Ливия лежала и думала, глядя на косо падающие в полуоткрытую ставню солнечные лучи и тонкие прозрачные тени на полу и стенах и наслаждаясь приятной тишиной. На какие-то мгновения (в последнее время это случалось все реже) шумный суетливый мир остался там, за стенами спальни, здесь же царил почти осязаемый мягкий покой.
      Вчера она слишком поздно вернулась домой и потому, вопреки обыкновению, позволила себе немного понежиться в постели.
      Сейчас Ливий не хотелось никого видеть. Она представила, как после умывания и завтрака проскользнет в сад и будет бродить между облитых неярким утренним светом теплых колонн знакомых с детства платанов, удивляясь их спокойному величию и впитывая их силу.
      Она ездила в имение к Дециму и вернулась совершенно опустошенная и в то же время странным образом просветленная – и что-то понявшая для себя. Благодарение богам, оно почти ушло, то, появившееся в свете последних событий чувство, будто в самой сути жизни заложено некое трагическое начало, будто с течением лет человек только теряет: молодость, чувства, близких людей. Себя.
      Веллея родила девочку и при этом осталась жива. Она лежала в постели, такая худенькая и бледная; казалось, будто видны лишь неподвижные черные глаза и окаймлявшая лицо полоска темных волос.
      Она так измучилась, что у нее не осталось сил даже для радости, а Децим плакал в соседней комнате в объятиях Ливий: то ли от раскаяния, то ли от сознания миновавшего несчастья.
      – Пусть девочка, – говорил он, – все равно я больше не заставлю Веллею рожать. Как я вел себя, Ливия, и что делал, ты даже не представляешь! Я мог оскорбить ее и без конца попрекал тем, что она не может выносить хотя бы одного ребенка, тогда как другие женщины рожают по десять. Я переспал со всеми молодыми рабынями, какие есть в имении, – Веллея прекрасно знала об этом и все терпела. Я обвинял ее в том, что моя жизнь не удалась. И… что теперь? – Он беспомощно уставился на сестру.
      Ливия не удивилась. Она сказала:
      – Теперь исчезнет все наносное, ты перестанешь попусту растрачивать себя.
      Децим в сомнении покачал головой:
      – Не знаю, не знаю. Помнишь, однажды ты вспомнила, как я сказал: «Наше будущее уже существует»?
      Ливия кивнула.
      – И мы, – продолжил Децим, – существуем в нем – такие, какими нас создали боги, какими нас сделает прожитая нами жизнь. Ничего не меняется: мы – это и есть наши слова, мысли, достоинства и недостатки. Все совершенное, передуманное мною – это и есть я. Разве я смогу избавиться от этого? – И прибавил со вздохом: – Судьбу-то в кости не выиграешь…
      – Вы можете переехать в Рим. Сейчас у нас два дома; мы вновь поселимся у Луция, а ты станешь жить в отцовском, – сказала Ливия, хотя была уверена в том, что Луций не придет в восторг от такого предложения.
      – Нет, – невольно отстранившись, ответил Децим, – основная часть моей жизни прошла здесь, мне уже не оторваться от нее. Я и не заметил, как они вошли в меня – эти пейзажи, этот воздух, эти тихие сумерки, весь тот уклад, что издавна существует здесь. Рим манил меня все эти годы, но то был зов призрака, заглушивший голос настоящего. Он научил меня ненавидеть даже тебя. Мне казалось, ты удачливее, тебя любят боги…
      Ливия думала о том, что время все расставило по своим местам, можно сказать, многое решило за них. Вот и она знала наверняка, что будет жить с Луцием Ребиллом до скончанья своих дней, и ничуть не жалела об этом. Ее любовь превратилась в воспоминания, приятные, иногда печальные, но – не слишком тревожащие душу.
      Женщина потянулась в постели и вдруг вспомнила, как впервые взяла на руки свою племянницу, крошечную Ливиллу, и заглянула в ее похожие на кусочки гладкого темного мрамора непроницаемые глазки, и тут же почувствовала, что жизнь открывает новую дверь – туда, где полно неожиданных, забавных и приятных впечатлений. И света.
      «Никогда не плачь!» – мысленно произнесла она, обращаясь к девочке.
      …Ливия улыбнулась, вспоминая эти минуты. Как все-таки прекрасна сельская жизнь, прекрасна именно своей безыскусностью, особенной изящной простотой! Эта матовая песочная штукатурка стен в жилище, безо всякой росписи, окрашенная то в неяркие таинственные тона сумерек, то отражающая густые, глубокие и тревожные цвета заката, то отливающая золотым сиянием дня! А краски природы, а этот воздух, вызывающий почти чувственное наслаждение, особенно в первые часы приезда из Рима, а эта всеобъемлющая, глубокая, казалось, порожденная самой вечностью тишина… Возможно, она, Ливия Альбина, тоже когда-нибудь поселится там…
      Тихонько вздохнув, женщина поднялась с постели. Пора возвращаться в прежнюю жизнь. Она уже собиралась кликнуть рабынь, как вдруг в дверь тихо постучали, и следом за этим, не дожидаясь, ответа, в спальню вошла Аскония. Ливия постаралась не выдать удивления.
      – Садись, – предложила она после приветствия.
      Девушка присела с едва слышным вздохом. Несколько секунд мать пристально смотрела на дочь. Асконию нельзя было назвать красивой, она также не обладала ни тем непобедимым очарованием, каким могут похвастать иные молодые римлянки, ни живым воображением, ни сильным характером, ни пытливым умом. Ей всегда как будто бы чуточку не хватало чего-то, ее не приучили высказывать свое мнение, она привыкла опираться на общепринятые суждения, и могла стать хорошей исполнительницей чужой воли: послушной женой, мудрой матерью семейства. Зачастую Ливий было трудно понять, в каком настроении пребывает дочь, – Аскония всегда казалась собранной, серьезной. Она обладала замкнутой натурой, и порой женщине думалось, что это – следствие недостатка особого сердечного внимания. Ливия любила своих детей, переживала и болела за них, но… боги не наделили ее способностью растворяться в этой любви, позабыв о себе. Ливия прекрасно справлялась с ролью матери, но… какой матерью она была на самом деле?
      Нынешним летом Асконии исполнилось шестнадцать лет – вполне возможно, у нее возникали вопросы, на которые ей было сложно найти ответ. И Ливия не знала, что посоветовать дочери, что сказать; женщина вдруг обнаружила, что не может представить себя такой, какой она была в этом возрасте, ей приходилось восстанавливать тот мир искусственно, что было явно недостаточно для полноценного живого общения.
      Ливия знала, что перед отъездом в Афины Карион разговаривал с Асконией. Вообще-то он пришел попрощаться со своей благодетельницей, но тут неожиданно появилась девушка, и Ливия оставила их на несколько минут. О чем они беседовали?
      – У тебя ко мне дело? – с намеренной небрежностью произнесла женщина – Говори, а то я уже собиралась вставать.
      Аскония слегка тряхнула головой – закачались, тихо звеня, серебряные филигранные серьги. Глядя на эту девушку, можно было уловить отзвук чего-то далекого, печальный шелест ветра в сухой осенней траве, представить никогда не виданную северную страну. Сейчас, в этом слабом полупрозрачном неверном свете она выглядела беспомощно хрупкой, почти прелестной…
      – Вчера отец сказал, за кого меня выдаст, – вдруг сказала Аскония.
      Ливия удивилась и возмутилась одновременно. Луций не посоветовался с ней! Такое случалось нечасто.
      – За кого же? – спокойно спросила она.
      – За Публия Ведия Трепта.
      Ливия немедленно задала следующий вопрос:
      – Он объяснил, на чем основывается его выбор? Аскония ответила также быстро и четко:
      – Да. Публий Ведий Трепт богат, он сенатор, его хорошо знает наша семья.
      – Он был женат и овдовел года два назад. У него есть взрослые дети, – медленно произнесла Ливия. Потом спросила: – По-видимому, ты не согласна с решением отца?
      – Да.
      – Ты сказала ему об этом?
      – Нет.
      Женщина помолчала, собираясь с мыслями.
      – Ты бы хотела связать свою жизнь с кем-то другим? Она заметила, как в лице девушки что-то дрогнуло.
      – Не знаю. Я не могу воспринимать Публия Трепта как… мужа. Он приходил в наш дом, когда я была еще маленькой…
      – Да, он старше тебя на добрых тридцать лет. Но такие браки нередки.
      – Значит, я должна согласиться?
      Ливия привлекла дочь к себе и сразу заметила, как послушно обмякли ее напряженные плечи.
      – Нет. Просто я хочу узнать, что у тебя на сердце. О чем вы говорили с Карионом?
      Девушка печально вздохнула:
      – Ни о чем. Он только сказал, что уезжает и что боги сыграли с ним злую шутку. Он… я никогда не видела его таким.
      Ливия пристально посмотрела ей в лицо, в ее серьезные и сейчас странно глубокие серые глаза:
      – Карион понимает случившееся не так, как должно. Боги тут ни при чем. Просто он сам не хотел замечать некоторых очевидных вещей, не желал видеть истину, возможно, потому, что предчувствовал, насколько она разрушительна. Ты видела «Царя Эдипа» и, будь ты старше и опытнее, это произведение открыло бы тебе очень многое. Во всем виноваты не боги, а мы сами. Постигая истину, человек нередко разоблачает самого себя.
      – Разве мы можем предвидеть последствия своих поступков?
      – Конечно, нет. Не всегда. Мы должны жить и строить свой мир, согласуясь со своими желаниями. Просто старайся побольше думать о том, что с тобой происходит и почему. И будь готова к любым неожиданностям, – сказала Ливия, а после прибавила: – Не беспокойся, я поговорю с отцом. Надеюсь, он даст тебе время для размышлений и не станет неволить.
      Завершив туалет, Ливия наскоро перекусила и отправилась на поиски мужа. Он был в таблинии, и там же находился Луций-младший. Последние дни Луций-старший неважно себя чувствовал – побаливало сердце – и потому не выходил из дома. Зато теперь он мог вдоволь поговорить и позаниматься с сыном. Мальчик почти оправился после смерти Марка Ливия, в доме снова слышался его веселый смех.
      Ливия услышала спокойный голос мужа.
      – Право есть воплощение власти. У великого государства должны быть великие законы.
      – Это и называется справедливостью? – немедленно спросил мальчик.
      – Да, если учесть, что справедливость может быть понята по-разному. Нельзя забывать о том, что право, общее для всех народов, не есть римское право. Рим установил свои законы, законы подчинения, благодаря силе.
      – А если говорить об отдельном человеке, отец?
      – Здесь стоит вспомнить о «природном разуме». Есть нечто, заложенное в каждом из нас изначально, от природы, то, через что мы просто не в силах переступить.
      – Но ведь существуют насильники, воры, убийцы!
      – Да. Конечно, было бы лучше, если б все люди имели правильный разум. К сожалению, мир несовершенен. Для того и созданы законы, призывающие карать тех, кто виновен в преступлениях!
      В этот момент Ливия отодвинула занавеску и вошла в таблиний.
      – Я искала тебя, – сказала она мужу.
      Потом улыбнулась сыну, а тот улыбнулся ей. Он казался таким прелестным! О нет, этот мальчик никогда не будет так красив, как, скажем, Карион или… Гай Эмилий. Но… в его лице всегда присутствовала особая, глубокая, янтарная ясность, глаза и улыбка излучали не замутненный ничем свет жизнерадостности и любви к окружающему миру.
      – Мне нравятся вопросы, которые он задает. – Луций кивнул на мальчика. – В нем чувствуется живой ум, и он умеет смотреть на вещи с разных сторон. Ну, иди! – Он легонько подтолкнул сына. – Продолжим в следующий раз.
      – Знаешь, – задумчиво произнесла Ливия, когда мальчик скрылся из виду, – странно, что ты ничего не сказал о совести.
      Луций усмехнулся уголками губ.
      – Он должен понимать, что все-таки лучше надеяться не на совесть, а на законы. Слишком мало людей руководствуется ею. Пусть уж лучше верит в силу государства, а не в человеческую справедливость.
      Ливия ничего не сказала в ответ. Вместо этого заметила:
      – Я пришла поговорить об Асконии.
      – Прямо сейчас?
      – Да.
      Он пристально посмотрел на жену. Взгляд серых глаз Луция казался подернутым невидимой пленкой, он никогда не пропускал внутрь, и было почти невозможно угадать, что чувствует этот человек, о чем думает в данный момент.
      – Хорошо, – согласился он. – Только здесь душновато, давай пройдем в перистиль.
      Там не было ветра, но воздух освежали холодные струи фонтана. Луций и Ливия сели на скамью. Женщина заметила, что муж неважно выглядит – он был бледнее обычного, лицо казалось одутловатым, под глазами лежали темные круги. Она подумала, не отложить ли разговор, но Луций начал первым:
      – Что ты хотела сказать? Признаться, я сам собирался поговорить с тобой.
      – Это касается Асконии. Почему ты не сообщил мне о своем решении?
      – Я знал, что ты станешь возражать, – спокойно отвечал Луций.
      – Да. Ты даже не спросил Асконию о том, хочет ли она вступать в этот брак!
      – А что она могла ответить? И на что бы это повлияло? Ты учишь ее не тому, чему мать должна учить молодую девушку. Нужно было объяснить ей, что женское начало созидающе, а роль жены, хотя и трудна, но почетна. А ты толковала ей о любви.
      Он говорил без тени возмущения, терпеливо, даже мягко. Понимающе. И все же Ливий почудилось, будто в его тоне есть тень снисхождения к ней как к существу неразумному, в чем-то даже ущербному.
      – Ошибаешься. Я никогда не говорила с Асконией о любви. А зря. – Она сделала паузу. – Послушай, Луций, одно время меня мучил вопрос, а любишь ли ты меня? Я никак не могла понять тебя, природу твоих жизненных принципов и поступков. А потом вдруг подумала: это как у Платона – чтобы познать мир, надо выделить идею, которая его пронизывает. Ты всегда стремился к одному – к достижению как можно более значимого положения в обществе. Ты просто никогда не задумывался о любви!
      – Не задумывался, говоришь? Можем ли мы сказать, что не любим землю, на которой родится хлеб, страну, в которой живем? А если любим, то как? Это – наше, то, что мы осознаем разумом, чувствуем телом, душой. Для меня было так же естественно жить с тобой, как мыслить или дышать. Хотя нельзя сказать, что порою ты не ранила меня. – И, помолчав, прибавил: – Ты говорила о Платоне, а я вспомнил Лукреция. Человек должен смотреть на жизнь, как на бурное море с достигнутого берега. У меня есть сын. Это мой берег. Большего мне не нужно. Его жизнь – мое будущее. Устроить его судьбу наилучшим образом – вот моя цель. Достигнув ее, я буду знать, что сделал все, что мог и хотел сделать в этой жизни.
      Как ни странно, его речь показалась Ливий напыщенной, неискренней. Она не верила Луцию, не желала верить. И сейчас ей хотелось быть язвительной, немного небрежной.
      – Разве можно устроить чью-то судьбу? Чего добился мой отец, пытаясь заставить меня действовать по своему разумению?
      – А чего добилась ты, когда старалась идти наперекор? Как путник в заколдованном лесу, долго блуждая, ты всякий раз возвращалась на одно и то же место.
      – Определенное кем? Богами? Отцом? Тобой? Заметь, тебе не удалось сыграть в моей жизни роль бога! Ты полагал, твоя сила в вечном расчете? Но все, так или иначе, оборачивалось против тебя. Ты донес на Гая Эмилия Лонга, а в результате я бежала с ним в Грецию!
      Несмотря на всю серьезность разговора, до сего момента лицо Луция казалось расслабленным, даже благодушным. И вот все резко переменилось: взгляд стал острым, черты затвердели.
      – И все-таки ты вернулась. А он умер. И мертв уже много лет. Глядя на тебя, не скажешь, что ты часто вспоминаешь о нем!
      – Он жив! – не подумав ни секунды, произнесла Ливия, и эта короткая фраза отдалась в ее ушах особой торжественной музыкой.
      И тут же ей почудилось, будто все остановилось, замерло: пространство, время. В окружающем мире не чувствовалось никакого движения. Это мгновение словно бы повисло в воздухе, застыло.
      – Тебе так кажется, – тихо, как показалось Ливий, – с хорошо ощутимой угрозой – промолвил Луций.
      – Нет, – легко и уверенно, без тени страха отвечала она, – я его видела. Мы случайно встретились в Афинах. А перед этим Юлия сообщила мне, что Клавдий видел Гая Эмилия Лонга в Путеолах.
      Дыхание Луция участилось, черты исказились, глаза лихорадочно блестели. Он словно бы напал на след некоего неразрешимого противоречия, которое ощущал всегда, которое подсознательно тревожило и волновало его, точно некое подводное течение.
      – Встречались в Афинах?!
      – Да. Просто случайно встретились на пути к Акрополю и… немного поговорили.
      – Немного поговорили, – медленно, спокойно, словно размышляя, повторил Луций. – Помнится, когда-то твой отец тоже сказал, что ты просто с кем-то встречалась, но потом я узнал, что скрывалось за этими встречами! Когда это было? – Он мысленно прикинул. – Путеолы… Значит, когда мы ездили в Афины втроем, с Асконией.
      Щеки Ливий заливал румянец. Внезапно ее уверенность исчезла, как исчезла и некая, неизвестно откуда взявшаяся внутренняя слепота. Она стала чуткой, беспомощной, ее лицо пылало, озаренное огнем до боли противоречивых чувств.
      Потом было беспорядочное мелькание предметов в глазах… пейзажей, лиц… Мир, в котором она жила, висел на невидимой нити, сейчас все рухнет и…
      – И чем занимается этот твой любовник? – неожиданно спросил Луций. Сейчас его тон был на удивление безразличным.
      – Преподает в риторской школе, – быстро сказала она – Послушай, Луций…
      – Вы встретились и поговорили, – не дав ей закончить, начал он. – Потом мы вернулись в Рим, и некоторое время спустя ты объявила о своей беременности, так? Сначала я удивлялся тому, что все получилось так быстро, словно бы само собой, а потом мои мысли заслонила радость, и я забыл… И напрасно. Нужно всегда внимать доводам разума.
      Ливия прошептала бледными губами:
      – Это неправда, Луций!
      – Неправда?! Тогда поклянись Юпитером, жизнью сына, памятью отца! – И отчаянно замотал головой. – Хотя, конечно, ты поклянешься, я знаю.
      – Поклянусь!
      – Да? Неужели все эти годы тебе не было страшно смотреть в бездну своей преступности, Ливия?! Ты… – Он произнес несколько грубых слов, каких Ливия никогда от него не слышала.
      Женщина видела, что он совершенно не владеет собой. Луций дышал очень часто и тяжело, его руки бесцельно блуждали по складкам одежды.
      – К чему эти жалкие попытки спрятаться от собственной вины, Ливия?!
      – Я хочу защитить сына и… тебя.
      Луций не хотел слушать. Вся прошлая жизнь отшатнулась, исчезла, словно ее и не было, он стоял, совершенно обнаженный, перед обнаженной же правдой, которую не мог принять, потому что она была больше, сильнее, чем все остальное, она запросто могла придавить его, задушить. Убить. Как если бы сам Юпитер наступил на него своей огромной ногой. Почему он понял, решил, что это правда? Ведь Ливия ни в чем не призналась. (И не признается!) Потому что чувствовал. Сердцем. Он не мог думать об отрицающих или подтверждающих это мелочах. Он встал, потом снова сел. После, кажется, упал. Берегов не было, жизнь превратилась в бушующее море, и он понимал, что не выплывет. Ясность ума исчезла, иногда она возвращалась проблесками, но ненадолго. И в глазах было много красного цвета – он так и не понял, это цвет жизни или смерти.