«Она будет похожа на Луция», – подумала молодая женщина.
      Пока что она не испытывала к дочери какой-то особой нежности, но ей было приятно держать ее на руках.
      Когда ребенок насытился и уснул, Тарсия унесла его, чтобы положить в колыбель, и тогда в комнату Ливий вошел Гай Эмилий.
      Она не ожидала его прихода и потому напряженно мочала. Гай смотрел ей прямо в глаза, и она тоже не отводила взгляда. И видела свое отражение, точно в темном стекле.
      Он присел на край кровати и спросил:
      – Все в порядке?
      Ливия безмолвно опустила ресницы. Ее глаза тихо светились, в них не было ни печали, ни вызова, ни упрека, лишь какое-то непонятное настороженное выражение.
      – Я боялся за тебя, – сказал он, и в этих словах отразились те многие чувства, которые он почему-то скрывал от нее столь долгое время. Потом спросил: – Как ты хочешь назвать ребенка?
      – Зачем ты спрашиваешь? Как бы я ни хотела ее назвать, хоть Афиной, она – Аскония, Гай.
      Они помолчали. Взгляд его красивых, темных, задумчивых, с оттенком грусти глаз блуждал где-то далеко, сейчас Гай мысленно находился там, куда Ливия не могла последовать за ним.
      – Хорошо, что это девочка, – заметил он после неловкой паузы. – Мальчик – гордость, наследник, хотя девочка… тоже собственность Луция.
      На ее лице появилось выражение, говорящее о поистине безграничном терпении нести бремя судьбы и одновременно – о непокорности, твердости духа, приверженности тому, что она избрала для себя сама и только сама.
      – Она – моя. Только моя. Я не знаю, хотел ли Луций иметь детей, мы никогда об этом не говорили. Теперь уже неважно, что он думал на этот счет. Наверное, я поступаю неправильно, но… я не стану ему сообщать. Пусть все останется, как есть. Пока…
      Она ждала, что скажет Гай, но он молчал. Хотя желал сказать ей так много… О том, что еще не до конца справился с тем, что обрушилось на него, что считал обладание деньгами, землями, рабами чем-то самим собой разумеющимся и сейчас боится даже подумать о том, что станет делать после того, как весь его мир рухнул, развалился на части, превратился в пыль!
      И все-таки он произнес другое:
      – Скажи правду, сейчас ты не жалеешь о том, что тебе пришлось покинуть Рим?
      Ливия долго молчала, натянув покрывало до самого подбородка. На ее бледном, осунувшемся лице ярко блестели полные особой глубины и неисцеленной печали зеленовато-карие глаза.
      – Не знаю, – тихо промолвила она.
      – Ладно, – мягко произнес Гай, – поправляйся. Думаю, мы еще вернемся к этому разговору.
      Прошло чуть больше месяца. Девочка хорошо спала и ела; поскольку ребенком самозабвенно занималась гречанка, на долю Ливий выпадало не так уж много забот, и она очень быстро поправилась. Стояли жаркие, настолько ослепительно-солнечные дни, что невозможно было поднять взор наверх, туда, где застыло неподвижное море густейшей синевы. Чуть легче становилось ночью, волшебной греческой ночью с несметными звездами и благоуханием цветов, когда жар раскаленной почвы, казалось, стихал и могучий ветер нес свежесть и прохладу близкого моря.
      Афинские ночи не были похожи на римские, в глубине их непроницаемой черноты таилось нечто необузданное, дикое. Возможно, из-за морского воздуха или же оттого, что здесь Ливия чувствовала себя свободной от обычаев, традиций, слухов и сплетен.
      Теперь ей приходилось вставать очень рано, но она любила эти утра, лучезарно-ясные в зените, со сгущавшимся на горизонте солоноватым туманом, с прозрачным, без малейшего волнения воздухом и щекочущей тело прохладой. Глядя на круживших в недосягаемой вышине птиц, Ливия обхватывала руками обнаженные плечи и слегка сжимала пальцы. В такие минуты ей хотелось жить и любить с новой силой.
      Однажды поздно вечером, когда она уже легла спать, но еще не заснула, ей вдруг послышался неясный шорох, как будто кто-то осторожно крался, почти бесшумно ступая по каменному полу. Ливия тревожно замерла, зажав в кулаке край легкого покрывала. Из-за жары она спала обнаженной, чего никогда не стала бы делать в Риме. Вряд ли в дом мог проникнуть чужой, но… Она напряглась, готовая закричать.
      – Тише! Это я! – прошептал знакомый голос, и почти в тот же миг Ливия увидела темную фигуру, которая быстро пересекла небольшое пространство комнаты.
      В следующую секунду легким уверенным движением откинув покрывало, он скользнул в постель и сразу же прильнул к Ливий горячим, жадным, раскованным телом, сжав ее в объятиях так, что она едва могла дышать.
      – Ливилла! – прошептал он.
      Он искал ответа у ее губ, и губы дали ответ, и тело дало ответ, какой оно почти никогда не давало Луцию. Ливия не стала подавлять желание быть с Гаем, не стала, потому что чувствовала: ей никогда не вырвать из сердца безмерную тягу к нему – корни все равно останутся, и появятся новые ростки.
      Она не помнила, что говорил ей Гай, но она знала, что своими словами он зачеркнул все, что прежде могло их разъединить: непонимание, неуверенность, страх. В эти мгновения прошлое, равно как настоящее и будущее, потеряло значение, Ливия не чувствовала себя стесненной ничем: ни стыдом, ни совестью, ни моралью. Действительность распалась на множество ярких осколков, разум склонился перед страстью и замер, померк.
      Гая сводило с ума зрелище ее запрокинутой головы, гибкой шеи, приоткрытых, словно в безмолвном стоне губ, живой волной рассыпавшихся по постели волос…
      Однажды, будучи еще совсем юным, он спускался верхом с высокой горы. Вокруг были опаленные, изъеденные солнцем и ветром рыжие вершины, и камни с шуршанием сыпались из-под копыт коня… Тогда его охватил безумный восторг, чувство полноты жизни, свободы, слияния со всем, что существует на свете. Он был это солнце, и эти горы, и этот ветер… Сейчас он ощущал почти то же самое, ему чудилось, будто он вернул то главное, что, казалось бы, утратил навсегда: яркость красок и свет в душе, любовь к жизни и неиссякаемую надежду.
      Это была первая ночь, которую они с вечера до рассвета провели вместе, в постели, и, проснувшись, Ливия откинула покрывало и села на кровати, и все было так ясно, что не требовались никакие слова.
      Но Гай должен был сказать и сказал, взяв ее за руки и слегка притянув к себе:
      – Теперь ответь, что мне делать, Ливилла?
      Она смотрела непонимающе, тогда Гай продолжил:
      – Я все объясню и… еще раз попрошу прощения за то, что держался с тобой несколько холодно и даже, как тебе, наверное, казалось, равнодушно. На самом деле я любил тебя и люблю, просто тогда я еще не принял окончательного решения… Думал, возможно, нам придется расстаться. Я собирался вступить в республиканскую армию, сделать попытку отвоевать то, что у меня отняли не по праву, но… Эта ночь взяла меня всего, целиком, и теперь я думаю: есть другой выход. Ты что-нибудь слышала о Сексте Помпее, сыне Помпея Великого? Он основал на Сицилии морскую державу и принимает к себе изгнанников и беглых рабов. Если ты решишься поехать со мной и перед отплытием из Афин пошлешь Луцию сообщение о том, что разводишься с ним, мы сможем пожениться в Сиракузах. Девочку я удочерю и дам ей свое имя. Что ты выбираешь?
      – Конечно, я поеду с тобой, Гай, – спокойно и серьезно отвечала Ливия.
      – Мы начнем все с начала, верно? – произнес он, стараясь улыбаться как можно беззаботнее. – Ведь недаром говорят: прошлое никогда не бывает ценнее будущего.
      Она не спорила, но и не соглашалась, просто смотрела ему в глаза, и Гай вдруг понял, что никогда не сможет владеть ею так, как владел раньше – ее помыслами, ее душой, ибо она утратила девическую доверчивость, наивность, мягкость сердца и стала женщиной – нежной, но твердой, любящей, но мудрой. Никогда уже она не придет к нему сама и не скажет: «Увези меня, Гай! Бежим вместе!» И он должен это помнить.
      …Не прошло и двух недель, как они уже стояли на палубе грузового корабля (которые, как правило, перевозили и некоторое количество пассажиров), следующего в Сиракузы. Это было обычное широкое трехгребное судно с двумя парусными мачтами и открытой верхней палубой, под которой размещался заполненный грузами трюм.
      Видимость была великолепная: справа тянулась волнистая стена Пелопоннеса вся в зеленой пене сосновых лесов, кое-где мелькали причудливо изогнутые красновато-рыжие мысы; исполинские скалы вздымались, точно строгие стражи одиночества и тишины, и не было счета маленьким, уютным, таинственно-пустынным бухточкам. Слева простирались голубые дали моря с редкими золотыми вкраплениями островов, а над головой – небо, небо, небо… Странный, заколдованный в своей неизменчивости мир.
      Как у большинства греческих кораблей, на «Орифии» не было внутренних помещений для пассажиров и матросов, все ночевали на палубе. Ночь… Властная греческая ночь, она отнимала у мира все краски, только море отливало темным серебром в свете огромной луны, зато запахи – соли, смолы, каких-то далеких таинственных растений – становились острее: могучий ночной воздух врывался в легкие, мысли путались, словно бы менялась вся жизнь, а главное – отношение к ней. В Риме существование человека было подчинено заботам и тревогам о будущем, тогда как здесь царило настоящее.
      Наступало утро, и море казалось светлой бирюзой, а хребты далекого горного кряжа, четко вырисовывающиеся на фоне бледного неба, золотились от нависшего над ними огромного красного солнца. Утром все было сложнее, в сознании вновь всплывали вопросы, на многие из которых Гай Эмилий так и не нашел ответа.
      Собственно, принятое им решение было навязано судьбой. За недолгие двадцать шесть лет своей жизни он так и не сумел примириться с тем, что нельзя жить, никого не угнетая и никому не подчиняясь, и вот теперь, поневоле склоняясь перед неким непонятным, всевластным законом, повелевавшим ему идти дальше, приняв прошлое и будущее как данность, он не мог не роптать.
      Гай любил Ливию, но сейчас он не оставил бы ее даже в том случае, если б потерял к ней всякое чувство, он не смог бы отправить ее в Рим, к Луцию, хотя понимал, что она пережила бы и это.
      Ливия с интересом расспрашивала его про остров. Что он мог ответить? Жестокое солнце, жара, унылое безводное пространство, горбатая иссушенная земля. Гай знал и другое: даже если человек, к которому он собирался обратиться за помощью, согласится принять участие в его судьбе, самое большее, на что он может рассчитывать, – скромное существование без угрозы голодать и носить одну единственную тунику, но и без малейшей возможности чего-то добиться в жизни.
      Гай чувствовал, что никогда не сумеет заставить себя выслуживаться, даже ради семьи. Семья… Хотя Ливия уверяла, что ей не нужно ничего большего, чем быть рядом с ним, Гай не был в этом уверен. В Риме она жила совсем иначе: он видел украшения, которые Ливия прихватила с собой, убегая из дома. А ребенок? Гай сказал то, что должен был сказать: что он удочерит девочку и даст ей свое имя, но… Все-таки это был не его ребенок, и он не испытывал к нему никаких чувств. А если появятся свои дети? Что он сможет сказать, а главное – что оставит сыну? Клеймо изгнанника?
      Элиар довольно охотно согласился плыть в Сиракузы, после того Гай Эмилий сообщил ему, что Секст Помпей зачисляет беглых италийских рабов в свою армию на правах свободных воинов. Правда, Гай подозревал, что гречанка ничего не знает об этом разговоре, потому как она по-прежнему выглядела спокойной и счастливой. Он посмотрел на девушку, лицо которой в обрамлении похожих на золотую пряжу волос выглядело удивительно просветленным. Ливия поведала по секрету, что перед отъездом Тарсия ходила к известной афинской прорицательнице, и та предсказала гречанке, что та воспитает двоих сыновей, один из которых сумеет снискать признание и славу при будущем правителе Рима. Гай посмеялся и заметил: «Лучше б она сказала, кто будет этим правителем!»
      Потом он взглянул на Ливию, на ее уже позолоченное солнцем, едва прикрытое легкой туникой тело, улыбку и взгляд, словно бы ускользающий куда-то вдаль и, чувствуя тепло руки молодой женщины, думал о том, что ее присутствие дарит ему ощущение чего-то бесконечно надежного, близкого и родного. Она казалась такой открытой, чутко откликающейся на властный зов любви и жизни, по-своему очень уверенной и смелой… И он говорил себе: «О, боги, сейчас я имею то, что воистину обретаешь только раз в жизни. Глаза Ливий – зеркало, в котором отражается весь этот мир с его противоречиями, и я должен принять его таким, каков он есть, хотя бы ради нее. Я просто обязан быть счастливым».
      Они уединились в укромном уголке в задней части палубы и стояли, держась за руки, внимая соленому дыханию бескрайнего моря. Сейчас, во второй половине дня, оно потемнело, приобрело насыщенный сине-зеленый цвет, волны казались тяжелыми, они перекатывались одна за другой, и весла вздымали в них ослепительно-белую бурлящую пену.
      Без конца тянулась заунывная песня гребцов, созвучная плеску волн, – точно разматывался огромный клубок пряжи, виток за витком, медленно, ритмично, спокойно.
      По лицу Ливий скользили быстрые тени, а ее зеленовато-карие глаза казались неожиданно прозрачными.
      – Странная страна Греция, – сказала она, глядя на тонущие в синей дымке знойного воздуха, поросшие можжевельником далекие плоскогорья. – Безмятежность, чистота, четкость форм… Между тем все это обманчиво – жизнь здесь сурова: летом зной, зимою ветра, много голого камня и слишком мало воды.
      – Зато обитателям этого края свойственно особое, молчаливое, даже не всегда осознанное понимание истины. Нам, римлянам, этого не дано.
      Ливия не ответила. О чем она думала? Гай не решался спросить. Он знал, что перед отплытием на Сицилию она нашла человека, который ехал в Рим, и передала с ним письмо Луцию. Что она написала? Сообщила, что разводится с ним и только, или попыталась что-либо объяснить?
      Гай невольно сжал ее руку. Его ли вина, что жизнь так измельчала? Он не хотел, чтобы все свелось только к борьбе за убогое, голое существование, когда повседневные дела вытесняют все мысли о красоте, любви, о том вечном, что так или иначе присутствует в жизни.
      – Я не желаю проживать деньги, которые ты взяла у Луция, – с едва заметным вздохом произнес он. – Будет лучше, если мы постараемся их вернуть.
      – Это возможно, – ничуть не удивившись, отвечала Ливия. – Собственно, мы потратили не так уж много. Драгоценности по праву принадлежат мне. Чтобы собрать недостающую сумму, продадим несколько украшений и перешлем деньги в Рим, а оставшегося нам хватит самое меньшее на несколько месяцев. Наверное, придется купить дом и пару рабов?
      – Мне вовсе не хочется, чтобы ты отказывалась от своих драгоценностей.
      Ливия улыбнулась:
      – Не думаю, что они понадобятся мне в Сиракузах! К тому же при виде этих украшений меня охватывают не слишком приятные воспоминания.
      На самом деле эти воспоминания, скорее, можно было назвать тревожными, внушающими чувство вины. Ливия сухо, в двух строчках, сообщила Луцию о разводе, написать же отцу и вовсе не достало сил. Это было несправедливо, жестоко, и иногда молодой женщине даже хотелось, чтобы муж не получил ее послание. Пусть все умрет, растворится в безвестности – и его вопросы, и возмущение, и обида. И ее вина.
      Погруженный в раздумья Гай продолжал молчать; он рассеянно следил взглядом за двумя странными кораблями, идущими со стороны открытого моря наперерез «Орифии». Откуда они взялись? На юго-востоке была кучка небольших, по большей части необитаемых островов – они могли приплыть оттуда, но… Спустя мгновение Гай сжался от неумолимого предчувствия беды. Это были обыкновенные греческие триеры, но ведь пираты никогда не строят своих судов, а используют те, что удалось захватить в боях. Во время успешной морской кампании Гнея Помпея в 731 году от основания Рима пиратство в Средиземноморских водах было ликвидировано, но после смерти Цезаря, во времена политической неразберихи и агонии Республики пираты вновь подняли голову. Лишенные былой организованности, растерявшие прежнюю уверенность и дерзость, они прятались в лабиринтах островов, изредка совершая внезапные стремительные вылазки. Теперь пиратские команды состояли из избежавших наказания преступников, беглых италийских рабов, разного рода ссыльных, словом, из всякого сброда.
      Вскоре опасения Гая подтвердились – он услышал, как начальник гребцов приказал увеличить скорость; также было велено поднять запасной парус. Почти до боли сжав руку Ливий, Гай коротко поведал ей о том, что случилось. Она глядела с безмерной тревогой, но не поддалась смятению чувств и слушала доверчиво, внимательно, не перебивая. Они вместе нашли Тарсию и Элиара – Ливия забрала у гречанки ребенка. Дурная весть стремительно облетела судно – пассажиры сгрудились у края палубы и глядели на приближавшиеся корабли. Расстояние между ними неуклонно уменьшалось – пиратские галеры были несравненно легче грузового корабля, а пользы от парусов почти не было – дул слабый бриз.
      Гай Эмилий ждал – что еще оставалось делать? – неминуемой трагической развязки. Будущее вновь представлялось ему страшной бездной. В одночасье потерять то, ценность чего он еще не успел до конца осознать! К мрачному признанию действительности невольно примешивалось чувство недоумения. Почему, за что? Хотя, наверное, он понимал. Гай помнил, чем утешался последнее время. «Что такое Рим? – спрашивал он себя. – Это могущество, лишенное божественного разума, богатство без совести, правосудие без справедливости. О нем не стоит жалеть». Он решил сотворить из несчастья счастье, превратив место изгнания в убежище; все обдумав и взвесив, предъявил богам свой счет, решил, что взамен потерянному богатству они даруют ему полную радости и восторгов любви жизнь с Ливией. Он забыл о том, что боги смеются слишком жестоко, их смех – смертоносное оружие для тех, кто возомнил, будто способен использовать волю бессмертных по своему разумению.
      Между тем та горстка мужчин, что имела оружие, приготовилась к защите. Хозяин корабля, грек, призывал их отказаться от своего намерения и умолял сдаться без боя: «Иначе они перебьют нас всех!»
      Охваченный душераздирающим волнением, Гай невольно поймал его взгляд.
      – Что они делают с пленниками?
      – Вам нечего бояться, – торопливо произнес грек. – Ведь вы римляне, у вас наверняка есть друзья и покровители, которые внесут выкуп, и вы обретете свободу. Мне хуже – я лишусь корабля, груза и рабов. Лишь бы сохранили жизнь…
      Когда стало совершенно ясно, что «Орифии» не уйти от преследования, гребцам было велено сложить весла. Ливия с ребенком на руках и Гай Эмилий застыли на палубе в мрачном ожидании среди других пассажиров.
      Прошло четверть часа – пиратские галеры не спеша, деловито окружили «Орифию» с двух сторон, с их бортов были перекинуты абордажные мостики, и на палубу ринулась разношерстная громкоголосая орава морских разбойников. Их численность вдвое превышала количество мужчин на «Орифии», тем более что последние не имели почти никакого оружия.
      Пираты сразу взялись за дело: разоружили немногочисленную охрану, развели по сторонам мужчин и женщин, вытолкнули на середину хозяина корабля, кормчего и начальника гребцов. Во избежание неожиданностей рабов наспех приковывали к решетчатым стенам в подпалубном пространстве корабля. Внезапно какой-то человек (Ливия с изумлением узнала в нем Элиара) мощным рывком прорвался сквозь неприятельское кольцо и с разбегу бросился в море.
      Проплыв под водой довольно значительное расстояние, он вынырнул далеко в стороне от корабля и теперь быстро, не оглядываясь, удалялся прочь.
      Главарь пиратов набросился на своих подчиненных с бранью, но вскоре с усмешкой махнул рукой. Гай понял, что он имел в виду: до суши было не меньше двухсот стадий, к тому же вдоль берега почти сплошь тянулись отвесные скалы.
      Дошел черед и до Гая; тогда он выбросил вперед руку с инстинктивным презрением к покорности существам низшего порядка и крикнул:
      – Не прикасайтесь ко мне!
      – А кто ты такой? – тотчас спросили его.
      Гай молчал; он слышал о неистребимой ненависти пиратов к римским патрициям. Иногда их швыряли в море, даже пренебрегая предложенным выкупом.
      – Это римские граждане, – поспешил заявить теперь уже бывший хозяин «Орифии», – он и вон та женщина.
      Глаза главаря, плотного мужчины лет сорока, говорящего как на греческом, так и на хорошей латыни, сузились и потемнели.
      – Римлянин? – С этими словами он схватил Гая за одежду так, что ткань затрещала и поползла. – Не желаешь ли за борт?!
      Пираты одобрительно загудели.
      – Нет! – выдавил Гай, подумав о Ливии и ее ребенке. – За нас могут дать выкуп… Требуйте что угодно, только не трогайте женщину.
      – Десять талантов за каждого из вас! Согласны?
      – Да.
      Главарь небрежно кивнул – Гая и Ливию отвели в сторону. Их оставили под охраной двух человек, тогда как часть остальных пассажиров перегнали на пиратское судно, связав попарно. Хозяина корабля и двух начальников команды бросили за борт, крепко скрутив ремнями, после чего разбойники принялись исследовать груз и отбирать у пленников ценные вещи. Собственно, добыча была невелика: на «Орифии» не оказалось ничего такого, что можно было бы с выгодой продать на берегу, не считая, конечно, рабов. Самое страшное, Тарсии предстояло разделить участь этих несчастных. Ливия озиралась в поисках своей гречанки, но ее не было видно. Одеревеневшими пальцами она прижимала к груди ребенка, – к счастью, девочка недавно поела и теперь спала безмятежным сном.
      Выбрав момент, Гай произнес, глядя прямо в глаза молодой женщины:
      – Послушай меня, Ливилла! Возможно, скоро нас разлучат, потому я скажу сейчас: ты должна написать своему отцу. Десять талантов – очень большая сумма, но, думаю, Марк Ливий не пожалеет ничего, чтобы тебя спасти.
      Внезапность несчастья подействовала на него отупляюще, сейчас он даже не чувствовал отчаяния. Возможно, было бы лучше, если б Ливия испытывала то же самое. Но ее губы дрожали, а потемневшие от душевной боли глаза были полны слез.
      – И мне придется ехать в Рим без тебя?!
      – Не знаю. Но даже если и так, ты должна это сделать хотя бы ради своего ребенка.
      – А как же ты?!
      – Думаю, для меня тоже найдется какой-нибудь выход. На самом деле Гай не видел никаких путей к спасению: у него не осталось родственников, друзей, надежных знакомых, никого, к кому он мог бы обратиться за помощью. Но он старался об этом не думать. Сейчас нужно было позаботиться о Ливий. Пираты могли потерять терпение, разозлиться и тогда… Придется тщательно следить за собой – ни одного неосторожного слова, движения, взгляда.
      Постепенно они оба впали в оцепенение, словно бы спали с открытыми глазами, не шевелились и молчали. Так начался тягостный путь в неизвестность.

ГЛАВА VI