Первоначально в Риме не было постоянного театрального сооружения: на площади воздвигались подмостки, и публика стоя глазела на игру. Первый каменный театр построил главный противник Юлия Цезаря в борьбе за власть полководец Гней Помпей.
      В тот жаркий безветренный день секстильских ид (средина августа) над театром были растянуты паруса, и воздух охлаждался мелким дождем из специально сооруженного водопровода. Театр бурлил и играл красками, напоминая живую мозаику, части которой то рассыпались, то вновь соединялись в целое. Воздух был насыщен ароматом благовоний и запахами съестного, которое пронырливые торговцы уже разносили по еще не до конца заполненным рядам.
      Марк Ливий Альбин, Децим, Ливия и Луций Ребилл, облаченные в белые праздничные одежды, стояли в проходе, держа в руках театральные марки с обозначением секторов и рядов, в которых они должны были сидеть, стояли, ожидая, когда к ним приблизится один из смотрителей, разводивший зрителей по их местам.
      Первые ряды сидений за орхестрой занимали сенаторы, блиставшие белоснежными тогами с пурпурной каймой, за ними сидели всадники, после – граждане из числа аристократии и военные; на последних рядах теснились плебеи.
      Уже прибыл претор (во времена поздней Республики, будучи помощником консула, он отвечал за организацию всяческих представлений и игр) и прошел в свою ложу – его появление приветствовали аплодисментами; кое-кто размахивал платками или концами тоги. Разумеется, прошел слух, что будет Цезарь, но он не появился, и граждане продолжали шуметь, бестолково пробираясь вдоль рядов в поисках своих мест, с кем-то переругиваясь или, напротив, приветствуя друг друга Ливия поглядывала по сторонам в поисках знакомых: Юлия тоже обещала прийти на представление, но пока ее не было видно.
      Внезапно взгляд девушки натолкнулся на нечто такое, отчего она залилась краской до самой шеи. В том же проходе, только несколькими ступеньками выше стояли мужчина и женщина – он что-то тихо говорил ей, сжимая рукой ее пальцы, а она улыбалась, вполне владея собой. Не влюбленные и не супруги, но явно состоящие в связи, они демонстрировали свои отношения перед всеми так, будто тут не было толпы римских граждан, среди которых находились и весталки, и добродетельные матроны, матери семейств. Девушка обращала на себя внимание изысканным нарядом и редкостной красотой – ни один мужчина не мог пройти мимо, не бросив на нее взгляд. Ее голову с копной непокорных белокурых с рыжеватым отливом кудрей плотно обхватывал обруч красного золота, тело облегали складки лиловой туники, столь тонкой и прозрачной, сколь это было возможно. Кожа особой сливочной белизны, задорная улыбка, ямочки на щеках, блекло-голубые, словно вылинявшие на солнце, ярко подведенные глаза со сверкающими черными зрачками и слегка насмешливое, притягательное выражение лица – то, вероятно, и была прекрасная Амеана, светловолосая греческая куртизанка, изощренная в ласках, которые она продавала за немалые деньги. Стоявший рядом с нею молодой человек, временный хозяин ее тела, внимания и судьбы, был тем самым приятелем Сервия Понциана, недавним партнером Ливий по игре в мяч.
      Внезапно выражение лица Марка Ливия, непроизвольно посмотревшего туда же, куда был устремлен взгляд дочери, изменилось, губы дрогнули, глаза потемнели.
      – Смотри, – сказал он, обращаясь к сыну, – вот тот наглец, с которым я поссорился на Форуме!
      Децим завертел головой:
      – Где?
      – Он стоит выше нас, рядом с греческой куртизанкой.
      – А! Я его знаю, – промолвил Децим. – Это Гай Эмилий Лонг, сын недавно умершего богатого землевладельца. У него имение в Этрурии. Он приехал в Рим несколько месяцев назад, а прежде, кажется, путешествовал по Греции. По-моему, он не занимается политикой; он посещал философский кружок вместе с Сервием Понцианом.
      – Великолепно! – Марк Ливий повысил голос. – Снимать жилье в Риме и знаться с продажными женщинами – недешевое удовольствие, зато не требующее много ума, равно как и умение проматывать отцовское наследство!
      Тот, кого звали Гаем Эмилием Лонгом, прервал беседу с девушкой и посмотрел вниз.
      – Приветствую тебя, Марк Ливий! – произнес он без малейшей неловкости. – Должно быть, ты счастлив и горд, празднуя победу Цезаря над своими же согражданами!
      – В чем дело? – негромко спросил Луций Ребилл.
      – Этот молодой человек оскорбил отца на Форуме, – пояснил Децим.
      «Он всего лишь высказал свое мнение», – хотела сказать Ливия, но, разумеется, промолчала.
      – Не надо обращать на себя внимание, – заявил Луций, видя, что многие оглядываются на них. – Здесь не место для ссор.
      Наконец они заняли свои места. Ливия положила на жесткое каменное сидение вышитую подушку, мужчины расстелили коврики. В ожидании представления Децим завел беседу с соседом, Марк Ливий раздраженно молчал, Ливия тоже пребывала в растрепанных чувствах. Луций Ребилл был спокоен. Но он, кажется, был спокоен всегда.
      В тот день давали не комедию Плавта с ее яркими, несколько грубоватыми характерами, а Теренция, больше похожую на драму, почти лишенную интриги, но побуждавшую зрителя сочувствовать героям. Представление завершилось выступлением мимов в пестрой одежде; среди актеров были и женщины, облаченные в достаточно фривольные наряды. В данном случае недостаток содержания возмещался необузданным весельем и грубоватыми шутками.
      Зрители, особенно в задних рядах, вели себя бурно, рукоплескали и свистели, живо реагируя на откровенные сцены из реальной жизни.
      Все это время Ливия не смела повернуть голову и взглянуть на того, кто сидел поблизости. Куртизанка ушла, она не могла занимать места, предназначенные для высокородных, порядочных граждан, но ее спутник остался здесь, под трепещущими, точно на огромном корабле парусами, и хотя он наверняка не замечал Ливию и не думал о ней, девушка чувствовала себя так, точно ее раздели догола. Ей было стыдно оттого, что отец повел себя столь бесцеремонным образом, что Децим так беспечен и смешлив, оттого, что все видят ее с женихом и неизвестно отчего еще… И она невольно злилась на Гая Эмилия, понимая, что именно он должен испытывать неловкость перед окружающими.
      Конечно, было что-то нелепое, трагическое и отчасти смешное в том, что именно этот юноша оказался тем самым человеком, что так разозлил ее отца, как и в том, что, по-видимому, он принадлежал к тому типу людей, какой особенно неприятен Марку Ливию, и что он увидел ее, Ливию Альбину, с Луцием, а она его – какой позор! – с продажной женщиной.
      Она в сотый раз поклялась себе выйти замуж за Луция Ребилла и стать ему хорошей женой, будучи в сотый раз уверенной в том, что никогда не исполнит этой клятвы.
      Спустя пару дней Ливия шла по тротуару Этрусской улицы в сопровождении рабыни. Они уже спустились с холма по одной из тесных и узких, точно водосточный желоб, улочек и теперь шли по высокому тротуару в толпе таких же пешеходов самых разных возрастов и сословий. Между тротуарами тянулась вымощенная камнем улица, похожая на пересохшее русло реки. Кое-где из мостовой выступали большие камни для перехода на другую сторону, что нужно было делать быстро и ловко – того и гляди угодишь под колеса повозки или копыта коня!
      Этрусская улица пересекала Велабр, низину между западным склоном Капитолия и Палатином. Здесь торговали тканями и одеждой. Следом начинались кварталы напоминающих ульи многоэтажных домов-инсул – унылое царство камня без клочка зелени или хотя бы просто земли.
      Ливия шла, завернувшись в зеленую паллу, рабыня путешествовала простоволосой, в одной тунике; она несла корзину для покупок. Это была греческая девушка Тарсия, пострадавшая за то, что в порыве благодарности доверила госпоже тайны своего сердца.
      Несколько дней назад Ливия случайно увидела гречанку возле задней калитки – та с усилием втаскивала в проем огромную корзину с бельем. Ее рыжие волосы растрепались, выбившись из-под головной повязки, на тонких руках вздулись вены. Она похудела и побледнела – ее веки, время от времени прикрывавшие усталые глаза, казались почти прозрачными. У Ливий невольно дрогнуло сердце. Позвав Эвению, она спросила, каково ее мнение о новой рабыне, и старая служанка ответила:
      – Она хорошо работает, что скажешь, то и делает. Чистоплотная, аккуратная. Мне не в чем ее упрекнуть. Только молчаливая, слова из нее не вытянешь.
      Ливия велела привести рабыню в дом и сказала, что собирается взять ее с собою за покупками.
      Девушка поклонилась, не выказав ни удивления, ни радости. Она вела себя правильно: «вещь» не должна проявлять какие-либо чувства.
      Впервые отправившись с госпожою на Форум, Тарсия держалась настороженно, была немногословна, но понемногу оттаяла и заметно повеселела. Она держалась просто, без подобострастия и ненужной суетливости, и это нравилось Ливий. Она решила, что напрасно послушалась Юлию, – нужно было доверять своему первому впечатлению.
      – Тебе нравится Рим? – спросила Ливия рабыню. Ответ мог быть только один, однако Тарсия сказала:
      – Внушительный город. Но мой отец говорил, что поскольку каждый камень прекрасных построек омыт кровью, слезами и потом тех, кто равнодушен как к благополучию, так и к несчастьям этой земли, он не может быть вечным.
      – Твой отец был дерзок! – воскликнула пораженная Ливия.
      – Он был умен. Что касается дерзости… Истина всегда дерзка, так считал он, потому что она часто опережает время.
      Ливия задумалась. Хотя эта девушка и спала с галлом, не ее дело таскать тяжелые корзины. Да и кого она могла избрать там, в усадьбе хозяина? Конечно, встречались рабыни, которые охотно сожительствовали с господами, но как раз их-то и можно было считать распутными.
      «Она сама сделала выбор и пострадала за это, – подумала Ливия. – А потом рассказала правду, за что поплатилась тоже».
      Пройдя еще немного, девушка остановилась у прилавка с воздушно-прозрачными косскими тканями и только принялась их перебирать, как услышала звук множества шагов и чьи-то грубые окрики.
      По улице вели толпу мужчин, наверное, осужденных или рабов, поскольку большинство из них было сковано цепями. Сопровождавшая их охрана бесцеремонно расчищала дорогу, и Ливия поспешно отскочила в сторону. Ее взгляд скользнул по фигурам людей, – очевидно, они были в пути не первый день: сбитые в кровь босые ноги тяжело ступали по горячим камням, короткие темные грубой шерсти туники насквозь пропитались потом, а лица были серы от усталости и пыли. Едва ли они замечали, что творится вокруг, они почти не поднимали глаз, эти существа с притупленным разумом и примитивными чувствами, душами, погребенными под жуткой громадой предрассудков и нечеловеческих законов. Их мысли были смутны, воспоминания беспорядочны; жертвы невозмутимой жестокости и неумолимого равнодушия, они покорились судьбе.
      Ливия отвела взор; в этот миг один из рабов повернул голову и громко крикнул:
      – Тарсия!
      Девушка встрепенулась, едва не выронив корзину, и тут же подалась вперед, навстречу тому, кто произнес ее имя, – он рванулся тоже, но был остановлен ударом.
      – Назад!
      Еще не до конца понимая, в чем дело, Ливия всмотрелась в лицо раба. Молодой, хорошо сложенный, белокурый, с пронзительно-голубыми на фоне летнего дня глазами, он выглядел достаточно привлекательным, во всяком случае, для варвара. В Риме такие юноши стоили очень дорого.
      Тарсия пыталась протолкнуться поближе к нему, но охранник грубо отшвыривал ее.
      – Элиар! – В ее голосе звенели слезы радости и боли. – Элиар!
      Превозмогая себя, Ливия изобразила улыбку и протянула одному из солдат несколько денариев.
      – Позвольте им поговорить!
      Охранник неохотно согласился, и тогда Ливия сказала рабыне:
      – Надеюсь, ты найдешь дорогу домой? Давай корзину, я ее донесу.
      – Благодарю тебя, госпожа, – отвечала Тарсия, и в ее голосе звучала та неподдельная преданность, которую, равно как искренность сердца, не купишь ни за какие деньги.
      Гречанка побежала за своим галлом, они что-то кричали друг другу, а Ливия стояла, провожая их взглядом, – нищих, несвободных, с искалеченной душою людей, которые были рады тому, что им вновь довелось повидаться и даже переброситься парой фраз.
      Потом она повернулась и пошла прочь, глубоко задумавшись и позабыв обо всем на свете. Она так увлеклась своими мыслями, что не заметила, как очутилась на самом краю тротуара. Ее сильно толкнули, и девушка упала бы вниз, прямо под колеса огромной повозки, если б не какой-то мужчина в тоге, схвативший ее за локоть.
      – Осторожнее! – воскликнул он, невольно прижав ее к себе.
      Ливия молча кивнула, глядя на него словно бы сквозь туман, полумертвая от испуга. Ее колени подгибались, а сердце стучало как бешеное. Потом туман рассеялся, и девушка осознала, что перед нею стоит кто-то знакомый.
      В следующую секунду ей чуть вновь не стало дурно, потому что это был… Гай Эмилий Лонг.
      – Все хорошо? – спросил он, глядя на нее своими блестящими, темными, словно спелые оливки, глазами.
      – Да, – пролепетала Ливия.
      – Я заметил тебя в толпе, одну, идущую неведомо куда, и пошел следом, – признался Гай Эмилий.
      – Я шла домой, – сказала она.
      – Без сопровождения?
      – Мне пришлось отпустить рабыню.
      – Я провожу тебя, Ливия Альбина, – решительно произнес он. – Девушка не может ходить одна по улицам Рима!
      «С почти незнакомым мужчиной – тоже», – подумала Ливия, однако не возразила.
      Гай Эмилий отвел девушку от края тротуара и молча взял у нее корзину.
      – Я должен извиниться перед тобой, – сказал он после неловкой паузы. – Я был резок с твоим отцом, но тебя не хотел обидеть.
      – Ты ничем меня не обидел.
      Они пошли по улице, мимо сверкающих от солнца зданий, солнца, казалось, превращавшего булыжники в мрамор, а гравий – в алмазный песок.
      – Как ты меня узнал? – удивленно спросила Ливия, преодолевая неловкость.
      Он улыбнулся, и словно бы поток света хлынул в душу Ливии, сметая ложные преграды, озаряя каждый потаенный уголок; ее собственный внутренний свет и идущий извне, – в преломлении этих чудесных лучей рождалось некое новое понимание жизни и поступков людей, их мук и сомнений, грез и надежд. Сейчас она не думала и не вспоминала о том, что прежде так возмущало ее в Гае Эмилии: ни о его связи с Амеаной, ни о презрительных фразах, брошенных отцу, ни о насмешливости в разговоре с Сервием Понцианом. Ей просто нравилось идти рядом с ним, а остальное не имело значения.
      – Как я мог не узнать такую удивительную девушку? Помню, как ты играла в мяч, бегала и смеялась, словно ребенок, живущий лишь настоящим, ты не думала о том, как выглядишь и в порядке ли твоя прическа, все в тебе было так естественно и неповторимо… Ты окунаешься в жизнь, словно в стремительный поток, не думая о том, куда он вынесет тебя. Мне нравятся такие люди.
      – Не знаю, такая ли я, – растерянно произнесла Ливия, не смея взглянуть в глаза Гая Эмилия, глаза, в которых она желала и боялась увидеть нечто большее, чем мимолетный интерес.
      – Такая, – уверенно подтвердил он.
      – А ты? – осмелилась спросить она.
      Мрачная тень мелькнула в его лице и исчезла, словно змея, скользнувшая в траву.
      – А я, к сожалению, – нет.
      – Ты родился в Риме? – спросила озадаченная Ливия.
      – Нет. Мой дом в Этрурии. А здесь я снимаю квартиру в инсуле.
      – Но ты же из рода Эмилиев?
      – Да. Только не тех Эмилиев, что занимают важные государственные должности и активно участвуют в политической жизни. Я никогда не стремился заниматься политикой.
      – Почему?
      Он усмехнулся:
      – Хороший вопрос, Ливия Альбина. Не имею желания, и потом так завещал отец. Нет ни одной сколько-нибудь известной римской фамилии, которая не пострадала бы от политических преследований во времена диктатуры Суллы. Мой отец был тому свидетелем в юные годы, потому никогда не помышлял о политической деятельности. Наверное, он рассуждал правильно. Поверь, сейчас многие пребывают в растерянности и страхе, опасаясь за свою жизнь и имущество. К счастью, вряд ли подобное повторится в ближайшее время: несмотря ни на что, Цезарь уважает Помпея и не станет расправляться с его сторонниками.
      – Чего же тогда бояться?
      – Власть Цезаря кажется прочной, как основание этого города. На самом деле все обстоит куда сложнее. Существует армия – это вечно голодное чудовище, которое всегда идет той дорогой, что усыпана наибольшим количеством золота, и есть противники как диктатуры, которая, похоже, неизбежна, так и самого Цезаря, и все они люди, а люди часто бывают непредсказуемы.
      – Но ты-то не участвуешь в политике!
      – И тем не менее являюсь ее частью, поскольку у меня есть что отнять. – И продолжил после паузы: – Я приехал в Рим с целью завести нужные знакомства – опять-таки по совету отца. Однако люди, которые могли бы оказаться полезными, не понравились мне, а льстить и угождать я не люблю.
      – Я слышала, ты путешествовал по Греции?
      – Да. Думаю, тебе понравилось бы в тех краях. Древность… Соприкасаясь с нею, постепенно начинаешь понимать, что хотя жизнь не бесконечна, в ней постоянно присутствует что-то вечное.
      Они поднимались на Палатин по Священной дороге, начинавшейся возле храма Ларов и окаймленной лавками, где торговали драгоценными камнями, цветами, фруктами и всякими мелочами; не взирая на протесты Ливий, Гай Эмилий доверху наполнил ее корзину отборными душистыми плодами.
      Они шли мимо растущих вдоль дороги сребролистных акаций и темных олив, и раскаленное полуденное солнце повторяло их путь в безграничных просторах неба. Солнечные блики играли на черных волосах Гая Эмилия и высвечивали в прическе Ливий медные нити. Когда девушка улыбалась, в ее лице словно бы вспыхивал свет, тогда как сквозь веселую небрежность, с какой старался держаться Гай, порой просвечивали боль и вопрос. Он что-то решал для себя и не мог решить, силился что-то понять и не понимал. Ливия же ловила те самые редкие, прекрасные, трагические, ускользающие точно ветер мгновения истины, которая, как сказала Тарсия, иногда опережает время, а вернее, существует во времени, ловила, еще не понимая, что эта истина уже пустила в ее душе глубокие корни, не думая о том, что с этих минут больше не сможет жить в прежнем мире.
      Никто и никогда не говорил с нею вот так запросто, на равных. Похоже, Гай Эмилий воспринимал ее всерьез, полагая, что с нею можно обсудить все на свете.
      Они поднялись уже довольно высоко; часть Рима осталась позади, внизу, и отсюда казалась Ливий похожей на пестро вытканное восточное покрывало, от радужных узоров которого рябило в глазах, тогда как вдали, там, где протекал напоминающий небрежно оброненный золотой пояс Тибр, на город спускалась тонкая и легкая, как дыхание на поверхности серебряного зеркала, дымка.
      Вскоре начались кварталы частных особняков, Гай Эмилий остановился, и Ливия тут же почувствовала, как исчезает, рушится, умирает только что созданный ею новый мир, мир мечты.
      Лицо молодого человека, стоявшего против солнца, казалось темнее, чем было на самом деле, и только зубы ярко блестели, когда он улыбался девушке. И в этот миг она, как ни старалась, не могла разглядеть выражения его глаз.
      – Прощай, Ливия Альбина! Признаться, я удивлен, что среди высокомерных, всегда верных своему рассудку римлян могла появиться ты, – среди всего искусственного вырос такой прекрасный дикий цветок!
      «Почему он так говорит? – подумала девушка. – Ведь я не совершила ничего необычного, не сказала ничего умного, я всего лишь слушала его, конечно, слушала с упоением и все же…»
      – Прощай, Гай Эмилий, – с трудом выговорила она и, заставив себя повернуться, пошла вперед.
      «Наша встреча прошла, ну и что ж, я не должна огорчаться, помня, что каждая прожитая минута таит в себе дар богов», – повторяла она про себя, тогда как золотисто-зеленые глубины ее глаз заволакивались слезами.
      Внезапно девушка услышала возглас:
      – Ливия!
      Она замерла, не дыша.
      – Ливия! – повторил он, нагоняя ее.
      – Да? – прошептала она.
      – Почему бы нам не встретиться еще раз? – сказал он, легонько касаясь ее пальцев, и это прикосновение показалось ей похожим на поцелуй ветра. – Мне интересно говорить с тобою. У меня так мало знакомых в Риме… – словно бы извиняясь, произнес он. – Так ты согласна?
      – Да, – просто ответила она, не осознавая своей дерзости, ибо если правила морали создаются людьми, то чувства даруют смертным великие боги.