Утром перепуганные рабыни сообщили Луцию, что Ливия исчезла, а в углу ее комнаты лежит груда окровавленной одежды.
      Полный самых ужасных подозрений Луций бросился в спальню жены. В первые мгновения его посетила мысль о похищении или даже убийстве, но, опомнившись, он немного успокоился. Дом охранялся, и после ухода солдат никто не слышал никаких подозрительных звуков. Все калитки и ворота были заперты, нигде ни единого следа взлома. И собаки молчали всю ночь.
      Среди валявшейся в углу запятнанной кровью одежды была грубая серая туника раба и короткий плащ, а также другая туника, белая, тонкой шерсти, – ее мог носить мужчина аристократического происхождения. Осмотрев все это, Луций приказал рабыням, которые обычно прислуживали Ливий, выяснить, что пропало из ее украшений и вещей. Оказалось, исчезли почти все драгоценности, кое-что из одежды и обуви, кое-какие туалетные принадлежности. Кроме того (это обнаружил сам Луций), пропали деньги из тайника в таблине – печать на стоявшем в нише железном сундучке была сорвана, замок сломан.
      Вернувшись в спальню, Луций присел на кровать и задумался. Теперь он понимал, что было не так в поведении Ливии: то, что она с таким вызовом открывала крышки сундуков. Он знал: она должна была стоять с непонимающим, кротким видом и покорно ждать, когда солдаты уйдут. Вещи в одном из сундуков были испачканы кровью… Кого могла прятать Ливия? Кажется, никто из близких знакомых и родственников не пострадал от проскрипций, значит, это мог быть только один человек – Гай Эмилий Лонг. Он пришел к ней, она укрыла его, а потом… Как им удалось уйти?! Почему никто ничего не заметил?! Луций в гневе набросился на слуг, но те, как и следовало ожидать, все отрицали. Никакого шума, никакого огня, нет, из дома никто не выходил…
      Понимая, что надо действовать, Луций отправился к Марку Ливию. К счастью, тот оказался дома. Услышав известие об исчезновении дочери, поспешно вышел в атрий, позвав с собою Децима: Луций Ребилл, слишком расстроенный и растерянный, не стал возражать против присутствия последнего.
      – Ты исключаешь похищение или убийство? – сразу спросил Марк Ливий.
      – Полностью Она просто сбежала. Причем, как ты понимаешь, не одна!
      Губы Марка Ливия были скорбно сжаты, но взгляд оставался твердым.
      – С кем же? – спокойно спросил он.
      – А ты не догадываешься? – прошипел Луций. – С Гаем Эмилием Лонгом!
      Наступило оглушающее молчание. Луций Ребилл, в глазах которого застыли боль поражения и жажда мести, невольно отвел взгляд. Наконец он услышал голос Децима:
      – Но как это могло случиться? Почему?
      Луций видел, что Марк Ливий тоже ждет объяснений, потому, собравшись с силами, холодно произнес:
      – Его имя попало в проскрипционные списки, за ним пришли, его ранили, но он убежал и не нашел ничего лучшего, чем прийти к ней. Я ничего не знал. Солдаты искали его в моем доме, но она его спрятала… в спальне, в сундуке. А ночью ушла с ним и одной из рабынь.
      Луций заметил, что Децим едва заметно улыбнулся, и задохнулся от бешенства. В глазах брата Ливий была даже не догадка, а жестокое, пронзительно-ясное понимание истины.
      «Но ты будешь молчать!» – с бессильной и одновременно торжествующей яростью подумал Луций.
      Между тем Марк Ливий принялся расспрашивать зятя – его слова звучали размеренно и сухо:
      – Что этот человек делал в Риме? Как его имя могло попасть в списки?
      – Не знаю, – отвечал Луций с плохо скрываемым раздражением. Его злили подобные расспросы: интересно, какое отношение это имеет к существу дела?!
      – Его тяжело ранили?
      – Крови было достаточно много.
      – Раненый и две женщины… – с сомнением произнес Марк Ливий.
      – Рабыни сказали, что к исчезнувшей служанке в тот же вечер приходил ее дружок, гладиатор. Возможно, они убежали вчетвером?
      – Гладиатор? – повторил Децим. – А чей?
      – Кто знает! Сейчас чуть ли не каждый богатый римлянин имеет собственный гладиаторский отряд.
      – И ты ничего не заподозрил, Луций? – сказал Марк Ливий.
      – Я? А ты?! – неожиданно взвился тот. – Вы все скрывали от меня его имя! Я даже не знал, кто… – Он осекся и замер, сжав пальцы в кулаки. Внезапно прорвавшаяся в голосе мстительная свирепость удивила его самого.
      Марк Ливий пожал плечами и произнес со всегдашним достоинством:
      – Я не думал, что это так важно для тебя. Обычное девичье увлечение…
      Луций вспомнил лицо Ливии каким оно было вчера, когда он говорил с нею в последний раз. Она отвечала ему, не отводя глаз, в то время как в ее спальне прятался этот…
      И он вскричал, не помня себя:
      – Девичье увлечение?! Как бы не так! Да она спала с ним еще до нашей с нею свадьбы!
      Мгновение назад Луций не собирался произносить этих слов. Теперь он сидел, несколько отрезвленный и слегка освободившийся от того страшного груза, какой представляли собою столь долго сдерживаемые чувства. Теперь они наконец хлынули на волю, но он не двигался, придавленный теперь уже другим бременем – сознанием непоправимости случившегося, – сидел, глядя на свои бессильно упавшие на колени дрожащие руки.
      Марк Ливий молчал. Никто и никогда еще не видел у него такого выражения лица. Словно он только что потерял одну из своих твердынь, тех, на каких покоился его мир. На свете нет ничего незыблемого, но не все это понимают, а кто понимает, зачастую не может принять…
      Несколько секунд Марк Ливий пристально смотрел на Луция, потом перевел взгляд на сына: Децим сидел, изумленно вытаращив глаза. Тогда отец Ливий глухо произнес:
      – Я не знал. Мы не знали. Если б только я догадывался, ни за что не отдал бы ее тебе.
      «Конечно! – хотел воскликнуть Луций. – Ты выдал бы ее за того, другого, ведь он был и молод, и красив, и богат!»
      – Теперь поздно об этом говорить, – сухо произнес он.
      – Ты хочешь вернуть Ливию обратно? – спросил Марк Ливий. – Или мне взять поиски на себя?
      – Я еще не решил, – уклончиво произнес Луций. – Она оскорбила и опозорила всех нас.
      Глаза Марка Ливия совсем потемнели, на лице ярче обозначилась сеть страдальческих морщинок.
      – Ты можешь развестись с нею, но сначала ее надо найти. Ты еще никому не сообщал?
      – Нет.
      – Нельзя доводить до сведения претора, – заметил Децим, – Ливию могут обвинить в пособничестве проскрибированному.
      – Лучше нанять отряд людей, которые занялись бы отдельными поисками, причем сделать это побыстрее, пока нас не опередили солдаты триумвиров, – сказал Марк Ливий.
      – Кстати, – промолвил Децим, обращаясь к Луцию, – позволь узнать, а где ты был этой ночью? Почему оставил Ливию одну?
      Луций стиснул зубы. Он в сотый раз пожалел о том, что позволил Дециму присутствовать при этой беседе. Но поскольку здесь находился Марк Ливий, он взял себя в руки и спокойно ответил:
      – Она попросила позволения ночевать в одиночестве. Она жаловалась на плохое самочувствие…
      – Полагаешь, они сговорились заранее?
      – Нет, не похоже.
      – Конечно, они попытаются выбраться из города, – сказал Марк Ливий. – Как думаете, может Ливия обратиться за помощью к подругам или знакомым?
      – Вряд ли, – ответил Луций.
      – Да. Попытается найти пристанище на одной из наших вилл? Сомневаюсь…
      – А если они поедут в Этрурию, туда, где живет этот Гай Эмилий? – предположил Децим.
      – Что им там делать? – В глазах Луция Ребилла вспыхнул нехороший огонек. – Ему уже ничего не принадлежит. Распоряжение о конфискации наверняка было отдано сразу же, как только…
      Он замолчал, случайно натолкнувшись на взгляд Марка Ливия, глубоко задумчивый, отрешенный. Отец Ливий пытался что-то понять, измерить глубину какой-то пропасти, что-то решить для себя. Наконец этот немолодой, многое повидавший патриций вымолвил тяжело и устало:
      – Мы их найдем. Ливия никогда не путешествовала, у нее мало жизненного опыта, она плохо представляет, что нужно делать… Гай Эмилий ранен. Рабы… – Он пожал плечами.
      Луций поднялся с места:
      – Я сам займусь поисками. А если мне понадобится помощь, обращусь к вам.
      Он прочитал в глазах отца Ливий одобрение своему решению.
      – Какой приказ ты отдашь людям?
      – Задержать Ливию; всех, кто будет с нею, убить на месте, – не колеблясь, отрезал Луций.
      Немного помедлив, Марк Ливий сказал:
      – Позволь мне первым поговорить с нею.
      – Нет, – непреклонно произнес Луций, – это сделаю я.
      …Утро было очень чистым и ясным: ни облачка в вышине, ни струйки тумана, только прозрачный золотистый свет теплого солнца. Легкое, точно чье-то сонное дыхание, дуновение ветра шевелило густой кустарник, вдали темнели силуэты деревьев. Это была окраина города, близ Кампаниевой дороги – чрезвычайно ненадежное для убежища место.
      Гай Эмилий лежал на расстеленном на земле плаще, Ливия сидела рядом. Тарсия беспокойно прохаживалась взад-вперед, сцепив пальцы, кусая губы: Элиар ушел довольно давно, и его все не было. Временами она украдкой поглядывала на госпожу, но не произносила ни слова. Ливия тоже молчала.
      Гай Эмилий не двигался. Он пребывал в сознании, но лежал как труп, в его взоре была пугающая, тяжелая неподвижность, неподвижность отчаявшейся души. В одночасье познать смерть и в то же время остаться живым! Прежний Гай Эмилий умер, а действительность, в которой существовал нынешний, превосходила самый кошмарный сон. Вчера он был здоров, он думал, надеялся, мечтал, верил, любил, он был сыном и преемником своего отца, имел богатство, имя, обладал правом жить на этом свете, сегодня же рухнул в бездну, его раздавили, подмяли под себя, обесчестили, он стал бесполезным, жалким, преследуемым, презираемым, нищим… Он уже умер, это какие-то остатки жизни, ведь его все равно убьют… и даже люди, которые его окружают, не люди, а… тени! Он закрыл глаза. Ему было больно видеть лицо Ливий, полное темного упорства и светлой надежды, лицо человека из другой жизни, другого мира. Несколько часов или даже минут рядом с нею, а потом…
      Вдали взвилась в небо стайка вспугнутых птиц, одна, вторая… Ливия насторожилась. Отныне всюду, из-за каждого куста ей чудился чей-то пристальный, изучающий, выслеживающий взгляд. И вот зашуршали чьи-то шаги, после чего раздался приглушенный возглас:
      – Это я!
      Тарсия издала радостный вопль и бросилась вперед. В следующий миг Элиар вынырнул из-за кустов. Он не обнял гречанку – его руки были заняты: в одной он держал корзину, с какими ходят за покупками рабы, другой придерживал полу плаща, под которым, как выяснилось позднее, прятал меч. Гречанка узнала оружие некогда убитого Элиаром римского воина.
      – Где ты был? Что тебе удалось узнать?
      Ливия поднялась с земли. В ночь бегства она сняла столу и переоделась в простую одежду, а вместо любимых, украшенных изящной шнуровкой и зелеными каменьями башмачков из тонкой мягкой кожи надела другие, понадежнее и покрепче. Прихваченные из дома драгоценности были упрятаны в небольшой дорожный ларец.
      Элиар поставил корзину к ее ногам и сдернул ткань. Внутри обнаружились бутылка с напитком из вина и гиметского меда, свежий пшеничный хлеб и козий сыр, а также коробочка с мазью на травах, наверное, купленная где-нибудь на Субуре.
      Он протянул Ливий оставшиеся деньги и сказал:
      – Надо поесть, госпожа.
      Взволнованные женщины отказались, тогда Элиар произнес:
      – Все выезды из города очень хорошо охраняются, на улицах и площадях полно солдат. Однако нам все-таки нужно выбраться. Мы решили бежать в Грецию, туда добираются морем, значит, нам сначала надо в Остию, а потом?..
      – В Остию? Да, наверное. Из Остии, как я слышала, корабли идут в Путеолы…
      И тут внезапно послышался голос Гая:
      – Из Остии в Путеолы три дня пути, потом из Путеол в Коринф или Афины – через Пелопоннес – можно приплыть и за пять, если не помешают морские разбойники и осенние шторма. Но нам это ни к чему. Мы никогда не выберемся из Рима.
      – Почему? – с долей вызова произнес Элиар, впервые обращаясь к Гаю.
      – Под нашими ногами бездна.
      – Иногда можно выжить, даже уцепившись за травинку. Как бы то ни было, мы должны попытаться спастись.
      – Мне нечего спасать. – Гай снова закрыл глаза. – И для всех вас было бы лучше, если б я уже умер.
      По спине Ливий пробежал холодок. «А как же я?!» – хотелось выкрикнуть ей. Ведь она тоже лишилась всего, что имела, отказалась сама, под влиянием обстоятельств, казалось, не оставлявших никакого выбора. Вчера этот шаг дался ей легко, но теперь – Ливия знала – ей предстоит пожинать горькие плоды своего поступка.
      Тарсия шевелила губами, – наверное, молилась кому-то из богов. Элиар молчал. Он давно уже никому не молился, хотя подозревал, что в уготованной ему жизни глупо полагаться только на свои усилия. Что такое высокая стратегия против превратностей судьбы? Выходя на арену с мечом в руке, он не имел никаких определенных мыслей, не строил никаких планов, не уповал ни на какие высшие силы. Но после, в очередной раз избежав гибели, случалось, думал: наверное, кто-то могущественный направлял движения его тела, должно быть, чья-то невидимая рука вновь перевела его через пылающую бездну на берег жизни. Но он никого не благодарил, потому что знал: когда играешь в кости со смертью, нельзя рассчитывать на долгую удачу, даже если тебе помогают все боги Олимпа.
      – Вот что, – сказал он женщинам, – нам его не спрятать. Я видел, как ворошили копьями сено в повозках, как протыкали мешки и разбрасывали корзины. Нам надо пройти, не прячась, слышите? Победить противника намного легче, если угадать, как он будет действовать. Мы не должны позволить им разгадать нас. Так что давайте подумаем.
      – Мы придумаем, – решительно произнесла Ливия, обращаясь Тарсии и Элиару, которым было чуть более двадцати лет и которые, так же как и она, отчаянно хотели жить, – мы обязательно что-нибудь придумаем.
      …С вечера хлынул ливень и продолжался едва ли не всю ночь: небеса сотрясала дрожь, точно там бесновались в каком-то невидимом логове полчища ужасных существ, а внизу ветер безжалостно гнал мутные воды Тибра и так сильно хлестал землю сотнями похожих на плети дождевых струй, что вода разметалась брызгами во все стороны. Она потоком неслась по дорожным камням, булькала в сточных канавах, шелестела по листьям деревьев, дробно стучала по крышам и навесам. Хотя под утро дождь прекратился, было очень сыро, и солдаты, стоявшие в карауле близ Остийской дороги, без толку кутались в насквозь промокшие широкие лацерны. Несмотря на то что их бесконечно раздражала необходимость осматривать повозки и вглядываться в лица пеших путешественников, они продолжали выполнять возложенную на них обязанность, подчиняясь железной дисциплине римского войска. К тому же ими руководили и чисто практические соображения: за голову проскрибированного каждому свободному было обещано двадцать пять тысяч драхм.
      – Я уже устал видеть в каждом бродяге сбежавшего сенатора, – сказал один солдат другому.
      А между тем поток повозок, как въезжавших в Рим, так и выезжавших из него, не иссякал: тяжело нагруженные двух– или четырехколесные ломовые телеги, легкие крытые колесницы, запряженные мулами или низкорослыми, но выносливыми галльскими лошадьми. В углублениях размытой ливнем земли стояла вода, местами она заливала оси заляпанных жидкой грязью повозок. Но воздух был на диво чист и прохладен, пахло не пылью, а листвой, травою и мокрой древесной корой.
      Солдаты пропустили шумную толпу бродячих актеров, коим вздумалось тронуться в путь за час до рассвета, потом остановили одинокую повозку, которой правил светловолосый молодой человек, по-видимому, раб-варвар.
      – Что везешь и куда? – спросили его.
      Он равнодушно кивнул назад, туда, где сидела безмерно взволнованная, испуганная молодая женщина. Ее печальные серые глаза влажно поблескивали на усыпанном веснушками, бледном от усталости или горя лице; капли недавно прошедшего дождя переливались жемчугом в мягких волнах рыжих волос, выбивавшихся из-под траурного покрывала, а обвисшие складки мокрой одежды обрисовывали огромный живот, – судя по всему, женщина была на одном из последних месяцев беременности.
      Рядом с этой, первой, находилась вторая, тоже в темной одежде, поникшая и незаметная, она прятала лицо под накидкой. Основную часть повозки занимало что-то похожее на неподвижное человеческое тело, надежно укрытое толстым плащом. Остро пахло еловыми ветками и кедровым маслом, каким обычно натирали тела усопших с целью задержать разложение.
      – Что там у вас? – нетерпеливо повторил солдат.
      Молодая женщина, может быть, жена средней руки торговца или управляющего богатым поместьем, но никак не аристократка, откинула темную ткань. Перед взглядами солдат предстало озаренное светом факелов безжизненное лицо молодого мужчины. Глаза были закрыты, бескровные губы слегка разомкнуты, черты воскового лица застыли, а на шее виднелась ужасного вида багровая рана. Не дожидаясь вопросов, женщина принялась объяснять, говорила взволнованно, громко, сбивчиво, слова перемежались всхлипами, – одной рукой она держалась за свой огромный живот. Это ее муж, а вон там – сестра мужа, возница – их раб. Ее супруг приехал в Рим по торговым делам, и там его убили, по ошибке или злому умыслу… А теперь его везут хоронить в собственной земле в одну из южных провинций. К тому же она не хочет, чтобы ее ребенок появился на свет в этом ужасном городе и…
      Солдат прервал ее речь резким жестом. Хотя похороны усопшего считались священным делом живых и все относились к умершим с неким возвышенным почтением, никто не стал бы без лишней надобности осквернять себя прикосновением к покойнику. Мало ли как отнесутся к этому боги, а приносить искупительную жертву никому не хотелось. Словом, путникам разрешили проехать без тщательного досмотра.
      Во время разговора солдат с женщиной державший вожжи человек ни разу не двинулся, не переменил позу, тогда как его глаза с неослабевающим напряжением наблюдали за разыгравшейся сценой. Один единственный подозрительный жест, слово – и он спрыгнул бы с повозки и вступил в свой последний неравный бой, тогда как женщины послали бы лошадь вскачь. Таков был уговор. Возможно, им удалось бы уйти. Возможно…
      И вот повозка дрогнула и покатилась, неторопливо, словно и впрямь везла кого-то в последний путь. Только через четверть часа Элиар решился ускорить движение.
      Тарсия торопливо избавлялась от мешавшего фальшивого живота, тогда как Ливия замерла, глядя на посветлевшее небо, где все еще мерцали едва заметные искорки звезд. На какое-то мгновение на нее снизошло успокоение, она словно бы впала в забытье, мысли затуманились, все страдания и тревоги отступили и, казалось, перестали существовать. Она погрузилась в торжественную тишину, льющуюся с небес, словно невидимый благодатный дождь. Ей была жизненно необходима эта минута передышки.
      А потом помыслы Ливий вновь обратились к Гаю. Он лежал, все такой же неподвижный, – ночь, проведенная в сырости и холоде, не прошла даром, у него начался жар: кожа на лице, прежде восковая, теперь приобрела землистый оттенок, глаза безо всякого выражения смотрели в пустоту неба, углы губ опустились, точно на маске, высеченной на стене какого-нибудь колумбария. Похоже, он дошел до такого состояния, когда отчаяние уже не ищет выхода, а словно бы застывает в душе, отравляя ее смертельным ядом. Его жизнь угасала, иссякала капля за каплей, и даже присутствие любимой женщины, сознание того, что ради него она пожертвовала всем, что имела, не вселяло надежду.
      Ливий стало страшно. Она не смела тревожить Гая и заговаривать с ним. Она украдкой пыталась встретиться с ним взглядом и не могла. Она сникла, ее руки упали, как плети, глаза потускнели. Чтобы спасти Гая, они попытались представить его мертвым, между тем как на его челе и без того лежала безжалостная печать смерти!
      Через пару часов им пришлось остановиться в небольшой придорожной гостинице, каких в те времена уже немало настроили вдоль дорог. Это было опасно, но Ливия настояла на своем – она надеялась отыскать какого-нибудь врача. Она больше не слушала и не хотела слышать советов и предостережений Элиара, который все-таки сохранял здравомыслие и силу духа, ей не нужны были робкие и искренние увещевания Тарсии, она видела перед собой лишь Гая, умирающего, отчаявшегося Гая и могла думать только о нем.
      Они устроили раненого наверху, в небольшой комнатке. Ливия осталась с ним, а Элиар вышел – необходимо было напоить лошадь и немного разведать обстановку. Тарсия вызвалась его сопровождать. Они спустились вниз – хозяин знал об этом, так как Элиар разговаривал с ним. Перед тем как выйти на улицу, галл сказал гречанке:
      – Хорошо, если б кто-нибудь мог нас предупредить, если вдруг что-то случится.
      Тарсия еще раньше приметила шустрого мальчишку, племянника хозяина. Теперь она подошла к нему и шепнула несколько слов, одновременно протянув асс. Зажав монетку в кулаке, мальчик согласно кивнул.
      Потом они вышли из гостиницы и на мгновение остановились у сложенной из крупного камня стены. Здесь было тихо; в воздухе витал чуть заметный запах осени, высоко в небе летали птицы. Дорога тянулась вдаль, туда, за тяжелую гряду облаков на горизонте, там были горы и море, и… свобода. И Тарсия никак не могла понять, близко это или далеко.
      Если Гай умрет, Ливия, наверное, вернется домой. Что тогда будет с ними?
      – Неужели он не выживет? – тревожно спросила гречанка.
      – А он и не хочет жить.
      – Не понимаю, – задумчиво промолвила девушка, – на его месте я бы радовалась, что осталась жива.
      – Он не был готов к случившемуся, в этом все дело, – сказал Элиар.
      – А как же госпожа?
      – Она другая. У нее есть уверенность в будущем, а у него нет.
      – Значит, смерть для него – наилучший выход?
      – Не знаю.
      Элиар усмехнулся. Римляне! Им просто необходимо чувствовать себя великими, стоять хотя бы на ладонь выше других народов, а по возможности и соотечественников. И когда кто-то или что-то сбрасывает их с пьедестала, они теряют волю к жизни.
      Он был не прав: среди сограждан Гая Эмилия было немало таких, кто сохранял силу воли и духа при любых обстоятельствах.
      Завершив все дела, Элиар и Тарсия вернулись обратно. Перед тем как войти внутрь помещения, галл сказал гречанке:
      – Иди, взгляни, что там и как, а я подожду здесь.
      Едва девушка переступила порог, мальчик незаметно кивнул ей, а потом показал на какого-то человека, который в этот момент говорил с хозяином. Человек этот, скорее, не раб, а отпущенник, был вооружен и при ближайшем рассмотрении имел весьма дерзкий вид. Еще четверо мужчин поджидали его тут же, у входа.
      Хозяин не заметил Тарсию – он был занят беседой. Торопливо сунув мальчику еще одну монету, девушка быстро вышла из комнаты и бросилась к Элиару. Выслушав ее, гладиатор задумался. Тем людям нужна Ливия – это ясно. Гая они, вероятно, не пощадят – его голова недешево стоит. А они с Тарсией? У них есть крепкая повозка, хорошая лошадь, немного денег. Никто не станет преследовать их без лишней надобности…
      Гречанка, всегда чутко улавливавшая его настроение, с тревогой произнесла:
      – Мы не можем оставить госпожу. Они ее убьют!
      – Нет. Эти люди наверняка посланы ее мужем – она нужна ему живой, а не мертвой.
      – А он? Ты позволишь ему умереть? Ты?!
      Элиар пожал плечами:
      – А что я? Легко воображать себя героем, будучи римлянином! Я же не знаю, для чего и зачем я живу, – с тех пор как потерял свободу!
      Она молчала, глядя ему в глаза ясным, твердым, проникновенным взглядом. И он не смог выдержать этот взгляд.
      – Что ж… Хозяин скажет, что наверху только женщина и раненый. Ты оставайся здесь. Если что-то будет не так, беги.
      Он на мгновение порывисто прижал ее к себе, а после оттолкнул с нарочитой небрежностью. Девушка хотела что-то сказать, но передумала и, усилием воли сдержав подступившие слезы, сурово кивнула ему вслед. Потом прислонилась к стене. Что она наделала?! А если Элиар погибнет? Ведь силы неравны… И все же не могла поступить иначе.
      Элиар обошел строение, ловко вскарабкался на примыкавший к комнатам второго этажа небольшой крытый балкон и проник внутрь помещения. Ливия, по-прежнему сидевшая у постели Гая, обернулась и вздрогнула от неожиданности. Галл приложил палец к губам и указал на дверь. Почти в тот же миг в нее постучали так сильно, что задрожали крючья.
      Ливия испуганно вскочила, но Элиар жестом велел ей сесть.
      – Кто там? – спросила она, повинуясь его знаку.
      – Мы ищем госпожу Ливию, жену Луция Аскония Ребилла, – громко отвечали ей.
      Элиар утвердительно кивнул.
      – Я здесь, – произнесла молодая женщина.
      Ее голос слегка дрожал.
      Гай Эмилий открыл глаза и с обреченным спокойствием смотрел на дверь.
      – Открой, госпожа! Мы прибыли по поручению твоего мужа и не причиним тебе вреда. У нас есть послание от него.
      – Я не открою.
      Наступила минутная тишина. Потом за дверью решительно произнесли:
      – Тогда мы войдем силой. Таков данный нам приказ. Элиар прислонился к стене возле самых дверей и поднял меч. Выражение его лица выдавало величайшее напряжение, голубые глаза сверкали. Дверь была простая, деревянная, не обитая металлом, она запиралась вделанными в порог и притолоку крючьями. Теперь доски затрещали, крючья дрогнули, и… через несколько минут неизвестные ворвались в комнату. Первый был мгновенно сражен наповал, он пролетел вперед и свалился бездыханным почти у ног Ливий. Второго, напротив, отшатнуло назад – Элиар ранил его в грудь и следующим ударом выбил из рук оружие.
      Остальные двое отступили (один из пятерых, вероятно, остался внизу), но галл выскочил следом, чтобы вынудить их принять бой на лестнице, где он находился в положении, более выгодном для нападения и защиты. Инстинкт самосохранения пробудил в нем зверя: Элиару, много раз выступавшему на арене, было хорошо знакомо такое состояние – оно нередко спасало ему жизнь. То было не бешенство, не слепая ярость, скорее, обострение всех самых мельчайших чувств. Он не думал и не помнил ни о чем, ни о Ливий, ни о Тарсии, ни о Гае. Рукоятка меча лежала в ладони, как приклеенная; все части тела словно бы действовали самостоятельно и в то же время удивительно слаженно. Он видел все, что происходило вокруг, он предугадывал действия противников, меч в его руке словно бы превратился в живое существо, обладающее собственным разумом и волей.