюсь. Если, не дай Бог, что случилось, сообщите, помогу, чем сумею, хотя я далеко. Знайте, отец любит вас и тоскует, что бы там ни произошло между вами. С той девушкой он развелся и уехал в Сидней, я сейчас живу одна. Если нужны деньги, мистер Конрад, умоляю, напишите, я пришлю, сколько смогу. Не держите зла на мистера О'Рейли, он как-никак единственный кровно близкий вам человек. Вы сменили имя, зачем? Не отказывайтесь от отца и от себя самого, это большой грех. Пишите, очень жду! Возвращайтесь! Искренне преданная вам Джулия Уилксон».

Мозг Джоан пронзила молния. Конрад! Мистер О'Рейлк! Лоренс Пакард! «Сменили имя». О Боже… Письмо было написано грубоватым почерком, с ошибками, — должно быть, писала служанка…

Джоан сидела с опущенными руками и остановившимся взглядом. Невероятно — но миром правит случайность! Жестокая, нелепая, но одновременно творящая благо, несущая правду! Мрак неведения рассеялся, и Джоан пребывала в шоке от сознания непостижимости того, что узнала. Ее муж, Лоренс Пакард, — возлюбленный Тины Хиггинс, Конрад О'Рейли! Сменивший имя, отрекшийся от своих родных! Вероломный и лживый! Почему она раньше не догадалась?! Она могла бы понять, особенно когда услышала речь Тины и миссис Макгилл: тот же акцент, от которого Лоренс ценой неизвестно каких усилий уже избавился! Он родился и вырос в Австралии, отец его был ирландцем, а матерью, очевидно, изображенная на медальоне женщина… Джоан наспех просмотрела газетные вырезки. Все материалы касались проблем экономики Австралии, в нескольких статьях упоминалось имя Роберта О'Рейли, рассказывалось о деятельности и достижениях возглавляемой им компании. Так! Лоренс интересуется делами отца! Эти многочисленные расчеты — что они значат? Жаль, но Джоан была бесконечно далека от всего этого и ничего не смогла понять.

Мысли ее вернулись к Тине Хиггинс. Вчера Лоренс спросил, не была ли девушка беременна, значит, он имел с нею близкие отношения. «Дрянь!» — подумала Джоан, имея в виду мужа. Он не признался ни в чем даже вчера — потрясающе! Она сжала голову руками. Почему так разнится рассказанное Тиной с тем, что знала и знает об этом человеке она, Джоан? Женщину вмиг одолела жгучая ревность. Джоан вновь принялась перебирать бумаги и нашла написанные от руки ноты, довольно толстую пачку. Так вот какова его тайна! Тина Хиггинс знала об этом, а она, Джоан, нет!

«Моей матери», «Ноктюрн», «Песня Вечности», несколько безымянных произведений, а вот еще… «Посвящается Тине». Тине, Тине!

Джоан расплакалась. Она взяла листы, прошла в гостиную, где стояло пианино, и попыталась сыграть мелодию по нотам, но не смогла: слезы застилали глаза, а пальцы не слушались. Тогда она взялась за края листов с намерением разорвать их.

На миг перед глазами возникло лицо Тины, ее серые глаза, печальные и глубокие, как воды озера. Эта девушка ничего не сделала ей, Джоан. Она сама была несчастна. Джоан вдруг поняла, что Тина все знает, — она без сомнения узнала своего возлюбленного на свадебном снимке, узнала и промолчала, пощадив ее чувства. И все из-за Лоренса, из-за Конрада! Что заставило его сменить имя? Может, он совершил преступление? Тогда он у нее в руках, она душу из него вытрясет, если…

— Джоан?!

Она стремительно обернулась, бледная, с исступленным лицом. Лоренс смотрел на нее, стоящую посреди хаоса и разгрома. Но это было ничто по сравнению с тем, что Джоан испытывала в душе, — точно весь мир ее рухнул, и она не могла не то что выбраться из-под обломков, даже вздохнуть.

— Что ты делаешь? — произнес он растерянно и одновременно с угрозой, хотя все и так было очевидно.

— Я все знаю, — хриплым голосом сказала Джоан и откинула волосы со лба.

Лоренс шагнул к ней, и она подняла руки, точно для защиты от удара. Она не успела приготовиться к разговору с ним, и выкрики ее были полубессвязны, как у безумной.

— Лоренс! Конрад О'Рейли! Не подходи ко мне! Ты лгал столько времени, ты не признался даже вчера, почему?! Чья я теперь жена, скажи, чья дочь Мелисса? Ты… ты совершил преступление?!

— Опомнись! — резко крикнул он, и этот возглас немного отрезвил Джоан. — Преступление?! Что ты несешь?!

Умолкнув, она смотрела на него совсем другими глазами.

— Я все объясню, — твердо произнес он.

— Объяснишь… почему лгал? — запинаясь, проговорила Джоан. — И о… Тине Хиггинс?

Лоренс невольно вздрогнул, но, встретив помутневший от горя и растерянности взгляд жены, негромко ответил:

— Да, и о Тине тоже.

Объяснение состоялось через пару часов — к тому времени страсти немного улеглись и супруги смогли говорить относительно спокойно. Джоан собрала с пола бумаги, переоделась и причесалась. Она не строила планов насчет того, как себя держать и что говорить, всецело полагаясь на обстоятельства.

Они сидели в гостиной, в креслах, друг напротив друга, точно за столом переговоров. Верхний свет не зажигали — лица освещались мягким пламенем маленькой лампы.

Они долго и пристально смотрели один на другого, словно ожидали, кто выйдет победителем из этого молчаливого поединка.

Джоан первая опустила глаза, но секунду спустя вскинула их снова.

— Как же мне тебя называть? — с тихим вызовом произнесла она.

— Наверное, так, как привыкла.

Она облегченно вздохнула. Имя Конрада казалось ей пугающим и чужим.

Он начал рассказывать. Речь его была подобна течению реки, воды которой то бурлят, вскипают, кружатся в стремнине, то плавно текут, то летят вниз с высоты, ударяясь об острые камни. Джоан знала: понять истинное настроение Лоренса почти так же невозможно, немыслимо, как уловить движение звезд, но сейчас он был взволнован и, похоже, ничего не пытался скрывать.

Что касается Джоан — она ощущала себя крайне непривычно в ситуации, когда муж вынужден был держать перед нею ответ.

— Почему ты не женился на Тине Хиггинс? — перебила она, чисто по-женски интересуясь в первую очередь именно этим вопросом.

Лоренс помолчал, точно собираясь с мыслями, потом сказал:

— В то время это было трудно сделать. Не знаю, говорила ли тебе Тина о том, что была женой моего отца…

Джоан в изумлении уставилась на мужа, и он слабо улыбнулся в ответ.

— Да, именно так.

— И ты… смог?!

— Да! — жестко произнес он и положил ладонь на обнаженную по локоть руку Джоан. Пальцы его были холодны, и женщина вздрогнула. Неужели от этих воспоминаний в нем не закипает кровь? Значит, всюду один расчет, голый разум?! Она почувствовала, что начинает бояться этого человека.

— У меня с отцом свои счеты. Сейчас речь не об этом.

— А Тина? Ты не любил ее? Почему ты ей не написал?

— Что я мог написать? — сказал он, касаясь лишь последнего вопроса. — Что по-прежнему беден? Позвать к себе? Немыслимо! И вообще, Джоан, не стоит о Тине. Поговорим лучше о нас.

Джоан отчасти даже обрадовалась такому предложению, ибо разговор о Тине неизбежно вызывал у нее муки ревности.

— Я не совершал преступлений, — повторил Конрад, — просто мои планы не удались, и я решил в какой-то степени начать все сначала. Тогда и изменил имя, а до этого… Я оставил Австралию, но за это меня наказала Америка, она дала пинка моей гордости, подкосила надежды. Каждый человек, сознательно или нет, зачисляет себя в определенный разряд людей и мысленно выбирает ступеньку на той гигантской лестнице, где есть место для всех нас. На протяжении жизни самооценка может меняться, но… редко кто думает о себе совсем плохо или, скажем так, хуже, чем о других. Кем считал себя я, Конрад О'Рейли? Человеком, не лишенным достоинств, более того, способным многого добиться. Мой же отец сумел это сделать! Из ирландского голодранца превратился в одного из богатейших людей страны! — Впервые Конрад, пусть косвенно, но признавался в невольном уважении к отцу и желании ему подражать. — Да, я немного отвлекся. Так вот, если мнение окружающих о человеке не совпадает с его собственным — а оно далеко не всегда складывается из оценок других! — это вызывает обиду, возмущение, подавленность, боль… Речь идет не о неприятии критики, а о самооценке личности, о том, каким себя видит человек в зеркале Вселенной. В Австралии я, несмотря ни на что, был О'Рейли и сыном О'Рейли, пусть даже отвергнутым неизвестно за что собственным отцом. А здесь… Началось с того, что я попал в положение мало что пришлого, благодаря своей ирландской фамилии, так еще и человека «с нечистым лицом», цветного! Это мне сразу же дали понять, юг есть юг! Нет, дело не в том, что Америка плохая страна. Страны — они, как и люди, хороши и плохи одновременно, каждая на свой лад. Просто склад нашей души невольно соответствует духу той земли, где ты родился и вырос, и удача сопутствует нам далеко не везде. То, что Америка не моя страна, я понял сразу, но возвращаться было поздно, к тому же я не собирался с порога признавать поражение. Шло время, найти тропинку к желанным высотам не удавалось, и тогда я достал тайный козырь — свои музыкальные сочинения. Уверяю тебя, Джоан, почти каждый греет у сердца нечто, чем, как ему грезится, однажды сумеет поразить мир. Многие так и умирают с этой надеждой… Человек любит такие вещи — игрушки для себя и в то же время оружие против окружающего мира, который чаще всего безжалостно отвергает претензии на исключительность. Не все рискуют вынимать заветные карты, многие предпочитают тешить себя в тишине и покое. Я тоже боялся, но потом, оскорбленный, швырнул их в лицо судьбе, — он вздохнул, — и услышал то, чего, признаться, не ожидал. Я бездарность, моя музыка плоха и никогда не найдет слушателя. Конечно, я слышал, есть люди, которых неудача подстегивает, словно хороший кнут, но я, видимо, не принадлежу к их числу… Я был подавлен, опустошен — задели глубоко личное, точно вырвали и растоптали душу. Долго и сильно переживал, а потом… может быть, отчасти смирился. Более года не прикасался к клавишам и нотной бумаге, даже думать об этом не мог, но по прошествии времени рана постепенно затянулась и что-то вновь неудержимо повлекло меня… Стремление к творчеству бывает сильнее человеческой воли! Я снова стал сочинять, но твердо решил: никто и никогда не узнает об этом. Жилось мне тогда очень плохо — в Америке я нарушил зарок не играть в рулетку, и это, разумеется, ни к чему хорошему не привело: судьбу не переиграешь! Пришлось отдавать долги, в то время я почти голодал… Потом потихоньку выкарабкался, благодаря тому, что понял: главное уметь не «быть», а «казаться» таким, каким хочет видеть тебя, если можно так выразиться, сама жизнь. Да, случалось, я отступал от своих правил и принципов, но… ладно, не будем об этом. Через некоторое время появилась ты, светская девушка, молодая, привлекательная, богатая. Почему ты находила меня необыкновенным? Чем я привлек тебя? Тем, что сразу не дался в руки? Скажу честно: никогда не питал надежды проникнуть в хорошее общество благодаря тебе, это было бы бесполезной попыткой. Я не оттолкнул тебя, потому что был совсем одинок и вообще давно не встречался с женщинами. Нет, Джоан, я имел на это счет свои принципы и хотел ограничиться дружбой, но ты же помнишь, как случилось, что мы…

Джоан, зардевшись, чуть заметно кивнула.

— А Лоренсом я стал незадолго до знакомства с тобой, когда решил попытаться приспособиться к жизни в этой стране. Конрад О'Рейли — австралиец, Лоренс Пакард — американец, вот и вся разница. Была еще причина, побудившая меня сменить имя, — стремление избавиться от преследования моего отца, который имел привычку следить за мной, где бы я ни находился. Я решил скрыться с его глаз окончательно и, кажется, мне это удалось. И последнее: я признаю, Джоан, что многое из того хорошего, что было во мне, легло на дно души, а на поверхность вышло плохое. Я стал намного хуже, и мне некого в этом винить, кроме себя самого!

Завершив свой рассказ, он молча глядел на Джоан, которая все поняла, за исключением единственного — его стремления, испытав боль, причинять ее другим.

Джоан… Она всегда казалась ему поверхностной, чрезмерно приземленной в рассуждениях и интересах, он не находил в ней никакой загадки, кроме одной — почему она, несмотря ни на что, столь навязчиво стремится к нему.

Тина Хиггинс… При воспоминании об этой девушке Конрада действительно мучила совесть, особенно первое время. Потом, конечно, чувства притупились, и все же… Он и на Джоан женился именно потому, что не желал брать на себя еще один грех. Ему хотелось узнать о том, как живет Тина, в каком душевном состоянии пребывает, но он не решился спросить.

— С тех пор как я ступил на эту землю, мечтаю лишь об одном — вернуться в Австралию. Мне надоело жить под чужим именем, чужой жизнью. Здесь я осознал ценность того, что казалось ненужным, мелким там, в моей родной стране. Я завершил то, над чем работал долгое время, и готов к возвращению и к… борьбе.

— Это касается твоего отца? Я видела бумаги…

— Да, — ответил Конрад.

— Ты хочешь использовать результаты своего труда ему во вред?

— Есть разные варианты. Я еще не решил.

Джоан смотрела на него полными слез глазами.

— Да, — произнесла она со скрытым сарказмом, — ты прав, тебя ничего здесь больше не держит. Поезжай. Я скажу тебе, где найти Тину Хиггинс.

Услышав такие слова, Конрад привлек ее к себе и мягко промолвил:

— Я женат на тебе, а не на Тине Хиггинс. И мать моего ребенка ты, а не она. Ты поедешь со мной?

Джоан вздрогнула.

— Разве я нужна тебе?

— Да, — ответил он, и ей показалось, его глаза не лгут, — нужна. И ты, и Мелисса. Конечно, хочу сразу предупредить: хотя у меня отложено немного денег и еще часть мы получим за обстановку, начинать придется с нуля. Если ты выдержишь…

— А ты сумеешь измениться? — Ее бархатистые глаза сверкнули.

— Сделаю все, что в моих силах.

— Тогда, — сказала Джоан, — мне стоит подумать.

ГЛАВА IV

Не прошло двух месяцев, как Джоан и Конрад уже стояли на палубе судна «Миранда», державшего курс на Сидней.

Джоан, завернувшаяся в накидку из тонкого черного сукна, слегка дрожала, хотя вечер был теплый. Она еще не оставила сомнений: временами молодой женщине казалось, что решение покинуть Америку было принято чересчур поспешно. В душе Джоан словно проносились холодные ветры, слой за слоем, точно песок, сдувавшие первоначальное воодушевление и оставлявшие ее сущность открытой страхам, печально обнаженной, будто осенний лес. Она старалась не вспоминать взгляд убитого горем отца, человека, который терял единственное безмерно любимое существо. Когда пароход отчалил от пристани, его губы все еще шевелились, он качал поседевшей головой и смотрел глазами, какие бывают только у покинутых, брошенных, когда не остается сил даже для укоризны.

Она предала отца, оставила его ради человека, который куда менее нуждался в ней и меньше ее ценил. Понимал ли он, чем она пожертвовала ради него? Ради него и… ради себя, своего счастья. Да, как ни тяжело это признавать, подлинно бескорыстная любовь встречается редко.

Джоан еще не отошла от терзаний и… почти ненавидела мужа, взгляд которого точно приклеился к горизонту. Конрад О'Рейли, весь во власти неведомых стремлений, созерцал нечто невидимое никому. Это был взгляд человека, который видел будущее, — человека с возрожденным упорством и воскрешенными силами, которые придавало ему сознание близости родных берегов. А еще — и это пугало Джоан — взгляд Конрада был взглядом вечного одиночки.

Можно ли одновременно бояться и желать чего-то? Наверное, да, ведь любовь и ненависть — две стороны лезвия одного и того же больно ранящего кинжала, а светлая река жизни питается подземными водами сомнений.

Нежные краски неба со следами тающих облаков составляли резкий контраст с земной, налитой тяжестью водой, которая возле самого борта парохода казалась маслянистой, почти густой. Было тихо, «Миранда» неспешно двигалась в беспомощном рассеянном свете, оставляя за собой бахрому пены, и была похожа на огромную белую глыбу с просверленными в ней окошками и дверями. Что-то беспокоило Джоан, и она никак не могла понять: то ли внутреннее состояние влияет на восприятие пейзажа, то ли, напротив, видения окружающего мира внушают печаль и тревогу. Все кругом постепенно меркло, с небес спускалась вечерняя мгла; временами корабль проходил сквозь пряди тумана, и Джоан казалось, будто чьи-то седые мокрые волосы касаются ее лица.

Она поежилась.

— Может, сойдем вниз?

— Хороший вечер, — медленно произнес Конрад. — Неужели тебе холодно?

Джоан кивнула, не в силах вымолвить слово. Горло стиснуло непонятное предчувствие. Ей казалось: огромные, неизвестно кому принадлежащие руки сдавили их маленький, ничтожный мирок и вертят его, сжимают в стремлении вылепить нечто чудовищное. Молодая женщина вздрогнула. Может, будет буря? Такое, говорят, случается в этих местах. Когда они с Конрадом шли вниз, где в одной из двух принадлежавших им кают находились Бетани и спящая Мелисса, Джоан задала вопрос попавшемуся навстречу молодому офицеру.

— Да что вы, мэм! — сказал он, сверкнув улыбкой. — Не волнуйтесь, никакой бури не будет, да и нестрашно, если бы была: «Миранда»— крепкое судно! Так что спите спокойно. — И, слегка поклонившись, пошел дальше.

Джоан растерянно смотрела ему вслед.

— Не грусти, — сказал Конрад, подавая ей руку, когда они ступили на лестницу, — я понимаю, тебе нужно время для того, чтобы осознать случившееся и свыкнуться с мыслью о потерях. Со мной тоже так было.

А сам думал: «Возможно ли смириться с утратой близости родных берегов и любимых людей? Раны душевные, в отличие от физических, сами по себе редко приводят к смерти, но бывает хуже — делают жизнь невыносимой, ввергая человека в муки ада прежде, чем он успел умереть».

Что ж, надо попытаться облегчить Джоан боль потерь и сомнений. Она просила его измениться, и он изменится, чего бы это ни стоило!

— Дело не в грусти, — тихо промолвила женщина, со странным испугом глядя в темную пустоту коридора, — просто я почему-то вижу впереди вместо дороги и света обрыв и туман, точно иду к концу, и он уже близок.

Джоан встрепенулась, испугавшись собственных слов, и быстро взглянула на мужа. Конрад приложил ладонь к ее лбу.

— Ты вся горишь, — сказал он, — заболела?

— Нет, — удивленно отвечала Джоан, — я чувствую себя хорошо.

Она прислонилась к плечу мужа, и Конрад ощутил всем нутром исходящее от нее чувство страха: Джоан была пропитана им, словно маслом пылающий факел.

Кто-то приоткрыл дверь одной из кают, по стенам проплыли дрожащие полосы света, и Джоан несколько секунд завороженно смотрела на них. Послышались голоса, звон хрустальной посуды, смех. Конрад улыбнулся и ободряюще произнес:

— Все хорошо, милая! Уже поздно, идем спать, завтра предстоит куча дел!

Джоан опять содрогнулась. Слово «завтра» было ослепляюще-светлым, недосягаемым, как последняя мечта угасающей человеческой жизни. А ведь и правда, оно, это «завтра», не для каждого и не для всех!

Чтобы отвлечься, она принялась размышлять о делах практических. К миссис Макгилл они с Лоренсом (мысленно и вслух она называла его по-прежнему), разумеется, не поедут, а постараются устроиться в Сиднее. На первое время денег хватит, а там… Похоже, муж был полон самых смелых надежд (в Америке она этого никогда не замечала), хотя и не терял головы.

Бетани восприняла весть о переселении в Австралию с завидным флегматизмом. Конрад считал, что на месте можно найти служанку не хуже, но Джоан привыкла к этой девушке, да и Мелисса тоже. За внешней молчаливостью и сонным спокойствием молодой служанки скрывались основательность и надежность, чего так не хватало порой в этой сумасшедшей жизни. Бетани давно стала своей, а Джоан хватило прощаний со «своими».

Конрад открыл дверь маленькой каюты и проскользнул туда бесшумно, словно ночная птица. Круглый глаз иллюминатора слабо белел в темноте. Конрад зажег свет, и у Джоан отлегло от сердца. Здесь было спокойно, уютно: лимонного цвета занавеси, коричневый ковер, покрытые желтым атласом кровати.

Почти ни о чем больше не разговаривая, они легли, оставив над изголовьем маленькую лампу. Об этом попросила Джоан — она вдруг стала бояться темноты и ночи так, что в первые минуты даже не смела закрыть глаза. Потом, стараясь успокоиться, все-таки смежила веки, и женщине показалось, что она лежит на морском дне, в мягких водорослях, среди незнакомого мира. Джоан вздрогнула, как порой бывает, когда начинаешь засыпать. Но она не спала, более того, почему-то боялась уснуть. Словно подступало, неумолимо и медленно, нечто опасное, чужое… Обычный сон казался сродни самому жуткому — смерти.

Джоан подумала о дочери. Девочка с Бетани, но не лучше ли взять ее к себе в постель? Без присутствия Мелиссы Джоан чувствовала целостность своего существа нарушенной. Интересно, испытывал ли когда-нибудь подобное Лоренс? Наверное, нет.

Незаметно для себя она уснула, и ей приснился туманный и жуткий сон о конце, обрыве всех нитей, что она когда-либо держала в руках, о падении в пустоту. Джоан будто искала свой дом и все время попадала не туда. Это было тем более мучительно, что она не знала, спит или нет…

Она смутно слышала, как кто-то пробежал по коридору, потом откуда-то донеслись встревоженные голоса. Джоан, мгновенно встрепенувшись, открыла глаза и увидела, что Конрад приподнялся на локте и прислушивается. В следующую минуту в щель под дверью скользнул свет, и кто-то громко постучал в дверь.

— Эй, выходите! В трюме пожар!

Джоан и Конрад, пронзенные стрелами тревоги, одновременно вскочили и, не сговариваясь, принялись одеваться. Джоан путалась в складках юбки, чулках и накидке, а потом, махнув рукой, натянула что придется и, не причесавшись, не собрав никаких вещей, устремилась к двери.

— Лоренс, ради Бога, где ключ?!

— Тихо, Джоан, только без паники! — как можно спокойнее произнес он, одной рукой вставляя ключ в замочную скважину, а другой поспешно пряча в карман бумажник.

Дверь не поддавалась. Джоан в ужасе заломила руки.

— О Господи! Мелисса!

— Успокойся, она же с Бетани, — сказал Конрад, стараясь не терять самообладания. — Лучше прихвати свое золото.

Джоан растерянно оглянулась. Она не могла сейчас думать о золоте, не могла думать ни о чем. Воображение, подстегнутое испугом, вмиг преувеличило размеры грозящей беды, страх лег на сердце гранитной глыбой, и душа беспомощно трепыхалась в силках тревожного нетерпения.

— Умоляю, скорее! — шептала она вслух, мысленно же повторяла слова всех известных молитв: в отчаянии человек готов уповать на что угодно.

Конрад поднажал плечом, и дверь наконец открылась. Джоан метнулась в соседнюю каюту.

— Бетани!

Кое-кто из пассажиров спешил наверх, другие, видимо только проснувшись, с удивленными, еще не тронутыми испугом лицами выглядывали из дверей. Многие каюты оставались запертыми, их обитатели, не ведая ни о чем, крепко спали.

Пока Джоан быстро одевала плачущую Мелиссу, Конрад озирался по сторонам, пытаясь оценить положение. Вполне вероятно, что причин для паники нет: «Миранда» большой корабль, пожар скоро потушат и все встанет на свои места.

Но потом он заметил наверху красноватые отблески и встревожился: что-то не так! Похоже, дело серьезное!

— Вы готовы? Скорее! — поторопил он и приказал Джоан:— Дай мне ребенка!

В ответ женщина отчаянно закачала головой и крепче обхватила руками тельце Мелиссы. Бетани без малейших признаков волнения или спешки упаковывала детские вещи.

— Джоан, пойми, это неразумно, тебе будет тяжело!

— Нет! — умоляюще прошептала она. — Нет! Пусть она будет со мной!

Не имея времени спорить, Конрад увлек ее вверх по лестнице.

— Бетани! — бросил он служанке. — Вы догоните нас!

На выходе царило столпотворение. Женщины истерично причитали, дети плакали. Мужчины держались хладнокровнее, хотя многие выглядели испуганными. Кто-то пытался навести порядок, успокоить толпу… Конрада поразило, что находились желающие выяснить причины случившегося и, что самое потрясающее, найти виновных. Временами сквозь разноголосицу и плач до слуха долетали возмущенные выкрики. Мельком он услыхал, что в трюме загорелся хлопок и пламя успело перекинуться из грузового отделения в пассажирское.

Вскоре Конрад с облегчением заметил мелькавших то тут, то там членов команды судна. Не выпуская руки Джоан, он протиснулся к проходу, ступил на верхнюю палубу и в первый момент невольно отшатнулся.

Было светло, как днем: Конрад не мог вообразить, что возможно такое. Воды океана походили на медленно текущее расплавленное золото, всюду были багровые отблески, даже небо озарялось полыхающим светом, но самого пламени Конрад пока не видел. Он взглянул на Джоан и вздрогнул от неожиданности: ее лицо казалось покрытым золотисто-прозрачной пеленой огня, глаза были цвета жженого сахара; создавалось впечатление, будто пламя вошло в них и каждая черточка радужной оболочки высвечивается изнутри. Волосы тоже словно бы занялись, и одежда сменила цвет. Пробыв мгновение в этом странно преобразившемся мире, Конрад почувствовал себя не только ослепленным, но и оглушенным: яркий свет, как и полная тьма, имеет свойство притуплять не только зрение, но и другие органы чувств, нарушать координацию движений и даже ход мыслей; человек ощущает себя потерявшимся во внешнем пространстве и — что удивительно — в самом себе, испытывает беспомощность и смятение.

Спустя четверть часа Конрад почувствовал жару, точно рядом полыхал кратер вулкана. Вдохнув полную грудь раскаленного воздуха, он побежал (если можно было так назвать суматошное продвижение в толпе людей), подобно многим, к той части корабля, где находились шлюпки. Джоан с Мелиссой на руках не отставала ни на шаг, а Бетани безнадежно затерялась в лабиринтах огромного судна.

Завернув за угол, толпа вдруг резко хлынула назад. Рев пламени слился с криками ужаса и боли — кто-то упал, и бегущие наступали на них.

Конрад остановился: перед ним предстало воистину апокалипсическое зрелище. Огонь бушевал, языки пламени вздымались до небес, то тут, то там вспыхивали бесчисленные факелы, кое-где пламя уже лизало палубу, повсюду метались гигантские чудовищные тени. Несколько секунд Конрад завороженно смотрел на извержение огня, потом повернул назад.

Теперь люди бежали в противоположную сторону, преследуемые развертывающейся на глазах исполинской стихией. Всех охватила бессмысленная паника, безудержный натиск ужаса казался непреодолимым. Никто ни о ком не думал, каждый стремился спастись любой ценой — Конрад особенно остро ощутил это, когда увидел, что творилось возле шлюпок.

— Женщины и дети! — кричали члены команды, пытаясь сохранить хоть частицу порядка. — Отойдите, отойдите назад!

Десятки рук тянулись в бессильной мольбе, многие люди остервенело отталкивали друг друга: в жизнь вступал закон природы, закон торжества и победы сильного.

Пытался ли кто-нибудь потушить пожар? Сейчас было поздно думать об этом… Бездна воды, бездна огня. Борьба становилась бессмысленной, оставалось бегство.

Конрад решил во что бы то ни стало посадить жену и дочь в следующую шлюпку, но благие намерения разошлись с жестокой действительностью — людской поток внезапно отшвырнул его от Джоан. Пальцы Конрада, оторвавшись от пальцев жены, на мгновение повисли в воздухе, и он ощутил кончиками обнаженных нервов внезапный холод, ледяную угрозу смерти.

— Джоан! — Вопль отчаяния не был услышан Всевышним… Женщину вместе с ребенком поглотила толпа.

Конрад растерянно озирался. Душу сотрясало паническое чувство. Джоан и Мелисса! Они могут погибнуть!

Позади ревело пламя. У какой-то женщины загорелся подол юбки, и она, хрипло крича, пыталась погасить огонь голыми руками. Никто не реагировал на крики о помощи, никто никого не замечал, никого, кроме самих себя. Позднее, вспоминая эту ужасную ночь, Конрад думал: «Неправда, что в дни больших катастроф в людях просыпается дух единения, нет! Все являют миру единую суть глубоко эгоистичных существ, которые, в панике цепляясь за жизнь, как ни странно, больше всего на свете желают получить то, в чем отказывают другим: помощь, милосердие и поддержку, ибо в минуты всеобщего истребления страх одиночества сродни боязни смерти». Но сам он готов был спасти Джоан и Мелиссу ценой собственной жизни. Быть может, и другие, глядя на своих близких, думали так? На близких — да, но не на чужих! «Чужое» и «свое» — с этими понятиями, святая святых сознательной жизни, человек приходит в мир и с ними же покидает его, зачастую так ничего больше и не поняв.

Сверху что-то с треском обрушилось — Конрад зажмурился, не в силах смотреть на десятки живых факелов. Огонь разгорался все сильнее, «Миранда» погибала на глазах. Счастливчики, которым удалось попасть в шлюпки, с суеверным ужасом в глазах провожали взглядами адское пламя.

Джоан, оставшись одна, совсем растерялась. Она не кричала, не звала на помощь; впавшая в оцепенение Мелисса тоже молчала — прижавшись к матери, судорожно, до боли вцепилась в Джоан руками и спрятала лицо на ее груди. Девочка была тяжелой, и Джоан не могла двигаться быстро. Женщина случайно вновь оказалась возле борта, с которого спускали шлюпку. В ней уже не было мест, но люди буквально лезли друг другу на головы.

— Нельзя, больше нельзя, затонет! — кричали охрипшие матросы, отталкивая обезумевших пассажиров.

— О Господи! — голосила рядом какая-то женщина с растрепанными седыми волосами. — Это же последняя шлюпка! Говорят, несколько сгорело… Все мы погибнем!!

Один из членов команды заметил Джоан.

— Давайте ребенка! — крикнул он и решительно протянул руки.

Джоан, ни о чем не думая, инстинктивно разжала объятия, свои и Мелиссы, и медленно, точно во сне, протянула дочь моряку.

— Возьмите спасательные пояса! — бросил он женщинам и в следующую минуту скрылся с ребенком на руках в обступившей шлюпку толпе.

Сколько прошло времени, Джоан не знала. Она метнулась туда-сюда — всюду было пламя. Нестерпимый жар, духота, дым… Она воздела глаза к небу — даже его застилало красно-белое полотно огня.

На палубе танцевали языки пламени. Безумная, дикая пляска смерти! Джоан уже не верила, что где-то существуют свет, прохлада и покой. Она поняла, что преследовало ее еще до того, как пришел этот кошмар, — предчувствие ужаса гибели, нелепого чудовищного конца.

Что видят и чувствуют люди в свой последний миг? Думают о близких? Призывают Бога? Что овладевает ими — мрак страха, смирение, скорбь? Прозревают ли стоящие на грани — неизвестно, как неизвестно и то, к чему они приходят, что получают взамен того, что клянут и восхваляют, смысл чего ищут и не находят весь свой короткий, изменчивый век.

Вихрем пронеслись последние секунды, и на крошечное свободное пространство хлынула лавина огня, смела остатки жизни, затопила все вокруг…

Огонь и вода, земля и небо одновременно подвластны двум госпожам — жизни и смерти, так почему одна слаба, а другая сильна, одна кратковременна, а другая почти что вечна?..

Конрад до последнего мгновения не собирался прыгать в воду, это получилось случайно, когда обезумевшая толпа отшвырнула его и он не удержался на краю обгоревшей палубы со снесенными в океан перилами.

Падая с высоты, он инстинктивно принял правильное положение и не ударился о воду. Объявший его черный холод на миг показался спасительным бальзамом, но минуту спустя Конрад понял: суть положения не изменилась, просто смерть сменила свой дьявольский лик, точно карнавальную маску.

Отплыв от пылающей «Миранды», чьей агонии суждено было продолжаться еще много часов, Конрад осмотрелся. Он еще не пришел в себя окончательно и не мог вполне осмыслить свое теперешнее состояние. От «Миранды» по слитой с черным небом воде тянулась огненная дорога, конец которой пропадал в глубине океана. Дальше было темно, ни малейших признаков горизонта — стояла глубокая ночь. Мимо проплыла последняя, до отказа набитая шлюпка; сидевшие в ней молчаливые люди и не подумали подобрать еще одного. Слышалось жалобное всхлипывание воды под мерными ударами весел, треск горящих частей умирающей «Миранды» и еще какие-то звуки, похожие на вздохи огромного существа.

Конрад медленно разводил руками, удерживаясь практически на одном месте. Неподалеку маячило еще несколько голов, но этим людям повезло больше: Конрад заметил на них спасательные пояса.

Он же был беспомощен и одинок. Холодный мир готовился убить его безжалостно, бездумно, спокойно. Стиснув зубы, Конрад поплыл в ту сторону, где исчезли шлюпки.

На нем не было тяжелой одежды и обуви, но внутренняя тяжесть давила сильнее, увлекала на дно огромной, глубокой, дышащей холодом могилы. Конрад чувствовал, что вместе с мужеством уходят силы, и как мог сопротивлялся страху.

Вскоре исчезли шлюпки, канули в невидимое одиночные пловцы, погибли последние несчастные на горящей «Миранде»— Конрад остался наедине с океаном.

Много раньше, еще подростком, он однажды играл в такую игру: отплывал от берега и, глядя вперед, на горизонт, пытался представить, будто находится вдали от берега, в открытом море, воображал, какие бы испытал при этом чувства. И он их испытывал, бледные отражения тех, что сдавили его сейчас холодными металлическими тисками.

Теперь он все понял. Понял, что такое страх, ужасный, выворачивающий внутренности, вгоняющий в доходящее до безумства отчаяние, которое заставляет тело содрогаться словно в конвульсиях; понял, что значит чувствовать под собой глубину в сотни футов, что значит не видеть ничего, никаких горизонтов, не иметь ни малейшей надежды на спасение.

Голова казалась свинцовой, и было непонятно, как нечто совершенно нематериальное — мысли — может давить физической тяжестью. Руки ныли от усталости, тело сковывал холод… Внезапно по ногам прошла судорога, потом вторая… Ступни свело, и боль ручейками побежала по икрам. Конрад быстро перевернулся на спину. Мгновение он смотрел в опрокинутое небо: ни звезд, ни луны, никаких признаков рассвета! Один туман! Не может быть! Потом до него дошло, что это дымовая завеса легкой вуалью стелется над поверхностью воды. Бог весть, сколько миль до берега и сколько он еще сможет проплыть!

Едва Конраду удалось справиться с судорогой, как раздался страшный грохот и точно огненные птицы разлетелись по сторонам, трепеща огромными крыльями. Сноп ослепительных белых искр звездной пылью пронесся по небу и исчез в темноте. «Миранда» накренилась, точно картонный игрушечный кораблик, в воду полетели черные, обрамленные шевелящейся желто-алой бахромой, истерзанные обломки.

Прошло еще немного времени. Зарево, окружавшее остов «Миранды», окончательно потухло, но она продолжала уныло чадить, постепенно превращаясь в пепелище. Конрад почувствовал, что медленно погружается, и ужаснулся… Он бросил взгляд на корабль: Боже, казалось, он пробыл в воде целую вечность, а между тем продвинуться удалось едва ли на милю! Теперь он вовсе не мог двигаться и прилагал усилия к тому, чтобы просто удержаться на поверхности океана. Вода, мягко обволакивающая тело, уже не выталкивала, напротив, до боли настойчиво тянула вниз, всасывала в себя, увлекая в пучину мрака. Все! Это конец! Он утонет, и даже труп его не будет найден… Хотя не все ли равно? Да, все равно, все равно, ничего теперь не имеет смысла! Смерть — бессмысленность, серая туманная пустота, а то и вовсе ничто! Ничто и никогда — навечно! Последняя мысль острой иглой пронзила мозг. Конрад, все еще загребая ослабевшими руками, почувствовал, что захлебывается, и через миг потерял сознание.

ГЛАВА V

Поезд быстро бежал по рельсам недавно проложенной железной дороги, оставляя за окнами быстро сменяющийся пейзаж. Красные дюны с чахлыми бледно-зелеными кустиками зелени, ярко-синее небо… Местами пустыню пересекали серо-зеленые, сизые или фиолетовые полосы лесов, печальные и безлюдные, с особого рода эвкалиптовыми деревьями, кора которых всегда свисает клочьями, точно лохмотья нищего странника. Попадались красные кедры, сосны дамарра, панданусы с узкими длинными листьями и диковинные араукарии с прямыми высокими стволами и ветками, напоминающими спицы раскрытого зонтика; еще дальше — древовидные папоротники с перистыми, ошеломляющими яркой зеленью листьями; потом опять каменистые участки пустынь, песчаные гряды со склонами, поросшими дернистым злаком — спенифексом.

Затем сплошь потянулись сухие светлые эвкалиптовые парки, напоминающие саванну, где яркий солнечный свет разреживается, проходя сквозь решето мелких листьев высоких стройных деревьев, где дышится поразительно свободно и легко.

Тина с радостью смотрела на эту рыжую, точно лисий мех, а местами красновато-бурую, будто обугленную, бесконечно родную землю.

Тина ехала в Сидней. Наконец-то в Сидней! Наконец-то вперед!

Со дня отъезда Джоан Пакард в Америку прошло два месяца, и Тина успела как следует осмыслить случившееся. Как ни странно, то, что она узнала, в какой-то степени явилось благом. Пребывая в неведении относительно судьбы Конрада О'Рейли, она еще на что-то надеялась, а теперь… Редко человек, лишаясь надежд на одно, вдохновляется чем-то другим, но бывает и так. Тина, если можно так выразиться, отстрадала положенное (на все в жизни отпущен определенный срок!) и неожиданно почувствовала себя свободной, если не от чувств к бывшему возлюбленному, то, по крайней мере, от своих бесплодных ожиданий.

Миссис Макгилл, ошеломленная неожиданным решением Тины, от растерянности не нашла аргументов для того, чтобы убедить девушку остаться. Впрочем, что можно было сказать? Тина заявила о своем желании иметь собственную жизнь, и это было ее право. Миссис Макгилл казалась расстроенной, несмотря на то, что не обронила ни слезинки. Она призналась, что огорчена отъездом Тины, и заверила, что готова принять ее обратно в любой момент, пусть приезжает даже без предупреждения.

Словесной благодарности не было, и все же пожилая дама обняла девушку на прощание, а потом, не принимая возражений, решительно протянула небольшой бархатный кошелек.

Вспомнив об этом, Тина улыбнулась. Накопленная за четыре года сумма вместе с последним подарком хозяйки составила шестьдесят фунтов! Двадцать девушка тут же отослала матери вместе с письмом, в котором сообщала о своем решении покинуть дом миссис Макгилл и о дальнейших планах, и все же у нее осталось сорок фунтов. Тина никогда прежде не располагала подобной суммой, и теперь чувствовать себя, мягко говоря, небедной было очень приятно. Добравшись до первой крупной станции, девушка купила себе новую одежду: стоило Тине покинуть усадьбу миссис Макгилл, как темное платье стало душить ее. Ведь она еще так молода! Даже моложе, чем внутренне ощущает себя!

Если б кто-то сказал ей раньше, что так бывает, она бы не поверила. Ей было горько, обидно и больно, но она не впала в отчаяние, напротив, обрела новые силы. Прощай, Конрад О'Рейли! Пусть я тебе не нужна — жизнь продолжается, и свет будущего для меня не померк!

Сначала Тина, получив возможность без стеснения тратить деньги, чувствовала себя непривычно, но потом осмелела и накупила себе новых нарядов. Она отводила душу, копаясь в тряпках, выбирая шляпки и платья, новые туфли и украшения. Тина не стремилась к роскоши, взяла, что попроще, и все-таки, выйдя из магазина, выглядела элегантной, полной достоинства молодой леди.

С интересом и даже долей испуга глядела она на незнакомку, лицо которой отражалось в зеркальной витрине. Конрад О'Рейли исчез, превратившись в Лоренса Пакарда, наивной девочки из Кленси тоже больше не было, той Тины, о которой она, нынешняя, все же очень жалела; другая, замкнутая, погруженная в свои переживания, неопределенного возраста женщина почти умерла в ней, но и к этой, новой, неожиданно помолодевшей, неизвестной, Тина еще не привыкла.

Девушка тряхнула волосами — их больше не стесняла жесткая сетка — и улыбнулась. Всего четыре года она не жила в этом мире, но как все ушло вперед! Мода изменилась, а может, и люди стали другими!

Тина купила белое в синий цветочек платье, широкополую соломенную шляпу, украшенную незабудками и завязывающуюся под подбородком голубыми лентами, синие башмачки-котурны без каблуков с перекрещивающимися на лодыжках белыми ремешками, белую сумочку, бисерный кошелек, обшитый кружевом китайский зонтик, позолоченные булавки, батистовые платочки, зеркальце в серебряной оправе, полдюжины шелковых чулок, перчатки, тонкое белье, потом, не удержавшись, крохотные часики на золотой цепочке, а в завершение — большой чемодан из красивой коричневой кожи.

В привокзальном ресторане с белыми шелковыми занавесками и ореховыми столами она заказала ростбиф, салат из зелени, плам-пудинг, точно на Рождество, кофе и парочку шоколадных пирожных.

Покончив с праздничным обедом, в новом наряде Тина села в поезд и несколько смущенно наблюдала за реакцией пассажиров, особенно некоторых мужчин, которые с интересом смотрели на молодую, красивую женщину с разрумянившимися от волнения щеками и стыдливо опущенными ресницами.

Конечно, не все было так просто. Женская гордость противилась сознанию того, что человек, презревший ее любовь, стал причиной медленного угасания жизни, потери надежд обрести полноценное счастье. Он не стоит того, чтобы так убиваться, хотя бы потому, что покинул и забыл, а значит, предал, и все же… Тина по-прежнему не могла представить себя в объятиях другого мужчины. Говорят, время лечит, но его прошло уже немало, а многое живо и дорого так, как и в первый день.

Конечно, Тина очень хорошо помнила, как Джоан рассказывала о сложностях своих взаимоотношений с мужем, но это не вдохновляло девушку. Против Джоан она ничего не имела, а сознание того, что Конрад, возможно, несчастлив с другой женщиной, не приносило радости. Она потеряла его, окончательно потеряла!

Постепенно Тина приучала себя к мысли, что необходимо жить дальше. Она думала о том, где поселится, чем будет заниматься. Интересно, хватит ли денег для того, чтобы организовать какое-нибудь маленькое дело, вроде магазинчика или мастерской? Наверное, нет… Тогда нужно поступить на службу. Жаль, что у нее нет хорошего образования, неплохо было бы устроиться гувернанткой или учительницей в школе…

Так она размышляла, глядя на проносящиеся мимо светлые эвкалиптовые леса, и ее настроение тоже было светлым.

Соседями по купе оказались девушка и молодой человек, оба лет двадцати. Сначала Тина обратила внимание на девушку. Приятной полноты, с округлым нежным лицом, зелеными глазами и волосами цвета меди; густые и пушистые, они кольцами рассыпались по высокому лбу. Молодой человек, тоже рыжеволосый, казался менее симпатичным, может быть, из-за несколько замкнутого вида, но в целом они были очень похожи.

Девушка в свою очередь приветливо поглядывала на Тину, и вскоре они разговорились. Попутчиков звали Стенли и Бренда Хьюз, они были братом и сестрой, двойняшками, жили в Сиднее, а сейчас ехали в Берк, где жила невеста Стенли.

Тина, набравшись смелости, принялась расспрашивать мисс Хьюз о городе, куда с недавних пор так стремилась и который четыре года назад бесследно поглотил Терезу.

Бренда была самостоятельной девушкой, по стилю и образу жизни опережавшей свое время. Брат и сестра жили в родительском особняке на берегу океана и имели две школы, для мальчиков и для девочек: одной управлял Стенли, другой — Бренда. Последняя долго и увлеченно рассказывала о своем любимом деле. Как поняла Тина, у Хьюзов было достаточно средств, позволяющих не работать, по крайней мере хотя бы Бренде, но девушка не могла жить без своей школы. Ее не устраивала существующая система обучения детей, основанная на английских традициях безукоризненного послушания, строгости и телесных наказаний. В своей школе Бренда, хотя и осторожно, постоянно вводила разные усовершенствования.

Тина была несказанно удивлена, она впервые видела такую девушку.

— Вы считаете, женщина может жить одна, самостоятельно, не подчиняясь никому, работать, даже если у нее есть средства? — робко спросила она, когда брат Бренды на минуту вышел.

— Конечно, мисс Хиггинс! Женщине совершенно необязательно зависеть от мужчины, она вольна сама распоряжаться собой, своим временем, имуществом. Может иметь собственные средства и сама себя содержать, если таково ее желание. В этом смысле я совершенно против викторианской морали. В остальном, разумеется, женщина должна следовать общепринятым нормам поведения.

Тина подумала, что в ее теперешнем положении такие взгляды приходятся как нельзя кстати.

— Я тоже хочу найти работу в Сиднее, — сказала она. — Как вы думаете, это возможно?

Бренда пожала плечами.

— Как повезет. Вот вам мой адрес, приходите, постараюсь помочь.

— Спасибо!

Тина прочитала адрес и спрятала бумажку.

— А если женщина выйдет замуж? — спросила она, продолжая разговор. — Тогда она будет обязана заниматься только семьей!

— Как пожелает! — улыбнулась Бренда. — В моем понятии человек всегда может и должен сохранять определенную независимость.

Тина припомнила, что Тереза тоже об этом говорила.

— А по-моему, это невозможно, — возразила она.

— Что ж, у каждого свои взгляды на этот счет, и каждый по-своему прав!

Вернулся Стенли. Разговор зашел о Сиднейском университете: Стенли Хьюз, несмотря на занятость делами школы, еще и учился на юридическом факультете, а Бренда хотела бы поступить на художественный.

— Там есть кафедра музыки, — сказала она.

Тина молча слушала. Все это недосягаемо для нее! Она чувствовала себя серостью рядом с этими людьми, хотя они держались так, что девушка не ощущала никакой дистанции.

Бренда между тем рассказывала о нравах богемы. С улыбкой взглянув на брата, она заметила:

— Стенли не питает симпатии к людям искусства, считает, что они, как правило, высокомерны, завистливы к лаврам других и крайне себялюбивы. Требуют, чтобы окружающие жили только их жизнью, полностью растворяясь в иx личности.

— Да, это так, — спокойно ответил Стенли, — каждый из них пытается создать свой мир, отстраненный от реальности, жить в нем да еще переделать все окружающее по своему образу и подобию, и ради этого они нередко идут на преступления против нравственности, принося в жертву других людей!

Тина вспомнила Конрада. Да, он всегда был холоден к окружающим, зато с горячей любовью лелеял свои мечты и стремления и любил себя, наверное, больше всех других людей вместе взятых, хотя и говорил, что это не так.

— Ты слишком резок, Стенли! Нет ничего плохого в желании человека видеть мир похожим на себя! — возразила Бренда.

— В таком случае человечество никогда не станет лучше!

— В нем постоянно идут два параллельных процесса: с одной стороны, оно идет вперед, с другой — неуклонно деградирует. Я этого никогда не могла понять!

В Берке попутчики сошли, сердечно распрощавшись с Тиной и оставив после себя ощущение новизны и некоторого душевного смятения. Девушка с сожалением думала о том, что, вероятнее всего, больше не встретится с этими людьми. Ничего не поделаешь, они иного круга, уровня — гораздо образованнее и умнее.

Тина сжалась в уголке и, закутавшись в шаль, задремала. Поезд временами останавливался, иногда бешено мчался, порою полз едва-едва.

Однажды остановился столь внезапно и резко, что девушка чуть не слетела с сиденья. Она напрасно прижималась лицом к стеклу — уже стемнело, и ничего нельзя было разглядеть.

Огни не мелькали, это была не станция. Тина знала, что к почтовому поезду был подцеплен всего один пассажирский вагон. Бренда Хьюз сказала, что им с братом еще повезло: какому-то богатому промышленнику понадобилось срочно попасть в Сидней, и он, благодаря своим деньгам и связям, добился того, чтобы уехать почтовым, иначе пришлось бы ждать пассажирский поезд до завтрашнего утра.

Вдоль состава промелькнули какие-то тени. «Рельсы разобраны!»— услышала Тина, и душу тут же наполнило безотчетное чувство страха и одиночества. Зачем она ринулась в Сидней?! Нужно было вернуться к матери, в Кленси!

Пассажиры зашевелились. Многие поспешно прятали в укромные места драгоценности и деньги. Тина, видя это, достала свое богатство из сумочки и, отвернувшись, сунула в лиф платья.

Горел тусклый свет фонаря. Холодно не было, но девушку начала пробирать дрожь. Вскоре послышалось несколько выстрелов, потом громкие, пугающие голоса. Встревоженные пассажиры принялись шепотом переговариваться и поглядывать в окна, но никто не двинулся с места.

Какие-то люди, оборванные, неряшливые, с ружьями наперевес, прошли по вагону. В те времена леса местами кишели разным сбродом, в основном преступниками, сбежавшими из тюрем и каторжных поселений.

Люди в панике забились по углам, каждый молился о том, чтобы его не тронули. Бандиты собирали дань. Почти никто из перепуганных пассажиров не сопротивлялся. Тина тоже отдала кошелек, в котором оставалась мелочь, свои новые золотые часики и украшения.

Бандиты провели по проходу пожилого господина в белом костюме — того самого промышленника — и еще четверых состоятельного вида мужчин, очевидно надеясь взять за них выкуп. Остальные пассажиры провожали пленников сочувственными взглядами, хотя каждый втайне был рад, что на месте несчастных оказался не он.

Один из парней, задержавшись, еще раз прошел по вагону мимо замерших в страхе людей. Пожилые леди, несколько среднего возраста мужчин, молодые дамы с притихшими ребятишками, подростки… Жертвой мог стать любой! Парень остановился перед Тиной, одиноко сидевшей в своем уголке. Окинув взглядом ее нежное лицо и стройную фигурку, бандит широко осклабился.

— Блайт! — позвал он кого-то. — Иди сюда! Через пару минут подошел молодой крепкий парень с хмурым лицом и безжалостными глазами.

— Вот эта подойдет? — спросил первый. — Смотри, какая хорошенькая!

Блайт нагло оглядел Тину.

— Годится. Берите ее с собой и пошли, пора сматываться!

Тина испуганно вскрикнула, когда парень схватил ее за руку.

— Не трогайте меня, я никуда не пойду!

Она пыталась упираться, цепляясь руками за сиденье, но парень грубо выволок ее в проход.

— Помогите!!

Все в ужасе отводили глаза.

— Отпустите ее! — осмелился крикнуть какой-то мужчина, и ответом был удар ногою в живот.

Повинуясь грубой силе, Тина спрыгнула с подножки на землю. Небольшое пространство возле вагона освещалось зажженным факелом. Человек пять мужчин стояли полукругом и с животной жадностью разглядывали девушку.

Кто-то протянул к ней руку. Тина отшатнулась.

— Пожалуйста, не надо! — надрывно прошептала она. — Я все отдам!

Выхватила из лифа платья спрятанные деньги и подала им.

— Ого! А ты уверена, что там больше нет ничего интересного?

И не было ничего страшнее, чем зазвучавший глумливый хохот.

— Не трогайте ее пока! — распорядился Блайт. — Заберем в лес вместе с остальными, там и повеселимся.

Пленников повели, подталкивая пинками и ударами в спину. Тина, чтобы избежать этого, шла как можно быстрее, почти бежала. Подол ее платья цеплялся за колючки, она мерзла без оставшейся в вагоне шали и шляпки, в туфли набились мелкие камешки и земля, ветки деревьев хлестали по лицу и рукам. Никто не мог ей помочь, никто!

Тина знала, что ее ждет, и от ужаса готова была выть и кататься по земле. Почему, за что?! Боже, спаси!

Но мир был темен, холоден, мертв, и она не слышала ответа.

ГЛАВА VI

Внезапно Конрад очнулся, и это возвращение к жизни походило на пробуждение во время тяжелой болезни, когда полупризрачная явь воспринимается сквозь бред точно жгучее солнце через марево тумана.

Впрочем, сейчас он почувствовал холод, очень реальный, холод жизни, а не смерти; первая, бывает, леденит не меньше, чем последняя, мучает, заставляя страдать душу и бренное тело. Жизнь некоторых несчастных точно агония, единый шаг из пустоты в пусто ту, из мрака в мрак, из неизвестности в неизвестность.

Конрад глубоко вздохнул и понял, что находится на поверхности воды. Каким же образом удалось выплыть? Сохраняя почти полную неподвижность, он тем не менее не тонул. Постепенно сознание возвращалось. Конрад чувствовал — что-то помогает ему удерживаться на воде. Что-то или… кто-то? Да, кто-то больно вцепился ему в плечо. Конрад услышал тихий плеск воды и человеческое дыхание. Он зашевелил руками, пытаясь плыть.

— Хорошо! — запыхавшимся голосом произнес человек. — Попробуйте двигаться, я помогу вам! Только не разговаривайте и постарайтесь дышать ровнее.

Конрад послушался. Сознание того, что он не одинок, придало сил. Спаситель Конрада оказался отменным пловцом и, что самое главное, похоже, не утратил уверенности и самообладания. Они повели долгую борьбу с океанской бездной. Спаситель держался спокойно, как видно, пребывание в водной стихии было привычным для него, к тому же в отличие от Конрада ему посчастливилось раздобыть спасательный пояс.

Конрад плохо помнил, как они добрались до берега. Он был настолько измучен, что ему казалось — смерть наступит независимо от того, находится он на суше или в воде, хотя, по правде говоря, даже не верилось, что удалось наконец ступить на твердую землю.

Прошло часа три, а может, и больше. Конрад медленно открыл глаза. Веки казались налитыми свинцом, а что до тела — он не был уверен, что сумеет пошевелить хотя бы пальцем. С океана дул прохладный ветер, и Конрад, несколько часов пролежавший неподвижно, в мокрой одежде, буквально заледенел, особенно мерзли босые ноги. В тело впились острые камни, в волосы набился песок.

Конрад сделал усилие и сел, чувствуя, как ноет каждый сустав, каждая кость: боль и холод проникли, казалось, до самых мозгов, сдавили виски ледяными пальцами. Конрад тяжело вздохнул — грудь болела, точно легкие внутри изорвали острыми крючками, голова гудела, словно колокол… Он осторожно вытянул затекшие руки и почувствовал, как вместе с покалывающей миллионами игл, растекающейся по телу болью в нем возрождается жизнь. Да, все-таки, поборов две могучие стихии, он остался жив, благодаря судьбе, а еще в большей степени неизвестно откуда взявшемуся незнакомцу.

Конрад обвел глазами берег, ища своего спасителя и — увы, почти без всякой надежды! — Джоан и Мелиссу. Уже почти рассвело, но небо затянуло серой дымкой. Волны океана неспешно набегали друг на друга, а после с шумом, выплескивались на мелкий, серо-желтый песок. Вдоль берега тянулась песчаная насыпь, не позволявшая людям осмотреть горизонт и понять, где они находятся. Их, спасшихся, было немного, человек тридцать от силы, а то и меньше. Некоторые сбились кучками, кто сидел, кто лежал, бессильно уткнувшись в песок. У кромки воды виднелось несколько шлюпок, а в океане далеко от берега угрожающе темнел страшный остов «Миранды», ставший могилой для тех, кому не суждено было оказаться на этой земле.

Спустя четверть часа Конрад встал и, пошатываясь от слабости и головокружения, побрел по берегу. Кое-кто провожал его отрешенным взглядом; иные, не глядя, переговаривались о чем-то своем; какая-то женщина, очевидно потерявшая близких, рыдала, словно безумная, упав на песок; плакали дети; кто-то просил воды.

Конраду самому нестерпимо хотелось пить; соленая влага, которой он поневоле наглотался, а еще прежде дым и смрад пожара словно бы выжгли все внутренности. Но где здесь можно взять пресную воду? Впрочем, об этом стоило подумать потом.

Голова раскалывалась от боли, Конрад с трудом заставлял себя вглядываться в лица уцелевших пассажиров. Тщетно! Он сердцем чувствовал: Джоан среди них нет. А Мелисса? Круг за кругом обойдя берег, он бессильно опустился на песок неподалеку от того места, откуда начал путь.

Все кончено! Если только часть шлюпок не причалила где-нибудь в другом месте, Джоан погибла, а с нею и Мелисса. Мелисса, его сокровище, его ребенок!

Конрад тупо смотрел в пустоту и видел полное укоризны лицо Джоан и любопытный взгляд Мелиссы, ее светящиеся жизнью черные глаза, полураскрытые коралловые губки… Он мало уделял ей внимания, раздосадованный жизнью, погруженный в свои, казавшиеся такими важными, проблемы и переживания; пока эта крошка-девочка дышала, жила, ему было не до нее, а теперь… Все ушло! Он вспомнил, как однажды Джоан, доведенная до отчаяния его холодностью, в глубине которой скрывалась досада, бросила ему в лицо фразу о том, что была бы счастлива отомстить, дав ему почувствовать, что значит испытывать безысходность — до смерти желать чего-то и не иметь возможности получить, дать понять, что значит потерять всякую надежду добиться любви и взаимопонимания другого существа.

Она отомстила, заплатив за это самым ценным — своей жизнью и, что еще ужаснее, жизнью своей дочери, безвинной, как ангел, малышки Мелиссы. О Господи! Теперь Конрад раскаивался. Поздно… Сейчас ему казалось, что он любил бы Джоан, а если б не смог полюбить, то ценил бы, был бы благодарен за ее преданность и нежность, за ее пламенные объятия и любящий взгляд. Ведь, что ни говори, Джоан была почти идеальной женой, внимательной, ласковой, хорошей хозяйкой, прекрасной матерью. Ради него она со многим смирилась, переделала свой характер — кто бы еще мог сделать такое! А Мелисса… Он играл бы с девочкой, лелеял ее, растил, заботился бы о ней. Конрад вдруг чисто физически ощутил огромное желание прижать дочь к себе, почувствовать биение ее маленького сердца, убедиться, что она жива не только в его памяти, но тут же сильно содрогнулся от безумного ужаса, от сознания невозможности сделать это, не только сию минуту—вообще никогда! Никогда прежде он не испытывал ничего подобного и даже не подозревал, что других можно любить и жалеть во сто крат сильнее, чем самого себя.

Конрад застонал в бессилии и отчаянии.

— Вам плохо? — Какой-то человек в мокрой серой одежде подошел и склонился над ним.

Конрад медленно провел рукой по лицу.

— Нет. Просто…— Не договорив, он поднял голову и узнал своего спасителя, молодого светловолосого парня, судя по одежде, моряка. Лицо у парня было усталое, как у большинства людей на берегу. Все они слились в нечто туманное, бесцветное, печальное, имевшее для океана, Вселенной и Бога не большую ценность, чем мертвые водоросли, выброшенные на жесткий мокрый песок.

— Вы спасли меня, — тусклым голосом произнес Конрад, — благодарю!

Парень, смущенно улыбнувшись, пожал плечами.

— Не стоит благодарности, сэр! По правде сказать, это мой долг.

— Долг? — непонимающе повторил Конрад. Он пребывал в заторможенном состоянии и соображал с трудом.

«У тебя перед нами долг!» — воскликнула Джоан с незабываемым, пронзившим до самого сердца взглядом. Да, долг. Долг, который он теперь уже никогда не заплатит!

— Я матрос с «Миранды», — пояснил спаситель.

— Матрос? — Конрад приподнялся. — Скажите, это все шлюпки? Больше не было?

В его глазах было столько тяжелой боли, что парню не составило большого труда понять, в чем дело. Он переступил с ноги на ногу, вздрогнув, точно перед лицом обвинителя, а после запоздало и без надежды обвел взглядом берег.

— Кажется, было еще две. Эта часть побережья мне незнакома… Вообще, говорят, одна шлюпка, сильно перегруженная, перевернулась и затонула, а другая… Может, причалила где-то дальше…

И немного погодя тихо спросил, прикоснувшись к плечу собеседника:

— С вами кто-то был на «Миранде»?

— Да, — с застывшим точно у мертвеца лицом произнес Конрад. — Жена и дочь.

Рука парня, дрогнув, повисла в воздухе.

— Сожалею…

Конрад бросил на него быстрый взгляд и ничего не ответил.

— Хотите воды?

— А разве есть?

Как оказалось, вода была, правда немного, в двух небольших емкостях. Оставшиеся в живых моряки с «Миранды», взявшие на себя заботу о спасенных, давали каждому по нескольку глотков драгоценной влаги.

Конрад выпил воду, но облегчения не почувствовал, потому что она была холодной и на вкус отдавала жестью. Озноб только усилился — укрыться было негде, одежда еще не просохла до конца… Да и нервы давали о себе знать.

— Нужно, по возможности, выяснить, где мы, и узнать, нет ли поблизости человеческого жилья и пресной воды, — сказал спасший его парень. — Несколько человек идут в разные стороны. Не хотите отправиться со мной?

Конрад поднял голову. Он замерз, ослаб и охотнее всего остался бы на месте, но отказать этому человеку было неудобно.

— Хорошо, пошли.

Они миновали прибрежную полосу, перебрались через насыпь, местами глубоко увязая ногами во влажном песке, и очутились на глинистой равнине.

Примерно через полмили от побережья начинался мульга-скреб: заросли колючих акаций высотой около пятнадцати футов. Травянистого покрова почти не было, лишь кое-где встречались серые солянки.

Конрад то и дело морщился и вздрагивал с непривычки ходить босиком, тогда как его спутник не испытывал, по-видимому, особых неудобств. В нем угадывался житель сиднейских трущоб, из тех, кто с малолетства зарабатывает себе на хлеб, а в юности нанимается на корабли иностранных компаний и нередко до самой смерти выполняет черную работу.

Парень уверенным шагом шел вперед, Конрад плелся сзади, стараясь не отставать. Он взглянул на израненные колючками ноги и подумал о своих филиппинских предках, никогда не носивших обуви, а потом о матери и еще — об отце, Роберте О'Рейли, о котором, если и вспоминал, то с чувством глубочайшей враждебности и досады.

Три года назад он взялся за осуществление нелегкого плана. Что ж, раз отец не захотел приобщить его к делу, то он, Конрад О'Рейли, добьется всего в одиночку, сам, а заодно покажет Роберту, чего стоит отлучение от престола единственного наследника! Боже, как глуп отец! Он мог бы с малолетства готовить сына себе в преемники, а вместо этого… И Конрад, загнав эмоции и обиды в глубину души, принялся постигать тайны отцовского бизнеса. К сожалению, у него не было почти никаких знаний в этой области, тем не менее Конрад решил не сдаваться. Мечты об университете пришлось похоронить, на обучение не было средств, да и происхождение оставляло желать лучшего, поэтому он занялся самообразованием. Прочитал горы книг, журнальных и газетных статей; не пожалев денег, взял несколько платных консультаций у специалистов; попутно совершенствовал свое знание языков, выучил два новых, итальянский и португальский… Он упивался величием собственного ума, одновременно предвкушая сладостную победу. Он разработал несколько проектов, благодаря которым компания могла бы увеличить свою прибыль. Работа поглощала все свободное время, и Конрад досадовал на то, что связан семьей, которая волей-неволей отнимала какую-то долю внимания. Он мечтал устроиться в компанию Роберта О'Рейли, внести ряд полезных предложений о преобразованиях, доказав таким образом свою ценность и ум, а потом… нанести решающий удар! Черт возьми, он готов был использовать любые, самые изощренные, подлые методы! Только с этой целью он вернулся в Австралию! Отомстить Роберту — таково было самое сильное и едва ли не единственное желание, но сейчас, подумав об отце, Конрад с удивлением понял, что изменился; может быть, в чем-то прозрел и стал испытывать чувства, доселе неведомые. Отец! Единственный близкий человек… Они плохо поступили друг с другом, но, наверное, надо простить… Конрад не знал своей матери, тем не менее любил ее, любил всегда, с самого детства, неизвестно почему. Любил, как любят навеки утраченное, или это был голос крови? Теперь он понимал, чувствовал, что любить ушедших навсегда проще, чем тех, кто живет, потому что любовь ко вторым требует больше жертв и действий, потому что их, живущих, много труднее понять и простить. Впервые Конрад не мог переживать горе в одиночестве, к которому он привык с малолетства, впервые ему хотелось прижаться к кому-нибудь родному, отдать ему часть печали и получить взамен хоть немного веры в будущее, поддержки и сил.

Постепенно небо прояснилось, его, как и полосу океана, пронизала привычная синь, и солнце начало припекать. Одежда высохла, но от соленой воды сделалась как короста, а волосы слиплись и стали жесткими.

Конрад обвел взглядом унылый горизонт.

— Вы всерьез рассчитываете наткнуться на жилье? — спросил он спутника.

— Нет, конечно. Но нам нужна вода, без нее мы никуда не сможем двигаться. Необходимо найти какой-нибудь источник.

Конрад покачал головой.

— Не лучше ли вернуться? Думаю, не стоит углубляться в заросли, лучше пойти вдоль берега.

Спутник Конрада остановился.

— Наверное, вы правы… Как вас зовут? — спросил он, не оборачиваясь.

— Конрад О'Рейли. А вас?

— Даллас Шелдон. Вы американец?

— Нет, я родился и жил в Австралии. — И, помолчав, тяжело произнес: — Моя жена была американкой.

Даллас быстро повернулся.

— Не отчаивайтесь! — сказал он с искренним сочувствием. — Возможно, она все-таки попала в какую-нибудь шлюпку…

— Не верю! — жестко и с горечью произнес Конрад. — Я чувствую, случилось худшее!

Он, и правда, не верил, вообще не верил больше в этот мир! От огромного, прозрачного, чистого зеркала его юношеских иллюзий не осталось даже осколков.

Даллас только вздохнул, ему нечего было сказать. Он тоже смотрел в лицо реальности и сознавал бесполезность утешений.

«А ведь ты мечтал избавиться от них, они мешали тебе, не давали жить так, как ты хочешь — без забот и мыслей о других! — шептал Конраду предательский внутренний голос. — И вот ты избавился — легко, просто, естественно и навсегда! Почему же ты не радуешься? Тебе даже Джону Россету ничего не придется объяснять: Лоренс Пакард погиб, а о Конраде О'Рейли отец Джоан не имеет понятия! Ты прибыл в Австралию один, без обузы и прошлого и можешь начать все сначала! Ты избавился, как и мечтал, скажи!»

«Нет! — отвечал Конрад. — Нет! Не таким жестоким образом и потом… Она вечно, пока я жив, будет стоять между мной и миром и смотреть мне в лицо с молчаливым укором…»

— Ненавижу их! — прошептал он вслух. — Ненавижу этих людей, из-за которых не хватило места Джоан и Мелиссе, ненавижу за то, что они живы, а мои жена и дочь — нет!

Даллас искоса посмотрел на него и произнес с полным пониманием и, возможно, оттого — совершенно спокойно:

— Они ни в чем не виноваты. Каждый в первую очередь думал о себе и о своих близких. Вот и вы…

— Почему это случилось? — перебил Конрад.

— Пожар?

— Да.

— Кто знает! Это была не моя вахта, я спал, когда поднялась тревога. Пусть те, кто над нами, выясняют причины.

— Те, кто над нами, будь это Бог или власть, никогда не станут думать о тех, кто внизу, никогда!

— Может быть. Но думаю, у тех, кто подаст в суд на компанию, есть шанс выиграть дело.

Конрад пристально взглянул на спутника. А этот парень далеко не глуп! В его присутствии чувствуешь себя куда увереннее!

Они остановились. Не было смысла продолжать путь: далеко в глубь материка протянулись пустынные заросли низких эвкалиптов и акаций, без малейших признаков цивилизации, как и источников драгоценной воды. К тому же путники могли легко заблудиться.

— Возвращаемся? — Несмотря ни на что голос Далласа оставался бодрым.

Конрад кивнул. Он вдруг почувствовал себя совсем скверно. Внутри все пылало, он дрожал. Стоило закрыть глаза — перед ними вставало бледное лицо Джоан, ее растрепавшиеся, казавшиеся огненными волосы и руки, крепко обнявшие Мелиссу.

— О черт! — в сердцах воскликнул Даллас, повернувшись к спутнику. — Какой я осел, что позвал вас с собой, вы ж совершенно больны!

Конрад ощутил досаду, как когда-то от заботы Джоан.

— Идем? — спросил Даллас, намереваясь помочь. Конрад холодно отстранился.

— Ничего страшного, пройдет.

Потом внезапно впился в горизонт лихорадочны взглядом. Неужели мерещится?

— Люди?..

Лицо Далласа, проследившего за взглядом спутника, приняло тревожное выражение.

— Да…

Из зарослей действительно вышли люди, целая группа, один за другим и в нерешительности (как показалось Конраду и Далласу) остановились в отдалении. Конрад присмотрелся — одеты они были бедновато, небрежно, но были вооружены и, вопреки первому впечатлению, держались довольно уверенно.

Конрад почувствовал, как Даллас вцепился ему в рукав.

— У вас есть оружие?

— Оружие? Нет… А у вас?

— У меня тоже. Да, тогда дело плохо!

Люди (их было человек десять) медленно приближались, о чем-то переговариваясь между собой.

«Бушмены, бушрейнджеры, как их еще называют? Да не все ли равно, просто бандиты! — пронеслось в голове. — Бежать? Куда? Стоять на месте и ждать… Чего?..»

— Что будем делать?!

— Не знаю, — ответил Даллас и поспешно добавил:— Только не говорите ничего о людях на берегу. Там остались женщины и дети…

— Конечно, — сказал Конрад, хотя не одобрял этой затеи: глупо так попасться, но еще неразумнее остаться одним и расплачиваться за всех, не имея шансов на поддержку.

Конрад и Даллас не ошиблись в намерениях незнакомцев. Все произошло быстро и без всяких рассуждений: их бесцеремонно и грубо схватили и обыскали.

Даллас, сразу понявший, что при малейшем сопротивлении неминуемо будет избит, сдерживал себя и стоял спокойно. Собственно, ему нечего было терять: при виде содержимого его карманов даже эти оборванцы не смогли скрыть разочарования.

Зато кожаный бумажник и часы Конрада вызвали у главного довольную ухмылку. Очередь была за золотым медальоном с изображением Одри Бенсон, и этого Конрад не вынес. Вырвав заломленные за спину руки, он бросился на окружавших его людей и, прежде чем те успели опомниться, точными, сильными ударами раскидал их по сторонам. А потом… На мгновение перед ним мелькнуло удивленное лицо Далласа, и взор застлала тьма.

Восприятие человеком происходящего в такие минуты всегда иллюзорно. Конрад помнил, как в детстве, задумавшись, ударился лбом о деревянную перекладину в саду, больно, до искр в глазах, и пребывал в уверенности, что кто-то стукнул его сзади по голове. Сейчас же ему показалось, будто с неба внезапно обрушился тяжелый, каменный дождь, точно там, в вышине, в воздвигнутых из темно-синих туч огромных горах случился возмутивший все живое обвал и во все стороны стремительно разлетаются стаи неизвестно откуда взявшихся чернокрылых птиц.

Прошло несколько минут, прежде чем все встало на свои места. Конрада рывком поставили на ноги, но тут же ударом в живот заставили согнуться пополам: он ощутил невероятную беспомощность, точно был деревянной куклой с руками и ногами на шарнирах, безвольной игрушкой в руках жестокого ребенка.

С трудом выпрямившись, Конрад в следующее мгновение от слабости рухнул на колени и получил пинок в спину.

— Вставай!

Он поднялся. Его мутило. Кровь крупными каплями падала в жадно поглощавший ее песок; липкая, теплая, она сочилась из разбитых губ, капала с концов волос…

— А ты, видать, не простая птичка! — спокойно изрек главный, разглядывая медальон. Неторопливо опустил драгоценность Конрада в карман потрепанной куртки и поднял заросшее серой щетиной лицо. Взгляд неопределенного цвета глаз был таким твердым, что казалось, будто в глазницах вместо живой ранимой ткани находятся осколки непрозрачного, прочного, как камень, стекла.

— Кто такой? Откуда? Имя?

Конрад молчал. Его заставили поднять голову, взяв сзади за волосы и подперев подбородок дулом револьвера.

— Отвечай!

Он разглядывал бандитов. Все они были достаточно молоды и имели весьма неприглядный вид. Конрад заметил, что их наряды изобиловали несочетающимися деталями, например: новый кожаный пояс и потертые штаны, хорошие, крепкие сапоги и ветхая шляпа. Но оружие у всех было в полном порядке. Почесывающиеся, грязные, обросшие, тут же на ходу жующие что-то, в своей тупости равнодушные ко всему, кроме насилия и жестокости, полуживотные. Именно так: не животные, но и не люди, существа, знающие зависть, жадность, злобу, чувство сильного и стремление унижать. Конрад подумал: «Потрясающе! Как долго, многие годы, тысячелетия человечество идет к цивилизации, признанию главенства законов любви, справедливости и добра, и в сколь несоизмеримо малый срок человек способен опуститься вниз, в мрак примитивности и скотства, окунуть в грязь душу и тело!»

— Советую говорить, иначе вспомнишь то, чего и не знал! — пригрозил главный, но с расправой, видимо, решил повременить.

Он сделал знак. Пленникам крепко связали руки жесткими, до боли врезающимися в кожу веревками и, время от времени подталкивая в спину, повели в гущу леса по едва заметной тропинке.

— «Лоренс Пакард», — сказал главный, выудив из бумажника визитку. — Это ты?

— Да, скотина!

Пришлось остановиться. Конрад получил удар кулаком по скуле, от которого в мозгу закрутились красные вихри боли, и ответил плевком в лицо, испытав при этом зловещее наслаждение отчаявшегося человека, которому нечего больше терять.

И, конечно же, его опять били, к счастью, так, чтобы не лишить возможности двигаться. Далласу тоже досталось несколько резких ударов, и он не остался в долгу, обложив бандитов черной бранью.

Кое-как дотащились до места. Это было нечто странное, вроде небольшого лагеря с постройками из неотесанных эвкалиптовых бревен. В один из таких сараев и бросили пленников.

Их не накормили, не дали воды, так и заперли в темноте и холоде — он пришел с наступившей ночью. Такова особенность этого края: зной и прохлада живут по соседству, в собственном времени, четко ограничивая часы своего присутствия на земле.

— Кажется, они сами не знают, что с нами делать, — заметил Даллас, устраиваясь возле стены. — А раз так, может, удастся сбежать?

Конрад промолчал. Его ум был не в состоянии работать в практическом направлении, внутри все, казалось, застыло, точно его собственное время остановилось, и… О Боже, если б можно было повернуть его вспять!

Они оба смертельно устали, а потому заснули, несмотря на голод и боль в истерзанных телах, но перед этим успели подумать каждый о своем.

Даллас вспомнил о матери. Кто позаботится о ней, если его убьют? Год назад в их дом пришло несчастье: в портовой драке погиб младший брат Далласа, Джордж. Конечно, он был непутевым парнем, но все-таки родная кровь… Мать так убивалась… Что будет с нею, если и он исчезнет? Кто-нибудь сообщит Сильвии о пожаре на «Миранде», и мать сочтет его погибшим в огне, хотя на самом деле все случится иначе. Впрочем, смерть едина, муки достаются лишь на долю живых.

Потом подумал о Терезе Хиггинс. Прежде он запрещал себе думать о ней, но теперь можно было позволить. Наверное, он ей совсем не нравился, раз она так поступила. Потом Даллас встречался со многими женщинами, но той смеси нежности, восхищения, стремления оберегать и затаенной, как полупритушенное пламя, жажды обладания он не испытывал ни к кому. Как же случилось, что их пути разошлись, и… неужели навсегда? Когда он увидел ее в дешевом кабачке за стаканом вина, а после — с ребенком на руках, — с ребенком, рожденным от другого мужчины, в нем все перевернулось, он почувствовал себя глубоко оскорбленным, задетым до глубины души. Он говорил себе, что такая Тереза ему не нужна, такая, с лишенным невинности телом и запятнанной душой, и все равно не мог ее забыть. Почему? Может, не надо было оставлять ее тогда одну с ребенком, а попытаться помочь чем-нибудь еще? Даллас вспомнил, как смущенно объяснил матери, что пока (и даже довольно долгое время) не сможет давать ей деньги, потому что проиграл в карты крупную сумму и вынужден отдавать долги. Сильвия изумилась. К выходкам Джорджа она привыкла, но чтоб Даллас… А он мучился, не в силах сказать правду о том, что одолжил эти деньги для Терезы. И все-таки он не жалел ни о чем, кроме одного: он потерял эту девушку, которую не сможет заменить никогда и никем!

А Конрад вспомнил Тину, Тину Хиггинс, девушку, любившую его самозабвенной, жертвенной любовью. Почти как Джоан… Хотя Тина — он чувствовал — никогда не попыталась бы взять его душу в плен силой. Она отдала бы его самому себе, единственному, кому он всегда по-настоящему принадлежал. Душа в плену у самой себя, не странно ли это? Однако Тина могла бы его понять. И принять, и простить. Он знает, где отыскать ее, но… Сейчас сближение с этой девушкой казалось Конраду невозможным: ей была известна правда о нем, а он, в свою очередь, слишком многое пережил. И забыть это невозможно.

Как странно, иной раз что-то находится рядом (здесь, в столь неласково принявшей его, но все же бесконечно родной Австралии, Конраду все казалось близким), на расстоянии руки, но ты не можешь его коснуться, достать и только смотришь, точно сквозь стекло аквариума, на потаенный мир, другую жизнь, чужую землю, куда тебе более нет дороги.

ГЛАВА VII

Утром Конрад проснулся и удивился тишине. Дверь была заперта, но в щели струился янтарный свет. Земля дышала сыростью и холодом, к тому же в сарае плохо пахло, и Конрад горько усмехнулся. Травы и деревья, даже мертвые, не источают зловония, эвкалипт благоухает живительной смолою и после смерти, смеясь над нею, а человек? Величественный, разумный, бросающий вызов вечности!

Даллас тоже проснулся, но они не успели перемолвиться ни словом — дверь распахнулась и появились бандиты. Их было всего двое, остальные куда-то ушли.

— Выходите! — бросил один с кривой усмешкой. — Для вас тут нашлось дело…

Конрад взглянул на них и подумал, что ошибся вчера: вряд ли эти люди были довольны своей участью, они тоже являлись своеобразными жертвами каких-то жизненных обстоятельств.

— Должны же вы как-то отрабатывать то, что мы вам даем! — процедил второй.

— Зуботычины и пинки? — мрачно пошутил Даллас.

— Идите вон туда! — кивнул один из парней. Конрад и Даллас поплелись к указанному месту, жмурясь от яркого света. Блеклый, голубовато-зеленый пейзаж эвкалиптового леса был пронизан солнечными лучами, блики блуждали по траве и вспыхивали в гуще тусклых листьев. Небо было изумительно голубым, точно перевернутые снизу вверх воды тихой прозрачной лагуны. На этом жизнерадостном фоне лик несчастных пленников казался по-особому зловещим. Второй бандит, очевидно обозленный на вся и всех в мире, злорадно ухмыльнулся при виде синяков и ссадин на лице Конрада: если жизнь не мила, иной, бывает, мрачно радуется любому горю любого существа.

Пленникам развязали руки, и оба тут же принялись растирать онемевшие запястья. Конрад, болезненно морщась, притронулся к ране на голове — волосы в этом месте слиплись и покрывали кожу твердой коркой, под которой он ощутил противную тепловатую сырость.

— Дайте воды! — попросил он.

Один из бандитов с издевкой плеснул ему в лицо из жестянки, но другой, оттолкнув руку товарища, протянул Конраду посудину.

— Пей! — сказал он и, обратившись к приятелю, произнес: — Что толку мучить их, а? Тем более, если Блайт всерьез собирается получить за них выкуп!

— Как бы не так! За одних вон уже получил — дня не прошло! — И кивнул куда-то в сторону.

Даллас принял от Конрада посудину с мутной водой, залпом выпил и поморщился.

— Как вы? — шепнул он Конраду, видя, что тот едва стоит на ногах. — Держитесь!

— Ничего, справлюсь…

Парни, охранявшие пленников, привели их к оврагу, на краю которого лежало несколько пугающих неподвижностью тел; при взгляде на них Конрад и Даллас одинаково вздрогнули и отвели глаза.

— Заройте мертвецов! — распорядились бандиты. — Им вредно лежать на солнышке!

Сказав это, они отошли в сторонку и, усевшись на ствол срубленного дерева, не глядя на пленников, принялись жевать скудный завтрак.

Жертвы — пожилой господин в дорогом белом костюме, трое мужчин средних лет и молодой человек — судя по всему были пристрелены совсем недавно. Даллас отворачивался, стараясь не смотреть в их лица. Откуда здесь взялись эти люди? Их не могли привести издалека, значит, где-то поблизости проходит дорога, есть какой-нибудь город или станция. Почему их убили?

— Только от этих избавились, опять новые! — словно прочитав его мысли, произнес один из парней. — С теми Блайт не захотел возиться, а эти что?.. Черта с два получишь за них выкуп!

— Ладно, пусть мертвецов зароют, — лениво промолвил другой, — и то польза… Теперь деньги есть, может, ребята хотя бы поесть принесут! А девчонка могла бы и подольше протянуть, как думаешь?

На что его приятель только махнул рукой.

Даллас машинально оглянулся: девчонка? И внезапно увидел девушку. Она лежала в стороне, в чахлых колючих кустиках, за ветки которых зацепилось ее одеяние, издали напоминавшее ворох старого полусгнившего тряпья.

Взяв валявшуюся поблизости корягу, Даллас для вида спихнул одного из убитых в овраг (к его удивлению, тело упало не мягко перекатываясь, как куль с мукой, а твердо, точно кусок бревна), потом приблизился к девушке.

Она лежала на боку, с подломленной под себя рукой, бессильно вытянув вторую, тонкую, опутанную синеватыми жилками, уткнувшись лицом в опавшие жесткие листья. Ни за что на свете не пожелал бы Даллас заглянуть в это лицо!

Длинные, потерявшие блеск, спутанные, а местами сбившиеся в войлок волосы девушки сливались с серой травой. Грязное платье было разорвано снизу и до бедра; взгляд Далласа упал на длинные обнаженные ноги… Молодой человек вздрогнул в суеверном ужасе, пронзенный внезапной мыслью об их красоте, и отвернулся. Немного погодя он вспомнил, с чем бы мог сравнить свое ощущение. Когда-то в детстве Даллас подобрал голубиное яйцо и долго любовался его хрупкостью и фарфоровым блеском, а после, положив находку в кухонный шкаф, позабыл о ней. Вспомнил много позже, когда на красивой голубоватой поверхности обнажилась зловещая чернота, тогда он с чувством гадливости выбросил яйцо. И все-таки оно по-прежнему казалось красивым, какой-то особой, пугающей, неестественной красотой существа из потустороннего мира.

Превозмогая себя, Даллас нагнулся и бережно поднял на руки легкое безвольное тело. Где-то в глубине сознания, точно свет звезды сквозь черноту ненастной ночи, пробивалась мысль о том, что эта девушка должна быть, по крайней мере, похоронена по-христиански. Он не мог просто столкнуть ее вниз, не мог! Даллас многое повидал, но такое… Зачастую человек, не сталкиваясь с некоторыми сторонами жизни, не может представить их реально, не может, несмотря на то, что слышал о них десятки раз. Реальность бывает страшна, она не только сметает иллюзии, как ветер листья с дорожек осеннего парка, и выворачивает наизнанку душу, порою перед ней бессилен и разум.

Даллас был настолько потрясен, что не сразу осознал ощущения исходящего от своей печальной ноши нежного, живого тепла.

— Конрад! — крикнул он охрипшим от только что пережитого голосом, едва не выронив то, что держал. — Конрад!

Тот оглянулся и отрешенно уставился на Далласа, не вполне соображая, что к чему. Ему показался страшно нелепым вид товарища по несчастью, державшего на руках, как величайшую драгоценность, мертвое тело. Оно казалось невесомым и издали походило на оторванное крыло огромной серой птицы. Подумав об этом, Конрад невольно почувствовал тошноту. «Брось!»— хотелось крикнуть ему, но что-то сдавило горло.

— Кажется, она еще жива! — растерянно произнес Даллас, стараясь поддерживать голову девушки на весу.

— Может, лучше бы было, если бы она умерла! — мрачно изрек Конрад.

Может быть… Даллас не мог с уверенностью ответить на вопрос, что лучше. Он всегда был склонен считать, что жизнь в любой ситуации предпочтительнее смерти, потому что верил: только в жизни есть свет, пусть призрачный, слабый, но есть, небытие же — полная тьма. Однако сейчас… До каких же пределов порой могут дойти человеческие страдания, если даже гибель становится благом!

Даллас не спеша опустился на колени и отвел волосы с бледного, измученного лица девушки.

— Бедняжка… Такая молоденькая…

Конрад подошел ближе. Тонкую шею молодой незнакомки обвивал черный шелковый шнурок, конец которого исчезал в вороте платья. Повинуясь внезапному предчувствию, Конрад поддел двумя пальцами скользкую веревочку и вытащил на свет болтавшийся на ней простой деревянный крестик.

— Боже…— прошептал он помертвевшими губами. — Не может быть!

Сознание пронзило внезапным ударом, и он стоял, потрясенный, посреди светлого дня, не видя ни солнца, ни леса, ни неба; ему казалось, перед ним разверзнулся ад.

— Это же Тина… Тина!

Он повернул голову девушки дрожащими руками, все еще надеясь, что ошибся, и тут же вселенская скорбь непомерной тяжестью пригвоздила душу к невидимому кресту. Да, это была Тина. Конрад узнал девушку, несмотря на ее ужасный, истерзанный вид. Господи, почему она здесь?! Неужели все происходит на самом деле, неужели это не сон?! Он терял мир, он терял себя, он терял все! Огонь сжег Джоан и Мелиссу, бандиты забрали единственную реликвию — портрет его матери, а теперь судьба швырнула ему под ноги умирающую Тину, девушку-грезу, живое воспоминание юности, символ его вины! Все погибло, он все утратил! Бешенство, отчаяние, ненависть, гнев и горе, стыд и боль схлестнулись в нем, образовав единое целое, некий выжигающий душу сплав. Он не верил во всеобщий конец, но теперь почувствовал свой собственный, и ему казалось, что это и есть крушение мира.

Мрачная маска оцепенения слетела с него, и он понял, что безумно рыдает, что желанная влага, которую он так хотел получить извне, сочится из недр его собственного тела, а точнее, сломленной, изорванной в клочья души.

Конрад молчал. Все существо его было наполнено печалью, точно туманами осенняя земля. Голова Тины лежала у него на коленях, и он ласково гладил волосы девушки. Сквозь тьму пережитого с трудом вспоминались сказочные дни, проведенные в Кленси тогда, четыре года назад, улыбка Тины, ее нежные, стыдливые ласки, ее чистые слезы. Все это было и… прошло!

Белый цветок, задушенный сорной травой!

— Вы знали ее? — прошептал Даллас, пронзая собеседника зеленью распахнутых глаз.

— Да! — выдохнул Конрад, и пальцы его, перебиравшие похожие на слежавшееся сено волосы девушки, задрожали. — Да!

Подошли охранявшие пленников парни, и кулаки Далласа непроизвольно сжались.

— Что вы с ней сделали, твари?! Неужели у вас нет и не было матерей, сестер, подруг?!

Один из парней переступил с ноги на ногу и ухмыльнулся, а другой, пренебрежительно кривя губы, сказал:

— Ничего мы с ней не делали! Подумаешь…

— Заткнись! — оборвал Даллас, бросив взгляд на Конрада, и парень умолк.

— Откуда эти люди? — спросил Даллас немного погодя, пытаясь унять бушевавший гнев.

— С сиднейского поезда.

— А вы сами?

— Из Параматта, — нехотя отвечал один.

В Параматте находились каторжные тюрьмы.

— Что ты отчитываешься перед ними! — возмутился второй.

— Послушайте, — сказал Даллас, — будьте людьми! Неужели в вас ничего не осталось… Отпустите его с девушкой, пусть идет с миром! А я останусь и все возьму на себя!

Даллас знал, что договориться с этими парнями можно только одним способом — силой. Силой, что бы там ни плели сторонники милосердия. Но он не мог отказаться от дающей хоть самую малую надежду попытки.

Один из парней жадно разглядывал полуобнаженные плечи и руки Тины (Конрад, к счастью, не видел этого), а другой сказал:

— Ишь прыткий! Отпустить!

Даллас еще о чем-то разговаривал с ними, но Конрад ничего не слышал. Он не пытался привести девушку в чувство, потому что боялся: выброшенная из глубин забытья на берег реальности, раздавленная жестокостью воспоминаний о том, что с ней делали эти скоты, она может не вынести, не пережить возвращения в этот мир.

Вернулись остальные бандиты. Они принесли то, что хотели, — еду и питье, поэтому были возбуждены и, судя по всему, настроены на сообразные обстоятельствам развлечения.

— Что такое? — спросил главный, метнув взгляд на пленников.

— Девчонка еще жива! — сообщил один из парней. — И, похоже, эти двое ее знают!

— Да ну? — развеселился главный. Подошел к Конраду и пнул его сапогом. — Понятное дело: Австралия страна маленькая!

Конрад поднялся с земли и выпрямился в полный рост. Он пронзил стоявшего напротив взглядом темных глаз, и тот, как заметил Даллас, на мгновение смешался.

— Чего ты хочешь? — спросил главный, с наглым интересом разглядывая Конрада. — Тебе нужна ее жизнь? Покупай! Иначе то, что осталось от этой девчонки, достанется моим ребятам!

Конрад чувствовал сильную слабость и жар в груди. Временами рассудок затуманивался, и тело начинала бить дрожь. Очевидно, он все-таки серьезно заболел еще сутки назад, и теперь его состояние усугубилось нервным потрясением.

— Отдай мне ее! — прошептал он, еле ворочая языком.

— Хорошо! — кивнул Блайт. — Но тогда — на колени! Ты сказал вчера, что я скотина, и я намерен доказать тебе, что скотина ты! Точнее, ты сам это докажешь и себе, и всем нам.

Его приспешники сгрудились вокруг. Конрад не двигался, а Даллас, наклонившись, прикрыл собой девушку от взглядов бандитов.

Конрад смотрел на Блайта. Если человек кому-то за что-то мстит, если у его ненависти есть конкретная цель, с ним, как ни странно, можно договориться, ибо в этом случае человек не бездушен. Но перед цинизмом все бессильно. Эта крепость выдержит любую осаду.

— На колени! — повторил Блайт.

Конрад внезапно вспомнил слова своего отца о том, что любого человека можно поставить на колени, каждый рано или поздно бывает сломлен, уступает судьбе во имя чего-то, во имя кого-то! Что ж, если на одной чаше весов жизнь Тины, она перетянет, что бы ни лежало на другой.

Его ноги подломились сами, будто сухие стебли тростника под налетевшим суровым ветром, — ветром, навсегда уносящим прежние времена.

— Так, — сказал Блайт, — хорошо!

Конрад поднял голову. Вид его был страшен.

— Что дальше?

— А ты ждешь продолжения?

Спутники Блайта стояли, не двигаясь, и смотрели на Конрада. Кажется, они не вполне понимали, что происходит. Происходило не бессмысленное унижение одного другим, а сражение двух сил, одна из которых все же была слабее — своим состраданием и любовью.

Но Даллас, наблюдавший это, готов был поклясться, что все осталось на своих местах: Блайт не возвысился ни на дюйм, а достоинство Конрада не умалилось; иные несут в себе то, что дано Богом, от рождения и до конца.

— Смахни пыль с моих сапог! — потребовал Блайт и выставил ногу вперед. — Не понимаешь? Целуй их, ну!

Послышались короткие глуповатые смешки и одобрительный ропот. Атмосфера накалилась донельзя.

— Черт возьми, будьте вы прокляты! — прошептал Даллас, весь дрожа от напряжения. О нем на время позабыли, и он мог бы даже бежать, но душа породила совсем иные стремления.

— Можешь встать, — сказал Блайт, — хотя теперь тебе удобнее ходить на четвереньках. Я сдержу слово — забирай свою девку, хотя она все равно помрет!

Конрад с трудом поднялся и обвел стоящих полукругом бандитов таким опустошенно-ненавидящим взглядом, что многим из них стало не по себе. Мрак, прикрывающий недра разрытой могилы…

Конрад сел на землю возле неподвижной Тины. Он ни о чем больше не думал и ничего не замечал, тогда как в ладонь Далласа удобно легла рукоятка кинжала, незаметно вытащенного из-за пояса одного из бандитов. Даллас никогда раньше не испытывал желания убить живое существо, каким бы оно ни было, но сейчас оружие в руке было все равно что посох для слепца.

Все произошло быстро. Вонзив кинжал в грудь Блайта, Даллас услышал хруст пронзаемой лезвием плоти, увидел темную кровь и вывалившиеся из орбит глаза-камни. Остальные бандиты от неожиданности отпрянули, и Даллас, воспользовавшись их растерянностью, продолжал отчаянное нападение.

Конрад очнулся от своего забытья и смотрел на происходящее. Внезапно сердце его замерло. На него никто не обращал внимания… Подхватив Тину на руки, он отполз в сторону, потом все дальше и дальше, к краю оврага, в овраг…

Конрад видел, как бандиты набросились на Далласа, как тот яростно отбивался до тех пор, пока его целым градом жестоких ударов не свалили на землю и продолжали пинать неподвижное, бесчувственное тело…

Бандиты искали Конрада и Тину, но не нашли, поленившись спуститься в глубокий овраг, на дне которого сухие листья и ветки поваленных деревьев надежно укрыли двух полуживых пленников немилосердной судьбы.

Последующие события Конрад помнил очень плохо. Он видел себя точно со стороны (как бывает во сне) на безлюдных просторах Австралии в гуще вечнозеленых колючих кустарников и низкорослых деревьев. Густо переплетаясь, они местами образовывали почти непроходимую поросль, через которую он пробирался, в кровь раздирая лицо и руки, и при этом пытался хоть как-то прикрыть Тину. Он осознавал лишь чувство невыносимой жажды и страха, — страха, что Тина умрет прежде, чем он выберется к людям. И в полубреду умолял ее не умирать.

Позднее Конрад очнулся в небольшой деревушке, в домике священника. Временами за окном слышался звук проходящего мимо поезда — это была какая-то станция.

Одна женщина грела на плите молоко с медом, вторая пыталась напоить больного настойкой эвкалиптовых листьев. Конрад застонал и отвел ее руку. Он хотел одного — видеть Тину.

Он ничего не мог рассказать хлопотавшим вокруг людям, но они и не расспрашивали. Жена священника осторожно раздела девушку, попутно обтерев ее исхудавшее тело теплой водой, и уложила в чистую постель.

Позвали местного врача, и он в тревоге посоветовал отправить девушку первым же поездом в сиднейскую больницу, а Конраду велел немедленно лечь в постель, признав у него тяжелую форму лихорадки.

Врач дал ему хинин, обработал ссадины и раны, а Конрад все пытался приблизиться к ложу Тины, желая удостовериться, что она жива.

Благодарение Богу, она открыла глаза! Конрад очень боялся момента, когда она придет в себя, и одновременно желал этого.

— Тина…— Он склонился над нею. — Милая… Ты узнаешь меня?

И, дрожа, ждал ответа, точно от этого зависела судьба всего мира.

Ее блуждающий взгляд остановился на лице Конрада: смуглое, с распухшими ссадинами и почерневшими синяками, оно темнело под обвивавшей лоб белоснежной повязкой. Глаза сверкали лихорадочным блеском, точно лужицы дождевой воды под ночным небом в желтом свете газовых фонарей.

Тина медленно раскрыла сухие, потрескавшиеся горячие губы.

— Конни…— произнесла она слабым голосом, и сей же миг Конрада обдало волной живительной радости.

— Да, — сказал он, и глаза его были сухи, хотя душа обливалась невидимыми слезами. — Все плохое позади, моя девочка! — Хотя сердцем чувствовал: все еще только начинается.

Конрад не знал, что она почувствовала, что успела осознать; глубоко вздохнув, Тина смежила веки и вновь окунулась в волны спасительного забытья.

А несколько часов спустя поезд унес ее в Сидней, и Конрад многие часы и дни страдал от неведения, стремился к ней всем сердцем и ждал, бесполезно и долго ждал, когда же начнут заживать жестокие душевные раны.

ГЛАВА VIII

Два месяца спустя ясным солнечным утром по улицам Сиднея шел высокий молодой человек. Черноволосый, черноглазый и смуглый, одетый во все темное, он выглядел замкнутым и мрачным. Молодой человек нес в руках нежно благоухающий букет ослепительно белой сирени и перевязанный лентой прямоугольный пакет.

Утро выдалось прохладное, свежее, прекрасное, но юноша, похоже, не замечал того, что творится вокруг, такое сосредоточенное было у него выражение лица, а взгляд, словно бы опрокинутый, устремлен внутрь самого себя — так смотрят обычно на огонь или воду.

Он прошел вдоль чугунного кружева решеток многочисленных оград и стал подниматься в гору широким шагом, отбрасывая ногами мелкие камешки, а сирень при каждом движении осыпала его одежду и руки бисеринками чистой росы.

Вскоре впереди показался парк, огороженный массивной решеткой с прутьями в виде взметнувшихся ввысь остроконечных стрел. Молодой человек приоткрыл тяжелые ворота и проскользнул внутрь парка, центр которого скрывался за вытянутыми кронами тесно посаженных тополей и пышных вечнозеленых кустарников.

Он пошел по песчаной дорожке. Песок был смешан с крошками толченого белого мрамора и сверкал в ярких солнечных лучах. По обеим сторонам аллеи росли каллистемоны — кустарники с красными цветками, напоминающими щетки, а в конце ее, в гуще зелени, стояло двухэтажное здание из белого песчаника, украшенное рядом гладких, строгих колонн. Парк был разбит на обширном участке земли почти у самого моря; свежий ветер шевелил ветви высоких деревьев, и если бы не это движение, пейзаж выглядел бы ненастоящим, точно на глянцевой открытке.

Молодой человек посмотрел на мраморную вывеску, извещавшую о том, что здесь находится частная клиника, а потом перевел взгляд выше, туда, где в отдалении виднелись склоны Синих гор, отсюда казавшихся темно-голубыми, чуть темнее неба. Он знал, что они таковы и вблизи, — это было то немногое в природе, что полностью оправдывает данное человеком название.

Потом юноша с едва заметным вздохом нерешительности и боли взялся за дверное кольцо.

В просторном светлом холле с мраморными скамьями и множеством вьющихся растений было пусто, и посетитель поднялся наверх, в маленький кабинет, где столкнулся взглядом со средних лет мужчиной, который сидел в мягком кожаном кресле за громоздким письменным столом. Лицо мужчины казалось суровым; оглядев вошедшего, он суховато произнес:

— Чем могу служить?

— Доброе утро. — Посетитель остановился в дверях. — Простите, могу я видеть… Тину Хиггинс?

Собеседник еще раз внимательно взглянул на него и сделал жест, приглашающий сесть. Молодой человек опустился в кресло напротив, положив то, что держал, на край стола.

— Тину Хиггинс? Прежде чем ответить вам, я должен спросить, кем вы ей приходитесь?

По лицу молодого человека пробежала едва уловимая тень. Он опустил глаза вниз и разглядывал золотисто-коричневые разводы на дорогом полированном дереве крышки письменного стола.

— Кем? Просто знакомый. Если хотите, близкий знакомый.

— Вот как…— Мужчина помедлил, потом сказал:— Извините, если буду бестактен: это вы оплачиваете счета?

Молодой человек кивнул. Вслед за этим его собеседник приподнялся и протянул руку.

— Я забыл представиться: мистер Райан, владелец и главный врач этой больницы.

— Очень приятно, доктор Райан, — спокойно ответил молодой человек. — Моя фамилия О'Рейли. Так я могу видеть Тину Хиггинс?

— Только в том случае, если мисс Хиггинс не будет против. Вообще-то вы первый, кто пришел ее навестить, хотя не думаю, что она сама желала кого-нибудь видеть. Буду крайне доволен, если она вам обрадуется.

— Как она себя чувствует? — спросил Конрад. Доктор постучал по столу кончиком пера.

— Что вам сказать… Ее физическое состояние не вызывает опасения. Еще неделю, и оно придет в абсолютную норму. Но в остальном существуют и, боюсь, еще будут существовать определенные сложности.

— Как долго она должна оставаться здесь?

— В идеале столько, сколько захочет сама. Я понимаю, у нас дорогая клиника, но, поверьте, ей тут лучше, чем где-либо. По крайней мере, чем в благотворительной больнице, откуда она попала к нам.

— Да, я знаю. Поэтому она здесь. Спасибо. За мной остался небольшой долг, но к концу месяца я внесу плату, можете не сомневаться.

— Я вам верю.

Конрад помолчал. Потом спросил:

— Каково ваше мнение насчет ее дальнейшей жизни? — И добавил: — Может, глупо об этом спрашивать, но, знаете, ситуация настолько непривычно страшна…

— Понимаю. Видите ли, мистер О'Рейли, бывает, от подобных травм оправляются достаточно быстро, для других же людей нужны годы, даже, не побоюсь сказать, десятилетия. Но рано или поздно, как правило, все заживает. Помогают время, родные, друзья. Если вы ее друг…

— Был бы счастлив считаться им…— В словах Конрада слышались сожаление и горечь. — Но я ни в чем не уверен…

Доктор Райан, уловив в голосе собеседника нотку задумчивости, сделал паузу, а потом продолжил:

— Мисс Хиггинс человек с ранимой душой и, к несчастью, несколько заниженной самооценкой, но зато ей свойственна, если можно так выразиться, особая тихая стойкость. Думаю, она сумеет наладить свою жизнь и со временем даже сможет чувствовать себя счастливой. Но на первых порах нужны помощь, поддержка. У нее ведь есть родные?

— Мать, в маленьком провинциальном городке, и еще, кажется, сестра, правда, не знаю, где.

— Мистер О'Рейли, — доктор Райан поднялся с места, — я спрошу мисс Хиггинс, примет ли она вас. Через пару недель я готов ее выписать совершенно спокойно, если буду знать, что ей есть куда пойти и что вокруг окажутся хорошие, понимающие люди.

— Вот об этом я и хотел бы с нею поговорить. И еще… Я дам вам деньги, а вы потом передадите ей — пусть купит одежду и все, что захочет. Боюсь, от меня она не примет, просто из гордости. А вы, надеюсь, сумеете убедить. И лучше не говорите, что деньги принес я.

Доктор Райан кивнул, взяв конверт, потом вышел и вернулся через пару минут.

— Идите, — сказал он. — Могу обрадовать, она сразу согласилась встретиться с вами. Но предупреждаю, ни слова о том, что случилось! Вы понимаете, о чем я?

— Да, конечно.

— Если она заплачет или еще как-то проявит эмоции, не пугайтесь — это хорошо; хуже, если будет молчать. По возможности сначала поговорите на отвлеченные темы, а уж потом о ее будущем. Ни на чем не настаивайте! Поверьте, это необходимые условия. Я нашел с мисс Хиггинс неплохой контакт, хотя это было нелегко, и знаю, что говорю.

— Я полностью доверяю вам.

Конрад вздохнул. Он медлил, не решаясь покинуть кабинет и отправиться к Тине.

— Есть проблемы? Вы переживаете, боитесь? Справьтесь с собой — ради мисс Хиггинс. По всему видно, она дорога вам.

Конрад скользнул по его лицу быстрым взглядом.

— Постараюсь. Я со всем справлюсь, разве что кроме чувства вины.

— Вины? Что вы имеете в виду?

— Вы мужчина и потому должны понимать. Вина — не только за себя. За всех нас. За наш пол, за нашу мужскую природу!

— Да, — тяжело произнес доктор, — пожалуй, вы правы.

Конрад дошел до дверей указанной комнаты и негромко постучал. Ответа не последовало, тогда он, подождав немного, легонько толкнул дверь и, когда она открылась, вошел внутрь.

Это была небольшая комната, совсем не напоминающая больничную палату, со светлыми, но не белыми стенами, хорошей мебелью, ковром на полу и высокими потолками.

Тина сидела на кровати (Конрад понял, что она лежала и поднялась только заслышав его шаги) и безмолвно смотрела на вошедшего. Одетая в простое, в серо-белую клетку платье и тонкую кремовую кофточку, она казалась по-девичьи хрупкой. Голову прикрывал новый, но выглядевший старомодным чепец из бледно-голубой полотняной ткани, отделанный узкими кружевами.

Тина… Ее большие серые глаза на бескровном лице показались Конраду чужими. Тогда, в Кленси, она была совсем не такой…

Ее тело, тело юной девушки, вызывало трогательные чувства, но лицо взрослой женщины, человека, заглянувшего в бездну, невольно отталкивало, даже пугало.

Конрад почувствовал, как во рту пересохло, а к вискам прилила кровь. Он не был уверен, что сумеет повести разговор так, как хотелось.

— Здравствуй… Тина!

Она кивнула.

— Я присяду?

Не дожидаясь ответа, он подошел к столику, на котором стояла ваза, и опустил в нее сирень. Потом сел напротив Тины, на расстоянии чуть меньше вытянутой руки.

— Как ты себя чувствуешь? Тебе хорошо здесь?

Он говорил тихо, словно боялся чего-то. Он сразу понял: нужной атмосферы не возникнет, несмотря на все старания, не возникнет, если этого не захочет сама Тина.

— Да, хорошо. Спасибо.

Ее голос звучал ровно, тембр его не изменился — это немного обнадежило Конрада.

— Вот, — продолжал он, — я принес тебе конфеты. Если ты любишь сладкое, они тебе понравятся.

— Спасибо, — повторила она, глядя, как он развязывает ленту и снимает бумагу. Потом, когда Конрад поднял голову, их взгляды на секунду встретились, но Тина быстро отвела глаза. Что было в них? Боль или, что ужаснее, пустота? Жили ли в ней воспоминания о светлом, не умерли ли прежние чувства?

Как бы то ни было, в тот миг, когда они взглянули друг на друга, в воображении Конрада возникло видение: в ярких лучах солнца скрещиваются клинки острых шпаг, и от этого слияния в борьбе сверкающих полос металла, как ни странно, рождается свет.

— Возьми, — сказал Конрад, — попробуй.

— Как маленькой…— прошептала Тина, и Конраду показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

Он сделал над собой усилие и улыбнулся, но она не ответила на улыбку. Потом спросила:

— Ты был болен?

Он кивнул.

— Что-то серьезное?

— Нет. Все прошло. К счастью, у меня хорошее здоровье. А потом… Тина, сейчас меня волнуешь только ты!

Она оборвала:

— Пожалуйста, не надо обо мне!

Конрад тайком вздохнул: Тина не желала пускать его дальше неких условных границ. И, возможно, была не в состоянии перейти их сама.

— Извини, Тина. Я не мог проведать тебя раньше, но теперь…

— Где Джоан? — перебила она.

Конрад вздрогнул. Она спросила без тени ревности или упрека, но ему… было так тяжело отвечать!

— Ее больше нет рядом, — подумав, произнес он.

Тина, не удивившись, кивнула. Похоже, она размышляла о чем-то своем. Потом медленно проговорила:

— Она осталась в Америке? И твоя дочь тоже?

— Да, они… они остались там.

Тина смотрела в окно, на ясное небо, пересеченное ветками тополей. Создавалось впечатление, что ее совершенно не волнует то, о чем идет разговор. Глубоко замкнувшаяся в себе, погруженная в собственные мысли, она не обращала внимания на странные интонации Конрада. Кажущаяся безмятежность на самом деле была подавленностью — Конрад это понимал, но он далеко не до конца пережил свое собственное горе, и потому страдал от мнимого равнодушия ее слов.

— Теперь ты, должно быть, доволен?

Лицо Конрада исказилось, точно зеркало, по которому ударили молотком.

— Ты делаешь мне больно, Тина! — Он крепко сцепил пальцы рук. — Я знаю, Джоан говорила тебе о нас… Но она… она погибла во время пожара на корабле, когда мы плыли в Австралию.

Тина слегка вскрикнула, ее глаза мучительно расширились.

— А… Мелисса?

Взгляд Конрада окаменел.

— Тоже.

— О Боже… Прости…— прошептала она и заплакала. Тонкие кисти ее рук дрожали, и Конрад, заметив это, наклонился и покрыл их осторожными поцелуями. Некоторое время Тина не отнимала ладони, но потом проговорила изменившимся, сдавленным голосом:

— Не надо!

Конрад быстро выпрямился: он старался овладеть собой.

— Не будем о плохом! Я сам чудом спасся. Мне помог один человек, моряк по имени Даллас Шелдон. С его помощью я добрался до берега и благодаря ему смог вырваться из рук бандитов. Я очень сожалею, потому что он, наверное, погиб… Честно признаться, раньше я не понимал людей, способных на такие жертвы ради других, но теперь преклоняюсь перед ними.

Они помолчали.

— Я знаю, что ты сделал для меня, Конрад, — сказала Тина, — и благодарна тебе, независимо от того, как сама оцениваю свое спасение.

Конрад не был уверен, что это следует говорить, но, несмотря на предупреждение Райана, решил рискнуть. Кто знает, может, вопреки всему это принесет ей облегчение?

— Я хочу, чтобы ты знала, Тина: тот, кто стоял во главе этих извергов, мертв. Даллас его убил…

Узкие плечи Тины задрожали, а ее лицо внезапно приобрело оттенок сожженной солнцем листвы.

— Не надо! — странным надтреснутым голосом произнесла она. — Я ничего не помню!

— Боже…— пробормотал он, не зная, что делать, боясь взять ее за руку и не смея утешать словами.

И вдруг увидел, какие холодные у нее глаза и серые, плотно сжатые губы.

Прошло немало времени, прежде чем он снова заговорил.

— Разве ты настолько изменилась? (Тина вскинула голову, словно спрашивая: «А ты сам?») Я думаю, твоя душа — неувядающий цветок, она не умерла. И это главное.

— Нет! — надорванно проговорила она. — Мы живем в мире, где все связано, все едино. Разве тебя манит, пусть даже вечная, жизнь души без тела? Как ты это себе представляешь? Внешние страдания неизбежно ведут к внутренним переживаниям человека, меняются его чувства, его суть. Эти раны не заживают дольше… Не утешай меня тем, во что сам не веришь!

Конрад молчал. Он хотел сказать, что все дело в том, что наше восприятие идет через органы чувств и никак иначе, поэтому многое, вообще любое, что находится за этой гранью, недоступно пониманию, человек не может даже мысленно отделить жизнь души от жизни тела, но потом передумал. К чему эти слова? Люди и в рамках обыденного существования могут представить далеко не все! Разве Тина думала, что с ней случится такое! Она словно попала в искривленное пространство, познала то, чему в жизни не должно быть места, ни за что, никогда!

А Тина медленно стянула с головы круглый чепец — золотисто-русые волосы под ним были коротко острижены. Конрад вздрогнул от неожиданности: он никогда не видел женщин с такой прической. Шея казалась длинной и беспомощно тонкой, точно ствол юного деревца, а глаза огромными…

— Смотри! Даже они умерли, даже их больше нет!

Она говорила печально, но Конраду почудился вызов. Он сделал движение рукой, словно хотел погладить ее по голове, но Тина отстранилась.

— Но они отрастут! Все обновляется с течением времени, нужно только верить!

Тина ничего не сказала.

— Тина, — начал Конрад, — я понимаю, сейчас рано принимать решения, и ты, и я еще не готовы к этому. Но я знаю точно — мне не хотелось бы тебя терять. — Он перевел дыхание и продолжил:

— Не все, что я говорил тебе в Кленси, было ложью. И поверь, у меня есть доказательство того, что я не забывал о тебе все эти годы.

Он вспомнил о мелодии, посвященной Тине. Эта музыка, родившаяся в часы одиночества и тоски, была тем не менее полна жизни, и Конрад хотел, чтобы Тина когда-нибудь услышала ее.

Тина… Единственная, говорившая, что его музыка чего-то стоит, даже больше — считавшая его талантливым, и уже за это Конрад готов был ее боготворить. Она одна сказала то важное, что ему хотелось услышать хотя бы раз в жизни!

— Знаю, — сказал он, — мои слова кажутся тебе фальшивыми, но, видишь ли, бывает, жизнь поворачивает в другую сторону независимо от нашей воли, хотя, признаться, раньше я думал иначе.

— Нет, — задумчиво промолвила Тина, — я тебе верю. Но я сама уже не та, и то, что когда-то было мне дорого, теперь не имеет значения. Я научилась смотреть на вещи реально, Конрад. Тогда, в Кленси, я была нужна тебе для того, чтобы отомстить отцу, а сейчас ты хочешь с моей помощью заглушить свою совесть и избавиться от чувства вины, но я не желаю, чтобы меня использовали (когда она это произнесла, Конраду показалось, что в его сердце вонзили иглу), не желаю чувствовать себя жертвой! Ни теперь, никогда! Скажи, я имею на это право?

— Да, — сказал он, — конечно, Тина. Но неужели ты правда хочешь, чтобы я исчез из твоей жизни, оставил тебя?

Она опустила глаза, но голос ее обрел неожиданную бесстрастную твердость.

— Да, Конрад. Прости, если тебе больно это слышать, но мне не нужны ни твое сочувствие, ни твоя жалость. Я… я не могу больше видеться с тобой и не стану объяснять всех причин, но ты должен понять!

Он покачал головой и произнес как можно мягче:

— Не думаю, что это твой окончательный ответ.

Она вздохнула и впервые улыбнулась слабой, болезненной улыбкой; Конраду показалось — на пласт вечных льдов упал бледный луч солнца.

— Не знаю, как тебя убедить. Ты сейчас полон сострадания, потому что сам пережил горе, но пройдет немного времени, и ты поймешь, что настоящих, вечных, истинных чувств нет.

Конрад отвел глаза. Да, верно, теперь он находился на пике своей способности сопереживать. Так бывает: под давлением трагических обстоятельств душа человека обнажается, раскрывает перед миром уголки, полные лучших чувств, но постепенно все это уходит, тает, зарастает сорной травой… Ему очень хотелось прямо спросить Тину: «Ты меня любишь?» Но он боялся и не мог решиться, не мог, потому что сам не сумел бы сказать в ответ просто и откровенно: «Я тебя люблю!» Мешали неуверенность в себе и в Тине, воспоминания о горящей «Миранде», Джоан и Мелиссе… Нет, не сейчас! Не сейчас…

Если б он мог угадать, ждет ли она этих слов! Судя по всему, нет — ведь она никогда не умела лгать и притворяться.

— Скажи, Тина, что я могу сделать для тебя?

Она пожала плечами.

— Ты уже сделал все, что мог. Спасибо. Больше ничего не нужно.

— Может быть, отвезти тебя к матери, в Кленси? Она зябко поежилась, хотя в комнате было тепло.

— Нет. Маме ничего не надо знать, она и так настрадалась. Я напишу ей, что все в порядке.

— А твоя сестра? Помнится, ты говорила о ней. Она здесь, в Сиднее?

— Не знаю. Мне бы очень хотелось видеть Терезу. Я попытаюсь ее отыскать.

— Могу помочь тебе.

— Не надо.

— Тина! У меня сейчас немного денег, но, думаю, скоро они появятся. Я подал в суд на компанию, которой принадлежало сгоревшее судно, и потом я собираюсь устроиться на работу. Не хочу, чтобы ты была стеснена в средствах, и прошу принять от меня деньги просто как дружескую помощь.

Она посмотрела на него, и Конраду вдруг невыносимо захотелось обнять ее, прижать к себе эту стриженую головку, долго гладить густые короткие волосы и целовать бледное лицо.

— Я сама в состоянии заработать на жизнь.

Он покачал головой.

— В этом нет необходимости.

Потом спросил с искренней нежностью и заботой:

— Куда же ты пойдешь, Тина? У тебя в Сиднее ни родных, ни знакомых, кроме… меня.

— Не хочу, чтобы это тебя волновало, Конрад. Уверяю, я смогу позаботиться о себе!

Опять наступило молчание, а потом Тина сказала:

— Тебе, должно быть, пора? Я сожалею, Конрад, особенно о Мелиссе! Это ужасно, мне не верится, что их с Джоан больше нет. Джоан стала мне почти что подругой, а личико твоей дочери так и стоит перед моими глазами…— И, не выдержав, со слезами в голосе, с невыразимым отчаянием произнесла:— Почему это случилось с нами, Конрад, почему?!

— Не знаю, — тихо ответил он.

Он думал сейчас не о Джоан и Мелиссе, а о той, что сидела перед ним. Тогда, четыре года назад, эта девушка казалась мягче воска, нежнее розовых лепестков, а теперь он чувствовал, что не в силах пробить стену, которую она воздвигла между ними. Конрад представил, чего ей стоит говорить с ним, мужчиной, понимая, что он все знает! Но она пошла на это, почему? Потому что он был совсем безразличен ей или, напротив, оттого, что только его она и любила?! Как бы то ни было, он не терял надежды.

Пережитые страдания ожесточили его, но одновременно очистили душу — постепенно он приходил к пониманию истины. И думал: «Ладно я, но ей-то за что? А Джоан, а Мелиссе?! Почему самые безвинные, самые лучшие должны принимать такие мучения?»

Он сказал вслух:

— Священник в той деревушке спросил меня, какой ты веры, и я ответил: «Самой правильной, что существует на свете». Чего нельзя сказать обо мне.

— Не говори так, Конрад. Лучше ответь, ты не пытался встретиться с отцом?

Он поразился тому, что Тина в таком состоянии и после перенесенных унижений сохранила способность помнить и думать о других людях.

— Нет еще. Но я сделаю это.

— Ты помиришься с ним?

— Ты хочешь этого?

— Да.

— Я постараюсь.

Потом встал.

— Я еще приду?

— Нет, Конрад, я же сказала — не надо.

Тина держалась холодно, и Конраду было больно оттого, что она такая. Он вспомнил, какое счастливое лицо было у нее в Кленси, в часы любви. Поменять бы все местами! Тогда она была не нужна ему, тогда он был слеп. А сейчас? Кто знает!

Конрад попрощался и вышел, но потом, повинуясь неожиданному порыву, вернулся и увидел, что Тина встала и трогает тонкими, нежными пальцами принесенную им сирень.

— Тина! Тина, я виноват перед тобой за то, что было в Кленси и… и после. Прости!

Она нисколько не удивилась его словам, как и внезапному возвращению, и сказала:

— Ты невиновен, Конрад. Я на все шла сознательно, согласилась остаться с тобой, хотя не была уверена в твоих чувствах.

— Но я подал тебе надежду.

— Неважно. Я уже ответила: то, что случилось тогда, теперь не имеет значения.

Он вздохнул. Пора уходить. Теперь действительно пора. Он уже открывал дверь, когда Тина вдруг спросила:

— Скажи, Конрад, а ты нашел то, что искал? Тот мир, в котором ты мог бы быть счастлив?

На него пахнуло прошлым, невыносимо светлым, прекрасным прошлым, свежестью ветра и океанской воды.

— Однажды он был у меня в руках, но тогда я этого не понял. — И, помолчав немного, спросил: — Что ты скажешь мне на прощание, Тина?

Вместо ответа она протянула руку и подала ему крест на шелковом шнурке.

— Возьми. Он мне больше не нужен.

Конрад вспомнил медальон с портретом матери, навеки потерянный, бесценный…

— Почему, Тина?

— Я утратила прежнюю веру, Конрад, и не хочу хранить этот крест просто как вещь.

— Значит, ты не прощаешь меня?

Она ответила — так развязывают последний узел, делают последний шаг, забивают последний гвоздь:

— Прощаю.

Немало воды утекло, прежде чем Тина решилась покинуть больницу, и, будь ее воля, осталась бы здесь еще недолго. Тут было хорошо: никто не беспокоил, ни к чему не принуждал, не навязывал своего общества, все относились к ней без жалости и оскорбительного любопытства, а с молчаливым пониманием. Три раза в день сиделка приносила поднос с едой, можно было гулять в безлюдном парке. Клиника отнюдь не пустовала, и для Тины оставалось загадкой, как доктору Райану удавалось создавать для нее эту атмосферу — такую, что она чувствовала себя его единственной пациенткой.

Первое время Тина дни и ночи лежала под одеялом, молчала, не двигалась, уставившись в пустоту странным, рассеянным взглядом, одинаково боялась света и темноты, людей и самой себя, страдала от звуков и тишины, участия и равнодушия, особенно — от любых, даже самых ничтожных прикосновений. Иногда принималась плакать — и тогда это продолжалось часами.

Постепенно телесная боль осталась лишь в воспоминаниях, но душа ныла беспрестанно. Тине ничего не хотелось, только лежать, не двигаться, не слышать и не видеть ничего. Она не могла жить с этим, не могла!

Девушка чувствовала себя так, будто ей плюнули в лицо, поставили на душу позорное клеймо, а по телу размазали несмываемую грязь.

Покончить с собою? Эта мысль не владела Тиной — убеждения юности уцелели, да и думы о Дарлин не оставили девушку. Мать никогда бы не пережила такого горя!

С течением времени Тина, как ни было тяжело, принялась размышлять о будущем и поняла: чем дольше она задержится здесь, тем труднее будет уйти. Доктор Райан говорил, что она может не спешить покидать клинику, но у Тины имелись на этот счет свои соображения. Она знала — ее пребывание здесь оплачивает Конрад, и ей не хотелось жить на его содержании.

Он приходил еще несколько раз, но Тина неизменно отказывалась его принять. Она понимала, что стоит побеседовать с ним хотя бы из чувства благодарности, но не могла заставить себя. Она все сказала в первый раз, и повторять такие слова было тяжело.

В последний день пребывания в клинике одна из сестер принесла ей два хороших платья, новое тонкое белье, туфли и немало полезных мелочей. Тина, хотя и догадывалась, на чьи деньги все это куплено, приняла подарки. Что ж, она в самом деле нуждалась в одежде и хотя бы небольшой сумме денег на первое время.

Она решила пойти к своей случайной попутчице Бренде Хьюз и попросить помочь найти какое-нибудь занятие. Тина не совсем точно запомнила адрес, но решила рискнуть, тем более доктор Райан предупредил, чтобы в случае неудачи она возвращалась в клинику.

Тина надела одно из новых платьев, а голову повязала тонким белым шарфом. Был страшно выйти за пределы парка, но она пересилила себя и вскоре не без уверенности шла по лабиринту улиц.

Прежде Тина не видела Сиднея и теперь с интересом глядела на залив, разветвленный на множество бухт и окруженный голубоватыми волнистыми холмами, на дома с верандами, облицованные кирпичом и покрытые черепицей; на крыше каждого был установлен сток для дождевой воды, собираемой в цистерны, — вода здесь была большой драгоценностью. Дома состоятельных граждан выглядели иначе: узкие фасады, заостренные крыши, филигранные решетки балконов.

Дом Бренды находился не так уж далеко от клиники. Пару раз Тина спросила дорогу и вскоре оказалась перед серо-белым особняком с мраморными колоннами, окруженным красивой витой решеткой. Перед домом был разбит газон со множеством цветущих клумб.

Тина, несколько испуганная внушительностью жилья, поднялась на широкое крыльцо и постучала, не особенно надеясь на удачу. К счастью, дверь открыла сама Бренда. Она выглядела иначе, чем в поезде, по-домашнему — в легком светлом платье и опушенных мехом туфельках. Рыжие волосы были схвачены на затылке широкой бледно-зеленой лентой.

По-видимому, Бренда не узнала Тину, потому что спросила, придерживая тяжелую дверь:

— Что вам угодно, мисс?

На Тину повеяло холодком, и она чуть согнула плечи. Судя по всему, у нее был странный, возможно даже несчастный, вид, потому как в следующий момент на лице Бренды появилось выражение сочувствия.

— Пройдите в дом, — пригласила она и отступила от дверей.

Тина не двигалась.

— Мое имя Тина Хиггинс, — сказала она. — Извините, мисс Хьюз, вы меня, видимо, не помните. Мы ехали вместе в сиднейском поезде…

— А! — Лицо Бренды озарилось улыбкой. — Да, действительно не узнала. Простите, пожалуйста, мисс Хиггинс. Войдите же!

Тина вошла, уступив настойчивости хозяйки, и очутилась в большом светло-коричневом холле, а потом — в не менее просторной кремовой гостиной. Было видно, здесь живут если не богато, то, по крайней мере, весьма зажиточно. Солнечный свет, проникавший сквозь желтые шторы, нежной позолотой ложился на изящную викторианскую мебель и дорогие ковры, паркет и высокие белые вазы, стоявшие на полке великолепного мраморного камина.

— Это было месяца два или три назад?

— Да…— ответила Тина. Она вдруг почувствовала слабость и с благодарностью опустилась на придвинутый стул.

— Мы с братом сошли в Берке, — вспоминала Бренда.

И Тина прошептала:

— Ваше счастье…

— Что? — Бренда присела рядом. — С вами что-то случилось? Вы… вы немного изменились. Расскажите, прошу вас!

Тина молчала. Довериться этой совсем незнакомой девушке? Разве можно рассказать кому-нибудь о том, что случилось?!

— Ничего, — сказала она, — так… была немного больна.

Однако Бренда уловила: случилось нечто куда более трагичное, чем простой телесный недуг.

Придвинувшись ближе, она взяла в свои теплые ладони холодную руку Тины и очень мягко произнесла:

— Думаю, будет лучше, если вы скажете правду. Что бы ни произошло, клянусь, это останется между нами!

В голосе девушки было столько искреннего сочувствия, тепла, что Тина не выдержала. Она сидела, безмолвная и прямая, а по лицу бежали слезы — точно потоки дождя по белому оконному стеклу.

Бренда выглядела бесконечно расстроенной.

— Что же случилось? Ну? — ласково подбадривала она.

— Случилось… Самое худшее, что может случиться с женщиной, самая страшная боль, какую можно ей причинить! Поезд остановили грабители, нескольких пассажиров увели в лес, в том числе и меня, и…— Больше она не смогла говорить.

— О Боже! Нет!

На концах пушистых бронзовых ресниц Бренды задрожали слезы.

— Все это время я лежала в частной клинике, а теперь решила обратиться к вам, мисс Хьюз. Тогда, в поезде, вы сказали, что сможете помочь мне найти работу…

— Конечно, — кивнула Бренда, не отпуская руку Тины, — очень хорошо, что вы пришли ко мне.

Вошла служанка. Бренда сделала ей знак, и вскоре перед ними появился накрытый тонкой скатертью столик с маленькими розовыми чашками китайского фарфора, таким же чайником и молочником, полным густых сливок, серебряными ложечками и блюдом с пирожными.

Бренда сама наполнила чашку гостьи.

— Пожалуйста, мисс Хиггинс, не стесняйтесь!

— Спасибо.

— Простите, есть у вас в Сиднее родственники, знакомые?

— Нет.

— Но вам надо где-то остановиться. — И, подумав секунду, предложила: — Знаете, мисс Хиггинс, оставайтесь у меня!

— Нет, — сказала Тина, — мне не хочется злоупотреблять вашим гостеприимством.

— Это вовсе не так. Дом большой, в нем много комнат, тем более я сейчас живу одна.

— Ваш брат…

— Стенли уехал в Мельбурн и вернется через пару недель. Уверяю вас, он не будет против. Не раз случалось, что у нас жил кто-нибудь… И мне будет веселее с вами!

— В таком случае я должна платить за свое содержание.

— Это необязательно.

— Мисс Хьюз, — сказала Тина, подняв голову, — я не хочу, чтобы ко мне относились с жалостью.

— Это дружеское участие, не более! — возразила Бренда, внимательно глядя на собеседницу зелеными глазами. — Вы мне нравитесь, я желала бы подружиться с вами.

— Я тоже, — искренне призналась Тина.

— А чем бы вы хотели заняться, мисс Хиггинс?

— Не знаю. Я не боюсь никакой работы.

— У нас со Стенли есть две школы, — сказала Бренда, — кажется, я говорила вам. Нужны хорошие учителя.

— Учителя?

— Да.

— Но я, к сожалению, малообразованна. Училась в провинции, не знаю языков, не умею ни рисовать, ни музицировать. И речь моя далека от совершенства.

— А рукоделие?

— Да. — Тина немного воспрянула. — Могу шить, вышивать. Даже золотом.

Бренда улыбнулась.

— Прекрасно! В школе для девочек есть занятия по рукоделию. Сначала вы можете просто посмотреть, помочь, а потом попробуете вести уроки самостоятельно. Я вам помогу. Оплата скромная, но для начинающей довольно неплохая. Согласны?

И Тина, сложив оружие перед этой искренней, открытой улыбкой, слабо, нерешительно, и все же совсем иначе, чем прежде, улыбнулась в ответ.

Жизнь в доме Бренды Хьюз оказалась даже лучшей, чем можно было ожидать. Девушка убедила Тину не спешить браться за работу, отдохнуть еще недельку, и за это время они неплохо узнали друг друга. Тине отвели отдельную спальню, завтракала и обедала девушка с Брендой в просторной столовой; позднее к ним присоединился вернувшийся из Мельбурна Стенли.

Тина не знала, что сказала Бренда брату, как объяснила ее появление в доме, эту странную замкнутость и непривычную взгляду короткую стрижку, скромно прикрытую шарфом. Она старалась об этом не думать. Стенли относился к ней с учтивой вежливостью и вниманием, как и подобает хозяину дома. Тина чувствовала: он в самом деле рад тому, что она поселилась здесь. А раз так, ее совесть была спокойна.

По вечерам у Хыозов нередко собирались друзья. Первое время Тина отказывалась покидать свою комнату в эти часы, но однажды Бренда уговорила ее выйти к гостям, и с тех пор девушка иногда присоединялась к общей компании. Это были образованные, светские молодые люди, и Тина в их присутствии чувствовала себя скованно. Она считала себя куда менее развитой, но вскоре заметила, что ее, пусть редкие, замечания (к чему Тину чаще всего побуждала Бренда) внимательно выслушиваются и имеют, по-видимому, не меньший вес, чем слова других собравшихся. И постепенно начала ощущать себя почти что равной среди равных.

По выходным Тина выезжала с Брендой и Стенли в город, в парки, музеи и к морю, а в будни занималась с детьми в школе. Маленькие девочки требовали немало внимания, но справляться с ними было не так уж трудно. Как и сказала Бренда, сначала Тина лишь помогала более опытным наставницам, но через некоторое время начала вести занятия по рукоделию самостоятельно. Она была в меру строга, требовательна, но не сурова, имела терпение, желание отдавать другим свою любовь и тепло, и дети тянулись к ней.

Казалось, жизнь ее наполнилась смыслом: у нее появились друзья, дом, любимая работа. Но только Тина знала, что пустота и боль не исчезли. Ее сердце по-прежнему оставалось израненным и разбитым, как бы хорошо ни удавалось это скрывать.

Тина не раз собиралась переехать от Бренды, не желая стеснять друзей, к тому же теперь ей было по средствам снимать квартиру. Но при малейших попытках покинуть дом сестра и брат совершенно искренне настойчиво удерживали ее.

Отношения между ними можно было назвать идеальными. Бренда и Стенли, хотя порою и подшучивали друг над другом, были связаны крепкой любовью, и оба откровенно симпатизировали Тине — ни на миг она не почувствовала себя лишней в этом доме. Впрочем, взгляды Стенли иногда смущали девушку, ей казалось, что в них сквозит нечто большее, чем просто дружеская привязанность. Но она не позволяла себе задумываться над этим. Во-первых, у Стенли была невеста, а во-вторых, Тина не считала себя способной когда-нибудь еще почувствовать влечение к мужчине, ответить на его любовь.

Она о многом не разрешала себе думать. Например, о Конраде. Тина больше не встречала его и, по правде сказать, не желала видеть. Ей было страшно вспоминать о том, что Джоан и Мелиссы, так сильно очаровавшей ее малышки, дочери Конрада, больше нет. Пусть бы они жили и были счастливы! А Конрад… Тогда, в Кленси, она больше жизни желала быть с ним, а теперь… Впрочем, окончательно разобраться в себе было не так-то просто.

С матерью они регулярно переписывались, и Тина мечтала когда-нибудь уговорить Дарлин переехать в Сидней. Неплохо было бы снять маленькую квартиру и жить вместе. Благодаря помощи Бренды у нее есть теперь свой хлеб и, надо надеяться, будет всегда. Иногда Тина спрашивала себя: довольна ли она положением дел? В общем, да. Ей нравился Сидней, нравилась школа. Вот если бы можно было отыскать Терезу и осуществить еще одну мечту — взять на воспитание ребенка! Как-то она обмолвилась об этом при Бренде, и та удивилась, сказав, что незачем брать чужого ребенка женщине, которая может выйти замуж и родить сама. Тина вздохнула. Никогда она не сможет выйти замуж, никогда! И даже если б решилась, иметь детей ей, скорее всего, не суждено.

Но приемный ребенок — это в будущем, может быть через год, через два, но не сейчас. Сейчас нужно попытаться найти сестру. Тина уже начала это делать, но пока результатов не было. Кто знает, возможно, след Терезы затерялся в огромном мире, и разыскать ее будет непросто.

… А жизнь текла, унося минуты, часы и дни. Незаметно прошло больше года.

ГЛАВА IX

Заслышав предупредительный звонок в дверь, Роберт О'Рейли опустил штору и отошел от окна. Он находился в своем рабочем кабинете в Мельбурне, куда приехал месяц назад по делам компании. Ему нравился этот город, в отличие от хаотичного Сиднея выстроенный по строгому плану, с широкими прямыми улицами, более спокойный, дающий ощущение простора, свободы и полный света.

Роберту О'Рейли исполнилось пятьдесят шесть лет, но держался он по-прежнему бодро, а хандру, скуку дней и чувство одиночества подавлял работой. Хуже было вечерами, но тогда утешением служили рюмка хорошего коньяка, книги и воспоминания о былом. Впрочем, последние не всегда приносили радость.

Роберт сел за стол и принял соответствующий вид. Что ж, он, и правда, был властным, принципиальным, деловым, благодаря чему предприятия руководимой им гигантской компании год от года процветали, но… было ли это так уж важно?

Вошел его помощник Симмонс, низенький невзрачный человек лет сорока, правая рука и первое доверенное лицо Роберта на протяжении доброго десятка лет. Он представил отчет о текущих делах и, пока Роберт листал бумаги, сказал:

— Мистер О'Рейли, я хотел бы обсудить с вами некоторые новые назначения.

— Присаживайтесь, Симмонс. Слушаю, говорите.

— Руководитель одного из отделов в Сиднее Ларе Мирен собирается уходить, и я подыскиваю кандидатуру на замену.

Роберт склонился над бумагами.

— Нашли кого-нибудь?

— Почти. Я хотел бы посоветоваться с вами, сэр.

— Я слушаю. — Роберт на минуту поднял глаза.

— Есть один молодой человек…

Роберт улыбнулся. Симмонс любил отыскивать талантливую молодежь и помогать ей выйти в люди. Сам он, как и Роберт, происходил из низов и считал, что человек, познавший безвестность и бедность, никогда не хватавший звезд с неба, лучше чем кто-либо способен в полной мере проявить себя в стремлении чего-то добиться в жизни. За время, что Роберт работал с ним, Симмонс выдвинул на первый план немало начинающих, на свой страх и риск давал им самостоятельность, и, честно говоря, чутье редко его подводило.

— Вы хотите поставить его на место Мирена?

— Да. Он работает у нас уже год, и я им очень доволен.

— Год? — переспросил Роберт. — Это, по-моему, мало. Он хорошо знаком с делами компании?

— Мистер О'Рейли…— Симмонс достал большую папку и вынул оттуда пачку бумаг. — Я специально захватил из Сиднея… Молодой человек, о котором я вам говорил, пришел к нам с конкретными предложениями, кое-чем мы воспользовались в работе и получили неплохие результаты. А недавно он представил этот проект — нечто весьма оригинальное, смелое и, на мой взгляд, талантливое.

— В самом деле? Что ж, Симмонс, тогда выносите на совет. Через месяц я вернусь в Сидней, и мы рассмотрим проект.

— Вы не желаете взглянуть сами, сейчас?

— Хорошо, — сказал Роберт, — давайте его сюда. Кстати, сколько лет этому юноше?

— Лет двадцать пять, не больше.

Роберт вспомнил себя, девятнадцатилетнего мальчишку, принявшего сражение с судьбой и выигравшего его.

— Вы, кажется, были столь же молоды, Симмонс, когда решили чего-то добиться, — заметил он, — и добились. Разве нет?

— Конечно, — сказал Симмонс, улыбаясь. — Да и еще… Сэр, обратите внимание на фамилию, которой подписан проект.

Роберт насторожился. Он быстро нашел последний лист… Взгляд серо-голубых глаз впился в подпись. «Конрад О'Рейли»! Роберт почувствовал, как почва ускользает из-под ног, он ощутил одновременно тревогу и радость. Пять лет прошло с тех пор, как след Конрада затерялся в далекой Америке. Он приехал туда, об этом Роберт знал, но потом исчез, как в воду канул. И вот теперь появился снова и где — опять в Австралии, в Сиднее, мало того, в его, Роберта, компании! Зачем, почему?

Все эти годы Роберт не забывал о сыне, между тем как обиды постепенно уходили в прошлое. Что ж, тенерь он и сам считал женитьбу на Тине запоздалым ребячеством, непростительной для своего возраста ошибкой. А Конрад — неразумный мальчик, обиженный, пылкий… Его сын!

Роберт задумался. Он изменил точку зрения, а Конрад? Стал ли он другим? Что ему нужно, какова его цель?

Зачем он поступил на службу в компанию отца? Что это — стремление доказать свою значимость или, напротив, тайком нанести вред?

Роберт принялся читать проект. Да, Симмонс прав. Надо полагать, на создание такого труда у Конрада ушел не один год, тем более он не имел специальных знаний в этой области. Значит, каким-то образом выучился, до многого дошел своим умом, как когда-то сам Роберт.

Роберт был восхищен и одновременно испытывал чувство опасения.

— Этот молодой человек знает о ваших намерениях, Симмонс?

— Нет, сэр. Я сказал, что представлю его работу на совете, но о том, чтобы показать проект сначала лично вам, речи не было, как и о назначении на место Мирена.

— Отлично, — сказал Роберт, и его вдруг охватило чувство радостного облегчения. — Поставьте его на место Мирена. А проект мы обязательно обсудим; думаю, он будет принят! Я, скажу по секрету, буду голосовать «за»!

Роберт поймал удивленный взгляд Симмонса, не привыкшего видеть своего босса столь оживленным, беспечно-веселым не только в часы обсуждения дел, а вообще, в повседневной жизни, и широко улыбнулся.

— Вы можете лично проследить за его работой, Симмонс?

— Конечно, сэр.

— Потом доложите результаты.

— Хорошо, сэр.

Когда Симмонс ушел, Роберт выдвинул верхний ящик стола и вынул лежавшую там вещь. Вещь? Нет, нечто большее, в его представлении — то, что странным, непостижимым образом вдруг обрело собственную душу.

Примерно полгода назад, случайно оказавшись на крупном аукционе, он увидел выставленное там украшение, вид которого поверг Роберта в совершенное изумление и растерянность. Это был золотой медальон с портретом Одри. Роберт купил его, обойдя всех претендентов, и не без суеверного страха взял в руки. Одри, юная и прекрасная, смотрела на него с миниатюры своими чудесными глазами, очарование взгляда которых оказалось бессильно победить даже время. Роберт знал: медальон хранил Конрад, и он даже в самой безвыходной ситуации не продал бы эту реликвию. Значит, что-то случилось, не иначе!

Много ночей не спал Роберт, размышляя над этим, в тревоге терзался сомнениями и… раскаивался в том, что когда-то делал и говорил.

Теперь, вопреки гордости и самолюбию, он хотел снова увидеться с сыном. Как ни тяжела была обида, он должен простить Конрада, как старший и более мудрый.

Скоро состоится банкет, посвященный тридцатилетию создания компании, — нужно будет послать Конраду приглашение.

Роберт улыбнулся. Возможно, время еще принесет счастливые перемены и жизнь обретет новый смысл? Может быть… Почему бы и нет?

В тот же час Элеонора Дуган сидела перед трехгранным зеркалом в своей роскошной серебристо-голубой спальне и ленивыми движениями расчесывала густые белокурые волосы. Она недавно встала и, пребывая в несколько расслабленном состоянии, ожидала, когда горничная принесет утренний кофе.

Служанка вошла, но без подноса, и Элеонора недовольно повела тонкой бровью. Девушка присела в реверансе.

— К вам пришли, мэм.

— Кто? — спросила Элеонора, по-прежнему глядя в зеркало.

Горничная подала визитку.

— Что?! — удивлено произнесла Элеонора, прочитав имя. — Проси в гостиную, скажи, я сейчас выйду!

Она вышла через четверть часа, одетая в желтое, струящееся по телу декольтированное платье с золотистым поясом. Волосы были зачесаны наверх и скреплены янтарной заколкой. Элеонора вытянула вперед обнаженные руки и улыбнулась гостю.

— Господи! Вот кого не ожидала увидеть… Однако сколько же прошло лет?!

Гость не ответил на улыбку, но Элеонора не смутилась.

— Лет семь, не меньше… А ты стал настоящим красавцем, Конрад. Мужчина, что и говорить! Ну, рассказывай же! И садись.

Но он продолжал стоять и смотреть на нее, по-прежнему красивую, с хитровато прищуренными голубыми глазами и легкомысленной улыбкой на тонких губах.

— Нечего рассказывать, — сказал он, храня невозмутимость, — к тому же у меня не так уж много времени.

— Однако ты нашел его для того, чтобы навестить меня.

— Да, конечно…— Он сел на мягкий диван, не снимая верхней одежды.

Элеонора засмеялась.

— Ну не сердись! Давно ты в Сиднее?

— Больше года.

— О! И до сих пор не зашел? Значит, я была неправа.

Конрад пожал плечами.

— Заходить к тебе? Зачем? К тебе заходят те, у кого есть деньги, и те, кому что-то нужно от тебя.

Она лукаво улыбнулась.

— А тебе ничего не надо? Нет?

— Да, — сказал он, — надо, потому я и пришел.

Элеонора села рядом, положив ногу на ногу и играя висевшей на шее серебряной цепочкой.

— Я заинтригована. Говори!

Он смотрел на нее черными глазами — так скользят взглядом по поверхности дорогой красивой вещи, прикидывая, стоит ли ее купить.

— Предлагаю заключить сделку: я плачу по назначенной тобой цене, а ты делаешь все, что я захочу.

Элеонора от неожиданности отпрянула и рассмеялась, и Конрад почувствовал: за смехом таится растерянность. Впрочем, эта женщина путем многолетней практики притворства научилась владеть собой.

— Хочешь выпить? — спросила она, вставая. Он не сводил с нее глаз.

— Сначала твой ответ.

Элеонора прошлась по комнате — легкое платье обвивалось вокруг стройных ног.

— Признаться, я польщена тем, что через столько лет ты все еще жаждешь моей любви!

На этот раз она увидела улыбку — насмешливую, жестковатую, поразительно холодную.

— Я хочу спать с тобой, — уточнил Конрад, — а не любить. Это не одно и то же.

Ее пепельные брови приподнялись — она раздумывала над его словами. Потом сказала:

— Что ж… Не терпится узнать, чего ты пожелаешь.

Услышав это, Конрад встал и скинул дорогой темный плащ.

— Денег у меня хватит, так что не беспокойся. Спальня там, где и раньше?

— Как, ты хочешь прямо сейчас? — с изумленным смешком задала вопрос Элеонора. Ситуация забавляла ее и одновременно сбивала с толку. Конрад был совсем другим, чем прежде; ее пугали его отчужденный взгляд, тягучий, мрачный, обжигающий, как адская смола, и резковатые манеры. Элеонора знала — люди меняются, но она не любила этого, может быть потому, что не всегда успевала вовремя приспособиться к переменам.

— Да, сейчас. Потом у меня будут кое-какие дела. Элеонора подавила еще один смешок.

— Я только что встала с постели.

— Ничего, ляжешь снова. — Он обернулся. — Это же привычно для тебя, так?

И, не оглядываясь больше, прошел в дальние комнаты.

В затемненной спальне Элеонора разделась, скользнула в еще теплую постель и прильнула к нему.

— Ну?..

Но Конрад не спешил. Он налил в бокалы шампанское, ее любимый напиток, и они выпили — раз и другой.

— За новую встречу? — спросила Элеонора, с последним глотком откидываясь на спину. По груди, животу и ногам побежало расслабляющее тепло. Женщина не прикрылась простыней, и Конрад смотрел на ее красивое тело — без жадности и возбужденного нетерпения.

— Помню, это я научила тебя всяким хитростям, нежности и умению любить женщину.

Он засмеялся.

— Нет, Элеонора, не ты. Это приходит само собой или не приходит — в зависимости от человека. Научить такому нельзя.

В ответ она вкрадчиво обвила руками шею Конрада и припала губами к его губам.

Но, к ее удивлению, все произошло не так, как можно было ожидать: Конрад напрямую, без всяких околичностей устремился к цели. То, что он делал, походило не на ласку горячего, легкого, чистого ветра, а на все сметающий черный ураган.

Элеонора долго лежала, не двигаясь, рядом с ним. Потом, встав с постели, сказала:

— Ты изменился.

Накинула пеньюар из ниспадающих до пола кружев цвета слоновой кости, подошла к комоду, на котором стояла бутылка коньяка, и, наполнив рюмку, залпом выпила.

— Изменился? В чем?

Она усмехнулась.

— Где тот романтичный мальчик, где его тонкая душа, юная пылкость и робкая нежность? Теперь этого нет.

— Есть, — возразил Конрад, — только отныне далеко не для каждой. Слишком большая роскошь — дарить такое всем. — Он помолчал. — Рад, что ты говоришь об этом без сожаления, с легким сердцем. С тобой мне не придется притворяться.

Она улыбнулась, а Конрад продолжил:

— Тогда, семь лет назад, я мог по-настоящему любить, но был беден, и ты отвергла меня. Теперь все наоборот. Разве тебе недостаточно оболочки, под которой спрятана эта неведомая тебе душа, и того, что лежит в моем бумажнике?

Женщина пожала плечами.

— Вполне. Мне нравятся такие мужчины: сильные, страстные, опытные… И безжалостные. Те, что твердо знают, чего хотят.

Конрад, видя, что Элеонора все же разочарована, усмехнулся.

— Странно… Люди редко любят себе подобных.

— Неужели я такая?

— Такая. Возвращайся сюда и подай мне рюмку.

— И себя?

— И себя.

Через час Конрад собрался уходить. Элеонора не стала его провожать — лежала в постели и с непривычно задумчивым видом глядела в украшенный росписью потолок.

— Ты придешь еще?

— Наверное. Или позову тебя к себе. Скоро закончится строительство моего дома в южной части Сиднея.

— О! Чем же ты занимаешься?

— Работаю.

— Жениться не собираешься?

Он усмехнулся.

— На тебе?

Элеонора засмеялась, поняв шутку.

— Нет, вообще.

— Не собираюсь.

— Но я чувствую — у тебя за эти годы было немало женщин.

— Таких как ты, — достаточно, — спокойно ответил Конрад. Потом сказал: — Могу я пригласить тебя поужинать где-нибудь?

— Разумеется. Когда?

— Хотя бы послезавтра, в восемь часов.

— Хорошо, договорились. Заедешь за мной?

— Да. До встречи, Элеонора.

Когда он уже был на пороге, женщина сказала:

— Все же я первая ввела тебя в мир любви, не забывай, мой милый мальчик!

И Конрад ответил, так, что даже Элеонора почувствовала скрытую в нем ожесточенность против мира и живущих в нем людей:

— Не обольщайся, драгоценная, это сделала не ты!

Конрад повез Элеонору в недавно открывшийся ресторан, расположенный в живописном местечке на берегу океана. Это было двухэтажное здание с белым потолком в форме полусферы, который поддерживался рядом колонн из узорчатого мрамора, с выложенным полированными плитами полом и позолоченными светильниками. От пола до потолка высились огромные окна, в прозрачных стеклах отражались с внешней стороны — огни набережной, с внутренней— освещение ресторана, потому панорама города казалась сплошной иллюминацией. В залах свет растекался по сторонам, мягко ложился на стены, и в углах, заставленных множеством ящиков с вьющимися растениями, становился загадочно-приглушенным.

Конрад и Элеонора сели за ореховый столик. Женщина поправила боа, прикрывавшее обнаженные плечи, качнула алмазными серьгами и заученно улыбнулась. На ее тонких белых пальчиках сверкали кольца.

Конрад обвел глазами зал. Состоятельная публика: нарядные женщины, джентльмены в строгих фраках. Семь лет назад он, влезая в непомерные долги, возил Элеонору в такие заведения, смотрел на нее со страстной мукой пылкого юного сердца и думал: вот было бы счастье — иметь много денег, часто бывать здесь, исполнять желания этой женщины! Теперь у него были деньги, он мог ужинать в дорогих ресторанах и эта женщина принадлежала ему, но… Только холод и пустота жили в его душе!

Элеонора просматривала отпечатанное золотом меню, а Конрад все взирал на людей сквозь призму своих мыслей и чувств. Шуршание шелков, приглушенный смех, хлопанье пробок на бутылках с шампанским, звон серебряной посуды, голоса, голоса…

И вдруг он увидел Тину. Она сидела возле стеклянной стены в обществе рыжеволосых, очень похожих друг на друга девушки и молодого человека, а также юной леди с аристократической внешностью и несколько надменным взглядом. Они говорили, смеялись и переглядывались, время от времени поднимая бокалы.

На Тине было надето абрикосового цвета платье с ажурным воротником, волосы спускались чуть ниже плеч, лицо освещалось золотистыми огнями и — о чудо! — она улыбалась прекрасной чистой улыбкой, какую Конрад видел у нее в Кленси пять лет назад. Значит, она обрела новые силы и веру в жизнь! Кто-то помог ей — может быть, эти люди? Кто-то, но не Конрад О'Рейли.

Он смотрел на нее со странной тоской, как на недосягаемо далекую звезду. У нее своя жизнь, новые друзья… Она даже не видит его, не замечает в мелькании чужих лиц. А может, это и к лучшему? Ведь он здесь с Элеонорой, самой шикарной женщиной Сиднея, самой дорогой, расчетливой и, наверное, самой бездушной. Он решил пожить с нею, пока не надоест, давать ей деньги; изощряясь в своей мести за давние разочарования, владеть ее телом и при этом показать себя еще более развращенным, чем эта, познавшая все пороки, продажная девка.

Ему вдруг стало грустно, пусто и стыдно, потому что на самом деле он был не таким и не считал себя таким. Он заказал вино и коньяк и пил с Элеонорой, стараясь не смотреть в сторону Тины — ее чистых глаз и нежной улыбки.

Конрад ошибался — Тина его заметила. Бросив случайный взгляд в глубину зала, она увидела столь дорогого ей когда-то человека совсем рядом, но не одного — с молодой женщиной, тело которой едва прикрывало тонкое голубое платье. Женщина была красивой, на нее обращали внимание, и Конрад казался ей под стать. Они неплохо дополняли друг друга: она белокурая и белокожая, одетая в светлый наряд, он черноволосый и смуглый, в темном вечернем костюме. Его кожа в озарении светильников приобрела золотистый оттенок опавших листьев магнолии, белки черных, пронзаемых бликами глаз сияли ярко, точно ослепительно-белый китайский фарфор.

Он производил впечатление состоятельного человека, но вид имел мрачновато-печальный, отсутствующий — словно его самого и не было здесь: только тело, но не душа.

Конрад и его новая женщина. Как странно и… обидно.

Сама Тина приехала сюда праздновать день рождения Бренды и Стенли — они ведь родились в один день. Это заставило Тину с болью и грустью подумать о Терезе — они тоже были двойняшками, и с тех пор, как расстались, Тина всегда в этот день мысленно поздравляла сестру: «Будь счастлива, Тесси!». Девушке казалось, что и Тереза шлет ей пожелания и привет, и она радовалась, думая, что в этот миг их души соединяются. Радовалась и грустила. Она приложила все усилия, но так и не смогла отыскать сестру.

За столиком также сидела невеста Стенли, мисс Лиона Гамильтон, прибывшая утром из Берка. Из косвенных замечаний Бренды Тина узнала, что свадьба откладывалась уже три раза по вине Стенли, и мисс Гамильтон решила окончательно прояснить ситуацию и ускорить развитие событий.

Высокомерная мисс Гамильтон не очень понравилась Тине. Лиона происходила из древнего знатного рода и кичилась этим, ставя всех остальных как минимум на ступеньку ниже себя. У нее были гладкие пепельные волосы, белая, блестящая, будто глянцевая кожа и аристократически правильные черты лица. Совсем недавно ей исполнилось восемнадцать.

Бренда смеялась и шутила. Лиона редко раскрывала рот, а Стенли лишь поддерживал видимость беседы. В день приезда нареченной он был грустен и выглядел крайне озабоченным.

А Тина была рада. Она никогда еще не бывала в таком роскошном заведении в окружении таких людей — цвета сиднейского общества. Ресторан был новым, модным, и собиралась здесь в основном молодежь. Подавались редкие блюда и вина, не было счета десертам, играла красивая музыка.

Тине было немного страшно — вдруг ее кто-нибудь пригласит танцевать? Она, конечно, не надеялась, но если к ней все-таки подойдут? Отказать? А может быть, согласиться — ринуться в водоворот новизны?

Лионе Гамильтон восемнадцать лет, Стенли и Бренде двадцать два, а ей двадцать один, и она испытала и пережила больше их всех и, наверное, заслуживает счастья?

Молодой человек, сидящий за соседним столиком, пригласил на танец Бренду, Стенли увел Лиону, и Тина осталась одна. Она проводила подругу взглядом. У Бренды был жених, молодой англичанин, капитан корабля. Он не смог приехать. Тина знала, что они хотят пожениться, и думала: «Если Бренда выйдет замуж и уедет в Англию, а Стенли женится на Лионе и приведет ее в дом, я опять останусь одна». Нет, конечно, работу у нее никто не отнимет, она сможет снять жилье, но душевное пространство опустеет. Одинокие вечера — что может быть хуже? Что может быть ужаснее дома, окна которого не горят, когда ты идешь к нему?!

— Разрешите?

Тина вздрогнула и подняла глаза: перед нею стоял Конрад. Она машинально встала, а он тихо произнес:

— Здравствуй, Тина!

Она так же негромко ответила:

— Здравствуй!

Она вышла из-за стола и пошла с ним на середину зала. Ей казалось, что все смотрят только на них. Может, и в самом деле было так?

Тина чувствовала себя неловко.

— Я плохо танцую, — прошептала она, но Конрад не обратил внимания на эти слова, обнял ее и привлек к себе. Они скользили по мраморному полу, и Тине казалось, что все происходит во сне. Она плохо слышала музыку, почти ничего не видела, только чувствовала сквозь тонкий шелк платья его горячую руку на своей напряженной спине, его взгляд, прикованный к ее серым глазам, казавшимся прозрачными в ярком свете, к полураскрытым губам и обхваченной воротничком нежной шее. И испугалась, ощутив силу своего влечения к нему.

Ей захотелось обнять его, отдать ему свой поцелуй и свою душу. Он был для нее единственным мужчиной в этом зале, единственным мужчиной на свете, единственным, кого она могла бы любить.

И он думал о том же. Он понял, что любит ее, возможно, любит давно, с того самого момента, как только увидел, просто глупые амбиции, поверхностные чувства, переживания и мысли мешали это понять. Он познал истину, лишь испытав горе потерь, разочарований и обид. Любовь, составившая резкий контраст со всем пережитым, заполнила ярким светом мрачное, пустое пространство его души. Тина… Над ней надругались, но для него она осталась незапятнанной, ибо никто и ничто не могло взять верх над ее возвышенной душой, чистыми помыслами, желанием любить. Он хотел взять ее под свою защиту, чтобы в ее жизни не было больше боли, чтобы она была счастлива.

Они оба чувствовали бы себя совсем одинокими в этом городе, если бы не знали: Конрад — о том, что здесь живет Тина, Тина — что где-то рядом находится Конрад.

Потом музыка смолкла, но Конрад все держал руку Тины в своей. Она мягко освободилась.

— Как ты поживаешь, Тина?

— Хорошо, а ты?

— Тоже.

И оба, сами не зная почему, солгали.

— Я часто вспоминаю и думаю о тебе! — не выдержав, произнес он.

Тина тихонько засмеялась.

— Мистер О'Рейли, я полагала, что у вас хватит такта не говорить мне таких вещей сегодня и здесь, — сказала она, оглянувшись на его белокурую спутницу, которую провожал к столику пригласивший ее кавалер.

— Прости. Быть может, это потому, что я пьян и не только от вина.

— Это ты прости, — негромко ответила она и попросила:— Проводи меня назад.

— Твои друзья? — кивнул он.

— Да.

— Где ты живешь? — спросил Конрад и, уловив в ее взгляде тревогу, добавил:— Не бойся, Тина, я не собираюсь нарушать твой покой своим приходом, просто хочу прислать тебе одну вещь. Она твоя по праву уже давно.

— Что это?

— Узнаешь.

Тина сказала, где живет, а Конрад вынул карточку и подал ей.

— А это мой адрес. Если ты когда-нибудь зайдешь ко мне, Тина, я буду очень рад. Почти счастлив.

Она хотела спросить, что нужно, чтобы исчезло это «почти», но промолчала.

Конрад проводил ее на место и вернулся к Элеоноре, Тина присоединилась к друзьям, но у обоих до конца вечера было чувство, будто они здесь, хотя и разлученные, только вдвоем.

ГЛАВА X

После ужина поехали домой. Тина была рассеянна, задумчива, она рано удалилась к себе и долго размышляла при свете ночника.

Потом, почувствовав жажду, вышла в гостиную, где стоял графин с водой. В комнате было темно, и Тина не сразу заметила Стенли. Он молча стоял, облокотившись на подоконник, и смотрел на нее. Его глаза в свете луны казались зеркально-прозрачными, а лицо призрачно бледным. Он позвал:

— Мисс Хиггинс! Тина!

Она остановилась, стесняясь своего одеяния — легкого пеньюара, накинутого поверх ночной сорочки.

— Мистер Хьюз?

— Прошу вас, Тина, не уходите. Я хочу поговорить с вами.

Тина незаметно запахнула полы пеньюара и подошла ближе.

Она жила здесь больше года, но так и не сумела составить окончательного мнения об этом человеке. Он часто казался задумчивым, меланхоличным, Бренда производила впечатление куда более живого, открытого и веселого существа. С Тиной Стенли разговаривал мало, может быть, смущался, хотя она считала, что просто неинтересна ему. Иногда странно смотрел на нее — можно было заподозрить, что он тайно влюблен. Но Стенли ни разу за все время не пробовал объясниться.

— О чем же вы хотели говорить? — спросила Тина.

— О вас.

Она удивилась.

— Обо мне?

— Да. — Стенли приблизился почти вплотную, и ей стало не по себе. — Вот уже год, как вы живете в этом доме, но я все не решался начать разговор.

Интересно, что сегодня за день, — день, когда мужчины один за другим стремятся выяснить отношения с нею, не стесняясь близкого присутствия своих избранниц? Тина вдруг почувствовала себя гораздо старше и умнее собеседника. И внезапно очень ясно осознала свою независимость.

Она облегченно вздохнула, когда Стенли отошел от нее и принялся ходить по комнате, полной серебристого лунного света, прозрачного, точно шампанское, которое они пили в ресторане.

— Сегодня день вашего рождения! — внезапно вспомнила Тина: прежние, совсем недавние события вдруг несказанно отдалились.

— Вы думаете, это неподходящий день для разговора?

— Да, неподходящий, но в другом смысле, мистер Хьюз.

— Прошу вас, Тина, называйте меня по имени.

— Хорошо, Стенли.

— Вы имеете в виду приезд мисс Гамильтон?

— Да.

— Именно поэтому разговор не терпит отлагательств. Тина! Возможно, вы не догадываетесь, но… вы давно уже дороги мне больше, чем просто друг.

Тина молчала. Глаза ее блестели отражением лунного света. А Стенли продолжал:

— Бренда говорила мне, что вы пережили много горя. Не знаю, о чем речь, но мне всегда хотелось как-то помочь вам, облегчить груз ваших страданий.

— Вы делаете это с того самого дня, как я вошла в ваш дом, — сказала Тина. — Вы и Бренда.

Стенли остановился против нее.

— Я откладывал свадьбу с мисс Гамильтон из-за вас. Я долго выжидал, ломая себе голову над тем, не влюблены ли вы в кого-нибудь, но ни разу за это время возле вас не было ни одного мужчины, и я подумал: может быть, если ваше сердце свободно, вы сумеете меня полюбить?

— Я ваш друг, — ответила Тина, — разве этого мало?

— Мне хотелось бы большего.

У нее сжалось сердце, ибо она знала: в любви нет ничего страшнее безответности.

— Мне жаль! Я была бы рада полюбить вас, Стенли, но это… невозможно! Мне, правда, правда, крайне больно огорчать вас!

Он помрачнел.

— Значит, есть другой?

Тина вздрогнула. Но тут же, овладев собой, пожала плечами.

— Почему мужчины всегда думают: если женщина не отвечает на ухаживания одного мужчины, у нее обязательно есть другой? У меня никого нет, Стенли, и вы мне очень нравитесь, честное слово, но я не могу заставить себя чувствовать что-либо, не могу, нет!

Голос Тины был полон неподдельной печали, и Стенли взял девушку за плечи. Она отстранилась.

— Женитесь на Лионе. Поверьте на слово: она лучше, достойнее меня. К тому же любит вас. Не теряйте свое настоящее счастье! Ваши чувства ко мне пройдут, вот увидите.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Все проходит, Стенли, и хорошее, и плохое. Нельзя соединять судьбу с тем, кто не любит вас и не сможет полюбить! Спокойной ночи! И не сердитесь на меня.

Сказав это, она быстро пробежала к себе и заперлась, но через некоторое время в дверь постучали.

Тина в испуге прижала руки к груди. Неужели Стенли?

— Кто? — замирающим голосом спросила она.

— Лиона Гамильтон.

Тина открыла дверь. Это и правда была Лиона — в ночном одеянии и с распущенными волосами.

— Простите за поздний визит. Мне нужно с вами поговорить.

Взгляд ее был тверд, а тон непреклонен и сух.

— Войдите.

Лиона вошла и остановилась посреди комнаты.

— Я не стану притворяться и обойдусь без предисловий. Что связывает вас с мистером Хьюзом?

Тина растерялась.

— Ничего… Мы друзья.

Лиона усмехнулась. Она вдруг показалась Тине не юной девушкой, а немолодой, многое повидавшей женщиной.

— Друзья? Не стройте из себя невинность!

Тина оскорбилась.

— Почему такой тон? Чем я провинилась перед вами?

— Я долго мучилась, страдала, не понимая, почему мистер Хьюз переменился ко мне, но когда увидела вас и… его, все стало ясно!

— Что же вы увидели? Лиона повела плечами.

— Он обнимал вас в гостиной, при этом вы были полураздеты, как сейчас!

Тина непроизвольно покраснела.

— Мне жаль, что он это сделал, — сказала она как можно спокойнее. — Это произошло случайно и, уверяю вас, впервые. Между нами ничего не было и нет, кроме дружбы. Не верите — спросите его самого. Или мисс Хьюз — моя жизнь проходит на ее глазах.

— Я знаю, Тина Хиггинс, вы живете здесь уже год, как приживалка — в чужом доме, у чужих людей!

Лицо Тины вспыхнуло сильнее прежнего.

— Эти люди мне не чужие! Они сами настояли на том, чтобы я жила здесь, и, если вам угодно, я с первого дня плачу за свое содержание!

А сама думала: «Почему я должна оправдываться перед нею?»

Глаза Лионы были холодны, как у змеи.

— Вам двадцать один год, и у вас до сих пор нет ни мужа, ни детей. Знаете, Тина Хиггинс, вы просто старая дева! Вы никому не нужны и потому гоняетесь за чужими женихами!

Тина медленно повернула голову. «Не нужна? Нет, нужна — и Стенли Хьюзу, и Конраду О'Рейли. Хотя последнему, может быть, и нет».

— Лиона Гамильтон! Обычно в таких случаях женщину называют шлюхой. Спасибо, что вы этого не сказали. Шлюха вцепилась бы вам в волосы, а старая дева ограничится парой фраз. Запомните, никогда ни один порядочный человек не упрекнет женщину в том, что она не замужем и у нее нет детей. Одиночество — это несчастье, а несчастьем не попрекают! А с другой стороны: кто знает, может, одиночество, независимость, свобода для меня то же, что для вас семейная жизнь. В этом случае так же глупо смеяться надо мной! Личная жизнь каждого неприкосновенна! Я нахожу прелесть в своем существовании, я никогда и ничего не добивалась силой, а потому не трогайте меня! Вы ограниченная особа, мне жаль мистера Хьюза, я была неправа, посоветовав ему жениться на вас! — Ее голос дрожал. — Уходите отсюда!

И настежь распахнула дверь.

Лиона вышла, прошипев что-то себе под нос, а Тина села в горестном раздумье.

Да, она мечтала о семье, муже и детях, а получила хорошую работу, свободу, независимую жизнь — то, к чему стремилась Тереза. Тогда, быть может, у Терезы тоже все случилось наоборот? Если б знать!

Наутро Тина не вышла к завтраку — лежала у себя и думала до тех пор, пока в комнату не вошла огорченная Бренда.

Девушка села и, обняв подругу, произнесла:

— В чем дело, Тина? Что случилось? Это из-за Лионы?

Тина не ответила на вопрос.

— Прости, Бренда, — тихо прошептала она.

— Я знаю, — сказала Бренда, — у Лионы скверный характер. Она уже устроила объяснение со Стенли, а вчера я случайно увидела, как она выходит из твоей комнаты. Наши родители дружили, и Стенли с Лионой сосватаны друг другу давным-давно, но я предпочла бы иметь в невестках совсем другую девушку. Например, тебя, дорогая. Нет-нет, ты можешь ничего не объяснять и все же… Я была бы счастлива!

И Тина зарылась лицом в объятиях Бренды — так она поступала только с Терезой. В давние незапамятные времена!

— Идем в столовую, Тина. Стенли и Лиона уже ушли из дома.

Тина встала с тяжелым сердцем и, приведя себя в порядок, вышла из комнаты.

Утренний город сиял за окном — чистый, солнечный, светлый. И девушке вдруг подумалось, что сегодня случится что-то хорошее.

Она вспомнила слова Лионы: «Вам двадцать один год…» Разве это так много — даже с точки зрения восемнадцатилетнего человека?

— Скажи, Бренда, я что, выгляжу старше своего возраста?

Бренда удивленно засмеялась.

— Что приходит тебе в голову, Тина? Ты такая юная и очень хорошенькая! Тебе и двадцати-то не дашь!

Тина улыбнулась.

— Послушай, — сказала Бренда, — разве ты не счастлива тем, что имеешь любимое дело, что нужна кому-то?

— Не совсем. Человеку важно быть для кого-то не просто нужным, а единственным. А мои воспитанницы? Я их люблю, но у них есть родители, и мне хотелось бы иметь еще кого-то, кто принадлежал бы только мне.

Бренда ласково тронула подругу за руку.

— Может, мне взять тебя с собой в Англию? У Генри много знакомых, ты бы нашла человека по сердцу…

— Нет. Я могла бы быть счастлива только в Австралии.

— Почему?

Но Тина не хотела говорить на эту тему.

— Выйдя замуж, ты, наверное, займешься исключительно домашним хозяйством? — шутливо произнесла она.

— Конечно нет! Вернее, как захочу. Генри обещает предоставить мне в этом деле полную свободу.

— Ты считаешь, можно сочетать семейную жизнь с независимостью?

— Вполне.

Тина только улыбнулась. Она бы на месте Бренды охотно сдалась в плен, как истинная австралийка, для которой дом и семья превыше всего, а на своем месте — тем более! Кому нужна свобода, называемая одиночеством?

Когда они сели за стол, вошла служанка и сказала:

— Вам пакет, мисс.

Бренда протянула руку.

— Давайте сюда, Холли.

— Это тебе, Тина, — произнесла она следом и передала пакет подруге.

«Тине Хиггинс», — прочитала та. Послание Конрада! Что же там?

Она разорвала бумагу. Ноты. Черные значки на белом листе — непонятные, странные. И сверху надпись рукой Конрада: «Посвящается Тине».

Она взволнованно спросила, обращаясь к Бренде:

— Скажи, могла бы ты сыграть для меня эту мелодию?

Ей никого не хотелось посвящать в свой секрет, но иначе раскрыть тайну нотных знаков было невозможно.

Бренда взяла листы из рук подруги и пробежала глазами ноты.

— Могу, если ты дашь мне немного времени, чтобы разучить.

Тина кивнула.

— Я пойду к себе, — сказала она, — ты позовешь меня, когда будешь готова.

Тина удалилась в свою комнату и сидела там, закрыв уши руками, чтобы не слышать доносящихся из гостиной нестройных аккордов.

Через полчаса Бренда вошла и, взяв подругу за руку,повела в гостиную. Девушка села за рояль, расправила юбки и положила пальцы на клавиши:

— Слушай.

Она начала играть, и сердце Тины стучало в такт. Мелодия казалась пронизанной печальным светом осени; на глаза наворачивались слезы, но при этом с лица не сходила улыбка. Что это было? Песнь сожаления, печали, вины? И огромной веры в жизнь. И любви.

Бренда закончила играть, и Тина едва сумела очнуться. Она, казалось, утонула в воспоминаниях. Кленси. Тайные терзания. Первые поцелуи. Любовь и еще раз любовь.

— Что ты об этом думаешь, Бренда? — спросила она.

— Очень хорошая пьеса. Написана в своеобразной манере, с большим чувством и, на мой взгляд, талантливо. Тут есть все: стиль, мелодичность, проникновенность. Чье это произведение?

Тина смущенно прошептала:

— Моего знакомого…

— Он профессиональный композитор?

— Нет.

— Тогда это тем более удивительно. Знаком ли кто-либо еще с его творчеством?

— Не думаю.

— У меня на кафедре музыки есть знакомые. Я могу показать им.

— Нет.

Тина сняла листы с пюпитра и бережно прижала к груди. И повторила слова Конрада:

— Это очень личное. Теперь — только мое. — А про себя добавила: «Наше».

Бренда внимательно смотрела на нее.

— Пьеса посвящена тебе. Я не желаю вмешиваться в твою личную жизнь и все же скажу: этот человек любит тебя!

Тина улыбнулась — печально, недоверчиво и с надеждой.

— Я многим тебе обязана, Бренда, но хочу попросить еще об одном: не могла бы ты позаниматься со мной музыкой? Я мечтаю научиться играть, пусть не так хорошо, как ты, — хотя бы чуть-чуть!

— Конечно, позанимаюсь. Начнем хоть сегодня.

— И ты думаешь, у меня получится?

— Уверена.

Тина перевернула листы и внезапно увидела надпись, внизу, под нотами: «Она горела в огне, но не погибла: моя память, мое сердце, моя душа сохранили ее для тебя, Тина. Только для тебя. Так же, как и любовь».

Она не верила своим глазам. Любовь? Ей захотелось плакать. Значит, счастье близко — протяни только руку! Но потом она вспомнила красивую женщину, что была с Конрадом в ресторане, и радость ее померкла.

А ее собственное, так и не изжитое горе, из-за которого она до сих пор иной раз плачет по ночам? Любая женщина способна понять ее и посочувствовать, но ведь он — мужчина.

— Жизнь не так длинна, как хотелось бы, а молодость еще короче, — сказала Бренда. — Не мне давать советы, я малосведуща в делах любви, но мне непонятны мнимые преграды, которые создают себе порой любящие сердца. Настоящая любовь пройдет через все, не забывай об этом!

— Хорошо, — прошептала Тина и подумала: «Я буду ждать, может быть, он придет сам и скажет, что любит меня, что я ему нужна. Тогда я, возможно, переступлю через все сомнения и наконец попытаюсь стать счастливой!»

Через три месяца состоялся банкет, посвященный тридцатилетию компании, возглавляемой Робертом О'Рейли.

Огромный, светлый, гудящий от великого множества голосов зал напоминал муравейник — в нем было черным-черно от парадных костюмов мужчин; местами мелькали светлые женские платья и веера. Вечер только что начался. Предстояла официальная часть — поздравления, речи, потом — торжественный ужин и бал: все обещало быть грандиозным.

Роберт О'Рейли, с трудом выбравшись из окружавшей его толпы друзей, коллег, представителей различных организаций и прессы, поискал глазами Симмонса и, найдя, окликнул.

Тот подошел с почтительной улыбкой.

— Примите мои поздравления, сэр!

— Благодарю. Прошло всего несколько минут, а я уже немного устал от всего этого, — пошутил Роберт.

— Это день вашего триумфа, мистер О'Рейли!

— Это не только мой триумф — наш с вами. Всех служащих без исключения. Кстати, — заметил он, — а молодой человек, которого назначили на место Мирена, тоже приехал? Ему должны были послать приглашение.

Роберт собственноручно проследил, чтобы это было сделано.

— Кто? — удивился Симмонс. Он не сразу сообразил, о ком речь.

— Ну этот… О'Рейли.

— А! Извините, сэр. Да, он здесь, я видел его.

— И как он? Вы обещали проследить за его работой на новом посту.

— Да-да, я помню, мистер О'Рейли. Он хорошо справляется — у меня нет замечаний.

Роберт улыбнулся.

— Спасибо, Симмонс!

Через несколько минут Роберт увидел того, кого искал. Конрад стоял в стороне, возле белой колонны, и задумчиво смотрел на окружавшую его суету. У Роберта замерло сердце. Из юноши сын превратился в красивого молодого мужчину. Такой же высокий, стройный, как раньше, но более мужественный. Двадцать пять лет — совсем взрослый!

И, глядя на Конрада, Роберт вновь и вновь вспоминал глаза Одри — их чарующий взор, неугасающий свет. Он готов был смотреть на сына еще долго, но услышал, как в глубине зала громко произносят его имя. Пришло время выступления перед собравшимися главного виновника торжества — владельца и бессменного президента компании. Когда Роберт поднялся на возвышение, раздалось море хлопков и восторженных возгласов. Конрад подошел ближе, чтобы видеть отца.

Роберт улыбался. Он по-прежнему казался уверенным в себе, полным достоинства и сил. Конрад заметил: за эти годы в волосах отца прибавилось седины, на лице — морщин, но серо-голубые глаза сияли ярко, и в целом он сохранил редкую для своего возраста форму.

Роберт начал говорить, но Конрад не прислушивался к его словам. Отец! Человек, своим трудом создавший огромное деловое государство, в одиночку переборовший судьбу. Все эти люди работают на него, в том числе и он, Конрад. Уважают, любят, боготворят… Что ж, сегодня великий праздник! Не каждому в жизни выпадают такие дни!

Когда официальная часть вечера закончилась, Конрад, улучив момент, подошел к отцу.

— Отец! Здравствуй. Прими мои поздравления!

Роберт сделал движение, точно хотел обнять сына, но сдержался и опустил руки.

— Конрад? Здравствуй. Спасибо.

— Вижу, ты не удивлен? — Конрад слегка улыбнулся, и Роберт тоже.

— Нет. Я, естественно, слышал об авторе знаменитого проекта. Отойдем? — предложил он. — У меня есть немного времени. Хочешь поговорить?

Молодой человек кивнул.

— Можно незаметно спуститься вниз, — сказал Роберт.

— Попытаемся.

Они так и сделали. Свернув на боковую лестницу, спустились в маленький кабинет красного дерева. Там стояла мягкая мебель, в камине пылал огонь.

Роберт показал рукой на диван.

— Садись.

Несколько минут отец и сын молча смотрели друг на друга.

— Давно ты вернулся из Америки?

— Год с небольшим.

— Как там шли дела?

Конрад помолчал. Потом ответил:

— Не очень.

— Почему ты решил устроиться в мою компанию?

Конрад пожал плечами.

— При отсутствии прямого доступа к цели людям свойственно искать обходные пути.

— Сперва я даже подумал, что ты решил навредить мне.

— Ты считаешь меня настолько подлым? — Роберт увидел в глазах сына странную, несвойственную молодому возрасту усталость.

— О нет! Конечно нет! — поспешно произнес он. Потом спросил без тени насмешки: — Как твоя личная жизнь? Я послал два приглашения, но ты явился без спутницы.

Конрад отрешенно смотрел в разметавшее яркие языки пламя камина.

— В Америке я был женат и даже имел ребенка — маленькую девочку. Но когда мы возвращались в Австралию, на корабле случился пожар — мои жена и дочь погибли.

Губы Роберта побледнели. Он крепко стиснул пальцы.

— Какой ужас! Твои жена и… дочь!

— Ее звали Мелисса. А жену Джоан.

— Господи! Как жаль!

— Мне тоже, отец.

— Хочу заранее сообщить тебе, — подумав, мягко произнес Роберт, — твой проект принят на заседании совета. Через пару дней ты получишь официальное извещение. Я беру тебя к себе — будешь помогать в управлении.

Конрад ничего не сказал: казалось, услышанное не имело для него такого уж большого значения.

— Где ты живешь? — спросил Роберт.

— Построил дом на южной стороне. Дам адрес — заходи. Ты один, отец?

Роберт вздохнул с болезненной улыбкой.

— Разумеется. — Он сунул руку в карман. — Конрад, я хотел показать тебе одну вещь. — И вытащил из кармана заветный медальон.

Глаза Конрада расширились. Он пошатнулся от неожиданности.

— Как он попал к тебе?!

— Я купил его на одном аукционе. Здесь, в Сиднее.

— Господи! Отец! Я думал, уже не увижу его!

— Как случилось, что ты его потерял?

— При крайне неприятных обстоятельствах. После пожара меня ждала встреча с бушменами. Спасибо, отец! Я могу его взять?

— Да, он же твой.

Роберт с нежной печалью еще раз взглянул на портрет Одри и задумчиво произнес:

— Твоя мать была для меня дороже всех женщин в мире.

Потом перевел взгляд на сына и внезапно заметил то, чего так долго не хотел замечать. Характерные для тагальского племени черты в лице Конрада были в значительной мере сглажены присутствием другой крови: ирландской — со стороны Роберта, английской — со стороны отца Одри.

Роберт увидел воочию неоспоримое доказательство своего родства с этим молодым, человеком — сын был похож на него! Не цветом глаз, волос и кожи, чем-то другим, но похож!

Человек, оклеветавший Одри, был послан судьбой, чтобы испытать его, Роберта О'Рейли, его веру и любовь, а он не выдержал испытания.

— Прости, — сказал он, и его голос дрожал, — прости за все, что я сделал, Конрад, а еще больше — за то, что я не сделал для тебя!

— Это ты прости. Я виноват перед тобой не меньше.

— Мой мальчик!

— Отец!

Роберт был тронут до слез. Он крепко обнял сына, а потом долго смотрел на него.

— Идем наверх!

Первым, кого они встретили, был Симмонс.

— Симмонс! — Роберт остановился. — Хочу представить вам… то есть вы, конечно, знакомы, но в несколько ином качестве. Это Конрад О'Рейли — мой сын.

Симмонс от удивления не знал, что и сказать.

— Вы, верно, решили, что я сошел с ума? Нет! Мы давно потеряли друг друга, а теперь наконец нашли — надеюсь, что навсегда.

— Очень рад, сэр! — вежливо произнес Симмонс. — Уверен: сын не разочарует вас. У него, судя по всему, ваша хватка!

Роберт широко улыбнулся. В этот миг впервые за многие годы он чувствовал себя по-настоящему счастливым.

А Конрад подумал о Тине. Он думал о ней все последнее время. Почему она до сих пор не откликнулась? Прошло три месяца с тех пор, как он прислал ей пьесу. Конрад ждал ответа, но его не было. Он не мог решиться пойти к Тине сам. Первый шаг сделан — теперь ее очередь.

Наверное, он был слишком самоуверенным, считая, что Тина до сих пор любит его. На самом деле он ей, видимо, не нужен.

Подняв взгляд на сверкающие хрустальные люстры, Конрад вспомнил глаза Тины, которые, как бриллианты, поймав свет, уже не выпускали его, они искрились и сияли, влекли к себе — светлые, чистые, прекрасные. Он хотел заботиться о ней, исполнять ее желания, мечтал увидеть ее счастливой. Он бы все для этого сделал теперь, когда понял, что такое любовь, почувствовал, что значит любить и желать одну-единственную женщину на свете. Почему все приходит так поздно?

Две женщины, две хорошие, преданные, верные женщины, Тина и Джоан, любили его всей душой, и ни одну он вовремя не понял, не оценил. Почему? Он не находил ответа.

ГЛАВА I

Стоял ветреный хмурый осенний день, один из тех, что вносят в душу смятение и тревогу, заставляют ее, одинокую, отчаянно рваться в туманные дали, биться в сетях печали и тоски по несбывшимся мечтам и надеждам.

Но здесь, в комнатке Айрин, было тихо, спокойно, тепло, разве что несколько темновато из-за сгустившихся за окном туч.

Айрин, теперь степенная замужняя женщина, разливала чай. Около года назад Аллен все-таки женился на ней — к неудовольствию не любившей его Терезы.

Тереза сидела на высоком табурете, поставив ноги на подножку, и грызла ломтик поджаренного хлеба.

За прошедшие пять лет внешне она нисколько не изменилась, разве что появилось больше уверенности в манерах да мятежный огонь в глазах поутих, уступив место хитроватому спокойствию.

За это время Тереза многому научилась: в первую очередь затаиваться в своих желаниях и выжидать.

Айрин между тем коснулась вопроса, который волновал ее уже не первый год.

— Так как же ты с Барни?

— С Барни? А что с Барни?

Айрин поправила шаль, прикрывавшую плечи.

— Ты знаешь, о чем я.

В темных глазах Терезы мелькнул вызов. Никто не вправе путать ее карты, даже Айрин.

— Все по-прежнему.

Айрин вздохнула.

— Не понимаю тебя, Тереза. Сколько можно морочить всем головы? Ты что, до старости будешь выдавать себя за шестнадцатилетнюю девушку, а Барни за своего брата?

— Нет! — Тереза рассмеялась. — В этом году мне должно исполниться восемнадцать. — Она с наслаждением потянулась. — Приятно быть молодой!

— И долго это будет продолжаться?

— Пока выгляжу молодо, или пока не надоест.

— Тебе никогда не надоест! — пробормотала Айрин. Потом добавила: — Но меня куда больше волнует Барни. Неужели тебе не хочется, чтобы он называл тебя мамой? Зачем эти глупые выдумки?

Тереза забралась на табурет с ногами, положила локти на стол и, подавшись вперед, влилась взглядом в лицо подруги.

— Слушай, Айрин, эти глупые выдумки спасли меня, благодаря им я сумела выкарабкаться, выжить вместе с Барни. Люди по-разному относятся к особе, родившей внебрачного ребенка, и к девушке, которая осталась сиротой с маленьким братишкой. Кто из них, зная правду, стал бы мне помогать? Разве эта старая ханжа, миссис Магнум, взяла бы меня в свою шляпную мастерскую? А соседи? Они всегда приветливо здороваются со мной и говорят: «Какая славная девушка эта Тереза. Воспитывает маленького брата — ей не откажешь в мужестве! И при этом такая честная, скромная, сама добродетель!»— Она опять засмеялась. — Иногда я даже начинаю забываться — мне кажется, что я и в самом деле чиста, как первый снег!

Айрин выдержала ее взгляд.

— Не понимаю, как ты можешь над этим смеяться! — Тереза осталась спокойной.

— Я достаточно наплакалась в минувшие годы, почему бы немножко не повеселиться теперь!

— Может быть. Но мне не нравится, как ты поступаешь с Барни. Ложь — не опора для счастья.

— Ладно, перестань! — Тереза поставила чашку на стол. — Ты еще скажи: деньги не опора. А Барни… Он любит меня, я забочусь о нем, у него все есть.

— У него нет матери, — сказала Айрин.

— Ему это безразлично. Потом, мать у него все-таки есть, просто он об этом не знает.

— Но когда-нибудь он захочет узнать! В один прекрасный день он спросит: «Кто мои родители?» И ты станешь ему лгать?!

— А! — Тереза махнула рукой. — Как-нибудь выкручусь! В конце концов, скажу ему правду.

Женщина покачала головой. Она плохо понимала подругу. Айрин всегда жила просто, смотрела на мир бесхитростным взглядом, а Тереза пыталась интриговать, хитрить, изворачиваться, по крайней мере в последние годы своей жизни.

Вот уже три года Тереза работала в шляпной мастерской миссис Магнум, пожилой, строгой дамы. Девушка начала с того, что подметала полы и выносила мусор, но год спустя уже трудилась над заказами, а с недавнего времени пыталась создавать свои собственные модели.

— Тереза, — произнесла Айрин, подливая ей чаю, — не знаю, как и начать… Я должна сказать тебе кое-что.

Тереза насторожилась. По тону женщины было понятно, что новости дурные.

— Что? Айрин молчала.

— Не тяни же!

— Это касается твоего знакомого, Далласа Шелдона.

Даллас! Сердце Терезы учащенно забилось. Она кое-что слышала о нем с тех пор, как они виделись в последний раз. Год назад, когда на судне под названием «Миранда» случился пожар, Даллас считался пропавшим без вести. Он не погиб в огне, как многие пассажиры и члены команды, — товарищи видели его на берегу, — но потом бесследно исчез. Тереза узнала об этом от Айрин, а той, в свою очередь, сказал Аллен. Кстати, именно после злополучного пожара Аллен все-таки сделал предложение своей давней подруге. Увидев конец света в миниатюре, он наконец понял, что она значит для него.

— Даллас?! Его нашли?!

Многое из того, что было в прошлом, Тереза мысленно давно уже расставила по своим местам. Она по-разному вспоминала Далласа и Нейла. С Нейлом ее соединяла страсть, слепое влечение; это была попытка пробиться сквозь толщу обыденности. Она потянулась за звездой, на деле оказавшейся обычным бульварным фонарем. А Даллас… Воспоминания о нем были связаны с юностью, с запахом первых весенних цветов, моря и чистой травы. При мыслях о Нейле ей представлялась темная ночь или туманное серое утро, а когда она думала о Далласе, то видела перед собой светлый день яркого лета.

— Оказывается, Даллас давно дома, — медленно проговорила Айрин, — и он тяжело болен.

Тереза снова впилась в нее взглядом.

— Что с ним?!

— Не знаю, — уклончиво произнесла женщина, — но, думаю, ты должна его навестить.

— Навестить? — Тереза смутилась. — То есть да, конечно, но его мать и брат…

— Брата нет, он погиб в драке, а на мать Далласа тебе пора перестать сердиться.

— Я не сержусь, но как она воспримет мое появление?

— Брось, Тереза! — Айрин выглядела расстроенной. — Это все отговорки!

— Да нет, я обязательно к нему зайду. Я очень рада, что Даллас жив.

Айрин тайком вздохнула. Она явно знала что-то, о чем не хотела сообщать.

Вскоре Тереза стала собираться домой.

— Барни дома один, — пояснила она. — Спасибо, Айрин. Приходи в гости, тем более ты теперь не работаешь.

Женщина проводила подругу до дверей.

— Не забудь насчет Далласа, — сказала она, — ты обещала.

Тереза спешила домой. Тучи постепенно рассеялись, остались лишь какие-то перья, лоскутья, клочья, похожие на обрывки вееров, сине-серые на блеклом желтоватом небе.

Она жила в старом, но еще крепком доме, в уютной квартирке с окном, выходящим на набережную. Квартирка была обставлена очень скромно, ни одного лишнего предмета, все только самое необходимое, но она нравилась Терезе, была теплой и располагалась в хорошем районе. Бог весть чего ей стоило купить мебель и аккуратно вносить ежемесячную плату, но она ухитрялась это делать и втайне гордилась собой.

Тереза открыла дверь ключом. Она тихонько прошла в комнату, служившую гостиной, удивляясь, что Барни не бежит ей навстречу, как это бывало всегда. Она заметила, что обед, который она ему оставила, стоит нетронутый, а сам мальчик сидит в уголке на полу и что-то увлеченно мастерит.

Барни был спокойным, ласковым, послушным ребенком. Лицом мальчик походил на мать, но глаза у него были серо-голубые, как у Нейла, и волосы не вились так сильно, как у Терезы, а лежали крупными, красивыми волнами. Тереза почти каждый день оставляла его одного, и он никогда не плакал. Любил сидеть в своем уголке, что-нибудь вырезать и клеить: какие-то коробочки, кораблики и еще Бог знает что. Тереза была единственным близким ему человеком, и мальчик, несмотря на то, что не считал ее матерью, любил всей душой. На его любви лежала печать затаенности, она, эта любовь, проявлялась во взглядах, улыбке, а не в жестах и словах. Когда Тереза по вечерам, случалось, колдовала над своими шляпками, Барни тихонько пристраивался рядом, завороженно следил за ее движениями и был в восторге, если она давала ему перышко или лоскуток. Они прожили вместе пять лет, но Тереза так и не научилась обращаться с сыном. Она покрикивала на него, когда он бывал недостаточно понятлив или расторопен. Он все делал медленно, а Тереза вечно куда-то спешила, и эта странная внесуетность Барни порой выводила ее из себя. Когда она повышала голос, мальчик съеживался и улыбался беспомощной застенчивой улыбкой, точно ему было стыдно за мать неизвестно перед кем, что еще больше бесило Терезу.

Ребенок боялся ее гипнотического взгляда, но если Терезе случалось поиграть с ним, весь расцветал от радости, хотя у Терезы никогда не хватало терпения завершить дело: она сама придумывала все правила, не оставляя места фантазии Барни, и так же резко, как и начинала, обрывала игру. Ей не приходило в голову, что Барни, несмотря на малый возраст, — личность, она смотрела на него как на существо, о котором волею судьбы приходится заботиться, и забывала, что он нуждается в чем-то еще, кроме одежды, еды и питья. Если его поведение не укладывалось в определенные ею рамки, она раздражалась, не пытаясь понять, в чем причина. Тереза подавляла мальчика своей внутренней силой, поэтому Барни невольно стремился держаться как можно тише, занимать меньше места… Терезу в ее жизни так много унижали и притесняли, что теперь она как будто радовалась тому, что рядом есть еще более зависимое и безответное создание, которое слушается, а временами даже боится ее, пусть даже это создание — беззащитный, слабый ребенок. Бывало, она обижала его, но гордилась тем, что никому другому не позволила бы тронуть Барни и пальцем.

Ее отношения с окружающими людьми и всем миром всегда были достаточно сложны, а теперь, когда она повзрослела, — особенно. Хотя во многом она до сих пор оставалась ребенком…

Тереза часто думала, как было бы хорошо, если бы все живущие вокруг люди стояли в ее шкафу в виде деревянных кукол, и она вынимала и оживляла бы их тогда, когда нужно, и именно тех, кто был ей нужен в данный момент. А еще лучше: пусть бы все были ей что-то должны и чем-то обязаны, а она — никому и ничем.

Приятно жить в удобном мире, среди удобных людей!

— Ты почему не ел, Барни? — спросила она. Ребенок вздрогнул от звука ее голоса и повернул к Терезе счастливое лицо. Тереза увидела у него в руках проволоку; из нее мальчик смастерил нечто вроде корпуса лодочки, к которому пытался приладить белый парус. Тереза вспомнила, как неделю назад Барни увидел в витрине магазина игрушечную яхту из полированного дерева с парусами из белого шелка и попросил мать купить ему это сокровище. Хотя Барни крайне редко просил ее о чем-то, Тереза отказала — игрушка стоила дорого, а она экономила каждое пенни, покупала только самое необходимое. У нее имелись свои планы — детские желания Барни не вписывались в них.

— Тесси, смотри! — Он показал ей поделку. Тереза остолбенела. Барни взял со стола шляпку, над которой она трудилась по вечерам вот уже вторую неделю, разрезал шелк, вытащил и разогнул каркас. Это была именно та шляпка, которой Тереза надеялась окончательно сразить миссис Магнум.

Год назад Тереза сделала немаловажное открытие. Полистав иллюстрированные журналы, которые миссие Магнум с великим трудом удалось выписать из Франции, она поняла, что взяв деталь оттуда, деталь отсюда, прибавив к классической основе что-то свое, можно создать фантастически оригинальную модель, нечто совершенно особенное. Бывало, ей помогали наблюдения за жизнью, природой. Так, вспомнив тростниковые заросли в окрестностях Кленси, Тереза смастерила шляпку из жесткой зеленой ткани с окантовкой из мягкого коричневого бархата. Скрепя сердце она научилась кроить и шить и вскоре делала шляпки сама от начала и до конца, от эскиза до последнего стежка.

Она собиралась попросить миссис Магнум присвоить ее имя двенадцати последним моделям, что вышли из-под ее рук, и попытаться добиться существенной прибавки к жалованью. Эта шляпка должна была стать венцом ее маленькой коллекции, но теперь Барни все испортил. Надо же, он никогда ничего не трогал и вдруг…

Она бросилась к мальчику и выхватила из его рук клочья изуродованной шляпки. Конечно, ничего невозможно исправить, он уничтожил ее труд. На полу валялись ножницы и обрывки страусовых перьев.

— Дрянь! Безмозглое создание! Что ты наделал?! Губы мальчика обиженно дрогнули. Он явно ждал, что Тереза обрадуется.

— Кораблик…— прошептал он.

— Кораблик?! Да ты взгляни — ты же все испортил!! — Она была вне себя от ярости. — Ты что, не понимаешь?!

Барни отшатнулся, но Тереза размахнулась и залепила ему пощечину, а потом принялась стегать сорванным с себя пояском. Ребенок заплакал, и она тоже — от отчаяния и злобы.

Барни не просил прощения, он только вскрикивал и закрывал руками искаженное от страха лицо. Его била дрожь. Тереза загнала мальчика в угол и с остервенением долго хлестала поясом.

Потом бросила пояс и села на диван, опустошенно глядя перед собой.

Она пыталась прийти в себя. Даллас, шляпка, а теперь Барни…

Барни! Когда-то она чуть не потеряла его, и тогда Терезе казалось, что он единственный близкий ей человек. Но выяснилось, что человека из него надо еще сделать, вырастить, а это было тяжело. Несколько лет подряд она не давала себе ни малейшей слабинки, пыталась максимально упорядочить свою жизнь, подчинив единой цели, и, когда случались такие досадные срывы, срывалась сама. Она вспоминала себя маленькой девочкой, Кленси, маму, отца, Тину и плакала, плакала…

Чьи-то руки робко обвили ее шею, и мягкие волосы коснулись щеки. Это Барни — избитый ею беспомощный ребенок искал у нее защиты от нее же самой.

— Барни! — Тереза порывисто схватила его и прижала к себе. Жгучее чувство стыда охватило ее. — Барни, милый! Я… я куплю тебе тот красивый корабль, только не плачь, не сердись, ладно?

Она приласкала ребенка, а потом сделала то, о чем Барни и не мечтал: взяла его к себе в постель, где он доверчиво прижался к ней. Барни не умел долго помнить обиду.

А Тереза раскаивалась, хотя в последнее время приучала себя к тому, чтобы не терзаться из-за поступков, какими бы они ни были, в том случае, если они направлены на достижение того благополучия, к которому она стремилась вот уже несколько лет. Тереза изживала свою совесть очень долго, но, как видно, изжила не до конца. Она говорила себе: «Я была бы очень хорошей и очень доброй, если бы люди вокруг не были столь плохи. Мне очень жаль, но я же не виновата в том, что, оставаясь бескорыстной и честной, ты рискуешь быть обманутой теми, кто ни в грош не ставит эти самые качества». Признаться, она довольно часто негодовала на то, что жизнь принудила ее испортиться. Успокоения ради она считала, что все самое лучшее хранит в некоем душевном тайнике — для тех редких хороших людей, что еще остались на свете, и для тех далеких времен, ради которых она жила, точнее, старалась выжить. Когда-нибудь они точно наступят — дай Бог, теперь уже скоро!

Тереза проснулась, как всегда, в точно назначенное время и, не позволив себе хотя бы чуть-чуть полежать, быстро откинула одеяло.

Терезе нравился прекрасный вид из окна. Утром она любила смотреть на раскинувшийся перед взором светлый горизонт, вечером — на неровно пылающее пламя заката, а ночью, если не спалось, — на льющийся с небес призрачный лунный свет. Окна были низкими, над ними нависал козырек крыши, но Терезу устраивал полумрак комнат, обставленных зеленовато-серой и коричневой мебелью. Здесь было тихо, уединенно, и ей иной раз казалось, что лучше места в Сиднее не найти.

Тереза собиралась на работу. Она надела темно-вишневое платье с плечиками и двумя рядами пуговок на узких рукавах, волосы заплела в косу с пышным концом. Как обычно, у нее не хватило времени хорошо позавтракать, и она быстро глотнула кофе и пару раз откусила от вчерашней черствой лепешки. Дома она готовила только по выходным, да и то не всегда; покупала что-нибудь, возвращаясь с работы (какие-то овощи, пакетик жареных каштанов или картошки, хлеб), да одна из добросердечных соседок брала для нее молоко и оставляла на пороге квартиры.

Барни крутился рядом. Он был непривычно возбужден и уже напомнил ей об обещанной яхте.

— Куплю, сказала же! — отмахнулась Тереза. Она подумала, что надо бы сесть рядом с ним, поговорить хотя бы минутку, приласкать, но времени уже не оставалось, и женщина устремилась к выходу.

— Смотри, поешь! — бросила она сыну и захлопнула дверь.

«Ладно, черт с ним, куплю Барни эту яхту!» — решила Тереза. В конце концов, у бедного мальчика так мало радостей в жизни. Он остается один на целый день, по соседству детей нет, сама она редко занимается с ним. Иной раз Тереза брала его к Айрин поиграть с Кристианом и Делайлой — этот день превращался для Барни в настоящий праздник.

Тереза бежала по тротуару среди спешащей куда-то толпы, мимо несущихся или, напротив, ползущих экипажей, и нежно-золотистое солнце ласкало недавно проснувшийся мир.

Мастерская миссис Магнум находилась далеко от дома Терезы, на северной стороне, но женщина в любую погоду туда и обратно добиралась пешком.

Миссис Магнум появлялась в мастерской не каждый день, у нее было больное сердце, и она часто отлеживалась дома, но сегодня Терезе во что бы то ни стало нужно было с нею поговорить.

Мастерская занимала первый этаж двухэтажного каменного дома на одной из центральных улиц. Зеркальные окна, массивная дверь с колокольчиком… Терезу никогда не приняли бы сюда даже на самую грязную работу, какую она и выполняла вначале, если бы не рекомендация дамы из некоего благотворительного общества, подруги миссис Магнум, которая пожалела девушку-сироту, оставшуюся без средств после смерти родителей, да еще с младшим братом, в ту пору годовалым малышом.

Тереза вошла с черного хода, поздоровалась с девушками и направилась прямо в кабинет миссис Магнум.

Та, к счастью, была на месте — сидела за столом, заваленным эскизами и образцами тканей.

— Миссис Магнум, — Тереза закрыла за собой дверь, — нам надо поговорить.

Она намеренно сказала не «мне с вами», а «нам», давая понять, что разговор важен для них обеих.

Миссис Магнум подняла голову. Этой женщине было лет пятьдесят, ее полное, напудренное лицо окружали тщательно уложенные золотистые локоны, на пальцах сияли перстень с крупным сапфиром и несколько тонких, усыпанных бриллиантами колец. Когда она, шурша юбками, проходила по мастерской, за нею тянулся шлейф густого аромата духов, пудры, помады и каких-то неведомых притираний. В ее внешности было что-то гротескное; она являлась грозой мастериц и умела расположить к себе клиентов: у мастерской не было отбоя от заказов сиднейских модниц.

Впрочем, миссис Магнум, не страдая избытком скромности, считала, что ее модели сделали бы честь даже Парижу.

У пожилой дамы были две замужние дочери, которые не одобряли материнского увлечения, ставшего смыслом ее жизни, и, к огорчению последней, не собирались продолжать ее дело. Ходили слухи, что после смерти миссис Магнум мастерская скорее всего будет продана.

— У меня мало времени, Тереза. Что тебе нужно? «Конечно, — подумала Тереза, — я для тебя просто пешка».

— Поговорить, мэм, — повторила она, — о моих моделях.

— О твоих моделях? — Миссис Магнум сделала ударение на втором слове, и Тереза прекрасно поняла почему.

— Да. О моих. — Она набрала побольше воздуха. — Миссис Магнум, ваша последняя коллекция больше чем наполовину плод моего труда. Я создала двенадцать моделей, а вы с девушками — восемь.

Лицо миссис Магнум напряглось, в глазах отразилось нетерпение.

— Ну и?.. — сказала она.

— Я хочу, чтобы вы повысили мне жалованье хотя бы до уровня старшей мастерицы и присвоили моим моделям мое имя! Собственно, я даже имею право на получение процента с продажи своих шляпок, и вы…

— Хватит! — оборвала хозяйка. Она отложила бумаги и образцы. — Это неслыханно, Хиггинс! Начнем с того, что это не твои модели, они принадлежат мастерской. Ты работаешь здесь и получаешь жалованье…

— Маленькое, — вставила Тереза.

— Достаточное! — отчеканила миссис Магнум. — Для тебя в твоем положении.

— Почему вы берете на себя смелость определять мое место в этом мире?

Миссис Магнум остолбенела. За двадцать лет ни одна работница не осмеливалась разговаривать с нею в таком тоне. Какая муха укусила эту девчонку?

— Такие условия предполагались с того самого момента, как ты начала работать над моделями.

— Это вы предполагали, не я!

— Но ты не возражала.

— У меня не оставалось другого выхода. Тогда я действительно была никем.

Голос Терезы звучал уже не так уверенно, а миссис Магнум успела обрести второе дыхание.

— А сейчас ты почувствовала уверенность и решила заявить о своих правах, так? — С этими словами миссис Магнум протянула полную холеную руку к шкафу и взяла чистый лист бумаги. — Вот, смотри: где написано, что я тебе что-то должна? У тебя есть такая бумажка? У меня ее нет! Знаешь, девочка, я могла бы просто вышвырнуть тебя и все, но мне тебя жаль, потому все-таки объясню, что к чему.

«Жаль?»— подумала Тереза. Она вспомнила миссис Вейн. Та тоже сказала, что пожалела ее. И при этом нагрела на пять фунтов.

— Хорошо, — жестко произнесла она, — тогда на следующую коллекцию подпишем бумагу!

— Никогда такого не будет! — мгновенно откликнулась миссис Магнум. — О жалованье мы еще могли бы поговорить, если бы ты не повела себя так нахально, а об имени и процентах не стоило даже заикаться!

Тереза почувствовала себя загнанной в угол. Теперь миссис Магнум в отместку вообще не станет платить ей ни на пенни больше. Очевидно, беда была в том, что они встретились как работница и хозяйка, три года знали друг друга в этом качестве и разговаривать по иному уже не могли. Что ж, миссис Магнум могла не сдавать своих позиций: у нее были деньги, прочное положение в обществе и куча таких, как Тереза, женщин — одну можно было всегда заменить другой.

«Видимо, этот разговор следовало начинать тогда, когда я действительно стала бы незаменимой», — подумала Тереза. Только когда бы это случилось, через год, через два? А может, миссис Магнум вообще бы этого не заметила?

Словно в подтверждение ее слов хозяйка сказала:

— Ты что, думаешь, будто твои, то есть сделанные тобой, шляпки — нечто особенное?

Ее тон был оскорбительно холоден.

— Именно поэтому вы начали переговоры с мистером Мартинелем? — проговорила Тереза, вкрадчиво и не без яда.

Это был ее тайный козырь. Грудь миссис Магнум начала учащенно вздыматься.

— Откуда тебе известно?

— Слышала! — жестко ответила Тереза.

Но хозяйку нельзя было переспорить — преимущества были на ее стороне, и она это знала.

— Что ж, — сказала она, — это мои дела, и они никого не касаются, тем более рядовых работниц, таких, как ты. Если условия работы не устраивают тебя, уходи. Займись этим сама — может, что-нибудь получится.

— Если вы вернете мои модели!

— Я уже сказала: они принадлежат мастерской. — И продолжала немного мягче: — Не нужно так вести себя, Тереза. Вспомни, я дала тебе эту работу, и начала ты с того, что подметала полы.

— Вы дали мне работу, но не голову и руки! Вы присваиваете результаты моего труда и обкрадываете меня! Представляю, сколько вы заработали на продаже моих моделей!

— Представлять — не значит знать. Кстати, где последняя, тринадцатая шляпка?

— Я не смогла ее закончить, — угрюмо произнесла Тереза.

— Жаль. Ну что ж, Тереза, я со своей стороны готова забыть об этом разговоре при условии, что ты будешь, как прежде, хорошо работать и пообещаешь не повторять подобных выходок. Если так, то я тебя прощаю, если нет, то нам придется расстаться.

Тереза застыла в безмолвном негодовании. Подумать только, как все повернулось! Этот разговор, на который она возлагала такие надежды, принес пользу не ей, а хозяйке! Тереза чувствовала, что вместо желанной свободы впереди забрезжило нечто совсем обратное! Теперь миссис Магнум знает все ее тайные желания и мысли, всегда будет начеку и при малейшем удобном случае станет выкручивать ей руки и перекрывать доступ воздуха! Выходит, это она, Тереза, вынуждена благодарить миссис Магнум, а не наоборот!

Но самолюбие — черт с ним, на это она, в общем, готова была закрыть глаза, главное — ей не прибавят жалованье! В последнее время Терезе катастрофически не хватало денег, хотя теперь она зарабатывала больше, чем когда-либо. Вот уже три года существовало некое дело, поглощавшее львиную долю добываемых ею средств. Она оплачивала услуги одного человека, и это была ее тайна, о которой никто не знал. Пока затраты ни к чему не приводили, но Тереза не теряла надежды. Это был ее последний, единственный шанс получить в этой жизни крупный выигрыш! Хотя иногда она думала, что, возможно, проиграла с самого начала, еще до своего появления на свет, когда чья-то неведомая рука вытянула для нее в лотерее судеб несчастливый билет.

— Иди, — сказала миссис Магнум, — и в другой раз помни, с кем говоришь. Иначе со временем ты, пожалуй, захочешь занять мое место.

В ответ Тереза тонко улыбнулась и небрежно скользнула по лицу миссис Магнум взглядом своих темных глаз. Потом безмолвно повернулась и закрыла за собой дверь.

Когда она вышла, женщина откинулась на спинку стула. От разговора с девчонкой расшалилось сердце. Миссис Магнум взяла ее на работу три года назад, тогда Терезе было пятнадцать, значит, сейчас должно исполниться восемнадцать лет. Впрочем, иногда миссис Магнум в это не верила: девушка была слишком проворной и далеко не наивной. Она оказалась очень способной работницей, но при этом выказывала строптивость, а временами становилась даже дерзкой. Причем, сначала она вела себя совсем по-другому, казалась тихой, перемещалась по мастерской со своей метлой бесшумно и незаметно, как тень. А теперь вдруг начала качать права. Миссис Магнум не любила людей, которые чего-то требуют, ей нравились работницы, видящие в ней недосягаемый идеал, способные усердно трудиться за самое скромное вознаграждение. Ей, как и Терезе, были нужны «удобные» люди. Конечно, миссис Магнум сумела заработать на Терезе и ее моделях немало денег, и все же сейчас у нее мелькнула мысль расстаться с девчонкой. Она смутно чувствовала опасность. Неприятно видеть рядом человека, который, будучи твоим подчиненным, смотрит на тебя как на равного, более того, признает свои способности выше твоих.

«В конце концов я уволю эту нахалку», — подумала миссис Магнум.

А Тереза между тем прошла на свое рабочее место. Случившееся сегодня нагнало на нее уныние и тоску. Все ее начинания зашли в тупик. Она уже лишилась возможности выбивать деньги из разных благотворительных организаций под маской жалкой просительницы, чем занималась первый год после рождения Барни; к своим прежним занятиям, связанным с различного рода воровством, возвращаться не хотела; ее попытка зарабатывать максимум средств честным путем не увенчалась успехом… Тереза задумалась. Следовало еще что-то предпринять и поскорее.

Она знала: душа человека — инструмент со множеством струн и, если научиться на нем играть, можно извлечь немало пользы. Однако есть инструменты, сладить с которыми невозможно. Тогда остается один выход — сломать. Как это делается, тоже известно: нужно взять и уничтожить то, что дорого данному человеку больше жизни, то, чем живет его душа. Это единственный правильный ход.

План у Терезы был. Но как его осуществить?

Она еще не знала, как мало времени в ее распоряжении.

ГЛАВА II

Тереза сама удивлялась тому, как хорошо помнит дорогу к дому Далласа Шелдона, и уверенно шла по узким улочкам. После дождя было грязно, местами буквально некуда ступить, и Тереза чертыхалась, то и дело попадая в лужи. В конце концов, у нее только одни приличные туфли, да и подол платья совершенно не годится пачкать грязью. Пришедшие с северо-запада муссоны навеяли прохладу, пригнали нескончаемую вереницу туч: Тереза еще не помнила такого дождливого января. Обычно в это время все живое в Сиднее и по всему побережью стонет от невыносимой жары, а в это лето, похоже, не умрешь от зноя и жажды. Тереза рассуждала как настоящая жительница этих мест; иногда ей и в самом деле казалось, будто она прожила в Сиднее многие годы. Она привыкла и к шуму, и к суете, и к собственному ворчанью на то, что в столице шагу нельзя шагнуть из-за множества понаехавших провинциалов.

Вот он, дом Далласа. Дверь закрыта, вокруг никого нет. Тереза остановилась. Ей стало страшно, она не могла ни с того ни с сего взять и войти в неизвестность.

В соседнем дворике женщина развешивала белье. Тереза подошла. Нужно попытаться что-нибудь выяснить.

Она слегка откашлялась.

— Мэм… — Женщина повернулась.

— Мисс?..

— Простите, я… Вы не знаете, где живут Шелдоны? Женщина оглядела ее.

— Здесь. А вы кто будете?

Тереза растерялась. Жешцина стояла молча, с неприветливым выражением усталого лица.

— Я из благотворительного общества, — нашлась девушка.

Взгляд женщины потеплел.

— А, вот что! — обрадовалась она. — Очень кстати, мисс. Правда, Сильвии Шелдон сейчас нет, но вам, наверное, нужен ее сын?

— Да, — отвечала Тереза, — а вы не можете мне сказать, что с ним?

Женщина вздохнула. Она шла вдоль веревки, развешивая белье, а Тереза двигалась следом.

— Несчастья преследуют эту семью, не знаю, за что им такое! Сначала утонул муж Сильвии, потом погиб младший сын Джордж, а теперь Даллас стал калекой!

Глаза Терезы расширились, их взгляд остановился.

— Что? — прошептала она. — Что вы сказали?!

— А какой был парень, — продолжала женщина, — добрый, красивый! Какие-то изверги зверски избили Далласа, его подобрали добрые люди, привезли в Сидней. Он долго не приходил в себя, думали, умрет, никто даже не знал, кто он и откуда… Потом Даллас очнулся и сказал свое имя и где живет.

Девушка вся дрожала. Господи, а вдруг он изуродован, как же она посмотрит на него?!

— Он что, не ходит или…

— Нет, мисс, даже не встает и не двигается. Наш доктор говорит, что никогда и не встанет.

У Терезы сжалось сердце.

— Кто же за ним ухаживает? — прошептала она.

— Мать, кто же еще! Очень хорошо, что вы пришли, мисс, может, чем-нибудь поможете. Сильвия стирает по домам, но большой ли это заработок на двоих? Мы, соседи, конечно, помогаем, но среди нас нет богатых, и у всех свои семьи. Сильвия говорила мне, что если б Даллас пострадал во время пожара, то получал бы пенсию от компании, а так ему просто один раз дали денег, как помощь, да товарищи собрали немного.

Тереза стояла, чувствуя холод отчаяния. Бедный Даллас! Как же так, почему с ним случилось такое? И что ей теперь делать? Она подумала о пяти фунтах, которые он когда-то достал для нее: сейчас она не могла вернуть ему этих денег, нет, не могла! Ей стало жутко. Какой он, как выглядит? Как ей все это выдержать, перенести? Может, не ходить?

Ноги не несли ее к дому, но совесть заставляла идти.

Она пошла, от страха так и не придумав, что говорить и как себя вести.

В первой комнате никого не было. Дверь во вторую была приоткрыта: Тереза подкралась на цыпочках и заглянула туда.

На кровати лежал человек, укрытый почти до самого подбородка. Окна были занавешены, и в полумраке Тереза не могла разглядеть его лица.

— Даллас! — тихо позвала она. — Это ты?

Потом вошла. Да, это был Даллас, он открыл глаза и смотрел на нее. Его лицо не было изуродовано, хотя он похудел и казался очень усталым, бессильным, лишенным всякой энергии и огня.

— Тереза…— медленно произнес он. — Входи. — Он, казалось, совсем не удивился.

Она подошла и немного погодя села на стул. Рядом стоял столик с лекарствами, водой и какими-то мелкими предметами. Стены были голыми, выкрашенными в зеленовато-серый цвет, на полу лежал выцветший лоскутный коврик. Больше в комнатке ничего не было. Господи, каково же лежать весь день, глядя на эти стены?!

Даллас смотрел на Терезу. — «Зачем она пришла? Совсем не изменилась, все такая же худенькая, хрупкая, но одета лучше и держится иначе. Значит, у нее все хорошо? Может, она вышла замуж? Нет, в таком случае она, наверное, не пришла бы. Даллас внимательно посмотрел в лицо сидящей перед ним женщины — она не выглядела ни спокойной, ни счастливой».

Тереза сложила руки на коленях.

— Даллас! Что же такое случилось?

— Я попал в руки бандитов, меня избили… Что было дальше — не помню, я очнулся уже в Сиднее, в больнице. Не знаю, в чем причина, но я не могу двигаться, не могу ходить, — он говорил спокойно.

— И ничего нельзя сделать?

— Врач говорит — ничего.

Ее глаза против воли наполнились слезами.

— О, Далей! Я не могу поверить…

— Я тоже сначала не мог, мне казалось, стоит захотеть, я встану и пойду. Не плачь, Тереза. Спасибо, что пришла меня навестить.

— Я пришла бы раньше, просто не знала, что ты дома.

— Конечно, — сказал он и замолчал. Потом спросил:— А как ты? Как жила все это время?

— Нормально. — Подумала немного и добавила: — Не могу сказать, что счастливо.

Счастье? Даллас тайком вздохнул. Раньше ему казалось, чтобы стать счастливым, нужно иметь так много! А теперь? Теперь он был бы счастлив, если бы смог передвигаться на костылях.

Все в мире относительно, и представление человека о собственном счастье меняется в зависимости от его состояния в конкретный период жизни. Но его, Далласа Шелдона, ждет только одно, до самой смерти без всяких перемен. Если бы он мог приспособиться к этой жизни, к такой жизни, и находить в ней хоть какой-нибудь смысл!

На мгновение Даллас закрыл глаза. В последнее время ему часто снился один и тот же мучительный сон. Будто он бежит по берегу лазурного моря светлым солнечным утром. В чистом небе кружатся чайки, и колючие брызги волн обжигают лицо. Свежий ветер мчится следом, и Даллас ощущает легкость тела и одновременно его вес, бег все ускоряется, ноги мягко пружинят, он испытывает невероятное наслаждение от движения. Потом подпрыгивает, отрывается от земли и летит, и не падает, и видит перед собой огромный радостный мир.

А потом он просыпался и видел комнату, четыре стены и свое неподвижное тело, пленником которого был. Иногда ему хотелось пошевелиться, до ужаса, до боли, до адских мучений души, он пытался и… не мог.

— А как твой сынишка?

— Барни? С ним все в порядке. Он любит всякие кораблики, мечтает стать моряком.

— Что ж, — сказал Даллас, — ему можно только позавидовать. У него все впереди. А ты чем занимаешься, Тереза?

— Делаю шляпки.

— Шляпки? — В глазах Далласа появился интерес и что-то очень доброе. Точно они с Терезой были маленькими детьми, которые говорят об игрушках. — Какие шляпки?

— Разные. Некоторые получаются очень элегантными!

— Правда? Надо же, ведь ты никогда не вращалась в обществе дам, которые их носят! Значит, у тебя есть способности, талант, так?

Тереза покраснела от удовольствия. Никто никогда ей такого не говорил.

— Не знаю! — произнесла она, заметно оживляясь. — Мне помогают наблюдения за окружающим миром, природой…

Когда она заговорила о своей работе, фантазиях, ее лицо стало мечтательным, напряженность исчезла, она улыбалась, и Далласу было радостно и больно видеть это.

Он тоже улыбнулся, хотя совсем не так, как раньше. Глаза его были печальны, их яркая зелень поблекла.

«Как странно, — подумала Тереза, — ему всего двадцать четыре года, но в жизни его уже наступила осень. Это ужасно — не иметь никаких надежд! И если Сильвия Шелдон умрет, Далласа отправят в богадельню…»

И невольно почувствовала стыд и одновременную радость от того, что имеет здоровье, способность бороться и веру в жизнь.

— Я рад, что ты справилась, — сказал Даллас, — сумела встать на ноги. Тебе есть чем гордиться.

— Да, — согласилась Тереза, — но я не всегда поступала честно. Мне случалось совершать плохие поступки. Обманывать, хитрить…

— Тебя мучает совесть?

— Нет, — призналась Тереза и добавила: — Но ты, наверное, осудил бы меня?

— Я не осуждаю. Ты одинокая женщина с маленьким ребенком: в чем тебя можно упрекнуть? Ты заботилась о себе и своем малыше и использовала те средства, которые позволяли тебе выжить. Не думаю, что ты делала что-то очень плохое. Потом я уверен: если б ты могла всегда поступать честно, то не ступила бы на путь лжи. Думаю, у тебя просто не было другого выхода.

Тереза облегченно вздохнула. Надо же, единственный человек, мнение которого ее сейчас волновало, не намерен ее судить!

Удивительно, но Даллас тот, рядом с кем становишься добрее, чище, с ним чувствуешь себя уверенно даже тогда, когда он сам беспомощнее грудного младенца!

Ей не пришло в голову, что Даллас способен проявить к ней больше снисхождения и чуткости, чем она к нему, даже если он лежит недвижимый и нуждается в постоянной опеке, а она здорова и твердо стоит на ногах, просто потому, что такова его душа, его совесть и чувства. Он всегда думал о тех, кто рядом, больше, чем о себе самом, признавал естественную слабость женщин и видел в них существ, нуждающихся в покровительстве и защите. Он умел любить и умел прощать.

— Ты правда так считаешь? — Даллас устало вздохнул.

— Конечно.

Он мог бы сказать Терезе, что убил человека тогда, в лесу, вонзил ему в грудь нож, но стоило ли? Да и был ли этот человек человеком?

Что ж, если Тереза желает, чтобы он отпустил ей какие-то там грехи, если это облегчит ее совесть, он сделает так, как она хочет.

Он видел, что она не замечает, как ему трудно разговаривать с нею, казаться спокойным, не терять самообладания, и не сердился. Он прощал любимой женщине то, чего никогда не простил бы себе.

— Скажи, Тереза, теперь это дело прошлого… Как же случилось, что ты осталась одна? Это человек ушел от тебя, когда узнал о ребенке?

Тереза смотрела своими темными глазами куда-то сквозь него.

— Нет, — ответила она, — о ребенке он не знал. Но если б узнал, ничего бы не изменилось. Он просто с самого начала не думал оставаться со мной навсегда. — И, подумав, прибавила:— Но и я не любила его, это был какой-то мираж, не больше… Я уже не могу представить его рядом с собой. Он мне не нужен, мне вообще не нужны мужчины, Даллас! Знаешь, я пришла к выводу, что им от женщин надо только одно, от чего у нас потом бывают всякие неприятности.

«Странно, — подумал Даллас, — она говорит со мной так, будто я не мужчина. Хотя, в общем, так оно и есть».

— Не все такие, — сказал он.

— Разумеется, я не имела в виду тебя, — заметила Тереза, и лицо Далласа дрогнуло, — а вот возьми Аллена, мужа Айрин.

— Аллен не такой уж плохой человек. Во время пожара он спас много людей.

— Аллен?! — изумилась Тереза. — Никогда бы не подумала! Вот если б ты спас кого-нибудь, я бы не удивилась.

— Я на такое вряд ли способен, — сказал Даллас, а сам подумал о смуглокожем незнакомце, фамилию которого успел позабыть. Сумел ли он выбраться из леса? Выжила ли та девушка? Жаль, но этого он, скорее всего, никогда не узнает.

— Значит, ты считаешь Барни неприятностью? Я думал, все женщины хотят иметь детей.

— Я не хотела. У каждого свой смысл жизни. Для кого-то это дети, для других — нет. Мне было бы проще одной.

— Может быть, когда-нибудь ты выйдешь замуж и изменишь свою точку зрения…

Тереза качнула головой.

— Ни за что! Я сама себе хозяйка, делаю что хочу или что могу. И дети мне больше не нужны.

Даллас смотрел на нее глазами, цвет которых напоминал теперь цвет выжженной солнцем листвы.

— А вдруг найдется человек, который примет на себя все заботы о жизни, а на твою долю достанется одна только радость?

— Ты думаешь, такое возможно?

— Не знаю.

Даллас печально вздохнул. Он мог бы стать для нее таким человеком. Смог бы раньше, когда был здоров. Он хотел жениться на Терезе, строил планы их совместной жизни, он сделал бы все для того, чтобы она была счастлива. Он вспоминал, как они гуляли, болтали, целовались. Тогда казалось, что весь мир принадлежит им двоим, а теперь он смотрел на голые стены замкнутого пространства и уже не верил, что это было.

Тереза поднялась с места. Она подумала, что, может быть, нужно взять Далласа за руку или коснуться его волос, но не осмелилась этого сделать. Сейчас он казался таким отстраненным от действительности, словно неподвижным было не только его тело, но и душа. Что-то остановилось в нем, а возможно, даже умерло, ушло навсегда.

— Я еще приду к тебе, — пообещала Тереза.

— Не надо, — ответил Даллас, — не приходи.

— Почему?

— Мне больно видеть тебя. Извини, Тереза, но больше нам правда не нужно видеться.

Она стояла, не зная, что сказать.

— Иди, — тихо промолвил он.

— Мне очень жаль, Далей!

— Я понимаю.

— До свидания.

— Всего тебе хорошего! Прощай! — Она чуть не заплакала.

— Не говори так!

— Так надо, — твердо произнес он, и она почувствовала в его голосе силу, — так будет лучше для тебя и для меня.

— К тебе заходит кто-нибудь? — тихо спросила Тереза.

— Конечно. Соседи, товарищи. Я не одинок. И не надо ни о чем волноваться.

Когда она ушла, Даллас не выдержал. Он лежал и чувствовал, что по лицу текут слезы. Это случилось впервые, раньше он никогда не плакал.

Зачем жить, если все кончено? Он бы сумел умереть и таким образом избавиться от мучений, но было жалко мать. Сильвия не раз умоляла: «Сынок, только ничего не сделай с собой, я этого не вынесу!» И поэтому он терпел.

Даллас солгал, сказав, что к нему постоянно кто-нибудь заходит. Первое время действительно заходили довольно часто. Сначала он радовался, но потом понял, что ему неприятны эти посещения. Он не мог спокойно смотреть на этих людей, здоровых, умеющих радоваться жизни, а они в свою очередь испытывали неловкость в его присутствии, не знали, как себя вести, что говорить. Пытались подбодрить его, но в их глазах Даллас видел жалость и страх, потому что он являл собой живой пример того, как совершенно здоровый человек может внезапно превратиться в полного инвалида. И их слова не вдохновляли его: он знал, что проще всего рассуждать о мужестве отчаявшихся тем, кто никогда ничего подобного не испытывал.

Постепенно знакомые заходили все реже, у всех были свои заботы, своя жизнь, в которой ему уже не было места. По-настоящему он был нужен только матери, которая — он знал — всегда будет любить его, каким бы он ни был. Да, мать останется матерью несмотря ни на что, он для нее — самое дорогое, он выше и важнее всего.

Сильвия вскоре вернулась. Она сложила в буфет принесенные продукты, потом вошла к сыну.

— Мне немного заплатили, — сказала она, — вот взяла муки, сахару…

— Мама, — Даллас повернул голову, — только не покупай больше лекарств. Они дорогие, а ты же видишь, ничего не помогает.

Сильвия села рядом и взяла его за руку. Она сильно постарела за последний год — волосы больше чем наполовину поседели, глаза стали тусклыми, как тающий лед.

— Ну что ты, сынок! Надо же что-то делать… Да, Джудит сказала мне, что приходила девушка из благотворительного общества. Она говорила с тобой? Они нам помогут?

Даллас все понял.

— Может быть.

— Она не сказала точно? Ты бы спросил…

— Прости, мама, ты же знаешь — я не люблю просить!

Да, Сильвия знала. Но человек далеко не в любом положении может оставаться гордым… Однако она ничего не сказала, потому что ясно видела: сын чем-то очень расстроен.

— Ну ничего! Я нашла еще двух клиентов…

— Не убивайся так, мама! Ты же себя погубишь!

— Но я хочу, чтобы ты хорошо питался, чтобы были лекарства.

— Лекарств не надо. И много еды тоже. Ты же видишь, мне ничего не хочется…

— Вижу, — прошептала Сильвия. Потом заговорила с дрожью в голосе: — Сынок! Давно хотела тебе сказать… Помнишь, ты встречался с девушкой и хотел на ней жениться? (Даллас удивился чутью матери: она же не знала, что он только что виделся с Терезой, что он вообще помнит о ней, и тем не менее начала этот разговор.) А я тебе не позволила. Прости меня, Далей! Я теперь часто думаю: может, ты был бы с нею счастлив и тебя не постигла бы такая беда?

— При чем тут это, мама? — мягко произнес Даллас. — Бог одинаково карает и несчастных, и счастливых. Потом представь: зачем бы я был нужен этой девушке такой? Да я и сам бы не допустил, чтобы она оставалась при мне, молодая и здоровая. Позволять другому человеку страдать рядом с собой — это преступление. Я бы такого не вынес! Так что все было правильно.

Сильвия заплакала.

— И за Дейва! (Дейвом звали отчима.) Он обижал тебя, а я не всегда заступалась и, вообще, больше заботилась о Джордже, а о тебе забывала. Ты появился, когда я была совсем молода, а в молодости люди увлечены по большей части только собой. А ты был таким хорошим мальчиком!

«Вот именно, — подумал Даллас, — был».

— Я не сержусь на Дейва, мама, а на тебя тем более. Ты же так много для меня делаешь!

Сильвия погладила его по бледной, впалой щеке.

— Может быть, ты поправишься? Я так надеюсь! — Даллас промолчал. У него уже не осталось надежды.

Тереза поспешила домой. Разговор с Далласом не выходил у нее из головы. Господи, он так беспомощен, так нуждается в заботе и… средствах! Она вздохнула. Ей самой нужны были деньги, очень нужны!

«Ничего, — подумала Тереза, — когда-нибудь я верну ему те пять фунтов, может быть, даже возьму его к себе, стану ухаживать за ним. Когда-нибудь, но не сейчас».

Она говорила так, хотя чувствовала в глубине души, что никогда этого не сделает. Она также понимала, что и Даллас это знает. Знает, что она и в самом деле больше не придет и ничем ему не поможет. Он бы на ее месте это сделал, а она — нет. Конечно, у нее было оправдание: Даллас ей не брат, не муж, вообще никто, и она не обязана брать на себя заботы о нем.

Она всего лишь слабая женщина, и у нее есть ребенок, которого нужно вырастить…

И все же Тереза, понимая свой эгоизм и будучи не в состоянии полностью заглушить муки совести, злилась на себя, на весь мир и отчасти даже на Далласа за то, что он и правда честнее и чище, а еще больше — за то, что он невольно принуждает ее чувствовать себя виноватой.

Тереза остановилась, не замечая своих слез, и, еще немного поразмыслив, решила, что подчинится просьбе Далласа и не станет его навещать. Никогда. Так будет проще. Она говорила, что уступает ему, но в действительности, конечно же, уступала себе и только себе.

Потом вспомнила о других делах. Миссис Магнум и модели…

Что же придумать?

Тереза собиралась переходить дорогу, когда заметила Кетлин. Кетлин занимала должность старшей мастерицы, именно у нее имелся второй ключ от мастерской. Кетлин, тридцатилетняя одинокая женщина, была хорошей работницей, покладистой, трудолюбивой и честной, и хозяйке не был известен ее единственный, но совершенно непростительный для ее пола и должности недостаток — старшая мастерица любила выпить. В те времена женщины, подверженные такому пороку, если о нем становилось известно общественности, моментально превращались в отверженных. Это считалось позором их самих и даже тех, кто с ними общался, поэтому Кетлин имела все основания скрывать свою привычку. Иногда она брала работу на дом, в другой раз отпрашивалась на пару дней, чтобы тайком отвести душу, и миссис Магнум не догадывалась о причине этих отлучек. Однако тайное рано или поздно становится явным, поэтому кое-кто из девушек знал правду. Но Кетлин старалась никого не подводить, всем помогала, как могла, вдобавок сильно переживала по поводу своей пагубной страсти, с которой не могла совладать, и мастерицы не выдавали ее. Они жалели Кетлин: у бедной женщины никого не было в целом свете — она рано осталась без родителей, потом овдовела. Даже ее ребенок умер, едва появившись на свет.

Тереза воспрянула духом. Поистине Бог послал ей встречу с Кетлин именно в этот час! Она быстро перешла улицу и догнала женщину.

— Кетлин!

Та обернулась.

—Тереза?

У Кетлин всегда была какая-то особая виновато-застенчивая улыбка.

Тереза тоже улыбнулась.

— Куда идешь?

Слава Богу, с Кетлин можно разговаривать запросто — в ней нет ни капли высокомерия! Женщина вздохнула.

— Домой. А ты?

— Тоже. Правда, хочу еще зайти в магазин купить подарок для брата. У него сегодня день рождения.

Кетлин грустно улыбалась.

— Сколько ему?

— Пять. Он хочет яхту с белыми парусами.

— Что ж, отличный подарок, Тереза.

— Да. Не хочешь пойти со мной?

Кетлин остановилась.

— С тобой?

— Знаешь, Кетлин, — Тереза взяла женщину за руку, — у тебя, кажется, был малыш, правда?

Глаза женщины наполнились слезами.

— Да, — прошептала она, — он умер.

Тереза вздохнула.

— Очень жаль. Плохо быть одной. Я тоже одна.

— У тебя есть брат.

— Конечно, но он еще маленький.

— Ты молодая, выйдешь замуж, появятся свои дети.

Тереза потупила взор. Щеки ее горели.

— Может быть, — сказала она, стараясь подстроиться под настроение собеседницы, — но сейчас я одна. Пошли ко мне, Кетлин. Отпразднуем вместе. Сейчас куплю подарок и пойдем.

В лице Кетлин отразилось сомнение.

— Ненадолго, — успокоила Тереза, — я никого не звала, просто посидим и все.

Женщина колебалась. Она стояла и теребила в руках сумку.

— Идем, — убеждала Тереза, — еще рано, времени хватит. Потом я тебя провожу.

Наконец Кетлин согласилась. Они вместе зашли в магазин и купили Барни игрушку. Женщина заметно ожила. Она разговаривала с Терезой, взгляд которой украдкой блуждал по одежде и сумке Кетлин. При себе ли у нее ключ? Да, несомненно, миссис Магнум сегодня уехала рано, мастерскую закрывала старшая мастерица. А если она носит ключ на шее, на шнурке? Тогда все пропало, если только не напоить ее до бесчувствия! Но это крайний вариант.

Барни при виде подарка пришел в неописуемый восторг, чем сильно растрогал Кетлин. Она приласкала мальчика и поздравила с днем рождения, который на самом деле был совсем в другом месяце. Тереза между тем достала бутылку вина, накрыла на стол и заботливо усадила гостью на лучшее место.

Все прошло отлично. Ключ лежал в кармане жакета Кетлин. Отправившись за второй бутылкой вина, Тереза забежала в слесарную мастерскую и сделала дубликат, а настоящий ключ положила на место.

Обе женщины остались довольны встречей. Провожая гостью, Тереза улыбалась. Вряд ли Кетлин станет болтать, даже если что-то заподозрит: это не в ее интересах.

Но провести миссис Магнум задача посложнее: она умна и не имеет слабых сторон. Разве что ее больное сердце? Но на этом вряд ли можно сыграть.

Тереза призадумалась. Конечно, подозрение в первую очередь упадет на нее. Если миссис Магнум докопается до истины — это конец. Она наверняка заявит в полицию… У Терезы по коже прошел мороз. Черт возьми, что за риск! Но игра стоит свеч — приз поистине великолепен!

Утром Тереза намеренно опоздала на работу, а когда пришла, там уже царил полный переполох. Терезе тут же шепотом сообщили, что вся последняя коллекция пропала — и эскизы, и выкройки, и образцы. Миссис Магнум в шоке. Нет, полицию не вызывали, никаких версий по поводу похищения еще не высказано.

Миссис Магнум сидела на стуле посреди мастерской, и одна из девушек протягивала ей пузырек с нюхательными солями. Женщина оттолкнула руку.

— Кетлин! Где твой ключ?

Старшая мастерица вышла из толпы девушек. Ее лицо было покрыто красными пятнами.

— Вот он, мэм.

— Ты давала его кому-нибудь?

Кетлин беспомощно оглянулась.

— Нет…

Хозяйка закрыла глаза. Она тяжело дышала.

— С утра должен прийти мистер Мартинель, поэтому я не заперла модели в кабинете, а разложила в салоне… Кто… кто это сделал?

Все молчали. Миссис Магнум приподняла тяжелые веки и нашла взглядом Терезу, глаза которой на узком смуглом лице казались огромными, точно окна в бездну.

Молодость, безжалостная молодость побеждает старость, наступает ей на горло и вышвыривает прочь из жизни. Да, у нее, конечно, есть мудрость, но в этом мире почему-то чаще побеждают сила и наглость. Даже собственные дочери не понимали миссис Магнум, они хотели от нее только денег, да еще пытались указывать, как ей жить. Она хотела вкусить настоящего успеха, представить свои изделия в Европе — совершить нечто невиданное! Она шла к этому так долго и где-то по пути растеряла силы, упала перед самым финишем, как загнанная лошадь.

Она вдруг ощутила жуткую пустоту. Все победы этого мира достанутся не ей. Ее обошли. Она стала слишком неповоротливой, чересчур уязвимой. И проиграла.

Случись это хотя бы год назад, она нашла бы силы создать еще с десяток новых моделей или отыскала бы старые, время бы подождало. Но теперь — нет. Рано или поздно наступает момент, когда оно уходит вперед, улетает настолько далеко, что ничего нельзя сделать. Умей, оторвавшись, угнаться за ним или не мешкай, а если не можешь ни того, ни другого, то сойди на обочину, уступи место более быстрым, дерзким, молодым.

Но видеть победу других ей будет невыносимо.

— Это… это…— прошептала женщина и внезапно схватилась рукой за сердце. Ее полное, напудренное лицо исказилось, она закатила глаза. Девушки бросились на помощь, одна из них побежала за врачом.

Миссис Магнум лежала в обмороке. Ее перенесли в кабинет. Врач оставил там двух девушек, остальных выставил за дверь.

Все ждали в напряженном молчании.

«Мамочка, — повторяла про себя Тереза, нервно сжимая и разжимая холодные пальцы, — видит Бог, я этого не хотела, не хотела, поверь!»

Прошло немного времени, и стеклянная дверь распахнулась. Врач вышел.

— Кто-нибудь знает адрес ее родственников? — спросил он. — Миссис Магнум скончалась.

Зеркала были завешены плотной тканью, по углам и вокруг возвышения, на котором покоилась урна с прахом усопшей, стояли цветы.

В помещении мастерской, которая многие годы служила покойной вторым домом, собрались девушки-работницы, подруги и постоянные клиентки миссис Магнум. В центре круга стояли две молодые дамы в шляпках с траурными вуалями и платочками в руках — ее дочери.

Тереза в узком черном платье и с бархоткой на шее держалась поодаль. Она в раскаянии проплакала два последних дня, но сейчас глаза ее были сухи, а взор бесстрастен. Необходимо было собрать все силы и совершить то, что для нее было равносильно сделке века. Вчера она наконец-то получила известие, которого ждала все эти годы, а вместе с ним — единственный шанс пробиться к свету и свободе обеспеченной жизни! Похоже, начал раскладываться пасьянс ее судьбы, она поняла это, едва увидела поджидавшего ее на улице неприметной внешности посетителя, с которым связывались все ее надежды. Она немедленно провела его к себе в квартиру и тут же вцепилась в него.

— Ну что, узнали?! Говорите же!

— Да, мисс Хиггинс. Человек, которого вы ищете, живет в Англии. Вот адрес. И еще, — он понизил голос, — необходимые вам сведения. Их недостаточно для того, чтобы его арестовать, но если вы хотите подпортить его репутацию…

— Да, да, Эванс, благодарю вас! — Тереза жадно схватила бумаги. — Отлично! Вы не возражаете, если я сполна рассчитаюсь с вами, когда вернусь из Англии? Сейчас у меня, к сожалению, нет денег. Я вас не обману, вы же знаете меня не первый год.

— Хорошо, как вам будет угодно.

Вспомнив об этом, Тереза украдкой улыбнулась и пробежала взглядом по красно-коричневой отделке стен. Нужно поменять интерьер. Терезе больше нравились серебристо-серые и голубые тона.

Потом, заметив стоявшего неподалеку высокого мужчину, незаметно приблизилась и тронула его за рукав.

— Мистер Мартинель? Он обернулся.

— Да, юная леди? Чем могу помочь? — Он говорил с сильным акцентом и смотрел холодно и жестко.

— Мистер Мартинель, я работница этой мастерской… У меня есть предложение, которое может вас заинтересовать.

Мистер Мартинель наклонил голову.

— Боюсь, это не время и не место для подобных разговоров, мисс.

«Удастся ли мне когда-нибудь заставить всех этих холодных господ воспринимать меня всерьез?» — подумала Тереза.

— Понимаю, сэр. Но я слышала, вы завтра уезжаете. Речь идет о пропавших моделях.

В глазах мистера Мартинеля мелькнул интерес. Он отвел Терезу в сторону.

— Вы что-нибудь знаете о них?

— Да. Вернее, о том, где они и кто их взял, — ничего. Но видите ли, сэр, большинство из этих моделей было выполнено мной, и я втайне ото всех оставляла копии, точнее, даже не копии, просто все делала в двух экземплярах. Я могу передать модели вам, поскольку именно вы вели переговоры с миссис Магнум.

Мистер Мартинель медлил. Он был далеко не глуп.

— Это вполне законно, — произнесла Тереза со всей твердостью, на какую была способна, и взгляд ее карих глаз не оставлял сомнений в искренности слов. — То, что модели создала я, могут подтвердить все девушки. Если коллекция вам нужна…

— Какие условия?

— О цене мы, думаю, договоримся: много я не запрошу. Единственное твердое условие — наличные деньги. Модели становятся вашей собственностью, вы увозите их с собой. Конечно, я хотела бы, чтобы условия сделки остались между нами. Давайте встретимся сегодня где-нибудь и все обсудим.

Мистер Мартинель согласился. Когда он отошел, Тереза облегченно вздохнула. Что ж, миссис Магнум больше не могла ни воспрепятствовать, ни навредить. Несмотря на раскаяние, Тереза отдавала себе отчет в том, что было бы, останься хозяйка в живых: все, безусловно, раскрылось бы в один момент. Конечно, Мартинель, возможно, догадался, но он человек деловой и знает свою выгоду. И потом… значит, ее изделия в самом деле чего-то стоят!

Теперь оставалось последнее — дочери миссис Магнум, Эрнестина и Линда. О них Тереза уже кое-что знала. Пройдет еще несколько дней и можно начинать действовать.

Эрнестина Магнум сидела в своей гостиной в доме недалеко от центра и размышляла. Это была двадцативосьмилетняя женщина, блондинка, похожая на мать.

Нервно комкая в руках черный кружевной платочек, Эрнестина вспоминала свою жизнь, детство и юность. Их у матери было двое, она и младшая сестра Линда. Отца Эрнестина помнила плохо — он оставил семью, когда старшей дочери не исполнилось и семи лет. Мать сильно переживала: отец ушел к другой женщине, к тому же тех денег, которые он присылал, едва хватало на самую скромную жизнь. Миссис Магнум пошла работать — Эрнестина помнила бесконечные заказы, над которыми мать, случалось, трудилась по ночам. Вскоре им улыбнулась удача: миссис Магнум получила небольшое наследство и открыла свою мастерскую, в которой пропадала целыми днями, оставляя дочерей на попечении няни. Постепенно дело увлекло миссис Магнум настолько, что она стала отдавать ему не только все свое время, но и все мысли и стремления. Успех окрылял ее — таким образом она доказывала бывшему мужу, а в первую очередь себе, что чего-то стоит в этой жизни. Но девочки чувствовали себя забытыми и ненавидели новое детище, отнявшее у них мать. Время шло, они выросли и еще больше отдалились от миссис Магнум. В восемнадцать лет Эрнестина сама нашла себе жениха и вышла замуж, несмотря на то, что мать не одобряла ее выбора. Так же поступила и Линда. Обеим не повезло: муж Эрнестины оказался игроком, а супруг Линды — пьяницей и гулякой. Обе женщины испытывали хроническую нехватку средств и на этой почве имели с матерью постоянные разногласия. Миссис Магнум читала, что если дочерей не способны содержать их мужья, то и она не обязана этого делать. Дочери регулярно появлялись у матери и поочередно закатывали скандал, пытаясь выведать, сколько денег у нее на счету.

Теперь Эрнестина это знала. Сумма была приличная, все доставалось им с Линдой, но получить деньги прямо сейчас, как хотелось, они не могли. Между тем обе наделали долгов, устраивая матери подобающие похороны. Да еще злополучная мастерская, с которой нужно было что-то делать. Работницы не были уволены, расчетов с ними никто не производил, в мастерской лежало много незавершенных, но уже оплаченных заказов… Все ждали распоряжений наследниц или их доверенных лиц, и Эрнестина понимала, что через пару дней дом попадет в осаду. Женщина пребывала в растерянности. Она никогда не занималась делами и не собиралась браться за них. Линда в свою очередь заявила, что ни в чем подобном не разбирается и все поручает старшей сестре. Эрнестина уже упала духом, когда в дом явилась миниатюрная темноволосая девушка и подсказала разумный способ разрешения проблем. Она предложила Эрнестине неплохую сумму за право управления мастерской, владения недвижимым имуществом и получения половины прибыли. Вторую половину эта особа по имени Тереза Хиггинс обязалась выплачивать дочерям миссис Магнум.

Как уяснила Эрнестина, от них с Линдой ничего не требовалось, только подписать бумагу, получить деньги и продолжать их получать после того, как мисс Хиггинс примет на себя управление делами. В контракте был ряд оговорок, показавшихся Эрнестине несущественными. Например, все имущество мастерской доставалось Терезе, только она одна имела право решать вопросы найма работниц, распределения финансов, являлась первой претенденткой на выкуп доли сестер Магнум, причем на льготных условиях.

Эрнестина посоветовалась с Линдой. Сестра сказала, что вариант удобный, нельзя продавать мастерскую сразу после смерти матери, потому что это вызовет осуждение общества, а так все будет прилично. Они передают девушке право управления мастерской, а сами остаются в положении хозяек.

Тереза попросила месяц отсрочки для уплаты денег, сказав, что ей нужно предпринять одну крайне важную поездку, и посоветовала сестрам за это время найти с помощью адвокатов способ уберечь свое состояние от рук мужей — согласно законам тех времен все имущество женщины переходило во власть ее супруга.

Сестры подписали договор, и тогда в последний раз всплыл вопрос об украденных моделях. Тереза посоветовала дамам не заявлять в полицию, ибо эта приостановило бы решение проблем с мастерской, и Эрнестина с Линдой нашли, что совет разумен. Все знали, что мать умерла естественной смертью от сердечного приступа, а судьба исчезнувшей коллекции не интересовала сестер.

Итак, дочери миссис Магнум облегченно вздохнули, довольные тем, что проблемы решились сами собой, а окрыленная Тереза получила ключ к желанному успеху.

ГЛАВА III

Вскоре для нее настала горячая пора. Терезе предстояло в очень короткий срок многое сделать и многому научиться. Вскоре стало понятно, что для решения некоторых вопросов придется нанять людей со стороны (у Терезы попросту не хватало знаний), а делать это она боялась, потому что никому не доверяла. Девушки-работницы никак не могли взять в толк, что мастерская теперь, по сути дела, принадлежит ей, смотрели на нее как на выскочку и не желали подчиняться.

«Я была одной из них, — думала Тереза, — и они ни за что на свете не станут считать меня хозяйкой. Придется уволить их, раскошелиться на пособие и нанять новых работниц».

Она так и сделала, оставив лишь двух особо искусных мастериц, без которых на первых порах нельзя было обойтись, и Кетлин.

Последняя робко вошла в кабинет и сказала:

— Тереза… то есть мисс Хиггинс… Не могли бы вы оставить меня? Вряд ли я смогу устроиться где-то… Я обещаю хорошо работать.

Тереза встала из-за стола и подошла к женщине.

— Кетлин, — сказала она, — мне нужны верные люди. И можешь по-прежнему звать меня Терезой, если мы в кабинете одни. Я оставляю тебя, правда, не на должности старшей мастерицы, но с сохранением прежнего жалованья.

В глазах женщины появились слезы.

— Спасибо, — прошептала она и, не взглянув на новую хозяйку, выскочила из кабинета.

Голова у Терезы шла кругом. Часть постоянных клиенток миссис Магнум потребовала вернуть деньги, не желая доверять завершение заказов Терезе, с наймом новых работниц тоже было немало проблем: найти хороших, честных, трудолюбивых девушек оказалось непросто. Однажды Тереза услышала, как одна из претенденток на место сказала другой: «Правда, что всем здесь распоряжается эта пигалица?»

И главное, требовалось очень много денег. Денег, которые ждали ее где-то там, далеко, в Англии, а может… и не ждали.

Именно в этот период Тереза особенно остро ощутила нехватку преданных людей, своих людей, которым можно было довериться. Она подумала о Тине. Как бы пригодилась ей помощь Тины, рукодельницы и умницы! Подумала и тут же поняла, что вспоминает ту наивную провинциальную девочку, какой Тина была шесть лет назад. А теперь она какая? Кто знает! Сестра наверняка изменилась, может быть, очень сильно, как и она сама, хотя Тина — особенная, вряд ли что-либо способно сломить ее светлую, чистую душу.

Но Тина была далеко, неизвестно где, и неведомо, смогли бы они стать такими же близкими, как раньше, или нет.

А вот Айрин была рядом. И Тереза отправилась к ней.

Она сообщила подруге последние сногсшибательные новости, не сказав, разумеется, ни о краже коллекции, ни о настоящей причине смерти миссис Магнум.

— Я бы не стала строить счастье на костях своих врагов, — сказала Айрин, — скверное это дело.

— Миссис Магнум не была мне врагом, — возразила Тереза.

— Да? Судя по тому, как ты о ней отзывалась… Тереза улыбнулась.

— А о ком я хорошо отзываюсь, Айрин? — Женщина вздохнула.

— Значит, ты выкупила долю?

— Да. Я купила бы всю мастерскую, если б имела достаточно денег. Я и за половину-то еще не рассчиталась.

— А сколько нужно заплатить? — Тереза сказала. Айрин изумилась.

— Да где ж ты сможешь достать такие деньги?!

— Мне нужно съездить в Англию.

— Что?! — воскликнула Айрин.

— В Англию, — повторила Тереза, и в глазах ее зажглось столь знакомое Айрин темное упорство.

— Но… зачем? — прошептала женщина.

— Пока это секрет. Возьмешь к себе Барни? Я оставлю денег на расходы.

— Конечно, возьму, и ничего оставлять не надо, но, может, ты все-таки скажешь?..

— Нет! — нетерпеливо произнесла Тереза. Ей не нравилась настойчивость подруги.

— Но ты, по-моему, уже немало истратила на мастерскую?

— Да, — согласилась Тереза. — Я продала свои последние модели, потом заложила украшения, ну и были кое-какие сбережения.

Выражение лица Айрин не изменилось. Украшения? Она никогда не видела у Терезы украшений. Та не носила ни сережек, ни браслетов, ни бус; говорила, что побрякушки делают ее похожей на цыганку. А сбережения? Самой Айрин никогда не удавалось ничего накопить, как она ни старалась.

Айрин смотрела на Терезу и вспоминала испуганную юную мечтательницу, приехавшую в Сидней покорять невиданные высоты. Теперь перед нею сидела уверенная в себе молодая женщина, все такая же хрупкая, с гладкой смуглой кожей и пушистыми волосами. Но романтический свет больших карих глаз, так украшавший ее, погас, в них поселилось упрямство и выражение какой-то беспокойной настойчивости.

Не выдержав, Айрин сказала об этом подруге, и Тереза сначала засмеялась, а потом ответила серьезно и не без боли:

— Да, Айрин, ты права. К сожалению, или к счастью, я далеко не так романтична, как прежде. Видишь ли, сложно оставаться романтиком, решая насущные проблемы. Невозможно все сохранить, приходится чем-то жертвовать. Кто знает, если б у меня не было забот о доме, о Барни, о том, как бы заработать побольше, я бы осталась прежней. А может быть, истинные романтики как раз те, чьи чувства и отношение к миру как к чему-то доброму и светлому способны выживать в любых условиях. Кто знает, Айрин!

Ее голос звучал грустно, наверное, она только сейчас до конца поняла, что потеряла. Впрочем, это было неизбежно, разве не так?

— Еще я пришла позвать тебя к себе, — сказала она. Айрин не поняла.

— К себе?

— Да, в мастерскую. — И, не дав возразить, добавила:— Пойми, Айрин, вокруг меня чужие люди, ты станешь помогать мне… Поверь, ты мне очень нужна!

— Но я ничего не понимаю в делах, Тереза! Я могу шить, но не умею делать шляпки.

— Ерунда, научишься.

— Ас кем будут дети? Я не могу закрывать их одних, как ты — Барни.

— А раньше, когда ты работала на кухне?

— Мать присматривала.

— И сейчас присмотрит. — Айрин задумалась.

— Я, конечно, пошла бы, но Аллен…

— Опять, черт возьми, Аллен! Какое ему дело!

— Он мой муж.

Терезу всегда забавляло, с какой почтительностью и уважением Айрин произносит это слово.

— Хорошо, что у меня нет мужа! Кстати, раньше, когда ты работала на кухне, он не возражал.

— Тогда мы не были женаты, — серьезно ответила женщина.

Тереза расхохоталась.

— Ты меня поражаешь!

— Ты меня тоже, — задумчиво произнесла Айрин.

— Давай я поговорю с Алленом?

— Не стоит. Я сама. Да, Тереза, а ты была у Далласа?

Тереза помрачнела.

— Была.

— И что? — допытывалась Айрин.

— Он не ходит, даже не встает. Женщина смотрела на подругу.

— Я знала. Просто не говорила тебе.

— Почему? Думала, я не пойду? — Айрин пожала плечами.

— Кто знает! Потом сказала:

— Он ведь любил тебя, помнишь?

Тереза опустила глаза. Тени от длинных ресниц упали на смуглые щеки.

— Помню, — тихо сказала она. — А сейчас… У него были такие глаза, Айрин, точно он хочет умереть. Безнадежно-печальные, будто осеннее небо. Нам больно видеть друг друга. Он вспоминает, как было раньше, и я тоже. И мы оба знаем, что больше такое не повторится.

Айрин взяла ее за руку.

— Значит, ты тоже его любила? Тереза тяжело вздохнула.

— Не знаю. Может, я вообще неспособна любить. А Даллас — он особенный. Мне хотелось бы его любить всей душой, всем сердцем, потому что его не страшно полюбить.

— Не страшно? Это как?

— Он надежный. Не обидит, не разлюбит, не предаст. Такой он… был. Как мой отец.

И вдруг заплакала, потому что поняла, до конца осознала страшную вещь: ничего в этой жизни не повторится, и Даллас Шелдон не встанет с кровати, не придет к ней, Терезе, и они не побегут, взявшись за руки, по берегу океана. Его постель со временем превратится в смертное ложе, и до той поры не случится никаких перемен. А самое главное — она ничем не заполнит эту пустоту, никто не заменит ей Далласа и одной ей будет в сотню раз хуже, чем с ним, потому что, если она и любила кого-то, если любит или если ей доведется полюбить, то это был, есть и будет лишь один человек на земле. Это он, Даллас Шелдон. Тот, с кем ей быть не суждено.

Сильвия Шелдон стояла на пороге своего обветшавшего жилища и устало смотрела вдаль, на крыши домов, над которыми плыли в туманную бесконечность унылые серые облака.

Жизнь Далласа постепенно угасала, это движение к закату ускорялось с каждым днем. Он таял на глазах, лежал и молчал, неподвижно глядя в потолок. Мать с трудом заставляла его съесть что-нибудь, а если пыталась увлечь разговором или хотя бы чуть-чуть развеселить, отвечал неохотно и улыбался бледной вымученной улыбкой. Он оставил попытки научиться жить другой жизнью, той, которая отныне была ему суждена, и, устав от мучений, стал безразличным. Он не ждал, когда умрет, он просто умирал. Теперешнее жалкое существование казалось настолько недостойной заменой полноценной жизни, что Даллас не видел смысла бороться за него. Иногда он вспоминал свое детство, ту пору, когда еще не чувствуешь разрушающего бега времени, когда все, что впереди, кажется радостным и светлым. Будущее… Для него этого понятия больше не существовало. Теперь у него было много времени, времени, которое постепенно убивало его… Его будущее умерло, еще не родившись, воспоминания о прошлом причиняли боль, и настоящее тоже приносило одни мучения. Какое-то время Даллас еще мог жить ощущениями, вернее, памятью о них — запахах весны, ярком свете солнца, прохладе океанской воды… А иногда сквозь все мысленные запреты прорывались думы о Терезе. В разговоре с нею и с матерью Даллас солгал: он хотел видеть Терезу, хотел, чтобы она пришла, искренне посочувствовала ему, подержала за руку, быть может, даже призналась, что все же любила его когда-то. Его тело умирало, и с этим он еще мог смириться, но происходило нечто несравненно более страшное — он чувствовал, как умирает его душа. И именно этот процесс при желании сумела бы остановить Тереза. Даллас это понимал, но он понимал и то, что больше она не придет. Не придет, раз не пришла до сих пор. И краски его души постепенно тускнели, таяли, исчезали, уступая место пустоте. Ничего больше не было, ничего. Сильвия вытерла слезы. Господи, почему нет никакого выхода! Даже доктор перестал заходить: ясно, что этот пациент обречен, а у единственного в бедняцком квартале врача хватает работы. Даллас больше не принимал бесполезных лекарств — они не приносили никакого облегчения.

Сильвия заметила человека, который приближался к дому. Он был молод, хорошо одет, даже слишком хорошо для этих мест, и женщина одновременно с удивлением почувствовала испуг, точно ожидала встречи с судьбой.

Незнакомец же остановился в явном замешательстве. Даже в самую тяжкую пору своей жизни он жил лучше, чем эти люди. Он видел перед собой низкий дом без фундамента с маленькими окошками и узкими дверями, грязную улицу, немощеный двор…

Сильвия не двинулась навстречу, и человек подошел сам.

— Простите, мэм, — сказал он, — не подскажете, где живут Шелдоны?

— Шелдоны? — Сердце Сильвии сжалось. Много ли осталось их, Шелдонов! Пройдет меньше года, и дом совсем опустеет. Она не переживет смерти второго сына и не сможет жить одна.

— Да. Я ищу миссис Шелдон.

— Это я, — просто ответила женщина и невольно оперлась рукой о стену: ее внезапно охватило странное предчувствие.

— Простите, я должен был прийти гораздо раньше, — промолвил незнакомец, — но, оказывается, не так-то просто в нашем городе отыскать нужного человека. Скажите, миссис Шелдон, у вас был сын по имени Даллас?

У незнакомца были черные глаза, сверкающие, как полированный мрамор, и Сильвия не знала, куда деться от их проницательного взгляда. Она почувствовала себя убогой и косноязычной рядом с этим величественным человеком.

— Да, был и… есть. — Незнакомец вздрогнул.

— Даллас жив?!

— Да, сэр, — сказала Сильвия, и глаза ее наполнились слезами.

— Господи, я не смел надеяться! — Незнакомец был взволнован. — Он дома? Могу я его повидать?

— Да, — вздохнула Сильвия, — идемте.

— Наверное, нужно объяснить вам, кто я, — сказал посетитель. Потом, заметив ее слезы, спросил: — Что-то случилось?

— Даллас болен, — ответила женщина, — очень болен. — А потом произнесла страшные слова: — Он скоро умрет.

Оказавшись на грани отчаяния, она утратила выдержку; прежде Сильвия никогда не вымолвила бы это вслух и при незнакомом человеке. Но ничего не имело значения, ничего, кроме одного: она теряла сына.

— Не может быть? Подождите…— Человек остановился. — Что с ним?

— Не знаю, сэр, — ее голос звучал еле слышно, — он не может двигаться.

— Его пробовали лечить?

— Да. То есть нет — наш доктор говорит: ничего нельзя сделать.

— Ваш доктор?

— Да, сэр. Тот, кто лечит людей в нашем квартале. Человек обвел взглядом грязную улицу, убогие дома.

— А другие врачи?

— Других не было. Хотя в больнице тоже так сказали.

— В благотворительной больнице для бедных?

Сильвия вскинула глаза.

— Да.

— Нужно было показать его более опытным врачам, — мягко упрекнул человек, — тем, кто учился в Европе.

Сильвия развела руками.

— Я неграмотная женщина, сэр, ничего не знаю… И потом, важные доктора берут большие деньги — у нас их нет.

— Вам не оказывали помощь?

— Очень мало.

— Как давно болен Даллас?

— Ох, сэр, я уже счет времени потеряла. Он тяжело вздохнул.

— Надеюсь, я пришел не слишком поздно. Проведите меня к нему, миссис Шелдон.

Сильвия вошла в дом, незнакомец шел следом.

— Даллас! — позвала мать, приоткрыв дверь во вторую комнату. — К тебе пришли.

Незнакомец резко вошел и остановился, глядя во все глаза на больного, на его осунувшееся бледное лицо и казавшееся безжизненным некогда сильное и красивое тело.

— Здравствуйте, Даллас, — тихо произнес он, — это я.

На щеках больного появился легкий румянец, и взгляд на секунду ожил: Даллас узнал посетителя.

— Вы живы! Я рад. Садитесь. К сожалению, позабыл ваше имя.

Незнакомец грустно улыбнулся.

— Нельзя забывать имена тех, кому вы спасли жизнь, — сказал он, и Сильвия, стоявшая у двери, удивленно вздрогнула: сын никогда об этом не говорил. — Меня зовут Конрад О'Рейли.

— Да, конечно! — Даллас выдавил улыбку. — Значит, у вас все хорошо? А та девушка, помните? Она жива?

В черных глазах Конрада мелькнула печаль.

— Да, — сказал он, — с нею все в порядке. Она поправилась и вернулась к нормальной жизни.

Даллас молчал.

— Я пришел к вам, — продолжил Конрад, — чтобы помочь. По правде говоря, я не надеялся, что вы выбрались тогда из леса… Но, к счастью, вы уцелели, и я сделаю все возможное, чтобы облегчить вашу жизнь. Скажите, вы вообще не можете двигаться?

Даллас покачал головой.

«Если сломан позвоночник — это конец, — подумал Конрад, — в таких случаях медицина бессильна». А вслух сказал:

— Я соберу всех самых лучших докторов Сиднея. Если есть хоть малейший шанс на выздоровление, увезу вас в Европу, попытаюсь сделать все возможное, чтобы вы поправились.

Сильвия смотрела на незнакомца огромными глазами. Конрад повернулся к ней.

— Все расходы будут оплачены, миссис Шелдон. Не обещаю чудес, я не медик и тоже мало что в этом понимаю, просто хочу сказать, что если в мире есть средства, способные помочь Далласу, то мы их используем — все, до единого.

Даллас вздохнул.

— Спасибо, — ответил он, и Конрад понял, что он уже не верит в хороший конец.

— Не стану задерживаться у вас, лучше сразу начну действовать. — Конрад поднялся с места. — Я не прощаюсь, Даллас. Ждите, я скоро вернусь.

Сильвия проводила гостя до порога.

— Чем вы занимаетесь, миссис Шелдон? — спросил Конрад.

— Я прачка. Стираю белье по домам.

Он тронул ее руку.

— Оставьте это занятие. Отныне я беру на себя все заботы о вас и о вашем сыне. Если… если Далласа не удастся поставить на ноги, я до конца жизни буду оплачивать все ваши счета. Вам не нужно больше работать, миссис Шелдон, теперь вы можете полностью посвятить себя сыну.

— Сэр! — Слезы сдавили горло Сильвии. Больше всего она боялась, что этот ураганом ворвавшийся в их жизнь незнакомец уйдет и не вернется, исчезнет, как сон, счастливый, но мимолетный. — Вы, правда, поможете, сэр?!

— Да, — дрогнувшим голосом произнес Конрад, — да, миссис Шелдон. Сделаю все, что в моих силах. Я обещаю.

Конрад не обманул. Через три дня он вернулся в сопровождении двух самых известных медиков Сиднея.

Осмотрев Далласа, оба развели руками.

— Ничего нельзя сделать. Очевидно, сломан позвоночник, — говорили они, — такие травмы не лечатся — этот юноша обречен.

То же сказал и третий врач, приехавший по делам из Мельбурна.

Но Конрад не спешил объявить Далласу приговор докторов. Он заметил, что Даллас, растревоженный царившей вокруг суетой, немного ожил за эти дни. Вновь забрезжил совсем было угасший огонек надежды. Даллас напоминал путника, заблудившегося в огромном мрачном лесу и внезапно услышавшего вдали человеческий голос.

У Конрада было готово письмо в Париж, в университет Сорбонны, но есть ли смысл возить больного в Европу: если действительно поврежден спинной мозг, Далласа все равно нигде не примут.

Несколько дней спустя он вдруг вспомнил о докторе Райане, лечившем когда-то Тину. Кажется, этот врач учился в Англии. Конрад разыскал его и попросил осмотреть Далласа.

Доктор Райан приехал на следующее утро и тщательно обследовал больного.

Конрад ждал в соседней комнате. Сильвия, к счастью, вышла во двор. Через полчаса мистер Райан вернулся и закрыл за собой дверь.

— Мистер О'Рейли…

Конрад вскочил. Его лицо исказилось от напряжения.

— Ну что?.. Он сможет выздороветь?

— К сожалению, не могу сказать ни да ни нет. Но, знаете, на мой взгляд, шанс есть. Дело в том, что позвоночник не поврежден. Думаю, если говорить упрощенно, существует сбой в передаче каких-то импульсов от мозга к телу, и причина — черепная травма. В Сиднее за это не возьмутся, но, если есть возможность, попробуйте показать больного в Европе. Конечно, на лечение могут уйти годы, а также множество сил и средств…

— Доктор Райан!

— И может быть, ничего не получится…

— Главное, вы дали мне надежду.

— Я могу ошибаться.

— Не верю! — Конрад готов был использовать малейшую возможность помочь своему спасителю.

Он передал Далласу и Сильвии слова врача.

— Лично я готов на все, Даллас. Но лечиться и, быть может, многое вынести придется вам.

Глаза Далласа лихорадочно блестели.

— Я согласен. Лучше попытаться что-то сделать, чем вот так умирать день за днем.

Сильвия плакала от радости.

— Я с вами, — сказал Конрад и взял Далласа за руку. — Я ваш друг и должник на все времена. Вы дважды спасли мне жизнь, а главное — жизнь человека, который мне бесконечно дорог.

Даллас закрыл глаза. Запахи моря и свежего ветра, наслаждение движением жизни — все, с чем он навсегда распрощался, может вернуться. Ради этого стоило пройти через любые испытания и в это хотелось верить!

ГЛАВА IV

Лондон не понравился Терезе. Быть может, Сидней по сравнению с ним и кажется захолустьем, однако он куда радостнее, светлее и чище. Воздух был сырым, он, точно невидимая губка, впитал в себя влагу, всюду стоял запах сажи, и было слишком много серого холодного камня. Улицы запрудили коляски, неимоверный грохот колес оглушал Терезу.

Погода была пасмурной, по мостовым текла грязь. Тереза уже замочила башмаки и испачкала подол юбки. Англичане казались ей такими же высокомерно-холодными, как и их город. Она не могла поймать ни одной улыбки, а их речь резала ей слух. Как можно жить здесь после Австралии? Тереза чувствовала, что ей не хватает воздуха, все существо ее билось в невидимых оковах, и действительность походила на бесконечный тяжелый сон.

Каждый, кто волею судьбы попадает в большой город, видит его сообразно тому, к какому слою общества принадлежит. Тереза приехала в Лондон бедной путешественницей и потому, само собой разумеется, увидела Лондон простых людей, то есть во всей его неприглядности, начиная от уличной грязи и кончая номером убогой гостиницы на Корт-роуд.

Тереза прибыла в Лондон вечером; конечной же целью ее путешествия было одно из предместий, и она не рискнула ехать туда на ночь глядя.

Тереза заперлась в тесном номере. Газовый рожок горел слабо, угли в камине тоже едва тлели, одеяло было все в пятнах, простыни сырые. Она села на кровать в надежде как-нибудь скоротать ночь.

Принесли заказанные ею лепешки, чай и стакан рейнского. Тереза медленно пила вино, надеясь унять дрожь. Здесь, в чужой стране, в незнакомом городе, она со смертельной тоской ощутила свое одиночество. Хотелось плакать, биться о стены, она готова была на все, лишь бы заглушить это чувство.

Тереза сняла часть одежды и легла. Сон пришел поверхностный, неглубокий, как всегда в непривычном месте, в чужой, холодной постели.

Тереза проснулась, когда только начало светать, и долго, не шевелясь, лежала под одеялом, стараясь сохранить ночное тепло. Она задумалась, вспоминая свои сны. Сегодня ночью впервые за пять минувших лет ей захотелось, чтобы рядом был мужчина. И это было тем более мучительно, что она знала, кто этот мужчина. Даллас Шелдон. Ей приснилось, как он пришел к ней и спросил, можно ли ему остаться у нее на ночь. Спросил взглядом, и Тереза тоже ничего не произнесла: они поняли друг друга без слов. Им было хорошо вместе, хотя они не успели достигнуть апогея своей любви: Тереза проснулась, и Даллас исчез.

Тереза спустила ноги на холодный пол, встала и подошла к старому, засиженному мухами зеркалу. Она вспомнила второй сон. Белый-белый особняк с высокими колоннами на берегу огромного океана, гордый дом с просторными залами, множеством слуг, красивой мебелью, картинами, коврами. Ее дом. Она сидит в качалке и смотрит на океан. Что-то не так, что-то не то… Что? Тереза поднимается, вот так же подходит к зеркалу и видит, что она уже старуха: седые волосы, сморщенное лицо. А под белым шелковым платьем — дряхлое тело. У нее есть все, и нет ничего. Ни молодости, ни будущего, ни любви.

Тереза смотрела на себя: ей не нравилось, как она выглядит, хотя на самом деле она была еще очень молода, и зеркало не способно было испугать ее так, как во сне. Да, она не умела кокетничать, смотреть томно и весело, с задорным смехом, сверкая глазами, откидывать голову назад… Она вела себя слишком прямолинейно, а если становилась изворотливой, гибкой, то это была гибкость змеи, а люди не любят змей. Она забыла, что значит быть ласковой, мягкой, нежной. Она потеряла женственность. Зачем она приехала сюда? Нет, не праздновать победу, опять унижаться. Потому что она одна, потому что до сих пор все так же несчастна.

Поплакав немного, начала одеваться. Тереза не хотела, чтобы тот, к кому она ехала, сразу узнал ее, потому надела шляпу с длинной густой вуалью и темное платье. Кто она? Женщина без возраста… Вечно ищущая что-то и не находящая, а может быть, просто слепая.

Тереза добралась до вокзала Ватерлоо, села в поезд и отправилась в одно из Лондонских предместий.

Она сошла на землю и с наслаждением вдохнула свежий воздух. Над землею витал туман, и холмы уныло серели на горизонте.

Тереза быстро отыскала нужный ей особняк, прошла вдоль высокой чугунной решетки и вскоре очутилась на ведущей к крыльцу тисовой аллее.

Это был старинный дом из серого камня с узкими окнами и дверями. Тереза спросила того, кого искала, и ее проводили в комнаты, попросив подождать. Она осмотрелась. Дубовая обшивка стен, двери обиты зеленым сукном. Впечатление мрачности рассеивал яркий огонь, горевший в большом камине паросского мрамора, светлые ковры с яркими цветами и диваны с креслами, затянутые в белые чехлы.

Появилась молодая женщина со светлыми, гладко причесанными волосами. Ее внешность показалась Терезе пресноватой, но держалась она безупречно и обладала хорошими манерами.

— Я миссис Милнер, мисс, — сказала женщина, и Тереза уставилась на нее своими темными глазами.

Эта молодая англичанка — жена Нейла! На мгновение губы Терезы растянула усмешка. Значит, он женился на скромной, чопорной англичаночке с фарфоровой кожей, приглаженной, чистенькой, как шелковые простыни, на которых с юности нежилось ее белое, сытое тело.

— А я Тереза Хиггинс.

Молодая женщина вопросительно смотрела на посетительницу.

— Вы пришли наниматься в гувернантки, мисс? Тереза чуть не расхохоталась. В гувернантки? Это

уж слишком! К кому? Наверное, к детям Нейла? Конечно, у него, скорее всего, есть дети…

— Почему вы так решили? — Хозяйка, казалось, растерялась.

— Мы давали объявление.

— Нет, мэм, — очень четко, напирая на каждое слово, произнесла Тереза, — я не гувернантка, я давняя знакомая вашего супруга, можно сказать родственница, и приехала с ним повидаться. Могу я его увидеть?

— Да, — сказала женщина, — конечно, мисс. Подождите немного.

Терезу позабавило, что хозяйка даже не попыталась узнать, что нужно незнакомке от ее супруга. Вот оно, английское воспитание!

Тереза освободила из-под длинной вуали руки в черных перчатках и поправила волосы.

Она продолжала рассматривать гостиную. Неожиданно выглянувшее солнце озарило комнату веселым светом, придав ей уютный, нарядный вид. Тереза представила себе, как здесь, перед камином, в воскресный день собирается вся семья. Она словно слышала звон серебряной посуды, видела пар, поднимающийся от чашек, чувствовала запах домашнего печенья.

Ей захотелось присесть, а еще лучше — высушить у огня подол юбки и согреть замерзшие ноги.

Тереза, не отрываясь, смотрела в огонь. Она знала, кто сейчас войдет в комнату, но, как ни странно, не ощущала трепета, не испытывала ненависти… Не было ничего, кроме слабого чувства уязвленного самолюбия, вызванного зрелищем и сознанием того, как спокойно и богато живет этот человек, тогда как она буквально задыхается от проблем.

Но ощущения потери любимого человека не было. Все ее прежние чувства пережили сами себя.

Внезапно Тереза услышала детский смех и повернулась в сторону окна. На мокрой от дождя лужайке резвились два мальчика, один лет пяти, другой помладше. Они играли с большой рыжей собакой, которая прыгала, стараясь лизнуть старшего мальчика в лицо, и он смеялся. Дети выглядели ухоженными, были хорошо одеты — в суконные, отделанные замшей костюмчики.

Тереза вспомнила испуганное личико своего сына Барни, и внезапная злость пополам с жалостью каленым железом прожгла ее сердце. Эти мальчики такие веселые, они смеются, а много ли радости у ее сына?

«Я сделаю так, что у него будет все», — в сотый раз подумала она. Тереза постоянно собиралась воздать Барни должное, подарить любовь и ласку, но все не хватало времени, отвлекали дела и проблемы. Она не думала о том, что чувства нельзя сдать на хранение, чтобы они дожидались своего часа. И Барни тоже не может ждать — любовь матери нужна ему сейчас.

Дверь скрипнула, в гостиную вошел одетый по-домашнему мужчина. На ногах его были войлочные туфли.

Тереза смотрела на него сквозь прозрачную темную ткань. Что ж, чувство к этому человеку, если оно и было, унеслось временем, точно с дерева осенние листья, исчезло навсегда. Древо ее души… Зазеленеет ли оно еще когда-нибудь, зацветет ли весенним цветом?

— Это вы хотели видеть меня, мисс? —Тереза резко повернулась и откинула вуаль.

— Да, я. Здравствуйте, мистер Милнер!

Он увидел смуглое лицо и блестящие глаза.

— Тереза Хиггинс, — сказала она на случай, если он забыл ее имя.

Нейл шагнул навстречу, потом остановился.

— Тереза?

В его словах сквозило тихое удивление. Тереза молча разглядывала его. На фоне прекрасно обставленной гостиной Нейл не выглядел счастливым человеком. Лицо стало еще бледнее, чем прежде, и серо-голубые глаза утратили былую выразительность.

Нейл приехал в Англию шесть лет назад и выполнил все, что было задумано. Он женился на дочери богатого торговца, владевшего магазином в центре Лондона, и поселился в этом роскошном особняке. Жена родила ему двух сыновей и… на этом время словно остановилось. Не имея титула и громкой фамилии, Нейл не мог быть допущен в высшее общество, делами в силу врожденной лени заниматься не хотел, но и желанная праздность вскоре начала угнетать, как и сама жизнь. Жену он никогда по-настоящему не любил, заботы о детях были в тягость. Он жил в ожидании, когда пройдет день, часто не зная, как убить время, и не думал о том, что в этой стремлении потихоньку убивает себя.

По воскресеньям они с женой гуляли по лондонским паркам или навещали ее родителей, которые не были довольны зятем.

Нейл привык к более свободной жизни, которая в Австралии не была связана такими условностями, как жизнь в Англии.

Ему не нравился климат, не нравилась природа, а главное, люди.

Первое время он не вспоминал Австралию, а потом вдруг затосковал. Как выяснилось, самое лучшее осталось там, в прошлом, лучшие годы, лучшие встречи.

— Как ты меня нашла? — растерянно произнес Нейл.

— Я потратила на это три года, — сказала Тереза, — специально наняла человека.

— Зачем?

Она усмехнулась.

— У меня не так много шансов заработать деньги.

— А! — произнес он и улыбнулся. Тереза не поняла, что значит эта улыбка. — За этим ты и приехала? Что ж, садись.

Тереза удивилась. Он не возмутился, не разгневался, похоже, был даже рад ей. Она приготовилась к войне, а не к переговорам и слегка растерялась.

— Чем могу помочь? — спросил он. — То есть я хотел сказать, сколько тебе нужно?

Тереза хищно улыбнулась.

— Много.

Нейл разглядывал ее, а Тереза тем временем заглянула в себя. Она шарила по уголкам своей души, стараясь найти остатки чувств, но тщетно. Ни любви, ни ненависти, только равнодушие. Этот человек чужой— ей и Барни. Она не могла внушить себе, что Нейл — отец ее сына.

Ей даже стало неловко что-то требовать от него, раз он ей так безразличен. Она испытывала облегчение оттого, что не связана чувствами, и одновременно тяжесть. Страшно жить, не только когда тебя никто не любит, но когда и ты не любишь никого. Это не свобода, это пустота.

— Ты из Австралии? — спросил Нейл.

— Да.

— Давно в Лондоне?

— Второй день.

— Как тебе здесь? — произнес он с надеждой, точно искал сочувствие.

Тереза пожала плечами.

— Я бы тут жить не смогла.

— А как ты живешь там?

«Не стоит ему ничего рассказывать», — подумала она.

— Стараюсь жить хорошо.

— Я рад, — произнес он бесцветным голосом. Терезе надоел этот бессмысленный диалог. Раньше она мечтала, как насладится местью, будет растягивать удовольствие, а теперь ей хотелось поскорее закончить разговор.

— Мне нужны деньги, — собравшись с духом, жестко произнесла она.

— Сколько?

Глядя ему в глаза, Тереза назвала сумму. Нейл не успел отреагировать: дверь приоткрылась, и в гостиную заглянула его жена.

— Алиса, оставь нас! — не поворачиваясь, резко произнес Нейл. Женщина исчезла. Тереза усмехнулась.

— Столько я не могу дать. — Лицо Нейла утратило рассеянно-тоскливое выражение и стало серьезным. Он будто начал просыпаться.

— Сможешь.

— Интересно, — сказал Нейл, — почему я должен тебе платить? Кажется, я оставил тебе деньги?

— Мне нужно еще! — В глазах Терезы вспыхнул огонь безжалостного упрямства.

— Ты так в себе уверена, — заметил Нейл.

— Да, очень.

— Ты слишком дорого оцениваешь свою честь. — Тереза стиснула зубы.

— То, о чем ты говоришь, не продается! Я так дорого оцениваю твое спокойствие, твою сытую жизнь!

Она взяла себя в руки. Нет, не стоит говорить с ним ни о чем, что касается чувств.

Нейл провел рукой по лбу, отбрасывая прядь волос.

— Не понимаю.

— Сейчас поймешь. — Тереза вынула бумаги.

— Прочти. Можешь порвать — у меня есть еще. Если они не интересуют тебя, я передам их родственникам твоей жены. Не думаю, что им будет приятно.

Нейл пробежал глазами бумаги. Его лицо изменилось.

— Где ты их взяла?

— В одном полицейском участке.

— Твой человек достал их тебе?

Тереза кивнула. Нейл молчал — он думал.

— Это не очень большая сумма для тебя. Твоим детям не придется голодать!

— Может быть. Он встал.

— На что только не пойдет оскорбленная женщина! Ладно, я готов понять твои чувства…

— А, значит, ты прекрасно помнишь, как со мной поступил! Только, знаешь, у меня нет к тебе чувств. Потому что ты никакой, Нейл. Пустое место. У тебя нечего взять, кроме денег, и, кроме денег, мне ничего от тебя и не надо.

— Подожди, я выпишу чек.

Вскоре он вернулся и протянул ей конверт. Тереза встала.

— Мне пора.

Нейл смотрел на нее так, словно жалел, что она исчезнет. Он не испытывал к ней любви, но когда-то она ему нравилась, и потом — она явилась из прошлого, которое теперь казалось ему прекрасным.

— Думаю, больше ты не вернешься.

— Не бойся, я не собираюсь доить тебя всю жизнь. Тогда ты уехал без единого слова, вот я и пришла попрощаться. Кстати, у тебя прелестные детки! — Тереза притворно улыбнулась. — Дай им Бог счастья!

Она вышла на улицу и вдохнула полной грудью свежий, прохладный воздух. Пора возвращаться! Впереди ее ждет много дел, но первое, что она сделает, — это скажет Барни, кто его мать. Ее мальчик не будет расти сиротой.

Ее ждет Австралия — огромный, зеленый, солнечный дом, который примет ее и успокоит своим светом, своим запахом родной земли. А еще впереди — многие, многие годы, почти целая жизнь, и не стоит поддаваться отчаянию. Когда-нибудь она еще будет счастлива.

ГЛАВА V

Солнце светило за окном мягко, приглушенно, ровно — совсем по-осеннему. Приятно, когда погода соответствует настроению. Трудно найти гармонию внешней и внутренней жизни. Трудно, почти невозможно.

Тина тщательно оделась и причесалась: сегодня важный день. Она наконец-то решилась осуществить свое давнее желание — взять из приюта ребенка. Все необходимые рекомендательные бумаги были собраны — оставалось только выбрать воспитанника.

Тина жила одна в собственной квартире, куда переехала четыре года назад, после того как Бренда Хьюз вышла замуж и уехала в Англию, а ее брат женился на своей невесте. С Брендой Тина переписывалась, а со Стенли отношения, к сожалению, не поддерживались — из-за Лионы.

Тине исполнилось двадцать шесть лет, она была не замужем и по существующим в те времена понятиям уже не имела шансов обрести семейное счастье. Женщине не полагалось жить одной, но все знали, что Тина одинока и ей самой приходится зарабатывать на хлеб, потому дурных разговоров о ней не ходило. Она пользовалась уважением и любовью как учеников и их родителей, так и своих коллег.

Тине было неприятно сознавать, что окружающие считают ее старой девой, и она старалась, по мере возможности, следить за собой, хотя одевалась всегда скромно, чтобы не вызвать лишних толков.

«Странно, — думала она, — если ты некрасива, безлика, тебя презрительно называют старой девой, если же ты не замужем, но хорошо одеваешься, носишь красивую прическу, покупаешь украшения, тебя начинают считать кокоткой».

Конечно, бывали случаи, когда ею интересовались мужчины, но Тина не поощряла ухаживаний и всегда отвергала претензии на продолжение знакомства. Она не хотела быть с кем-то только ради того, чтобы не быть одной.

Прошло пять лет с тех пор, как их пути с Конрадом О'Рейли разошлись и, похоже, навсегда. Когда-то Бренда сказала, что настоящая любовь через все пройдет, но ведь кроме любви существует еще и гордость. Именно гордость не позволила Тине нанести визит Конраду. Она не ответила ему, и с тех пор он не давал о себе знать. Позднее, года два спустя, Тина случайно увидела его на улице: он сидел в экипаже рядом с женщиной, кажется, с той самой блондинкой, что сопровождала его в ресторане. Конрад не заметил или не узнал Тину, и она его не окликнула. Судя по всему, у него теперь были деньги, красивые женщины, свой дом, экипаж — он получил то, о чем мечтал.

Тина написала матери о своем желании взять на воспитание девочку и получила ответ, полный странной горестной теплоты. Мать приветствовала ее решение, но предупреждала о необходимости как следует обдумать этот важный шаг. Год назад Дарлин приезжала в Сидней навестить дочь, но остаться насовсем отказалась, хотя Тина настаивала. Зато, может быть, теперь согласится?

Приют Святой Маргариты находился на окраине города. Тина взяла экипаж и поехала туда, чтобы встретиться с главным лицом этого заведения — сестрой Беатрис.

Мрачноватое серое здание стояло в окружении темно-зеленых кипарисов. Холодный резкий ветер трепал подол платья Тины, когда она шла по пустынной дорожке парка.

Кабинет сестры Беатрис располагался на втором этаже: чтобы попасть туда, Тине пришлось пройти по коридору и лестнице. Приют произвел на нее удручающее впечатление: все серое, строгое, холодное и довольно бедное. Маленькие окна, каменные полы и стены. На пути ей попалось несколько воспитанниц в темно-синих одеяниях — девочки шли молча, ни одна из них не улыбалась.

«Из этих стен вряд ли выходят талантливые, сильные духом люди», — подумала Тина.

Женщина жалела, что должна выбрать одну, только одну девочку, а остальные так и останутся здесь. Но, по крайней мере, хотя бы одного ребенка она постарается сделать счастливым.

Сестра Беатрис, пожилая, строгая монахиня, приняла Тину, сидя за столом в своем маленьком хорошо натопленном уютном кабинете.

— Добрый день, сестра Беатрис.

— Добрый день, мисс Хиггинс. Присаживайтесь. Тина села.

— Итак, поскольку у меня мало времени, сразу приступим к делу. Стало быть, вы хотите взять ребенка на воспитание?

Тина кивнула.

— Девочку.

— Хорошо. Какого возраста?

— Пяти-шести лет.

Сестра Беатрис пролистала ее бумаги.

— Почему бы вам не обратиться в приют для грудных? Такой ребенок считал бы вас матерью, поскольку вы заботились бы о нем с самого рождения. А с шестилетним, к сожалению, трудно бывает найти общий язык.

— Да, понимаю. Я бы хотела взять совсем маленького, но мне никак нельзя оставлять работу, а с грудным это неизбежно пришлось бы сделать. А разве у вас нет детей, которые не помнят своих родителей?

— Есть. — Сестра Беатрис снова взялась за бумаги. — Мисс Хиггинс, конечно, жаль, что вы не замужем — мы предпочитаем отдавать детей в семьи, но зато у вас отличные рекомендации. Постараемся подобрать для вас хорошего ребенка. В нашем приюте много замечательных, послушных девочек. — Тина вспомнила лица детей в коридоре.

— Сестра Беатрис, простите, в вашем приюте применяются телесные наказания? Школа, где я работаю, давно отказалась от них.

В лице монахини отразилось недовольство.

— Только в крайних случаях, если по-другому уже нельзя. Вот недавно был вопиющий случай — одна девочка украла кольцо у сестры Констанции. Разумеется, ее наказали очень строго.

— Розги?

— Да, — сурово произнесла сестра Беатрис, — и три дня под замком.

— А как она объяснила свой поступок?

— Никак. Это очень сложный ребенок. Мы постоянно вынуждены ее наказывать.

— Ничего не помогает?

— Нет. Она ни с кем не ладит — ни с сестрами, ни с детьми.

— А кто-нибудь пробовал всерьез разобраться, почему? Поговорить с нею?

— Мисс Хиггинс, — сказала сестра Беатрис, не отвечая на вопрос Тины, — вернемся к делу. Вот список девочек — возраст и имя. Рекомендую вам Марджи Уорд, Сьюзен Бойл — очень милые, послушные, воспитанные…

— Сестра Беатрис, — перебила Тина, — простите, можно мне увидеть ту девочку, что сейчас сидит под замком?

— Нет. Наши правила этого не позволяют. Она наказана. Неужели вы хотели бы взять такого ребенка?

— Не знаю. Прежде мне нужно на нее посмотреть.

— Сожалею. И повторяю — это был бы очень неудачный выбор. Девочка испорченная, злая. Все время лжет.

— А кто ее родители?

— Не могу сказать: нам о них ничего не известно.

— А дети тоже ее не любят?

— Нет и, думаю, не случайно. Дразнят.

— Вам ее не жалко?

— О, она прекрасно умеет защищаться! На прошлой неделе избила одну девочку.

— И ее снова наказали?

— Конечно.

— Вы не думаете, что другая девочка тоже была виновата?

— В какой-то степени да. Но Сьюзен Бойл вежлива и послушна, а та девчонка упряма, как сатана. — Сестра Беатрис перекрестилась.

Тина встала.

— Простите, сестра Беатрис, я очень прошу: позвольте мне увидеть девочку!

Монахиня недовольно поморщилась.

— Признаюсь, мне неприятна ваша настойчивость, мисс Хиггинс. Я соглашаюсь только из симпатии к вам. К тому же хочу, чтобы вы сами убедились в том, что я говорю правду.

Они прошли по слабо освещенному коридору в другое крыло здания. Тина сразу почувствовала, как тут холодно.

Монахиня отперла дверь одной из комнат, где было темно и откуда веяло сыростью, и вывела наружу маленькую пленницу.

Это была довольно красивая девочка, только очень худенькая. Смуглое личико, большие темные глаза. Грива черных, как смоль, волос спускалась до пояса. Тина заметила, что девочка вся дрожит: на ней было надето одно только бумажное платье без рукавов, на ногах — грубые башмаки.

Она молча стояла перед сестрой Беатрис, опустив тонкие руки.

— Почему ты такая растрепанная? — грозно спросила монахиня.

Девочка на мгновение вскинула глаза — Тина прочитала в них затаенную ненависть.

— Я просила сестру Анджелу заплести мне косичку, но, она не согласилась. И даже не дала расческу.

— Кто даст тебе расческу — ты же такая грязная!

На лице монахини было ясно написано истинно британское презрение к тем, в чьих жилах течет хоть капля крови темнокожих народов.

— Давай я тебя причешу, — сказала Тина. Она осторожно расчесала густые волосы девочки, заплела косу и закрепила на конце своей заколкой. Девочка молчала и не двигалась.

Тина заглянула в непроницаемо-черные глаза ребенка, и ее посетило странное предчувствие.

— Сколько ей лет, сестра Беатрис?

— Восемь.

Женщина наклонилась к маленькой пленнице.

— Как тебя зовут? — тихо спросила она. Тина боялась ошибиться и одновременно почему-то страшилась подтверждения невероятной догадки.

Девочка не ответила.

— Не скажет, ни за что не скажет! — удовлетворенно произнесла монахиня. — Ее зовут Мелисса.

Тина вздрогнула. Сомнения исчезли.

— Мелисса?! — взволнованно произнесла она. — Откуда вы знаете?

— Она сама сказала — только имя и больше ничего. Ее принесли совсем маленькой, и она была очень сильно напугана: мы думали, вообще не заговорит.

— Кто принес?

— Какая-то женщина, на попечение которой оставили девочку. У этой женщины было двое своих детей, и она не могла заботиться еще и о чужом ребенке. Мы пытались узнать что-нибудь от самой девочки, но она лепетала только что-то похожее на «Джон» или «Джина» — мы так ничего и не поняли.

— Джоан, — прошептала Тина.

— Что?

— Ничего, сестра Беатрис!

Тина смотрела на ребенка. На худеньком смуглом теле проступали ребра, на руках и спине виднелись следы от розг. Боже мой!

У Тины в сумочке было немного печенья, и она протянула его девочке, но та, очевидно боясь гнева монахини, не хотела брать.

Тина выпрямилась.

— Сестра Беатрис! Я избавлю вас от этого ребенка!

Глаза монахини округлились.

— Вы хотите ее взять? Эту девочку?

— Я обязательно взяла бы ее! — Тина вся дрожала от волнения. — Но у девочки жив отец, он заберет ее отсюда.

— Отец?!

— Да. Я знаю его. Он уже шесть лет как считает ребенка погибшим.

— Он сможет доказать, что Мелисса его дочь?

— Думаю, да.

Серые глаза Тины ярко блестели от возмущения. Заметив это, сестра Беатрис приняла неприступный вид, поджала губы и спрятала руки в складках широкого черного одеяния.

— Он здесь, в Сиднее?

— Да. И я немедленно еду к нему!

Тина быстро сбежала вниз и понеслась по дорожке. Дочь Конрада О'Рейли жива и уже шесть лет томится здесь — невероятно!

Женщина наняла экипаж и всю дорогу подгоняла возницу. Счастье, что она помнила адрес Конрада наизусть, хотя никогда не бывала у него в гостях.

Дом оказался большим, чем-то напоминающим замок, как и тот, что Роберт О'Рейли некогда построил в Кленси. Тина пронеслась по аккуратно подстриженному газону мимо плакучих ив и каштанов и забарабанила в дверь, не подумав о том, что, наверное, есть звонок. Открыла служанка — черная, как уголь, девушка в белом переднике и наколке.

— Мэм?

— Мне нужен мистер О'Рейли! Он дома?

Служанка слегка отступила.

— Да, но не знаю, сможет ли он вас принять…

— Скажите, что это очень-очень важно!

Негритянка озадаченно молчала. Потом сказала:

— Войдите, мэм. Как ваше имя?

— Тина Хиггинс.

Тина поднялась по широкой лестнице наверх. В какой-то момент от мысли, что она сейчас увидит Конрада, сладко и тоскливо заныло сердце. Повернувшись к зеркалу, женщина поправила прическу. Пять лет прошло с тех пор, как они говорили последний раз, и десять — с тех пор, как познакомились. Наверное, она силыго изменилась? Внезапно в глубине комнат послышался приглушенный женский смех. Кровь отлила от лица Тины, щеки и губы ее побелели. Конечно, он мог жениться — почему она об этом не подумала?

Послышались знакомые шаги, и появился Конрад. Тина, сама себя не помня, смотрела на него во все глаза. Ему исполнилось тридцать лет, и на вид он был все такой же — гордый, немного высокомерный и чуть-чуть печальный. Волосы слегка растрепались, и ворот рубашки был расстегнут. Тина вспомнила о женском смехе. Впрочем, что ей до этого! Что ей до личной жизни Конрада, до его женщин! Она явилась по делу.

Он выглядел растерянным и в то же время был явно обрадован.

— Тина?! Очень рад тебя видеть! Сколько же лет прошло? Проходи в гостиную.

— Нет, — сказала она, напряженно глядя на него. — Конрад! — Она хотела как-то подготовить его, но не выдержала и выпалила:— Твоя дочь жива!

Его глаза изумленно расширились.

— Что?! Мелисса?! Не может быть!

— Может!

— Откуда ты знаешь?!

— Я видела ее в приюте Святой Маргариты, здесь, в Сиднее. Это точно она! Ей там очень-очень плохо, Конрад! Возьми ее к себе!

В глазах Тины блеснули слезы, и Конрад бережно обнял женщину за плечи.

— Господи! Конечно! Мы сейчас же поедем за ней! Подожди минуту.

Он вышел и быстро вернулся уже в плаще.

— Поехали!

По дороге Тина рассказала то, что удалось узнать.

— Мелисса, — прошептал Конрад, — даже не верится… Если б я знал! Бедная девочка!

Ошеломленный новостью, сперва он расспрашивал только о дочери. Потом, немного успокоившись, поинтересовался:

— А что ты там делала?

Тина вздохнула.

— Хотела взять ребенка на воспитание. Конрад удивленно взглянул на нее.

— Ребенка? Зачем?

— Чтобы было о ком заботиться.

Конрад помолчал, обдумывая ее слова. Тина… Она стала намного старше, но выглядела совсем неплохо. По всему видно, она боролась с внешним увяданием, но на душе у нее, наверное, было горько и тяжело.

— Прости, что задаю тебе этот вопрос, — сказал он, — ты живешь одна?

— Да. Уже шесть лет работаю в школе. А ты… женился?

Спросила и почувствовала, как сердце непроизвольно замерло, точно от ответа Конрада зависело, биться ему дальше или нет.

— Нет, Тина, с чего ты взяла?

Она пожала плечами и едва заметно улыбнулась.

— Чем занимаешься?

— Работаю в компании отца.

— Вы помирились? Я очень рада!

Они разговаривали как знакомые, но чужие люди, и Тине стало грустно. Грустно, хотя она и убеждала себя, что теперь надеяться нечего. Время для создания счастья упущено, и ничего с этим сделать нельзя.

Подъехали к приюту. Конрад шел быстро, Тина едва поспевала за ним.

Сестра Беатрис, к счастью, была у себя. Она с недовольным видом смотрела на ворвавшегося в кабинет мужчину.

— Что вам нужно?

— Я пришел забрать свою дочь, Мелиссу О'Рейли! Хочу избавить вас от дьявола в образе ребенка!

Его глаза сверкнули, а сестра Беатрис метнула полный укора взгляд на стоявшую рядом с Конрадом Тину.

— Не сегодня, — сухо произнесла она. — Девочка наказана за серьезный проступок, и срок наказания не истек. Потом вы должны доказать, что Мелисса ваша дочь.

— Подтверждения мисс Хиггинс недостаточно?

— Нет.

— А цвета моей кожи?

Губы монахини презрительно скривились.

— Если вы, — сказал Конрад, — немедленно не приведете моего ребенка, я сам найду место, где ее держат, и вырву из этой тюрьмы. Я вытряхну из вас душу и разломаю все эти стены — потом пусть со мной делают, что хотят!

— Теперь я вижу, что Мелисса ваша дочь! — гневно произнесла монахиня. — Что ж, забирайте ее — весь приют вздохнет с облегчением. И Святая Маргарита не благословит ее, клянусь!

— Мне это безразлично. Прикрываясь именем святой, вы мучаете детей!

— Вы еще не знаете, что это за ребенок!

— Какая бы ни была — она моя дочь!

Привели девочку. Конрад присел перед нею и взял окоченевшую ручку Мелиссы в свою. Тине, глядя на это, захотелось плакать.

— Мелисса… Родная моя девочка. Я твой отец! — Она отшатнулась и вырвала руку.

— Я приехал забрать тебя домой, дорогая. У тебя будут игрушки, красивые платья и своя комната. Больше никто никогда не ударит тебя, не накажет. Я буду любить тебя, обещаю!

Потом вдруг обнял ее и прижал к себе.

— Прости, что я не пришел раньше и тебе пришлось столько пережить!

Все присутствующие были растроганы этой сценой — даже сестра Беатрис, казалось, смягчилась. Мелисса, удивленная, испуганная, по-прежнему молчала. Ее отец? Она почему-то боялась этого человека и не хотела никуда ехать. Она не верила в счастливые перемены, может быть потому, что в ее жизни их еще не было. Ни одной. Девочка плохо подчинялась приказам старших и отвечала дерзостью на дерзость сверстников. Зачастую ее действия носили неосознанный характер — она поступала так или иначе потому, что по-другому поступать не могла. Сестра Констанция случайно оставила на столе свое кольцо, и Мелисса взяла его, потому что оно ей понравилось, потому что ее просто потянуло это сделать: она не думала о последствиях. Она никого никогда не любила — ни себя, ни других, и ее никто не любил. Монахини относились к ней как к существу второго сорта из-за ее оливковой кожи и слишком черных волос, и это отношение передалось детям. Им жилось нелегко, и свою боль они вымещали на Мелиссе. Со временем девочка поняла две вещи: она не похожа на остальных и должна уметь от них защищаться. Она плохо училась, была невнимательна, зачастую не могла ответить на простейший вопрос, и почти на каждом уроке ее били хлыстом по рукам. Монахини считали Мелиссу безнадежно-тупой — девочка всегда сидела за самой последней партой и к восьми годам едва умела читать.

Мелисса не знала, что такое отец и мать, как не понимала, что значит любить кого-нибудь. Она не научилась ни быть благодарной, ни сострадать, умела только защищаться и находилась в постоянной готовности отражать нападение. Оружием служил и язык, и кулаки. Она умела лгать, глядя в глаза собеседнику, знала бранные слова и могла драться исступленно, до крови.

Случалось, в приют приезжали люди и забирали приглянувшегося ребенка: в таких случаях девочки из кожи вон лезли, чтобы понравиться. Мелисса в этом участия не принимала — она смутно догадывалась, что ее все равно никто не захочет взять, а если возьмет, то вскоре вернет обратно. У девочки не было игрушек и вещей, принадлежавших лично ей. Однажды на Рождество в приют привезли подарки, и дети, зная от монахинь о том, что каждый получит что-нибудь, восхищенно перешептывались между собой. Подарки достались всем, всем, кроме Мелиссы. Почему — никто не знал, никто этого не заметил, и никто не подумал поделиться с нею. Она весь вечер скрывала обиду, держалась в стороне от общего веселья, а ночью отчаянно и громко разрыдалась, переполошив всех. И ее опять наказали.

Девочку часто запирали в холодной темной комнате, потому по ночам ее, случалось, мучили кошмары. Наказанных кормили намного хуже, чем остальных, и Мелисса постоянно недоедала.

Она была несчастнейшим ребенком, который не имел ничего, а между тем одному ее дедушке принадлежала богатейшая судовладельческая компания Америки, другому — немалая часть австралийского капитала, ее отец имел солидный счет в банке, собственный дом, экипаж и прислугу.

Мелисса молчала. Она не знала, что сказать этому человеку. Был ли он добрым или злым? Он казался ей чужим, как и все остальные люди.

Когда Конрад привез ее к себе домой и служанка Дилис подала обед, девочка сначала не смела притронуться к еде, а после, не выдержав, набросилась на то, что было в тарелке, и ела быстро, жадно, много, руками хватая куски.

Потом ее вымыли и уложили спать. Тина стояла на пороге. Она, по просьбе Конрада, поехала с ними и до сих пор оставалась здесь.

— Мне пора домой, — сказала она, — уже поздно.

— Да, — отвечал Конрад, — поезжай, Тина. Я дам тебе свой экипаж. Спасибо за все!

— Я рада, что смогла помочь.

Конрад как-то странно смотрел на женщину — казалось, он не хотел расставаться с нею.

— Тина! У тебя завтра есть свободное время?

— Да, а что?

— Съезди со мной за одеждой и игрушками для Мелиссы. Я мало что в этом понимаю — ты мне поможешь.

«Попроси свою подругу», — хотела сказать Тина, но ответила:

— Хорошо, Конрад.

— Я заеду за тобой.

Он проводил ее до экипажа и вернулся в дом. Он был ошеломлен и одновременно несказанно обрадован. Его дочь жива, она нашлась и будет жить вместе с ним! Он избавит ее от тьмы невежества и страха, и она будет счастлива!

ГЛАВА VI

Минуло три месяца, и за это время многое изменилось.

Поначалу Конраду было трудно найти с дочерью общий язык: она дичилась и не желала вступать ни в какие разговоры, а он, в свою очередь, не имея опыта общения с детьми, не знал способа подобрать к ней ключик.

Девочка боялась всего — не смела даже прикоснуться к подаренным куклам. И все направленное на нее внимание, желание общаться, даже ласку воспринимала как зло.

Однажды дико разрыдалась ночью, и Конрад, вскочив с постели, примчался к ней. Схватил на руки, пытался успокоить, гладил по голове, утешал, как мог. Потом тихо сказал:

— Смотри, все кругом спит: и деревья, и дома, и животные, и люди. Нет ничего страшного во мраке — красота может быть и темной, как твои волосы и глаза. Видишь, какие звезды, — они светят тебе, только тебе. Все в мире твое, все для тебя, больше нет и не будет ничего плохого. А если кто-нибудь захочет обидеть тебя, я приду на помощь.

Мелисса затихла, прижалась к Конраду и уснула, а утром впервые улыбнулась ему. Она поняла главное — теперь ей не нужно бояться и защищаться, не нужно, потому что он охраняет ее.

Постепенно она полюбила его всем своим исстрадавшимся детским сердцем, он стал для нее центром жизни, все хорошее она связывала с ним. До восьми лет Мелисса жила в полном неведении относительно того, что происходит в мире, и Конрад служил для нее источником познания. Он ничего от нее не требовал, позволял ей делать все, что она хочет, никогда не упрекал, не ругал — девочка видела от него только любовь и ласку. Он дарил ей подарки, по воскресеньям гулял с нею в парке, катал на пони, покупал сладости.

Мелисса научилась смеяться, играть, шалить. Бывало, отец и дочь понимали друг друга с полуслова.

По утрам Конрад обычно уезжал, девочка с нетерпением ждала его возвращения и, заслышав шаги, неслась через все комнаты с радостным криком, кидалась отцу на шею и душила в объятиях.

Он сам учил ее грамоте, терпеливо, спокойно, и вскоре Мелисса хорошо писала, читала, решала задачки, начала запоминать французские, немецкие, латинские слова.

Конрад сообщил новость своему отцу, и тот был несказанно рад. Он навез внучке дорогих подарков и всячески пытался выказать свое расположение, но девочка не удостоила Роберта особым вниманием — она любила только Конрада.

Он тоже любил дочь и был счастлив, получив возможность искупить перед нею свою давнюю вину. Конрад находил Мелиссу ласковой, умной, хорошенькой, его забавляло все, что она делает и говорит.

Ему пришлось отказаться от некоторых привычек, в частности, от встреч с Элеонорой. Последней он заявил прямо:

— У меня теперь есть дочь, и я решил, что пора прекратить отношения со шлюхами.

Уязвленная Элеонора презрительно усмехнулась.

— Конрад О'Рейли — заботливый отец! Кто бы мог подумать! Ты сам-то раньше верил в это?

— Раньше нет, но времена меняются. Тебе жаль расставаться со мной?

— В определенном смысле, да. Ты хороший любовник и при этом достаточно щедр.

Потом хитровато прищурила голубые глаза.

— Но ты молод и все равно будешь нуждаться в том, чтобы кто-нибудь согревал твою постель.

Конрад молчал, казалось, он обдумывал что-то.

— Я женюсь, — сказал он наконец, — на порядочной женщине. Она будет мне хорошей женой, а Мелиссе заменит мать.

— У тебя есть такая на примете?

— Да. И очень давно.

В один из последующих уютных домашних вечеров, которые так любила Мелисса, Конрад решил поговорить с дочерью о своих планах.

Он сидел в кресле у камина и держал на коленях книгу, а Мелисса, примостившаяся внизу на толстом узорчатом ковре, расчесывала волосы своей любимой куклы Элен.

Дождь стучал в окно, и плыли в неведомую даль темно-синие грозовые тучи, но Мелисса чувствовала себя спокойно возле Конрада, в своем доме-крепости, где было так светло, тепло и уютно.

— Послушай, малышка! — ласково произнес Конрад и поднял глаза. Он давно уже не читал, просто думал, глядя на одну и ту же страницу книги. — Помнишь Тину Хиггинс, ту даму, которая привела меня к тебе? Давай пригласим ее в воскресенье к нам на обед! Попросим Симону (так звали кухарку) приготовить что-нибудь вкусное. Что ты об этом скажешь?

— Папа, — Мелисса повернулась и показала ему куклу, — смотри, красиво я причесала Элен?

— Красиво. Но ты не ответила на мой вопрос. Ты хочешь позвать Тину Хиггинс?

— Нет, — отрезала девочка, —а зачем?

Она удивленно смотрела на отца большими черными глазами. За месяцы, проведенные в доме Конрада, девочка поправилась, обрела присущую ребенку живость. Любила наряжаться в светлые платья, оттенявшие ее смуглую красоту. И Конрад читал в ее взгляде: «Мы с тобой так похожи друг на друга, ты любишь меня, а я тебя. Нам хорошо, весело, интересно вместе. Зачем нам Тина Хиггинс?»

— Мы должны как-то отблагодарить ее, понимаешь? Не будь мисс Хиггинс, ты до сих пор не жила бы дома. Если мы не позовем ее, будет невежливо. Покажешь ей своих кукол. Ведь это мисс Хиггинс помогала мне выбирать для тебя платья и игрушки. И Элен она посоветовала купить. Тина хорошая, вы с нею подружитесь.

Мелисса пожала плечами.

— Ладно, пусть придет. Но только один раз.

— Почему один? Может, она тебе понравится. Мелисса по-прежнему смотрела на Конрада во все глаза. Она очень любила своего отца, считала его добрым, красивым, сильным, самым лучшим. Он был такой же, как она, того же склада, характера, той же крови — она это чувствовала и понимала, хотя и смутно, что они не должны идти один другому наперекор, иначе противостояние и борьба между ними могут стать не менее сильными, чем любовь.

— А тебе она нравится?

— Да, — твердо произнес Конрад, — мне нравится. Он сорвался с места и подошел к окну. Ветер раскидал по небу обрывки черных туч. Все в его жизни так — обрывки, фрагменты, клочки! Сомнения и одиночество, муки творчества и странная душевная пустота! Детские страхи маленького существа в отцовском доме в Кленси, разочарования первой любви, нищета и безвестность, хлеставшие кнутом самолюбие, огненный смерч, унесший жизнь Джоан… Теперь у него были деньги, он получил возможность делать карьеру, даже дочь вернулась к нему, и все-таки не хватало чего-то.

Он хотел и не мог писать музыку — мелодии ускользали, как сны, а чаще не приходили вообще: в оставленной вдохновением душе царила безлунная ночь. Он пытался жить обыкновенной жизнью, вкушать радости, о коих мечтает большинство людей, но и это не приносило удовлетворения.

Может, объятия Тины дадут ему настоящее счастье, может, в них он обретет покой?

— Скажи, Мисси, — обратился он к дочери, — разве тебе не хотелось бы иметь мать?

— Мать? — непонимающе повторила девочка. — Нет. А зачем?

— Потому что каждый ребенок должен иметь мать. У меня не было, и я очень страдал. Тем более это важно для девочки. Со временем у тебя появятся вопросы, на которые сможет ответить только мама.

— Какие? — удивилась Мелисса. Она не представляла, что Конрад может чего-то не знать.

Он улыбнулся.

— Всему свое время, малышка. Вырастешь — поймешь. А пока мама будет шить платья твои куклам, я же не умею этого делать. Станет играть и заниматься с тобой, пока я на работе. Тебе не придется скучать одной.

— Мне не скучно! — сказала девочка. Она насупилась и выглядела обиженной.

Потом бросила куклу, встала и, уцепившись за руку отца, принялась ласкаться к нему.

— Ты подлиза, Мисси! — с любовью произнес Конрад.

Потом присел перед нею, как тогда, в приюте, и, глядя снизу вверх в ее смуглое личико, очень серьезно произнес:

— Мисси, милая, на самом деле у тебя была мать, ее звали Джоан. Иногда ты кажешься мне похожей на нее. Она тебя очень любила и, если б была жива, то жила бы с нами, но, к сожалению, ее нет, и я хочу, чтобы вместо нее появилась другая — хорошая, добрая женщина. Так нам с тобой будет лучше, поверь, я знаю, что говорю.

Но Мелисса в ответ неожиданно заплакала и даже топнула ножкой.

— Не хочу! — воскликнула она, — не хочу! Не надо мне матери!

Конрад выпрямился.

— Но мне нужна жена.

— Зачем, если у тебя есть я?!

Он рассмеялся.

— Ты моя дочь, это совсем другое дело.

— Разве тебе меня мало?!

— В общем, нет, но… Послушай, малышка, успокойся! Я же не буду любить тебя меньше, если женюсь, и моя жена станет тебя любить, заботиться о тебе!

Он утешал ее, но сам был расстроен. Конрад никак не ожидал такого поворота событий. Он знал, как ранима Тина, и понимал, что если она узнает, что девочка против ее появления в доме, то не согласится не то, что выйти за него замуж, просто прийти в гости!

Однако он не собирался менять свои планы в угоду Мелиссе.

— Извини, Мелисса, но тебе придется слушаться! — Конрад сменил тон. — Тина придет, и ты будешь держаться с нею приветливо, иначе я тебя накажу!

— Ты? — недоверчиво произнесла Мелисса. Девочка была напугана: впервые она видела отца холодным, как лед, отчужденным, суровым. Накажет? Она знала только одно наказание — розги, да еще темную комнату. Ее губы задрожали. Какая-то странная глубина появилась в ее взгляде, и Конрад увидел недетскую боль и тяжелый, граничащий с отчаянием страх.

Он обнял девочку, но она не шевельнулась в ответ, ее тело словно окаменело.

— Прости, малышка, конечно, я не стану наказывать тебя, но буду очень сильно огорчен. Ты же не хочешь этого, правда?

Мелисса покачала головой.

— Вот и отлично! Будешь слушаться?

Она снова кивнула. Конрад отвел дочку в спальню, как всегда, уложил в постель и посидел возле нее немного. Все было как обычно, но на самом деле каждый из них затаил недовольство, опасение и обиду.

В этот вечер между ними встал третий человек, безвинный, не ведающий ничего, не желающий зла ни Мелиссе, ни Конраду, — Тина Хиггинс.

В ближайший выходной Конрад пригласил Тину в гости, и она пришла — нарядная, румяная от волнения, радостная и немного смущенная. Принесла ленты в подарок Мелиссе и большой красивый торт.

Накануне Конрад еще раз говорил с дочерью, предупреждал, как надо себя вести, и она сказала гостье «спасибо» за подарок, за столом сидела смирно, вежливо отвечала на вопросы, и только черные глаза ее украдкой недобро следили за Тиной и отцом. Тина не знала о переменах, произошедших с девочкой за эти три месяца, не представляла, какой веселой, оживленной, шумной она может быть, поэтому ей не бросилась в глаза неестественная скованность Мелиссы, натянутость ее манер.

Когда подали кофе, Конрад отослал дочь в детскую, а Тине предложил пересесть на диван в глубине комнаты.

Несколько минут Конрад молча смотрел на Тину — на ее завитые в тугие локоны длинные волосы, узкие запястья и тонкую талию, схваченную мягким кожаным поясом. Потом взял ее руку и поцеловал. Женщина потупила взор.

— Тина! Я пригласил тебя не случайно.

Она подняла зеленовато-серые глаза.

— Я понимаю.

— Десять лет, как мы знакомы! — Он улыбнулся. — Помнишь Кленси?

Ее улыбка была печальной, как зимнее солнце.

— Мне часто кажется, что это был сон.

— Мне тоже. А тебе не кажется еще кое-что? Она вопросительно посмотрела на него, и он ответил:

— Что мы много раз ошибались относительно самих себя? Тогда, в Кленси, конечно, был виноват я, но потом— мы оба.

И Тина тихо прошептала:

— Возможно.

— Но все еще можно исправить!

Она промолчала.

— Нам не поздно соединить свои судьбы. Сейчас я один, ты тоже. Ты нужна мне, Тина!

Тина вспомнила спутницу Конрада в ресторане и еще — женский смех в его доме в то воскресное утро, когда она приехала сообщить о Мелиссе.

— Прости, Конрад, но мне всегда казалось, что у тебя кто-то есть…

Он отпустил ее руку.

— Да, были… Но это так, на одну ночь, с тобой же я хочу прожить до конца своих дней. Я никогда бы не сделал предложение другой, никому, кроме тебя! Из тебя получится замечательная жена, Тина, и я хочу, чтобы у Мелиссы была мать — добрая женщина, умеющая понимать и любить!

Тина вздохнула.

— Почему ты считаешь, что из меня выйдет хорошая мать? У меня никогда не было своих детей.

Конрад посмотрел ей в глаза, и она вспомнила свои давние-давние мечты.

— Выходи за меня, и у тебя будет ребенок. Дочь у меня есть, а ты родишь мне сына!

Тина слабо улыбнулась. Щеки ее пылали.

— А если я не смогу?..

— Тогда Мелисса будет нашим общим ребенком. Конечно, если ты сумеешь полюбить ее как родную.

Он хотел обнять женщину, но она отстранилась.

— Ты не веришь мне, Тина?

— Верю. Верю, что нужна тебе, Конрад. Но опять для «чего-то». На этот раз как хорошая жена и мать для Мелиссы. Роль есть, остается подобрать актрису.

— Ты ошибаешься.

— Нет.

— Да. Ты нужна мне как женщина, как человек — только ты, а не любая другая. Я люблю тебя, Тина, давно уже люблю. Наверное, всегда любил, только не понимал этого. Не заставляй меня страдать, да и себя тоже. — В его голосе были и боль, и проникновенность, и страстность. — Неужели ты сама больше не любишь меня?!

— Дело не в этом, Конрад. Да, люблю и никогда никого не любила, кроме тебя, ни одного мужчину, но, думаю, стать твоей женой я не смогу. — Голос Тины звучал печально. — То, что было между нами в Кленси, для меня теперь, правда, как сон… Мне трудно говорить с тобой столь откровенно, но я должна объяснить! Ты же знаешь, что случилось со мной шесть лет назад! Мне кажется, я не смогу переступить через себя — супружеские отношения между нами невозможны. Я боюсь. Боюсь, что меня начнут мучить страшные воспоминания, и боюсь того, что не сумею подарить тебе ту любовь, ту страсть, в которой ты, возможно, будешь нуждаться.

Конрад коснулся ее пальцев.

— Причина только в этом, Тина? Доверься мне, и все будет хорошо. Я понимаю тебя и обещаю обращаться с тобой бережно. Для начала мне достаточно твоей нежности. Вместе мы все преодолеем, поверь!

— Я должна очень серьезно подумать.

— Конечно. Я готов подождать. Тина улыбнулась.

— Ты по-прежнему пишешь музыку, Конрад? Он помрачнел.

— Нет.

— Жаль. Одна моя подруга сказала, что твоя музыка талантлива. Мне очень понравилась твоя пьеса! Почему ты больше не сочиняешь?

— Не знаю, Тина. Не могу объяснить.

Зато он мог сказать, как это тяжело — желать и не иметь возможности творить. Все равно что жить и не находить смысла жизни, чувствовать себя слепым, зная, что вокруг пылают яркие краски, держать в руках книгу своей судьбы и не понимать языка, на котором она написана.

И он задумчиво произнес:

— Может быть, если ты будешь рядом со мной, мое вдохновение воскреснет?

— А Мелисса? Как она отнесется к тому, что ты женишься? Я, наверное, должна поговорить с нею, если, конечно, решусь принять твое предложение?

— Не надо. Она не представляет, что значит иметь мать. Разговор ничего не даст.

— Значит, она против?

Конрад усмехнулся.

— Она немножко ревнует меня. Рано или поздно ты найдешь с нею общий язык.

— А если нет?

— Я тебе помогу. На первых порах, может быть, будет тяжело. Мелисса, конечно же, сложный ребенок. Она и меня-то сперва дичилась, но зато потом так полюбила!..

Тина выглядела задумчивой.

— А ты ее любишь?

— Конечно! — улыбнулся Конрад. — И вы полюбите друг друга. Вы же будете оставаться на весь день вдвоем.

— Я не брошу работу.

— Почему?

— Так. Позволь мне.

Конрад покачал головой.

— Странное желание. Моя жена не должна работать.

— Тогда ничего не получится.

Конрад рассмеялся, и глаза его радостно блеснули.

— Ты стала самостоятельной женщиной, Тина! С тобой теперь не сладить. Ну да ладно, поступай, как хочешь, главное — чтобы ты была счастлива!

Через две недели Конрад и Тина праздновали свою помолвку, а свадьба должна была состояться в следующем месяце. Они решили никого не звать, отметить оба события очень скромно — вдвоем.

Накануне Конрад заехал к отцу и сообщил о том, что решил жениться.

— Не думаю, что следующей фразой будет вопрос о том, согласен ли я на этот брак? — пошутил Роберт. Ему было немного грустно, оттого что жизнь других продолжалась, тогда как в своей собственной он уже не ждал перемен. В то же время он испытывал удовлетворение, потому что с некоторых пор получил возможность радоваться счастью сына.

— Нет, — ответил Конрад, пряча улыбку, — я просто хочу сказать тебе, кто моя невеста.

— Надеюсь, не Элеонора Дуган?

— Тина Хиггинс.

Роберт изумился.

— Тина Хиггинс?! Та самая?..

— Да. Может быть, тебе это неприятно, не знаю.

— Нет, — растерянно произнес Роберт. — То, что было, осталось в прошлом, и я расцениваю это как ошибку. Я почти не вспоминал об этой девушке. Где ты нашел ее?

— Как-нибудь расскажу.

— Кажется, тогда, давно, она не была тебе нужна?

— Тогда — нет, а теперь я думаю, что лучше ее нет на свете.

Роберт развел руками.

— Ну, смотри сам. А Мелисса?

— С нею сложно. Но я постараюсь все уладить. Послушай, отец, может быть, в следующем месяце возьмешь ее ненадолго к себе? Мы с Тиной хотим обвенчаться в Кленси. Получим благословение ее матери и заодно повидаем Джулию — сто лет ее не видел! Ты позволишь нам провести медовый месяц в твоем доме?

— О чем речь! — Роберт был полон благодушия. — И Мелиссу я, разумеется, согласен взять. Я рад, что ты счастлив, Конрад. Прими мои поздравления.

— Спасибо, отец. Завтра мы празднуем нашу помолвку; я не зову тебя, извини. Тина будет смущаться.

— Я понимаю.

— Да, и еще… Мисси завтра переночует у тебя, хорошо?

— Конечно. Привози ее хоть сегодня, — ответил Роберт и добавил: — Не желаю вмешиваться, Конрад, но хочу предостеречь: не отодвигай в сторону проблему с Мелиссой. Чем дальше, тем будет сложнее.

— Не волнуйся, отец, все наладится.

— Дай Бог! — задумчиво произнес Роберт.

Конрад знал, что отец прав. Когда он объявил Мелиссе окончательное решение, девочка закатила дикую истерику. «Папочка, я люблю тебя! Папочка не женись! — кричала она, ломая руки. — Я все сделаю, я буду хорошей!» Но Конрад хотел жениться на Тине, он любил ее и желал уже давно и теперь, когда цель была так близка, не хотел видеть никаких препятствий. Он остался непреклонен, несмотря на слезы дочери и ее отчаянные мольбы.

А Тина готовилась к великому событию в своей жизни. Сшила фиалковое платье из тонкого шелка, вопреки обыкновению открывавшее шею и плечи, и заказала другое — белое; купила красивые туфли и с раннего утра сидела перед зеркалом, колдуя над прической.

Конрад заехал за невестой в полдень и нашел ее восхитительной. Они покатались по солнечному городу, а вечером поехали в ресторан — тот самый, где случайно встретились пять лет назад.

Тина сидела за столиком перед тарелкой с яствами и бокалом шампанского и не ощущала ожидаемой радости. Может быть, потому, что все еще не могла поверить в то, что случилось? Она — невеста Конрада О'Рейли! Сегодня они празднуют помолвку, а совсем скоро она станет его женой. Тина думала о том, что если б это случилось десять лет назад, в Кленси, она сошла бы с ума от счастья. Возможно, все произошло слишком поздно? Или она боялась того, что ждало ее впереди? Не имела уверенности в том, что все сложится так, как хотелось бы?

Каждый возраст имеет свое зрение — теперь Тина уже не могла смотреть на вещи глазами той юной девушки, и все-таки она по-прежнему любила этого человека, пусть как-то иначе, но любила. Она вспоминала рассуждения Роберта О'Рейли о юношеской влюбленности и зрелой любви. Ее чувство выросло вместе с нею, изменилось, как и она сама, но это была любовь к одному и тому же человеку — настоящее чувство, пережившее все.

Конрад с нежной задумчивостью поглядывал на нее. Тине понравилось кольцо — окруженный бриллиантами аквамарин, и она иногда вытягивала руку, чтобы лишний раз полюбоваться им. Она сидела, опустив каштановые ресницы, и Конраду невероятно хотелось ее поцеловать, прямо здесь, на виду у всех! Но он помнил, что и сейчас, и потом должен сдерживать себя. Господи! Как это нелегко! Тина такая красивая! Блестящие тяжелые волосы, нежные губы, сияющие глаза, а под тонкой тканью платья — изящно изогнутые линии бедер, упругая грудь и гибкая тонкая талия.

За огромным во всю стену окном таял долгий вечер. Багровые полосы заката растворялись в наползающей темной синеве ночи, но на западе небо еще сохранило насыщенный голубой оттенок.

Сливались с темнотою краски тропической растительности и красные черепичные крыши домов, и загорались огни вечернего Сиднея.

Конрад и Тина почти не разговаривали, только смотрели друг на друга, и их глаза с каждым мгновением наполнялись сиянием любви.

Так же молча они вышли из ресторана и сели в экипаж. Он катился по тихим, озаренным фонарями улицам, и Тине эта поездка казалась путешествием в вечность.

— Заедем ко мне? — предложил Конрад, и Тина поняла, что это значит.

Она медлила. События развивались слишком быстро, наверное, все-таки следовало подождать до свадьбы… Но, с другой стороны, Тине хотелось убедиться в том, что она несмотря ни на что осталась полноценным человеком, женщиной: она знала, что не найдет покоя, пока не узнает правды. А если она не сможет быть Конраду настоящей женой, им следует расстаться.

— А Мелисса?..

— Она у отца.

Тине было неловко оттого, что он, по-видимому, все заранее спланировал, но она постаралась не думать об этом. Какая разница, главное, он ее любит!

Конрад провел женщину в гостиную, где горела лампа с затененным абажуром и было таинственно-тихо, будто в заколдованном лесу.

Рука Тины, лежавшая в руке Конрада, задрожала, тогда он порывисто обернулся к невесте и обнял ее.

Конрад усадил женщину на диван и подвинул столик с бутылкой шампанского и сладостями. Он говорил с Тиной, заставлял ее есть конфеты, смеяться и пить шампанское. Постепенно ее скованность прошла, она развеселилась, болтала, шутила над тем, что голова пошла кругом.

Она не помнила, как они очутились в спальне. Конрад наполнил бокал и вложил ей в руку, но сам больше не пил.

— Зачем ты заставляешь меня делать это? — спросила Тина.

Ей казалось — его огненный взгляд прожигает ее душу насквозь.

— Чтобы ты забыла обо всем, кроме того, что любишь меня.

— Люблю, — повторила Тина.

— И хочешь быть моею?

— Да. — Ее язык слегка заплетался. — Но я пьяна, Конрад. А ты нет!..

— Я пьян больше тебя — от любви!

Он уложил ее на серебристое покрывало, и Тина закрыла глаза. Для нее это был просто сон, в котором она жаждала его поцелуев, как тогда, в Кленси. Действительность, отражаясь в зеркале ее желаний, становилась прекрасной. Тина любила этого человека и хотела отдать ему всю себя, до конца! Он обращался с нею бережно, нежно, словно она была невинной девушкой, и Тине казалось, будто она покоится на лепестках роз и ее тело ласкает ветер. А потом — точно она срывается с вершины горы и летит вниз с головокружительной быстротой, освобождаясь от чего-то, и тонет в мягкой чистой воде. Ее тело было удивительно невесомым, и душа больше не болела.

Они были одни не только в доме Конрада, одни в Сиднее, в Австралии, во всей Вселенной. Любовь уничтожила все сомнения и страхи Тины. Она впервые почувствовала себя настоящей женщиной, любимой, желанной, способной получать радость и дарить ее другому — бесконечно любимому человеку.

Утором Конрад, невзирая на шутливые протесты и не позволив ей поменять утреннее одеяние на платье, на руках вынес Тину в столовую. Они сидели за столом вдвоем, пили кофе, поминутно сплетали пальцы рук, касались друг друга коленями и, наклоняя головы, целовались.

Конрад, зная, что и прислуга, и Мелисса вернутся домой только к обеду, не спешил отвезти Тину домой, и она чувствовала себя так, словно навсегда поселилась здесь. Однако действительность постучала в душу скорее, чем можно было предположить.

Конрад взглянул на оставленную со вчерашнего вечера почту, и его внимание привлек лежавший сверху конверт. Тина видела, как он схватил его, нетерпеливо разорвал и быстро пробежал глазами послание. Глаза ее возлюбленного озарились внутренним светом, куда более сильным, чем тот, который присутствовал в них в тот миг, когда она согласилась стать его женой.

— Это из Франции, — сказал он, — от Мишель!

Он не спешил объяснить, в чем дело, и Тине, которая как никогда нуждалась во внимании, стало не по себе. Она заметила на конверте женский почерк. Кто такая Мишель? Что ей нужно от Конрада?

Наконец он сказал. Оказалось, три месяца назад Конрад отправил на имя своей давней знакомой письмо, а также три, по его мнению, наиболее удачных музыкальных сочинения. Он просил Мишель Ламбер, известную в Париже актрису, представить его произведения на одном из престижных музыкальных конкурсов, ежегодно проводившихся во французской столице. Мадемуазель Ламбер прислала ответ, в котором сообщала, что одна из пьес Конрада завоевала первую премию и его самого просят пожаловать в Париж на церемонию вручения дипломов и наград.

Конрад не верил тому, что читал. Неужели сбылось?! Его талант признан, и где — в самом сердце мира, в городе поэзии и любви — невероятно! Он почувствовал удивительную легкость, ликование, восторг, невиданное воодушевление! Конрад мало надеялся на то, что Мишель вообще прочитает письмо… Значит, она его не забыла? Не забыла те две жаркие ночи в тесном номере дешевого отеля… Впрочем, именно воспоминание об этом и останавливало Конрада, когда он собирался писать во Францию. Мысль о том, что приходится обращаться с просьбой к бывшей любовнице, была не очень приятна. Он просил Мишель не содействовать ему на пути завоевания пьедестала, просто представить пьесы на конкурс и проследить за результатом.

Чем была для него музыка? Способом раскрыть свою душу, выразить чувства? Смыслом жизни? Важнейшей из всех жизненных потребностей, величайшим наслаждением и одновременно мукой? Стихией, в которой растворялось его «я», чем-то, что превыше всего и всех, что успокаивало и тревожило, пугало и влекло? Его любовь, его жизнь!..

Он так разволновался, увлекся, что едва вспомнил о Тине, сидящей рядом, Тине, которая с настороженной грустью следила за меняющимся выражением его лица.

Очнувшись, Конрад дотронулся до руки Тины.

— Милая, я должен ехать в Париж.

— В Париж?..

— Да. — Он рассмеялся радостно и облегченно. — Знаешь, Тина, я не самая лучшая кандидатура на роль заместителя своего отца. Когда-то я действительно создал проект, заслуживающий множество похвал, но тогда у меня была определенная цель… Теперь же я способен выполнять лишь обычные обязанности, конечно с должным усердием, но без желания одним рывком взлететь на новые высоты. Бизнес — смысл жизни моего отца, мне же светит другая звезда. И ты знаешь это, Тина!

— Конечно знаю, — сказала она, видя в его глазах отражение этого света, — ты должен поехать, Конни. Только я хочу, чтобы ты поскорее вернулся, и вернулся ко мне.

— Я люблю тебя! — прошептал он и привлек Тинук себе, — люблю!

Конрад отвез Тину домой, и только оставшись одна, она сполна ощутила какую-то странную тоску и отчасти — обиду. Чувство незащищенности не исчезло, почему? Она хотела разделить радость Конрада, она чувствовала соединяющую их любовь и все-таки понимала, что в этот миг они счастливы по-разному. А она отныне желала, чтобы их души не разлучались, чтобы сердца бились в едином ритме и глаза смотрели в глаза.

На пристани, куда Тина пришла провожать Конрада, стоял Роберт О'Рейли с Мелиссой. Девочка хмуро посмотрела на Тину и ничего не сказала, а Роберт, поздоровавшись, слегка улыбнулся, и Тина ответила такой же простой, дружеской улыбкой.

Ей было неловко, и Роберт, понимая это, старался по возможности не заговаривать с нею.

Мелисса пыталась незаметно оттереть отца от Тины. Она болтала и смеялась, но замолкала, стоило ей поймать взгляд своей невольной соперницы.

Стоял тихий, прохладный вечер. Крупные волны слегка колыхались, небо нежно голубело, притягивая взор, и вид безбрежных далей заставлял трепетать сердце, как ветер паруса.

Корабль, большой и красивый, готовился отплыть в Европу. Конрад смотрел на него мечтательным, отрешенным и одновременно приземленным, жадным взглядом, и у Тины дрогнула душа: такой взгляд был у Конрада, когда он десять лет назад уезжал в Америку.

Роберт О'Рейли был задумчив и как-то по-особому тревожно серьезен.

Конрад наклонился к Мелиссе, чтобы что-то сказать ей, и Роберт повернулся к Тине.

— А вы не хотите посмотреть Париж, Тина?

Тина улыбнулась. Она была благодарна этому человеку за то, что он ни единым словом, даже взглядом не напомнил о прошлом и держался так, точно знал ее всегда лишь в одном качестве — избранницы своего сына.

— Я не могу оставить работу, мистер О'Рейли, — сказала Тина, хотя причина была в другом: она не чувствовала, что будет нужна Конраду в Париже так, как здесь. Он звал ее, но не настаивал. Она обязательно поехала бы, будучи его женой, но сейчас решила остаться.

— Где вы работаете?

— В школе. Я учительница, — скромно отвечала Тина.

Роберт чуть дотронулся до ее локтя. Он смотрел на нее почти с отеческой нежностью. Эта девочка — его прошлое, но она же — будущее его сына, будущее, которое нужно сохранить.

— Мне кажется, вы до сих пор плохо знаете мужчин, Тина, — сказал он.

Лицо Тины порозовело. Она тихо отвечала:

— Может быть.

— Париж — великий город, великий и опасный. Он окрыляет, вдохновляет и тем самым заставляет забывать земное. Человек, возвышаясь, отрывается от насущного, и прежние привязанности в его глазах меняют свою суть.

Он ничего больше не добавил и отошел.

Конрад, скованный присутствием Мелиссы, не стал обнимать Тину, ограничившись дружеским пожатием руки и парой малозначащих фраз.

Судно, отплывая, уменьшалось, исчезало вдали, а у Тины все сильнее болело сердце. Она не хотела расставаться с Конрадом, потому что чувствовала: связь их душ становится тоньше. Его дух, великий и свободный, уже витал над Парижем, а ее маленькая, связанная тревогой душа оставалась здесь.

Она попрощалась с Робертом и поехала к себе. Уютная квартирка, в которой она провела столько вечеров, показалась странно чужой.

Тина села за стол. Ей не хотелось ложиться спать, не хотелось готовить ужин. Она была сильно расстроена, потому что неожиданно почувствовала себя брошенной. Неужели она не догадывалась, что в жизни любимого ею человека есть нечто более важное, чем чувства к ней, Тине Хиггинс?

Не нужно было проводить ночь с Конрадом сразу после помолвки, не дожидаясь свадьбы, она напрасно уступила. Говорят, в отношениях любящих нет пределов, но в жизни все-таки существуют условности, которыми, в целях собственного благополучия, нельзя пренебрегать. Она напрасно уступила. Уверенность Конрада в ее чувстве окрепла, а ее в его, ответном, напротив, ослабла.

Тина вынула бумажку с адресом, которую на всякий случай оставил Конрад. «Мишель Ламбер». Конрад уверял, что эта французская актриса — его давний друг. Тина постеснялась спросить, молода ли она. Наверное, да. И, должно быть, красива.

Тина встала и подошла к окну. Печальная дымка тумана плыла над вечерней землей. В чем же причина несчастий? Может быть, в том, что она всегда сходила с дороги в тот самый момент, когда следовало начинать борьбу за свое счастье?

Прошло совсем немного времени, и женщина приняла решение. Если ей и суждено увидеть Париж, то только сейчас! Она завтра же договорится в школе и поедет во Францию.

Она разделит с Конрадом его успех, его победу, и после они никогда не смогут расстаться.

ГЛАВА VII

Конрад приехал в Париж на неделю раньше Тины. Его сердце трепетало в предвкушении свидания с мечтою, встречи с великим городом, в эту минуту казавшимся ему центром мира.

Мишель ждала на пристани. Конрад узнал ее издали, ибо она совсем не изменилась: над ее творческой, деятельной натурой время было бессильно. Так, по крайней мере, ему казалось, хотя сам он чувствовал власть неумолимо бегущих лет.

Мишель была одета с безупречным вкусом, модно и, конечно же, чуточку экстравагантно. Конрад вспомнил: что бы она ни делала, ни говорила, ни надевала, всегда ей очень шло. Эта женщина, в отличие от него самого, жила в полном согласии с миром и собой: она сметала все преграды очаровательной легкостью улыбки и обаяния, идущего откуда-то из недр ее загадочной и в то же время открытой души.

Черные перья на ее шляпе развевались от ветра. Она помахала рукой, и Конрад поспешил навстречу.

— Конрад!

— Мишель!

Ее темные глаза улыбались ему. От нее исходило удивительное ощущение жизнелюбия, радости и внутренней свободы. Похоже, у Мишель никогда не бывало проблем, хотя при этом она вовсе не казалась легкомысленной.

— Мой экипаж на соседней улице, — сказала она, — идем?

Маленькая ручка в черной шелковой перчатке скользнула по локтю Конрада, и они с Мишель зашагали под руку под стук ее высоких каблуков.

Конрад смотрел по сторонам. Вот он, Париж, таинственная бездна и одновременно живительный родник, город, в котором прошлое соединяется с будущим, а настоящее трепещет, точно живое человеческое сердце.

Было еще рано, и в расползавшемся вокруг неярком утреннем свете он видел арки мостов, черные зубчатые крыши башен на фоне посветлевшего края небес, колокольни, сумрачные фасады зданий, окна с многоцветными стеклами и удивлялся многоликой фантазии зодчества.

Они шли вдоль парапета, за которым текли воды Сены, и Конрад наслаждался игрою света и теней, гулом огромного города.

Он чувствовал веяние легкого весеннего ветерка и запах сырости, смешанный с тонким ароматом духов идущей рядом Мишель. И в душе его разгоралось пламя восторга.

Париж притягивает, манит, заставляет впитывать свой дух и одновременно растворяться в нем. Париж — город бесконечно обновляемый и в то же время древний, воистину сама жизнь. Ему свойственна мощь и при этом — какая-то трогательная хрупкость.

Конрад, очарованный голосом собственного сердца, рассеянно слушал Мишель.

— Я выполнила твою просьбу, — говорила она, — и не стала использовать свои связи для того, чтобы помочь тебе взойти на пьедестал. Я просила оценить твои произведения без скидки на то, кто их представил. Могу обрадовать: твоя музыка удостоилась самых высоких похвал. Ты доволен?

— Конечно, Мишель! Спасибо тебе, ты так много для меня сделала! Хотелось бы отблагодарить тебя…

Она лукаво улыбнулась.

— Ловлю на слове!

В Мишель всегда присутствовала какая-то забавная пикантность, которая ему очень нравилась.

— Я не раскрыла всех секретов, — добавила она, — для многих ты пока загадочная личность, так что не удивляйся: возможно, на приеме тебя ждут неожиданности! Но в любом случае первая премия конкурса принадлежит тебе!

Она с интересом смотрела на него, и Конрад, не удержавшись, заметил:

— Ты не изменилась. Так же красива, как раньше.

Мишель взмахнула ресницами.

— А ты… Я чувствую, ты стал другим человеком, Конрад, но по-прежнему нравишься мне, быть может, даже больше…

Улыбка тронула губы Конрада. Он подумал, что надо бы сразу установить границу в отношениях с Мишель, хотя чувствовал: что бы он ни сказал, Мишель все равно поступит так, как захочет, удержать ее не проще, чем ветер. Между ними уже возникла атмосфера сближения, так же быстро и незаметно, как и тогда, одиннадцать лет назад.

Конрад смотрел на встречных женщин, и те в свою очередь провожали его взглядами. Француженки! Куда более свободные, внутренне развитые, чем австралийки! Он вспомнил о Тине. Мишель — как факел, Тина — как свеча, глаза Мишель — точно шампанское в бокале, глаза Тины — словно родниковая вода.

А Париж… Он возвышает и одновременно дает понять, как ты ничтожен и мал.

Образ Тины постепенно растаял, затерялся между шумных улиц. Сейчас Конрад видел рядом с собой другую женщину.

Но Мишель была перед глазами, а Тина — в сердце, поэтому он не мог о ней забыть.

— Вручение наград состоится завтра, — сказала Мишель. — У тебя есть время немного познакомиться с Парижем.

— Подскажи, где можно остановиться? В какой-нибудь гостинице…

— Зачем? У меня большой дом на правом берегу.

— Большой дом? — удивился Конрад: Мишель всегда неимоверно сорила деньгами, все, что она зарабатывала, неизменно уходило на наряды, развлечения и путешествия.

Она засмеялась заливистым смехом.

— Подарили! Поклонники.

«Поклонники — читай любовники», — с усмешкой подумал Конрад.

— Как у тебя с личным? — поинтересовалась женщина.

Они как раз садились в экипаж. Мишель подобрала юбки, мелькнув изящной ножкой в шелковом чулке.

Они устроились на сиденье, и Мишель сжала руку Конрада.

— Собираюсь жениться, — ответил он.

— Жениться?

Ее сияющие глаза и алые губы были очень близко.

— Да.

— На австралийке?

Он кивнул. Мишель рассмеялась.

— Думала, ты, как я: грешная свобода милее священных уз брака!

— Значит, ты не замужем?

— Конечно, нет! При той суматошной жизни, которую я веду…

— Однако от предложений нет отбоя?

— Угадал! Уже устала всем отказывать.

— Тогда соглашайся.

— Может быть! Женишься — расскажешь, стоит ли кидаться в этот омут. Хотя у нас разные представления о браке, вернее, о роли женщины… Тебе, разумеется, нужна преданная жена, хорошая хозяйка, женщина, для которой твое слово — закон!

— Не совсем так, но почти, — сказал Конрад. — Между прочим, я уже был женат — на американке. У меня есть дочь, она живет со мной.

— Сколько ей?

— Восемь.

Женщина помолчала. Потом произнесла серьезно:

— Что ж, я немножко тебе завидую.

Экипаж свернул на узкую боковую улочку, где небо светилось между темных крыш синей шелковой лентой.

— Так ты остановишься у меня? — спросила Мишель.

— Если у тебя есть комната для гостей.

— В моем доме все комнаты для гостей! — Она снова засмеялась. — Я рада, что ты согласился! Сейчас устроим небольшую передышку, позавтракаем и поболтаем, а потом я покажу тебе город.

Конрад улыбался. Удивительное чувство свободы и радости переполняло его.

— Никак не могу угнаться за тобой, — заметил он, имея в виду речь Мишель, — мой французский слишком медленный.

— Я истинная дочь своего народа, а ты чужеземец. Хотя мы с тобой, кажется, чем-то похожи… Тебе нравится Париж?

— Не то слово. Я в восторге!

— Понимаю. Знаешь, у каждого свой Париж, всякий видит его по-своему: так мы смотрим и на людей. И я думаю, мы видим этот город почти одинаково.

— Вряд ли. Ты француженка, я австралиец. То, что знакомо тебе, мне неведомо. По-моему, Париж не любит иноземцев.

Мишель чуть заметно усмехнулась.

— Подожди, я еще докажу тебе, что это не так!

Вскоре экипаж остановился. У Мишель и правда был дом — прекрасный заново отштукатуренный особняк, внутри — весь в коврах и цветах.

Конрад сложил вещи в приготовленной для него комнате, затем они с Мишель пошли в соседнее маленькое кафе, а после поехали кататься по Парижу.

Мишель была мила, остроумна, говорить с нею и слушать ее было одно удовольствие. Конрад подумал о том, что эта женщина распространяет вокруг себя атмосферу удивительной жизнерадостности, которой ему часто недоставало.

Потрясающая женщина, потрясающий город!

Вечером Мишель предложила лечь спать пораньше, потому что завтра предстоял нелегкий день. Они простились в гостиной, ограничившись дружеским поцелуем, и Конрад облегченно вздохнул: видит Бог, дай Мишель какой-нибудь знак о желании большего сближения, устоять было бы нелегко.

Засыпая, Конрад подумал о Тине. Мишель точно ветер, она свободна и прекрасна, зато Тина будто земля, из которой идут твои корни, которая манит ощущением надежности и скромной простоты. В ней есть своя неповторимая прелесть. Ее ни на что променять нельзя.

Дворец наполнялся людьми, представителями мира искусства, среди которых было немало знаменитостей.

Конрад поднимался по покрытым коврами ступенькам в сияющий люстрами зал вместе с Мишель. Она была в своей стихии. Возбужденная, со сверкающими глазами и непринужденно-отточенными движениями, исполненная жизненной силы, актриса отвечала на многочисленные приветствия. Она была ослепительна в легком шафранового цвета одеянии и серебряных украшениях, звенящих в такт шагам.

Ее спутник невольно притягивал к себе взоры присутствующих, особенно дам, которые, все как одна, желали быть представленными ему, человеку с ирландской фамилией и необычной для глаз европейцев внешностью, говорящему по-французски.

— В твоей личности масса несочетающихся деталей, — заметила Мишель еще днем, — не в этом ли суть твоих противоречий?

Да, может быть, и так, но сейчас ему не хотелось думать об этом!

Конрад чувствовал, что этот вечер послан ему судьбой в награду за долгие годы ожиданий и сомнений, а еще больше за то, что он все-таки не отступил от того, во что верил, не предал свои желания и самого себя.

Он слышал слова, которые мечтал услышать всю жизнь, и чувствовал, как многое должен, а главное, может сделать, ибо, ощущая глубины своего внутреннего пространства, понимал, что их недра далеко не исчерпаны. Сейчас он был человеком, на мгновение забывшим свое прошлое, человеком, который смотрел только вперед.

Главное, все получать вовремя — и любовь, и богатство, и успех, и власть! Конрад был опьянен. Он сжимал мир в руках, он наслаждался им — за один такой миг не жалко отдать полжизни.

Он занимал высокий пост в компании отца, у него были деньги, он отыскал свою дочь, наконец его талант нашел заслуженное признание! А скоро, очень скоро он женится на любимой женщине!

Он пожалел, что рядом с ним чужие люди и нет ни одного близкого человека, способного искренне разделить его радость. Иногда это, оказывается, страшно необходимо. «Для чужих твой успех — ничто, он растворяется в равнодушии их взглядов, холодной вежливости приветствий, — говорил он себе. — Они увлечены собой. Только один человек с подлинной радостью смотрел бы на тебя!» Нужно было настоять, чтобы Тина поехала с ним. Он не сделал этого, чтобы лишний раз не ранить Мелиссу. И ошибся.

Правда, есть еще его мать, Одри Бенсон, с печальной улыбкой глядящая из неведомого. И Мишель, живая, настоящая, полная сияющего восторга.

Постепенно Конрад присмотрелся к обстановке. В зале присутствовало немало важных людей, были и дебютанты, такие, как он, и награды зачастую раздавались согласно рангам, а не таланту. Конрада поразил дух самовосхваления, царивший среди знаменитостей. Он поделился своими наблюдениями с Мишель.

— Разве ты не подвержен подобному недугу? — с беспечным смехом произнесла она. — Это самая заразная болезнь из всех, что существуют в этом мире, я имею в виду мир искусства.

— Я давно переболел ею и, к счастью, по большей части внутри самого себя, — сказал Конрад, — она мне уже не грозит.

— Счастливчик! — улыбнулась Мишель. — А может, напротив, несчастный! Для чего же нам еще жить? Разве нельзя позволить себе маленькую слабость?

— Не понимаю, как такие слабости могут уживаться с большим талантом! Кажется, у этих людей должно быть больше ума, чем у простых смертных, — ума, который позволил бы им понять нелепость самовосхваления. Мне неприятно видеть, как люди превозносят свои достоинства, не давая никому ни малейших шансов усомниться в своей безмерной талантливости, а при этом еще стараются всячески принизить заслуги других.

— Таковы правила игры, — спокойно ответила Мишель. — Разве в мире бизнеса все иначе?

— Но сейчас речь идет об искусстве!

— Здесь еще больше жестокости. Борьба, конкуренция, зависть. Попирание слабых, уничтожение наивных… Послушай, Конрад, тебе нужно жить среди зеленых просторов своей Австралии, не думать о всемирной славе и творить для самого себя, — она говорила без иронии и презрения, с искренним сочувствием и даже частичкой какой-то доброй зависти. — Так ты не растеряешь талант и силу в схватке с реальностью.

— Ты считаешь меня слабым?

— Нет, просто ты должен выбрать то, что для тебя всего важней. Писать хорошую музыку или штурмовать вершину успеха.

— Разве эти вещи несовместимы?

— Бывает и так, но это путь избранных Богом в мир страшных иллюзий, в пламени которых нетрудно сгореть! — И, видя его задумчивость, сказала: — Послушай, не надо грустить! Официальная часть приема закончилась, и у нас есть немало времени. Я знаю место, откуда виден весь Париж. Там чувствуешь себя так, точно ты на вершине мира. Идем?

Они вышли из зала и поднялись по боковой лестнице на закрытый высокий балкон. Мишель захлопнула дверь и, не выпуская руки Конрада, подошла к перилам.

Париж распростерся внизу, огромный, черный, переливающийся огнями, словно присыпанный звездной пылью. Темнота завораживала, хотелось окунуться в нее, слиться с нею, плыть в невидимых волнах…

Конрад задыхался от волнения. Настоящее, красочное, неодолимое, нахлынуло на него огромной волной, и он купался в нем, наслаждаясь силой неизведанных ощущений. Париж перед ним, элегантный и прекрасный, Париж принадлежит ему!

Он наконец-то добился успеха, и где — в городе, который никому не покоряется, никому не верит на слово, — в городе, который невозможно удивить!

Город не спал. Окутанный еле видной дымкой, он изнывал от наслаждения и упоения собственным величием. Кто знает, может, и счастлив тот, кто чувствует себя повелителем жизни и ее творцом! Он обольщается, пусть так, но обман того стоит! Хотя не слишком ли больно падать с таких высот?

А Мишель между тем перестала смотреть на Париж и повернулась к Конраду. Ее обнаженные плечи мерцали в лунном свете, черные локоны развевались на ветру, а пальцы, лежавшие на руке спутника, были легки и прохладны.

Внезапно Мишель прильнула к нему, и Конрад почувствовал жар ее тела.

Она села на перила. Конрад удивился.

— Ты не боишься упасть?

Ее темные глаза смеялись.

— Мой секрет в том и заключается, что я никогда этого не боюсь!

Конрад вспомнил порхание ее пальцев по клавишам рояля, ее волшебный голос, их бесконечные беседы об искусстве. Что ж, она умная порядочная женщина и должна его понять.

Он слегка остранился, но Мишель его не отпускала.

Это была не Элеонора, любительница денег и пошлых удовольствий, которая всегда могла отказать и себе, и другому, ибо, несмотря на всю свою страстность, сердцем оставалась холодна; это была Мишель, которая всегда слушала голос своих желаний, самых безрассудных, самых бескорыстных. Она и Конрада считала таким, потому не видела преград.

— Париж все простит, — сказала она, обнимая его, — сейчас мне нужен только ты. И если ты скажешь «нет», я действительно упаду.

Возможно, Париж простит, но в этом смысле ему не было дела до Парижа. Он думал о Тине.

А Мишель завела руки за спину и расстегнула крючки: платье скользнуло на каменный пол.

Только Мишель может сама предлагать себя мужчине и при этом не уронить своего достоинства.

Конрад чувствовал губы женщины, видел ее закрытые глаза. И поразился силе рук, обнимавших его.

Он вспомнил Сидней одиннадцать лет назад, свою бедность и эту блистательную женщину, которая несмотря ни на что доставила ему минуты сказочного наслаждения в то время, когда он страдал, отвергнутый Элеонорой.

И она не забыла его до сих пор!

Как жаль, что желания человека способны порой поглощать его совесть, а мгновения мимолетного наслаждения, жажда триумфа заглушать голос истинных чувств!

Конрад и Мишель слились в едином неистовом объятии, забыв обо всем на свете.

Век счастья короток, все кончилось слишком быстро. Конрад был разочарован, он остыл от своих прежних восторгов, иллюзии рассеялись. А Мишель по-прежнему ничего не замечала. Она слегка задыхалась, ее волосы растрепались, но глаза все так же сияли.

— Теперь мы можем продолжить наш праздник. На балу, в ресторане, у меня дома, где пожелаешь! Париж сегодня твой, а ты мой в этот вечер! Раздели со мной свое счастье!

Тина, как и Конрад, прибыла в Париж рано утром. Город поразил, ослепил ее, на миг даже показалось, что прежде она не видела мира, будто по-настоящему и не жила.

Она шла по улицам, где ей предлагали купить ранние розы и фиалки, радовалась свету жизни и запахам весны.

Однако прошло совсем немного времени, и женщина поняла, на что себя обрекла. Она не знала французского, а те, кто был рядом, не говорили на ее языке.

Тина очень быстро устала, ей хотелось отдохнуть, но даже присесть было негде. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания, в этом городе каждый, казалось, видел и слышал только самого себя.

А если не удастся отыскать Конрада? Надежда была только на Мишель Ламбер; Тина крепко зажала в руке бумажку с ее адресом. Она показала адрес кучеру, и тот понимающе кивнул. К счастью, это было совсем близко — Тина подъехала к особняку Мишель в полдевятого утра.

Она вышла из экипажа и внезапно ощутила испуг. Здесь жила известная актриса, богатая женщина, совершенно незнакомый ей человек. Тина почувствовала себя маленькой, ничтожной. Она подумала о том, что ее здесь совсем не ждут. Она появилась не вовремя.

Конечно, она сама была рада видеть Конрада всегда, в любое время, в любом месте, но он совсем другой… Не будет ничего ужаснее встречи с его холодным взглядом, особенно после того, что между ними произошло! Это все равно что вернувшись в родной дом почувствовать себя чужой. Тина охотнее всего ушла бы, но сейчас ей некуда было пойти. Придется довести дело до конца.

Она открыла калитку, прошла по узкой каменной дорожке, вьющейся между розовых кустов, поднялась по ступенькам и позвонила. Особняк, похоже, еще спал, но тем не менее через пару минут стеклянная дверь открылась. На пороге стоял лакей.

Тина попыталась объяснить, чего хочет, и в ответ ей задали несколько вопросов на французском. Она растерялась, не зная, что делать, но не уходила.

Лакей, привыкший выпроваживать бесцеремонных поклонников, хотел уже закрыть дверь, но тут послышался женский голос. Женщина что-то спросила, а после приблизилась к дверям. Она была молодая и хорошенькая. Белая кожа, темные волосы, умный взгляд. На ней было утреннее одеяние из муслина и шелка; на руках женщина держала маленькую собачку. Тина с надеждой смотрела на незнакомку. — Извините, я не говорю по-французски… Я ищу мадемуазель Ламбер.

Незнакомка вслушивалась в ее слова. Потом заговорила, и Тина облегченно вздохнула: собеседница немного знала английский.

— Я мадемуазель Ламбер.

— Меня зовут Тина Хиггинс. Я приехала из Австралии и ищу человека по имени Конрад О'Рейли.

Мишель, как видно, удивилась.

— Входите, — сказала она и отступила от дверей. Тина вошла. Богатый дом, кокетливый, нарядный, как и сама хозяйка.

— Наверное, что-то случилось? — произнесла Мишель. — Присаживайтесь, мисс. Я сейчас вернусь.

Она легким шагом направилась в глубину комнат. Тина осталась стоять. Какой прелестный дом! Аромат духов и цветов, тяжелые узорчатые шторы, ковры…

Мишель вернулась, уже без собачки, но все в том же утреннем наряде.

— Сейчас мистер О'Рейли придет, — сообщила она.

Больше женщины не успели перемолвиться ни единым словом — появился Конрад. Очевидно, он только что встал с постели и выглядел как тогда, когда Тина прибежала сказать о Мелиссе: растерянность перекрывала радость. Его глаза широко раскрылись: он словно не верил тому, что видел ее здесь. И в замешательстве произнес:

— Тина?..

Она молчала, чувствуя, как расстояние между ними стремительно увеличивается. Конрад не сделал шаг навстречу, не улыбнулся. Просто стоял и смотрел на нее. Его вид выдавал следы бессонной ночи, но не это явилось доказательством того, что случилось… Тина поняла, как это ужасно — почувствовать себя чужой человеку, которого ты считаешь самым близким на земле!

Но именно то, что Конрад не смог сразу же взять себя в руки и скрыть чувство вины, говорило Тине о том, что он ее все-таки любит. Да, любит… любил и несмотря на это проводил время с другой женщиной, говорил ей, наверное, те же слова, обнимал ее, целовал… Он, должно быть, надеялся, что она, Тина Хиггинс, ничего не узнает? И сумел бы скрыть все, промолчать, смог бы посмотреть ей в глаза?

Любовь без верности — так что же это за любовь?

Тина все поняла. Эта женщина — француженка, красивая, изысканная, тогда как она, Тина Хиггинс, обыкновенная женщина, не знаменитая, даже не очень образованная, человек, на внешности которого пережитое оставило свой след.

Тина не видела себя со стороны и не знала того, как сейчас хороша. Ее слегка тронутое загаром, не знавшее пудры лицо дышало свежестью, неуложенные волосы блестели и на фоне темного платья казались светлым золотом, а глаза, большие и строгие, были удивительно чисты. В ней чувствовалась прелесть простоты, она была красива красотой полевых цветов и первого весеннего утра.

Все трое молчали, и эта пауза прояснила все до конца: иногда молчание красноречивее всяких слов.

Наконец Тина расправила плечи и четко произнесла:

— Извините меня.

Потом повернулась к дверям. Она не заплакала, но что-то сдавило горло и не давало вздохнуть.

В этот момент Конрад тронулся с места и догнал ее. Он удержал Тину за руку в вестибюле, где не было никого. Мишель осталась в гостиной.

— Тина! — В его глазах были боль и страх, она поняла — страх за нее. — Тина!

Она повернулась. Перед нею стоял совсем не тот человек, что прежде, в нем не было никакого величия, никакого огня. Он казался до бесконечности растерянным, точно вдруг очутился на краю жизни.

— Я все вижу, Конрад, — она говорила с трудом, — я напрасно приехала. Я здесь лишняя. Лишняя со своей глупой верой и наивными надеждами на счастье!

— Нет! — вырвалось у него. — Позволь мне сказать…

Тина горестно покачала головой.

— Я все равно не пойму. А того, чего не понимаю, не могу принять.

— Боже мой! Что я наделал…

Конрад и не думал отпираться или придумывать объяснения. Он чувствовал, что не вынес бы этого фарса.

— Не мучайся, наверное, ты поступил правильно. Лучше было покончить с этим сейчас.

«С чем? — подумал Конрад. — С этой женщиной и ее трогательной, доверчивой любовью, которую она берегла столько лет? Со своим собственным будущим?»

— Тина…

— Тебя тянет к совершенству, а я от него далека. Я слишком простая, слишком земная. Я не для тебя.

— Ты хочешь сказать, что я не для тебя! — прошептал Конрад. — Я же не отвергаю тебя, Тина!

— Ты уже сделал это. Тебе никто не нужен. Для таких, как ты, постоянство смертельно и простая человеческая жизнь слишком скучна. Вспомни Джоан! Обо мне пришлось бы заботиться, уделять мне внимание, а так ты сможешь по-прежнему думать только о себе и о своих великих начинаниях. Ты сделал правильный выбор.

Он хотел выйти вместе с нею, но Тина сказала:

— Умоляю, оставь меня, я доберусь одна!

Конрад схватил Тину за плечи. В его голосе слышался звон оборванных струн, а в глазах стыло отчаяние поздней осени с ее пронизывающим холодом и пустотой увядших полей.

— Да ведь ты любишь меня больше своей жизни, больше всего на свете! Прости!

Что она могла сказать? Именно тот, кто может сделать нас счастливее всех на свете, способен причинить самую сильную боль, потому что все исходящее от него, будь то добро или зло, приобретает несказанную значимость в глазах любящего, в глазах верящего. И обманувшегося в вере. И в любви.

Она повернулась и вышла, и ей казалось, что земля под ногами горит, а за спиной осталась пустыня. Что ж, если в ненастье проглянет солнечный луч, стоит помнить, что это не навсегда.

Конрад вернулся в гостиную, где ждала Мишель. Она с пониманием смотрела на него. Потом подошла и тронула за руку.

— Прости, кажется, я разрушила твое счастье. Он тяжело произнес:

— Ты здесь ни при чем.

— Значит, это и была твоя невеста. Она красива и, по-моему, очень добрая. Мне жаль, Конрад. Может быть, ты сумеешь ее вернуть? — В ее словах не было фальши.

Конрад покачал головой.

— Не знаю. Ее нельзя было так ранить, Мишель. Боюсь, она не переживет этого. Я негодяй.

— Если б она не приехала, то не узнала бы ничего.

— Говорят, женщины чувствуют такие вещи… Господи! Как случилось, что именно я отнял у нее последнюю каплю веры!

А сердце выстукивало одну-единственную заунывную мелодию, на которую ложились слова: «Ты потерял Тину, ты потерял счастье, ты потерял себя, ты потерял все!»

Вернувшись в Сидней, Тина в тот же день заехала в школу и попросила отпуск, сказав, что заболела и хочет съездить домой, в Кленси. Ее отпустили, и она тут же принялась укладывать вещи.

Тина не знала, когда вернется и вернется ли вообще. Ей просто хотелось укрыться в том единственном месте, где еще можно было обрести хотя бы тень душевного покоя.

Тина попросила никому не сообщать о том, куда она поехала, никому, хотя спрашивать о ней мог только один человек.

Она приехала в Кленси очень рано, когда городок еще спал, и, никем не замеченная, быстрой тенью проскользнула по улицам. Было темно, и Тина мало что смогла разглядеть, но этот запах родного края, запах, который ни с чем не спутать… Она впитывала его с таким чувством, с каким пила бы чистую прохладную воду после целого дня блуждания по выжженной солнцем пустыне. Он вливал в нее силы, он дарил ей жизнь.

Тина подошла к своему крыльцу, и дикая, судорожная радость пополам с тревогой охватила ее. Она не была дома десять лет!

Вокруг ничего не изменилось: все тот же ветер и мокрый песок, и волны океана, свободного, не скованного ничем, и огромное небо. Позднее, когда рассветет, она сполна насладится зрелищем этих просторов.

Поставив чемодан на веранду, Тина тихонько постучала. Дарлин всегда спала чутко.

— Кто там? — спросила она, подойдя к дверям.

— Мама, это я, — ответила Тина и, внезапно почувствовав слабость, прислонилась к стене.

Дарлин быстро открыла дверь.

— Тина, доченька!

Они обнялись. Тина давно не видела мать и сразу заметила, как постарела Дарлин. Волосы почти седые, и лицо изменилось… Но прошло несколько минут, и Тине уже казалось, что перемены не так уж сильно бросаются в глаза.

Тина вошла в дом. Все так же тикали часы в гостиной, а в их с Терезой комнате стояли все тот же комод и две аккуратно застеленные кровати. Взгляд женщины невольно упал на кровать сестры… Ничто, ни один миг жизни, ни одна мысль не проходит бесследно! Все в памяти, все в сердце…

Рассказывая матери о себе, Тина была немногословна. Сказала, что довольна своей работой, и дала понять, что личная жизнь не сложилась и нет никаких надежд, что что-то изменится.

Дарлин ласково погладила волосы дочери. Тина — хорошая девушка, отчего ей не повезло? Матери нет дела ни до будущего страны, ни до благополучия мира, ей важно только, чтоб были счастливы ее дети, этим и определяется все: вся жизнь, ее смысл.

— Ты хотела взять на воспитание девочку?

— Да. Но не удалось. Может быть, когда-нибудь я повторю свою попытку.

— А Тереза? — нерешительно промолвила Дарлин. Тина сжала ее пальцы.

— Ничего не известно, мама. Но я верю, что со временем она будет с нами.

Через день Тина решила пройти по улицам. Кленси совсем не изменился! Именно об этом она и мечтала — вернуться в мир детства, где все привычно, вечно, прекрасно… Однако вскоре поняла, что ошиблась. Она смотрела на Кленси, как взрослый смотрит на любимую игрушку: ореол волшебства исчезает, словно спадает с зимних веток делающий их сказочно-красивыми белый пушистый снег.

Она видела покосившиеся изгороди и уличную грязь, людей, которых прежде не знала, ребятишек, родившихся уже после ее отъезда, девушек и юношей, бывших еще детьми, когда она здесь жила.

Люди изменились, и изменилась жизнь. У города были те же стены, но другая душа.

На улице Тине встретились две дамы, которые шли с видом степенных матрон. Одна из них вела за руку ребенка лет пяти. Увидев Тину, обе замерли, одна — с неприветливым, хмурым видом, другая — с удивленно-недоверчивой улыбкой.

— Тина? Это… ты?

Тина остановилась. Перед нею были Дорис и Фей. Обе имели солидный, важный вид. Тина улыбнулась в душе. Доморощенная провинциальная знать, олицетворение благополучия, спокойствия и ревностно охраняемых приличий.

Лицо Фей хранило выражение угрюмой неприступности, а Дорис улыбалась, как всегда, с приторной ласковостью и оттого чуточку фальшиво.

— Я не сразу узнала тебя! Какими судьбами?

— Приехала погостить к маме.

— Ты живешь в Сиднее? — хмуро произнесла Фей.

— Да.

Тина заметила, как жадно они разглядывают ее платье. Она не стала наряжаться, но все же годы, прожитые в Сиднее, давали о себе знать — и в манере одеваться, и в том, как она теперь держалась.

Как ни странно, она была рада видеть даже Дорис и Фей. Прошлое забылось, юношеские обиды канули в лету.

— Этой мой сын, — сказала Дорис, показывая на мальчика.

Тина улыбнулась.

— Прелестный ребенок! Дорис расцвела.

— Приходи в гости, Тина.

— Спасибо.

Расставшись с ними, Тина усмехнулась. Раньше Дорис и не подумала бы приглашать ее к себе. Но теперь Тина, благодаря тому что жила в столице, в глазах местной знати превратилась из оборванки в личность, достойную уважения и внимания.

Она чувствовала, как Дорис и Фей смотрят ей вслед.

Тина прошла по солнечной площади, раскланиваясь со знакомыми, многие из которых не сразу узнавали ее.

Тина услышала, как кто-то робко окликает ее, и обернулась.

— Карен!

Да, это была Карен, все такая же невысокая, черноволосая, но вся какая-то усталая и поблекшая. Тина удивилась: она сама выглядела гораздо моложе Карен, ту можно было принять за женщину средних лет. На ней были бесцветное, бесформенное платье и стоптанные туфли. На руках Карен держала ребенка.

Тина обрадовалась до слез. Она обняла смущенную подругу и принялась расспрашивать о жизни.

Тине хотелось вспомнить прежние времена, но Карен повела речь о проблемах настоящего. Да, она замужем, у нее трое детей, которые, слава Господу, почти не болеют, и свой маленький домик. Муж старше на десять лет, человек неплохой, и все бы ничего, если б они не были так бедны. Тина поняла, что кругозор подруги еще более узок, чем в юности, а жизнь идет по накатанной, известной и до ужаса пустой дороге. В саду ее души не вырастут розы, и в небе над ее головой никогда не вспыхнет костер звезд…

Тина посмотрела на дом, о котором Роберт О'Рейли когда-то сказал: «Это памятник моей юности». А где памятник мечтам Тины Хиггинс? Наверное, в ее собственном сердце!

Тина прожила у матери три недели и все еще не знала, уедет или останется навсегда. Она жила точно в клетке — не было свободы ни мыслей, ни чувств…

А потом вдруг прозрела и узнала, что будет дальше, впереди замаячил свет: если некому протянуть руку помощи, ее, как правило, подает сама жизнь. На смену ушедшему рождается что-то новое, новое будущее, другая звезда. Небосклон надежды редко бывает пуст.

Мать завела небольшой огородик, и Тина все три недели помогала ей. Подоткнув подол, не жалея рук, возилась с сорняками, вскапывала землю. Работа доставляла ей почти болезненное наслаждение, помогала отвлечься от тревожных дум.

Часто она поднимала голову и смотрела на небо, словно пыталась найти ответ на вопросы, решить которые могла только сама.

По вечерам они с матерью сидели за столом возле лампы и шили, разговаривали о чем-нибудь. Дарлин чувствовала: за плечами дочери очень много пережитого, невысказанного, возможно, не выстраданного до конца — недаром она столь стремительно примчалась в Кленси. От чего она убежала?

И сегодня мать вновь с тревогой смотрела на дочь. Тина сидела в простом платье, с простой прической, и игла то мелькала в ее пальцах, то вдруг замедляла движения. Что же на уме и на сердце у дочери, в лице которой сочетаются черты взрослого человека и маленькой девочки, той, что в незапамятные времена Дарлин держала на руках.

— Тина, — сказала мать, — я все не решаюсь спросить: ты надолго приехала?

Молодая женщина оторвала глаза от шитья.

— Не знаю, мама. По правде говоря, иногда мне хочется навсегда остаться в Кленси. Если я работала в Сиднее, то здесь, в нашей школе, наверняка смогу быть полезной.

— Но ты жила в столице, общалась с интересными, образованными людьми… Жизнь в Кленси может показаться скучной.

— Сейчас для меня главное не общение, а возможность обрести душевный покой.

Рука матери мягко скользнула на ее плечи.

— Я буду рада помочь тебе, моя девочка. Но, может быть, ты скажешь мне, что произошло? Ты так мало писала о себе, о своей жизни, чувствую, не хотела расстраивать, но у меня очень часто болело сердце и снились дурные сны. Я так тревожилась за тебя!

Тина постаралась улыбнуться.

— Ничего страшного не случилось, мама! Пожалуйста, не волнуйся! Я и правда не знаю, возвращаться мне в Сидней или остаться здесь, с тобой. Дело в том, что у меня… будет ребенок.

Дарлин внимательно и с едва заметной тревогой заглянула в ее глаза.

— Ребенок?

Тина слегка покраснела.

— Да. Но я же не замужем, все это знают, поэтому…

Дарлин выпрямилась. Она словно бы обрела какие-то силы.

— Ну и что? Здесь мы можем сказать, что ты была замужем или… можно вообще ничего не говорить! Главное, ответь мне: ты рада?

— Да, мама, — призналась Тина, — я уже не верила, что это может произойти! Ты же знаешь, я хотела взять приемного ребенка, а теперь появится свой! И потом — это именно тот ребенок, о котором я мечтала!

Дарлин, видя оживление дочери, заметно повеселела.

— Я с радостью помогу тебе, Тина! Помнишь, много лет назад я говорила: если это случится, мы справимся вдвоем!

Тина подняла заблестевшие от слез глаза.

— Спасибо, мама!

Некоторое время они молчали. Тина в задумчивой рассеянности уколола палец и смотрела на выступившую капельку крови.

— Тина…— Мать в нерешительности помедлила, — прости, что спрашиваю… Ты взрослая женщина и имеешь полное право не отвечать… Почему отец ребенка не захотел жениться на тебе? Ты же такая хорошая…

Тина слабо улыбнулась, потом стала серьезной, и Дарлин показалось, что сквозь эту серьезность просвечивает глубокая печаль.

— Думаю, он женился бы на мне. Но… понимаешь, мама, этот человек не смог сделать так, чтобы я осталась рядом.

— Значит, дело в тебе?

— Да, — ответила Тина и замолчала. Она не стала ничего объяснять. Она хотела забыть, хотя и знала, что это невозможно.

Дарлин тяжело вздохнула.

— Какой он? Ты могла бы мне рассказать?

Тина сказала. Она произносила обычные фразы, за которыми для нее скрывалось очень многое, по существу сама жизнь.

— Он умен, хорош собой, талантлив. Занимает важный пост в крупной промышленной компании, со временем унаследует огромное состояние. У него есть все.

— Судя по твоим словам, этот мужчина — мечта каждой женщины.

— Не думаю. У него очень сложный характер. Кроме того, мне пришлось бы воспитывать его маленькую дочь. Не знаю, сумела бы я или нет…

— Сколько лет девочке?

— Восемь.

Тина коротко рассказала историю Мелиссы и покойной Джоан. Дарлин задумалась.

— Чужого ребенка можно воспитать как своего собственного в том случае, если полюбишь его как родного. Конечно же, это нелегко. Просто иногда сталкиваешься с такими чертами характера или поступками, которые не можешь объяснить, потому что они чужды твоей природе. И невозможно сделать скидку на то, что это унаследовано от тебя. А ведь себя мы никогда не судим так строго, как другого. Тереза…

Тина насторожилась.

— Тереза?

И Дарлин поспешно произнесла:

— Да, Тереза. Вы с нею росли очень разными, хотя обе — мои родные дочери. Даже в поступках своих детей бывает трудно разобраться.

— Не понимаю, почему она молчит все эти годы!

— Не надо ее осуждать, — мягко произнесла Дарлин, — наверное, для этого есть причины. Просто мне очень жаль, что я не могла ей ничем помочь…

— Ты ее вырастила, мама!

— Да, конечно. Но сейчас не будем об этом. Лучше скажи мне честно, Тина, могла бы ты быть счастлива с другим мужчиной?

— Наверное, нет.

— Сможешь ты не думать об этом человеке?

— Не знаю. Я не смогла забыть его с тех пор, как впервые увидела. Я объясню тебе, кто это. Ты и раньше слышала о нем.

Узнав правду, Дарлин, похоже, не очень-то удивилась. И сказала:

— Выслушай мое мнение, Тина. Этот человек не вызывает у меня симпатии, потому что он однажды уже причинил тебе боль. Мне также обидно за тебя, потому что он смог ради сиюминутного удовольствия оскорбить твои чувства и тем самым поставил на карту твое счастье. Все это так, и тем не менее… Видишь ли, дочка, у тебя не будет другой жизни, в которой ты смогла бы стать его женой и попытаться построить ваше совместное счастье. Человек сам выбирает, от чего ему отказаться и что сохранить; можешь принять любое решение, главное, чтобы ты не жалела. Я боюсь только, что твоя жизнь станет тенью той, другой, что не состоялась, независимо от того, кто в этом виноват; что твои годы будут годами печали и сожаления о несбывшемся. Жизнь должна быть жизнью, а не ожиданием и тем более не воспоминанием. Если сердце твое стонет, послушайся его! Давая шанс своему возлюбленному, ты и себе открываешь дверь в будущее, такое, о котором мечтаешь! Поверь, ребенок не заменит тебе своего отца! Но если ты все же уверена, что жизнь с этим человеком станет цепью страданий, если чувства твои изменились или сложно переступить через что-то важное в себе самой, тогда не прощай! Подумай, Тина! И еще я считаю, что стоит сказать ему о ребенке. Он имеет право знать, и не надо все трудности брать на себя. Он обязан помочь тебе, даже если вы не будете вместе.

Тина молчала. Она смотрела на мать. Почти седые волосы, немного усталые серые глаза… Никого нет роднее и ближе. И внезапно расплакалась, прижавшись к матери, как в детстве обвив ее шею руками.

— Спасибо, мамочка! Я так счастлива, что не одна! Если б не ты, я, наверное, сошла бы с ума!

Тина возилась на огороде, когда пришла Дарлин и сообщила, что ее ждут возле крыльца. Мать ничего не прибавила, но женщина сразу догадалась, о ком речь. Усмехнувшись, она взглянула на свой наряд и не стала ничего менять. Огородик был за домом, и пока Тина шла к крыльцу, сердце то начинало биться что есть силы, то будто грозило остановиться навсегда. Тина не приготовила никаких речей: все равно все пойдет не как задумано, а как суждено.

Рука судьбы не дрогнет, главное, чтобы не обманули чувства!

Конрад стоял возле крыльца на пронизывающем ветру, под плакучим, точно набухшим от влаги небом и смотрел на океан, такой же серый, холодный, угрожающе-буйный, как и все вокруг.

Тина не стала окликать Конрада.

Он повернулся и несколько минут молча смотрел на ту, которая стала частью его жизни, без которой глаза застилал мрак тоски и не было возможности идти вперед. Она вошла в его сердце не сразу, не вдруг, постепенно, но — он чувствовал — навсегда. Без нее время шло, унося годы, стирая оттенки чувств, сжимая сердце в кулаке, комкая душу, точно ненужную тряпку.

Тина стояла перед ним (руки в земле, старое платье, волосы повязаны косынкой) с таким видом, точно хотела сказать: «И такую женщину ты хотел представлять в лучших салонах столицы как свою жену?»

Конрад подошел ближе. Он очень хотел увидеть улыбку Тины, но она не улыбнулась.

— Я приехал, — произнес он тихо и просто, — приехал к тебе.

— Зачем?

— Я не мог не приехать.

— Тебя замучила совесть? Он покачал головой.

— Дело не только в этом. Совесть, как ни странно, проще заглушить, особенно когда нет чувств, но с тем, что идет от сердца, справиться намного трудней! Я поступил скверно, не по-человечески… возможно, чисто по-мужски! Но я понимаю: без тебя ничего не возможно, ты мой ключ к пониманию мира, к обретению веры в самого себя. Никого, кроме тебя, у меня не было и нет. Ближе и лучше.

Тина усмехнулась его словам, и это ранило Конрада. Внезапно налетел ветер, он закружил листья и швырнул их в лицо вместе с пригоршней песка. Конрад сделал невольное движение, чтобы заслонить женщину от ветра, и слегка прикоснулся к ее плечам.

Тина смотрела на него. Он приехал к ней с мольбой о прощении, она ждет от него ребенка и может стать его женой, стоит только сказать «да». Иногда так трудно вымолвить самое простое, короткое слово!

Ее глаза, в которых отражался свет пасмурного дня, походили на застывший расплавленный воск, их взгляду было присуще нечто неизменное. Эти глаза не умели ни насмехаться, ни ненавидеть.

— Ты должна помнить одно: для меня тело другой женщины — не твое тело, и ее душа — не твоя душа. Жизнь с другой для меня точно жизнь на чужбине — это не настоящее, не мое.

— Ты должен помнить об этом, не я.

— Больше я не забуду.

Тина отвернулась.

— Важно даже не забывать, просто если у тебя возникают такие порывы, стоит задуматься о том, насколько серьезны твои чувства ко мне. Да предложи мне любой, самый распрекрасный мужчина все блага мира, разве я променяла бы его на тебя?!

Услышав невольно вырвавшееся признание, Конрад нерешительно улыбнулся.

— Давай поженимся, Тина, здесь, в Кленси. Завтра или даже сегодня. Потом пойдем к Джулии, отпразднуем нашу свадьбу в доме моего отца, там, где впервые встретились.

— Ты был у Джулии?

— Да. Она ждет нас.

Потом взял ее испачканные в земле руки в свои, поднес к губам и поцеловал.

— Я люблю тебя, Тина, только тебя, прости! Я никогда не рассказывал тебе, но однажды мне пришлось пережить большое унижение: я стоял на коленях перед человеком, которого должен был бы убить за то, что он совершил. Я жалко умолял и ползал перед ним, Тина. Быть может, ты догадалась… Мне нужна была ты. Потом, вспоминая это, я не спал много ночей! Тогда я переступил через свою гордость и думал, что это самое страшное, но оказалось, что еще страшнее, поддавшись секундному порыву, переступить через свою истинную любовь.

Тина не отнимала рук. Его глаза горели, их жгучее пламя затопляло мягкий свет ее глаз. В конечном счете Конрад привык получать все, что захочет, как бы его ни ломала жизнь, он выходил из нее победителем. Но… вот только чувствовал ли он эту свою победу? Как ни странно, женщина видела перед собой вовсе не покорителя судьбы и подумала, что, быть может, должна его поддержать. Если они соединят обрывки своих крыльев, возможно, еще сумеют взлететь на вершину счастья! Но только вместе — поодиночке им уже не суметь.

Она чуть подалась вперед и прислонилась к его плечу. Он понял молчаливый жест Тины и бережно обнял ее.

— Завтра?

Она кивнула, пряча лицо у него на груди.

… Свадьба состоялась на следующий день в небольшой церкви в центре Кленси, венчал молодых отец Гленвилл. В проходе и возле дверей толпился привлеченный зрелищем народ. Здесь были и Фей, и Дорис, и Карен Холт, и Керри Миллер, Салли и Фил Смит… Последний, не отрываясь, смотрел на Тину: одетая в светло-зеленое платье, скромно улыбающаяся, сохранившая именно ту долю простоты, которая приближала ее к совершенству, она казалась ему недосягаемой, как все самые дерзкие юношеские мечты. Фей, как всегда, была угрюма, Дорис улыбалась растерянно и немного жалко, глаза Салли метали зеленые молнии зависти… Поистине ничего не изменилось!

Тина грустно улыбнулась: жаль, что здесь нет Терезы!

Она тихонько сжала руку Конрада, и он ответил пылким, благодарным взглядом.

— Конрад О'Рейли, клянешься ли ты любить эту женщину, беречь ее, почитать, лелеять в болезни и здравии, быть верным ей одной и жить с ней в священном браке, пока смерть не разлучит вас?

— Клянусь!

Тина взглянула на него с надеждой. Это происходило в то время, когда люди еще почитали Господа и священный союз, когда велика была власть слова и крепость традиций.

А Конрад внезапно подумал о том, что, после того как он причинил этой женщине столько горя, он должен был жениться и заботиться о ней, даже если бы совсем не любил. Хотя Тина — он знал — никогда бы не приняла такой жертвы.

Потом, когда все разошлись, отец Гленвилл сказал:

— Берегите любовь, дети мои, одно и то же счастье не дается людям дважды. Ваш путь еще очень долог, не потеряйте свет своих звезд, помогите друг другу, тогда и Бог не оставит вас!

Он говорил, Тина и Конрад слушали, а Дарлин отыскала взглядом Джулию Уилксон и подошла к ней. Женщины поздоровались.

— Кажется, мы однажды уже встречались на свадьбе! — заметила Джулия.

Дарлин ответила:

— Да, но, думаю, у этого брака больше шансов на будущее! Простите, вы экономка мистера О'Рейли?

— Я крестная мать жениха вашей дочери. Дарлин улыбнулась и встала рядом с Джулией.

— Пожелаем им счастья!

А в душе Тины разгоралось что-то похожее на тихий восторг, на мгновение она ощутила давно позабытое чувство восхищения жизнью, которая все-таки дается человеку не зря: такой момент случается в жизни каждого. Хотя бы один раз.

ГЛАВА VIII

Через две недели Конрад и Тина вернулись в Сидней. Конрад привез домой угрюмую, заплаканную Мелиссу, и началась обычная жизнь, которая, впрочем, вовсе не казалась таковой новоиспеченным молодоженам. Тина понемногу привыкала к положению замужней женщины и хозяйки дома и чувствовала бы себя вполне спокойно, если б не взаимоотношения с Мелиссой. Собственно, сначала отношений не складывалось никаких. Девочка упорно игнорировала новое лицо в доме и лишь после внушений, сделанных отцом, стала общаться с Тиной, но держалась натянуто, что было немногим лучше недовольного молчания. И Тина, к сожалению, не могла заставить себя испытывать к девочке материнские чувства. Нет, она не ревновала к памяти Джоан — судьба несчастной женщины вызывала в ней только глубокое сочувствие, — но любить ее дочь как родную было выше сил Тины, хотя она и жалела Мелиссу, зная, что пережил бедный ребенок в приюте Святой Маргариты.

Первое время Мелисса никак не называла мачеху, а потом стала звать просто по имени, и всех это как будто устраивало. Иногда Тина, находясь в соседней комнате, слышала, как девочка начинала оживленно болтать, смеяться, шутить с отцом, чего никогда не делала при ней. Тина прилагала все усилия к тому, чтобы они трое стали одной семьей, но ничего не получалось. Она пыталась приласкать девочку, но та неизменно отстранялась. Конрада это на первых порах не очень огорчало: он любил Тину, любил Мелиссу, каждую по-своему, и старался сгладить отношения между ними. Однако со временем обнаружился неприятный момент: его общению с Тиной мешало присутствие Мелиссы, и наоборот. Он старался быть деликатным, внимательным, нежным с ними обеими, а это было нелегко, тем более что в своей жизни Конрад не слишком много заботился о других, увлеченный проблемами собственного «я». И, как всегда, положение спасали врожденный такт и мягкость Тины.

Мелисса не смела делать резких выпадов против мачехи, потому что боялась гнева отца. Вдруг он отвезет ее обратно в приют? Девочка сильно страдала: совсем недавно она обрела близкого человека, полюбила его всей душой, получила то, о чем и не мечтала: дом, тепло и ласку, игрушки, красивые платья. Она была счастлива и ничего больше не желала, ничего! А потом появился кто-то, с кем приходилось делить любовь и внимание отца — это было невыносимо! Мелисса боялась стать лишней, ненужной, боялась панически, до боли, хотя и скрывала свои чувства под мрачноватым спокойствием. Тина это понимала и очень переживала, считая себя виноватой в том, что их отношения не налаживаются. Что же будет, когда появится свой ребенок?

А между тем время летело удивительно быстро. Тина хорошо переносила беременность; она оставила работу и все дни посвящала прогулкам, чтению и подготовке приданого для малыша. Конрад встретил известие о том, что вскоре предстоит, с радостным спокойствием и надеялся, что родится мальчик, а Мелисса… Со временем пришлось сообщить ей новость; ни Конрад, ни Тина не ожидали столь ошеломляюще-бурной реакции. Лицо девочки перекосила ненависть, и она, нисколько не таясь, со слезами на глазах воскликнула:

— Я знаю, почему у вас будет ребенок! Это из-за того, что вы занимались в вашей спальне чем-то нехорошим!

Конрад и Тина были потрясены: они не подозревали, что восьмилетняя девочка может что-либо знать о тайнах взрослой жизни. Тина смутилась до слез, а Конрад разозлился и впервые накричал на дочь.

Через пару недель об инциденте забыли, но с той поры Мелиссу точно подменили. Теперь она игнорировала не только Тину, но в ее присутствии — и Конрада. Девочка понимала, что будущий ребенок, которого она заранее ненавидела, как-то по-особому сближает ее отца с этой женщиной, между ними образуется связь, в которой ей, Мелиссе, не остается места. Конрад и Тина никогда не говорили о ребенке при Мелиссе, не желая травмировать девочку, а ей казалось, что они намеренно отдаляются от нее, дают понять, что она им теперь чужая.

Последнее время Конрад гулял по выходным с дочерью, как и раньше, вдвоем, Тина оставалась дома. Но эти редкие часы полноценного счастья без «третьего лишнего» не могли удовлетворить Мелиссу. Потом отец всегда спешил обратно к своей Тине. А она стала такой уродливой! Мелисса не понимала, как отец может с нежностью смотреть на эту расплывшуюся безобразную женщину!

Мелисса часто плакала в одиночестве. Ей казалось: когда родится ребенок, о ней совсем позабудут. Она не выносила Тину, и если женщина, жалея девочку, пыталась ее приласкать, отскакивала с шипением, точно маленький дикий зверек.

Больше всего на свете Мелисса мечтала, чтобы младенец вообще не родился, но это казалось невозможным. Уже были готовы комната и колыбель, доктор заходил через день и уверял, что все идет нормально. Конрад улыбался, Тина улыбалась, и только Мелисса ходила заплаканная и мрачная.

До рождения ребенка оставалось совсем мало времени. Необходимо было что-то придумать. И поскорее.

Тина сидела в комнате, обстановку которой подбирала по своему вкусу. Окна комнаты выходили на море и зеленые холмы, стены были окрашены в нежный кремовый цвет, здесь стояла светлая мебель и лежали пушистые ковры, заглушавшие звук шагов.

Тина улыбалась, глядя на пока еще пустую колыбель под кисейным пологом, обшитым тончайшими кружевами. Сама женщина была одета в свободное платье из мягкой голубой ткани, волосы, заплетенные в толстую косу, спадали на грудь.

В последние дни Тина всецело сосредоточилась на своем состоянии, отдалилась от окружающего мира… Сейчас она была спокойна, хотя знала, что впереди долгие часы ожидания и тревоги, потому что сколько бы ей ни говорили, что все пройдет хорошо, она все равно станет волноваться за ребенка и за себя.

Мелисса находилась внизу. Сегодня был удачный день! Четверть часа назад служанка Дилис ушла из дома. Конрад строго-настрого запретил ей оставлять Тину одну, но нынешним утром та сама послала служанку за какими-то покупками.

Вчера девочка слышала, как доктор сказал: «Не поднимайте ничего, миссис О'Рейли, и будьте осторожны на всяких лестницах и ступеньках».

Не так-то просто заставить Тину споткнуться!

Мелисса подошла к широкой лестнице и потянула за край ковра. Рывок — и мраморные ступени обнажились. Прекрасно! Мелисса поправила ковер. Теперь нужно выманить Тину из комнаты. Только бы справиться! Как бы Мелисса ни ненавидела свою мачеху, толкнуть ее руками не хватило бы решимости.

Утреннее спокойное солнце, проникая сквозь большие окна, заливало просторный пустынный ход, застланный зелеными, похожими на лесной мох коврами.

Кругом никого не было. Стояла тишина, и только часы тикали в гостиной.

Мелисса затаилась. Она копила решимость и силы. Никто ничего не должен узнать!

Она набрала в легкие воздуха, сжала кулачки, сделала испуганное лицо и что есть силы закричала:

— Тина, Тина, скорее, сюда!

Сердце выскакивало из груди. Тина могла заподозрить неладное и не прийти!

Наверху послышался легкий шум, и вскоре Мелисса узнала шуршание мягких туфель Тины.

— Что случилось, Мисси? — Голос женщины звучал испуганно.

— Тина! — отчаянно кричала девочка. — Помоги мне!

Женщина схватилась рукой за перила и стала спускаться. Мелисса почувствовала нежный аромат вербены; складки широкого одеяния Тины легко развевались, распространяя прохладу.

Когда женщина оказалась на нижних ступеньках, Мелисса выскочила из укрытия и резко дернула за край ковра. Тина пошатнулась и со следующим рывком, окончательно потеряв равновесие, упала вперед, ударившись о ступени.

Острая волна боли всколыхнула тело, а мозг пронзила страшная мысль: «Я убила своего ребенка!» Перед взором промелькнуло видение: пустая, навеки пустая колыбель!

Тина закричала, и тут же дикое пламя охватило поясницу и низ живота.

Она пыталась встать и не могла, только вытягивала руки и ловила ртом воздух.

— Помогите! — вырвался стон. — Помогите! Испуг и боль мешали до конца осознать причины случившегося, но она знала одно: то, что произошло, непоправимо!

А Мелисса исчезла. Она пробежала через холл и спряталась в библиотеке. Она не хотела слышать крики и не желала помогать Тине. Сквозь страх прорывалась ненависть, именно она помогала Мелиссе заглушить совесть.

Разом уничтожить и Тину, и младенца, снова остаться вдвоем с отцом! Но, с другой стороны, Тина может поправиться, и тогда она скажет правду. Или все, или ничего!

А Тине казалось, что внутренность ее тела разрывают острыми крючьями. Боль накатывала волнами, все сильнее, сильнее, не давая передохнуть, а потом внезапно обрушилась девятым валом и в один миг погасила сознание.

Вскоре вернулась Дилис. Девушка в испуге подбежала к распростертой возле лестницы бесчувственной Тине и попыталась ее поднять: Служанка растерялась, не зная, как привести госпожу в чувство, и не смея ее оставить, чтобы бежать за врачом.

Тина громко застонала, и Дилис в испуге опустила голову женщины обратно на ковер.

К счастью, на крыльце послышались шаги — домашний врач семьи О'Рейли явился к Тине с очередным визитом.

Вдвоем с Дилис они осторожно перенесли женщину наверх, в спальню, и доктор, чувствуя, что в одиночку не справиться, послал Дилис с запиской за двумя своими коллегами.

Те вскоре явились и, осмотрев женщину, тревожно покачали головами.

— Нужно сообщить ее мужу, — сказал один из них, — похоже, дела плохи.

А Тина ничего не слышала. Все испытанные ранее ужасы вернулись к ней и, соединившись с кошмарами настоящего, уничтожили остатки душевного самообладания и сил.

Приехал Конрад. Ему все сказали. У Тины начались тяжелейшие преждевременные роды, исход неясен, но уже сейчас возникло множество осложнений, справиться с которыми будет нелегко.

В комнату его не впустили, и он остался внизу. Его черные глаза горели, а пальцы нервно сжимались и разжимались, точно части заведенной механической игрушки. Что же это? Почему? Еще вчера все было хорошо… И тут же попытался успокоить себя: Бог не допустит того, чтобы он потерял Тину теперь, когда они наконец соединились и жили так счастливо.

А может быть, именно сейчас, когда он был доволен жизнью, видел свою цель, чувствовал свой разбег? Или это наказание за то, что он чуть было не погубил счастье Тины? Да, но жертвой избрана она! Господи, почему?! Он запутался, он понимал только, что все может в одночасье рассыпаться, растаять, как мираж.

Из дверей выскользнула Мелисса.

— Папа! — робко позвала она.

— Мисси! — Конрад обнял свою дочь. — Тине очень плохо, очень!

Девочка заглянула в глаза отца. Она никогда не видела его таким, он был встревожен, весь сжат, точно пружина, и казался мрачным, исполненным темных сил, поразительно чужим.

Мелисса испуганно посмотрела на него, и Конрад постарался улыбнуться.

— Ничего, — сказал он, рассеянно погладив девочку по голове, — будем надеяться на лучшее.

Наверху поднялась суета. Дилис бегала туда-сюда, звенели инструменты, доктора то начинали громко переговариваться, то переходили на шепот.

Время шло. Прошел утомительно-долгий тяжелый день, наступила ночь, а после в окна заглянул рассвет. Никто в доме не сомкнул глаз. Конрад сидел в холле на диване, Мелисса свернулась клубочком рядом с отцом. Вечером он и не подумал отослать ее спать в детскую, а утром позаботиться о том, чтобы она позавтракала. Мелисса сама пробралась на кухню, где кухарка сунула ей булочку и стакан молока. Всем было не до нее — она впервые ощутила себя по-настоящему забытой.

Конрад не мог сосредоточиться ни на одной мысли, не говоря уже о делах. Его по-прежнему не пускали в комнату, и он понимал: там творится что-то ужасное.

Дилис тоже не входила, хотя доктора время от времени просили ее принести или сделать что-нибудь.

Когда-то Конрад был свидетелем мучений Джоан, но то, что выпало на долю Тины, было во много раз страшнее.

Он уже знал, что ее нашли внизу, возле лестницы, с которой она упала, очевидно, потеряв сознание.

Вскоре появился один из врачей. Он взял протянутую Дилис чашку с кофе. Лицо его было хмурым, веки покраснели от утомления.

— Прошли сутки, — сказал врач в ответ на молчаливый вопрос Конрада, — дальше так продолжаться не может. Она совсем обессилела.

Конрад с трудом перевел дыхание.

— Надежда есть?

Врач ничего не ответил на это.

— Ждите, — сказал он, — я скоро приду.

Он и правда вернулся через десять минут, гораздо более встревоженный.

— Мистер О'Рейли, — начал он без всяких вступлений, — возможно, перед нами встанет вопрос, кого спасать — вашу супругу или ребенка. Вы должны решить. Скажу сразу: у нее шансов выжить намного меньше, но, если мы направим все усилия на ее спасение, ребенок, скорее всего, погибнет независимо от результатов наших попыток сохранить жизнь матери.

Конрад вздрогнул. Он совсем позабыл о существовании ребенка. Господи, он же повторяет судьбу Роберта! Теперь он по-настоящему понимал своего отца. Только у Роберта не было такого выбора, а если б был, то он, Конрад, никогда не появился бы на свет! Он все равно не смог заменить отцу свою мать, как этот злополучный младенец никогда не заменит Тину.

— Тину! — крикнул он. — Разумеется, Тину!

— Но после того, что мы собираемся сделать, у нее никогда больше не будет детей.

Конрад стиснул зубы.

— Черт с ним! Делайте что угодно, лишь бы она выжила, спасите любой ценой!

Доктор поспешно удалился, а Конрад вернулся к дочери.

— Мисси, — сказал он, — пойми, Мисси, если Тина умрет, мы с тобой останемся одни. И я, боюсь, не смогу этого пережить. Что толку жить в мире, где солнце светит сквозь вечный туман? Ты не любила Тину, я знаю, но потом, только потом ты поймешь, что была неправа, — я такое уже испытал.

Мелисса видела, что мир переворачивается. Отец уже не отец и дом не дом, счастливый и спокойный. Прошлая жизнь, до сегодняшнего дня, была все-таки лучше. Мелисса вдруг поняла, что не может радоваться, видя, как все вокруг несчастны, потому что ее жизнь была слита с их жизнью и зависела от них.

Звездой ее мира был отец, а теперь эта звезда гасла на глазах.

— А если бы я умирала? — спросила девочка.

— Было бы то же самое, — ответил Конрад.

В этот момент из комнаты Тины донесся нечеловеческий крик, а после — череда захлебывающихся стонов.

Потом все стихло.

Через полчаса доктора покинули комнату и разрешили Дилис войти.

Конрад ждал внизу ни жив ни мертв.

— Мы дали ей успокоительное, — произнес один из врачей, — она спит. Все будет в порядке, она поправится.

Конрад пошатнулся от разом отпустившего напряжения.

— Мистер О'Рейли, — сказали ему, — не хотите взглянуть на ребенка? Он жив.

Тина медленно приходила в себя. Она была страшно ослаблена, почти не чувствовала веса ни в руках, ни в ногах. Но женщина так много выстрадала, вынесла столько ужасной, нечеловеческой боли, что теперешнее состояние казалось почти блаженством. Она чувствовала сквозь забытье, как ее переодели во что-то мягкое и чистое и накрыли теплым одеялом. Потом кто-то нежно гладил ее руку и слышались чьи-то тихие голоса.

Наконец она открыла глаза. Попыталась приподнять голову, но не смогла. Тина была не в состоянии даже переменить положение тела и с трудом сумела заговорить.

Постепенно она вспомнила, что случилось. Прислушалась. Нет, ребенка в ней уже не было. Значит, он родился? Или… умер?

Она застонала, и тут же увидела лицо склонившегося над нею Конрада.

— Тина, милая, все хорошо.

— Ребенок, — прошептала она.

— Он жив, с ним все в порядке.

— Кто?

Конрад улыбнулся.

— Мальчик.

Тина закрыла глаза. Потом встрепенулась.

— Где он?

— В соседней комнате. Спит.

— Сюда! — простонала она. — Принеси его сюда!

— Не сейчас, дорогая.

Тина заплакала.

— Он умер! — Ее голос был тонок и слаб. Конрад погладил ее руку.

— Нет, милая, нет!

— Конни! — По лицу ее текли слезы. — Пожалуйста!

Конрад, испугавшись, вскочил и велел Дилис принести ребенка.

Тина попыталась заглянуть в крошечное личико.

Конрад на мгновение отвернулся, чтобы скрыть невольно подступившие слезы. Потом снова приблизился к ее изголовью.

— Спасибо тебе! Трудно представить, чего это стоило!

— Конни, — собрав последние силы, надрывно прошептала Тина, — пожалуйста, пусть он будет здесь, со мной! Не уноси его, я боюсь!

— Не надо бояться, — мягко произнес он, — мальчик здоров, ты поправишься. Все позади.

Но Тина не могла успокоиться. Она вся дрожала.

— Где Мелисса?

— Внизу. Мы все переживали за тебя. Как это случилось? Тебе стало плохо?

Тина помолчала — она что-то обдумывала. Потом сказала:

— Да. У меня закружилась голова, и я не удержалась на лестнице.

Конрад дотронулся губами до ее лба.

— Если бы я знал, что это может случиться, то не оставил бы тебя ни на минуту. Я бы не вынес такой потери, я слишком сильно тебя люблю.

Тина молчала. Он изменил ей накануне свадьбы, она произнесла слова прощения — считал ли он, что этим все исчерпано? После они никогда не заговаривали об этом… Он женился вопреки желанию своей маленькой дочери, сделал Мелиссу несчастной и тем самым — что всего ужаснее — стал косвенным виновником того, что произошло с его женой и сыном. Тина закрыла глаза, точно этим можно было спастись от взгляда на действительность. Она чуть не умерла, а с нею — ее ребенок, о котором она столько мечтала. Понимал ли он, как долго пришлось ей возрождать свою любовь! Она делала это не впервые и всякий раз не верила в счастливый исход. А может, именно вера и спасала ее? Кто знает! Догадывался ли Конрад, как много она пережила, переборола в своей душе, не ради себя — ради него?

Это будет последняя жертва.

«Я ничего не скажу, — подумала Тина, — он никогда не узнает правду, во всяком случае — от меня. Пусть в моей душе тоже будет тайная темная комната, в которую никто не войдет, и ключ от нее будет лежать там, далеко-далеко, в глубине моего сердца. Я не смогу причинить ему боль, потому что этим раню и себя. А в моей жизни хватит страданий».

Через три недели Тина смогла сидеть в постели, прислонившись спиной к подушкам. Ребенок спал рядом в колыбели: женщина так и не позволила его унести. Она требовала, чтобы Дилис ночевала в этой же комнате, и на ночь запирала дверь изнутри. Конрад не понимал причин странного поведения жены, но Тина была настолько издергана, ослаблена, так нервничала по малейшему поводу, что никто не пытался с нею спорить.

Конрад вошел в комнату, и Тина подняла зеленовато-серые глаза. Они стали еще глубже, еще прекраснее, хотя сама она страшно похудела. Губы были бледны, и кожа на лице и теле казалась восковой.

Конрад безмолвно взял ее руку, бессильную, тонкую, белую, точно выточенную из мрамора, и застегнул на запястье дивный бриллиантовый браслет, без сомнения стоивший целое состояние.

— Мой подарок, — сказал он, — в честь рождения сына. Ты не должна больше плакать, Тина! Я подумал, что этот браслет похож на застывшие слезы… А живых слез больше не нужно! И я сделаю все, чтобы их не было, обещаю!

Тина грустно улыбнулась.

— Спасибо! Я никогда его не сниму.

Она подумала о том, что если соединить невидимой нитью слезы, которые она пролила за двадцать шесть лет жизни, пусть даже не все, лишь самые-самые горькие, получилась бы длинная-длинная нить, из которой можно было бы сделать браслеты и бусы для сотен женщин, хотя у каждой из них нашлось бы не меньше собственных слез и печали, — слез, окропляющих эту грешную землю, чистых и прозрачных, как святая вода, и печали, плывущей над миром по небу, как вечерний туман.

Когда-то Роберт О'Рейли сказал, что человек, случается, способен тонко чувствовать красоту искусства и при этом совершенно не воспринимать боль близких людей. Она ему не поверила. Она видела Конрада, создателя прекрасной музыки, возвышавшей и очищавшей душу; ей казалось, что такой человек должен быть почти что святым. Потом она догадалась: да, он знает природу людей, знает, о чем они думают, какие испытывают чувства, и сам может гораздо глубже других смертных прочувствовать, но только… что-то свое. Он многое понимает. Но только понимать — не значит сочувствовать, не значит любить.

Он видит мир по-своему, пропуская все явления окружающей жизни через себя, точно нитку сквозь игольное ушко; он иногда сливается с миром — тогда в душе его оседает некий сплав, из которого и рождается преображенная, причудливая, непонятная и невообразимо прекрасная форма жизни — его музыка. И он один из тех, кому судья за все один лишь Бог, дающий и отнимающий свет разума, и веру в себя, и то нечто, равное жизни, что зовется способностью творить.

Женщина тронула рукой колыбель. Потом попросила:

— Конни, пришли мне Мелиссу.

Тина не видела девочку все это время и сейчас, говоря по правде, не желала встречи. Но больше оттягивать было нельзя.

Мелисса несмело вошла и закрыла дверь.

— Подойди, — сказала Тина.

Девочка приблизилась. Женщина кивнула на стул.

— Садись.

Смуглое личико Мелиссы было серьезным, и даже вечно живущая в ее глазах безлунная ночь не смогла скрыть того, что их наполняло, — страха.

А Тина вспоминала малышку на руках у Джоан и не верила, что это та самая девочка.

— Ты должна выслушать то, что я скажу, — собравшись с силами, произнесла женщина, — это очень важно, Мелисса.

Девочка молчала, не двигаясь и смотрела прямо в серые глаза Тины.

— Мне двадцать шесть лет, — начала Тина, — и я пережила очень-очень многое! Ты еще маленькая, тебе не понять, но, поверь на слово, это так. Ты тоже немало испытала, и мы могли бы стать близкими людьми, относиться друг к другу бережно. Я помню тебя маленькой, Мелисса, я знала твою мать — она была очень хорошей женщиной, и мне бесконечно жаль, что ее уже нет. Люди не должны умирать в столь раннем возрасте, это несправедливо! Смерть ничем нельзя оправдать, так же как и страдания.

Я случайно нашла тебя в приюте, несчастную, заброшенную. Если бы ты не имела отца, я обязательно взяла бы тебя к себе, воспитывала как родную дочь, и мы, наверное, полюбили бы друг друга. Но случилось иначе… Поверь, Мелисса, я пыталась сделать все, чтобы тебе было хорошо. Если ты считаешь, что я когда-то поступала неправильно — прости! Я никогда не старалась встать между тобой и твоим отцом, я знала, как он любит тебя, и хотела, чтобы мы все стали единой счастливой семьей. Я так мечтала о счастье, Мелисса! Ты ошибалась, когда думала, что из-за меня отец разлюбит тебя. Любовь не меняется на любовь, так же как жизнь на жизнь! Мелисса, я не могу больше бороться, ни за что и ни с кем, у меня не осталось сил, я желаю только покоя! Знаешь, только в одном мне везло: я всегда знала, почему несчастна. Иные люди страдают, не понимая себя, не ведая, что с ними: быть может, им еще тяжелей! По моему мнению, страдания не ожесточают нас и не делают лучше, они просто заковывают сердце в камень, где ему труднее биться, потому что оно живое. Можешь считать, что ты добилась своего, победила. Я готова забрать мальчика и уехать туда, где родилась, где живет моя мама. Конечно, я никогда не смогу объяснить твоему отцу, почему так поступаю, но если другого выхода нет… Я не скажу ему правду о том, как и почему едва не умерла. Он слишком любит тебя, и ему сложно будет пережить подобный удар. Да и тебя мне жаль: твоя жизнь только начинается, и ты так мало видела любви… Может быть, в этом и есть причина твоего поступка? К сожалению, я еще больна и не могу никуда ехать, поэтому хочу попросить тебя — не трогай моего сына, не убивай его! — Тина сидела неподвижно, прямо, ее голос звучал ровно, но по лицу текли слезы. — Это мой первый и последний ребенок, другого мне уже не родить. Я не переживу, если с ним что-то случится. Я возьму его и уеду, обещаю тебе! Я устала так жить, я больше не хочу испытывать боль! И хотя на душе моей страшные метки, я сумела бы в последний раз понять и простить тебя! Постараться забыть то, что случилось, и полюбить как родную…

— Я должна звать тебя мамой? — пролепетала Мелисса.

Тина заглянула в ее глаза, пытаясь понять, что ею движет, и произнесла:

— Это необязательно.

— Если ты хочешь, я буду звать тебя так, — сказала девочка, — не уезжай. Я не трону твоего ребенка. Прости.

— Иди сюда, — прошептала Тина, — он сын твоего папы, а значит, твой брат. Посмотри, как вы с ним похожи! Я обещаю сделать все, чтобы ты не чувствовала себя забытой и обделенной любовью! Но ты должна верить в то, что я хочу тебе только добра, и не бежать от моей любви.

— Хорошо, мама, — сказала Мелисса, и Тина, нервы которой были еще не в порядке, зарыдала.

Она протянула руки по покрывалу, и Мелисса нерешительно прильнула к ней: ее черные локоны смешались с русыми волосами Тины.

«Только потому, что ты так похожа на Конрада, только потому, что ты дочь той безвинной, погибшей страшной смертью женщины, я готова простить тебя и принять обратно в свое сердце, — думала Тина, — и еще потому, что ты все-таки ребенок, которому нужна любовь и нужна семья».

ГЛАВА IX

Человек легко поднимался по склону зеленого холма, и ему казалось, что души листьев, цветов и трав тихо поют, приветствуя его. Он ступал на эту землю с таким чувством, с каким входят, наверное, во врата рая.

За те долгие годы, что он провел вдали от дома, ему часто снились Австралия и Сидней, совсем не такие, какими они были на самом деле, и он больше всего на свете мечтал увидеть их наяву. Он улыбался, прищурив глаза от яркого солнца, изливавшего на землю потоки света, и ветер нетерпеливо трепал его светлые волосы. Родной край, как и мать, дается природой, судьбой, это то, что взращивает тебя, делает таким, каков ты есть, что всегда примет тебя и простит; то, от чего никогда не уйти навсегда, о чем помнишь, как бы далеко ни находился, к чему возвращаешься, потому что возвращение к началу неизбежно.

Совсем недавно молодому человеку исполнилось двадцать девять лет, и он готовился, вернувшись домой, начать новую жизнь. Это был Даллас Шелдон.

Он упивался тем, что видел. Он наконец приехал в страну своего детства и своей любви, вернулся к самому себе.

Он выздоровел, если не совсем, то, по крайней мере, почти. А до этого… Он много раз хватался за надежду, и много раз она ускользала от него.

Даллас лечился во Франции и последние полгода провел на одном из лучших курортов.

Он улыбался, как ребенок, и в то же время глаза его казались глазами человека, который по внутреннему ощущению был, возможно, старше своего истинного возраста: в их изумрудной глубине хранились следы пережитой боли.

Он шел сам, своими ногами, без помощи костылей или трости, и это была ожившая мечта, то, во что он когда-то уже перестал верить.

Австралия, чудесная Австралия, страна высокого солнца и синих морей! Даллас знал, что такие чувства священны, ибо тот, кто всю жизнь любил один край и одну женщину, сохранил свою душу. Можно любить не однажды, но каждое новое чувство — как новая вера: оно меняет нас, дает новый образ мыслей, дарит новые глаза, переселяет в другую жизнь.

Был самый разгар жаркого австралийского лета, все таяло и млело под палящим солнцем.

Даллас без труда нашел дом Конрада О'Рейли — внушительное сооружение из светлого камня, окруженное пышным садом.

В глубине тенистых кустов на низкой скамейке сидела женщина с маленьким ребенком на руках. Даллас, разумеется, не узнал в привлекательной молодой незнакомке несчастную, замученную бандитами девушку, которую он нашел когда-то в диком, непроходимом страшном лесу.

Он остановился.

— Добрый день, мэм!

Тина вскинула большие, бриллиантово-серые глаза.

— Здравствуйте, сэр!

Он улыбнулся, и она ответила на улыбку, инстинктивно проникаясь доверием к человеку, в котором угадывала натуру, чем-то сходную со своей.

Тина провела гостя в дом, вскоре приехал Конрад, и изумленной радости всех троих не было предела.

— Если бы ты знала, Тина, каким счастьем было для меня получать письма Далласа. Сначала, когда он смог сидеть, потом — вставать на ноги, а после — передвигаться на костылях, — говорил Конрад жене.

— Я перенес несколько сложных операций, но все кончилось хорошо, — ответил Даллас, и собеседники могли только догадываться по мимолетному выражению его лица и глаз, чего стоило это возвращение к полноценной жизни.

Он не стал задерживаться у Конрада и Тины, пообещав зайти на днях и тогда рассказать обо всем подробно.

— Приходите в воскресенье к нам на обед, — сказал Конрад, — отпразднуем ваше возвращение.

— Нашу общую победу! — улыбнулся Даллас, и эта проникновенная искренняя улыбка мягким отсветом легла на лица стоящих перед ним людей.

Через день Тина решила проехать по ближайшим магазинам. Бывшая провинциалка и скромная учительница постоянно забывала, что теперь она — богатая молодая леди, имеющая возможность делать дорогие покупки. Она редко куда-либо выезжала, поглощенная заботами о детях, охотнее всего проводила время дома, с семьей. Но сегодня необходимо было выйти из дома: через неделю после запланированного обеда с Далласом Конрад собирался наконец дать прием по случаю появления на свет своего наследника. Торжество давно откладывалось, больше ждать не было смысла, и теперь Тина нуждалась в новом туалете.

Мелисса увязалась с нею, они то и дело останавливали экипаж, девочка поминутно просила купить то одно, то другое, и вскоре сиденье оказалось заваленным коробками.

Они остановились в своеобразном торговом центре Сиднея и, оставив карету, пошли пешком. Тина держала Мелиссу за руку, а другой обмахивалась веером. Дело шло к полудню, и жара становилась нестерпимой.

— Пожалуйста, вернемся! — задыхаясь, произнесла Тина, но неутомимая Мелисса тянула женщину в темную духоту магазинов.

— Мама, смотри, какие шляпки! — воскликнула девочка, заметив очередную витрину. — Зайдем?

— Но это для взрослых леди! — пыталась возразить Тина.

— Тогда купишь себе!

Конечно, Тина хотела иметь красивую модную шляпку, но заходить куда-либо еще было выше ее сил.

Она подняла глаза на раскаленное небо, яркость которого, казалось, еще усиливало безжалостное сияние жгучего солнца. Потом взгляд опустился ниже, и женщина заметила вывеску, на которой рядом с модным словом «салон» вместо имени какой-нибудь француженки красовалась прежняя фамилия Тины — «Хиггинс». Интересное совпадение!

Тина на мгновение замерла. Потом взялась за дверную ручку.

Звякнул колокольчик, и приветливо улыбающаяся девушка поспешила навстречу клиентке.

— Добрый день, мэм!

— Здравствуйте…— растерянно произнесла Тина, оглядывая пространство магазина.

Здесь было прохладно. Серебристо-серые сумерки приятно успокаивали взор после зрелища сверкающих улиц, где все: окна, стены, крыши домов, мостовая, небо — отражало солнце.

Тина чувствовала, как остывает разгоряченное тело. Мелисса притихла, с любопытством разглядывая десятки моделей, выставленных на обозрение клиентов.

Они зашли в час затишья — больше в салоне не было ни души.

— Желаете заказать шляпку, мэм? — почтительно произнесла девушка.

— Да, — смущенно промолвила Тина. Она не привыкла, чтобы с нею обращались как с состоятельной леди.

— Пройдите, пожалуйста, сюда!

Тина подошла, и началась обычная процедура общения продавщицы с желанной покупательницей, закончившаяся тем, что Тине упаковали две коробки с прелестными шляпками, черно-красной и голубой, а еще одну, роскошную, белого цвета, пришлось заказать.

— Заходите на следующей неделе, в среду, мэм, — сказала девушка, провожая клиентку до дверей, — все будет готово. Всего доброго вам и мисс! — Она улыбнулась Мелиссе.

— А для девочек у вас ничего нет? — спросила Тина.

— Мы можем сделать по заказу.

Тина остановилась. Ее мысли внезапно переключились на другое.

— Простите, мисс, у вас на вывеске написано «Хиггинс»…

— Да, мэм. Это фамилия владелицы мастерской.

Хиггинс — распространенная фамилия… Но что-то не давало Тине уйти.

— Я бы хотела ее повидать.

Улыбка сползла с лица девушки.

— Что-нибудь не так или…

— Нет-нет! — успокоила Тина. — Просто я давно разыскиваю человека с такой фамилией.

— Как ваше имя? — спросила девушка. — Я доложу хозяйке.

— Тина. Тина Хиггинс, — сказала женщина.

Девушка бросила на нее удивленный взгляд и скрылась. Потом вернулась и провела Тину с Мелиссой по коридору к дверям какой-то комнаты.

— Войдите.

Тина открыла дверь. Темные панели, шкаф, заваленный тканями, на стене — эскизы.

За большим столом с чернильницей и кипой бумаг сидела Тереза и смотрела на нее во все глаза.

Перед столом стоял стул для посетителей, и Тина обеими руками до боли вцепилась в его спинку. Мелисса с любопытством выглядывала из-за спины своей приемной матери.

— Тесси…

— Тина?!

Они были так растеряны, что не сразу опомнились. Однако Тереза вскочила на ноги, и Тина заключила ее в объятия.

— Тесси, это правда ты?!

— Тина!

Сестры не виделись одиннадцать лет. Они не могли прийти в себя. Тина улыбалась сквозь слезы, с радостным изумлением глядя на сестру. Тереза, хотя и повзрослела, но в общем осталась почти такой же! А она сама? Во взгляде сестры женщина видела удивление и подумала, что, вероятно, изменилась больше, чем привыкла предполагать.

— Куда ж ты пропала, Тесси? Я столько искала тебя! Почему ты ни разу не написала мне и маме?! — шептала Тина непослушными губами, и в словах ее не было упрека, только вопрос: она заведомо все простила сестре.

— Как она? — спросила Тереза, отводя с разрумянившегося лица пышную прядь волос.

— Мама в Кленси. Стала чаще болеть. Она больше всего на свете хотела бы увидеть тебя.

— Я приеду.

— Сестренка! — Тина снова обняла ее и заметила недоверчивую улыбку. Очевидно, Тереза отвыкла от такого обращения. Тине стало не по себе, но, к счастью, в следующую минуту все изменилось.

— Я так рада, Тина, — прошептала Тереза, — просто не верится, что это ты!

И Тине показалось, что у сестры в этот момент гора упала с плеч: быть может, впервые за многие годы она получила миг передышки, возможность побыть самой собою, той, какой она всегда ощущала себя в глубине души.

Тереза смотрела на сестру. Какой элегантной стала Тина! Серое платье, простое, но со вкусом сшитое, тончайший белый шарф, туфли из крокодиловой кожи. И обручальное кольцо. Значит, Тина замужем? Но у нее все та же немного застенчивая улыбка, она держится так же просто, и в лице, в глазах осталось что-то от той девочки из Кленси. Как она жила все это время? Сколько всего, должно быть, произошло!

А с нею? Она завоевывала мир и платила, потому что нужно платить за все. А поскольку у нее ничего не было, каждый раз приходилось отдавать частички собственной души. И все же в ней тоже жило прошлое, иначе она не могла бы сейчас так просто говорить с Тиной и смотреть ей прямо в глаза.

Они вспоминали Кленси, отсвет заката над медленно засыпающим миром и свой последний разговор. Тогда перед ними было будущее. И вот теперь они встретились в нем.

Тина улыбалась, глядя на Терезу. Сколько она искала ее и не могла найти, и вот теперь судьба без всяких усилий сама открыла двери. Для всего в жизни есть свой назначенный миг. Нужно только уметь ждать.

Тереза подошла к Мелиссе.

— Иди в салон и скажи Розе, что я позволила тебе примерить любые шляпки.

Мелисса посмотрела на незнакомку, в глазах которой было что-то такое, что ее нельзя было не послушаться.

— Я скоро приду, Мисси, — сказала Тина, на мгновение притянув девочку к себе.

— Неужели это твоя дочь? — спросила Тереза, проводив Мелиссу взглядом.

— В общем, да. Это дочь моего мужа от первого брака, — пояснила Тина, — его первая жена трагически погибла.

Взгляд Терезы упал на бриллиантовый браслет сестры.

— А ты, как видно, стала важной дамой!

Тина смущенно улыбнулась.

— Ну что ты! Это муж подарил мне в честь рождения сына.

— У тебя сын? Сколько ему? — Глаза Терезы сверкнули, и Тина вспомнила то чистое, яркое пламя, которое впервые увидела в глазах сестры в Кленси во время последнего памятного разговора.

— Семь месяцев.

— Моему девять лет, он учится в школе, — сказала Тереза, и в ее словах Тина почувствовала гордость.

— Тесси! Значит, у меня уже такой племянник! Буду счастлива познакомиться с ним и… с твоим супругом.

— У меня нет мужа, — ответила Тереза и усмехнулась. — Я родила Барни вне брака. Как это говорят, нагуляла.

Тина смутилась.

— Это было основной причиной того, что я не давала о себе знать, — добавила Тереза, и ее темные глаза вновь вспыхнули.

— Но главное, ты не одна, — нашлась Тина и ласково дотронулась до руки сестры. — Разве мы с мамой осудили бы тебя, Тесси!

— Не знаю, — ответила Тереза. — Но все равно, спасибо, Тина.

— У тебя шикарный салон! — улыбнулась Тина. — Ты сумела добиться такого успеха! Сама рисуешь… Я и не знала, что ты умеешь рисовать.

— Человек часто не знает, на что способен! — невесело засмеялась Тереза.

Да, она действительно кое-чего добилась. Мастерская приносила хороший доход. А успех? На пути к успеху нет остановок. Тереза завершила определенный этап и хотела двигаться дальше. Но куда? Возможно, следовало свернуть на другую дорогу, — дорогу, которой у нее пока не было? Да, она завоевывала мир, а получила обычный мирок, не дававший ощущения счастья, и стоил ли он той цены, которую пришлось за него заплатить? Она постоянно чувствовала себя так, словно взяла у кого-то взаймы жизнь и пыталась жить ею, как своей собственной. Она продолжила чужое дело и ежечасно ощущала сопротивление судьбы, какую-то фальшь во всем, что бы ни происходило, жизнь казалась собранной из кусков, лишенной настоящего смысла.

Несмотря ни на что она осталась той, кем всегда была, а потому не смогла проникнуть ни в какое другое общество. Она по-прежнему обслуживала богатых дам, смотрела на них со стороны, наблюдала за их жизнью, которая была для нее совершенно чужой. Единственной настоящей подругой Терезы оставалась все та же Айрин, а главной радостью, самым близким, любимым существом стал сын Барни. Тереза отдала мальчика в хорошую школу, гордилась его успехами в учении, радовалась тому, что он такой ласковый и послушный. Тереза могла бы давным-давно поменять жилье, но продолжала жить в своей старой уютной квартире. Она купила себе нарядные платья и шляпки, но они лежали в шкафу, потому что их просто некуда было надеть, да она и не шла ей — эта одежда аристократки. Терезе вовсе не хотелось того, к чему она прежде так стремилась, смыслом ее жизни стало совсем другое, то, что она раньше отвергала.

И все чаще ей хотелось продать мастерскую, забрать Барни и уехать куда-нибудь далеко-далеко, поселиться среди зеленых просторов и жить тихой спокойной жизнью, к которой тянулась ее усталая душа.

Как это случается в первую минуту после долгой разлуки, когда нужно рассказать, по существу, всю свою жизнь, Тина и Тереза перескакивали в разговоре с предмета на предмет. Но обе вспоминали юность. По-разному, с разным чувством. Для Тины это была пора романтики, первой любви, а для Терезы — время разочарований. Далеко не все хотят вернуть свою юность такой, какой она была, ибо для многих это сложная пора преодоления первых трудностей взрослой жизни, расставания с иллюзиями и нелегкий путь обретения себя.

Последующие дни явились продолжением первой встречи. Жизнь убежала так далеко вперед, и требовалось столько поведать друг другу, осмыслить, вновь пережить! Тина и Тереза сидели, взявшись за руки, и говорили, говорили… Тина ничего не утаила от сестры, тогда как Тереза, привыкшая к осторожности, и отчасти — из чувства стыда, была менее откровенна.

Разумеется, были слезы радости и боли, немало удивления и — ни капли обид. Обе сознавали, что изменились, и радовались, что не настолько, чтобы не суметь поговорить, как в прежние времена, и понять друг друга.

Тина была очарована своим племянником, и Барни, милый, немного застенчивый мальчик, тоже мгновенно потянулся к ней.

Терезу поразило великолепие дома, в котором жила сестра, а также в немалой степени — ее замужество. Она удивилась, что Тина сумела увлечь такого богатого, привлекательного мужчину. Конечно, она всегда считала Тину красавицей, но… То, что кажется жемчужиной в Кленси, в Сиднее превращается в обыкновенную песчинку, хотя, разумеется, случается и наоборот.

Тереза знала, что никогда не сможет признаться сестре в том, что всегда мечтала встретиться с нею тогда, когда станет чем-то лучше: красивее, богаче, добьется успеха… И теперь видела, что так и не сумела перегнать Тину, и, как ни странно, дело совсем не в том, что сестра богата, все так же красива, имеет мужа, семью… Просто в Тине было и сохранилось нечто такое, чего ей, Терезе, никогда недоставало и чего она так и не смогла приобрести. Какое-то внутреннее очарование, трогательная простота сердца и чистота души.

Конрад тоже изумился. Он ожидал увидеть высокую симпатичную блондинку, а вместо этого встретил темноволосую миниатюрную особу, наделенную светившимся в глазах упрямством и странной смесью стеснительности с уверенностью в себе. Тина предложила мужу пригласить Терезу на воскресный обед за компанию с Далласом.

— Думаешь, Даллас и Тереза заинтересуются друг другом? — спросил Конрад, и это следовало понимать так: «Неужели ты полагаешь, что Даллас станет ухаживать за Терезой?»

— Не знаю, — ответила Тина. — Я чувствую, что Тесси очень одинока, мне хочется, чтобы она с кем-то пообщалась… Даллас не женат, и, кажется, у него никого нет. Я буду чувствовать себя неловко, если мы пригласим их поодиночке и каждый из них будет смотреть на нас двоих…

— Хорошо, Тина, поступай, как считаешь нужным.

Тина сказала Терезе, что на обеде будет молодой человек, знакомый Конрада.

— Он очень приятный и симпатичный. Недавно вернулся из Европы.

— На такого я вряд ли произведу впечатление, — задумчиво произнесла Тереза.

— О, нет, не думай, он очень простой!

— Хочешь выдать меня замуж? — усмехнулась Тереза.

— Нет, Тесси, просто считаю, вчетвером нам будет веселее.

Тереза улыбнулась, разгадав наивную хитрость. Что ж, жизнь продолжается. Ей еще может повезти и в этом. Почему бы и нет?

— Хорошо, я не против.

Тереза пришла первой. Вопреки настояниям Тины она не привела Барни, и та поняла, что сестра стала намного упрямее и в своей жизни давно уже руководствуется только собственными соображениями.

Они прошли в верхний зал, где был накрыт стол и витало ощущение праздника. Дверь на балкон была открыта, и из сада доносилось щебетание птиц.

Тереза прогулялась по залу. Розовая скатерть, белоснежные салфетки, тонкое стекло, фарфор. И кругом полным-полно ваз с цветами, преимущественно белыми розами.

Тереза посмотрела на сестру. Тина выглядела очень хорошо: серебристо-белое платье с букетиком цветов у корсажа, в волосах — мелкий жемчуг, на руках — серебряные браслеты. В ушах покачивались серебряные серьги — давний подарок матери. Тереза сразу его узнала.

Тина легко передвигалась по просторному помещению, проверяя, все ли правильно расставлено и накрыто. Она взяла две вазы и поменяла местами.

— В доме, наверное, полно слуг? — поинтересовалась Тереза.

— Да, хватает.

— А я так и не наняла служанку, — сказала Тереза. — Не хочу видеть рядом чужого человека. Впрочем, ты же знаешь, у меня очень маленькая квартира. А вообще, должно быть, интересно, когда тебе прислуживает много людей?

— Я не люблю и не умею отдавать распоряжения. Но дом большой, дел много, и Конни считает, что нам необходимо иметь достаточно слуг. Он хочет, чтобы к нам переехала Джулия Уилксон, я тебе о ней рассказывала, и командовала прислугой, а я бы занималась только детьми.

Тереза помолчала с задумчивостью.

— Из тебя, безусловно, получится идеальная мать. Ни подзатыльников, ни шлепков… Ты сумеешь сделать своего сына счастливым.

— Да, я очень хочу, чтобы Барри был счастлив. И Мелисса, конечно, тоже. Послушай, Тесси, — Тина повернулась к сестре, — если хочешь купить дом, квартиру, словом, если нужны деньги, мы дадим сколько надо. Я давно хотела предложить, просто стеснялась.

— Деньги? Зачем? Я достаточно зарабатываю и почти все кладу в банк на имя Барни. Когда-нибудь у него появится заветная мечта, может быть он захочет учиться дальше, и я хочу, чтобы он имел возможность исполнить свои желания.

— Мы с Конни тоже будем рады помочь ему в этом.

— Знаю. Спасибо, Тина.

Ее лицо вдруг стало грустным.

— Тесси, а у тебя есть заветная мечта? — спросила Тина.

— Теперь уже нет. Впрочем, иногда мне хочется уехать куда-нибудь в Восточную Австралию и поселиться там, вдали от всей этой суеты.

— И ты не будешь скучать по Сиднею?

— Мне кажется, нет.

Тина вспомнила свою, жизнь у миссис Макгилл. Да, ей тоже хотелось убежать от всего и ото всех. Выйдя замуж, она послала старой даме письмо с рассказом о своей жизни, а также сообщила ей, что дочь Джоан жива. Миссис Макгилл ответила. Она просила Тину навестить ее и привезти Мелиссу. «Все, чем я владею, принадлежит дочери Джоан, — писала миссис Макгилл, — и я хочу увидеть девочку перед своей смертью. А тебя, Тина, я вспоминала гораздо чаще, чем ты можешь себе представить. Даст Бог, все, что я сумела сделать за время жизни в Австралии, не пойдет прахом…»

Тина также убедила Конрада написать Джону Россету в Сан-Франциско. Она была поражена, узнав, что он все еще не сообщил отцу Джоан, что его единственная внучка не погибла.

— Это же будет для него как свет в окошке! — говорила она. — Неважно, какие у вас были отношения! Представь себе, сколько он пережил, у него же никого не осталось!

— Если он потребует отдать ему Мелиссу, — сказал Конрад, — я не соглашусь.

— Она сможет часто навещать его, — успокоила Тина, — или пусть он приезжает к нам.

Эта мысль не очень понравилась Конраду, но письмо он отправил. Он, по возможности, старался не возражать Тине, исполнять любые ее желания, она это знала. Но она оставалась верной себе и никогда не злоупотребляла его терпением и вниманием. Она старалась быть прежней, милой, ласковой, доброй. Хотела жить новой жизнью, радоваться, мечтала забыть все плохое…

Тереза вернула ее к действительности, сказав:

— Наверное, ты делаешь все так, как велит Конрад?

— Вовсе нет. Как правило, мы стараемся прийти к общему мнению.

— Я бы ему не простила, — сказала Тереза, глядя сестре прямо в глаза, — такое нельзя прощать!

В ее взгляде было столько твердости, что Тина на мгновение пожалела о том, что в порыве откровенности все рассказала сестре.

— Ты меня осуждаешь?

— Нет. Это же твоя жизнь. Я сама редко поступала правильно.

— И все же в глубине души не можешь меня понять?

— Не знаю. — Тереза взяла ее за руку. — Ты же счастлива, правда?

— Да, Тесси. Я получила все, что хотела. Вышла замуж за любимого человека, у меня есть сын и все, что нужно для счастливой жизни.

Тина улыбалась, и Тереза рискнула спросить:

— Но если б ты знала, что ждет тебя на пути к этому счастью, то согласилась бы пережить все это ради того, что имеешь теперь?

— Никогда! Ни за что на свете!

И Тереза отпрянула, заметив, что лицо Тины залито слезами.

— Ради Бога, прости! — пробормотала она.

—Ничего, — ответила Тина, вытирая слезы тыльной стороной ладони, — я же правда счастлива, Тереза, и это главное. Просто иногда мне кажется, что я вижу зеленые листья деревьев, присыпанные только что выпавшим холодным сверкающим снегом. Я однажды видела такое. Да, красиво, необычно, волшебно, но при этом такое странное чувство… Я даже не могу объяснить… Какая-то несоединенность отдельных явлений жизни, где-то там, в глубине души, беспомощность а иногда… просто страх.

— А Конрад? Он знает?

— Да. Он один может успокоить меня. Кроме того, теперь у меня есть ты.

Тина глубоко вздохнула и улыбнулась, уже совсем по-другому.

— В таком случае все будет хорошо?

— Конечно, Тесси. И у меня, и у тебя. Идем? Повинуясь желанию Тины, Тереза прошла в детскую и заглянула в колыбель.

— Ну как? — спросила Тина. Тереза пожала плечами.

— Он еще не стал личностью. Пригласи меня в гости лет через двадцать, тогда я тебе скажу.

— Через двадцать? Страшно даже представить!

Они обе рассмеялись и вернулись в зал. Там ждали Конрад и Мелисса, одетая в одно из самых нарядных платьев. В ее черные волосы была вплетена алая роза. Мелисса поздоровалась с Терезой.

— Ты сегодня очень красивая, — сказала та, хотя на самом деле девочка ей не нравилась. Тереза считала, что Мелисса чересчур своевольна и упряма, а потому еще доставит немало хлопот. Но Конрад О'Рейли, как видно, очень любил свою дочь.

— У Терезы прелестный сын, — заметила Тина, — жаль, ты не взяла его с собой, Тесси.

— В другой раз… Да, он хороший мальчик, ни в мать, ни в отца.

— Что ж, — улыбнулся Конрад, — и такое бывает.

Потом посмотрел на жену. Тина знала этот взгляд, Конрад часто так смотрел в последнее время. Так, точно спрашивал: «Ничего не случилось, Тина? Все в порядке? Тебе хорошо?»

Она широко улыбнулась, отгоняя его настороженность. Сегодня праздник, и ей хотелось быть веселой.

— Где же ваш знаменитый приятель? — поинтересовалась Тереза. — Он, наверное, не придет.

— Нет, он обещал, — сказала Тина. — И он вовсе не знаменит. Если хочешь знать, ты куда более известный человек.

В холле послышались шаги.

— Это Даллас, — сказал Конрад.

Тереза вздрогнула и застыла на месте. Что это, совпадение?

В это время вновь прибывший вошел, и все взоры устремились на него. Даллас был хорошо одет и держался с такой же спокойной уверенностью, как и прежде.

Он стал намного старше, но был красив, так же как и Тина, простой, ненавязчивой, не бросающейся в глаза красотой.

Они с Терезой, не отрываясь, смотрели друг на друга.

— Моя сестра, мисс Хиггинс, — сказала Тина, — а это…

— Мы знакомы! — вырвалось у Далласа.

Тереза улыбнулась неуверенно и чуточку жалко. Ее смуглое лицо пылало.

Даллас подошел и поцеловал руку Тины, а потом — кончики дрожащих пальцев Терезы.

Конрад и Тина переглянулись. Наступило замешательство.

— Прошу садиться, — пригласила Тина, надеясь разрядить обстановку и незаметно отвечая пожатием плеч на молчаливый вопрос мужа.

Все заняли свои места. Даллас натянуто улыбнулся.

— Мы знаем друг друга еще с юности. Знаете, жили в одном квартале и пару раз встречались. Думаю, потом мисс Хиггинс вам все объяснит.

— Даллас…— тихо выдохнула Тереза, улучив момент, когда Тина обратилась к Конраду, — я думала…

— Вы не единственная, кто так думал, — спокойно произнес Даллас, и Терезу обожгли его взгляд и слова.

К своему изумлению, она не сдержалась, несмотря на то, что рядом были ничего не понимающие люди: по лицу побежали слезы. Она была так растерянна, что даже не выбежала из комнаты, как это обычно бывает в таких случаях.

Господи, да наяву ли все это?! Человек, которого она давным-давно вычеркнула из своей жизни, сидит рядом с нею живой и здоровый! Впрочем, из ее памяти он не уходил никогда.

— Я рад видеть вас, мисс Хиггинс, — промолвил Даллас, — простите, если что-то не так сказал.

Тереза уже справилась со слезами и сидела с застывшим видом, только глаза бешено горели да пальцы теребили салфетку.

Даллас выздоровел! Она сходила с ума от радости и сознания невероятности случившегося. И в то же время ей было очень стыдно оттого, что она когда-то бросила этого человека в самый трудный в его жизни момент.

А Даллас не испытывал ожидаемого торжества. Когда-то он мечтал вновь встретить Терезу и поразить, по возможности, в самое сердце. Но теперь чувствовал, что не может наслаждаться победой.

Говорили больше хозяева, а гости молчали, ошеломленные неожиданной встречей. Временами Тереза ловила на себе взгляд сестры, сочувственный и понимающий. После десерта мужчины взяли свои бокалы и перешли на балкон, а Тина, бережно обняв сестру за плечи, отвела ее в уютный уголок гостиной, где можно было спокойно посидеть в одиночестве.

Даллас устроился на перилах балкона и смотрел вдаль, на дома, море и горы. Солнце сияло в бокале с вином, который он держал в руке, играло в волосах и ресницах слегка прищуренных глаз.

Весь мир принадлежал ему! Весь мир, кроме Терезы.

— Спасибо, Конрад.

— И вам, Даллас. Не стану повторять, за что.

— Я удивился, когда увидел, какой дом вы купили моей матери. Право, не стоило…

— Скромный, маленький дом — ничего особенного. Она рада?

— Конечно! Она всегда жила очень плохо.

Даллас посмотрел сквозь стеклянные двери в комнату, где Тина и Тереза сидели рядышком на диване. Удивительно, что они оказались сестрами!

— Скажите, Конрад, ваша жена и мисс Хиггинс действительно сестры?

— Тина говорит, да.

— В это трудно поверить. Они так же похожи, как, скажем, мы с вами.

Конрад рассмеялся.

— Да, пожалуй. Они вообще очень разные. Даллас допил вино и поставил бокал на перила.

— Вам повезло. Вы женаты на прекрасной женщина. Знаете, у нее удивительные глаза — глаза человека, мечты которого наконец осуществились и который в то же время не забыл прошлого. Она знает настоящую жизнь и между тем не потеряла веру во что-то сказочное.

— Да, Тина она и останется Тиной, это я всегда в ней ценил.

— Вы счастливы?

— Счастлив ли? Знаете, Даллас, я пришел к выводу, что люди, которые способны быть счастливыми, умеют извлекать счастье из самых мельчайших моментов жизни. Это такие, как вы. А другие, например я, вечно рвутся вперед и вверх и никогда, даже на самых великолепных недосягаемых высотах, не достигают ожидаемого блаженства.

— У вас есть или были друзья?

— Нет. Сейчас есть единомышленники, деловые партнеры. А друзья, люди, близкие по духу? Я с детства привык к одиночеству. Кстати, Даллас, чем думаете заняться?

— Пока не решил. Я очень люблю море, но не знаю, смогу ли вернуться к прошлому, хватит ли сил.

— Я в любом случае не хотел бы терять вас из виду. Такие люди, как вы, на вес золота.

Потом Даллас вызвался проводить Терезу домой, отказавшись от предложенного Конрадом экипажа.

— В такой вечер приятно пройтись пешком, — сказал он.

Вечер действительно был чудесный. Сад дышал прохладой, и ветви деревьев, причудливо переплетаясь, бросали черные тени на освещенную фонарями землю.

Конрад и Тина спустились по ступенькам, провожая гостей.

Тереза молчала и держалась тихо, как-то затаенно, точно не знала, что будет дальше, но чего-то очень ждала.

Тина хотела предложить сестре остаться ночевать, но потом передумала: не стоит вмешиваться, пусть все идет своим чередом.

ГЛАВА X

Даллас и Тереза остановились возле ее дома. Ветер блуждал во тьме, и Терезе на миг показалось, что она в пустыне и слышит унылое пение песков. Как мучительно счастье, превратившееся в воспоминание!

— Мы пришли, — сказала Тереза, — я живу наверху. Даллас молчал, и женщина замерла. Сейчас он уйдет, и все кончится!

— Ты удивилась, правда? — спросил он наконец.

— Я приходила к тебе, но ты уже уехал, и твоя мать больше не жила в этом доме. Я хотела тебе помочь! — Она смотрела с надеждой.

— Что ж, верю, — произнес он, и опять наступила пауза.

— Тебе было, наверное, нелегко?

— Конечно, Тереза.

По ее щеке побежала слеза, и Даллас вздрогнул. Думая об Австралии, он всегда вспоминал эту женщину. Неважно, с какими чувствами, но вспоминал, она никогда не была ему безразлична.

Он невольно смягчился.

— Может быть, познакомишь меня с Барни?

— Барни нет дома. Я оставила его у Айрин.

Даллас не уходил: неумолимые тени прошлого ложились на его сердце. Он повернул Терезу так, чтобы видеть ее лицо. Женщина слегка дрожала, рукава ее легкого платья трепетали на ветру. Даллас положил руки на ее плечи.

— Скажи, Тереза, помнишь, ты предложила мне остаться с тобой? Меня это так поразило… Неужели ты думала отблагодарить меня таким способом?

Тереза покраснела. Даллас и Тина — единственные люди, способные заставить ее краснеть за себя.

— Нет, — сказала она, — просто мне не хотелось, чтобы ты уходил. Хотелось удержать тебя любой ценой.

Он тихо спросил:

— А сейчас ты этого хочешь?

Тереза подняла глаза. Она вспомнила свой небогатый любовный опыт, принесший одни разочарования. Встреча с Далласом. Они гуляли, целовались, строили планы… Все сорвалось, отчасти из-за ее глупости, отчасти по вине обстоятельств. Потом Нейл. Она стала его любовницей, через месяц забеременела, а еще через два он ее бросил. И все.

Тереза знала: независимо от того, чего она хочет или не хочет сейчас, отказать Далласу будет выше ее сил. В данный момент хозяином ситуации был только он.

— Пойдем, посмотришь, как я живу.

Они поднялись по скрипучей лесенке.

В квартире было темно. Полосы лунного света ложились на пол, а пейзаж за окном завораживал, почти что пугал неземной красотой.

— Ты могла бы, наверное, иметь квартиру просторнее и богаче, — сказал Даллас.

— Да, — согласилась Тереза, — но мне нравится здесь. Я не хочу никуда переезжать.

Она не зажгла свет. Повернулась к Далласу и сказала просто:

— Я твоя, Далей.

Он привлек ее к себе, и она услышала, как бьется его сердце.

— Это правда? — прошептал он.

— Да, — ответила она, закрыв глаза и запуская пальцы в его волосы.

Она сбросила одежду, и ночь, сестра и союзница каждой женщины, облекла ее тело в призрачные одежды, сглаживая недостатки, делая его чувственным и прекрасным.

И такой счастливой, полной восторгов и таинства чувств незабываемой ночи в ее жизни еще не было.

Утром она проснулась в объятиях спящего Далласа и лежала, стараясь не шевелиться, жмурясь от яркого света. Ее смуглая кожа блестела, волосы рассыпались по подушке.

Второй раз в жизни она ложилась в постель с мужчиной, который не обещал на ней жениться. Что скажет Даллас, когда откроет глаза?

Она смотрела на стоящий возле окна стол и представляла, как они по утрам собираются за этим столом: она, Барни и Даллас.

Тереза вздохнула. Все же приятно почувствовать себя женщиной, ощутить свою слабость и истинную силу.

Даллас проснулся и крепче обнял Терезу. Она повернула лицо, и он увидел ее глаза, вопросительно-настороженные и все же счастливые.

— Ты хотела бы выйти за меня замуж? — Он улыбался, но в глазах его было что-то незнакомое, чего Тереза пока не могла понять.

— Почему бы и нет? — прошептала она. — Конечно, если ты меня любишь.

Похоже, ее не терзали сомнения — так, по крайней мере, показалось Далласу.

— Но у меня еще нет работы, и Барни меня не знает.

— Барни ты понравишься, я уверена, и работу такому, как ты, человеку вовсе не трудно найти.

— Я очень рад, что все так просто, — ответил Даллас, и Тереза не почувствовала иронии.

Она вскочила и принялась готовить завтрак. Даллас следил за ее движениями. Она была исполнена энергии и будто что-то стряхнула с себя, от чего-то освободилась.

Даллас ее не разлюбил! Она вдруг поняла, что значит иметь рядом человека, который любит тебя независимо от того, какая ты есть, что делаешь, говоришь, а просто потому что ты — это ты. И ты чувствуешь себя свободной и сильной и в то же время подчиняешься ему, его доброй воле. Ведь и Барни любит ее просто за то, что она его мать.

А Даллас смотрел на Терезу и думал: может, оставить все как есть сейчас, утопить обиду в любви, сделать Терезу счастливой и не говорить ей того, что он хотел сказать? Но тогда она, возможно, никогда ничего не поймет.

— А сама ты любишь меня?

— Да, — сказала она и смутилась.

Потом счастливо засмеялась, и Даллас замер: он давно не видел, как она смеется. А потом внезапно не выдержал:

— Знаешь, Тереза, у тебя есть редкое качество: ты поразительно уверена в тех, кто тебя любит.

Тереза обернулась: тень настороженности набежала на ее лицо.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты веришь в неизменность чувств тех, кто когда-либо был беззаветно и бескорыстно предан тебе. Ты считаешь, что эти люди всегда подождут до того момента, когда будут тебе нужны. Разве нет?

— Я тебя не понимаю. Что плохого в том, что я верю в тебя и твои чувства? А если я живу этой верой?

Далласа поразили последние слова. Нет, разговор стоит продолжить, хотя бы ради того, чтобы послушать, что она скажет.

А Тереза стояла посреди маленькой комнаты, залитой солнцем, и вся ее поза выражала беспомощность и ожидание. В руках она держала пустую чашку, ее взгляд казался остановившимся, распущенные волосы падали на худенькие плечи. Даллас удивился: он не мог понять, почему она стала для него незаменимой, эта женщина, странное порождение многоликой вечности, одна крошечная пылинка в океане звезд, постоянно падающих на землю.

— А твои чувства?

— Они были и есть.

— Разве? Ты живешь теми чувствами, которые соответствуют моменту, и не более того. Много ли ты вспоминала обо мне в другие дни?

— Много.

— Не лги. Я никогда тебе не лгал. Так и сейчас хочу честно признаться в том, что я уже не тот, что раньше.

Тереза смотрела тревожно и одновременно с вызовом.

— Такие, как ты, не меняются.

— К сожалению, да, Тереза. А вместе со мной изменилось и мое отношение к тебе.

— Вот как? — Она старалась держаться спокойно. — А то, что произошло между нами… что это было?

— Порыв. Если хочешь, слабость. С тобой такого не случалось? Или ты просчитывала каждый шаг, всегда думала о последствиях?

По лицу Терезы пробежала усмешка. Воодушевление внезапно вернувшейся юности исчезло с него, и Даллас об этом жалел.

— Конечно, нет. И я знаю, ты лучше меня. Поэтому, Далей, не стоит притворяться.

И Даллас, глядя в ее глаза, понял, что она и в самом деле верит в него и его чувства.

— Теперь ты меня не знаешь.

Тереза, все еще стоявшая очень близко, слегка отстранилась.

— Так ты меня больше не любишь?

— Есть чувства сильнее любви, и есть также что-то, что сильнее чувств. Думаю, тебе это известно.

— Но не тебе.

— Может быть. И все же существует какая-то фальшь, с которой я не мог бы жить. Извини, Тереза, за все, что было. Мне пора. Возможно, еще увидимся.

Она молчала, и на губах ее по-прежнему змеилась непонятная усмешка. Она все так же ощущала свою силу, заключавшуюся в том, что если бы она кинулась к Далласу со словами искренней любви и мольбой о прощении, он бы остался, и свою слабость, о которой давали знать закипающие в глазах слезы.

Тереза не двинулась с места. Она уже не была уверена, что он останется, потому что любит ее по-прежнему. Он может сделать это из жалости или, возможно, из благородства, и она не хотела унижаться.

Она вскинула голову, глядя в лицо посмеявшейся над ней судьбе. Это было величайшее поражение в ее жизни. Дай Бог, чтобы оно стало последним. Кто еще может оттолкнуть ее? Мама? Лицо Терезы залила краска. Нет, мама наверняка все простит. Барни? Но она искренне любит своего мальчика и будет любить еще сильнее. Он не сможет ее упрекнуть.

Она в последний раз посмотрела на Далласа.

— Что ж, прощай. Тебе не в чем себя винить. Главное, ты признался, что сделал это не из расчета. Больше мне ничего не нужно. Будь счастлив!

Остаток дня Тереза провела как на иголках. Она сбегала сначала к Тине, потом к Айрин, а теперь стояла возле школы, поджидая Барни.

Время тянулось долго, она торопила его и едва не подскочила от радости, когда наконец увидела сына.

Он шел не спеша, болтая с приятелем, и Тереза невольно залюбовалась своим мальчиком. Приятно, что он такой ясноглазый, красивый, стройный!

— Барни, вон твоя сестра! — сказал второй мальчик, и Барни, заметив Терезу, быстро распрощался с другом.

Издали он помахал Терезе рукой, а подойдя ближе, с улыбкой произнес:

— Мама!

Они играли в эту игру уже несколько лет. Барни привык и, похоже, не находил в ней ничего неестественного. Но Терезе всегда бывало стыдно, хотя она не видела другого выхода. Благодаря этой ловкой выдумке Барни был огражден от насмешек детей и презрительного отношения взрослых, и репутация самой Терезы не страдала.

Барни и так дружил не со всеми детьми, вернее, не все желали дружить с ним: в этой школе училось немало мальчиков из куда более обеспеченных семейств.

Однажды он спросил Терезу о своем отце, и она сразу дала понять, что не собирается говорить на эту тему.

— Барни! — взволнованно заговорила она. — Мы уезжаем! Поедем к своей бабушке в городок под названием Кленси.

— К бабушке? — Барни остановился. — А как же школа?

Тереза ласково взъерошила его волосы.

— Ну, малыш, если бы мне в твоем возрасте предложили отправиться в путешествие, я меньше всего думала бы о школе. Не беспокойся, я все улажу.

Барни обрадовался.

— Правда, мама? Тогда поехали!

И, взявшись за руки, они поспешили домой.

Прошло несколько дней, и Тереза была в Кленси. И она, и мать не могли нарадоваться встрече; Тереза с Барни гуляли по берегу, купались, собирали камни, наслаждались отдыхом. По вечерам втроем сидели на крыльце, рассказывали друг другу о недавних событиях и вспоминали прошлые времена.

Сегодня Тереза пошла прогуляться одна. Ей нужно было побыть наедине с самой собою и кое о чем поразмыслить.

Она глядела на океан, волны которого набегали одна на другую, и думала о том, что так же бегут и годы — постоянно плетется и плетется незримая нить судьбы. И ничто не исчезает навсегда и не проходит бесследно.

Тереза оглянулась на скалы. Их поверхность местами сияла золотыми вкраплениями шлифованных горных пород и походила на узорчатый щит древнего воина. Травы доверчиво льнули к голым камням, за скалой одиноко звенел тростник, и чуть дальше рвались вверх словно изваянные солнцем высоченные эвкалипты.

Тереза пошла вперед. Вот она, дорога, ведущая за холмы, начало ее пути. Кругом было пусто, только ветер кружил пылинки, похожие на мелкий золотой дождь.

Тереза остановилась на дороге и думала. Ноги обволакивала пыль, мягкая, словно лебяжий пух, а в воздухе разливалось странное желтоватое свечение, порожденное зноем.

Тереза не видела ничего вокруг, потому что смотрела в себя.

Почему так случилось, что она приехала сюда не с сознанием своей победы, как всегда мечтала, а с чувством опустошенности? Тереза вспомнила, как когда-то давно говорила сестре о том, что хочет чего-то добиться для нее и для матери. А сама ни разу даже не написала им, не дала о себе знать. Мать не упрекнула ее ни единым словом, а между тем Терезу все эти дни давил непомерной тяжестью годами заглушаемый стыд.

Она всегда думала, что отчасти поплатилась своей душой, но так ли это было? Она же всю жизнь слепо следовала голосу своего «я» и вряд ли когда-либо шла против своей природы. А может быть, следовало сделать именно это?

В жизни и судьбе каждого для всего установлен предел: выше или дальше не пробьешься. И не надо отказываться от того, что предназначено тебе, нельзя пренебрегать тем, что тебе суждено, каким бы мелким оно ни казалось.

В плену ложных истин можно жить и взлетев наверх, и оставшись внизу…

Даллас был для нее, а она этого не разглядела, потому что в то время стремилась к иным идеалам, была слишком неопытна и молода. А когда поняла, сознательно отказалась от него, потому что в тот момент жизнь рядом с ним потребовала бы слишком большой самоотверженности.

И вот теперь единственный человек, который видел в ней что-то возвышенное, необыкновенное, отвернулся от нее. Наверное, он хотел бы ее простить, но не может.

Она отказалась от своего и посягнула на чужое, созданное не ею и не для нее. Она словно пыталась носить снятое с кого-то платье, не сознавая при этом, что возможно эта одежда — саван для ее души. И вот теперь судьба показала ей, каким должно было быть ее настоящее счастье. Показала, но не дала.

Она наказана. Сполна.

Вернувшись в реальный мир, Тереза увидела, что по дороге навстречу ей идут две женщины, и сердце застучало, как в былые времена. Это был обычный час прогулки Дорис и Фей.

Тереза решила, что ни за что не сойдет с дороги, что бы они ни сказали. Быстро подняв глаза, она взглянула на них. Волосы Дорис кокетливо уложены, на руках, несмотря на жару, перчатки, плечи Фей прикрыты богато расшитой шалью… А она, как на грех, была очень скромно одета.

Увидев Терезу, Дорис и Фей переглянулись, и одна что-то шепнула другой. Тереза стояла, опустив сжатые в кулаки руки, не двигаясь, натянутая, как струна. Женщины, ничего не промолвив, обошли ее с двух сторон и пошли дальше, время от времени оглядываясь, чтобы посмотреть на нее еще раз. Они не были уверены в том, что узнали Терезу, или просто растерялись? Она не знала этого, но ясно чувствовала одно: ей не хочется им мстить. Прежде она много раз представляла, как приедет сюда, разодетая, в какой-нибудь фантастической шляпе и пройдет по улицам с гордо поднятой головой. А потом расскажет всем, какая у нее шикарная мастерская в центре Сиднея, сколько женщин на нее работает и какой успех имеют ее изделия у городских модниц. Но теперь ей ничего этого не хотелось. Она выросла из своей мечты и желала лишь одного: чтобы давние недруги наконец оставили ее в покое.

Тереза вспомнила, как отец Гленвилл когда-то сказал: «На том месте, куда упадет добрый взгляд, никогда не вырастет сорная трава, и земля, на которую ступит нога человека, хоть однажды понявшего и простившего другого, не останется бесплодной. Придет время, когда кругом зацветут райские кущи».

А что, если это действительно так?

Даллас подошел к дому Дарлин Хиггинс, когда на небе уже начали загораться звезды, похожие на маленькие свечи или на прах огромного, пожирающего Вселенную огня, и краски дневного мира почти поблекли. Со стороны океана несся мощный поток ветра; вскоре он стихнет, и наступит изумительная прохладная тишина.

На крыльце сидел мальчик и смотрел на океан и звезды.

Даллас негромко приветствовал его:

— Здравствуй, малыш!

Мальчик повернулся к незнакомцу.

— Здравствуйте, сэр!

Даллас остановился и улыбнулся, заметив сосредоточенное выражение лица ребенка.

— Что это ты делаешь?

— Слушаю. Мне кажется, будто бьется большое сердце.

— Это сердце океана, — сказал Даллас, — дыхание огромного темного мира.

Мальчик молчал. Его обуревал восторг и одновременно страх.

— Страшно? — спросил Даллас. Мальчик кивнул.

— Нас всегда влечет самое страшное, неизвестное, потому что оно и является самым прекрасным — мы чувствуем это. Знаешь, там, в глубине, есть пещеры, разукрашенные, как дворцы, освещенные райским светом, идущим из-под воды, и много-много всяких чудес.

Барни, всегда отличавшийся живым воображением, изумленно и радостно слушал его. С ним рядом никогда еще не было друга-мужчины, и он сразу почувствовал доверие к незнакомцу.

— А вы кто? — спросил он.

— Я приехал к твоей маме.

— С кем ты разговариваешь, Барни? — послышался голос, и появилась Тереза. Даллас взглянул на нее. В старом платьице, которое, должно быть, носила еще подростком, и с завязанными лентой волосами она казалась совсем девчонкой.

— Ты? — растерянно произнесла она.

Даллас выпрямился во весь рост и смотрел на ту, которую знал, казалось бы, так хорошо и в то же время не мог до конца разгадать, как не мог понять своего к ней влечения, сейчас — более сильного, чем когда-либо.

— Да, я.

— Как ты меня нашел? — пробормотала Тереза. Она инстинктивно старалась оттянуть момент решающего разговора, ради которого он, очевидно, и приехал.

— Мне сказали Айрин и Тина.

— Что за люди! Я же просила их!..

— Да, твои подруга и сестра далеко не самые лучшие люди на свете. Не сравнить с тобой.

Он улыбнулся, и Тереза почувствовала, что это был последний укол.

— Перестань издеваться! — сухо произнесла она и сказала Барни:— Сынок, иди в дом!

Даллас поставил на ступени большую коробку.

— Что это?

— Это тебе. Айрин прислала.

— Что там? — подозрительно спросила Тереза.

— Не знаю. Посмотри сама.

— Потом. Сначала ответь, зачем приехал. Даллас взял ее за руки и заставил сесть на ступеньки.

— Не догадываешься? Я приехал просить прощения.

— Ты — у меня? — недоверчиво произнесла она. — За что?

— За то, что позволил себе играть твоими чувствами. И своими тоже. То, что я сказал тебе, ложь. Правда в том, что я по-прежнему люблю тебя и хочу на тебе жениться. Никакого другого пути стать счастливым я никогда не знал, а потому не вижу смысла отступать сейчас, когда чудом вернулся к нормальной жизни, и ты тоже, кажется, не против соединить со мной судьбу. А поскольку ты обладаешь куда большим состоянием, чем я, в искренность твоих чувств вполне можно верить!

Тереза слушала, думая о том, что, очевидно, она рассуждала неправильно. На самом деле то, что тебе суждено, никто у тебя не отнимет.

Даллас сжал ее руки в своих, и она почувствовала растекающийся по телу огонь.

— А что мы скажем Барни?

— Что я наконец-то нашел свой дом и уже никуда не уйду.

Тереза сняла крышку с коробки. Внутри лежали аккуратно свернутое белое платье и красивая шляпка. Женщина радостно ахнула, и глаза ее загорелись.

— Конрад и Тина тоже приехали. Они пошли наверх, — Даллас взглянул на скрытый темнотой особняк, — сказали, что придут сюда утром.

— Замечательно!

Даллас улыбнулся. Да, Конрад был прав: поймет лишь тот, кто способен понять, и счастлив будет тот, кто умеет быть счастливым. Бог никого не обделит ни радостью, ни горем, и для каждого — свое.

Когда-то он сказал Терезе, что все, что мы имеем в жизни, так или иначе дают нам другие люди, тот, кто любит нас, помогает нам, живет ради нас. Она не поверила. Она и сейчас, наверное, считает, что всего добилась сама. Ну и пусть, значит, для нее так лучше. И он позаботится о том, чтобы ее вера не пострадала.

Прочь наносное, надо видеть суть. А она в том, что его счастье в жизни с этой женщиной, упрямой, своенравной, страстной, самостоятельной и одновременно удивительно беззащитной.

Они сидели вдвоем на крыльце, а вокруг были мрак огромного спящего мира, и свет далеких звезд, и идущая от горизонта к берегу искрящаяся лунная дорога.

В это же время Тина на цыпочках вошла в гостиную особняка Роберта О'Рейли и, затаившись, стала смотреть и слушать.

Конрад сидел за инструментом при свете ярко горящей лампы, и Тина поразилась выразительности его лица и гибкости фигуры.

Вокруг него царила странная напряженная атмосфера волшебного мира, центром, творцом и одновременно порождением которого он являлся в этот момент.

Он играл что-то совершенно новое, и Тина стояла, оглушенная каскадом сильных, волнующих звуков. Она чувствовала: в этот миг музыка — нечто приближающее его к чему-то недостижимому и непостижимому, к тому, во что возможно только верить.

Затем наступила минута, когда Конрад неожиданно повернулся.

— Тина?

— Прости, — сказала она, — ты хотел побыть один.

— Вдохновение вернулось ко мне, — произнес он голосом задумчивым и счастливым, будто хранившим отголоски той мелодии, которая только что наполняла зал, — иди сюда, Тина.

Он уже не хотел быть один, он желал видеть ее рядом с собой.

— Одиночество бывает разным, — сказал Конрад, словно угадав ее мысли. — Можно творить в одиночестве, но жить одному невозможно.

Тина подошла и мягко опустила ладони на его плечи.

— Это было прекрасно.

— Тебе понравилось?

— Да. Хотя я давно знаю: важнее всего, нравится ли это тебе самому.

Он улыбнулся. Его взгляд был полон силы вдохновения и любви.

— Ты удивительная, Тина. Так тонко все понимаешь… Ты необыкновенна цельностью своей натуры, умением любить, чувствовать важность отдельных моментов человеческой жизни, поддерживать и вдохновлять. С тобою не страшно ни падать, ни взлетать.

— Взлетать?

— Да. Поднимаясь выше, лучше видишь мир и, как ни странно, больше разочаровываешься. Но ты всегда неизменна в своей способности любить. И знай: если ты видишь во мне и моих делах что-то хорошее, мнение целого света для меня пустяки.

Тина улыбнулась. В такие минуты ей казалось, что их души сливаются в упоении друг другом, переплетаются корнями, чтобы быть вместе всегда. Она вспоминала, как впервые увидела его в этом зале много лет назад, как он поразил ее воображение и навеки забрал в плен ее сердце.

Потом она уютно устроилась у него на коленях, положила голову на его плечо, и их руки сплелись. Длинные волосы Тины рассыпались по одежде Конрада, розоватый свет набрасывал на лица покрывало нежности, подчеркивая трогательную одухотворенность облика. Это были люди, которые любят друг друга и видят через эту любовь мир и самих себя.