– С кем ты приехала? – спросил он.
      – С Луцием и Асконией, – сказала Ливия и, подумав, прибавила: – Я узнала о том, что ты жив, совсем недавно – Юлия сказала.
      Гай молчал, глядя вдаль и не меняя позы, тогда молодая женщина промолвила:
      – У меня нет никаких оправданий своему поступку.
      – Они не нужны. Если ты вернулась к Луцию, значит, просто не могла поступить иначе.
      – Могла. Иногда я сама не понимаю, почему это сделала.
      – Наверное, ты чувствовала, что так будет лучше. Ливия медленно покачала головой:
      – Мне нужно было согласиться уехать с тобой в день похорон Цезаря.
      – Вспомни, что я ответил, когда ты пришла ко мне еще до свадьбы с Луцием и просила увезти тебя из Рима? Я дорого заплатил за свою ошибку. Вероятно, боги бывают справедливы, когда не щадят тех, кто безжалостен к чувствам других людей.
      Ливия встала, подошла к нему, легко ступая по камням, и заглянула в лицо.
      – Если б только я была свободна, как в юности, то ушла бы с тобой не глядя, без сожаления бросила бы Рим и всю эту жизнь…
      – Беда в том, что мы никогда не бываем полностью свободны, Ливия. Я тоже связан, конечно, не так сильно, как ты, но все же…
      В ее глазах был вопрос и – предчувствие нового удара.
      – У меня есть жена, – сказал Гай.
      Если б холм Акрополя вдруг начал разваливаться на части прямо на ее глазах, она не изумилась бы так сильно.
      – О нет! – Гай сделал неопределенный жест рукой. – Ее невозможно сравнивать с тобой! Простая греческая девушка, она не умеет читать, не говорит по-латыни. Она согласилась бы жить со мной и так, будучи моей рабыней. Но я дал ей свободу и женился на ней.
      – Почему?! – вырвалось у Ливий.
      – Таковы мои представления о порядочности. Хотя не только поэтому. Говорят, жизнь загорается от жизни: в то время я очень нуждался в ком-то, а она так любила меня… Потом знаешь… недавно я купил ей новую одежду и украшения, и она так обрадовалась, что я почувствовал себя почти счастливым. Притом, что мне хорошо известно: я буду нужен ей даже совсем нищим…
      Сердце Ливий сжалось от ревности и горя. «Но ведь рано или поздно она родит тебе детей, и кровь рабыни-гречанки смешается с кровью рода Эмилиев!» – хотелось выкрикнуть ей, но она сдержалась и произнесла угасшим голосом:
      – Как тебе удалось добраться до Сицилии?
      Гай рассказал обо всем, что случилось с ним за эти годы. Умолчал только о том, что пытался лишить себя жизни.
      – Теперь я на многое смотрю по-другому. Наверное, все мы в чем-то равны перед богами. Раньше я этого не понимал. – Он усмехнулся. – Когда-то я считал ниже своего достоинства садиться за один стол с Элиаром и Тарсией, а сам женился на своей вольноотпущеннице. Кстати, как поживает твоя рабыня? И что с Элиаром?
      – Он остался жив. Служит в одном из легионов армии Октавиана. А Тарсию я отпустила на свободу. Теперь у нее два приемных сына.
      – Вот как? Значит, все хорошо? Я всегда считал, что в лице Элиара Рим теряет хорошего воина. Стало быть, ему удалось скрыть свое прошлое?
      – Да. Помог один человек. И потом время было такое: рабы толпами бежали из Италии, всюду грабежи, разбои, война – не всегда разберешь, кто есть кто. – Она говорила безразлично, устало, ее взгляд ускользал – точно что-то в ней вдруг ослабло, порвалась какая-то главная, быть может, слишком сильно натянутая струна.
      – Что ж, – промолвил Гай, – очевидно, все мы получили то, чего заслуживали.
      Ливий почудилось, будто его слова прозвучали слишком беспечно, и эта беспечность была сродни безжалостности.
      Они молчали несколько минут, потом Гай внезапно заметил, что Ливия плачет. Ее зеленовато-карие глаза были широко распахнуты и неподвижны, а по лицу струились слезы. Гай нашел ее руку и сжал в своей.
      – Все кончено, – сказала Ливия.
      – Ничего не может быть кончено. Вот ты, а вот я, мы живы и вместе – хотя бы сейчас.
      Он привлек ее к себе и осторожно провел пальцами по обнаженной, нежной коже руки, а потом коснулся губами шеи.
      Ливия отстранилась. Теперь ее глаза были сухи.
      – Зачем? Мне не нужна ни твоя снисходительность, ни твоя жалость! Если ты думаешь, что…
      – Я ничего не думаю! – перебил Гай. Его взгляд стал другим, в нем переливался странный блеск, одновременно тревожный и страстный. – Я просто люблю тебя и хочу до невозможности…
      А потом все произошло так стремительно, что у обоих перехватило дыхание. И наслаждение было особенно острым именно от быстроты и внезапности случившегося.
      И вот они – обнаженные на песке, и все горячее – кожа, солнце, камни, поцелуи и взгляды. Много лет спустя, вспоминая эти мгновенья, Ливия задавала себе вопрос: случайно ли Гай забыл об осторожности или она сама заставила его сделать это, применив особую, тайную, вечную женскую власть? Возможно, именно тогда у нее возникла мысль удержать возле себя хотя бы какую-то его часть, пусть воплощенную в ком-то другом, и таким образом сделать его своим навсегда? Скорее всего, так. Эта внезапная встреча в многолюдном городе, да еще по пути к Акрополю, в последний день ее пребывания в Афинах и стремительное бурное сближение на берегу моря – все было предопределено, и будущее выстроилось так, как оно должно было выстроиться, пролегло по заранее назначенному пути… Но сейчас она не думала об этом, ей было не до размышлений: Гай поднял ее на руки и понес в воду, в объятия упругих струй, и они лежали на плоском камне, и волны смывали все – и печаль, и тревогу, и боль былой разлуки…
      И все-таки Ливия не могла забыть о том, что отныне Гай принадлежит и другой. Таково разрушительное свойство повседневности: человек неминуемо привыкает к тому, что его окружает, прирастает к нему, даже если осознает свое существование как плен, а если нет? Отныне Гай сможет прожить и без нее. И сколь неестественной и дикой ни казалась Ливий предстоящая разлука, она должна и сможет уйти.
      …Они выбрались на берег, и все повторилось снова, и потом Ливия медленно стряхивала песок с разгоряченной кожи, а Гай говорил. Он сказал ей много нежных и ласковых слов, но она не слушала: как ни странно, сейчас такие слова не имели значения. Дождавшись, когда он умолкнет, женщина твердо произнесла:
      – Возвращайся в Рим, там мы сможем видеться так часто, как захотим. В Риме тоже есть риторские школы. Насчет денег можно не беспокоиться…
      Гай не дал ей договорить, быстро приложив пальцы к ее губам.
      – Боги помутили твой разум, если ты предлагаешь мне такое, Ливилла! Теперь ты знаешь, где меня найти. Я буду ждать тебя в Афинах. Всегда.
      Ливия опустила голову, а потом посмотрела вдаль, на море. Часто ли она сможет приезжать в Грецию? Раз в год, а то и реже. Все остальное время у Гая будет своя жизнь, и он постепенно забудет ее.
      Перед тем как тронуться в обратный путь, они снова искупались. У Ливий не было с собою ни гребня, чтобы причесать спутанные и мокрые волосы, ни лишней булавки, чтобы зашпилить приведенную в беспорядок одежду, но это не имело значения, потому что сердце разрывалось на части.
      Они добрались до центральных улиц и долго стояли, не в силах расстаться. Оба чувствовали – стоит разойтись в разные стороны, и вновь навалится тяжелое, безмолвное ожидание чего-то могущего перевернуть жизнь. Они знали, что будет: пустые улицы, одинаковые дома, бесцельное движение толпы, эта страшная обыкновенность всего, что их окружает, а настоящая жизнь – лишь в предвкушении счастья, долгом-долгом, почти как вечность.
      …Около двух месяцев спустя Ливия сидела в саду своего римского дома и беседовала с Тарсией. День стоял пасмурный, но серое небо казалось высоким из-за пронизывающих его тончайших темных облачков, да еще из-за птиц, тревожно круживших где-то там, в недосягаемых просторах.
      Аскония и Карион стояли невдалеке, под деревьями, болтали и смеялись. Русоволосая сероглазая Аскония внешностью и нравом походила на Луция. Спокойная, рассудительная, разумная, она, как и следовало маленькой патрицианке, никогда не зналась с детьми вольноотпущенников и рабов, предпочитая дружить, например, с дочерьми Юлии, и делала исключение разве что для Кариона.
      – Я так переживаю за его судьбу, – говорила Тарсия, глядя на старшего из двух своих приемных сыновей. – Он окончил начальную школу и что дальше? Он уже теперь пытается слагать стихи, а по успехам в чтении и письме далеко обогнал своих сверстников. У него нет такого отца, который мог бы обучить его какому-нибудь ремеслу, и я не хочу, чтобы он пополнил число клиентов, живущих подачками с господского стола.
      – Он должен продолжить обучение в грамматической, а после – в риторской школе, – уверенно произнесла Ливия. – Все расходы я возьму на себя.
      – Дело не только в деньгах, – вздохнула Тарсия. – У него нет имени, которое позволило бы ему учиться в такой школе. Сын вольноотпущенницы и легионера среди сыновей богатых и знатных людей – это невозможно!
      – Подожди, – помолчав, сказала Ливия, – придет время, мы что-нибудь придумаем.
      – В каком-то смысле я больше спокойна за Элия, – промолвила Тарсия, глядя на сидящего рядом мальчика. Он был наказан за то, что подрался с сыном одной из рабынь Ливии.
      С яркими, как летнее небо, озорными глазами, светлыми вихрами и обиженно оттопыренной нижней губой, он казался таким смешным оттого, что постоянно подпрыгивал и дергался в разные стороны, готовый сорваться с места.
      – Да, этот не пропадет! – улыбнулась Ливия, потом спросила: – От Элиара есть вести?
      – Пока нет. Мы так редко видимся, что, боюсь, он совсем меня забудет.
      – Полагаешь, у него есть другая женщина? – осторожно спросила Ливия.
      Гречанка усмехнулась:
      – Скорее, другие. Как ты думаешь, госпожа, если мы видимся раз в несколько месяцев? А за армией следует толпа таких женщин, как… как настоящая мать Элия!
      – И как ты к этому относишься? Тарсия пожала плечами.
      – Что я могу поделать! – И прибавила, показав на сидящего рядом мальчика: – Лишь бы он больше не приносил мне вот таких сорванцов!
      Женщины невольно засмеялись.
      – Я беременна, – вдруг сказала Ливия.
      Тарсия внимательно посмотрела на свою госпожу: лицо Ливий в ореоле тщательно уложенных локонов выглядело осунувшимся и бледным, но в широко распахнутых глазах застыло выражение неожиданной страстной силы.
      – Луций очень хочет сына.
      – Значит… все хорошо?
      – Но я жду ребенка не от него. Во всяком случае, мне так кажется.
      Тарсия замерла. Потом, встрепенувшись, подтолкнула Элия: «Иди, играй!» Мальчишка вскочил с места и мгновенно унесся прочь – листья вихрем взметались по дорожке из-под его быстрых ног.
      – Я не сказала бы тебе об этом, – медленно проговорила Ливия, глядя на носки своих башмаков, – если б ты не была свидетельницей всех моих метаний. Я встретилась с ним на пути к Акрополю; мы отправились на берег моря – там все и произошло. – Она помолчала. – Знаешь, Тарсия, он изменился. Раньше, когда я говорила с ним, мне иногда казалось, будто я вхожу в комнату, дверь которой закрыта для всех. А на этот раз…
      – Он не впустил тебя туда? – выдержав паузу, спросила Тарсия.
      – Впустил, – чтобы показать, что там все стало другим. Он всегда глядел куда-то вдаль, словно рассматривал что-то, доступное ему одному. Теперь он притворялся, что смотрит только на меня, но все равно меня он… не видел. Но и чего-то другого – тоже. Он пытается жить настоящим, обыденностью. Получится ли у него, не знаю. Прежде не получалось.
      Тарсия сидела, не шелохнувшись. В воздухе медленно, словно на тоненьких ниточках, кружились осенние листья. Ливия усмехнулась:
      – Я говорю загадками, да? Отвечу проще. Тогда я была так ошеломлена нашей встречей, что просто не могла думать о том, какие слова он произносит. А теперь вспоминаю и… не могу его понять. Он преподает в риторской школе – этим всегда занимались вольноотпущенники, но никак не римские патриции! При этом утверждает, что доволен, почти счастлив. И еще он женился – на рабыне-гречанке.
      – На рабыне?!
      – Да, она была его рабыней, он дал ей свободу. Она наверняка молода и красива, но в остальном… Кем она может быть для него? Служанкой, да еще женщиной для постели. Да он и говорил о ней, как о рабыне. В общем, несмотря на слова любви, которые он произнес не раз и не два, его сердце было спрятано за всеми мыслимыми и немыслимыми оболочками, – что там сейчас скрывается, я так и не сумела понять. Он стал совсем иным или лгал, мне… да и себе тоже.
      – Что ты намерена делать, госпожа?
      Глаза Ливий потемнели, а губы слегка искривились. Она небрежно бросила в пустоту и серость дня:
      – Мне надоело притворяться. Луций не подозревает о моей встрече с Гаем Эмилием, не знает даже о том, что Гай жив. А мне так и хочется швырнуть правду ему в лицо!
      Тарсия мягко прикоснулась к холодной руке Ливий своей мягкой и теплой ладонью:
      – Нет! Подумай о ребенке! Мужчины не прощают таких вещей! Он не примет малыша, и тебе придется уйти из дома. А Асконию оставит у себя и запретит тебе видеться с нею.
      – Да, ты права! – в голосе Ливий зазвучали жесткие нотки. – Он ничего не узнает. Луций отнял у Гая все, потому будет вполне справедливо, если сын Гая в конце концов получит то, чем мы владеем!
      – Но может родиться девочка.
      – Тогда за третьим ребенком я тоже съезжу в Грецию.
      – Мне кажется, ты хочешь отомстить им обоим, госпожа, – тихо сказала Тарсия после длинной паузы. – Только зачем? И за что? Муж хорошо относится к тебе, а Гай Эмилий… да, он женился, – по-видимому, не вынес одиночества и отчаяния, – но я уверена, что он по-прежнему любит тебя, тебя одну. Чтобы соединиться с ним, ты будешь вынуждена пожертвовать слишком многим, ты это понимаешь, а потому оставь все, как есть, не пытайся изменить жизнь: она никогда не бывает полной, чего-то всегда не хватает, и с этим приходится мириться. Так уж устроен мир. Разве я не права?
      Ливия ничего не ответила. Вскоре Тарсия собралась уходить. Луций недолюбливал гречанку, и, зная об этом, она старалась приходить в те часы, когда его не было дома.
      Позвав мальчиков, она отправилась в свой безымянный переулок. Карион шел рядом, а Элий вприпрыжку бежал впереди, его то и дело приходилось одергивать и окликать. В первый год жизни он часто болел и казался слабеньким, но потом так выправился, что Тарсия только диву давалась.
      Сейчас она размышляла не о Ливий и не о том, как выучить Кариона, а совсем о другом: о том, что до вечера нужно сходить за водой, починить одежду мальчиков, о том, где подешевле купить хлеба и овощей, как засолить на зиму маслин и заготовить побольше чурок для жаровни. Ее жизнь была густо оплетена сетью мелких хлопот, не дающих ни думать, ни отдыхать. В том сосредоточился особый смысл, было зерно ее существования, она это понимала, а потому не помышляла роптать. Она жила радостью, когда глядела на подрастающих сыновей, и надеждой, когда ждала Элиара.
      Уложив детей спать, Тарсия села чинить одежду. В это время в дверь негромко постучали. Молодая женщина привстала:
      – Кто?
      – Это я.
      Что-то разом отпустило ее внутри, и она быстро протянула руку к запиравшему дверь крюку.
      Уже стемнело; по стенам растекалось дрожащее красноватое свечение пламени, пылавшего в маленькой жаровне, оно отражалось в глазах и обводило лица тончайшей каймой.
      – Надолго? – сразу спросила Тарсия.
      – Завтра утром поеду обратно. Пока мне не положен отпуск, но я заплатил декуриону. И он взял с меня слово, что я не задержусь.
      …В этом неярком свете лицо и плечи Тарсии казались янтарными, а волосы стелились по подушке сотнями и сотнями перепутанных золотых нитей. Они с Элиаром лежали в постели и молчали. Это было не тревожное, а умиротворенное, сближающее молчание: Тарсии казалось, что в такие мгновения она всем телом ощущает неспешное течение жизни, без слов отдается на его милость и волю.
      Прошло время, и Элиар перестал бояться разоблачения: теперь он выглядел спокойным, собранным, уверенным в себе, и Тарсии нравилось, что он такой. Очевидно, он был вполне доволен нынешней жизнью, хотя она во многом была тяжелее той, какой он жил в гладиаторской школе: утомительные упражнения, изнурительные марши, когда легионеры помимо оружия тащили на себе кучу всякого скарба, железная дисциплина, порою несправедливая жестокость начальства…
      – Что-то случилось, раз ты приехал так внезапно? – спросила Тарсия.
      – Нет, – сказал Элиар, – ничего. Просто многие считают, скоро будет война, – тогда мы долго не увидимся.
      – Война? Опять? С кем?
      – Не знаю. Рим без войн – разве это Рим? Да и когда как не во время войны можно получить повышение по службе? – спокойно ответил Элиар. И, немного помолчав, прибавил: – Еще я хочу предложить тебе переехать в поселение близ нашей крепости: там живет много семей легионеров. Крепость еще не достроена, но говорят, потом у нас будет постоянный лагерь. Я смог бы чаще навещать тебя.
      Глубоко вздохнув, гречанка произнесла:
      – Нет, для детей будет лучше, если мы останемся в Риме.
      – Ты хочешь сказать, лучше для Кариона?
      – Да.
      – Ты слишком много думаешь о нем, – сказал Элиар, а поскольку молодая женщина молчала, добавил: – Не приучай его к тому, что для него недоступно. Книжки, стихи… Он должен понять, что это – чужая жизнь.
      Внезапно Тарсия обняла Элиара и прильнула к нему всем телом – ей казалось, что если она прижмется к нему вот так, порывисто, самозабвенно, он сможет ее понять.
      – Его жизнь – внутри него, и мы мало что можем изменить, разве что помочь ему или… помешать.
      – Чем я могу помочь? Я, человек, говорящий на неродном языке и сделавший чужое своим… просто чтобы выжить.
      – Но Карион называет тебя отцом.
      – А улыбается как чужому.
      Больше Тарсия ничего не сказала. Она задумалась о своем старшем сыне. Сейчас, пока не начались занятия в школе, он с раннего утра присаживался возле окна с драгоценным свитком и читал. Если мать просила его выполнить ту или иную работу, с готовностью вскакивал, быстро и аккуратно делал все, что было поручено, а потом возвращался на место и вновь погружался в чтение. При этом в нем будто бы возрождалась жизнь: губы розовели, лицо сияло, глаза начинали блестеть. Иногда он начинал писать: палочка в его руке скользила по дощечке, как по воде, и лицо Кариона казалось напряженно-спокойным, или, напротив, часто останавливалась, дергалась, двигалась рывками – тогда он хмурился и кусал губы.
      «Когда человек отдается любимому делу, он словно бы беседует с богами», – так говорил ее отец.
      …Прошла ночь, наступило утро. Увидев отца, Элий с радостью бросился к нему, и Элиар высоко поднял мальчика, потом отпустил, и тот сразу принялся показывать ему свои сокровища: какие-то камешки, деревянные ножи – те предметы, которые никогда не занимали Кариона. А Карион стоял поодаль и улыбался той самой улыбкой, о какой говорил Элиар. И Тарсии вдруг почудилось, будто с этого детского лица, из глубины этих карих глаз глядит душа другого существа, обладающего не своей, а куда более древней памятью и такими же сложными чувствами. Ему было свойственно глубокое, бессознательное понимание людей и даже самого себя, но еще не было понимания сущности жизни. Тарсия молча встала рядом и положила руку на плечо своего приемного сына.
      Потом Карион, не говоря ни слова, увел на улицу младшего братишку, и Элиар с Тарсией получили возможность побыть наедине еще несколько минут.
      Минула пора лихорадочных страстных объятий – они просто стояли рядом и произносили последние, вроде бы обыденные, ничего не значащие, но на самом деле важные слова – важные, ибо Элиар и Тарсия говорили о том, что сейчас составляло их жизнь.
      Тарсия вышла проводить Элиара. Она не плакала – уже привыкла к скорым прощаниям и недолгим встречам.
      – Подумай насчет переезда, – сказал Элиар – Как раз для Элия это было бы очень неплохо.
      Тарсия не стала спрашивать, почему. Именно сыновей легионеров (разумеется, при достижении ими соответствующего возраста) охотнее всего принимали в армию. Да, этому неугомонному мальчишке было бы куда полезнее расти на вольном воздухе, чем в одном из самых мрачных и бедных кварталов Рима.
      – Хорошо, – отвечала она, – я подумаю.
      – Тебе хватает денег?
      – Вполне. Не присылай мне все, тебе же нужно что-то для себя.
      – Очень мало. Питание, снаряжение, одежда – на это уходит немного. Ну, иногда пирушки, да еще бывает… кого-нибудь хороним. Кое-кто любит украшать доспехи золотом и серебром – к этому я равнодушен.
      Ему надо было спешить, и он ушел, не оглянувшись, а Тарсия вернулась в свою крошечную квартирку и осторожно присела на разобранную постель. Хотя комнатка опустела, в ней еще сохранилось тепло, отзвук дыхания недавно находившихся тут людей, отблеск их взглядов, и она понимала, что сейчас может быть счастлива даже этим.

ГЛАВА III