Был день Венеры, иды квинтилия, 710 года от основания Рима, середина лета, когда лучи щедрого полуденного солнца сверкали ослепительным блеском на поверхности белых ребристых колонн, играли на полированном мраморе стен, отражались от покрытых сияющей бронзой крыш храмов, базилик и других построек, большинство которых соответствовало величию, славе, богатству правителей купающегося в море золотистого света вечного города, в те времена считавшегося средоточием земного могущества, поскольку широчайшие просторы всех окаймлявших Средиземноморье стран находились под его властью.
      Но судьба государств и целых народов не менее переменчива, чем судьба отдельных людей; во времена поздней Республики многие уже не считали сенат и консулов единственно возможной формой правления, и кое-кто перестал уповать на богов, сделавших Рим своим избранником и даровавших ему великую миссию господства над миром. В те жестокие годы последней вспышки гражданских войн одни уже сознавали неотвратимость перехода к единоличной власти, тогда как другие, стремящиеся сохранить свои привилегии или же вдохновленные демократическими идеями, неистово пытались бороться с неизбежным.
      Впрочем, едва ли об этом хотя бы однажды задумывались две юные римлянки, которые прогуливались по Большому Форуму. Они только что свернули с плохо вымощенной тесной боковой улочки и ступили на полное воздуха и света, окруженное прекрасными строениями, памятниками и статуями пространство главной рыночной площади Рима.
      Одетые, как и подобало девушкам в те сокрытые далью столетий времена, в длинные, до щиколоток, подобранные поясом и спадающие множеством легчайших складок светлые туники, они с привычной ловкостью пробирались сквозь пеструю толпу, столь шумную, что для того, чтобы услышать друг друга, им приходилось кричать.
      Наряд той из них, что выглядела постарше, смуглой черноволосой красавицы Юлии дополняла отделанная золотой сеткой круглая шапочка, к которой прикреплялось тонкое прозрачное покрывало, наброшенное на массу струящихся по спине, тщательно завитых локонов. Ее движения были стремительны, сильны, полны жизни; гордая, насмешливая, смелая, она бойко отвечала на приветствия и шутки знакомых юношей.
      Подруга Юлии, Ливия Альбина, выглядела тихой и скромной; она редко улыбалась и мало говорила. Черты ее лица были полны мягкости, а слегка печальный взгляд зеленовато-карих глаз выдавал серьезность вдумчивой, чувствительной натуры.
      Разделенные пробором и уложенные на затылке затейливым узлом каштановые волосы Линии покрывал легкий шелковый платок, на тонких руках звенели чеканные браслеты.
      Девушки дружили с детства: они жили по соседству; отцы обеих занимали важные государственные должности; и Ливия и Юлия были помолвлены с молодыми людьми из знатных римских семейств.
      Остановившись возле прилавка с украшениями, – вечный соблазн для женских глаз и сердец! – подруги принялись оживленно переговариваться, перебирая и рассматривая серьги в виде полушарий, капель, колец, ожерелья, цепочки, геммы, пряжки, застежки, диадемы, веера из перьев редких заморских птиц, зонты с богато инкрустированными ручками, зеркала из серебра и бронзы. Затем вступили во владения торговца косметикой, завороженные ароматом масел и притираний. Чего здесь только не было! Смешанные с меловым порошком свинцовые белила, пудра из хиосской глины, румяна из охры и винных дрожжей и стоившие баснословных денег египетские средства ухода за кожей и волосами. Накупив всяких полезных мелочей и сложив их в корзинку, которую несла рабыня Юлии, девушки двинулись дальше.
      Толпа плыла навстречу нескончаемой волной: шли торговцы, державшие в руках товары – от фруктов до оружия, бегали дети, прогуливались важные щеголи, гордые патриции, почтенные матроны, спешили ремесленники, рабы, закупавшие продукты для господского стола.
      А между тем солнце поднималось все выше – воздух был зыбким, он колыхался и дрожал от зноя; прежде глубокая, пронзительно-ясная голубизна неба казалась вылинявшей, краски желтого и розового мрамора на стенах зданий словно бы стерлись, поблекли, а камни, которыми был вымощен Форум, пылали жаром так, точно их раскалили добела.
      Прохладный шелк покрывал теперь липнул к коже, в висках стучала кровь, ноги в легких кожаных башмачках со шнуровкой налились тяжестью, раньше казавшийся лакомым запах съестного лишь усиливал ощущение духоты, и девушки наконец повернули назад. Они никогда не покинули бы дом в такой зной, но упрямой Юлии во что бы то ни стало захотелось купить кое-какие вещи: она усиленно готовилась к свадьбе, которая должна была состояться в начале осени.
      Пересекая Форум, дабы попасть на Аргилет – улицу, где их поджидали рабы с носилками, – подруги очутились возле одного из истоптанных ногами вертящихся деревянных помостов, где выставлялся живой товар. На этой площади обычно продавались предназначавшиеся для избранных покупателей молодые, сильные, хорошо обученные рабы.
      Взгляд Ливий случайно упал на одну из девушек, чье неподвижное бледное лицо было похоже на восковую посмертную маску, тогда как взор широко раскрытых глаз выражал смятение, горечь и страх; эти темно-серые, сверкающие непролитыми слезами глаза казались драгоценными камнями, вставленными в отверстия глазниц.
      Спустя мгновение Ливия поняла, в чем дело: к рабыне приценивался человек в пестрой одежде, в котором девушка заподозрила владельца одного из сорока римских лупанаров. Держатели этих притонов имели обыкновение рыскать по рынкам: они покупали молодых, красивых рабынь, которых принуждали торговать своим телом.
      Внезапно Ливия почувствовала внутренний толчок, и ее охватил тот безудержный порыв совершить единственно правильный и возможный поступок, что является веленьем богов или знаком судьбы.
      – Сколько ты хочешь? – спросила она негромким взволнованным голосом, устремляясь вперед.
      Мужчины повернулись к ней, и Ливия ощутила на себе цепкий холодный взгляд того покупателя, который пришел первым.
      – Десять тысяч сестерциев и, клянусь, это недорого за такую рабыню, прекрасная госпожа! Она гречанка, обучена грамоте…
      Обычно подобный товар стоил не дороже восьми тысяч – Ливия это знала, но не стала спорить и быстро кивнула. Торговец победоносно глянул на первого покупателя, губы которого сжались в тонкую нить.
      – Я не дам такую цену! – грубо заявил тот. – Ты просил меньше!
      – Она умеет искусно причесывать, знает толк в притираниях и может быть очень полезной для ухода за знатной особой, – сказал торговец, обращаясь преимущественно к Ливий.
      – Да у нее на теле следы от треххвостки! – бросил покупатель, поворачиваясь спиной к помосту.
      – Зачем тебе рабыня? – спокойно произнесла Юлия. – Разве в доме твоего отца недостаточно служанок? К тому же, по-моему, эта рыжая зла и строптива.
      Ливия с многозначительным видом повела глазами в сторону первого покупателя, задержавшегося в ожидании, чем же закончится торг.
      Юлия равнодушно пожала плечами.
      – Как хочешь, по не думаю, что твой отец это одобрит! Платить такие деньги за столь сомнительный товар…
      Но Ливия уже приняла решение.
      – Беру, – твердо повторила она – Приведи рабыню в дом Ливия Альбина, на Палатин, и там получишь десять тысяч сестерциев.
      Среди собравшихся возле помоста зевак пронесся удивленно-почтительный шепоток: Марк Ливий Альбин был членом магистрата, одним из руководителей римского судопроизводства.
      – Приведи, да не забудь вымыть и переодеть в чистую тунику! – презрительно прибавила Юлия, чьи черные глаза жестковато поблескивали из-под широких вразлет бровей.
      Все еще оцепеневшая, немая от душевной боли рабыня сошла с помоста, тогда как подруги уже удалялись в сторону Аргилета.
      – Не устаю поражаться твоей способности впускать в свое сердце чужое горе! – выговаривала Юлия. – Клянусь Юпитером, ты единственная римлянка, которой приходит в голову задумываться о несчастьях рабыни! Это не только неразумно, но и опасно. Тебе не кажется, что таким образом ты унижаешь себя?
      Ливия передернула плечами. Она низко надвинула покрывало на лоб и выглядела задумчивой и усталой.
      – Свобода и несвобода человека зависят только от воли богов, – сказала она.
      – Надеюсь, ты не относишь это к себе? – насмешливо проговорила Юлия, тогда как Ливия невозмутимо продолжила:
      – Если девушка мне не понравится, я поручу ее Эвении, пусть найдет для нее занятие вне дома, или отошлю в одно из загородных владений.
      – Зачем платить десять тысяч за рабыню, которая будет работать на кухне или в саду! – воскликнула Юлия, а затем резко переменила тему разговора: – Давай вернемся ко мне, искупаемся и отдохнем. Пообедаешь у нас.
      – Нет, к обеду меня ждут дома. Децим приехал поздно вечером, и мы не успели поговорить.
      …Посвежевшие и умиротворенные после купания в бассейне девушки вернулись в покои Юлии. Дом ее отца стоял на Палатинском холме, где жили первые лица государства, аристократы, обладатели больших состояний. Тогда как в низине растительность была скудна, здесь в небо вздымались деревья с пышными кронами, если на улицах в центре Рима до поздней ночи не прекращались шум и суета, тут, наверху, стояла благодатная тишина, нарушаемая разве что мелодией фонтанов, а воздух был прозрачен и чист.
      Комнату Юлии наполнял приятный сумрак; из двух небольших окон открывался причудливый вид на тонувший в знойной дымке город с крышами храмов, издалека напоминавших россыпь золотых монет, – над ними низко нависали другие «храмы», изваянные самой природой из белоснежной пены сияющих рваной радужной кромкой облаков.
      Отослав рабынь, которые растирали и причесывали девушек после купания, Юлия опустилась на отделанную черепаховыми щитами и покрытую пурпурными пуховыми подушками и двойным покрывалом кровать и поманила подругу.
      Утонув в прохладе роскошной ткани, девушки некоторое время молчали. Потом Юлия села, изящно скрестив ноги, протянула руку к приготовленному на столике блюду с орехами, финиками и изюмом, и, взяв горсть, принялась болтать. Речь, как обычно, шла о предстоящей свадьбе.
      – Ты очень хочешь замуж? – неожиданно спросила Ливия, прерывая поток ее слов.
      – А ты? – парировала Юлия, поняв, почему был задан вопрос.
      Ливия помедлила. Сейчас ее потемневший взор казался каким-то странным, полным внутренней силы, не находившей выхода, враждебной не столько окружающему миру, а в первую очередь – ей самой.
      – Не знаю, – неуверенно произнесла она. – Я слишком спокойна, когда думаю о Луции, и в то же время с каждым днем мне все тревожней от той неизвестности, которая меня ждет.
      – Обратись к предсказателям, принеси жертву богам и, возможно, тогда…
      – Нет, – упрямо прервала Ливия, – я должна во всем разобраться сама.
      Юлия рассмеялась.
      – Я тебе помогу! Твои тревоги совершенно напрасны. Ты выйдешь замуж, у тебя будет роскошный дом, через три-четыре года Луций получит чин квестора …– И, помолчав, заявила: – Я не знаю, так ли сильно хочу замуж, но быть уважаемой матроной, самой распоряжаться домом не так уж плохо.
      – Я говорю о другом. Я всегда думала: придет момент, когда в мою жизнь ворвется нечто яркое, волнующее, внезапное… Все слишком обыденно. Я не чувствую в сердце никакого огня.
      – Ах, ты об этом! – со смехом воскликнула Юлия, а потом, вдруг посерьезнев, сказала: – Но я бы и не хотела иначе.
      – Не хотела бы? Почему?
      – Быть безудержным в любви и страданиях, – а ведь они идут рука об руку, во всяком случае, если верить поэтам! – принимать все события в жизни близко к сердцу, действовать без оглядки, нет, это не для меня!
      – Почему? – растерянно повторила Ливия.
      Юлия нахмурилась. Сейчас она выглядела много старше своих лет.
      – Случается, боги даруют смертным великое, воистину неземное счастье, но они же требуют расплаты за все, что нами взято от жизни. Ничто в этом мире не существует само по себе, а потому страшной ценой покупается право поступать, как хочешь, и быть безумным!
      Ливия подавленно молчала, а между тем Юлия, приблизившись к подруге, зашептала ей на ухо что-то такое, отчего щеки Ливий порозовели.
      – Да, я спрашивала у Валерии – она уже год назад как вышла замуж, – говорит, ничего страшного, но и ничего особенного: совсем не похоже на то, что воспевают поэты! Поверь, можно читать про такое, но пережить на самом деле – вряд ли… Клавдий нравится мне, и я, надо полагать, нравлюсь ему, если он захотел взять меня в жены. И я вполне довольна тем, как все складывается…
      – Почему ты так боишься жизни? – удивленно произнесла Ливия, на что Юлия рассудительно отвечала:
      – По-моему, ее боишься ты, я же принимаю жизнь такой, какова она есть. Нельзя желать слишком многого, нужно быть благодарной богам и судьбе хотя бы за то, что имеешь. Разве нет?
      Почему-то девушке пришел на ум недавний разговор с отцом; когда она осторожно намекнула, что жених кажется ей не слишком привлекательным, Марк Ливий серьезно произнес: «Видишь ли, Ливия, человек или красив, или умен, или добр. Просто нужно осознавать, какое качество в нем преобладает и что наиболее ценно». «Неужели на свете нет людей, в которых соединяется все?» – наивно спросила она. И тогда отец произнес загадочную фразу: «Наверное, есть. Только они рано умирают».
      – Может, и так, а возможно, иначе, – ответила Ливия на вопрос Юлии. – Пока поймешь, как надо жить, пожалуй, постареешь и растеряешь все силы.
      Вернувшись домой, Ливия быстро прошла через атрий – большую парадную многоколонную комнату с отверстием в центре потолка, откуда струился солнечный свет, озаряющий уголки, в которых сгущались дымчатые тени, и придающий особую яркость мозаичному полу и картинам-фрескам. В атрии находился алтарь домашних богов, и здесь же хранились восковые маски умерших предков; возможно, поэтому Ливия избегала входить сюда в те часы, когда вещи теряют свой цвет, а границы между прошлым и настоящим, между царством погруженных в землю былых поколений и миром живых кажутся призрачными, размытыми, нечто знакомое, привычное неожиданно начинает внушать страх перед непостижимым, часы, когда внезапное мелькание чьей-то тени подобно вспышке молнии, а легчайший вздох – удару грома.
      Было еще светло, и Ливия не вспомнила ни о масках, ни о богах. Девушка бросила взгляд на старый ткацкий станок – олицетворение того, что ждет ее в будущем. И хотя она охотно согласилась бы сидеть здесь и ткать в окружении домочадцев и слуг, ради этого, пожалуй, все же не стоило выходить замуж!
      Переодеваясь с помощью рабынь в простую домашнюю тунику и удобные сандалии, Ливия продолжала размышлять о разговоре с Юлией. Собственно, ей было не с кем обсудить то, что тревожило душу, некому задать вопросы. Мать девушки умерла в родах, и более отец не женился; сестер она не имела, с рабынями обсуждать такие вещи не подобало, а подруги-сверстницы знали жизнь не лучше нее. Потому основным источником познания для девушки стали книги (как всякая знатная римлянка, Ливия умела читать и писать также и по-гречески), с которыми она уединялась в своей комнате, а еще охотнее – во внутреннем дворике, обрамленном крытой колоннадой, усаженном вьющимися растениями и цветами, – перистиле.
      Ливия не могла понять, как относится к Луцию Асконию Ребиллу, своему жениху. Она не находила в нем существенных недостатков, не видела и особых достоинств и ничуть не волновалась, вспоминая о нем, – ее сердце спало. Возможно, причина скрывалась в том, что они не слишком часто встречались, а говорили еще реже? У Ливий мелькнула мысль, что отец мог пригласить ее жениха на сегодняшний обед, но войдя в триклиний, она увидела, что ошиблась: за столом возлежали лишь отец, Марк Ливий Альбин, и старший брат Децим, к которому девушка была очень привязана.
      Поздоровавшись с ними и извинившись за опоздание, Ливия заняла место за столом, и молодой раб тотчас развернул перед ней салфетку из мохнатой льняной ткани.
      Это была летняя столовая, с отверстием в центре потолка, как в атрии, однако солнце почти не проникало внутрь – со всех сторон пристройку окружали огромные платаны, ветви которых простирались над крышей. Только изредка дерзкий луч прорывался сквозь плотную сетку листвы и принимался выписывать на стенах триклиния тончайшие узоры, точно обмакнутым в золотую краску тростниковым пером. Зимой сюда не входили – лишь струи дождя вытанцовывали на каменных плитах пола свой казавшийся бесконечным танец.
      Ливия сразу заметила, что отец чем-то расстроен, – против обыкновения, его жесты выражали нетерпение, а голос звучал резко. Марк Ливий был худощавым, седеющим человеком с глубокими морщинами на лбу, выдававшими усталость от жизни, и мелкими чертами лица. Внимательный, пристальный взгляд его небольших темных глаз временами казался колючим – в них светился острый ум и не слишком приятная для окружающих проницательность. Приверженец древних традиций, он носил тогу на старинный манер, был противником чрезмерной изнеженности и роскоши. В доме Марка Ливия обедали на глиняной посуде вместо чернолаковой или серебряной и довольствовались небольшим количеством прислужников.
      – Нам просто необходимы новые законы, – говорил отец, очевидно, продолжая речь, – как необходим переход от власти сената к правителю, способному начать преобразования, правителю, который ставит интересы государства превыше всего личного. Потушить пожар гражданской войны, а затем упорядочить государственный строй – вот первейшая задача Цезаря. Помнишь, что говорил Цицерон? – произнес Марк Ливий, обращаясь к сыну. – «Потомки наверняка будут поражены, читая или слыша о твоей деятельности как полководца, но если ты не будешь заботиться о Риме, твое имя станет просто блуждать по городам, а определенного пристанища не получит».
      – Ты считаешь, надо ограничить власть сената? – сказал девятнадцатилетний Децим. – По-моему, причины искажения идеала Республики в другом – в своевластии народа. Гражданам выгоднее получать бесконечные подачки, чем трудиться самим. А в результате – бесчисленные переделы земли, покушение на частную собственность…
      Отец важно кивнул:
      – Ты прав. Необходимо навести порядок во всем, а для этого, повторяю, нужны новые, продиктованные временем законы.
      Марк Ливий собрался углубиться в рассуждения, но внезапно, о чем-то вспомнив, остановился.
      – Можешь вообразить, не далее как сегодня один молодой наглец посмел прервать мою речь, когда я выносил приговор по одному весьма непростому делу. Он заявил, что нельзя опираться только на право, что превыше всего – справедливость. Нужно руководствоваться прежде всего здравым смыслом, а не буквой закона, сказал он. Интересно, что же будет, если сейчас, когда существует толпа магистратов, имеющих право суда, каждый из них станет опираться на справедливость, которую всякий человек понимает по-своему! Я указал ему на непочтительное поведение и велел покинуть зал, пригрозив штрафом, а он отвечал насмешливо и дерзко.
      – Хотел бы я на него посмотреть! – с едва заметной улыбкой промолвил Децим. – Кто это был, отец?
      Марк Ливий раздраженно махнул рукой.
      – Не знаю. Теперь, когда в Рим устремилось множество провинциалов, сынков богатых землевладельцев, равно как потоки бродяг и всякого рода бездельников… Иногда мне кажется, что наш великий священный город постепенно превращается в огромное грязное озеро, куда вливаются все сточные воды земли!
      После закусок – салатов, яиц и соленой рыбы – подали бобы и тонко нарезанные мясные кушанья, и беседа ненадолго прервалась.
      Вошел пожилой раб-распорядитель; почтительно склонившись, он прошептал хозяину несколько слов.
      Марк Ливий нахмурился и пристально посмотрел на дочь.
      – Приам говорит, у ворот стоит торговец, который привел рабыню. Он утверждает, что ее купила сегодня утром молодая госпожа, и просит уплатить десять тысяч сестерциев.
      Ливия внутренне сжалась, зная, что отец неприятно поражен как несвойственным послушной дочери проявлением самостоятельности, так и ценою рабыни.
      И тут же в глубине ее зеленовато-карих глаз вспыхнула искорка упрямства.
      – Да, – сказала она, – это правда.
      – Что за прихоть? С каких пор ты делаешь такие покупки?
      Девушка растерянно молчала, и Децим решил прийти на помощь сестре.
      – Что ж, отец, когда она превратится в матрону, ей придется самой распоряжаться расходами и вести дом. Да к тому же ей понадобится больше служанок.
      Марк Ливий смягчился. Все-таки он очень любил дочь.
      – Ладно. Заплати! – Кивнул Приаму и повернулся к Ливии: – Надеюсь, ты останешься довольна своим приобретением.
      – Где ты отыскала эту рабыню? – спросил Децим.
      – На Форуме. Я была там с Юлией – ей понадобилось купить кое-какие вещи к свадьбе, и она попросила ее сопровождать.
      – Они с Юлией ни о чем не думают, кроме предстоящего замужества и своих женихов! – со смехом сказал Децим, поднимая кубок с фалернским, и Ливия смущенно опустила ресницы.
      После десерта встали (в доме Марка Ливия редко подолгу засиживались за обедом) и, вымыв руки, отправились каждый по своим делам.
      Задержавшись на пороге, Марк Ливий положил твердую ладонь на плечо Ливий.
      – Луций Ребилл достойный человек, – неожиданно произнес он. – А тебе уже семнадцать лет – совсем взрослая. Не хочется расставаться с тобой, но пора. – И, помедлив, прибавил: – По крайней мере, тебе нечего бояться, что супруг погибнет на одной из бесчисленных войн…
      Ливия удивилась последним словам отца. Она привыкла слышать, как Марк Ливий говорит об исключительности римского государственного строя и римского гражданства и необходимости подчинения других, менее просвещенных народов. Завоевания расширяют могущество богов, любил повторять он, потому военная служба является первейшим долгом каждого честного гражданина.
      Очевидно, люди, даже такие цельные, как ее отец, далеко не всегда последовательны в суждениях, особенно когда дело касается чего-то личного. Почему-то девушке вспомнился давний случай, впервые натолкнувший ее на мысль о том, что многие явления и вещи существенно отличаются от представления человека о них. Когда-то в атрии стояла ваза, по слухам, принадлежавшая ее покойной матери, и однажды неловкий раб уронил ее и разбил. Был жуткий скандал, провинившегося невольника наказали со всей строгостью, а еще через несколько дней Ливия увидела осколки вазы на заднем дворе: в них играли дети рабов, и даже отец с полнейшим равнодушием наблюдал эту картину…
      Погруженная в размышления Ливия прошла в перистиль. Близился вечер, с небес лился таинственный тусклый свет, превращавший мраморные тела статуй в медные, золотивший тучи рассыпаемой фонтаном водяной пыли, трепетавший на поверхности маленького бассейна в центре дворика. Неподвижный воздух был напоен живительной прохладой, кое-где в вышине бездонного неба поблескивали холодновато-колючим светом огоньки ранних звезд, а редкие, похожие на белопарусные корабли облака были обведены огненной линией.
      Девушка опустилась на любимую скамью. В перистиле всегда было много цветов – пышные дамасские розы, застенчивые маргаритки, нежные лилии и пламенные маки. Ливия обожала это царство воды и зелени, где было так приятно наслаждаться покоем, где она внимала голосу души и сердца, не опасаясь неожиданной внутренней бури или внезапной тоски, потому что в эти мгновения вся жизнь казалась не более чем ниспосланным богами сном.
      Между колонн появился мужчина; в тени его лицо казалось темным, точно коринфская бронза. Это был Децим; он в самом деле сильно загорел за те несколько недель, что провел в загородных владениях отца. Глядя на него, Ливия тоже захотела вырваться за пределы Рима: ей вдруг стало тесно в том мире, в каком она пребывала с детства.
      Несколько мгновений Децим молча смотрел на сестру. Иногда она казалась ему такой странной… Мечтательность, стремление созерцать окружающий мир – такие вещи не понимались, не поощрялись и не принимались римским обществом. Римлянин создан для того, чтобы действовать, он должен четко осознавать свои цели и добиваться их, его разум столь же холоден, как и его молитвы, и душа не создана для пустых волнений. Святое дело – уповать на милость богов, но они редко даруют человеку больше, чем он сам заслужил своими поступками и образом мыслей.
      Что же касается брака… Долг, порядок, закон – любое из этих слов годилось для того, чтобы заменить слово «любовь».
      – Я всегда знаю, где тебя искать, – сказал Децим, присаживаясь рядом с сестрой, и, желая поддразнить ее, спросил: – Почему ты грустна? Скучаешь по жениху?
      Девушка покачала головой:
      – Ты знаешь, что нет. Хотя, признаться, я ожидала, что отец пригласит Луция на обед.
      – Так отец ничего не сказал? Луций срочно уехал в одну из южных провинций.
      – В таком случае он мог бы проститься со мной.
      – Не успел, – произнес Децим таким тоном, каким взрослые объясняют детям очевидные вещи, о коих последние, в силу своего неразумного возраста, не имеют понятия. – Ты просто не знаешь, как это бывает: спешка, суета, и вот ты уже в пути, за много стадий от Рима…
      – Тогда прислал бы письмо, – упрямо сказала Ливия. – Он ведет себя так, будто я уже принадлежу ему, словно между нами все решено.
      – А разве нет? Ведь ты сама дала согласие выйти за Луция Ребилла.
      – Я могла поступить иначе? Ты знаешь отца: уж если он задумал устроить этот брак…
      Децим продолжал смотреть на сестру с чувством, близким к жалости. Слишком хрупкая, казалось, напрочь лишенная столь свойственных юности живости и задора, она была совсем незаметна в толпе статных, блистательно-ярких римских красавиц, таких, как ее ближайшая подруга Юлия. И вечная задумчивость Ливий скорее отталкивала и смущала, чем притягивала и вызывала интерес. В детстве они были очень дружны, но в последнее время ему становилось все труднее ее понять.
      – Видишь ли, сестра, есть вещи, приходу которых не воспрепятствовать, ухода которых не остановить. Будущее уже существует, его нельзя изменить, нить твоей жизни уже спряли мойры. Тебе прекрасно известно: желать невозможного свойственно лишь непокорным рабам да глупцам. Что касается Луция, вряд ли отец сумел бы найти тебе лучшего мужа. Ребилл умен, серьезен, он многого добьется в жизни. Признаюсь, некоторые из моих знакомых посещают разные непотребные места или состоят в открытой связи с известными продажными женщинами, но о Луций Ребилле не ходит никаких порочащих слухов.
      – А о тебе? – неожиданно спросила девушка.
      Брат весело рассмеялся. Он всегда пребывал в прекрасном расположении духа, что иной раз слегка раздражало Ливию, так же, как у него вызывала недовольство ее непонятная печаль.
      – О моей страсти ты знаешь!
      Да, она знала. Децим увлекался игрой в кости. Хотя эта азартная игра была запрещена в течение всего года, за исключением праздника Сатурналий, многие беспечно нарушали запрет. Разумеется, Марк Ливий Альбин не подозревал о тайном увлечении сына, которому, к счастью, пока не доводилось проигрывать слишком большие суммы.
      – Ладно, – сказал Децим, – теперь я должен оставить тебя. Мне нужно поговорить с отцом.
      Когда он ушел, Ливия позвала Эвению, рабыню, руководившую женской частью прислуги, и велела ей прислать в перистиль новую девушку.
      Рабыня несмело вошла и преклонила колени. Ее щеки и нос покрывала похожая на мельчайшие брызги золотистой краски россыпь веснушек, но черты лица были тонки и красивы. Худые, но сильные руки загорели, как на просторах вольных полей, а туго стянутые лентой волосы, днем, на Форуме, казавшиеся пламенно-золотыми, точно шлем Минервы, сейчас, в тени, словно бы потускнели, приобрели тот желтовато-коричневый оттенок, какой имеет спаленная солнцем трава.
      – Как тебя зовут? – спросила Ливия.
      Рабыня подняла глубокие серые, печальные, как осеннее небо глаза.
      – Тарсия, госпожа.
      – Ты гречанка?
      – Мой отец был греком, а о матери я почти ничего не знаю. Она умерла совсем молодой.
      – Вот как? – задумчиво произнесла Ливия. Потом спросила – Прежде ты жила в Риме?
      – Нет, госпожа. У моих бывших хозяев поместье близ Тибура. А в Рим меня привели перекупщики, чтобы подороже продать. – И вдруг проговорила срывающимся голосом: – Почему ты купила меня, госпожа, купила, не торгуясь, не подумав о том, стою ли я таких денег, не прочитав, что написано на табличке, которая висела на моей груди?!
      Ливию поразил этот внезапный порыв откровенности и смелости, но она не подала виду и спокойно промолвила:
      – Я купила тебя потому, что не хотела, чтобы такая молоденькая девушка попала в руки отвратительного торговца женским телом. – После чего прибавила: – Так ты грамотная, Тарсия? Умеешь читать?
      – И писать, госпожа. И мне известен язык моей потерянной родины. Меня научил отец. Он был образованным человеком – всю жизнь обучал господских детей.
      Ливия внимательно смотрела на коленопреклоненную рабыню. Не похоже, что эта девушка строптива, как предположила Юлия. Серые глаза Тарсии напоминали серебряные зеркала: они отражали окружающий мир и тщательно скрывали свой, и… было в них что-то еще, какой-то тайный, дарованный богами огонь, который не смогли погасить пережитые невзгоды. Внезапно Ливия вспомнила слова первого покупателя о следах от треххвостки на теле девушки и твердо сказала:
      – Ты должна рассказать о себе всю правду, Тарсия, иначе я не смогу тебе доверять.
      Рабыня робко прикоснулась лбом к коленям хозяйки.
      – Я сделаю все, чтобы заслужить твое доверие, госпожа.
      – Хорошо. Тогда садись вон на ту скамью и рассказывай.
      Рабыня послушно поднялась на ноги, потом села и начала говорить – сквозь глухую усталость в ее голосе явственно пробивалось волнение:
      – Не знаю, с чего и начать, госпожа. Как я уже говорила, меня воспитал отец: я очень уважала и любила его. Наш первый хозяин был хорошим человеком, он даже обещал в награду за многолетнюю службу отпустить отца на свободу. Но случилось иначе – хозяин разорился и, чтобы расплатиться с долгами, был вынужден продать свой дом в Капуе и наиболее ценных рабов. Мой отец так расстроился, что тяжело заболел и вскоре умер, а меня купил один богатый землевладелец, якобы для своей жены, которой хотелось иметь в доме образованную рабыню. Сначала мне жилось неплохо, если б только не горе, причиненное кончиной отца. Меня приставили к госпоже, я одевала и причесывала ее, и еще читала ей вслух, хотя она не слишком любила книги. А потом… Хозяин – он был уже немолод, – стал как-то странно посматривать на меня, иногда норовил ухватить за локоть или ущипнуть. И я очень тревожилась, поскольку понимала, что у него на уме.
      – Нужно было пожаловаться госпоже, – вставила Ливия.
      – Она бы приказала высечь меня, только и всего! А хозяин делался все настойчивее, однажды открыто заявил, что если я уступлю и в тайне от госпожи стану позволять ему делать то, что он хочет, он будет давать мне деньги на сладости и ленты, а если нет, то прикажет снять с меня одежду и выпороть, после чего отправит в подвал, где живут рабы, занятые на полевых работах. И я постоянно мучилась от страха и стыда, не зная, что делать. А чуть раньше… – Тарсия запнулась, умоляюще глядя на Ливию, – та решительно кивнула, приказывая рассказывать дальше, и тогда рабыня тихо продолжила: – Я познакомилась с одним юношей – он ухаживал за хозяйскими лошадьми. Вернее, я заметила его давно, когда меня еще только привезли в этот дом, но не осмеливалась с ним заговорить. И он не решался, хотя я видела, как он украдкой посматривает в мою сторону. Он был из галлов, – говорили, его захватили в плен во время последнего галльского восстания и продали в рабство. Сначала он работал на виноградниках закованный, но потом с него сняли колодки и через некоторое время поручили уход за лошадьми – в этом он, как многие галлы, был особо искусен. И очень скоро я поняла, что он по-настоящему нравится мне, госпожа…
      – Галл? – удивилась Ливия. – Что могло быть общего между тобой, образованной девушкой, и варваром?
      Тарсия приложила ладони к горящим щекам.
      – Не знаю, госпожа. Я не думала о том, кто он, а кто я, я не думала ни о чем… И потом я всегда была рабыней, тогда как он родился свободным… Хотя нет, дело вовсе не в этом…
      «Страсть, – сказала себе Ливия, – наверное, это была страсть». Она вдруг вспомнила, как однажды ездила в загородное поместье ранней весной, вспомнила запах полей и свежего ветра, дыхание пробуждавшейся природы, могучей волной поднимающееся от земли, такое неукротимое, всеохватывающее, великое…
      Страсть, которую вероятно, осудила бы Юлия, которую осуждает и она, Ливия Альбина, и все же… она способна это понять; да, та самая страсть, что, скорее всего, никогда не затронет ни ее души, ни ее тела.
      Ливия сидела, сложив на коленах руки с безукоризненно отполированными ногтями, и никто не посмел бы предположить, что в ее аккуратно причесанной головке могут зародиться такие мысли.
      Через секунду она произнесла ровным голосом:
      – Продолжай.
      – Да, госпожа. Так вот, я осмелилась подойти к нему и заговорить. С тех пор мы иногда перебрасывались несколькими словами. Когда я спросила, как его имя, он ответил: «Разве я должен его помнить? Здесь меня зовут просто „галл“, да еще „иноземец“. И я, правда, ненавижу эту землю, потому что она не моя, как ненавижу римлян за то, что они унижали наших воинов, превращая их в рабов, грабили храмы и насиловали женщин». Да, было в нем что-то, внушающее страх, – глубокий внутренний гнев, тщательно продуманная осторожность. Думаю, я поняла, почему он с самого начала был столь послушен, что с него сняли оковы, – он хотел убежать. И все же я любила его, любила с каждым днем все сильней и однажды сказала: «Если я тебе нравлюсь, то буду твоей». Никогда не забуду его глаз и улыбки в этот миг!
      Будто лучи солнца чудесным образом оживили навеки застывшее суровое лицо мраморной статуи! Мой избранник делил жилье с другими рабами, привести его в хозяйский дом я не смела, но жена вилика относилась ко мне почти как к дочери, она дала нам ключ, и мы ухитрились пробраться за ограду сада, а потом… Я помню небо над головой, огромное, усыпанное звездами небо, притягивающее к себе столь неумолимо, что не можешь понять, обрушивается ли оно на тебя или ты сама устремляешься к нему, могучий ночной ветер и пряный запах нагретой за день земли… – И она замолчала, уставившись в пустоту.
      – Как же звали твоего галла? – спросила Ливия. Сейчас в ней боролись два чувства: с одной стороны, она понимала – не слишком пристойно выслушивать откровения почти незнакомой девушки, тем более, рабыни, но с другой, – ее мучительно волновали тайны пола, ее невинность была встревожена, как бывает потревожена та самая, разбуженная весною, невспаханная земля.
      – Элиар. Мы провели вместе много ночей. В его объятиях я обрела уверенность, чувство защищенности и еще… впрочем, об этом не говорят. Скажу одно: ради таких мгновений стоит жить на свете. Теперь он предлагал бежать вдвоем, но я боялась, боялась наказания плетьми и клейма на лице. Как можно бежать, не зная дорог, не имея денег? Я думала о другом, о том, как мы объявим всем, что стали мужем и женой, и хозяева позволят нам жить в одной каморке, а мой господин наконец оставит меня в покое… Я так надеялась на это, тем более что однажды Элиар сказал: «Наверное, ты права. Куда бежать? Теперь везде и всюду один только Рим».
      Между тем хозяин окончательно потерял терпение и однажды попытался взять меня силой, а я укусила его и вырвалась. Он рассвирепел и принялся меня бить, но все же мне удалось убежать, и вот тогда-то я не выдержала и все рассказала Элиару, хотя и знала, что этого не следует делать. Надо было видеть, как он набросился на хозяина, сбил его с ног ударом в лицо и принялся душить. На крики сбежались другие рабы, Элиара схватили, и хозяин приказал надеть на него колодки. Меня заперли, и больше я ничего не видела. Позднее мне рассказали, что сперва хозяин велел забить Элиара до смерти, но потом пожалел денег и приказал продать на рудники. А мне назначили двадцать плетей. В тот же вечер у меня началась лихорадка и еще… оказывается, я была беременна и… все закончилось очень печально. Я бы, наверное, умерла, но нашлась одна старая рабыня, она понимала в этих делах и выходила меня. После я была продана перекупщикам. Так я попала в Рим и долгие дни стояла на помосте под палящим солнцем, и думала о том, кого больше никогда не увижу, тогда как люди разглядывали меня, ощупывали, заставляли снимать одежду и показывать зубы. И мне было почти все равно – такая пустота кругом и внутри…
      – Успокойся, – мягко произнесла Ливия, тронутая страданиями девушки, – ты вручила свою судьбу Венере вот и моли ее о заступничестве. Все может измениться. Случается, боги намеренно удаляют нас от цели, чтобы испытать нашу волю и верность самим себе. К тому же когда-нибудь исчерпывается и печаль, и тоска, и многое забывается, даже то, что не должно забываться. Здесь тебя никто не тронет, Тарсия. В доме моего отца иные порядки. Рабам, которые послушны и не ленивы, позволяют жить вместе и производить на свет потомство. Возможно, ты найдешь себе новую пару…
      Рабыня молчала, и тогда Ливия, забывшись, промолвила:
      – Неужели власть любви столь велика?
      – Безмерна. Это – единственное, что по-настоящему привязывает человека к жизни. И если резать по живому…
      Она снова умолкла. Ее лицо казалось каменным, взор застыл.
      «Неужели это бывает: волнение, пронизывающее все тело, – такое глубокое, что трудно дышать, смятение, настолько сильное, что не понимаешь себя? – подумала Ливия. – И жар чьих-то поцелуев и рук?»
      Она представила себя и Луция. Нет.
      И сказала вслух:
      – Иди, отдыхай, а завтра посмотрим, что ты умеешь делать.
      – Ты не накажешь меня, госпожа? – тихо спросила девушка.
      – Накажу? За что? Я никогда понапрасну не наказываю рабынь: зачем мне ненависть тех, среди кого проходит моя жизнь, чьи руки ежедневно прикасаются ко мне, чьи глаза глядят на меня? Тех, кто мне не слишком нравится, я не подпускаю к себе – только и всего.
      Когда рабыня ушла, Ливия тоже поднялась со скамьи. Вокруг стемнело и стало свежо. Хотя сердце девушки билось размеренно, ровно, словно удары капель водяных часов, она испытывала непонятное волнение. Ливия взглянула на небо. Солнце уже село, и только где-то далеко пылала тонкая полоска багрового сияния – точно кровоточащая рана. Из-за холмов вынырнула луна и поплыла над засыпающим миром, заливая округу призрачным светом, серебря статуи и колонны. Некоторое время Ливия стояла неподвижно, подняв глаза вверх и словно бы прислушиваясь к чему-то. Мерцание звезд не приближалось и не отдалялось, это была вечность, лишенная жизни, холодная и пустая. Почему-то девушка всегда страшилась вечерних часов – слишком велика была власть наступающей тьмы, власть непознанного и непонятного. Порою Ливий казалось, что она теряет веру в богов, веру, которая была столь сильна при свете дня, ей чудилось, будто с приходом ночи бессмертные слагают с себя величие перед чем-то еще более могущественным и древним.
      «Пожалуй, мы в самом деле должны мыслить и действовать в тех пределах, в каких должны думать и действовать, ибо все в жизни определяется в соответствии с замыслами высших сил», – решила она.
      Обхватив руками озябшие плечи, девушка поспешила в дом, где уже зажгли масляные лампы, отчего на стенах атрия дрожали зыбкие тени. Ливия не любила этот тусклый неверный свет (к тому же лампы сильно коптили) и потому, если не было никаких спешных дел, старалась лечь пораньше.
      Едва забравшись в постель, она успокоилась и быстро заснула. Ливия спала безмятежно и крепко, для нее, такой неискушенной и юной, ночь еще не превратилась в томительное продолжение пустого, безрадостного дня.

      Утром пришла рабыня с табличкой от Юлии – та приглашала подругу съездить на Марсово поле, просторную равнину между Фламиниевой дорогой и Тибром, где собиралась римская молодежь. Покрытая изумрудной зеленью, окруженная венцом холмов, застроенная портиками для защиты от солнца, ветра, холода и дождя низина в излучине реки была излюбленным местом отдыха горожан.
      Быстро завершив утренний туалет, Ливия поспешила к отцу, чтобы спросить разрешения совершить прогулку. Признаться, далеко не все девушки столь часто и свободно покидали дом, как Ливия и Юлия, хотя бы и с охраной, а также в сопровождении наставников и прислуги: многие из них по воле отцов, опекунов или старших братьев вели жизнь затворниц. Но в доме отца Юлии было чересчур много детей, слуг, всякой родни, чтобы он мог уследить за каждым, а отец Ливии слишком любил свою дочь, чтобы отказывать ей в таком невинном развлечении, как прогулка по Риму.
      У входа в атрий Ливия столкнулась с толпой клиентов – обедневших граждан и вольноотпущенников, вынужденных жить за счет подачек патрона, как правило, богатого и влиятельного аристократа. Здесь же девушка увидела Децима, который пришел в атрий раньше отца и теперь еле сдерживал смех, глядя, как клиенты шумят и чуть ли не дерутся друг с другом, пытаясь выстроить очередь к еще пустующему креслу господина. В отличие от многих других патрициев Марк Ливий платил щедро, но, к сожалению, только тем, кто действительно сумел оказать ему какую-либо услугу, потому нередко раздосадованные клиенты уходили ни с чем. Он ненавидел бездельников, глупцов и льстецов, как не терпел (даже тогда, когда на улице шел проливной дождь или лужи покрывались грязно-серой, точно гнилой зуб, ломкой коркой льда) нестиранных, плохо выглаженных тог, и, дабы составить о себе нужное мнение, несчастные клиенты изворачивались, как могли.
      Отец вообще не признавал за людьми права на слабости, недостатки, а также мнение, отличное от его собственного, – это Ливия поняла достаточно давно. Потому и Децим всегда старался выглядеть покладистым и веселым.
      Но сейчас, приветствуя сестру, он улыбался вполне искренне: его зеленые глаза радостно блестели.
      – Куда направляешься?
      – К отцу. Юлия приглашает меня съездить на Марсово поле.
      Децим махнул рукой:
      – Он в хорошем настроении. Разрешит! А мы собираемся в термы после того, как разгоним толпу прихлебателей. Что-то сегодня их слишком много!
      Переговорив с отцом, Ливия отослала рабыню Юлии с ответным письмом и, наскоро перекусив инжиром и кашей, принялась собираться на прогулку. Она неподвижно сидела перед серебряным зеркалом, тогда как две рабыни укладывали ее прямые каштановые волосы в подобающую случаю прическу.
      Каждой римлянке известно, что цвет лица сохраняют, умываясь ослиным молоком, румянятся кармином, волосы чернят составом из кипарисовых листьев, брови же подводят иглой, закопченной в дыму; пытаясь придать локонам светлый оттенок, используют уксусные дрожжи, масло мастикового дерева или сок айвы, смешанный с соком бирючины. Стройности фигуры добиваются, применяя корсет из тонкой кожи, тело моют знаменитым галльским мылом из козьего жира и буковой золы.
      И хотя такие вещи осуждались добропорядочными римскими гражданами, женщины не были бы женщинами, если б не использовали все перечисленные средства. Незамужние находились в более сложном положении – им приходилось довольствоваться тем, что дала природа, и потому единственное, что осмелилась сделать Ливия, это провести по волосам и одежде пробкой флакона из оникса, в котором хранилось масло с ароматом пестумских роз.
      Вскоре явилась Юлия во всем блеске своей красоты – в расшитой золотом тунике, палле, отделанной похожей на сверкающий дождь бахромой, и подруги тронулись в путь.
      …Повозка о четырех колесах, запряженная сытыми мулами с пурпурными чепраками и узорчатой сбруей легко катилась по широкой дороге. Чтобы уберечься от пыли, девушки закрыли лица покрывалами, и Ливия глядела сквозь радужную ткань на зеленую дымку холмов и низко нависающие над землей облачные «крепости». Яркий солнечный свет делал все вокруг потрясающе ясным, даже обычно мутные воды бурного Тибра переливались синевой. Время от времени Юлия заставляла возницу погонять мулов, и тогда лицо обжигал горячий ветер и становилось радостно и легко.
      «Вот они, сокровища, которые принадлежат всем, – думала Ливия, – и богатым, и бедным, и свободным, и рабам. Нужно только уметь их ценить».
      Иногда их колесницу обгоняли покрытые роскошными коврами и украшенные чеканным серебром повозки богатых куртизанок, которыми те зачастую сами и правили. В этом случае Юлия принимала оскорбленно-неприступный вид и не пыталась соревноваться в скорости, как делала это, завидев знакомых и друзей.
      Наконец подруги прибыли на Марсово поле, сошли на землю и не спеша направились к портикам, болтая обо всем понемногу.
      – А как та рыжая рабыня? – вдруг спросила Юлия. – Торговец привел ее?
      – Да. И она мне понравилась.
      Ливия вкратце пересказала подруге историю Тарсии. По мере того как она говорила, лицо Юлии все больше меняло свое выражение.
      – Вот это да! – возмущенно воскликнула девушка после того, как Ливия умолкла. – С варваром-то все понятно, чего от него ждать, но гречанка! Она просто потаскушка! Подумать только, самой предложить себя этому грязному галлу, отдаться ему прямо на земле! Представляю, как обрадовался варвар! Должно быть, он набросился на нее со звериной жадностью, а она только этого и ждала! Я рада, что бесстыдница поплатилась за свое распутство. Зря ты ее купила: после всего, что случилось с этой гречанкой, ей было бы самое место в лупанаре.
      – Мне кажется, ты не совсем права. Рабы ведь тоже могут и страдать, и любить.
      – Могут, – согласилась Юлия, – но это совсем другая «любовь», и она называется иначе, ты знаешь, как. Подумай, о чем образованная гречанка могла беседовать с галлом? Не о лошадях же или нелепых божествах его родины! Или полагаешь, она читала ему вслух стихи? Да она просто валялась с ним в траве, изнывая от похоти! На твоем месте я бы ни за что не приблизила к себе эту грязную рабыню!
      – Да! – неожиданно жестко произнесла Ливия. – Я поступлю так же! Прикажу Эвении дать ей работу на кухне. Я ошибалась, представляя эту историю в ином свете.
      – Конечно, – с легкой улыбкой превосходства промолвила Юлия, – я тебя знаю! Ты, должно быть, воображала, как гречанка и галл вместе любуются звездами! Кстати, галл тоже получил по заслугам. Ненавидеть римлян! Да что он понимает, этот варвар! Я считаю, наши мужчины правы: отношения подчинения одних народов другим – закон справедливости и развития мира! Если б не римляне, Галлия еще многие годы оставалась бы дикой страной, а ее жители – жалкими невеждами.
      Девушки подошли к одному из самых больших, хотя еще не достроенных зданий – портику Юлиевой Загородки, перед которым компания молодежи собиралась заняться игрою в мяч.
      Огромная ровная площадка была обсажена по краям буксами, миртами, а также лавровыми деревьями, в кронах которых шумел ветер. Утреннее солнце нестерпимо сверкало на медных и золоченых капителях колонн, вздымавшихся ввысь подобно огромному лесу.
      В основном здесь собрались юноши и девушки, которых Ливия знала с детских лет. Правда, были и те, кого она видела впервые. Юлия тотчас завязала с кем-то оживленную беседу; Ливия, по обыкновению, держалась тихо и незаметно.
      Перед началом игры девушки сняли покрывала и лишние украшения, отдав их рабыням, и остались в легких туниках. Сначала играли все вместе, со смехом отбирая друг у друга мяч и поднимая тучи пыли, потом разбились по парам, согласно жребию, и соревновались в количестве принятых и пропущенных подач. Ливий выпало играть вместе с незнакомым молодым человеком – они выступали против юной патрицианки Делии Лицины и жениха Юлии (к радости последней, он тоже оказался здесь).
      С шапкой вьющихся, низко нависавших на лоб волос и крупными чертами лица Клавдий Ралла несомненно обладал мужественной внешностью, хотя, на взгляд Ливий, был слишком рослым и грузным. Двигался он тяжело и несколько неуклюже, Делия считала ниже своего достоинства выбиваться из сил, гоняясь за мячом, тогда как тоненькая, легкая как перышко Ливия бегала быстро, и партнер попался ей под стать – сообразительный и ловкий. Понимая друг друга без слов, они действовали слаженно, двигались в едином ритме и без труда отражали самые сложные удары. Лицо Ливий разрумянилось, зеленовато-карие глаза блестели, свободно подвязанные волосы разметались по плечам, и ветер обвивал вокруг колен ее тонкую тунику.
      Они с завидной легкостью обыграли Делию и Клавдия, потом еще две пары противников и получили приз – красивую вазу с выпуклыми украшениями. Во время игры у Ливий не было времени разглядеть своего партнера, теперь же он подошел к ней, безмолвно протягивая сосуд. Девушка ожидала, что он спросит ее имя или же назовет свое, но он этого не сделал. Не стал и благодарить в изысканных выражениях за то, что она согласилась играть с ним в паре, как, возможно, поступил бы другой. И она тоже не знала, что сказать. Он не выглядел ни заинтересованным, ни смущенным и, к удивлению Ливий, почти совсем не запыхался от бега. В первый момент он показался ей ровесником, но потом она решила, что, вероятно, он старше ее на четыре-пять лет. Его лицо покрывал загар, куда более густой, чем у большинства римских юношей, глаза были темные, почти черные, красивого миндалевидного разреза, растрепавшиеся от ветра волнистые волосы отливали смоляным блеском. Простая белая туника, никаких знаков отличия, ни украшений, которыми злоупотребляют щеголи, – лишь кольцо-печатка на пальце. Интересно, кто он?
      Вручив Ливий приз, незнакомец коротко кивнул и ушел, оставив ее посреди площадки с вазой в руках.
      Девушке ничего не оставалось, как подозвать рабыню, отдать ей вазу и отправиться вместе с подругами в находящиеся поблизости термы.
      …Смывая с разгоряченной кожи пот и пыль и рассеянно разглядывая налитые здоровьем и силой тела окружавших ее знакомых патрицианок, Ливия не переставала думать о незнакомом юноше, не удостоившем ее даже улыбкой. Девушка чувствовала себя уязвленной; к тому времени, как она вернулась к портику, ее настроение окончательно испортилось. Напрасно она согласилась играть в мяч и носиться по площадке как девчонка. Юлия же не стала! И Луцию Ребиллу, такому степенному и серьезному, не пришло бы в голову предаваться подобной забаве.
      Ливия отошла от вновь собравшейся на площадке молодежи, встала между колонн портика и… затаила дыхание, внезапно услышав разговор двух мужчин, которые стояли за колонной, не видя ее.
      – Кто эта девушка, вместе с которой я играл в мяч? – спрашивал один из них.
      – Ливия, дочь Марка и сестра Децима Альбинов.
      – А! – протянул первый. В его голосе явственно звучало равнодушие.
      – Ты их знаешь?
      – С Децимом я почти незнаком, а с Марком Ливием мы встречались. – Последние слова были произнесены с озадачившей Ливию иронией.
      – Она – подруга Юлии Марцеллы, той, что выходит замуж за Клавдия Раллу. У Ливий тоже есть жених, хотя она далеко не так хороша, как Юлия. Но брак, конечно, очень выгодный. И потом, из таких мышек получаются хорошие верные жены. Добродетель – главное качество для супруги римлянина. Разве я не прав?
      – Да, добродетель и красота, разумеется, тоже.
      – Ну, красавиц-то полно и в других местах, тебе ли не знать, Гай!
      Оба засмеялись, и этот смех больно задел Ливию.
      «Да! – мысленно произнесла она с вызовом, обращаясь неизвестно к кому. – Я выйду замуж за Луция и буду ему хорошей женой. И Децим, и Юлия правы: пока человек мирится с привычной жизнью и не хочет перемен, он по-своему счастлив. Но стоит заглянуть за грань возможного, как ты теряешь покой. Я – мышка, и у меня будет свое мышиное счастье. С ткацким станком и верностью мужу, которого я не люблю».
      Между тем толпа молодежи начала стекаться вглубь портика: обыкновенно здесь затевались жаркие споры, кто-то произносил речи… В то время Юлий Цезарь находился в Африке, сражаясь с остатками армии своего главного противника в борьбе за власть Помпея. Последний раз Цезарь был в Риме год назад, уже наделенный пожизненными полномочиями трибуна, делавшими его особу неприкосновенной и дающими всю полноту гражданской власти. Он так же имел право занимать должность консула в течение пяти лет, и некоторые дальновидные люди предрекали, что в один прекрасный день все закончится пожизненной диктатурой и ослаблением сената, превращением его в некий совещательный орган. Многие были недовольны тем, что Цезарь раздавал военным всевозможные, зачастую гражданские выборные должности, а кое-кого раздражала поздняя страсть пятидесятилетнего полководца к египетской царице Клеопатре. Вместе с тем Цезаря любил народ – мудрый политик действовал как демократ: щедро раздавал плебеям хлеб и не ограничивал роль народных трибунов.
      Тогда как в центре собрания шли горячие споры, некоторые молодые люди сбивались в небольшие кучки и не принимали участия в общем разговоре. Волею судьбы внутри портика Ливия также оказалась рядом со своим недавним партнером по игре в мяч и его спутником. Они продолжали разговаривать, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Второго молодого человека Ливия, как выяснилось, знала: сын сенатора, он вел праздный образ жизни, посвящая время участию в модных литературных и философских кружках. Звали его Сервий Понциан; он был знаком и с Децимом, и с женихом Ливий, Луцием Ребиллом.
      – Я не имею ничего против Юлия Цезаря, он великий человек и многое сделал для Рима, – говорил тот, кого звали Гаем, – я выступаю против диктатуры вообще, отрицательно отношусь к обожествлению чьей-либо личности. Одно дело построить крепкое здание и совсем другое – начать украшать его сверх всякой меры. Человек – не бог; дай ему единоличную власть, и все закончится одним: вместо выборов – назначение на должности своих лиц, сохранение привилегий тем, кого выгодно держать при себе. Кстати, ни один диктатор не может считать свое положение прочным – слишком уж он зависим от тех, кто помог ему прийти к власти.
      – Что ж, – сказал Сервий Понциан, – так устроен человек: хотя и сознает, что ему никогда не обрести бессмертия, могущества и других совершенств богов, все равно будет стремиться достичь состояния, близкого к божественному.
      Противоположность сущего и должного – вот в чем трагизм нашей жизни. Вспомни Гесиода:
 
Путь нетяжелый ко злу, обитает оно недалеко.
Но добродетель от нас отделили бессмертные боги
Тягостным трудом: трудна, высока и длинна к ней дорога.
 
      – Дух соперничества разрушителен, – задумчиво промолвил его собеседник, – гражданские войны, чем бы они ни закончились, не приведут к добру.
      – Боишься очередного передела собственности в пользу военных? – спросил Сервий, на что заинтересовавший Ливию человек отвечал с изрядной долей презрения:
      – Тебе известно: я настолько богат, что могу без особого ущерба пожертвовать казне четверть того, чем владею. Другое дело, я не хочу позволять государству вмешиваться в мои дела…
      – Кстати, давно хотел спросить: ты остаешься в Риме?
      – Пока не решил. Возможно, в ближайшее время уеду домой.
      – А как же прекрасная Амеана? – с улыбкой произнес Сервий Понциан.
      И тот, кого звали Гаем, со смехом продекламировал:
 
Выдался случай – скорей сбрасывай с шеи ярмо.
Право, одна только ночь тебе и будет тоскливой:
Всякая мука любви, коль перетерпишь, легка.
 
      Услышав эти слова и смех, Ливия поспешно отошла и затерялась в толпе. И когда они с Юлией возвращались домой, на какой-то миг девушке почудилось, что этот мир с будто бы парящими в прозрачном воздухе белоколонными храмами, колыхавшимися по сторонам дороги сожженными солнцем травами, горящими зеленью парками и обжигающими порывами знойного ветра существует отдельно от ее собственного, застывшего в глубоком безмолвии, лишенного красок и тепла внутреннего мира. С трудом пересилив себя, Ливия спросила у ничего не подозревавшей подруги:
      – Юлия, ты никогда не слышала о женщине по имени Амеана?
      – О! – немедленно воскликнула девушка, и в ее возгласе было возмущение и любопытство. – Конечно, слышала, а ты – нет? Это одна из самых известных и бесстыдных римских куртизанок. Ее повозка обогнала нашу колесницу, ты не помнишь? Лично я запретила бы таким, как она, спокойно разъезжать по тем дорогам, какими следуют порядочные граждане!
      – Я тоже! – с отвращением промолвила Ливия. Больше она не проронила ни слова, а вернувшись домой, вызвала Эвению.
      – Хочу распорядиться насчет новой рабыни, – сказала она старой служанке – Дай ей работу на кухне или где-нибудь еще: здесь, в комнатах, эта девушка мне не нужна. Проследи за ней: если она неопрятна, неуживчива или ленива, я прикажу ее продать!
      Эвения поклонилась, в ее лице не отразилось никаких чувств.
      – Будет исполнено, госпожа.
      …Вечером, во время ужина Марк Ливий сказал дочери:
      – Как только Луций Ребилл вернется в Рим, мы назначим день свадьбы. Думаю, осень – самое подходящее время. Уверен, к тому времени война закончится, и Цезарь успеет отпраздновать очередной и завершающий триумф.
      «Какое отношение имеет Цезарь с его триумфами к моему замужеству?!» – хотелось воскликнуть Ливий. Но она кротко промолвила:
      – Хорошо, как скажешь, отец – И видя, что он одобрительно кивает, прибавила: – Мне надоело ждать. Приданое готово. Чем скорее ты выдашь меня за Луция, тем лучше.
      И тут же потупилась, поймав удивленный, непонимающий взгляд возлежащего напротив Децима.
      За четыре дня до наступления календ секстилия (28 июля) Ливия и Юлия перебирали приданое Ливий, сидя в возвышавшейся над колоннадой перистиля комнате второго этажа. Это без сомнения было самое прелестное помещение в доме, напоминающее сельский уголок. Снаружи шла оплетенная виноградом стена, под крышей свили гнезда ласточки; в небольшое оконце виднелись омытые огненным ливнем яркого летнего солнца древесные вершины с блестящими, точно отлакированными листьями. Снизу доносился навевающий дремоту шум воды – расположенный в центре перистиля фонтан рассыпал мириады радужных брызг.
      В комнатке с источавшими прохладу каменными стенами блуждали дымчато-зеленые тени. Здесь не стояло иной мебели, кроме кровати из клена с изящным изгибом изголовья и маленького круглого столика-подставки о трех ножках. Но сегодня Ливия распорядилась втащить сюда два огромных, обитых бронзовыми пластинами сундука: кроме ворохов обычной одежды и белья в нем лежали очень дорогие вавилонские, индийские и египетские ткани, часть которых досталась Ливий еще от покойной матери.
      Хотя в доме Юлии стояли такие же сундуки почти с таким же содержимым, девушка увлеченно рассматривала приданое подруги.
      – Когда вернется Луций? – поинтересовалась она.
      – Не знаю, – равнодушно отвечала Ливия, – отец говорит, скоро.
      – Вам бы не мешало видеться почаще, – сказала Юлия. – Вы ведь, кажется, даже ни разу не целовались.
      – Я и не собираюсь целоваться с Луцием!
      – То есть как? – удивилась Юлия.
      – А ты целовалась с Клавдием?
      Юлия захихикала с явно притворной стыдливостью; ее глаза лукаво поблескивали в тени длинных ресниц.
      – Ну… да.
      – Разве можно целоваться до свадьбы?
      – Не знаю; этого захотел Клавдий, а я так растерялась, что позволила. А уж если разрешишь один раз, то от второго никуда не деться. Хотя, признаться, я вовсе не считаю, будто в этом есть что-то дурное.
      Некоторое время они молча складывали одежду.
      – После столь долгой разлуки Луций обязан сделать тебе подарок! – заметила Юлия – А ты сплети ему венок из цветов!
      Ливия вспыхнула:
      – Еще чего! А ты плела Клавдию?
      – Конечно.
      – Мне кажется, ты его все-таки любишь, – задумчиво произнесла Ливия.
      Юлия беспечно пожала плечами:
      – Не знаю. Я уже говорила тебе: Клавдий мне нравится. Хотя иногда я думаю, мне также мог бы понравиться и другой человек.
      – С другим ты тоже стала бы целоваться? – колко спросила Ливия.
      Но Юлию не так-то просто было смутить.
      – Может, и стала бы, если б он сделался моим женихом!
      – Вообще-то супруги могут развестись, если захотят, – помолчав, сказала Ливия.
      – Да, но, по-моему, на то должны быть веские причины.
      – Какие?
      – Измена, бесплодие…
      – Хорошо, если б женщина могла не иметь детей, если не хочет, – заметила Ливия.
      Юлия воровато оглянулась на дверь, а потом зашептала:
      – Валерия говорит, такие способы есть, но не все из них безопасны, Лучше всего, когда оба супруга не желают иметь потомства. Но мужчины всегда хотят поскорее получить наследника: им ведь не приходится ни вынашивать его, ни рожать, ни кормить. Конечно, я вовсе не против завести детей, но только не сразу и не так, чтобы производить на свет по ребенку в год.
      – Я тоже, – сказала Ливия.
      Когда они сложили последние вещи и с грохотом закрыли крышки сундуков, она спросила подругу:
      – Как ты понимаешь противоречие между сущим и должным?
      – Никак. А оно существует?
      – По-моему, да. Когда человек знает, что ему хотелось бы получить, и при этом осознает невозможность исполнения своих желаний. Имея мечты, мы, тем не менее, обязаны довольствоваться рутинной жизнью.
      – И чего же ты хочешь? – спокойно спросила Юлия. Ливия неожиданно растерялась, не зная, что ответить.
      – Я желала бы куда-нибудь съездить, что-либо повидать, но кто мне позволит! – наконец сказала она.
      – А что, где-то можно увидеть то, чего нет в Риме? Здесь собраны все диковинки завоеванных стран. Многие из тех, кто путешествовал в Грецию, Египет или куда-либо еще, говорят, что все равно на земле нет места лучше, чем Рим.
      Или ты хочешь побывать в холодных краях, где вечные льды и снега? Я никак не могу понять, чем ты недовольна? По-моему, ты и сама этого не знаешь!
      – Знаю, – с неожиданной твердостью в голосе произнесла Ливия – Даже Децим, который всегда так весел и всем доволен, однажды сказал, что его не устраивает вечная предопределенность нашей жизни. Недаром он играет в кости тайком от отца! Кстати, Цезарю, которым восхищаются мои отец и брат, принадлежат такие слова: «Если хочешь поймать удачу, то на помощь судьбе должны прийти твои собственные усилия!»
      – Откуда ты знаешь? – удивленно промолвила Юлия, на что Ливия отрезала не по-женски жестко:
      – Слышала!
      – Кто это говорит обо мне и о Цезаре? – послышался знакомый голос.
      По лесенке поднимался Децим; он был возбужден больше обычного; складки тоги колыхались от взволнованных движений.
      – Сидите здесь со своими сундуками и ничего не знаете! – начал он с порога. – Юлий Цезарь вернулся в Рим, чтобы отпраздновать очередной триумф – покорение Галлии, Египта, Понта и Нумидии! Хотя часть армии Помпея уцелела, это почти окончательная победа!
      Как и следовало ожидать, новость не произвела на девушек особого впечатления. Тогда Децим прибавил:
      – Ходят слухи, будут пиры для народа, множество театральных представлений и гладиаторских игр.
      – Да здравствует Цезарь! – с восторгом воскликнула Юлия, любительница всяких развлечений, на что Децим со смехом произнес:
      – Вот пример того, какой ценой покупается симпатия римлян!
      – Я не люблю гладиаторские игры, – сказала Ливия. Юлия махнула рукой:
      – Потому что тебе всегда всех жалко: и гладиаторов, и жертвенных животных, и распутных рабынь…
      Между тем Децим приблизился к сестре, в зеленовато-карих глазах которой застыло неотступное ощущение неудовлетворенности, навязчивое желание перемен, отблеск тайного внутреннего сопротивления чему-то чуждому ее натуре. Децим решил, что это связано с предстоящим замужеством. Что ж, Ливий придется нелегко: она явно была из тех, которые хотя и могут отдаться нежеланному, но принадлежать ему не будут никогда.
      «И все-таки рано или поздно ей придется смириться, – подумал молодой человек. – Кто из нас обладает стойкостью идти в своих желаниях до конца?! Да и возможно ли это в безостановочном и стремительном течении жизни!»
      Слишком уж Ливия робка и послушна, чтоб воспротивиться воле отца. Даже он не решился бы…
      – Луций Ребилл тоже вернулся в Рим, – сказал Децим. – Сегодня он будет у нас.
      – Это хорошо, – с напряженным спокойствием отвечала Ливия.
      Когда брат ушел, она пожаловалась подруге:
      – Я даже не знаю, о чем говорить с Луцием! Юлия тут же нашлась:
      – А ты не говори! Послушай, что он скажет тебе. Вскоре она ушла домой, оставив Ливию в одиночестве.
      Последняя решила спуститься в свою комнату и немного полежать. Временами ей нравилось пребывать в сладком оцепенении, ощущать блаженное состояние расслабленного тела, распространявшееся и на душу. Это продолжалось недолго: спустя несколько минут девушка сообразила, что надо принарядиться к приходу жениха, и позвала рабынь. Она надела тунику из тончайшей белоснежной шерсти апулийских овец с золотой вышивкой по подолу, особенного, изящного покроя: у этой туники не было рукавов, она прихватывалась на обоих плечах застежками, подобно греческому эпомису. Наряд дополняли расшитые цветными каменьями остроносые башмачки.
      Ливия задержалась, глядя на себя в зеркало и вспоминая, что сказал о ней Сервий Понциан. Конечно, она не красавица и все же… Кожа не бледная, но и не смуглая, как у Юлии, – теплого медового оттенка, чуть позолоченная солнцем, прямые каштановые волосы отливают шелком, брови тонкие, ровные, нос прямой, рост чуть ниже среднего для римлянки… Пожалуй, она слишком худа, да и грудь маловата, но это не так-то просто разглядеть под складками одежды.
      И тут Ливий впервые пришло в голову, что, возможно, она совершенно безразлична Луцию и он женится на ней из чисто практических соображений. Как ни странно, эта мысль успокоила ее.
      «По крайней мере, он вряд ли захочет меня поцеловать», – с облегчением подумала девушка.
      Семейство Альбинов поджидало гостя в атрии, сидя возле непременного украшения парадного зала – стола с монументальными ножками в виде навечно застывших в злобном рывке крылатых чудовищ с оскаленными мордами и мощными львиными лапами, на котором стояла тяжеловесная бронзовая посуда. Луций Асконий Ребилл должен был явиться на обед, как водится, со своими рабами, хозяйские же, одинаково причесанные и одетые, выстроились у стены, молча ожидая приказаний господ.
      Ливия сидела неподвижно, прямо держа напряженную спину. Едва Луций вошел в атрий, она поднялась с места, приветствуя жениха.
      Луцию Ребиллу исполнилось тридцать лет: по меркам того времени – средний возраст; он был хотя и высок, но худ, отчего тога сидела на нем несколько мешковато. В детстве и ранней юности болезненный и хилый Луций привык посвящать большую часть времени умственным занятиям, потому в отличие от других молодых людей, неустанно упражнявшихся в гимнастических залах, был узкоплечим, не мускулистым – вкупе с русыми волосами, серыми глазами и бледной кожей это позволяло некоторым злоязычным согражданам говорить о его «неримской» внешности. Однако ничто не мешало ему обладать горделивой осанкой и полными достоинства, пожалуй, даже несколько высокомерными манерами. Улыбался Луций Асконий скупо и редко; его плотно сжатые губы свидетельствовали о силе воли. В отличие от Марка Ливия, слывшего прекрасным оратором, говорил он мало, зато умел пригвоздить противника к месту одним взглядом холодных глаз.
      Было трудно поверить, но, подобно многим молодым патрициям, он десять лет отслужил в армии. Луций не любил рассказывать об этих годах – надо полагать, то были далеко не лучшие страницы его жизни. Зато теперь он мог начать политическую карьеру; в ближайшее время Луций надеялся (не без поддержки будущего тестя) получить должность квестора – сделать первый шаг на пути в сенат. Его отец был ближайшим другом Марка Ливия; поскольку он уже умер, молодой человек сам вел свои дела. Хотя все это было хорошо известно Ливий, она не могла ничего сказать о душевных качествах своего жениха: он оставался для нее загадкой.
      …Сначала шла общая беседа ни о чем, потом мужчины в сотый раз обсудили победы Цезаря и положение в сенате. Это не заняло много времени, так как все понимали, что собрались здесь по причине, на первый взгляд, весьма далекой от политических проблем, хотя то, безусловно, тоже была политика, собственная внутренняя политика патрицианских кланов.
      Перед обедом Марк Ливий и Децим деликатно удалились, предоставив жениху и невесте возможность поговорить с глазу на глаз. Молодые люди прошли в перистиль, остановились возле шумящего фонтана, и Ливий показалось, Луций взглянул на нее впервые за этот вечер, будто бы ненароком вспомнив о том, что она тоже находится здесь.
      Вероятно, он все-таки вспоминал о невесте, потому что протянул ей украшенную искусной резьбой шкатулку из слоновой кости.
      «Юлия оказалась права», – подумала девушка. Потом открыла шкатулку и тут же закрыла: та оказалась пуста.
      Молчание было тягостным, почти нестерпимым, Ливия чувствовала, как что-то внутри сжалось и никак не хочет разжиматься. Девушке казалось, будто она стоит перед огромной глухой стеной, через которую во что бы то ни стало нужно перелезть, и, позабыв о совете подруги, произнесла просто для того, чтобы что-то сказать:
      – Интересная была поездка?
      – Я ездил по делам.
      Опять наступила минута безмолвия, на фоне которого переливчатый звон струй фонтана звучал как грохот водопада.
      – В Риме все только и говорят, что о Цезаре, – снова начала Ливия, увязая еще глубже. – Мне кажется, этот человек умеет оборачивать любое обстоятельство жизни себе на пользу. Говорят, он упал, высаживаясь с корабля на африканское побережье, – ведь это очень дурное предзнаменование! Однако он тут же обхватил руками землю и воскликнул: «Ты в моих руках, Африка!»
      Пепельные брови Луция Ребилла поползли вверх; как большинство римлян, он считал вмешательство женщин в политику – пусть даже такое невинное! – недопустимым и ненужным. Но не подал вида, приписав сказанное наивности семнадцатилетней девушки, которая сама не знает, что говорит, и ограничился замечанием:
      – Это всего лишь слухи. – И немного подумав, сказал: – Через несколько дней будут даны сценические представления, ты не желаешь посмотреть?
      Ливия быстро кивнула, облизнув сухие губы.
      – Конечно.
      – А теперь, – спокойно заметил Луций, – не лучше ли пройти в дом?
      Девушка облегченно вздохнула, напряжение отпустило ее. Во всяком случае, на сегодня со свиданиями наедине было покончено.

      Первоначально в Риме не было постоянного театрального сооружения: на площади воздвигались подмостки, и публика стоя глазела на игру. Первый каменный театр построил главный противник Юлия Цезаря в борьбе за власть полководец Гней Помпей.
      В тот жаркий безветренный день секстильских ид (средина августа) над театром были растянуты паруса, и воздух охлаждался мелким дождем из специально сооруженного водопровода. Театр бурлил и играл красками, напоминая живую мозаику, части которой то рассыпались, то вновь соединялись в целое. Воздух был насыщен ароматом благовоний и запахами съестного, которое пронырливые торговцы уже разносили по еще не до конца заполненным рядам.
      Марк Ливий Альбин, Децим, Ливия и Луций Ребилл, облаченные в белые праздничные одежды, стояли в проходе, держа в руках театральные марки с обозначением секторов и рядов, в которых они должны были сидеть, стояли, ожидая, когда к ним приблизится один из смотрителей, разводивший зрителей по их местам.
      Первые ряды сидений за орхестрой занимали сенаторы, блиставшие белоснежными тогами с пурпурной каймой, за ними сидели всадники, после – граждане из числа аристократии и военные; на последних рядах теснились плебеи.
      Уже прибыл претор (во времена поздней Республики, будучи помощником консула, он отвечал за организацию всяческих представлений и игр) и прошел в свою ложу – его появление приветствовали аплодисментами; кое-кто размахивал платками или концами тоги. Разумеется, прошел слух, что будет Цезарь, но он не появился, и граждане продолжали шуметь, бестолково пробираясь вдоль рядов в поисках своих мест, с кем-то переругиваясь или, напротив, приветствуя друг друга Ливия поглядывала по сторонам в поисках знакомых: Юлия тоже обещала прийти на представление, но пока ее не было видно.
      Внезапно взгляд девушки натолкнулся на нечто такое, отчего она залилась краской до самой шеи. В том же проходе, только несколькими ступеньками выше стояли мужчина и женщина – он что-то тихо говорил ей, сжимая рукой ее пальцы, а она улыбалась, вполне владея собой. Не влюбленные и не супруги, но явно состоящие в связи, они демонстрировали свои отношения перед всеми так, будто тут не было толпы римских граждан, среди которых находились и весталки, и добродетельные матроны, матери семейств. Девушка обращала на себя внимание изысканным нарядом и редкостной красотой – ни один мужчина не мог пройти мимо, не бросив на нее взгляд. Ее голову с копной непокорных белокурых с рыжеватым отливом кудрей плотно обхватывал обруч красного золота, тело облегали складки лиловой туники, столь тонкой и прозрачной, сколь это было возможно. Кожа особой сливочной белизны, задорная улыбка, ямочки на щеках, блекло-голубые, словно вылинявшие на солнце, ярко подведенные глаза со сверкающими черными зрачками и слегка насмешливое, притягательное выражение лица – то, вероятно, и была прекрасная Амеана, светловолосая греческая куртизанка, изощренная в ласках, которые она продавала за немалые деньги. Стоявший рядом с нею молодой человек, временный хозяин ее тела, внимания и судьбы, был тем самым приятелем Сервия Понциана, недавним партнером Ливий по игре в мяч.
      Внезапно выражение лица Марка Ливия, непроизвольно посмотревшего туда же, куда был устремлен взгляд дочери, изменилось, губы дрогнули, глаза потемнели.
      – Смотри, – сказал он, обращаясь к сыну, – вот тот наглец, с которым я поссорился на Форуме!
      Децим завертел головой:
      – Где?
      – Он стоит выше нас, рядом с греческой куртизанкой.
      – А! Я его знаю, – промолвил Децим. – Это Гай Эмилий Лонг, сын недавно умершего богатого землевладельца. У него имение в Этрурии. Он приехал в Рим несколько месяцев назад, а прежде, кажется, путешествовал по Греции. По-моему, он не занимается политикой; он посещал философский кружок вместе с Сервием Понцианом.
      – Великолепно! – Марк Ливий повысил голос. – Снимать жилье в Риме и знаться с продажными женщинами – недешевое удовольствие, зато не требующее много ума, равно как и умение проматывать отцовское наследство!
      Тот, кого звали Гаем Эмилием Лонгом, прервал беседу с девушкой и посмотрел вниз.
      – Приветствую тебя, Марк Ливий! – произнес он без малейшей неловкости. – Должно быть, ты счастлив и горд, празднуя победу Цезаря над своими же согражданами!
      – В чем дело? – негромко спросил Луций Ребилл.
      – Этот молодой человек оскорбил отца на Форуме, – пояснил Децим.
      «Он всего лишь высказал свое мнение», – хотела сказать Ливия, но, разумеется, промолчала.
      – Не надо обращать на себя внимание, – заявил Луций, видя, что многие оглядываются на них. – Здесь не место для ссор.
      Наконец они заняли свои места. Ливия положила на жесткое каменное сидение вышитую подушку, мужчины расстелили коврики. В ожидании представления Децим завел беседу с соседом, Марк Ливий раздраженно молчал, Ливия тоже пребывала в растрепанных чувствах. Луций Ребилл был спокоен. Но он, кажется, был спокоен всегда.
      В тот день давали не комедию Плавта с ее яркими, несколько грубоватыми характерами, а Теренция, больше похожую на драму, почти лишенную интриги, но побуждавшую зрителя сочувствовать героям. Представление завершилось выступлением мимов в пестрой одежде; среди актеров были и женщины, облаченные в достаточно фривольные наряды. В данном случае недостаток содержания возмещался необузданным весельем и грубоватыми шутками.
      Зрители, особенно в задних рядах, вели себя бурно, рукоплескали и свистели, живо реагируя на откровенные сцены из реальной жизни.
      Все это время Ливия не смела повернуть голову и взглянуть на того, кто сидел поблизости. Куртизанка ушла, она не могла занимать места, предназначенные для высокородных, порядочных граждан, но ее спутник остался здесь, под трепещущими, точно на огромном корабле парусами, и хотя он наверняка не замечал Ливию и не думал о ней, девушка чувствовала себя так, точно ее раздели догола. Ей было стыдно оттого, что отец повел себя столь бесцеремонным образом, что Децим так беспечен и смешлив, оттого, что все видят ее с женихом и неизвестно отчего еще… И она невольно злилась на Гая Эмилия, понимая, что именно он должен испытывать неловкость перед окружающими.
      Конечно, было что-то нелепое, трагическое и отчасти смешное в том, что именно этот юноша оказался тем самым человеком, что так разозлил ее отца, как и в том, что, по-видимому, он принадлежал к тому типу людей, какой особенно неприятен Марку Ливию, и что он увидел ее, Ливию Альбину, с Луцием, а она его – какой позор! – с продажной женщиной.
      Она в сотый раз поклялась себе выйти замуж за Луция Ребилла и стать ему хорошей женой, будучи в сотый раз уверенной в том, что никогда не исполнит этой клятвы.
      Спустя пару дней Ливия шла по тротуару Этрусской улицы в сопровождении рабыни. Они уже спустились с холма по одной из тесных и узких, точно водосточный желоб, улочек и теперь шли по высокому тротуару в толпе таких же пешеходов самых разных возрастов и сословий. Между тротуарами тянулась вымощенная камнем улица, похожая на пересохшее русло реки. Кое-где из мостовой выступали большие камни для перехода на другую сторону, что нужно было делать быстро и ловко – того и гляди угодишь под колеса повозки или копыта коня!
      Этрусская улица пересекала Велабр, низину между западным склоном Капитолия и Палатином. Здесь торговали тканями и одеждой. Следом начинались кварталы напоминающих ульи многоэтажных домов-инсул – унылое царство камня без клочка зелени или хотя бы просто земли.
      Ливия шла, завернувшись в зеленую паллу, рабыня путешествовала простоволосой, в одной тунике; она несла корзину для покупок. Это была греческая девушка Тарсия, пострадавшая за то, что в порыве благодарности доверила госпоже тайны своего сердца.
      Несколько дней назад Ливия случайно увидела гречанку возле задней калитки – та с усилием втаскивала в проем огромную корзину с бельем. Ее рыжие волосы растрепались, выбившись из-под головной повязки, на тонких руках вздулись вены. Она похудела и побледнела – ее веки, время от времени прикрывавшие усталые глаза, казались почти прозрачными. У Ливий невольно дрогнуло сердце. Позвав Эвению, она спросила, каково ее мнение о новой рабыне, и старая служанка ответила:
      – Она хорошо работает, что скажешь, то и делает. Чистоплотная, аккуратная. Мне не в чем ее упрекнуть. Только молчаливая, слова из нее не вытянешь.
      Ливия велела привести рабыню в дом и сказала, что собирается взять ее с собою за покупками.
      Девушка поклонилась, не выказав ни удивления, ни радости. Она вела себя правильно: «вещь» не должна проявлять какие-либо чувства.
      Впервые отправившись с госпожою на Форум, Тарсия держалась настороженно, была немногословна, но понемногу оттаяла и заметно повеселела. Она держалась просто, без подобострастия и ненужной суетливости, и это нравилось Ливий. Она решила, что напрасно послушалась Юлию, – нужно было доверять своему первому впечатлению.
      – Тебе нравится Рим? – спросила Ливия рабыню. Ответ мог быть только один, однако Тарсия сказала:
      – Внушительный город. Но мой отец говорил, что поскольку каждый камень прекрасных построек омыт кровью, слезами и потом тех, кто равнодушен как к благополучию, так и к несчастьям этой земли, он не может быть вечным.
      – Твой отец был дерзок! – воскликнула пораженная Ливия.
      – Он был умен. Что касается дерзости… Истина всегда дерзка, так считал он, потому что она часто опережает время.
      Ливия задумалась. Хотя эта девушка и спала с галлом, не ее дело таскать тяжелые корзины. Да и кого она могла избрать там, в усадьбе хозяина? Конечно, встречались рабыни, которые охотно сожительствовали с господами, но как раз их-то и можно было считать распутными.
      «Она сама сделала выбор и пострадала за это, – подумала Ливия. – А потом рассказала правду, за что поплатилась тоже».
      Пройдя еще немного, девушка остановилась у прилавка с воздушно-прозрачными косскими тканями и только принялась их перебирать, как услышала звук множества шагов и чьи-то грубые окрики.
      По улице вели толпу мужчин, наверное, осужденных или рабов, поскольку большинство из них было сковано цепями. Сопровождавшая их охрана бесцеремонно расчищала дорогу, и Ливия поспешно отскочила в сторону. Ее взгляд скользнул по фигурам людей, – очевидно, они были в пути не первый день: сбитые в кровь босые ноги тяжело ступали по горячим камням, короткие темные грубой шерсти туники насквозь пропитались потом, а лица были серы от усталости и пыли. Едва ли они замечали, что творится вокруг, они почти не поднимали глаз, эти существа с притупленным разумом и примитивными чувствами, душами, погребенными под жуткой громадой предрассудков и нечеловеческих законов. Их мысли были смутны, воспоминания беспорядочны; жертвы невозмутимой жестокости и неумолимого равнодушия, они покорились судьбе.
      Ливия отвела взор; в этот миг один из рабов повернул голову и громко крикнул:
      – Тарсия!
      Девушка встрепенулась, едва не выронив корзину, и тут же подалась вперед, навстречу тому, кто произнес ее имя, – он рванулся тоже, но был остановлен ударом.
      – Назад!
      Еще не до конца понимая, в чем дело, Ливия всмотрелась в лицо раба. Молодой, хорошо сложенный, белокурый, с пронзительно-голубыми на фоне летнего дня глазами, он выглядел достаточно привлекательным, во всяком случае, для варвара. В Риме такие юноши стоили очень дорого.
      Тарсия пыталась протолкнуться поближе к нему, но охранник грубо отшвыривал ее.
      – Элиар! – В ее голосе звенели слезы радости и боли. – Элиар!
      Превозмогая себя, Ливия изобразила улыбку и протянула одному из солдат несколько денариев.
      – Позвольте им поговорить!
      Охранник неохотно согласился, и тогда Ливия сказала рабыне:
      – Надеюсь, ты найдешь дорогу домой? Давай корзину, я ее донесу.
      – Благодарю тебя, госпожа, – отвечала Тарсия, и в ее голосе звучала та неподдельная преданность, которую, равно как искренность сердца, не купишь ни за какие деньги.
      Гречанка побежала за своим галлом, они что-то кричали друг другу, а Ливия стояла, провожая их взглядом, – нищих, несвободных, с искалеченной душою людей, которые были рады тому, что им вновь довелось повидаться и даже переброситься парой фраз.
      Потом она повернулась и пошла прочь, глубоко задумавшись и позабыв обо всем на свете. Она так увлеклась своими мыслями, что не заметила, как очутилась на самом краю тротуара. Ее сильно толкнули, и девушка упала бы вниз, прямо под колеса огромной повозки, если б не какой-то мужчина в тоге, схвативший ее за локоть.
      – Осторожнее! – воскликнул он, невольно прижав ее к себе.
      Ливия молча кивнула, глядя на него словно бы сквозь туман, полумертвая от испуга. Ее колени подгибались, а сердце стучало как бешеное. Потом туман рассеялся, и девушка осознала, что перед нею стоит кто-то знакомый.
      В следующую секунду ей чуть вновь не стало дурно, потому что это был… Гай Эмилий Лонг.
      – Все хорошо? – спросил он, глядя на нее своими блестящими, темными, словно спелые оливки, глазами.
      – Да, – пролепетала Ливия.
      – Я заметил тебя в толпе, одну, идущую неведомо куда, и пошел следом, – признался Гай Эмилий.
      – Я шла домой, – сказала она.
      – Без сопровождения?
      – Мне пришлось отпустить рабыню.
      – Я провожу тебя, Ливия Альбина, – решительно произнес он. – Девушка не может ходить одна по улицам Рима!
      «С почти незнакомым мужчиной – тоже», – подумала Ливия, однако не возразила.
      Гай Эмилий отвел девушку от края тротуара и молча взял у нее корзину.
      – Я должен извиниться перед тобой, – сказал он после неловкой паузы. – Я был резок с твоим отцом, но тебя не хотел обидеть.
      – Ты ничем меня не обидел.
      Они пошли по улице, мимо сверкающих от солнца зданий, солнца, казалось, превращавшего булыжники в мрамор, а гравий – в алмазный песок.
      – Как ты меня узнал? – удивленно спросила Ливия, преодолевая неловкость.
      Он улыбнулся, и словно бы поток света хлынул в душу Ливии, сметая ложные преграды, озаряя каждый потаенный уголок; ее собственный внутренний свет и идущий извне, – в преломлении этих чудесных лучей рождалось некое новое понимание жизни и поступков людей, их мук и сомнений, грез и надежд. Сейчас она не думала и не вспоминала о том, что прежде так возмущало ее в Гае Эмилии: ни о его связи с Амеаной, ни о презрительных фразах, брошенных отцу, ни о насмешливости в разговоре с Сервием Понцианом. Ей просто нравилось идти рядом с ним, а остальное не имело значения.
      – Как я мог не узнать такую удивительную девушку? Помню, как ты играла в мяч, бегала и смеялась, словно ребенок, живущий лишь настоящим, ты не думала о том, как выглядишь и в порядке ли твоя прическа, все в тебе было так естественно и неповторимо… Ты окунаешься в жизнь, словно в стремительный поток, не думая о том, куда он вынесет тебя. Мне нравятся такие люди.
      – Не знаю, такая ли я, – растерянно произнесла Ливия, не смея взглянуть в глаза Гая Эмилия, глаза, в которых она желала и боялась увидеть нечто большее, чем мимолетный интерес.
      – Такая, – уверенно подтвердил он.
      – А ты? – осмелилась спросить она.
      Мрачная тень мелькнула в его лице и исчезла, словно змея, скользнувшая в траву.
      – А я, к сожалению, – нет.
      – Ты родился в Риме? – спросила озадаченная Ливия.
      – Нет. Мой дом в Этрурии. А здесь я снимаю квартиру в инсуле.
      – Но ты же из рода Эмилиев?
      – Да. Только не тех Эмилиев, что занимают важные государственные должности и активно участвуют в политической жизни. Я никогда не стремился заниматься политикой.
      – Почему?
      Он усмехнулся:
      – Хороший вопрос, Ливия Альбина. Не имею желания, и потом так завещал отец. Нет ни одной сколько-нибудь известной римской фамилии, которая не пострадала бы от политических преследований во времена диктатуры Суллы. Мой отец был тому свидетелем в юные годы, потому никогда не помышлял о политической деятельности. Наверное, он рассуждал правильно. Поверь, сейчас многие пребывают в растерянности и страхе, опасаясь за свою жизнь и имущество. К счастью, вряд ли подобное повторится в ближайшее время: несмотря ни на что, Цезарь уважает Помпея и не станет расправляться с его сторонниками.
      – Чего же тогда бояться?
      – Власть Цезаря кажется прочной, как основание этого города. На самом деле все обстоит куда сложнее. Существует армия – это вечно голодное чудовище, которое всегда идет той дорогой, что усыпана наибольшим количеством золота, и есть противники как диктатуры, которая, похоже, неизбежна, так и самого Цезаря, и все они люди, а люди часто бывают непредсказуемы.
      – Но ты-то не участвуешь в политике!
      – И тем не менее являюсь ее частью, поскольку у меня есть что отнять. – И продолжил после паузы: – Я приехал в Рим с целью завести нужные знакомства – опять-таки по совету отца. Однако люди, которые могли бы оказаться полезными, не понравились мне, а льстить и угождать я не люблю.
      – Я слышала, ты путешествовал по Греции?
      – Да. Думаю, тебе понравилось бы в тех краях. Древность… Соприкасаясь с нею, постепенно начинаешь понимать, что хотя жизнь не бесконечна, в ней постоянно присутствует что-то вечное.
      Они поднимались на Палатин по Священной дороге, начинавшейся возле храма Ларов и окаймленной лавками, где торговали драгоценными камнями, цветами, фруктами и всякими мелочами; не взирая на протесты Ливий, Гай Эмилий доверху наполнил ее корзину отборными душистыми плодами.
      Они шли мимо растущих вдоль дороги сребролистных акаций и темных олив, и раскаленное полуденное солнце повторяло их путь в безграничных просторах неба. Солнечные блики играли на черных волосах Гая Эмилия и высвечивали в прическе Ливий медные нити. Когда девушка улыбалась, в ее лице словно бы вспыхивал свет, тогда как сквозь веселую небрежность, с какой старался держаться Гай, порой просвечивали боль и вопрос. Он что-то решал для себя и не мог решить, силился что-то понять и не понимал. Ливия же ловила те самые редкие, прекрасные, трагические, ускользающие точно ветер мгновения истины, которая, как сказала Тарсия, иногда опережает время, а вернее, существует во времени, ловила, еще не понимая, что эта истина уже пустила в ее душе глубокие корни, не думая о том, что с этих минут больше не сможет жить в прежнем мире.
      Никто и никогда не говорил с нею вот так запросто, на равных. Похоже, Гай Эмилий воспринимал ее всерьез, полагая, что с нею можно обсудить все на свете.
      Они поднялись уже довольно высоко; часть Рима осталась позади, внизу, и отсюда казалась Ливий похожей на пестро вытканное восточное покрывало, от радужных узоров которого рябило в глазах, тогда как вдали, там, где протекал напоминающий небрежно оброненный золотой пояс Тибр, на город спускалась тонкая и легкая, как дыхание на поверхности серебряного зеркала, дымка.
      Вскоре начались кварталы частных особняков, Гай Эмилий остановился, и Ливия тут же почувствовала, как исчезает, рушится, умирает только что созданный ею новый мир, мир мечты.
      Лицо молодого человека, стоявшего против солнца, казалось темнее, чем было на самом деле, и только зубы ярко блестели, когда он улыбался девушке. И в этот миг она, как ни старалась, не могла разглядеть выражения его глаз.
      – Прощай, Ливия Альбина! Признаться, я удивлен, что среди высокомерных, всегда верных своему рассудку римлян могла появиться ты, – среди всего искусственного вырос такой прекрасный дикий цветок!
      «Почему он так говорит? – подумала девушка. – Ведь я не совершила ничего необычного, не сказала ничего умного, я всего лишь слушала его, конечно, слушала с упоением и все же…»
      – Прощай, Гай Эмилий, – с трудом выговорила она и, заставив себя повернуться, пошла вперед.
      «Наша встреча прошла, ну и что ж, я не должна огорчаться, помня, что каждая прожитая минута таит в себе дар богов», – повторяла она про себя, тогда как золотисто-зеленые глубины ее глаз заволакивались слезами.
      Внезапно девушка услышала возглас:
      – Ливия!
      Она замерла, не дыша.
      – Ливия! – повторил он, нагоняя ее.
      – Да? – прошептала она.
      – Почему бы нам не встретиться еще раз? – сказал он, легонько касаясь ее пальцев, и это прикосновение показалось ей похожим на поцелуй ветра. – Мне интересно говорить с тобою. У меня так мало знакомых в Риме… – словно бы извиняясь, произнес он. – Так ты согласна?
      – Да, – просто ответила она, не осознавая своей дерзости, ибо если правила морали создаются людьми, то чувства даруют смертным великие боги.
      Гай рассмеялся, и его лицо просветлело.
      – Сейчас мы договоримся, где и когда нам лучше встретиться. Есть в твоем доме кто-либо, кому ты можешь доверять?
      …В это же время известная греческая куртизанка Амеана возлежала на шелковых подушках, в своей квартире в одном из домов близ Форума, подперев рукой прекрасное лицо, и хотя на первый взгляд поза белокурой красавицы казалась расслабленной, ленивой, в ней таилась напряженность. Перед ложем стоял черноволосый темноглазый человек с явной примесью азиатской крови, с таким неподвижным, суровым лицом, что было трудно представить, чтобы он когда-нибудь улыбался. Ничто в его внешности не указывало на то, к какому сословию он принадлежит. Темный плащ, который он носил везде и всегда, скрывал остальную одежду, на голове была войлочная шляпа, как у того, кто собирается в дальний путь, хотя на самом деле этот человек редко выезжал за пределы Рима. На вид ему можно было дать и двадцать пять и тридцать лет, а иногда – гораздо больше. Несколько лет назад он состоял в одной из шаек Клодия Пульхра, молодого аристократа, не признававшего никаких нравственных устоев и стремившегося стать главным вождем плебса, однако после гибели Клодия в уличной стычке с недругами стал действовать в одиночку и никогда не задумывался о том, хорошо или плохо то, что он совершает. Если нельзя избежать дурного, значит, им можно пренебречь – он не знал и не хотел знать никаких других законов и правил.
      В те годы почти не освещенные и не охраняемые улицы Рима по ночам так и кишели разного рода темными личностями, и однажды Амеана, непредусмотрительно возвращавшаяся домой поздно вечером, подверглась нападению двух грабителей. Они снимали с нее украшения и рвали одежду, когда подоспел третий. Одному из его противников удалось убежать, а второй остался лежать на дороге с ножом в горле. Полумертвая от страха гречанка позволила незнакомцу проводить ее и согласилась наградить его так, как он просил. Позднее она поняла, что он вовсе не спас ее, а всего лишь забрал себе чужую добычу. С тех пор она не могла от него отделаться: он приходил к ней, когда считал нужным, возникал словно бы ниоткуда и так же стремительно исчезал. Она не знала, кто он и где живет, и даже его имя – Мелисс – вряд ли было настоящим.
      И вот сейчас этот человек смотрел на гречанку с неприкрытым вожделением, протягивая ей золотой браслет редкой работы.
      – С кого ты его снял? – сказала Амеана, зная, что он простит ей такой вопрос.
      – Ни с кого. Сам купил. Хочу, чтоб ты знала: я могу делать тебе такие же подарки, как твои паршивые патриции.
      – Почему ты всегда приходишь в те драгоценные утренние часы, когда я отдыхаю? – капризно произнесла гречанка.
      – Потому что позднее и тебя и меня ждет работа. Амеане очень хотелось прогнать его, но она не смела – этот человек внушал ей неподдельный страх и, как ни странно, именно оттого что иногда, помимо темной страсти, она видела в его глазах еще что-то, напоминающее искреннюю привязанность: страшна преданность льва, который сегодня лижет тебе ноги, а завтра может вцепиться в горло.
      – Почему бы тебе не пойти к другой женщине? Там не пришлось бы платить так много! – вырвалось у нее.
      И он отвечал со странной усмешкой:
      – Я хочу только тебя. Другие покоряют города и завоевывают страны, ведут армии через пески и воды… Я же хочу только тебя.
      В ее взгляде мелькнул испуг, хотя голос звучал с привычной кокетливостью:
      – Я так хороша?
      – Просто мы похожи.
      – Чем? Я ничего о тебе не знаю. Даже сколько тебе лет…
      – Это так важно? Мне еще нет тридцати. И я, так же как и ты, не родился свободным.
      – Так ты вольноотпущенник?
      – Да, – неохотно отвечал он, присаживаясь на край ложа. – В моей истории нет ничего необычного. Я родился от связи богатого землевладельца с рабыней. Единственное, чего хотела моя мать, – свободы для меня. Хозяин дал мне свободу и вскоре после этого умер. Мое имя не упоминалось в завещании, мне не досталось ничего. Что оставалось делать? Свобода без денег – разве это свобода? Я отправился в Рим. У меня был хороший выбор: грузить товары в порту, чистить уборные или продать себя в гладиаторы. В конце концов я стал тем, кем стал, и не жалею. Я умею внушать страх, а в Риме это, пожалуй, даже больше, чем уважение.
      Куртизанка подняла брови.
      – И чем же мы похожи?
      – Тем, чего добились и каким способом. Вспомни, тебе дал свободу богатый старик, с которым ты спала с тринадцати лет.
      Амеана сделала протестующий жест, и тогда Мелисс добавил:
      – Я тебя не осуждаю. Каждый устраивается так, как умеет, и продает то, что может продать.
      Гречанка молчала. Для того чтобы взойти на свой собственный маленький Олимп, где ее услугами пользовались пусть не боги, но люди, в ее представлении, значительно приближенные к ним, она прошла сквозь череду унижений, и теперь боялась, что знакомство с этим человеком послужит ей во вред, отпугнет часть наиболее выгодных и знатных клиентов.
      Однако когда Мелисс протянул к ней жадные руки, она не посмела возразить. Сорвав одежды, он стремительно и грубо овладел гречанкой, впиваясь в ее губы жаркими поцелуями, а после с настойчивой нежностью сжимал в объятиях тело Амеаны, наслаждаясь ароматом ее кожи и волос, проводил руками по ее груди и изгибам бедер так, словно любовался прекрасной статуей. Девушка застонала в мучительном напряжении страсти, поскольку из многочисленной армии ее любовников один Мелисс мог доставить ей истинное наслаждение. Не склонная к размышлениям, гречанка не догадывалась о том, почему это происходит: с другими любовниками Амеана выбивалась из сил, чтобы доставить им удовольствие, хотя ей далеко не всегда нравилось делать то, чего они требовали или о чем просили, тогда как с Мелиссом она отдавалась во власть свободы.
      Но после, глядя, как он лежит на спине, уставившись в потолок, и словно бы размышляет о чем-то, не имеющем никакого отношения к их сегодняшней встрече, гречанка беспокойно завозилась на ложе. Скоро должны явиться посланцы тех, кто хотел бы провести с нею вечер и ночь, и ей нужно было время для того, чтобы привести себя в порядок и хотя бы немного отдохнуть.
      Все-таки было бы куда лучше, если б он оставил ее в покое!

      В час, когда солнце, завершив свой дневной путь, утонуло в темных глубинах горизонта и черное полотнище неба усыпали точно вышитые серебряной ниткой блестящие точки звезд, а стволы деревьев в саду призрачно белели, омытые лунным светом, Ливия неслышно пробралась в атрий и долго молилась перед нишей со статуэтками домашних богов. Девушка положила на алтарь оставшийся после вечерней трапезы (которую, сославшись на нездоровье, совершила в одиночестве у себя в комнате) кусок пирога и плеснула вина. Потом тихо поднялась с колен и, подобрав складки одежды, поспешила обратно.
      Ливия не случайно выбрала для молитвы такое, казалось бы, совершенно неподходящее время: сейчас, когда она ощущала вполне объяснимый трепет перед таинством ночи, ей было проще внушить себе страх перед волей богов. Что это – испытание, возможность вознестись к небесам или сорваться в пропасть? Правильно ли она поступила, столь быстро и бездумно согласившись на свидание с Гаем?
      Но… как говорил ее брат, «будущее уже существует»: их встреча несомненно была предопределена велением свыше! И разве мало она думала о Гае Эмилии все эти дни, грезила о том, что должно казаться несбыточным, не заглядывала в темные уголки души, где таятся самые сокровенные чувства?
      «Что может быть между нами? – спрашивала себя девушка, стараясь рассуждать хладнокровно и трезво. – Ведь я просватана за другого!»
      А Амеана? Разумеется, Ливия знала, зачем мужчины посещают таких женщин, но не имела понятия, насколько прочными могут быть подобные отношения.
      На фоне той радости, которая охватывала ее в предвкушении свидания, Ливию терзали похожие на дуновение ледяного ветра душевные муки. Могла ли другая девушка, отнюдь не стоящая выше житейской морали и не презирающая предрассудки, так просто погрузиться в неизвестность? Скорее всего, нет. Ни Юлия, ни Делия Лицина, никакая другая незамужняя, но уже помолвленная римлянка из патрицианской семьи никогда не решилась бы на такой поступок. А если узнают отец, Децим или Луций Ребилл?!
      И все же существовало то главное, что останавливало поток этих мыслей и нарушало их последовательность, – она желала свидания с Гаем, желала, несмотря ни на что, и это желание беспрестанно росло, как растет голод, – то был неутолимый, сводящий с ума жар влюбленного сердца.
      Ливия не знала, правильно ли поступила, доверившись рыжеволосой рабыне, но ей было стыдно сговариваться с другими служанками, хорошо знакомыми с правилами и обычаями семейства Альбинов.
      В тот памятный для них обеих день Тарсия вернулась домой часом позже своей госпожи, растерянная, запыхавшаяся от спешки. Она выглядела расстроенной, подавленной, и Ливия удивилась.
      – Разве ты не рада тому, что твой галл в Риме? Ты говорила, его хотели продать на рудники.
      Тарсия рассказала хозяйке то немногое, что удалось узнать: Элиара случайно увидел человек, поставляющий рабов для гладиаторских школ. Какое-то время Элиар обучался в Капуе, а потом его отправили в Рим.
      – Кто его купил?
      – Неизвестно.
      По моде того времени многие богатые люди содержали собственные гладиаторские школы. Было удобно иметь при себе отряд телохранителей, а в дни праздников владельцы гладиаторов зарабатывали тем, что предоставляли своих подопечных организаторам публичных игр.
      – Говорят, будет дано много боев в честь триумфа Цезаря, – сказала Ливия.
      – А ты пойдешь на игры, госпожа? – с надеждой произнесла рабыня.
      – Я не посещаю такие зрелища, но… обещаю помочь тебе, чем смогу. А ты поможешь мне.
      Поговорив с девушкой, Ливия подумала: «Как много в жизни скрытых, тайных, судьбоносных путей и каким странным образом они порою пересекаются: Тарсия повстречала своего галла, благодаря чему я осталась одна на улицах Рима и Гай Эмилий решил меня проводить. И в результате я почти перестала чувствовать себя гостьей в этом мире, чужая среди чужих, зачастую вынужденных скрывать свои истинные желания, мысли и чувства людей».
      …Их привели в большой, огороженный высокой каменной стеною двор, в глубине которого виднелся деревянный навес и несколько одноэтажных строений, и велели ждать дальнейших приказаний.
      Элиар стоял в первом ряду, опустив голову и глядя на потрескавшуюся от зноя, твердую как железо землю. Некоторые рабы тяжело вздыхали, беспокойно переступая с ноги на ногу и побрякивая цепями, но никто не произносил ни слова.
      Между тем к ним приблизилась группа гладиаторов из числа тех, кто давно обосновался в школе. Воспользовавшись отсутствием стражи, они бесцеремонно разглядывали новичков.
      – Это что за гнилое мясо! – громко произнес заметно выделявшийся среди остальных гладиаторов чрезвычайно рослый и сильный германец. Его великолепное, мускулистое тело блестело, словно смазанное маслом.
      Он подошел к одному из закованных рабов и толкнул его так, что тот пошатнулся.
      – Клянусь, мы устроим им скотобойню! – заявил германец, насмешливо щуря маленькие светлые глазки.
      С этими словами он ткнул кулаком стоявшего следующим Элиара, но когда тот резко поднял голову, вскинув полный холодной и тяжелой, как камень, ненависти взор, невольно отступил на шаг. Кто-то негромко засмеялся, и, злобно сплюнув, германец размахнулся для настоящего удара. Ему помешало появление охраны; гладиатор отошел, бормоча проклятия.
      Новеньких освободили от оков, велели вымыться у колодца и выдали чистую одежду, после чего отвели под навес, где размещалась столовая.
      Элиар занял место на скамье за длинным столом с расставленной на нем деревянной и глиняной посудой и с жадностью выпил кружку холодной воды. Странно, но ему совсем не хотелось есть, и он сидел, отрешенно глядя на миску с бобовой похлебкой и пресные лепешки.
      – Ешь, – сказал ему сосед, – здесь тебе понадобится сила, да и много чего еще.
      Элиар промолчал.
      – Ты где-нибудь обучался? – спросил гладиатор.
      – В Капуе.
      – Уже сражался?
      – Да.
      – На арене?
      – Нет.
      – Будь осторожен с этим германцем, – шепнул ему сосед, – теперь он тебя запомнит. Он может покалечить даже деревянным мечом. Однажды так ударил меня, когда мы упражнялись, что я едва не испустил дух. – Потом прибавил: – Говорят, хозяин недорого заплатил за вас, так что скоро выпустит на арену: если погибнете, ему покроют убытки. Тебя как зовут?
      – Элиар.
      – А меня Тимей, – сказал гладиатор и, помолчав, прибавил: – Вижу, с тобой что-то не то. Знаю, так бывает, когда ты хочешь одного, а боги – другого. Только надо помнить: они всегда побеждают.
      «Боги, но не римляне», – сказал себе Элиар.
      – Ничего! – вставая из-за стола, Тимей хлопнул Элиара по плечу – Клянусь Марсом, скоро у тебя не останется сил для того, чтобы думать! И потом здесь не так уж плохо. Иногда отпускают погулять, а в харчевнях Эсквилина всегда можно найти сговорчивых девчонок.
      В ту первую ночь, несмотря на смертельную усталость, Элиар долго не мог уснуть, лежал на соломе в крохотной каморке без окон и размышлял.
      Теперь, когда покров некогда спасавших его надежд стал ветхим, словно лохмотья нищего бродяги, осталась лишь горькая жестокая правда, и она состояла в том, что его мучило не отчаяние, не ненависть, не страх, а стыд, стыд за то, что тогда, шесть лет назад, он остался жив.
      Он вспоминал мятеж против римлян, в котором участвовал его отец и старшие братья. Пусть их цель была недостижимой, но великой, они защищали справедливость, от которой не могли отказаться. Их иллюзии были подкреплены глубокой уверенностью в том, что они стоят на страже истины. Человек должен знать свою цель и видеть свой путь, иначе ему незачем жить. А он хотел жить и после, когда погибли его родные, не убил себя до того, как попал в плен, и даже его возраст (тогда Элиару не исполнилось и пятнадцати лет) не мог служить оправданием подобной слабости.
      Поначалу им руководили постоянный протест, душевная горечь, возмущение той несправедливостью, на которую его обрекла судьба, но после он понял, что если не хочет провести жизнь, днем работая на виноградниках под палящим солнцем и ночуя в сыром и темном подвале, должен стать сдержаннее и хитрее. А потом, когда рыжеволосая девушка раскрыла ему свои объятия и они оба впервые познали сладость и жар любви, Элиар с удивлением осознал, что даже в нынешней жизни есть место радостным и светлым мгновениям.
      А теперь он стал гладиатором, который смотрит в глаза смерти, сражаясь на потеху публике. И Элиар невольно сжимал кулаки и стискивал зубы, думая, что не сдастся и сохранит то, что все эти годы отличало его от других рабов, что не давало ему опустить голову и смириться с веленьем богов. Он не понимал и презирал таких, как тот сытый, сильный, наглый, довольный своей долей германец, и он не был таким, как эти римляне, для которых – так считал Элиар – не важна цена триумфа, каждый из которых стремится насильно приковать к себе взгляды сограждан, римляне, которые топчут все, что встречается у них на пути. И вдруг опомнился: он был никем и ничем, мясом, как сказал германец, животным на скотобойне. Теперь ни для кого не имело значения, из какой он семьи, был ли он прежде беден или богат, чем и для чего жил.
      «О, если б я мог кого-нибудь убить, прямо здесь и сейчас!» – в отчаянии подумал Элиар, а потом вдруг вспомнил улыбку и слезы Тарсии, и ему стало не по себе. И так он бился в сетях своих мыслей, не находя ни выхода, ни ответа едва ли не до самого утра, когда их вывели на площадку для упражнений, – навстречу новой жизни и… безвременной смерти.
      …Было еще рано, и горизонт окутывал туман. Прохладный ветер бушевал в кронах придорожных деревьев – их ветви дрожали, сверкая серебристой изнанкой листвы.
      Ливия шла по дороге, время от времени поглядывая на возвышавшийся к северо-западу от Палатина Капитолийский холм; самый неприступный из семи городских холмов, увенчанный цитаделью Капитолий в те времена являлся центром государственной жизни Рима.
      «Ты и есть моя цитадель», – вспомнила она слова, которые как-то сказал ей Гай Эмилий.
      Ливия шла быстро, почти бежала по рассекавшей равнину дороге, и ее сердце стучало как бешеное; когда она увидела внезапно появившегося из-за деревьев Гая Эмилия, оно на мгновение замерло, как замирало всегда в этот желанный момент. Помахав ей рукой, он пошел навстречу широким шагом. Дрожь пробежала по телу девушки, когда она встретилась с ним взглядом, – его темные глаза и ласкали ее и жгли, – а потом он взял руки Ливий в свои таким трепетным, нежным жестом, каким жрецы берут священные предметы, и поднес к губам. Это было все, что он мог позволить себе по отношению к ней, да еще достаточно невинные объятия и поцелуи, в которых почти не чувствовалось страсти, но которые были полны глубокой и искренней нежности.
      Гай накрыл озябшую Ливию своим плащом, и они отправились в небольшую, в этот ранний час еще пустынную рощицу, с некоторых пор ставшую излюбленным местом их свиданий.
      Солнце поднялось выше, и в наливающемся синевой небе медленно таяли легкие как пушинки облака, а листва деревьев была усыпана яркими бликами.
      – Согрелась? – спросил Гай, сжимая ее ладонь в своей горячей руке.
      Ливия улыбалась, ничего не отвечая, полная особого, светлого и теплого чувства. Девушка сама не ведала, насколько сильно изменилась, как не понимала, чем ее заворожил Гай Эмилий и чем его увлекла она сама. Он заменил ей собою все; случались мгновения, когда Ливия ни в чем не нуждалась, ни о чем не тревожилась, ни о чем не мечтала, только быть с ним рядом, слушать его речь, видеть его взгляд и улыбку, чувствовать прикосновение его рук, а иногда – губ. (Целуясь с Гаем, Ливия не задумывалась о том, можно ли целоваться до свадьбы, к тому же вовсе не со своим женихом!) Иногда ей чудилось, будто она сидит на бескрайнем лугу среди дурманящих цветов, рядом с чудесным источником, питающим силою ее жизнь, – и это было все, чего она желала получить в этом мире. Луций Ребилл ее не навещал, Тарсия умело прикрывала отсутствие своей хозяйки, и безоблачные летние дни летели как в прекрасном сне: все казалось таким пронзительно-ярким и в то же время нереальным… Порою Ливия не понимала, что же ей снится: быстротечные минуты их свиданий с Гаем или те долгие часы, когда она с нетерпением ждала новой встречи. Иногда девушка говорила себе: наверное, счастье в том, чтобы просто жить, ни о чем не задумываясь, наслаждаясь каждой минутой…
      Она вспомнила об этом и сегодня, когда Гай Эмилий заговорил о том, что ее пугало, хотя подсознательно Ливия жаждала слышать такие речи: об их будущем.
      Они сидели под сенью деревьев на расстеленном плаще; Ливия обняла руками колени, обтянутые шерстяной тканью туники, складки которой рассыпались волнами, сверкая вышитыми блестками, точно утренняя рябь на озаренной светом поверхности воды.
      – Можно прожить сто лет и не встретить такую девушку, – говорил Гай, – в тебе столько обаяния, ты так искренна в своих желаниях и словах! Но… я не знаю, что делать дальше. Это все равно что идти по широкой светлой дороге, а потом вдруг наткнуться на овраг, глубокий и страшный, точно открытая рана! Даже если я увезу тебя в Этрурию, это нам не поможет. Отцовская власть незыблема, священна, отцовское слово сильнее любого закона. Тебя вернут назад, и я не смогу воспрепятствовать… Ты будешь считаться опозоренной, меня же осудят по всей строгости. Остается бегство и вечное изгнание, но к такому я не готов. Я завтра пошел бы к твоему отцу просить в жены мою дорогую Ливиллу, но чем это закончится и как будет выглядеть: ведь ты отдана другому, и скоро твоя свадьба! Да и какое преимущество я могу иметь перед Луцием Ребиллом в глазах Марка Ливия? Пожалуй, единственное: я намного богаче. Хотя не думаю, что твой отец придает слишком большое значение имущественному положению человека! По-моему, для него важно другое…
      – Почему мужчины могут распоряжаться своей жизнью, делать выбор, а женщины – нет?
      – Не знаю, – вздохнул Гай, – бывает и по-другому: человек имеет возможность выбирать, да вот только не знает, что выбрать.
      – Хорошо, – подумав, промолвила Ливия, – я сама поговорю с отцом.
      – Скажешь обо мне?
      – Нет, – твердо произнесла она, и в ее душу впервые закралось понимание того, что многое в жизни, если только она не хочет, чтобы ее едва зародившееся счастье рассыпалось на части, как рассыпаются осенью головки увядших цветов, придется решать самой. – Я скажу, что не хочу выходить за Луция и попрошу отменить свадьбу. А там мы с тобою посмотрим, как лучше поступить.
      – Но все уже решено! – простонал он.
      – Ничего, – все с той же непоколебимой уверенностью проговорила Ливия. Ее глаза под тонкими полосками бровей сузились и сверкали, как сверкает лезвие ножа отражением солнечного света. – Отец меня любит и не пожелает видеть несчастливой.
      – Боюсь, у него есть свое представление о твоем счастье, – с горечью отвечал Гай.
      – Но прежде я хочу спросить тебя, – начала Ливия, и твердость в ее голосе сменилась робостью, тогда как пальцы беспокойно теребили сорванную травинку, – спросить о женщине по имени Амеана.
      – Ах, это! – без малейшей неловкости и смущения засмеялся Гай, и Ливию больно кольнуло сознание того, с какой простотою мужчины могут относиться к таким вещам. – Поверь, милая Ливилла, Амеана ничего для меня не значит. Связь с нею была ошибкой. Я порвал с этой женщиной, едва встретил тебя. Больше о ней не стоит ни думать, ни говорить.
      В действительности он был у Амеаны неделю назад – принес прощальный подарок. Так поступает всякий мужчина, если он хорошо воспитан и вежлив или хочет казаться таковым. Разумеется, куртизанка не требовала подобного внимания, но их связь была достаточно долгой, и Гай не счел возможным разорвать отношения, не удостоив Амеану последней встречей. Он вспомнил, как столкнулся на лестнице со странным человеком в темном плаще, человеком, взгляд пронзительных черных глаз которого буквально прилип к лицу Гая, отчего последний испытал крайне неприятное чувство. Этот человек не просто смотрел, он оценивал, запоминал. На мгновение мысленному взору Гая предстало ужасное зрелище: бездыханная гречанка, распластанная на залитом кровью ложе. Усилием воли он отогнал видение и вошел в знакомые комнаты. Рабыня попросила подождать, и он ждал, думая о себе и о своей жизни, о случившихся в ней по большей части вынужденных, а не желанных переменах.
      Он вспомнил отца, который прожил жизнь, не ведая, что такое покой, в постоянном стремлении сохранить и преумножить свое богатство. Глубокая вера в богов не мешала ему быть расчетливым и осторожным, тщательно обдумывать свои планы и взвешивать каждый шаг. Случалось, он говорил: «Богов-судей больше нет, остались лишь боги-наблюдатели, безразличные к земной суете, а потому мы должны довольствоваться тем, что создадим сами». Гай не возражал, хотя порою думал иначе: «Пожалуй, богам нужны те, кто в них верит, в противном случае, они перестанут быть богами».
      История женитьбы отца Гая Эмилия была трагична: будучи намного моложе своего супруга, склонная к необдуманным поступкам Сульпиция Лонга изменила мужу с его же племянником, а впоследствии, отвергнутая обеими, повесилась в саду на собственном поясе. Гибель матери так потрясла маленького Гая, что он потерял дар речи и вновь заговорил только через три года, когда чуть не сорвался вниз с подвесного моста. Отец, безмерно напуганный странной болезнью единственного сына, никогда ни к чему его не принуждал, в результате чего Гай Эмилий во многом оказался предоставленным самому себе: читал книги, гулял и мечтал. Когда Гай подрос, отец начал давать ему кое-какие советы, однако едва ли оторванный от жизни юноша мог по-настоящему осознать их ценность. Он желал жить так, как хочется, чтобы его не трогали, чтобы ему не мешали. После внезапной смерти отца, будучи единственным наследником, Гай получил в руки, а вернее, должен был взвалить на плечи тяжкую ношу – плоды его многолетних трудов. Поля, пастбища, виноградники, сады… Его осаждали управляющие и разного рода доверенные лица, все ждали распоряжений… И Гай бежал, сначала в Грецию, потом – в Рим. Благодаря своим деньгам он мог оставаться там сколько угодно и делать что хочет, но его беспрестанно терзала совесть – покойный отец ждал от сына других поступков, каких тот просто не способен был совершить. Гай почувствовал, что ступает по осязаемой, твердой земле только тогда, когда встретил Ливию и угадал в ней особую цельную натуру. Теперь прежде казавшаяся бессмысленной суета Рима не угнетала его, человеческий мир не казался враждебным чудовищем, жаждавшим его поглотить, он был лишь окружением, в котором Гай жил со своими мыслями и желаниями, пусть и отличными от желаний других. В нем несколько ослабело предательское чувство оторванности от того, что ему дорого, что он в силу своей нерешительности или даже трусости был вынужден покинуть. Он снова мог хотя бы отчасти стать самим собой.
      Итак, Амеана приняла Гая Эмилия через несколько минут, слегка утомленная, но как всегда блистательно красивая.
      – Мне жаль, – сказала гречанка, когда он вручил ей подарок и произнес прощальные слова. Она не удивилась, только улыбнулась с пониманием и немного печально. – Что бы ты ни делал, ты всегда был искренним. Другие любят лишь то, что возвышает их и придает им цену, но ты не такой. Наверное, ты решил жениться на какой-нибудь римлянке? Надеюсь, впоследствии это не помешает тебе иногда навещать меня?
      – Я встретил спутницу жизни, – ответил Гай и этим сказал все, что хотел сказать.
      Собираясь домой, Ливия долго отряхивала одежду, очищая ее от травинок и следов цветочной пыльцы. Потом повернула к Гаю пылающее лицо, и он поцеловал ее, а после довел до середины дороги. Он желал обладать ею и в то же время боялся этого, потому как чувствовал, что в чем-то она намного сильнее его. Пока он не решался сказать ей все, что хотел сказать: о том, что порою ненавидит Рим, о том, как часто его охватывает острая, сотканная из множества воспоминаний тоска по родным местам… Внешность Гая была обманчива: в последние годы он много времени посвящал физическим упражнениям, плавал, ездил верхом, и теперь мало кто мог заподозрить, что в этом крепком загорелом теле живет вечно Сомневающаяся, ранимая, трепетная душа.
      Что касается Ливий, такая девушка, по глубокому убеждению Гая, обладала способностью все самое неустойчивое в своей жизни превращать в твердыню, любить и верить с несгибаемой силой и идти с этой любовью и верой сквозь тьму грядущего вперед – до самого конца.
      …Гай Эмилий был прав: никогда прежде Ливия не думала, что на свете существует нечто, способное овладеть ею настолько, что она забудет о страхе перед волей отца. И все же, пока она шла к таблину – кабинету, где Марк Ливий хранил свои документы, ее решимость улетучивалась с каждым шагом. Однако отец пребывал в добром расположении духа и, кажется, даже обрадовался возможности поговорить с дочерью.
      – В последние дни я был так занят, что не имел возможности перемолвиться с тобою словом. Идем в атрий, сейчас там пусто, и сядем…
      Он пошел впереди, и Ливия видела, что, несмотря на возраст, невысокий рост и худобу, отец сохранил особую, полную величавого спокойствия стать, пожалуй, характерную только для римлян.
      Но когда они сели на холодную мраморную скамью, девушка заметила, что за последние месяцы щеки Марка Ливия стали впалыми, лицо вытянулось, а волосы почти потеряли свой цвет и кажутся присыпанными пеплом.
      – Я слушаю, Ливия. Тебя что-то тревожит или ты хочешь задать вопрос?
      И хотя его взгляд был внимательным и спокойным, а в голосе таилась глубокая отцовская нежность, девушка сразу поняла: пытаться обманывать его – все равно что вслепую играть с остро наточенным ножом. Потому сказала просто:
      – Я пришла, чтобы признаться в том, что не хочу выходить замуж за Луция Ребилла. Я не люблю его, отец, и никогда не смогу полюбить.
      Марк Ливий молчал; выражение его лица почти не изменилось: казалось, он не понимал, о чем она говорит. Должно быть, он не мог постичь, как это римлянка может не любить того, кто выбран ей в мужья отцом и назначен судьбой. И все же любовь к дочери оказалась сильнее предрассудков – Марк Ливий немного помедлил, собираясь с мыслями, после чего заговорил, не возмущенно и строго, как ожидала она, а мягко, проникновенно:
      – Что ж, возможно, Луций Ребилл не обладает теми качествами, какие способны сделать его привлекательным в глазах молоденькой девушки, однако это вовсе не означает, что он плох. Послушай меня, Ливия: наверное, ни один отец в Риме не выбирал жениха для дочери столь тщательно и придирчиво, как это делал я. И все потому, что ты дорога мне, как никто, дороже Децима, хотя он мой единственный сын. В тебе есть нечто такое, что мне всегда нравилось. После смерти твоей матери я жил только ради вас, своих детей. Я не женился, поскольку не хотел, чтобы у тебя была мачеха, а также сводные братья и сестры. И я не выдал тебя замуж ни три, ни два года назад, потому как, понимая, сколь по-своему тяжела доля замужней женщины, желал, чтобы ты подольше наслаждалась жизнью в девичестве. Поверь, в уважении к мужу, – а я знаю, его будет за что уважать! – ты почерпнешь уверенность в себе и твердость духа, которая нужна всякому человеку, чтобы достойно пройти жизненный путь, ты полюбишь детей, которые у тебя родятся, и будешь счастлива, Ливия.
      – Но разве не может случиться так, что я встречу другого человека, более умного, знатного и богатого, чем Луций Ребилл! – в сердцах перебила девушка.
      – Знатность, богатство и ум сами по себе мало что значат, – сказал Марк Ливий – Важно уметь правильно использовать имеющийся ум, обращать свое происхождение себе на пользу, сохранять и преумножать богатство – ведь судьба человека хрупка, а воля богов переменчива.
      – Уверена, Луций тоже равнодушен ко мне.
      – Не думаю, – веско перебил отец. – По моему глубокому убеждению, Луций из тех, кто выбирает себе что-либо раз и навсегда, как охранный амулет. На свете есть нечто более прочное и надежное, чем то, что ты называешь любовью. Твои страхи мне понятны: обычные страхи девушки перед замужеством. Но это пройдет. Ты умна и осмотрительна, Ливия Альбина, потому что ты моя дочь.
      – Значит, ты не изменишь своего решения, отец?
      – Ни при каких обстоятельствах. Забудь об этом.
      Потом наклонился и поцеловал ее в лоб: Ливий почудилось, будто этот поцелуй – печать, скрепляющая приговор.
      Больше было не о чем говорить – девушка встала и ушла, проникнутая горечью, что, однако, не имело ничего общего с чувством безысходности.
      Ливия знала, как поступить: нужно сделать так, чтобы Луций сам отказался от нее. Если она скажет, что не любит его и не желает за него выходить, это не возымеет действия; судя по всему брак с нею крайне выгоден для Луция: на таком фоне ее чувства – мелочь, на которую не стоит обращать внимания. Значит, надо придумать что-то другое. Что?
      Вернувшись к себе, девушка застала в комнате Тарсию, которая сообщила о том, что приходила Юлия и интересовалась, собирается ли Ливия смотреть гладиаторские игры.
      – Сейчас я пошлю ей табличку, – сказала девушка и прибавила, отвечая на молчаливый вопрос рабыни: – Поеду, раз обещала. Не забудь приготовить мне нарядную одежду и разбуди пораньше: нужно успеть занять хорошие места.
      А сама с сожалением думала о том, что завтра ее, вне всякого сомнения, ждет встреча не только с подругой, но и с Луцием Ребиллом.
      …Накануне боев для гладиаторов был устроен небольшой пир, на котором иные, больше думающие не об опасности, а о своей доблести, беспечно веселились, тогда как другие сидели подавленные и хмурые.
      Германец, с первого дня невзлюбивший Элиара, бросил в него кость.
      – На, получи! А завтра собаки будут глодать твои кости!
      Элиар промолчал. Как и говорил Тимей, новичков (которых вряд ли можно было считать достаточно обученными) выпускали на арену. В дни триумфов, подобных нынешнему, владельцам гладиаторов платили вдвойне и втройне, потому никто не упускал возможности выставить на игры своих бойцов.
      Элиар смотрел на товарищей по несчастью. Что и кому он мог доказать, сражаясь с себе подобными?! Защитить честь своего рода, отомстить за отца и братьев, показать всем, что он не презренное ничтожество, каким его считает толпа? Он горько усмехнулся.
      И все-таки, наверное, лучше разом сгореть в огне, чем медленно тлеть, погибая в тяжком труде на рудниках, и называть это тление жизнью. Судьба не пощадила его, лишь заменила одно наказание другим. Живи, раз остался жить, но не надейся, что когда-нибудь забудешь о позоре.
      Тарсия удивилась и огорчилась бы, узнав, как мало думал о ней Элиар с тех пор, как попал в гладиаторскую школу. Его мысли занимало совсем другое. Вот и сейчас он сказал себе, с ожесточением сжав кулаки: «Придет день, когда я убью римлянина, а повезет, так и не одного. И я не уступлю им ни дня своей жизни, меня не получит никто: ни вороны, ни псы, ни боги подземного царства».
      …Когда семейство Альбинов подъехало к амфитеатру, где должны были состояться очередные гладиаторские игры, там уже собралась толпа; ее шум то сливался в сплошной гул, напоминающий рокот прибоя, то рассыпался разноголосицей звуков, то, поднимаясь вверх, словно бы таял в огромном пространстве небес. Люди перекликались, собирались кучками, вновь разъединялись в неутомимом движении вперед, их одежды переливались в лучах восходящего солнца, которые постепенно согревали холодные каменные ступени, служившие скамьями для нескольких тысяч зрителей.
      Однажды Ливия спросила Гая Эмилия, как он относится к гладиаторским играм, и тот ответил: «В данном случае амфитеатр – уменьшенная копия государства, где каждый свободный гражданин может наслаждаться общедоступным зрелищем и любой имеет право даровать поверженному противнику жизнь или приговорить его к смерти, испытав при этом чувство причастности к власти и гражданскую гордость, где все сидят строго на своих местах, согласно происхождению и занимаемой должности, где толпа демонстрирует твердость характера и жестокосердие римлян. Да, это Рим, смотрящий на мир со своих высот, мир-арену, на которой сражаются представители поверженных народов, уже не представляющих угрозу для всесильного государства. И над ними тот, кто устроил это зрелище, кто выше всех, кто равен богам. А еще есть такие, как мы с тобой, которые не любят то, что любят все остальные римляне, завоеватели и диктаторы, впитавшие с молоком матери знание о том, что нельзя просто жить, нужно непременно добиваться какой-либо цели».
      Ливия очень надеялась, что не встретит здесь Гая Эмилия, – так и случилось, зато она почти сразу увидела Юлию: подруга быстро поднималась по лестнице, сияя улыбкой. Ливия опасалась расспросов, но Юлия, поглощенная собой, принялась выкладывать собственные новости. Ее свадьба переносилась на более ранний срок из-за служебных дел Клавдия Раллы, состоявшего в когорте преторианцев – лейб-гвардии, охранявшей главную квартиру одного из самостоятельных командиров войска, и в какой-то момент Ливия, с некоторых пор ведущая двойную жизнь, остро позавидовала подруге. Они немного поговорили, после чего Юлия отошла к своему жениху, а Ливия устроилась рядом с братом, который изучал купленную при входе табличку-программку. Заглянув в нее, девушка не обнаружила имени Элиара; впрочем, в программках и афишах указывались имена только тех бойцов, которые выступали в парах, – их было шесть, а еще нескольким десяткам предстояло сражаться целыми отрядами.
      – Слишком много новичков, – недовольно заявил Децим, – вот посвистим, если они недостаточно хорошо обучены!
      Обширный амфитеатр заполнялся довольно долго, и в конце концов у Ливий начала болеть голова – то ли от слепящей глаза белизны праздничных одежд сограждан, то ли от мощного гула разноголосой толпы. Несмотря на кажущуюся безликость, толпа обладает колоссальной властью – в этом Ливия убедилась давно. И сейчас она ощущала себя песчинкой, подхваченной волнами неумолимого океана. Девушка не посещала подобные зрелища вот уже несколько лет – с тех пор, как однажды увидела ползущего по арене смертельно раненного гладиатора: он хрипел, волоча за собой свои кишки, тогда как зрители бесновались от восторга.
      Пытаясь отвлечься от неприятных воспоминаний, Ливия принялась наблюдать за отцом, который увлеченно беседовал с одним из чиновников магистрата. Она не могла слышать, о чем они говорят, но видела и знала, что отец в совершенстве владеет искусством сочетать жесты с речью. Временами он горделиво покачивал украшенной венком головой; складки тоги Марка Ливия были уложены так гармонично, как ни у кого другого, что еще больше подчеркивало его достоинство и величавость осанки.
      «Как хорошо обладать столь непреклонной волей, непоколебимостью убеждений, – подумала она. – Впрочем, наверное, это чисто мужские качества».
      Наконец, когда большинство зрителей расселось по местам, а также прибыли высокопоставленные лица, устроитель игр подал знак к началу боя, и тотчас состоялось торжественное шествие гладиаторов по арене, закончившееся приветствием претору. Все они были молоды, не старше тридцати лет, красиво сложены: представить взорам римских граждан нечто несовершенное было бы большим оскорблением. Их богато украшенные доспехи ослепительно сверкали на солнце, и Ливия сразу поняла, что даже если возлюбленный ее гречанки и присутствует здесь, ей ни за что его не узнать. Пожалуй, хорошо, что Тарсия не может наблюдать за ходом боя, – рабам вход в амфитеатр запрещен – иначе в каждом убитом она видела бы своего Элиара.
      Первым надлежало выступать ретиарию, одетому в простую тунику, не имеющему ни шлема, ни какого-либо другого защитного оружия, а только легкий трезубец и сеть, и секутору в гладком шлеме с забралом, вооруженному небольшим щитом и мечом. Мало-помалу в рядах зрителей наступила тишина, на фоне которой особенно громко слышался звон оружия и крики сражающихся. Иной раз в толпе проносился напряженный вздох, подобный шуму ветра в дубраве, и тогда Ливий начинало казаться, будто расплывшаяся по рядам амфитеатра гигантская масса народа – некий единый организм с общим сердцем, мозгом и легкими, одинаковыми чувствами и стремлениями. Большинство мужчин подалось вперед, сжав кулаки, их тела напряглись, как струна, зубы были стиснуты, глаза горели; женщины, напротив, слегка откинулись назад с деланным безразличием, на самом деле захваченные зрелищем бойни ничуть не меньше мужчин. Ливия сидела прямо, почти не шевелясь, с застывшим лицом и временами вздрагивала, словно от боли. Она, одна из немногих, сочувствовала слабейшему и не желала его смерти.
      Наконец один из бойцов упал и попросил помилования. На него тут же обрушилась буря негодования: зрители еще раньше сочли его трусливым и слабым.
      Почти неуловимое движение руки победителя, быстрое, как молния, сверкание меча – и поверженный гладиатор повалился назад: из его перерезанного горла хлынула струя темной крови.
      Был устроен небольшой перерыв: служители выволакивали крюками труп, засыпали песком лужу крови, тогда как зрители оживленно переговаривались между собой; в верхних плебейских рядах шумно жевали всякую снедь. Ливия видела, как сидящая неподалеку Юлия подзывает продавца горячих ливерных колбасок, в то время как Клавдий Ралла разливает по кубкам только что купленное кислое вино.
      – Почему ты решил, что он достоин смерти? – прошептала девушка, обращаясь к брату.
      – Потому что он плохо сражался, – последовал спокойный ответ. – Риму нужны герои, а не трусы, даже если дело касается гладиаторских игр.
      – А ты смог бы сражаться на арене? – с вызовом произнесла Ливия, готовая отразить возмущение и даже гнев.
      К ее удивлению, Децим промолвил, презрительно скривив губы:
      – Все мы сражаемся на арене, дорогая сестра, и наш поединок куда мучительней и длиннее, потому что зачастую мы не знаем, с кем боремся, – то ли с врагами, то ли с их тенью, то ли сами с собой.
      Вскоре на арену вышли двадцать гладиаторов, разделенных на два отряда – «фракийцев» и «самнитов». Представители обоих отрядов были вооружены, хотя и по-разному, но достаточно легко: те, кто изображал фракийцев, имели шлемы с алыми перьями, богато украшенные металлическими рельефами прямоугольные щиты, поножи и небольшие загнутые мечи, «самниты» – шлемы с забралами и крыльями, набедренники, и короткие прямые мечи.
      К величайшему удовольствию зрителей, сражение началось жарко: один из «фракийцев» упал в первые же минуты боя, пронзенный насквозь, щит другого разлетелся на куски от мощного удара, и гладиатор невольно отступил, предоставив товарищам сражаться в первых рядах, поскольку без щита был полностью уязвим. Гладиаторам не полагалось панциря, их спина и грудь оставались открытыми, а живот защищал только пояс с железными пластинками, в чем таился особый жестокий смысл: если сражение сильно затягивалось, это раздражало публику.
      Среди тех, кто представлял самнитов, выделялся рослый гладиатор-германец, опытный воин, к тому же обладающий большой физической силой. С помощью ловких приемов он заставлял противника раскрываться и, улучшив момент, наносил один-единственный смертельный удар. Этот германец с самого начала завоевал симпатии зрителей: они поддерживали его криками, ликуя всякий раз, как он атаковал «фракийцев», большинство которых, по-видимому, являлось новичками.
      Очень скоро стало казаться, что исход сражения предрешен: «самниты» потеряли лишь одного воина, и только трое их них были ранены, причем довольно легко, тогда как «фракийцев» осталось всего четверо, из коих один достаточно обессилел – он хрипло дышал и двигался медленно, вяло. Товарищи прикрывали его, насколько хватало возможности, но им самим приходилось нелегко: перевес сил был слишком велик.
      – «Фракийцы» никуда не годятся, – заметил Децим, с самого начала уверенно поставивший на «самнитов». – Если уж выпускать гладиаторов…
      И уставился на арену, не закончив фразы: сражение разгорелось с новой силой. Среди «фракийцев» был один совсем молодой гладиатор, который держался весьма хладнокровно и потому, в отличие от германца, напоказ публике дико вращавшего глазами и издававшего грозные вопли, не привлекал к себе внимания. Однако его движения были на редкость отточены и верны, он умело берег силы, и хотя сражение длилось почти час, не выглядел утомленным.
      Оставшиеся в живых «фракийцы» делали все, чтобы не попасть в окружение, изворачивались, как могли, перемещались по арене, но подбадриваемые криками зрителей «самниты» упорно теснили несчастных. В конце концов те встали спина к спине, образовав треугольник: к тому моменту их осталось трое – таким образом на каждого «фракийца» приходилось самое малое по два противника.
      Ливия сама не заметила, как увлеклась сражением ничуть не меньше других: ни на мгновение не отрывая взгляд от арены, она комкала во влажных от волнения пальцах конец платка. Казалось, ничто не способно изменить ситуацию, переломить ход сражения, – вероятно, такова была воля богов, направлявших стремительный поток жизненных событий в определенное русло. Но тут «фракийцы» каким-то чудом вырвались из окружения, созданный ими треугольник рассыпался, словно части мозаики, и в тот же момент молодой проворный гладиатор извернулся, искусно обманув уверенного в себе германца, и особым приемом нанес удар снизу – при обратном движении изогнутого меча рана увеличилась, став смертельной; германец закачался, взмахнул руками, его глаза вылезли из орбит, изо рта фонтаном хлынула кровь, и он рухнул навзничь. Какое-то время его огромное тело подрагивало, потом застыло, превратившись в безжизненный кровавый ком. «Самниты» замерли в секундной растерянности, в результате чего потеряли одного бойца, а после ринулись на вдохновленных надеждой «фракийцев». Убивший германца гладиатор отступил, потом внезапно сделал резкий выпад, вонзая меч в тело «самнита», одновременно отразив щитом нападение другого противника. Зрители ревели как безумные, многие вскочили с мест… Теперь никто не мог предугадать, чем закончится бой; «фракийцы» сражались двое против троих, остальные гладиаторы либо были убиты или тяжело ранены. Главный герой сегодняшнего состязания по-прежнему двигался стремительно и ловко, искусно уклоняясь от ударов, хотя на его левом плече кровоточила рана. Когда последний товарищ «фракийца» упал, он продолжал отступать, маневрируя, словно исполняя некий ритуальный танец, дразня противника, и в самый неожиданный момент яростно бросался в атаку. Он ранил одного «самнита» и оглушил другого и, кажется, не сразу понял, что остался стоять на залитом кровью песке совершенно один, тогда как кругом лежали тела раненых и убитых. Наконец он замер, обводя ряды амфитеатра бессмысленным взором. Ливия видела, что его залитое потом тело дрожит мелкой дрожью, которой он не может унять, а зубы оскалены от напряжения в полубезумной зловещей ухмылке.
      Всем оставшимся в живых бойцам была дарована жизнь, и распорядитель игр вышел поздравить победителя. Он заставил гладиатора снять шлем и поклониться публике. Потом назвал его имя: «Элиар».
      Часть зрителей бурно рукоплескала – среди них Ливия, полная радости за свою гречанку; другие, те, что поставили на «самнитов», вели себя более сдержанно. Когда арена опустела и был объявлен небольшой перерыв, Ливия сообщила, что поедет домой: все еще опасаясь встречи с Луцием, она стремилась поскорее покинуть амфитеатр. Децим вызвался ее сопровождать, а Марк Ливий заявил, что останется до конца сегодняшних игр.
      Ливия подошла к Юлии.
      – Тебе понравилось?! – воскликнула подруга. – Замечательно, правда? Он просто великолепен, этот гладиатор! – Юлия говорила об этом совершенно открыто, поскольку все понимали, что она восхищается гладиатором так, как могла бы восхищаться хорошей вещью или породистым конем.
      – Нельзя ли его купить, хотя бы для отряда личной охраны? – робко произнесла Ливия.
      – Чего только от тебя не услышишь, Ливия Альбина! – вскричал Децим. – Да кто же продаст такого бойца! На нем можно заработать кучу денег! Ты видел, Клавдий, как он сразил того, другого? – обратился он к жениху Юлии.
      Молодые люди принялись беседовать о поединке, Юлия обсуждала поведение зрителей, одежду и прически знакомых девушек и матрон, а Ливия думала, что и как рассказать гречанке, чтобы та не слишком переживала за судьбу своего Элиара.
      Гладиатор, равно как актер, – существо презираемое; им восхищаются, но его же боятся, и, даже получив свободу, он никогда не сможет стать полноправным гражданином. Его судьба решена и эта судьба – бесчестье или смерть на потеху бездушной публике.

      Стоял ранний час: сонные дали горизонта едва начали окрашиваться в розоватые тона, в вышине бледнели последние серебряные звезды, а распластавшиеся на земле тени деревьев казались совершенно неподвижными.
      Тарсия быстро шла по лабиринту переулков, углубляясь в него все дальше и дальше. Здесь было темно и грязно, а местами скверно пахло, но гречанка не обращала на это внимания. Сейчас ее далеко и, казалось, безвозвратно унесло за пределы страха, тоски и душевной боли. Бесчисленные звуки и краски мира, мира, в котором она жила, несказанно радовали девушку, и она почти бежала, не чуя ног, точно несомая невидимыми крыльями.
      Ее великолепные рыжие волосы – главное украшение и богатство – были тщательно причесаны и уложены, складки дешевой туники, аккуратно разглаженные и умело подхваченные поясом, мягко струились по телу.
      Навстречу Тарсии попалось несколько устало бредущих с ночного промысла продажных женщин, пара бродяг – она даже не взглянула на них. Ей стоило немалого труда находить путь, пробираясь по узким улочкам, загроможденным низкими, приземистыми зданиями, построенными без всякой заботы о красоте архитектуры.
      Тарсия не хотела приближаться к гладиаторской школе: вчера, когда она подошла к воротам с робкой просьбой о свидании, ее осыпали грязными шутками. И сейчас девушка не была уверена, что стражники известили Элиара о том, что назавтра, на рассвете она будет ждать его в одном из соседних переулков.
      Они не обманули: Элиар вышел навстречу. Но, подойдя ближе, гречанка не увидела в его лице ни оживления, ни радости.
      Он выглядел каким-то странным, замкнутым в себе. Его плечо было перевязано, а взгляд не хранил даже слабого отблеска прежних чувств. Тарсия сразу ощутила внезапно возникшую между ними глухую стену отчуждения.
      – Привет, – неловко произнесла она.
      – Привет.
      Они молча побрели по улочке, мимо грязных домишек; улица шла параллельно Тибру, и чуть дальше тянулись вереницы складов с площадками для выгрузки судов – оттуда тянуло запахом сырости, смолы и тухлой рыбы. Собственно, им негде было остановиться и поговорить: всюду грязные стены и люди – в основном ремесленники в темных, не подпоясанных туниках и зачастую без обуви; иногда попадался воин в плаще из грубой шерсти, в великом множестве носились чумазые босоногие ребятишки.
      В конце концов Элиар и Тарсия обнаружили пустынный тупичок, где можно было немного постоять, не опасаясь чужих взглядов.
      – Болит? – спросила гречанка, кивнув на повязку.
      – Не особенно. – Он невесело усмехнулся. – Меня усердно лечат.
      И умолк; его отрешенный взгляд уперся в стену. Тарсии хотелось ощутить прикосновение его рук, которое согрело бы ее нежностью, но Элиар не делал попытки обнять гречанку.
      – Как тебе живется? – Девушка снова задала вопрос – ей было трудно выносить неведомо отчего возникшее напряженное молчание.
      Элиар слегка повел плечом.
      – Нас хорошо кормят, крыша над головой есть.
      – Ты с кем-нибудь подружился?
      – Нет. Как можно дружить с теми, с кем вскоре придется сражаться, сражаться, чтобы убить? – Потом прибавил: – Хотя среди них есть неплохие люди…
      И вдруг, словно о чем-то вспомнив, протянул Тарсии горсть сестерциев.
      – Возьми. Я получил их за то, что хорошо развлекал публику. Купи себе что-нибудь. Я сам хотел подарить тебе украшение, но не смог – нас редко выпускают за пределы школы.
      Гречанка растерялась – больше от того, с каким безразличием были произнесены все эти слова.
      – Да, но… Они наверняка понадобятся тебе…
      – На что мне тратить деньги? Что может быть нужно человеку, которого не сегодня-завтра отправят в Тартар!
      – Желанья богов переменчивы… – нерешительно начала девушка, но он перебил:
      – Все уже свершилось. Не будем об этом. Лучше я скажу то, что хотел сказать: золотоволосая, тебе придется найти себе другого.
      Тарсия почувствовала темную, холодную тесноту в груди, и это ощущение было настолько сильным, что ей хотелось кричать. Она не могла понять, что с ним произошло. Возможно, отталкивая ее, освобождаясь от уз любви, он создавал себе двойную броню?
      А Элиар продолжал:
      – Пойми, у нас никогда не появится общего дома, и я не смогу быть ни твоим мужем, ни отцом твоих детей. Нам даже негде встречаться – скоро осень, потом зима, станет холодно и сыро: куда мы пойдем? Не в одну же из тех грязных таверн, где собираются продажные женщины, бродяги и всякий сброд? К тому же едва ли мы сможем часто видеться.
      – Я могу считать себя свободной? – с вызовом спросила гречанка, глядя на него в упор своими чистыми, серыми, с проблесками лазури глазами.
      Элиар безучастно кивнул, и тогда она не выдержала:
      – Что тебе нужно, ответь? Чего ты хочешь? Свободы? А может, богатства и власти, которых у тебя никогда не было?
      Элиар усмехнулся:
      – Как сказать! Мой отец имел власть среди своих, у нас было и золото, и оружие, и много лошадей. Меня с детства воспитывали как воина, учили сражаться, хотя никто не думал, что мне придется показывать свое умение на арене римского амфитеатра!
      – Так ты из знатной семьи? – произнесла пораженная Тарсия. – Тогда твой отец мог бы неплохо жить под властью римлян!
      – Свою власть, как и все то, что принадлежало ему по праву, он не захотел делить ни с кем. Его казнили как одного из зачинщиков бунта, старших братьев тоже распяли. А что стало со мною, ты знаешь.
      – Ты никогда не рассказывал о своем прошлом.
      – Зачем? Что осталось от той жизни? Ничего.
      – Однако ты все еще любишь… ту жизнь.
      – Как можно любить то, чего больше нет! Они помолчали. Потом Элиар сказал:
      – Мне пора идти назад.
      – Мы больше не увидимся? – тихо спросила Тарсия.
      Он хотел что-то ответить, но потом просто кивнул головой.
      Девушка немного постояла, согнувшись под тяжестью внезапно нанесенного удара, после чего пристально посмотрела в его непроницаемое лицо, повернулась и пошла прочь.
      – Пусть боги будут милостивы к тебе! – сказал он ей в спину.
      …Тарсия шла по улицам, и слезы застилали ей глаза. Элиар отверг ее! Почему?! Она слышала об опьяненных бесчисленными кровавыми победами удачливых гладиаторах, посещавших дешевые трактиры и покупавших там вино и женщин, но это было так непохоже на Элиара… Хотя, как знать, во что могут превратить человека невзгоды и безжалостное время! Она надеялась, что они вновь обретут друг друга в этом мраке чужой жизни, но случилось иначе: что-то разделило их и, похоже, навсегда. Гречанка вспомнила о своей столь печально закончившейся беременности, о том, чего Элиар не знал и уже никогда не узнает, и заплакала с новой силой. Что ей осталось? Броситься в Тибр?
      «Рим убил его душу, – говорила она себе, – уничтожил что-то такое, без чего он уже не сможет стать прежним».
      …Пройдя привычной, погребенной под слоем белой пыли дороге по лабиринту из белых стен, Мелисс ступил в желанную прохладу внутреннего дворика, потом поднялся по лесенке наверх. Он никогда не ходил тем медленным шагом, со спокойным, величественным видом, как все эти римляне, он скрывался, таился, проскальзывал, как змея, как скитающиеся по ночам неуспокоенные души усопших – лемуры.
      Остановился на галерее с колоннадой, возвышавшейся над двором под защитой плоской крыши, и на мгновение замер, глядя на широко раскинувшийся, сверкающий на солнце город, на большой синий квадрат неба и слушая доносившиеся из глубины комнаты странные звуки. То была греческая кифара – кто-то наигрывал на ней печальный, легкий, отрывистый мотив: звуки летали как птицы, не сливаясь друг с другом, пение струн то замирало, то начиналось снова.
      Мелисс вошел; к его удивлению, в передней комнате никого не было, даже рабыни-нумидийки по прозвищу Стимми (сажа), по обыкновению встречавшей гостей. Тогда он направился прямо в спальню Амеаны, и там нашел гречанку, эту богиню из плоти: она полулежала, держа в руках инструмент, на круглом столике рядом с ложем стоял большой серебряный кубок с вином, и были разбросаны какие-то коробочки.
      У нее всегда был нежный, матовый оттенка слоновой кости цвет лица, придающий ей сходство со статуей, однако сегодня это обрамленное яркими белокурыми волосами лицо выглядело усталым и бледным.
      – Это я, – сказал Мелисс, против обыкновения нерешительно останавливаясь на пороге.
      – Вижу, – промолвила Амеана, – входи.
      Он глядел на нее с обычной настороженностью и проницательностью. Мелисс и сам не понимал, почему его влечет эта женщина, напрочь лишенная таких качеств, как привязанность, постоянство, скромность, – того, что является залогом счастья мужчины. Она не была для него редкостным предметом роскоши, возбуждающим аппетит тонким яством, – скорее, колдовским видением, видением, обретавшим в его объятиях силу и нежность плоти.
      – Что случилось?
      Она ответила прямо и просто:
      – Я беременна.
      Он сел и уставился на гречанку сверкающими черными глазами.
      – Как это произошло?
      – А ты не знаешь, как происходят такие вещи! – Амеана произнесла эту фразу, не церемонясь, с раздраженными, надрывными интонациями – она никогда не стала бы так говорить с другими поклонниками.
      – Я имею в виду, что этого не должно было случиться, ведь так?
      – Не помогло. – Она кивнула на одну из коробочек с подозрительно пахнущим темным порошком.
      – С тобой уже бывало такое? – Он расспрашивал ее бесстрастно и деловито, как расспрашивал своих заказчиков о приметах тех, кого должен был отправить в подземный мир.
      – Нет, – грустно сказала Амеана. – никогда.
      – Чей это ребенок? – спросил Мелисс, уже зная ответ.
      – О, да чей угодно!
      – Я часто посещал тебя в последнее время, – медленно произнес он.
      – Тогда, быть может, признаешь его своим! – бросила она, злобно прищурив глаза, и тут же ощутила на себе беспощадную пронзительность его взгляда.
      – Ну уж нет! Щенка какого-то патриция?! Тебе надо избавиться от него!
      – Я попытаюсь. А если не смогу?
      – Тогда сделаешь то, что делают другие женщины, – родишь.
      Амеана заплакала злыми слезами, потом воскликнула, размазывая их по лицу:
      – О нет! Два-три месяца я еще смогу принимать мужчин, а потом?..
      – Переждешь. У тебя много ценных вещей, украшений, тебе хватит на жизнь.
      – Что я буду делать без всего этого!
      Мелисс понял: она не могла существовать без окружения красивых, хотя и бесполезных предметов и преклонения мужчин, того, что возвеличивало ее в собственных глазах.
      – Я тебе помогу, – немного поколебавшись, произнес он.
      – А после? Куда я его дену?
      Он пожал плечами, а между тем в голове Амеаны зародилась темная мысль. Она подумала об общих кладбищах Эсквилина, о его свалках и глубоких колодцах, хранивших не одну мрачную тайну. Ее глаза забегали, она заговорила привычным вкрадчивым голосом:
      – Помоги мне избавиться от него, когда он родится, Мелисс! Унеси его, выброси, утопи… И, клянусь Юпитером, я никогда не возьму с тебя никакой платы, можешь приходить и делать со мной что угодно. Только обещай мне…
      К ее удивлению, он брезгливо поморщился.
      – Я не даю таких обещаний. Ребенка еще нет, вот когда он появится, тогда и решим, что с ним делать.
      Амеана скрыла разочарование притворной улыбкой.
      – Мне понадобится другая квартира.
      – Об этом можешь не беспокоиться. Она сникла:
      – За эти долгие месяцы меня все забудут…
      – Ты заставишь их вспомнить о себе.
      – А если моя красота увянет?
      – Этого не может быть.
      Они еще немного поговорили. Мелисс видел, что Амеана почти успокоилась. Сиюминутные проблемы были решены, а заглядывать в будущее она не привыкла.
      Мелисс задумался, продолжая смотреть на гречанку холодным взглядом. Он опасался всякой привязанности, он не хотел брать на себя заботу о чьей-то судьбе, тем более о судьбе совершенного чужой (как ему казалось) женщины. И в то же время он знал, что придет сюда снова, ведомый чем-то несравненно более сложным, чем влечение плоти, и сделает все, чтобы помочь Амеане.
      …Все, что существует на свете, должно развиваться, чисты и прозрачны бывают привольно текущие реки, стоячие воды чаще мутны и затхлы. Хотя Ливий нисколько не наскучило проводить время с Гаем, любуясь природой и восхищаясь греческой поэзией, она смутно ощущала необходимость перемен. Их любви следовало перейти в новое качество или умереть, исчезнуть, растаять, как тает в воздухе дым притушенного костра, раствориться, как брошенная в воду пригоршня соли.
      Когда Тарсия рассказала госпоже о последней встрече с Элиаром, Ливий показалось, что она понимает галла: видя свершившееся, он не представлял будущего, его жизнь лежала в руинах, и внутреннее состояние можно было определить словами: «Я уже умер». Это удивляло Ливию, поскольку ее воспитывали в уверенности, что варвару, рабу в жизни достаточно еды и питья и крыши над головой, да еще хозяйской благосклонности.
      Как ни странно, случай с гречанкой заставил Ливию заподозрить, что ее отношения с Гаем могут иметь столь же непредсказуемый конец. Она замечала это по некоторым признакам. Например, случалось, когда она что-то говорила, он смотрел в сторону, покусывая травинку, и, казалось, думал о своем, и лишь вежливо улыбался ей на прощание. Возможно, ему надоели невинные полудетские поцелуи и в то же время он не мог претендовать на большее. О большем не смела думать и Ливия, с детства усвоившая непреложную истину: благочестие дает право на счастье, отступление от правил ввергает в бездну горя. Недаром ее отец так любил повторять: «Причина горестей и неудач – наш собственный изъян». Как всякая порядочная римская девушка, она покупала покровительство богов не только молитвами и жертвами, но и послушанием, скромным поведением, поскольку помнила: кого любят боги, тому удается все.
      Тем не менее Ливий следовало признать: чтобы сохранить любовь Гая, она пошла бы на многое, ибо ею владела исходящая от него неотразимая сила, сила внутреннего обаяния, голоса, улыбки; она уже не могла существовать отдельно от всего этого. Как-то раз девушка спросила Тарсию: «Ты отдалась своему галлу только потому, что тебя домогался хозяин, ты приняла такое решение холодным разумом или ты желала этого, желала телом, желала душой?» «Я хотела этого», – сказала гречанка, и было видно, что она говорит правду. И Ливия не могла не согласиться с тем, что в данном случае рабы куда более свободны от условностей: для них не существовало ни официальных форм брака, ни связанных с ними проблем.
      «Никакой границы нет, – призналась Тарсия, – все это неведомо зачем придумано людьми, мужчинами ли, женщинами, не знаю. Просто ты познаешь еще одну сторону жизни и получаешь возможность по-новому выражать свою любовь. Прежняя жизнь не кончается, она продолжается дальше. Что может помешать?»
      «Чувство вины», – отвечала про себя Ливия.
      Девушке было немного досадно оттого, что подобного рода беспокойство овладело ею именно сейчас, поскольку в эти дни, одни из последних дней секстилия (август), она обрела невиданную свободу: занятая приготовлениями к свадьбе Юлия не появлялась у подруги, уверенный в своем будущем Луций Ребилл тоже не давал о себе знать. Марк Ливий срочно отбыл по делам в Кампанию, а Децим пользовался отсутствием отца и почти не появлялся дома.
      За пять дней до календ септембрия (26 августа) Ливия и Гай Эмилий собрались на долгую прогулку в сторону Капенских ворот, где на окраинах Рима еще сохранилось несколько прекрасных, не тронутых цивилизацией уголков. Они отправились туда ранним утром совершенно одни, прихватив немного еды и вина, поскольку рассчитывали вернуться обратно не раньше, чем наступит вечер.
      К сожалению, в тот день небеса вдруг подернулись густой серой пеленой, и подул прохладный ветер. Ливия закуталась в теплую паллу, а Гай Эмилий облачился в некое подобие греческого гиматия – кусок мягкой ткани был наброшен на плечо и обернут вокруг пояса.
      Для Ливий было настоящим приключением идти по обочине великой Аппиевой дороги, мимо всех этих вилл и роскошных гробниц, глядя на несущиеся в клубах пыли колесницы и повозки, идти, держа за руку Гая Эмилия. Возможно, их видел кто-то из знакомых, но вряд ли узнал…
      Вскоре они свернули в сторону, и девушка испытала облегчение – тут не было едкой сухой пыли, щекотавшей ноздри и оседавшей на одежде и волосах.
      После недолгих поисков они обнаружили хорошее местечко под темным шатром листьев: вдали шумели океанским прибоем вершины деревьев, здесь же царило оцепенение густых зарослей. Неподалеку протекал большой ручей, и свежий запах листвы перемежался с острым запахом влаги. По другую сторону ручья тянулась сплошная стена цветущих трав: цикория, клевера, гвоздики.
      Гай Эмилий расстелил на земле кусок ткани, и они с Ливией сели рядом. Разговор не клеился, – возможно, из-за настроения Гая: дело в том, что этот скромный пейзаж вновь напомнил ему родные края.
      Он вспомнил, как впервые увидел Рим. В пламенном блеске яркого дня перед ним простирался манящий неизвестностью великолепный город. Прозрачный золотистый свет придавал призрачность и расплывчатость архитектурным линиям зданий, воплощению изящества и красоты, – на их белых, точно изваянных из слоновой кости стенах алмазной россыпью сияли радужные блики… Тогда он не питал сомнений в том, что в ослепительно прекрасном, величественном вечном городе живут люди, рожденные для того, чтобы править миром, и был в восторге оттого, что может поселиться здесь. А теперь… Теперь не проходило и дня, чтобы он не вспомнил размах луговых далей, тихое сияние облаков над полями, водопад листвы в лесах родного края. Он чувствовал, как сильна в нем любовь к своей земле, та первая и самая истинная любовь, что умирает только вместе с самим человеком.
      – Я хочу домой, – произнес он вслух. – Недаром говорят, что чувство кровной связи укореняется с годами. Кажется, я наконец-то повзрослел и готов отправиться назад, чтобы продолжить то дело, которому посвятил себя мой отец. Пусть труд земледельца – не мой идеал, но ведь я родился на этой земле, значит, должен заботиться о ней.
      – Почему же ты не уезжаешь? – спросила Ливия.
      Гай ответил – его слова показались девушке наполненными горечью несбывшегося счастья:
      – Потому что я хочу уехать с тобой. Любовь к тебе – то единственное, что могло бы придать смысл моей жизни в поместье. Ты стала бы работать бок о бок со мной, поддерживать меня в дни несчастий и разделять мою радость. И у нас родились бы дети… Знаешь, еще прежде, лежа среди высокой травы, я, случалось, думал: уж если умереть, то только так – не на поле сражения, совершая очередной подвиг, не в бесконечной борьбе за власть, а в тихом и скромном счастье среди этих вечных красот. Ливия покачала головой.
      – Так не будет, – сказала она.
      – Ты думаешь?
      – Все это слишком удивительно и прекрасно, чтобы сбыться.
      Он тяжело вздохнул.
      – Я сто раз говорил, что сейчас же пошел бы к твоему отцу, если б не знал, что он прогонит меня, а тебя запрет в доме, и мы больше не сможем видеться. Поверь, я не спал много ночей, обдумывая, как быть, но увы…
      – Я знаю, что делать, – сказала Ливия.
      Гай внимательно посмотрел на нее, впрочем, едва ли придав слишком большое значение ее словам. Привлекательность лица Ливий никогда не была постоянной: она зависела от настроения, освещения, времени суток. Сейчас, когда приглушенный свет накладывал на все окружающее печальную дымку, бронзовая теплота ее волос потускнела, черты лица были полны строгости, даже, пожалуй, некоей суровой простоты, и лицо уже не казалось мягким и нежным, а во взоре застыла какая-то пленительно-сумрачная сила, как у неведомой воительницы. И Гай с изумлением увидел, насколько она похожа на своего отца.
      – Знаешь? – тревожно повторил он.
      – Да. Надо сделать так, чтобы Луций Ребилл сам отказался от меня.
      – Он никогда не откажется от тебя.
      – Откажется, если узнает, что покупает не благодатные луга, а бесплодную пустошь, лишенную и цветов невинности, и цветов любви.
      Сказав это, она потупилась, не в силах выдержать его взгляд. Наступила пауза. Гай Эмилий замер, точно пораженный громом. Услышать такое! И от кого! От девушки-римлянки из аристократического семейства! Римляне – прекрасно обученные выживать, безоговорочно принимающие законы своей среды! Каким же надо обладать характером и… как нужно любить, чтобы добровольно покинуть лоно условностей и разорвать собственные внутренние узы!
      – А твой отец? – прошептал он. Ливия резко мотнула головой:
      – Да, я боюсь гнева отца, пожалуй, больше, чем гнева богов, и еще мне бесконечно жаль его, но… надеюсь, я уговорю Луция молчать, я скажу, что отец ничего не знает…
      Гай Эмилий смотрел на нее с глубокой, почти мучительной печалью, придававшей его темным глазам особую выразительность и красоту, отчего у девушки сладостно защемило сердце.
      – Это очень опасно, Ливия, ведь неизвестно, кто и как себя поведет, и потом… твое решение… странное, не по своей сути, а потому что…
      Она не дала досказать. Ее голос срывался, а выражение лица было таким, словно, уже падая в бездну, она вдруг умудрилась схватиться за что-то основательное, прочное, как морской канат.
      – Еще я подумала: если нам суждено расстаться, то пусть мы познаем друг друга раньше, чем…
      И умолкла. Гай улыбнулся; его лицо было полно внутреннего света.
      – Так гораздо лучше, Ливилла. Он резко встал и подал ей руку:
      – Пойдем, пройдемся немного.
      Она поднялась, не глядя на него; ее лицо пылало, но, как показалось Гаю, то была краска вдохновения, а не стыда.
      Они пошли вперед и вскоре обнаружили неподвижную пересохшую мертвую речку с берегами, заросшими столетними ивами. Здесь была усеянная мелкими камешками и обломками веток грубая песчаная земля, в которой увязали ноги. Когда Гай, держась за дерево, заглянул вниз, склон медленно пополз, осыпаясь с глухим шумом. Ливия стояла молча – ее охватило ощущение таинственности от ожидания неизвестного. Что теперь будет? Когда она обдумывала этот шаг, ей вовсе не было страшно, но сейчас…
      Гай повернулся и смотрел на нее с открытой и, как казалось, беспечной улыбкой. Потом вдруг прочитал хорошо известные ей строки:
 
Будем жить и любить, моя подруга!
Воркотню стариков ожесточенных
Будем в ломаный грош с тобою ставить!
В небе солнце зайдет и снова вспыхнет,
Нас, лишь светоч погаснет жизни краткой,
Ждет одной беспросветной ночи темень.
 
      – Раньше мне казалось, – сказала Ливия, – за такими стихами спрятался заманчивый мир, в котором мне никогда не жить, мир, прекрасный именно своей отдаленностью.
      – Тебе и теперь так кажется?
      – Не знаю.
      – Мы уже живем в нем. Можно видеть, но не признавать, Ливилла, все зависит только от нас. Постепенно какое-то одно главное чувство становится частью тебя – это может быть разочарованность, надежда или любовь. Было время, когда я жил с постоянным предчувствием потери, проводил дни в поисках смысла будущего…
      – А сейчас?
      – Сейчас нет. Сейчас для меня существует лишь настоящее.
      Ливия стояла, опираясь рукою о шершавый ствол дерева; теперь она прислонилась к нему спиной. Гай не сводил с нее глаз, и она никогда не видела у него такого полного напряженного ожидания взгляда. Ее губы пересохли, сердце громко стучало. Гай сжал плечи Ливий немного крепче, чем хотел, все еще борясь с какими-то внутренними запретами, однако он уже был охвачен исступленным огненным желанием, перед которым оказались бессильными все доводы разума. Его пальцы были горячи, и горячим было тело Ливии под тонкой тканью туники. Гай целовал ее совсем не так, как прежде, страстно и властно, и это было как поток, сметающий все на своем пути. Ливия не заметила, как рассыпались освобожденные от шпилек волосы и пояс змеею скользнул в траву. Она не смела открыть глаза, а между тем Гай бережно и в то же время повелительно опустил девушку на расстеленный плащ и на мгновение застыл: нагота ее невинного тела ослепила взгляд куда больше, чем сияние обнаженных тел мраморных богинь, некогда поразивших его в Греции.
      Ливия по-прежнему не открывала глаз; в ее голове не было никаких мыслей, только какой-то дурман: временами ей чудилось, будто она идет по темной комнате, натыкаясь на незнакомые предметы, так были новы и несколько страшны своей откровенностью и неожиданной приятностью прикосновения Гая.
      Он все еще был полон иссушавшей, нестерпимой жаждой обладания и сгорал от восторга, утоляя до поры казавшуюся запретной страсть, тогда как Ливия уже вернулась из потаенной комнаты в реальный мир, мир, где есть боль и стыд. Она испытывала неудобство оттого, что плечо упиралось в оказавшийся рядом камень, а волосы смешались с песком, но продолжала обнимать Гая и услышала, словно сквозь сон, как он прошептал, покрывая поцелуями ее лицо:
      – Ливилла! Любимая!
      Потрясенная до глубины души, она молча смотрела на него, не в силах даже пошевелиться. Итак, это случилось, причем каким-то неожиданным диким образом, в лесу… Внезапно ее разум затопил холодный страх: что теперь будет? Ливия знала, что ей придется за все отвечать самой – перед отцом, богами и людьми.
      «Чем я лучше Тарсии?» – подумала она.
      Гай лег рядом и прижался щекою к ее щеке.
      – Ты ничего никому не скажешь, я завтра же пойду к твоему отцу и попрошу тебя в жены.
      – Он уехал, – тихо напомнила Ливия, – вернется через несколько дней.
      – Тогда – как только он приедет. А пока все дни будут принадлежать нам двоим!
      Ливия не помнила, сколько времени они пролежали, обнявшись, потом поднялись и, кое-как одевшись, побрели к тому месту, с которого начали путь.
      – Не поесть ли нам? – с улыбкой предложил Гай, увидев корзину с провизией.
      Ливия ничего не хотела, она была как в тумане, но, послушно кивнув, опустилась на траву. Когда она взяла кружку с вином, ее руки слегка дрожали. Гай ласково говорил с нею, но до нее плохо доходил смысл его слов.
      Между тем птицы перестали петь, и серый небосвод на горизонте казался каменной стеной.
      – Будет гроза, – сказал Гай Эмилий, глядя на небо: прямо над головой возвышалась обрамленная длинной сизой бахромой громада туч.
      И верно: в следующий миг сверкнула молния, разорвав небеса пополам яркой огненной вспышкой, а потом прогрохотал громовой удар.
      Ливия вскочила на ноги; ослепленная блеском молнии и содрогнувшаяся от грома, она бросилась в объятия Гая.
      – Юпитер! – в ужасе вскричала она.
      Это был дурной знак: им с Гаем вовек не видать ни радости, ни покоя.
      Гай схватил ее за руку, увлекая под прикрытие большого дерева. Дождь хлынул с неба сплошным потоком и теперь хлестал по земле сотнями тонких серебристых струй.
      Их одежда мгновенно превратилась в мокрые тряпки, с волос текло, но Гай смеялся.
      – Это не та гроза и не тот дождь, – говорил он, прижимая к себе испуганную Ливию, – он смоет все прежнее, и наступит новая жизнь.
      Ливия молчала. Да, возможно, что-то изменится в их отношении к жизни, но саму жизнь им не изменить никогда.
      Вскоре дождь стал понемногу стихать, а потом и вовсе перестал. Небо незаметно очистилось; теперь оно отливало прозрачной нежной синью, а воздух казался промытым родниковой водой. Листва была полна влажного блеска, и капли дождя на прилипшей к ветвям кустарника, похожей на тонкую золотую пряжу паутине выглядели чистейшими бриллиантами.
      Гай проводил Ливию так далеко, как это было возможно, и все-таки она не могла понять, как расстанется с ним, как он уйдет, исчезнет, пусть даже они и увидятся завтра.
      Хотя он нежно обнимал ее на прощание, говорил слова любви, это было не то, как если бы они вместе уснули и вместе встретили рассвет.
      …Как ни старалась Ливия проскользнуть в дом незамеченной, на одной из дорожек сада столкнулась с Децимом.
      – Ливия Альбина?! – изумился он. – Где ты была?
      – Гуляла.
      – Одна?!
      – Одна. – Она изо всех сил старалась держаться естественно и спокойно. – Я попала под дождь.
      Децим смотрел на перепачканный подол ее туники и башмаки, к которым пристала земля, и Ливия дрожала от волнения, боясь, как бы он не заметил еще чего-нибудь, указывающего на то, где она была, а главное – что делала в этот день.
      – Я поскользнулась и упала, – поспешно произнесла она, и собственные слова камнем упали ей на душу.
      – Судя по твоему виду, ты совершенно не в себе. – Децим покачал головой. – Похоже, в отсутствие отца все мы сошли с ума.
      Ливия опрометью бросилась домой, сняла мокрую одежду и, отослав всех рабынь, кроме Тарсии, велела последней приготовить теплую ванну и согреть молока с медом. Гречанка быстро исполнила все, что было приказано; если она о чем-то и догадалась, то не подала виду.
      Ливия пролежала весь остаток дня и вечер, свернувшись клубочком под одеялом, не меняя позы, и думала. Порою ее мысли были темны, неуловимы, как ночные птицы, а порою – ясны и остры. Она размышляла о гневе богов: вспоминала, как следом за Юлией обвинила Тарсию в разврате, но потом поняла, что ошибалась. Возможно, так же поступят и боги – по отношению к ней, Ливий Альбине? Неужели жизнь человека похожа на приговор, который выносят жестокие высшие судьи в то время, когда он еще не родился на свет?
      «Жизнь – это темный лабиринт, – говорила она себе, – и если ты случайно увидел свет, не уходи, иди к нему, не возвращайся во мрак!»
      Они с Гаем будут вместе. Они уже вместе, как сказал он. Остального просто не существует.

      Численность римского населения неуклонно увеличивалась, с каждым годом требовалось все большее количество жилищ. Только очень богатые, наделенные властью граждане имели возможность строить и приобретать особняки; великое множество простого народа, а также тех, кто не собирался оставаться в Риме навсегда, снимали квартиры в инсулах – многоэтажных домах, которыми был застроен весь центр. Эти сложенные из кирпича, простые и строгие на вид, лишенные украшений и внешней отделки дома лишь несколько оживлялись балкончиками с зеленью. В каждый этаж вела лестница, внизу располагались лавки, иногда перед ними шел портик.
      Гай Эмилий Лонг жил на улице Малого Лаврового леса в инсуле, предназначавшейся для съемщиков со средствами: здесь были квартиры с двумя и даже тремя парадными комнатами, прекрасно отделанные и очень светлые.
      Ливия стояла на лестнице, ожидая, пока Гай отопрет дверь. Она пришла в дом к мужчине с вполне определенной целью – лечь с ним в постель. Еще неделю назад она вряд ли смогла бы поверить в вероятность подобного поступка, однако сегодня Гай позвал ее, и она пошла и не только потому, что не хотела его огорчать: просто в те, похожие на колдовской сон дни она не могла думать ни о чем, кроме любви к нему.
      Гай перенес ее через порог, как новобрачную, и осторожно поставил на пол. Ливия огляделась. Комнаты были обставлены просто, без всякой роскоши. На столике рядом с кроватью стояло блюдо с фруктами и сосуд с вином.
      Усадив Ливию на кровать, Гай принялся снимать с девушки башмаки; при этом он целовал ее ноги. Он заставил ее выпить вина, потом прижал к себе, сгорая от нетерпения, – Ливия чувствовала, как сильно бьется его сердце.
      Они провели вместе несколько сладких часов; Гай с радостным изумлением наблюдал, как пробуждается чувственность его юной возлюбленной, во многом скованная условностями воспитавшего ее мира.
      «Наше время – это не там, впереди и позади, это здесь и сейчас», – говорил он.
      Потом они болтали обо всем, купаясь в невидимых волнах взаимопонимания и нежности.
      – В философском кружке, который я посещал вместе с Сервием Понцианом, мы говорили о том главном, что движет человеческой жизнью. «Жажда совершенства» – таким был самый распространенный ответ. И только я один сказал: «Любовь».
      – Почему ты так ответил?
      Гай бросил на Ливию быстрый взгляд.
      – О нет, тогда я не был влюблен в женщину, просто знал это давно, еще с тех пор, как погибла моя мать. Это потрясло меня, почти уничтожило: ведь любимые кажутся нам бессмертными.
      – Ты помнишь ее?
      – Смутно. Отец говорил, что внешне я похож на мать, хотя вообще-то не любил о ней вспоминать, по крайней мере, вслух…
      Он говорил, и его лицо казалось Ливий таким красивым, полным внутреннего света, и у нее болезненно сжималось сердце, потому что она все-таки не знала, принадлежит ли он ей всецело и навсегда. А еще…
      – Гай, – нерешительно начала она, прикоснувшись к его руке, – я подумала… вдруг у меня будет ребенок и тогда…
      Он рассмеялся:
      – Не бойся. Пожалуй, я был бы слишком безрассуден, если б позволил себе рисковать этим. Наши с тобою дети родятся в законном браке.
      «Или не родятся вообще», – закончила про себя Ливия, и внутри у нее пробежал холодок.
      А после Гай с воодушевлением рассказывал о том, как они станут путешествовать, побывают в Греции, Египте, и она верила и не верила ему. Она тоже не хотела пробиваться через отмеренные судьбою дни, как через что-то плотное, вязкое, дремучее, хотела жить легко и свободно, подчиняясь только своим желаниям, но она была достаточно взрослой для того, чтобы представлять, какие обязательства ложатся на плечи замужней женщины. Если им вообще удастся пожениться…
      …Марк Ливий Альбин приехал неожиданно; к счастью, в тот момент Ливия была дома. Он привез дочери дорогие подарки и ласково побеседовал с нею. Ливия не смела взглянуть в глаза отцу, потому что ей казалось: он видит ее насквозь и способен заметить любое притворство, любую ложь. Поскорее удалившись к себе, она долго и мучительно размышляла о своей судьбе. Она не могла больше жить, как жила, все это слишком затянулось.
      Ливий не удалось встретиться с Гаем ни в один из последующих дней, и она сходила с ума от нетерпения, потому что знала: он ее ждет. Конечно, он должен был догадаться о том, почему она не смогла прийти и все же… Ливия проводила томительные часы в обществе молчаливой Тарсии, которую жизнь научила, а точнее, вынудила быть смиренной и терпеливой.
      – Хочешь, госпожа, я отнесу табличку? – однажды спросила рабыня.
      – Нет, – отвечала Ливия, – не сейчас. Я должна дождаться… – она не сказала, чего.
      От напряженного ожидания у девушки разболелась голова, и на утро третьего дня она отправилась в перистиль в надежде немного успокоиться и отвлечься от тягостных мыслей, но даже любимый уголок показался ей иным, чем прежде.
      Ливия сидела, неподвижно глядя в пространство, когда на дорожке появилась Тарсия. Ее серые глаза мягко светились под золотыми ресницами, точно драгоценные камни.
      – Там пришел, – она сделала паузу, – тот человек. Ливия поняла. Она вскочила так стремительно, что чуть не упала, поскользнувшись на мраморных плитах.
      – Где он?!
      – Его проводили в атрий.
      – Он спрашивал меня?
      – Нет, госпожа, твоего отца.
      Ливия кинулась вперед; она сама не знала, что следует делать. Ее одновременно охватили и нетерпение и нерешительность. Она опоздала: Гай Эмилий и отец уже вели беседу, и Ливия не осмелилась показаться им на глаза. Они говорили довольно тихо, и притаившаяся за колонной девушка не разбирала слов. Она уставилась в стену, созерцая внезапно замеченные на ней неровности и трещины и испытывая то мучительное ощущение, когда, уже предчувствуя безжалостную правду, человек все еще цепляется за последние, призрачные надежды.
      Прошло несколько минут. Внезапно Ливия услышала отчетливо прозвучавший голос отца:
      – Ты не римлянин.
      Он вложил в свои слова столько высокомерного презрения и жестокого смысла, что Ливия задрожала, разом поняв: это – конец.
      А Гай Эмилий отвечал с юношеской горячностью:
      – Да, ты прав, Италия и Рим – не одно и то же! Рим – лишь маленький уголок огромного мира! В других италийский городах люди живут иначе: там нет своры зазнавшихся сенаторов, нет вычурности, показной роскоши, прикрывающей убогость и грязь, нет праздной толпы, там надо работать и можно надеяться только на себя, на свой ум, порядочность и честность, тогда как в Риме все покупается и продается за деньги.
      – Что же тогда можно сказать о тебе? – спокойно произнес Марк Ливий. – Ты живешь в том самом презираемом тобою Риме, проматывая отцовское состояние, и сватаешься к девушке, уже обещанной другому!
      – Согласен, я не из лучших, до недавнего времени моя жизнь была лишена цели и смысла…
      «Зачем ты так говоришь, Гай! – с горечью думала Ливия. – Ведь римлянам, как никому другому, свойственно восхвалять себя и свою доблесть!»
      – А теперь ты думаешь, что женитьба на Ливий поможет тебе прочно стать на ноги?
      – Нет, поверь, тут нет никакого расчета, просто я люблю твою дочь и не мыслю жизни без нее!
      Его слова были пронизаны таким отчаянным, простодушным и искренним счастьем, что на глазах у Ливий выступили слезы.
      – А у меня есть расчет, отцовский расчет, – жестко произнес Марк Ливий. – Я знаю, что лучше для моей дочери, поэтому она выйдет замуж за Луция Ребилла.
      У Ливий упало сердце. Что было делать? Выбежать и пасть к ногам отца и признаться во всем? И тут ее посетила страшная мысль: если отец не уважает Гая сейчас, что он скажет о нем, узнав правду? Он будет разгневан, уничтожен, убит. Пожалуй, возбудит судебное дело… На нее нахлынуло понимание чудовищности того, что они совершили, и она осталась стоять на месте, словно приросшая к полу.
      Те двое, в зале, опять говорили тихо. Потом Марк Ливий громко произнес:
      – Я закончил. Теперь уходи.
      – Я могу повидаться с Ливией?
      – Нет, ты ее не увидишь.
      И Ливия опять не сдвинулась с места. А когда наконец вышла из-за колонны, то увидела отца – он сидел в одиночестве на мраморной скамье. Заслышав шаги, повернул голову и на мгновение встретился взглядом с пылающим взором дочери.
      – Полагаю, ты знаешь, кто приходил и зачем, – спокойно сказал он.
      – Да, отец, – отвечала Ливия, сразу поняв, что не сможет ни в чем признаться.
      – Ты встречалась с ним?
      – Мы виделись несколько раз… на улице.
      – Ты понимаешь, что совершила? Ливия помедлила:
      – Нет. Я тоже… люблю его. Вот и все.
      Марк Ливий молчал. Его лицо потемнело, взгляд стал тяжелым. Наконец он сказал:
      – Хорошо, если об этом не узнает Луций Ребилл! Ты не покинешь дом до самой свадьбы. Не хочу, чтобы о нашей семье ходили сплетни.
      – Отец… – голос Ливий дрожал.
      – Не желаю слушать! Иди к себе!
      Его тон был так суров, что девушка отступила, как отступает усталый путник перед силой жестокой стихии.
      Когда она уходила, отец сказал ей в спину (Ливий почудилось, будто его голос на мгновение дрогнул):
      – Я не безжалостен, Ливия, просто не хочу губить твою жизнь. Все эти любовные страдания – след змеи на камне: ты поймешь, когда окончательно повзрослеешь. А пока тебе остается слушаться тех, кто старше и мудрее.
      Когда девушки ушла, Марк Ливий глубоко задумался. Дочь удивилась бы, если б узнала, что в какой-то миг отца посетило поразившее его самого желание: уступить. Неожиданно явившийся в дом молодой человек в самом деле любил Ливию: это было видно по смятенному выражению его лица, по блеску глаз, по тому, с какой взволнованностью он говорил о своих намерениях. Конечно, Ливия тоже его любила или думала, что любит, – ведь он был хорош собою, куда красивее Луция Ребилла. Но Марк Ливий не мог дать согласия на этот брак, причем по нескольким причинам. Прежде всего, он не представлял, как это дочь увезут неведомо куда: его внуки должны жить в Риме и только в Риме. Но это не было главным. Положение человека с республиканскими взглядами (о том, что Гай Эмилий сочувствует именно республиканцам, Марк Ливий узнал еще во время той памятной стычки на Форуме), без надежных связей не могло считаться безопасным, как бы он ни был богат. Сегодня ты имеешь деньги, рабов, земли, скот, а завтра начинается массовая конфискация в пользу военных или раздоры политических партий доходят до точки, и на тебя охотятся, как на дикого зверя.
      Любовь… Марк Ливий не мог сказать, любил ли он когда-нибудь по настоящему. Он женился, когда ему было уже за тридцать, на пятнадцатилетней девушке. Он помнил наивно-доверчивое выражение лица своей супруги, ее восторженное преклонение перед ним: вероятно, он казался ей таким серьезным и умным! Он был для нее не только мужем, но и наставником, старшим товарищем, он давал ей советы, учил, как следует жить. До замужества она мало что видела, почти не покидала стен родного дома, не умела распоряжаться деньгами… Хотя ее наивность и непрактичность не раздражали, а скорее, умиляли Марка Ливия, он решил, что его дети будут воспитаны иначе. Через год Атия родила мальчика, но вскоре ребенок умер. Потом на свет появился Децим, следующим, через год, – снова мальчик, который, как и первый, не прожил и нескольких месяцев, и последней – девочка, Ливия, рожая которую, Атия истекла кровью. Тогда ей исполнилось всего двадцать лет. В иные моменты Марка Ливия терзало чувство вины: она была слишком молода, чтобы рожать так часто, она просто не выдержала. Но с другой стороны, так распорядились боги! В конце концов он тоже поплатился: что-то мешало ему обзавестись новой супругой, хотя наверняка нашлась бы добрая и великодушная женщина, которая приняла бы его детей, как своих, и была бы ему хорошей, верной женой. Как только речь заходила о браке, Марк Ливий невольно вспоминал чистую робкую улыбку Атии, юный блеск ее глаз, и что-то в его душе противилось этому шагу.
      Он желал уберечь дочь от ударов судьбы, он подводил под ее жизнь такое основание, которое, согласно его воззрениям, не поддавалось разрушению. Он допускал, что Ливий придется немного пострадать (таков удел всех смертных!), зато впоследствии она не испытает тех жестоких разочарований, что опустошают и губят душу, заставляя человека утрачивать смысл жизни, ее путеводную нить. Будучи сторонником умеренности во всем, он воспитывал детей именно в таком духе: Ливия была образованна, но настолько, насколько это приличествует порядочной девушке, поскольку всякие излишества, будь то умение очень хорошо танцевать, совершенное владение каким-либо музыкальным инструментом или доскональное знание философских учений, способны вызвать настороженность окружающих. И тем не менее, несмотря на все усилия, в детях было нечто такое, что не поддавалось его влиянию: Марка Ливия раздражала вялость характера и несобранность сына, хотя (в чем он никогда бы не признался) ему нравилась мечтательная отрешенность дочери – это придавало ее натуре некое своеобразие и глубину. Хотя в отличие от своей покойной матери Ливия умела вести хозяйство, распоряжаться припасами, разумно тратить деньги, командовать рабами, она была по-своему непрактична: это доказывала история с Гаем Эмилием. Чуть было не погубить свою репутацию накануне свадьбы, к тому же избрать человека явно ненадежного, слабохарактерного и пустословного…
      Что касается Луция Ребилла, этот молодой человек почти полностью соответствовал представлениям Марка Ливия об идеальном римлянине: твердый характер, упорство в достижении цели, способность трезво оценивать обстановку, острый ум и при этом – принципиальность и честность. То, что жених дочери был несколько холодноват и, возможно, не обладал достаточной способностью читать в человеческих сердцах, не смущало Марка Ливия. Куда более важным казалось то, что Луций Ребилл умел владеть и управлять собой; по мнению его будущего тестя, с таким талантом можно было заполучить в руки, а главное – удержать что угодно.
      …Ливия сидела на стуле, сложив руки на коленях и глядя в одну точку. Вошел Децим и остановился, глядя на сестру с несвойственным ему выражением печальной серьезности в глазах.
      – Зря ты это затеяла, Ливия, – начал он без всяких вступлений.
      – Что затеяла? – тупо спросила она.
      – Историю с Гаем Эмилием Лонгом. Твои планы были заранее обречены на неудачу.
      Она невольно вздрогнула, услышав это имя, имя человека, который стал для нее средоточием жизни.
      – Почему?
      – Разве ты не представляешь, что значит разорвать помолвку, когда заключен письменный договор, засвидетельствованы обязательства сторон, оговорена судьба приданого, разорвать, подчиняясь прихоти семнадцатилетней девчонки!
      – Ты никогда не влюблялся, Децим? – Ливия говорила медленно, точно в полусне; ее голова была пустой и тяжелой, а сердце превратилось в комок боли.
      – Я не позволяю себе влюбляться.
      – Разве в этом человек властен над собой?
      – Не знаю. А тебе не кажется, что любви просто не существует, что все это придумано людьми? Есть законы природы, согласно которым каждый человек рано или поздно находит себе пару, потом заботится о потомстве. Простолюдину нужна хозяйка и работница в доме, в патрицианских кругах браки чаще заключают, исходя из политических соображений. Ты читала о любви в книгах, но встречала ли ты ее в жизни?
      – Кто внушил тебе такие взгляды, Децим? – изумилась Ливия. – Ведь ты старше меня всего на два года!
      – Никто не внушал. Я сам это знаю. И потом так проще жить.
      – Ты уверен?
      – Конечно. Я никогда не увлекался ни поэзией, ни философией, потому что и то и другое разрушает привычные, разумные представления о мире. Посмотри на этого Гая Эмилия, он сомневается, мечется, не зная, что ему выбрать, какой дорогой пойти, хотя в его-то жизни все яснее ясного: тащи свою ношу, преумножай то, что создали предки. Ценить характер и волю куда полезнее, чем преклоняться перед образованностью и чувствами!
      – Зачем ты это говоришь?
      – Потому что хочу тебя предостеречь. – Он сделал паузу. – Послушай, Ливия, я имею в виду не бесполезность того, что ты задумала, а опасность.
      – Для меня?
      – В большей степени – для Гая Эмилия. Она вскинула настороженный взор:
      – Почему?
      – Потому что если он сам не исчезнет из твоей жизни, ему помогут это сделать.
      – Отец?
      – И Луций Ребилл.
      – Это в их власти?
      – Разумеется! Донос, преследование, суд, конфискация имущества, ссылка. В наше время обвинить человека легче легкого, особенно если у него есть что отнять!
      Это прозвучало отголоском давних слов Гая, и Ливия невольно содрогнулась.
      – Неужели они способны пойти на столь бесчестный поступок?!
      – Вижу, ты не понимаешь. Этот поступок покажется им справедливым. Так что советую тебе опираться на здравый смысл.
      Ливия стиснула пальцы.
      – Зачем я нужна Луцию Ребиллу?
      – Ты – залог его жизненного успеха, такое не уступают другому.
      С этими словами он повернулся, чтобы уйти, а Ливия продолжала думать. Ее руки слегка дрожали от волнения, когда она писала послание на навощенных дощечках и скрепляла их веревочкой. Хотя отныне не только Ливия, но и ее рабыни не могли покинуть дом без специального разрешения хозяина, они с Тарсией нашли выход. Прогулявшись вдоль ограды сада, девушки приметили дерево, растущее близко от стены. Гречанка вскарабкалась на него, потом перелезла с ветки на сложенную из крупного камня ограду. Помедлив несколько секунд, она спрыгнула вниз и побежала по дороге.
      …Когда через пару часов вернувшаяся тем же путем Тарсия вручила Ливий ответ Гая, та чуть не сошла с ума от радости. Однако в каком-то смысле ее ждало разочарование. Письмо содержало много слов любви и утешения, но – никаких конкретных предложений относительно того, что следует делать дальше, тогда как именно они в первую очередь и были важны для Ливий.
      У нее оставалось последнее, самое рискованное, но возможно, самое действенное средство: рассказать обо всем Луцию Ребиллу.
      Ей повезло: он явился в дом тогда, когда отец находился на Форуме, и Ливия приказала немедленно проводить посетителя в атрий.
      Был ранний вечер; обычно в такое время Марк Ливий уже возвращался домой, но сегодня его задержали срочные дела. Неяркий солнечный свет струился между темными колоннами, похожими на древние деревья, падал сверху, теряясь в красно-черных узорах александрийского пола, исчезал под каменными сводами высокого потолка.
      Обойдя бассейн в центре атрия, Ливия приблизилась к Луцию Ребиллу со словами приветствия. Она приняла его сдержанно, спокойно; к счастью, Ливия поняла, что совершенно не боится Луция. Он был чужим, незнакомым человеком, и хотя от него зависела ее судьба, она держалась даже с некоторым превосходством.
      – Нам надо поговорить.
      Он кивнул. Ливия заметила, что в холодных глазах Луция затаилось настороженное выражение, как у хищника, выслеживающего добычу.
      Девушка не предложила сесть, и они стояли друг против друга, оба внутренне напряженные и отчасти растерянные оттого, что сами толком не знали, чего ждать от этой встречи.
      – Я думаю, Луций, мы ни разу не говорили по-настоящему.
      – Тогда, полагаю, мне предстоит узнать, что ты называешь настоящим разговором.
      – Да. – Ливия перевела дыхание. – Речь пойдет о том, как расторгнуть нашу помолвку.
      Луций Ребилл чуть приподнял брови; выражение его глаз не изменилось. Он стоял совершенно неподвижно, так, что не шелохнулась ни одна складка его одежды.
      – На то есть причины?
      – Да и очень серьезные. Я люблю другого мужчину.
      Луций Ребилл долго молчал, и его молчание наполнило душу девушки тягостным чувством: она словно бы стояла под дождем или ледяным ветром, и ей некуда было скрыться.
      Ливия поняла, что нужно сказать все.
      – Я уже принадлежала ему, Луций. Потому тебе лучше отказаться от меня.
      Он вздрогнул, точно от удара, и несколько раз моргнул, а потом – снова маска спокойствия, под которой скрывалось нечто неведомое. Он всегда был выше преходящих, несущественных мелочей, тех, что западали в душу Ливий, но сейчас она сообщила нечто такое, на что трудно было не обратить внимания, и Луций с трудом соображал, как себя вести. Для начала он решил придержать эмоции.
      – Твой отец знает?
      – Нет, – быстро сказала Ливия, – я не решилась ему признаться. Я хотела бы воззвать к твоему великодушию и попросить ничего не рассказывать Марку Ливию. Мало ли почему мы не смогли поладить. Скажем, ты узнал, что я не желаю быть твоей женой, не счел возможным меня неволить и освободил от данного слова.
      Она умолкла; разговор давался ей нелегко, и в то же время она ощущала, как с души постепенно снимается некий гнет и торжествует воля, крепнет решимость не покоряться судьбе.
      По губам Луция Ребилла легкой тенью скользнула странная улыбка, а потом лицо приняло выражение жестокой неприступности, и Ливия помимо воли прониклась ощущением вины, ибо тот, кто стоял напротив, был честен и чист перед нею, тогда как она утратила чистоту.
      – Как ты осмелилась совершить преступление?
      – Я не совершала преступления, – мягко возразила Ливия.
      – Да? Ты нарушила долг, нарушать который преступно! Полагаю, это даже хуже, чем супружеская неверность. Конечно, если ты порочна, я тебя не возьму, но тебе все-таки придется держать ответ перед Марком Ливием! Я уважаю твоего отца и не допущу, чтобы он сомневался во мне!
      Ливия не успела ответить – в атрий быстрым шагом вошел Марк Ливий. Последовала немая сцена. Потом Марк Ливий сделал жест, которому Ливия, зная отца, подчинилась беспрекословно. Она поняла: он догадался, о чем они сейчас говорили.
      Коротко кивнув Луцию Ребиллу, она покинула атрий: ее судьба должна была решиться за ее спиной.
      Едва дочь удалилась, отец сделал шаг вперед:
      – Привет, Луций Асконий!
      – Привет, Марк Ливий.
      Луций встретился со взглядом хозяина дома – трезвым, рассудительным взглядом истинного патриция, и, невольно отметив его сходство с Ливией, изумился, поняв, что сквозь видимую кротость последней проступала железная твердость, непреклонность и сила духа, с которыми невозможно не считаться. Это возмутило его, как возмутило бы всякого человека, находящегося во власти предрассудков, инстинктивно опасающегося того, чего он просто не мог постичь.
      – Мне жаль, что ты узнал, – прямо заявил Марк Ливий. Потом кивнул на скамью: – Присядем.
      Эта фраза озадачила Луция: судя по всему, ему предлагали вступить в переговоры. Он замер, ожидая, что последует дальше.
      – Ливия Альбина – своеобразная девушка, – продолжал Марк Ливий. – Она очень впечатлительна, поэтому не стоит придавать большого значения всему, что она говорит. К сожалению, она воспитывалась без матери, а у меня просто не хватало времени и сил следить за тем, что она читает и с кем общается. Она утверждает, что не любит тебя, но я-то знаю: настоящая любовь приходит в браке. Когда Ливия станет замужней женщиной, у нее не останется времени на всякие глупости.
      – Она упоминала о другом мужчине, – осторожно произнес Луций и заметил, как хрустнули крепко сцепленные пальцы собеседника. Но Марк Ливий быстро овладел собой.
      – Ливия назвала его имя?
      – Нет. Быть может, это сделаешь ты?
      Чуть поколебавшись, Марк Ливий сделал неопределенный жест рукой.
      – Не надо уделять этому такого пристального внимания, Луций. Скажу только, что этот человек проездом в Риме и скоро покинет город.
      – Они встречались?
      – Возможно, пару раз, да и то мимоходом, когда Ливия отправлялась за покупками или на Марсово поле. А теперь я запретил ей покидать дом.
      Было видно, что Марк Ливий считает эти расспросы пустой тратой времени: он не изменил своего решения и ожидал, что так же поступит и будущий зять.
      Луций Ребилл медлил. Он знал, что может поставить себя в глупое и досадное положение, если вдруг выяснится, что Ливия солгала. (В самом деле, он скорее поверил бы в возможность лжи, чем допустил вероятность того, что девушка из патрицианской семьи могла совершить столь неслыханный проступок!) Вдобавок он был не из тех, кто принимает решение сгоряча, в пылу нахлынувших чувств. Он сильно рассчитывал на поддержку Марка Ливия в своей карьере: в Риме талант значит многое, но связи – еще больше. Хотя Луцию Ребиллу было хорошо известно мнение одного из приближенных Цезаря, Саллюстия Криспа о том, что корыстолюбие – злейший враг духа, и он соглашался, что зачастую оно весьма неразборчиво в средствах, но… что оставалось делать! Все-таки он был намного честнее и порядочнее других…
      В отличие от Гая Эмилия Луций не был склонен к отвлеченным рассуждениям, превыше всего он ценил реальность – дела и вещи – и признавал важность лишь практической морали. Оставляя без внимания душевные переживания Ливий, он ставил вопрос так: виновна она или нет? И отвечал: безусловно, да. В какой степени? Это зависело от того, что она совершила: в самом деле нарушила слово или попросту солгала? Он боялся, что не сможет это узнать, во всяком случае, до определенного момента. Нельзя быть уверенным ни в чем, понять, прав ты или нет, пока не убедишься на практике, – таков был принцип Луция Ребилла.
      Конечно, он мог поступить очень просто – рассказать все Марку Ливию, и пусть бы тот сам решал, как поступить с дочерью, и дознавался бы до правды. Он также мог бы отказаться от Ливий, как от заведомо подпорченного товара, но это не уничтожило бы его сомнений.
      Ему было жаль усилий, времени, потраченных на то, что бы завоевать расположение Марка Ливия. К несчастью, ныне покойный отец Луция вел свои дела не столь умело, как глава семейства Альбинов, потому молодой человек нуждался также и в денежной помощи последнего. Словом, Ливия была бриллиантом, вставленным в центр диадемы, – вынь его, и украшение потеряет всякую цену.
      Итак, поразмыслив, Луций решил пока что закрыть глаза на случившееся. После свадьбы он сможет ответить на вопрос, солгала невеста или нет. Если да, то он накажет ее, если нет, тоже накажет, только более изощренно. Марку Ливию лучше ничего не знать.
      С этими мыслями Луций незаметно перевел разговор в другое русло, в результате чего они простились мирно, почти дружески.
      …Немного позже Марк Ливий зашел к дочери. Он увидел ее сидящей на стуле и невольно поразился произошедшей в ней перемене. Прежде дочь выглядела такой юной, открытой, беззащитной, в ее облике была какая-то легкость, будто ее вот-вот унесет порывом ветра; теперь же глаза Ливии казались очень темными и глубокими, взгляд – неподвижным и тяжелым: ее воля словно бы ушла глубоко внутрь и затаилась там, набирая силу. Марк Ливий обратил внимание на плотно сжатые губы девушки – то не был знак скорби, такое выражение лица он видел у воинов-мужчин во время похода, в котором принимал участие, еще будучи юношей, – когда перед ними оказывалось препятствие, которое нужно преодолеть или неприступную крепость, которую надо взять, пусть даже самым немыслимым штурмом. Но его дочь все-таки была женщиной, а женщины от природы слабы и пугливы: вся эта жалость сердца и боязнь перемен…
      – Я принял окончательное решение, Ливия, – в который раз жестко произнес он. – Ты выйдешь замуж за Луция в назначенный день. И еще я прослежу за тем, чтобы Гай Эмилий Лонг как можно скорее покинул Рим. Здесь он не найдет ничего, кроме позора и ранней смерти.
      Ему почудилось, будто из глаз дочери вылетели две молнии.
      – Ты угрожаешь, отец?!
      – Я говорю правду. Для римлянина не существует счастья вне закона: закона государства, закона морали, закона богов. Так что умерь свой пыл, Ливия; в данном вопросе я полностью согласен с Эпикуром: страсть не позволяет нам познать истину.
      Когда Марк Ливий ушел, девушка взяла серебряное зеркало и долго смотрела на себя: сейчас ей казалось, будто ее здесь вовсе и нет, осталось одно отражение, существующее в таком же отражении прежней жизни. И она поняла, что все, о чем только что говорил отец, сбудется, разве только Гай увезет ее отсюда, тайком и навсегда. В этом было ее единственное спасение.

      Наступила осень 710 года от основания Рима. Остались позади пышные празднества в честь побед Цезаря, с роскошными представлениями, в которых участвовала конница и боевые слоны, с грандиозными пиршествами для простого народа и дорогостоящими гладиаторскими играми, дни, когда столица блистала красками и исходила восторгом от безграничных щедрот своего повелителя.
      Сам Цезарь вновь получил цензорские полномочия, право рекомендовать народу кандидатов на должности, а также титул диктатора на десять лет вперед – событие, невиданное в истории Рима.
      К великой радости бедных граждан была отменена задолженность по квартплате, легионерам и центурионам выдано щедрое вознаграждение – деньги и земли, вдобавок каждый римлянин получил в подарок несколько сотен сестерциев, по десять модиев зерна и десять фунтов масла.
      Согласно давним обещаниям, Цезарь распорядился воздвигнуть храм Венеры-прародительницы и множество других построек, издал законы о городском благоустройстве и закон против роскоши. Между рассветом и закатом на улицах запрещалось конное движение, жителям не разрешалось носить пурпурные одежды и жемчуга. Был реорганизован сенат, из состава которого удалили всех противников нынешнего диктатора.
      И хотя победу в гражданской войне еще нельзя было считать полной, все воспринимали Цезаря как единоличного властителя Италии.
      Город был наводнен слухами и сплетнями и радостным возбуждением толпы, немалую часть которой составляли недавно вернувшиеся в Рим опьяненные победами легионеры.
      Поговаривали, что ожидается приезд Клеопатры с новорожденным сыном – и это при здравствовавшей жене Цезаря. Такие вещи всегда вызывали бешеный интерес тех, кто, видя лишь парадную сторону жизни правителя, желал прикоснуться к ее изнанке, кто хотел увидеть в нем человека со слабостями и пороками или, напротив, признать полубога, которому все позволено.
      Сейчас Цезарь находился в Риме, и Рим был спокоен, как бывает спокоен ребенок под защитой властного, но любящего отца.
      Оставалось совсем немного до начала октобрских календ, и воздух из знойного, дрожащего стал прозрачным, а жесткий пыльный ветер сменила приятная ленивая прохлада. Трава на холмах порыжела и частью полегла, в гуще листвы замелькали золотые проблески – точно заплатки на изумрудной ткани. Но синяя яркость неба еще не поблекла, и душу не посещала пронзительная печаль прощания с картинами долгого лета.
      …В один из первых дней октобрия Ливия стояла на стене ограды отцовского сада, держась за ветку, и смотрела вперед, на распростертый перед нею мир, отсюда казавшийся странно ненастоящим, игрушечным, точно покоящимся на ладони мифического великана.
      Все вокруг выглядело неподвижным и удивительно ясным – небо, деревья, горы. Основных цветов было три, рыжий, зеленый и белый: рыжие дубы, рыжая земля, зеленые сосны-пинии с раскидистой зонтичной макушкой, похожей на гнездо гигантской птицы, и гладким светлым стволом, стена темно-зеленых кипарисов, застывших, словно немые стражники, – и белоснежные мраморные одежды города в венце сказочной небесной синевы и золотого солнечного света. Вдали различались туманно-лазурные массивы гор в утренних парах морского воздуха, с мягкими седловинами и узкими полосками зелени вдоль вырубленных в камне древних дорог.
      Ливия думала о Гае и о себе, а еще – о времени, которое будто бы утекало сквозь пальцы, тогда как на самом деле ей хотелось схватить его и не отпускать, пока все окончательно не решится. Она инстинктивно сжала кулак, потом разжала и долго смотрела на пустую ладонь: этот непроизвольный жест внезапно поверг ее в такое отчаяние, какого она не знала в куда более тяжелые минуты жизни.
      Девушка медленно глянула вниз и замерла. Было довольно высоко, но ее останавливало другое. Там, за стенами отцовского дома, Ливию ждала суровая действительность, которой она боялась едва ли не больше того, что подстерегало ее здесь. То была жизнь, жизнь, в которой нужно выбирать, а потом платить за свой выбор, возможно, крушением собственных надежд или – что еще страшнее – изломанными судьбами тех, кто тебе дорог.
      Мгновение – и она соскользнула со стены и, как была, в домашней тунике и сандалиях, побежала по дороге, и ей чудилось, будто она движется во сне или что ее удерживают какие-то невидимые нити. Почему-то ей казалось: все, что она сейчас совершает, – бессмысленно, никакие усилия ни на шаг не приблизят ее к тому, чем она желает обладать.
      Ливия бежала, и вслед за каждым ее шагом вверх от земли вздымалось маленькое облачко мягкой, как египетская пудра, пыли.
      Она не заметила, как очутилась на Большом Форуме, и пробиралась сквозь пеструю, жаркую, как горнило, толпу. Она задыхалась, стремясь поскорее покинуть площадь, что было нелегко: народу собралось необычайно много, все теснились и толкались, как на восточном базаре.
      Толпа образовала какой-то странный водоворот; раздалось несколько восторженных криков, многие привстали на цыпочки и вытянули шеи. В сопровождении многочисленной почетной стражи и приближенных, среди которых было немало людей в белых тогах с пурпурной каймой, по Форуму шел тот, кто привлекал внимание граждан. Ливия не сразу сообразила, что это Гай Юлий Цезарь. Остановившись совсем близко, она смотрела на него во все глаза.
      Он шел быстрым, хотя и несколько тяжеловатым шагом, коротко и серьезно отвечал на приветствия и имел сосредоточенный вид, как человек, спешащий по неотложным делам. Ливий бросился в глаза типично римский склад лица Цезаря: широкий лоб, твердый подбородок, чуть впалые щеки… Его голову украшал венок, конец тоги слегка волочился по земле, но в целом Ливия не заметила множественных знаков отличия, о которых так часто кричали жители Рима. То был Цезарь – полководец, повинуясь приказу которого, тысячи воинов шли на смерть, ощущая себя бессмертными, Цезарь – государственный деятель, чьи слова порою казались пророчески великими и врезались в память сограждан, словно выжигались огнем, и отпечатывались в сердцах, будто высекались на камне, и Цезарь – человек, римлянин, чьи башмаки ступали по тем же улицам и площадям, кто жил под тем же солнцем, был подвластен тем же богам и немилосердной судьбе.
      Внезапно Ливию охватило чувство причастности к чему-то, прежде казавшемуся недосягаемым, великим, и она с волнением смотрела вслед Цезарю. Девушке пришла в голову странная мысль о том, что она должна любить и любит Цезаря именно за то, что он проживет на земле известный только богам срок, испытает те же земные радости и горести и исчезнет, уйдет в вечность, унеся с собою тайны души и сердца, так же как и она, Ливия Альбина, и миллионы других людей. Ее словно бы закружил какой-то внутренний вихрь, и она ощутила радость жизни и страх смерти не инстинктом или рассудком, а всем своим существом, ощутила, увидев человека в образе того, кого возносили превыше богов. И это была не священная, трепетная, а обычная, чисто человеческая радость и такой же вполне объяснимый человеческий страх.
      Но вот Цезаря поглотила толпа, и Ливия продолжила путь. И хотя сейчас она испытывала волнение несколько иного рода, чем час или два назад, настоящее все еще пугало ее больше, чем будущее, потому что именно в настоящем и должна была решиться ее судьба.
      Отыскав дом Гая, Ливия остановилась в нерешительности, но затем все-таки постучала, и когда он возник на пороге, просто стояла и смотрела на него, держась за косяк, белая, точно меленая стена. И в ее широко раскрытых блестящих глазах застыла тихая радость пополам с безнадежностью, словно к ней вернулось внезапным видением давно утерянное счастье.
      – Ливилла! – воскликнул Гай, беря ее за руку и тем отчасти возвращая к жизни. – Как ты здесь оказалась?
      В его голосе и взгляде бархатистых, как южная ночь, глаз угадывалось волнение и непонятный испуг, точно сейчас должно было случиться нечто непоправимое.
      – Я сбежала из дома, – медленно произнесла Ливия. – Я должна была увидеть тебя и сказать, что или нам надо уехать вместе или мне придется выйти замуж за Луция.
      Лицо Гая потемнело, и он чуть крепче сжал руку девушки. Они стояли посреди комнаты и смотрели друг на друга глаза в глаза.
      – Уехать? – повторил он.
      – Да, – отвечала Ливия, – отец пригрозил, что заставит тебя покинуть Рим. Я не знаю, что в его власти, но он не бросает слов на ветер.
      Гай изменился в лице и произнес с напряженным спокойствием:
      – Не надо бояться за меня.
      А Ливия ждала. Ждала, что он скажет: «Все, поедем в Этрурию, а если нет, то – в Грецию, на острова, где нас никто не найдет, где мы будем вместе. Остальное – не важно».
      Но Гай молчал. Очевидно, он не был готов к тому, чтобы все потерять. Да, он хотел ее получить, но не на таких условиях, не такой ценой.
      Ливия рассказала ему о разговоре с Луцием Ребиллом и с отцом, и Гай Эмилий слушал ее, еле сдерживая себя, кусая губы, тогда как ее голос звучал спокойно и ровно.
      – Я буду вынуждена выйти за Луция, – сказала она в конце и сделала паузу, а когда Гай ничего не ответил, ее глубокое, тайное, настороженное волнение вдруг прорвалось, и голос внезапно сорвался в рыдание: – Не представляю, как я стану жить с ним…
      Он обнял ее и мягко притянул к себе.
      – Я тоже не перенесу, если ты выйдешь за другого…
      Ливия смотрела на него сквозь пелену слез, беспомощная и кроткая, полная той тихой и чистой девичьей прелести, которая так волновала сердце Гая.
      – Тогда сделай так, чтобы этого не случилось!
      Он отстранился от нее и сел на стул, тупо глядя в иол.
      – Я много раз говорил, что произойдет, если я заберу тебя к себе в Этрурию. Закон всецело на стороне твоего отца. И Марк Ливий ни за что не переменит решения, я это понял, когда разговаривал с ним.
      – Тогда уедем в Грецию, на острова, туда, где нас никто не найдет!
      – И бросить все?! Ты – женщина, что ты можешь понять! Я без того предал память отца, когда уехал из Рима и проводил время в праздности, так еще обратить в прах все, что создали мои предки?! Все заставляют меня меняться, все требуют невозможного, не желают видеть таким, какой я есть, и ты – более других.
      Ливия вздохнула – коротко и тяжело, принимая удар, – потом сказала без обиды, но с нотками безжалостности и понимания:
      – Твои предки мертвы, Гай, и все, чего ты добьешься в жизни, будет принадлежать не им, а тебе. – Он открыл рот, собираясь возразить, и тогда она быстро продолжила: – Все самые глубокие тайны мук и наслаждений человеческих, какие может подарить мне судьба, я желала бы познать именно с тобой, Гай, даже если за любовь когда-нибудь придется платить жгучей ненавистью, а за счастье – горем, и ради этого я готова измениться сама и изменить свою жизнь, насколько это возможно и нужно. Знаешь, иногда я жалею, что не жду от тебя ребенка. Пусть бы я навлекла позор на наш род, зато добилась бы своего. А так мне придется пересилить себя и лечь с Луцием в брачную ночь, а потом пусть он отдаст меня под суд отца и общества или покроет мой проступок из корыстных соображений – мне будет все равно, потому что я переступлю ту черту, какую тебе не дано переступить никогда, испытаю то, чего ты как мужчина просто не способен понять!
      Он вскинул взор, в котором не было гнева, только какая-то бессмысленная тоска.
      – Ты намекаешь на то, что я тебя обесчестил?
      – Я сама себя обесчестила, если речь идет о моральной стороне дела, – сказала Ливия, и тогда он простонал, раздираемый пронзительным чувством безысходности:
      – И мы говорим об этом так рассудительно, спокойно, как настоящие римляне!
      – Что ж, я и есть римлянка и в определенные моменты сужу людей по поступкам, хладнокровно и трезво, и так же принимаю свой собственный приговор, – ответила Ливия и, немного подождав, прибавила срывающимся голосом: – Да, я выйду замуж за Луция, и пусть боги покарают меня, если я не сделала все, что могла, для того, чтобы избежать этого брака!
      Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, и он улыбнулся слабой, но страшной чужой улыбкой, отчего Ливия вновь почувствовала себя запертой в этом мире, откуда нет и не будет никакого выхода. И она вдруг вспомнила, что сегодня они не сказали друг другу ни слова любви.
      А между тем Гай произнес с какой-то бессильной иронией:
 
Милая мне говорит: лишь твоею хочу быть женою,
Даже Юпитер желать стал бы напрасно меня.
Так говорит. Но что женщина в страсти любовнику шепчет,
В воздухе и на воде быстротекущей пиши!
 
      Когда он закончил, Ливия еще немного постояла, слушая тишину, потом повернулась и вышла за дверь.
      – Вот, – сказал Мелисс, входя вместе с закутанной в покрывало Амеаной в небольшую квадратную комнату со стенами, кое-как облицованными мелким туфом, с двумя окнами и довольно низким потолком. – Крыша не течет, есть ставни, мебели вполне достаточно. Рядом чуланчик, где может спать рабыня. Воду придется брать из цистерны во дворе, но так все же лучше, чем ходить на площадь к фонтану. Стирает девушка, живущая в верхнем этаже, ну, а с остальной работой вполне справится Стимми.
      Он взглянул на нумидийку, которая бессмысленно таращила глаза на убогую обстановку – простую кровать, столик, сундук, небольшую жаровню, принесенную сюда в преддверии холодов, – очевидно, вспоминая обеденное ложе хозяйки с бронзовой накладкой подлокотников, серебряными узорами и литыми амурчиками, ее кровать с ножками из слоновой кости с левконским тюфяком и шелковыми пурпурными подушками, набитыми пером и пухом германских гусей.
      Гречанка, казалось, ничего не заметила. Тяжело опустившись на кровать, она принялась медленно стягивать верхнюю одежду. Мелисс заметил, что ее живот и талия под туникой туго обмотаны широким поясом. Когда Амеана нагнулась, чтобы снять башмаки, ее небрежно подвязанные роскошные волосы заструились вдоль хотя уже изменившегося, но все еще соблазнительного тела. Она казалась чужой в простой одежде, с ненакрашенным лицом, отстраненной и тихой. Ее губы слегка припухли, глаза стали темнее, на тщательно оберегаемой от солнца коже обозначились темные пятна и веснушки, которых не было раньше, и Мелисс не мог понять, какой она ему нравится больше: такой, как теперь, досягаемой, понятной и беззащитной, или какой виделась прежде – лениво-грациозной, как кошка, игривой, словно молодое вино, подчеркнуто бездумной, точно роскошная кукла. Ее считали одним из самых прекрасных фальшивых бриллиантов Рима, но сейчас фальшь исчезла, и хотя Мелисс видел Амеану насквозь, она по-прежнему не отталкивала его.
      – Как тебе удалось найти квартиру? – спросила она.
      – Это было нетрудно, ведь я сам живу в соседней, – неохотно отвечал он.
      Амеана не выразила удивления, лишь слегка повела тонкой бровью. Потом прикрикнула на Стимми:
      – Что стоишь, точно пораженная взглядом горгоны! Разбирай вещи!
      Служанка бросилась выполнять приказание. Накануне переезда гречанка продала все, кроме самых ценных вещей, необходимой одежды и одной рабыни. Деньги Амеана хранила в маленьком мешочке, заботливо спрятанном на груди.
      – Ты можешь гулять во внутреннем дворике, – сказал Мелисс.
      Амеана встала и подошла к окну. Дом стоял на Африканской улице, на Эсквилине, среди других таких же инсул – в этот час безмолвных и темных, точно таинственные гробницы: их жители ложились спать очень рано, сберегая масло для ламп. Огромные глыбы зданий закрывали все небо, не оставляя никакого просвета, и человек задыхался в этом каменном пространстве, среди узких, плохо вымощенных улиц. И еще здесь никогда не было тишины: едва начинало светать, раздавался скрип тележных колес, грохот инструментов, чья-то ругань, выкрики менял и торговцев, топот подбитых гвоздями башмаков военных, надрывный плач маленьких детей. Человек рождался в этом шуме, жил и умирал: от него не было никакого спасения.
      – Вряд ли я захочу выходить, – ответила Амеана, и ее губы задрожали.
      Мелисс удивился. Он никак не мог понять, что так угнетает эту женщину. Кажется, ее волновало только то, что она лишена возможности блистать среди своих поклонников, и она ненавидела еще не рожденного ребенка в первую очередь потому, что он уродовал ее тело – единственное, чем она была способна гордиться и что умела продавать.
      – Скоро ты станешь прежней, – неловко произнес он, чувствуя что-то похожее на жалость.
      – А куда я дену ребенка? – злобно процедила она, и в ее глазах вспыхнул нехороший огонь.
      – Я помогу тебе избавиться от него, – необдуманно пообещал Мелисс. Ему не хотелось видеть ее язвительной и злобной.
      Амеана встрепенулась, однако сквозь внезапную радость пробивался откровенный страх. Замечая этот страх (пусть даже смешанный с презрением) в глазах патрициев, всадников и богатых горожан, Мелисс испытывал мстительное удовлетворение, но неприкрытая боязнь Амеаны раздражала и злила его.
      – Почему ты боишься меня? – небрежно спросил он. – Боишься, как боятся кинжала, который носят на поясе для защиты: вдруг случится пораниться!
      – Зато ты не боишься ни своей жизни, ни грядущей смерти, ни мрака, в котором ты крадешься по ночам, ни дневного света, от которого прячешься, словно хищник! – огрызнулась гречанка.
      Он не отрываясь смотрел на нее своими черными глазами, напоминающими пылающие в печи уголья, – так силен и горяч был их пронзительный взор.
      – Так ты хочешь, чтобы я испытывал угрызения совести? – медленно произнес он. – Тогда и я вправе желать, чтобы ты стыдилась своего ремесла.
      – Ты не имеешь на меня никаких прав, слышишь, никаких прав! – внезапно взвизгнула женщина. Мелисс заметил, что она вцепилась в край стола так, что ее пальцы побелели. А потом, неожиданно сникнув, добавила тихим голосом: – Уходи. Я хочу побыть одна.
      …За три дня до начала ид новембрия (12 ноября) состоялась свадьба Ливий Альбины и Луция Ребилла. Накануне и с утра в доме невесты царила страшная суматоха и раздавался такой топот, словно в атаку шла конница. Были наняты танцовщицы и флейтисты, остро пахло сосновой смолой от приготовленных для свадебного шествия факелов, из кухни доносились ароматы обильных и изысканных яств: Марк Ливий не поскупился, выделив на свадьбу дочери тысячу сестерциев. Женщины из числа приглашенных на свадьбу матрон и данные им в помощь рабыни сбились с ног, украшая триклиний в особняке Альбинов, а также приготовляя брачное ложе в доме Луция Ребилла. Среди богатых слоев римского общества мало кто мог похвастать хорошим вкусом, обычно вещи оценивались по их стоимости, однако в спальне Луция Ребилла стояла довольно простая, хотя при этом искусно сделанная кровать, отделанная не черепахой или серебром, а фанерками из кленового дерева. Женщины восполнили отсутствие подобающей случаю роскоши тем, что застелили ложе пурпуровой периной и – согласно новой моде – не скромно вышитым вавилонским одеялом, а другим – затканным золотыми узорами египетским покрывалом, заботливо разложив на нем пышно взбитые подушки с яркими наволочками из драгоценного китайского шелка. Каменные стены украсили пестрыми, точно щит азиатского воина, лаодийскими коврами, а возле кровати поставили столик с крышкой зеленого лаконского мрамора. На нем стояли два сосуда, с медом и с вином, а также блюдо с финиками и маслинами.
      Невесту обряжали в отцовском доме. Среди женщин, которым выпала честь причесывать и одевать Ливию, была и Юлия в длинной белой, украшенной вышитой оборкою столе, одежде матроны. Со дня свадьбы Юлии подруги редко виделись и давно не говорили по душам. И теперь, в окружении малознакомых почтенных женщин тоже не могли перекинуться словом; впрочем, Ливия казалась замкнутой, отрешенной, погруженной в себя, нимало не расположенной к беседе. Все сходились на том, что невеста красива какой-то странной красотой: ее неподвижные глаза, изящно изогнутый рот и прямые ровные брови загадочно темнели на мучнисто-белом лице. Что касается Юлии, вопреки ожиданиям, она сразу же забеременела и теперь страдала от жестоких приступов головокружения и тошноты, похудела, побледнела и уже не выглядела такой цветущей, как прежде.
      Ливия сидела перед зеркалом, глядя на свое сейчас казавшееся ей самой пустой оболочкой отражение, пока вокруг суетились давно обремененные семьями строгие женщины, которые совершенно точно знали, как следует жить на свете. Они расчесывали волосы невесты, перевивали их лентами и заплетали, согласно обычаю, в шесть кос, облачали Ливию в длинную прямую тунику, перехватывали стан белым поясом, который искусно завязали особым «геракловым» узлом, – его должен развязать жених, когда они останутся вдвоем. Поверх туники накинули паллу красно-желтого цвета, напоминающего цвет той прозрачно-нежной пелены, что порождает пламя: прежде Ливий казалось, что это и есть цвет любви. Голову украшало низко надвинутое на лоб покрывало тех же тонов, на запястьях звенели литые браслеты, шею обвивало драгоценное ожерелье, а пальцы рук были тяжелы от колец.
      «На мне все золото мира, – думала Ливия, – тогда как сердце превратилось в обычный камень, какие валяются по сторонам проезжих дорог».
      Теперь ей было нечего ждать, и она позволила событиям идти своей чередой; ее мысли текли неспешно и вяло, мысли ни о чем; ее присутствие в этой жизни стало присутствием тени – она кружилась в водовороте дней, точно щепка, подхваченная течением реки. Что значили ее желания и воля? Она была похожа на воина, родину которого враги смели с лица земли, который стоял, опустив оружие, не зная, куда ему идти и что защищать. Жизнь в настоящий момент со всеми ее радостями и горестями утратила всякую ценность, превратилась в пустую скорлупу.
      Ливия хладнокровно совершила положенные обряды – в данном случае это были простые, лишенные всякого смысла действия: сняла свой девичий наряд и принесла его в жертву ларам вместе с детскими игрушками (при взгляде на которые в ее глазах все-таки блеснули слезы), прочитала необходимые молитвы. Она не испытывала страха перед Фортуной, покровительницей девственности. Ее любовь к Гаю стала в глазах богов ее виной, и за это она уже понесла самое жестокое на свете наказание: чего ей было еще бояться?!
      Ближе к полудню в дом явился сопровождаемый молодыми гостями, заметно смущенный непривычной ролью Луций Ребилл. На голове жениха красовался душистый венок, сияющая безупречной белизною тога спускалась с плеч каскадом складок, ноги были обуты в красные башмаки на высокой подошве с медными крючками, зашнурованные до самых икр изящными тонкими ремешками. До пения подвыпившими гостями насмешливых и непристойных песен оставалось еще много времени, все держались чопорно, строго, с приличествующим случаю, тщательно сдерживаемым напряженным волнением.
      Ливия стоически выдержала обряд бракосочетания, спокойно подтвердив желание стать женой Луция Ребилла; во время брачной церемонии перед нею в толпе родственников и знакомых порою мелькало то лицо Децима – он смотрел ободряюще и вместе с тем чуть растерянно, – то серьезный взгляд полной достоинства Юлии, то глаза отца: в них было облегчение, радость – и след непонятной тревоги. На Луция она почти не смотрела – с таким же успехом Ливия могла выйти замуж за одну из статуй, украшавших атрий.
      Потом начался свадебный пир, на котором гостей развлекали танцовщицы и музыканты; десятки рабов сновали туда-сюда, подавая кушанья, среди которых были гусиная печень, лукринские устрицы, свежая морская рыба, горная спаржа, душистые яблоки и, конечно, особые свадебные пирожные из самой лучшей муки, замешанной на молодом вине. Напитки подавались не менее чем тридцатилетней давности.
      Поздним вечером веселая процессия гостей повела молодых в дом жениха. Горели факелы, играли флейты. Как всегда на шум сбежались толпы народа, кидавшего в новобрачных орехи и оглашавшего улицы непристойными песнями. Остановившись перед домом мужа, Ливия по подсказке и под бдительным наблюдением женщин совершала последние обряды: мазала двери оливковым маслом и обвивала дверные столбы шерстяными повязками. Потом Луций перенес ее через порог, и молодых повели в спальню. Гости в буквальном смысле лезли в двери и окна, стремясь разглядеть убранство комнаты и выражение лиц новобрачных, тогда как почтенные матроны исподволь вытесняли их обратно.
      В конце концов старшая из женщин усадила невесту на брачную постель, ставни и двери были крепко закрыты – молодые остались одни.
      Поскольку масляный светильник сильно коптил, вскоре Луций открыл окно. Ночь угольной чернотою простиралась до самого горизонта, из этой тьмы доносилось чуть влажное, свободное дыхание свежего ветра, и Ливий чудился в вышине глухой, мрачный и торжественный гул чего-то неведомого и великого. Иногда слышался легчайший трепет листьев и треск ветвей в саду. Казалось, весь мир превратился в бесконечное подземелье, освещаемое разве что огненными глазами звезд, да лунным сиянием, ложившимся на вершины далеких гор, подобно серебряной пене.
      Ливия сидела неподвижно, не делая попытки встать или лечь. Оглушенная все еще звучавшими в ушах голосами, опьяненная острым запахом сосновой смолы, утомленная многочисленными, малопонятными и ненужными действиями, она чувствовала смертельную усталость и цепенящее бессилие. Ее тело было натянуто, как струна, а лицо словно окостенело. Больше ей не придется отвоевывать у жизни каждый шаг, но не придется и… жить, видя окружающий мир во всех красках, с восторгом внимая всему, что происходит на свете. Впереди лежал бесконечный путь, и это был путь в никуда. Ливий чудилось, будто она упала и лежит на земле, будучи не в силах не то чтобы подняться, но даже шевельнуть рукой. Несколько дней назад, все еще на что-то надеясь, она отправила Тарсию с посланием к Гаю: она силилась разорвать тот живой и зыбкий мрак, в котором отныне жила ее душа, но… Рабыня вернулась и, глядя жалкими глазами, сообщила, что Гай Эмилий съехал с квартиры. «Наверное, он уехал домой», – сказала Тарсия. После чего Ливия поняла: все кончено.
      Она сидела и думала, пока в конце концов на нее не снизошло некое успокоение – больше не нужно притворяться, чего-то ждать, лгать, напрягать душевные и телесные силы. Она словно бы совсем позабыла о только что состоявшейся свадьбе и о Луций Ребилле, который, чуть помедлив, тоже присел на край ложа. Он по-прежнему был полностью одет, только снял венок (обычно это проделывала невеста). Когда он повернул голову, их взгляды встретились: Ливий почудилось, будто в отражении падавшего в окно лунного сияния в его серых глазах вспыхнули странные голубоватые искры, между тем лицо Луция казалось белым даже в красновато-желтом свете масляной лампы. Ливия медленно встала и прислонилась к стене, невольно сжав кулаки.
      Поглядев на нее с полминуты, Луций произнес усталым голосом:
      – Ты собираешься простоять возле стены всю ночь? Должно быть, ты утомилась не меньше моего. Ложись; поверь, я не стану брать тебя силой. – В последней фразе прозвучала горькая и отчасти презрительная усмешка.
      Ливия глубоко вздохнула. Сначала ее лицо залил горячий румянец, потом она побледнела.
      Так она стояла, то вспыхивая, то угасая, и не произносила ни слова. Молчание тянулось довольно долго, пока она не решилась произнести:
      – То, в чем я тебе призналась, правда, Луций.
      Ливия не отвела глаз; она смотрела на него с испытующей открытостью, и тогда он ответил со странным далеким взглядом, какого она никогда у него не видела:
      – Я это понял.
      – Должно быть, ты собираешься меня наказать?
      – Полагаю, ты уже наказана – и достаточно сильно! А у меня, поверь, нет никакого желания причинять тебе зло, – сказал он с обычной маской отчужденного спокойствия на лице.
      – Ты уже причинил его! – вырвалось у нее. – Не понимаю, как можно жениться без душевного влечения, без любви, подчиняясь лишь корыстному расчету!
      Луций переменил позу: теперь он сидел вполоборота к ней – на его фигуре и лице и играл красный отсвет пламени, несколько ожививший эти каменные черты.
      – Я не Цезарь, Ливия, у меня нет власти и не так уж много денег. Еще в детстве я был слабее своих сверстников, и потому мне часто приходилось усмирять свои чувства, подчиняясь обстоятельствам. Одновременно я учился думать. Я был бы рад жить так, как диктуют желания, но повторю, я не обладаю тем, что давало бы мне подобную свободу. Что касается женитьбы… Как говорил Аристотель: «Мы женимся, чтобы иметь законных детей и верного сторожа нашего домашнего имущества». Он был греком. А римлянин женится в первую очередь для того, чтобы обрести верную подругу и спутницу жизни. Мне всегда казалось, что ты подходишь для этой роли, и, если б было иначе, я бы тебя не избрал. Надеюсь, я вправе рассчитывать на то, что ты будешь мне доброй советницей и верной помощницей в делах? Взамен обещаю окружить тебя таким уважением и заботой, какие умные люди ценят несравненно выше любовных признаний.
      По напряженному телу Ливий пробежала медленная дрожь.
      – И ты не станешь меня упрекать?
      – Думаю, ты дашь мне нечто большее, чем глупое удовольствие знать, что я был у тебя первым. Думаю, отдав себя на растерзание опустошительной любовной страсти, ты потеряла больше, чем ожидала, зато, полагаю, приобрела некое понимание жизни и людей. Пройдет немного времени, и ты окончательно убедишься в том, что истинно ценно в этом мире.
      – Ты будешь настаивать на выполнении супружеского долга?
      Луций смотрел на нее твердым и открытым взглядом.
      – Конечно. Я мужчина, Ливия.
      – Но вокруг полно куртизанок и красивых рабынь!
      – Не далее, как сегодня, я поклялся хранить верность своей жене. А я не из тех, кто нарушает клятвы.
      Ливия произнесла в ответ странно тонким и резким голосом:
      – Мне нравятся твои слова, Луций. Что ж, ты получишь меня по праву, пусть не возлюбленного, но супруга. Я обещаю. Но… не сегодня.
      – Хорошо. По крайней мере, позволь развязать твой пояс – ты же не хочешь, чтобы о нас ходили сплетни?
      Ливия кивнула и нерешительно приблизилась к ложу.
      Луций долго теребил сложный узел, нетерпеливо дергая; наконец он схватил кинжал и разрезал пояс – в этом резком движении прорвались сдерживаемые им чувства.
      – Ложись! – отрывисто произнес он. – Погасим свет и закроем ставни. Лампа сильно коптит, а из окна тянет холодом.
      Ливия легла поверх покрывала, не снимая одежды, и свернулась клубочком. В темноте она слышала, как Луций тоже прилег на другой стороне кровати, и вскоре все стихло.

      Когда Луций проснулся, было еще темно. Он тихо встал и приоткрыл ставни. На небе беспокойно вспыхивали и мерцали звезды, наполовину оголившиеся деревья в саду жалобно стонали под порывами резкого ветра. Но над черными гребнями гор уже плыла розоватая кромка света, и небеса над нею приобрели оттенок нежной зелени. Немного постояв, Луций повернулся, подошел к кровати и склонился над Ливией. Он не собирался ее будить, но что-то в позе девушки насторожило его. Она лежала такая неподвижная, словно окоченевшая, и, казалось, не дышала. Луций осторожно потряс Ливию за плечо – она не откликнулась, тогда он приподнял падавшее на лицо покрывало и отпрянул: она лежала, стиснув зубы, с неестественным багровым румянцем на землистом лице. Сначала Луций страшно перепугался, подумав, что она приняла яд, и немного успокоился, прикоснувшись к ее телу, – руку обжег ровный сухой жар. Луций выбежал из спальни, как был, в нижней тунике, и принялся громко скликать рабов. Одного послал за врачом, другого – в дом Марка Ливия; приказал рабыням принести воды и приготовить чистую одежду.
      Вернувшись в спальню, сам снял с Ливий брачный наряд, укрыл ее одеялом и в ожидании врача смачивал ей лоб и виски холодной водой с уксусом.
      Вскоре прибыл Кердон, грек, самый известный в ту пору врач на Палатине; осмотрев больную, нашел у нее тяжелую форму лихорадки. Она поправится, сказал он, но не скоро. Это повторили и Марку Ливию, который пришел несколько позже. Тот расстроено кивнул, он был готов заплатить любые деньги, лишь бы снова увидеть дочь здоровой.
      Ливий дали успокоительного питья, и она заснула. Оставив ее под присмотром рабынь, Луций вышел в атрий, к тестю.
      – Здесь нет моей вины, – поспешно произнес он. Марк Ливий поднял ладонь.
      – Знаю. Не беспокойся. – И озадаченно повторил уже слышанную Луцием фразу: – Ливия очень впечатлительная девушка. – Потом медленно прибавил: – К сожалению, даже богам не всегда известно, что таит человек в своей душе. Будь к ней внимательней, Луций…
      – Конечно. Не хочешь ли выпить вина?
      – Хорошее предложение. – Марк Ливий принял чашу из рук зятя и пригубил. – Придется отменить назначенный на сегодня пир.
      Луций пожал плечами:
      – Что поделаешь! Главное, чтобы Ливия выздоровела.
      – Скажи, – Марк Ливий помедлил в нерешительности – Она не разочаровала тебя?
      Луций вскинул невозмутимый взор.
      – Не понимаю, что ты имеешь в виду. Конечно, нет. Я считал и считаю Ливию безупречной. Уверен, из нее получится прекрасная хозяйка дома и верная спутница жизни.
      Марк Ливий поставил чашу на стол.
      – Хотел кое-что сказать… Дело в том, что я принял решение поручить Дециму загородные владения: позднее они отойдут к нему. Тебя же назначу своим доверенным лицом в Риме, ты станешь моим преемником в делах, я помогу тебе сделать карьеру, разумеется, при условии, что ты поклянешься оберегать Ливию и заботиться о ней до конца своих дней.
      Он говорил деловито и спокойно, а Луций сидел, не шевелясь, и напряженно глядел на тестя. Потом сказал:
      – Я охотно дам такое обещание, но ведь Децим твой сын… Да и я… достоин ли столь высокой чести?
      – Твой покойный отец был моим другом, и я знаю тебя лучше, чем кто-либо. А Децим… – Марк Ливий сделал неопределенный жест рукой. – Он должен жить за пределами Рима. Здесь слишком много соблазнов. К тому же мои загородные владения имеют немалую цену. Он ничего не потеряет в деньгах.
      – Но Рим – это карьера, величие, власть! Марк Ливий усмехнулся уголками губ.
      – Хорошо, что ты понимаешь это именно так. Но ведь ты помнишь и другое, то, чему тебя учили еще в детстве?
      – «Благосостояние государства да будет главным законом», – не моргнув, изрек Луций.
      Марк Ливий поднялся с места.
      – Я стану проведывать Ливию каждый день. Прикажи, чтобы в комнате хорошо топили, и постоянно следи за ее самочувствием.
      – Разумеется.
      Накинув плащ, Луций проводил тестя до самых ворот. Наступали холода; от земли уже веяло леденящим дыханием – предвестником грядущей зимы. В ту осень выдался диковинный для Северной Италии урожай винограда – в Рим навезли невиданное количество тяжелых гроздей самых различных сортов и цветов, от прозрачно-зеленых, до покрытых тончайшим восковым налетом бархатисто-синих, почти черных. Взглянув на громоздившиеся у входа плетеные корзины, Луций подумал, что свежий виноградный сок будет очень полезен для Ливий.
      – Скажи, Децим знает о твоем решении? – спросил он тестя.
      – Узнает в надлежащее время, – жестко произнес Марк Ливий и, прибавив «Да хранят тебя боги! Прощай!», удалился, хотя и спешным, но вместе с тем, как истинный римлянин, полным достоинства шагом.
      Ливия лежала на широкой кровати, то проваливаясь в пропасть головокружения и слабости, то выкарабкиваясь из нее. Иногда в мгновенья просветления ей казалось, будто все в ее душе разрушено до основания: сначала следовал обвал за обвалом, но после наступила тишина. Порой же ей чудились некие величественные светлые храмы, очертания которых смутно проступали сквозь марево забытья, и тогда она думала, вспоминая Сократа: в самом деле, настоящая ли это жизнь, жизнь людей, обреченных на смерть, или всего лишь некое ослепление? И не мертва ли уже ее душа, если ей более не нужны ни ясность, ни порядок, ни красота?
      Как и говорил врач, Ливия выздоравливала медленно и окончательно встала на ноги только в начале децембрия, через несколько дней после отъезда Цезаря в Испанию, где тот намеревался окончательно разделаться с Помпеем, и накануне дня рождения своего брата Децима. Было довольно холодно, весь мир казался зыбким, серым и безнадежно голым. Листва с деревьев опала – рощи и парки отливали тусклым серебром, холмы казались глинистыми, лишь кое-где торчали робкие тонкие стрелки пожелтевших травинок, а изрезанные колесами повозок дороги были ужасно грязны. Ночи стояли сырые, а днем резкий ветер трепал деревья, и по небу неслись космы пепельных облаков. И лишь иногда, если между туч пробивалось солнце, воздух делался ясен и чист, как ключевая вода.
      Когда Ливия впервые вышла в сад своего нового дома, ее качало так, будто она неделю плыла по морю на плохом судне. Она стояла рядом с верной Тарсией, глядя на привычный мир так, словно вернулась сюда после долгой отлучки. Вокруг стояла тишина, а в сердце Ливий была пустота: сейчас внешний и внутренний мир странным образом гармонировали друг с другом. Вглядываясь в дымчато-лиловые дали холмов и низин, Ливия невольно задавала себе вопрос: есть ли дело богам до радостей и бедствий миллионов безвестных существ, которые проживут мгновение и уступят место другим? И от этих мыслей ее охватывало странное спокойствие.
      – Мне известно, что ты чувствуешь, госпожа, – услышала Ливия тихий голос Тарсии и повернула к ней бледное, точно на старой фреске лицо.
      – И что же?
      – Нет сил жить и умереть нельзя.
      – Почему нельзя?
      Гречанка глубоко вздохнула и ответила, глядя на госпожу ясными сухими глазами:
      – Потому что все-таки от этого не умирают.
      – Ты ничего не знаешь о своем Элиаре? – помолчав, спросила Ливия.
      – Ничего. Сейчас нет гладиаторских игр, стало быть, нет и надписей на колоннах. А в школу я больше не пойду.
      – И все-таки ты не можешь его забыть?
      – Нет. Но я и не пытаюсь это сделать.
      – Ты чего-то ждешь?
      – Нет, просто живу.
      …Через несколько дней Ливия нашла в себе силы заняться хозяйственными делами. Взяв ключи, она обошла все владения и заглянула в каждую постройку. Она сразу увидела, что хотя в доме ее мужа заведены неплохие порядки, этому дому явно не хватает женского глаза и женской руки. Ливия тщательно осмотрела запасы шерсти, топлива, продуктов и дала рабам множество указаний, что и как лучше хранить; собственноручно купила на рынке новую посуду и разные полезные вещи, велела почистить бассейн и починить фонтан… В доме Луция было куда меньше комнат, чем в особняке Марка Ливия, и обстановка выглядела много беднее. Ливия понимала, что и ей, и рабам придется немало потрудиться, чтобы создать во внутреннем дворике такой же прелестный уголок, какой с детства радовал ее глаз в отцовском доме. Хотя, признаться, она даже не могла ответить на вопрос, скучает или нет по тому дому… Собственно, сейчас ей было все равно, где жить. И все-таки, памятуя старинную пословицу, гласящую, что два лучших дара, какие боги посылают человеку, это хорошая мать и хорошая жена, Ливия с усердием принялась за дело. Она говорила себе, что должна отблагодарить своего супруга хотя бы таким образом, отблагодарить за заботу о ней в дни ее болезни и за то, что он не тревожил ее сейчас ни вопросами, ни разговорами, предоставлял ей право побыть наедине с самою собой.
      Ливия так привыкла засыпать и просыпаться одна в той самой комнате, которая считалась их супружеской спальней, что искренне удивилась и испугалась, когда Луций вошел туда поздно вечером, когда она уже собиралась погасить лампу.
      – Ты? – растерянно произнесла она. – Что случилось?
      – Мы так мало видимся днем, что я решил проведать тебя сейчас, – промолвил он, останавливаясь возле кровати.
      – Днем у меня очень много забот, – сказала Ливия, чтобы что-то ответить.
      – Ты так рьяно взялась за дела – признаться, я даже не ожидал. Конечно, я не думал, будто ты всего лишь избалованная роскошью патрицианка, и все же…
      – Отец воспитывал меня в строгости, – ответила Ливия и тут же покраснела. Затем прибавила: – Хотя у меня не было матери, я обучена всему, что должна знать и уметь хозяйка дома.
      Луций присел на кровать, и Ливия увидела, как изменился его взгляд. Он смотрел на нее по-хозяйски властно и в то же время настороженно. И мелькнувшая было улыбка погасла, едва он заметил, как задрожали пальцы Ливий, как, вцепившись в край одеяла, она непроизвольно потянула его на себя.
      – Я предоставлю тебе полную свободу распоряжаться деньгами, рабами, домом, обещаю не принимать важных решений, не посоветовавшись с тобой… Я не позволю одного: пренебрегать мною и моими желаниями! – сухо произнес он.
      Ливия молчала. Все оказалось сложнее, чем она думала. И главное, было некуда отступать. Теперь ей осталось перейти ту последнюю черту, о которой она говорила Гаю.
      – Я помню о своем обещании, Луций.
      – Надеюсь, я дал тебе достаточно времени для того, чтобы прийти в себя после болезни?
      – Да. И я благодарна за это.
      – Прекрасно, – сказал он.
      Ливия лежала, наблюдая, как он раздевается, с таким чувством, какое, наверное, испытывала привязанная к скале Андромеда. Прежде она видела Луция в достаточно плотной, к тому же спадающей складками одежде, а теперь он предстал перед нею таким, каким его создала природа: высоким и худощавым, с чуть согнутыми плечами и бледным, точно выцветшим оттенком кожи. Гай был совсем другим.
      «Но Гай предпочел бегство, – безжалостно напомнила себе Ливия. – Так пусть то, что сейчас случится, послужит наказанием не только мне».
      Сначала тело Ливий изогнулось, точно прикосновения Луция разбудили в нем какую-то дремлющую боль, но она заставила себя успокоиться и позволила мужу делать все, что он хочет, а после лежала, смертельно подавленная, опустошенная, вспоминая ту горячую, таинственную, живительную страсть, какую испытывала с Гаем в его квартире в те последние, прощальные дни.
      «Я никогда его не увижу, – думала Ливия, – разве только во сне. Даже если за крайними пределами отпущенной мне земной жизни светит иное, более яркое солнце, и растут вечные, прекрасные цветы, я не стану счастливей, потому что там не будет его. Именно это и называется безнадежностью».
      Она так устала за день, что не заметила, как заснула. А потом потянулись бесконечные дни, плавно перетекающие один в другой, дни, полные скрытого беспокойства, мутные, как талая вода.
      «Зима», – говорила себе Ливия. Она редко покидала пределы дома и сада, разве что в случае крайней необходимости, в основном потому что до сих пор чувствовала себя неловко, идя по улицам в длинной волочившейся по земле белой столе с короткими рукавами и поясом и прикрывавшей голову палле. Хотя стояли ненастные ветреные дни, когда падал быстро тающий и оттого превращавший дороги в грязное месиво снег и большинство граждан предпочитало скрываться под защитой портиков, Ливий казалось, что все станут смотреть только на нее и начнут строить разные догадки. Римляне странные люди: вроде бы каждый, ни на кого не глядя, идет по своим делам, и в то же время видит и подмечает все, что творится вокруг. А потом рождаются слухи, сплетни…
      Кое-где Ливия все-таки побывала, причем вместе с мужем: на дне рождения брата, в гостях у Юлии… Постепенно ей захотелось больше узнать о Луций как о человеке, о его вкусах, привычках, интересах. Например, однажды она спросила, бывал ли он в Греции, и он ответил, что ездил туда три года назад. Тогда Ливия принялась расспрашивать мужа об этой поездке и невольно сравнивала его мнение с мнением Гая Эмилия.
      – Греция… Она породила в среде римлян множество скверных поэтов, – подумав, ответил Луций, – поскольку многие из тех, кто там побывал, принимались усердно слагать стихи, не понимая того, что кажущаяся тонкость чувств способна сочетаться с полнейшей бездарностью. А пороки? Жизнь наших предков была проста, как вода и хлеб, теперь же любое извращение имеет свое истолкование, а стало быть, занимает законное место в обыденности.
      – Но многое из того, что римляне переняли у греков, бесценно! – воскликнула Ливия.
      – Не спорю. Только это все равно, как если б, переселяясь из дома в дом, заодно с хорошими и нужными вещами, мы притащили с собой кучу всякого хлама.
      Хотя Ливия имела несколько иное мнение, она не стала спорить. Ее немного удивило, а отчасти даже порадовало то, что Луций рассуждает не так, как большинство ее знакомых.
      – Наверное, там очень красивая природа? – спросила она напоследок.
      – Слишком много солнечного света и воздуха, безликость, неподвижность – это угнетает. Можно восхищаться день, два, потом становится тяжело. Я предпочитаю Италию, Рим – здесь все понятно, определенно. Греция для тех, кто-либо бездумен, как камень, либо, напротив – любит копаться в себе. Я выбираю нечто среднее.
      – А как же Олимп и бессмертные боги?
      – Боги живут в твоей голове, Ливия, – чуть заметно улыбнувшись, отвечал Луций.
      – Так ты эпикуреец?
      – Не страстный. Только не говори своему отцу: он-то почитает богов со всей ответственностью и рвением.
      – Значит, верит?
      – Это не имеет значения. Важно другое: Марк Ливий никогда не станет делать того, что неразумно и не приносит пользы.
      «А ты – нет?» – хотела спросить Ливия, но не спросила. Потом глубоко задумалась. И спустя некоторое время сказала себе: если б еще не исчезнувшее, мучительное и одновременно прекрасное чувство, не вся эта сладость и ужас любви, испытанные ею с Гаем, пожалуй, в теперешней жизни ей нужен именно такой муж, как Луций Ребилл.
      …Незаметно пришла весна; по налитому синевой высокому небу великого Рима разметались легкие перистые облака, а от земли веяло свежестью и зарождавшейся мягкой теплотой, а не сырым, затхлым дыханием, как это было зимой. Стремительно разлившийся бурный Тибр казался желто-бурым, он клокотал и бурлил, увлекая за собою все, что только можно было прихватить по дороге.
      Мелисс не любил весну за ее суетность, как не любил осень и зиму за сырость, не позволявшую до конца просушить одежду, и лето – за жару, духоту и мух. «Можно умудриться победить самого Цезаря и вместе с тем быть бессильным перед мухами», – любил повторять он. Так получилось, что в его жизни не было ничего определенного – ни времени, когда он ложился спать или ел, ни настоящего дома, ни близких, о которых он стал бы заботиться. Даже женщину он выбрал такую, которая не могла, да и не хотела принадлежать ему одному.
      В последние дни Мелисс редко навещал Амеану: все чаще отбрасывая вялое безразличие, под которым она пряталась, точно под теплым одеялом, гречанка становилась такой язвительной и злобной, что он едва сдерживался, чтобы не ударить ее.
      Но сегодня он решил зайти: Амеана очень плохо выглядела в их последнюю встречу. Ее лицо и конечности опухли, тело казалось бесформенным и рыхлым. Мелисс замечал, что она перестала следить за собой – одевалась как попало и даже не каждый день расчесывала волосы. Это раздражало его, и в то же время, видя, как она терзается и мучается, не находя спасения ни в безразличии, ни в гневе, он вновь испытывал чувство, близкое к состраданию.
      Еще поднимаясь по лестнице, Мелисс услышал странные звуки, то ли вскрики, то ли стоны. Он быстро вошел и увидел Амеану: распластанная на разворошенной постели, она хрипло дышала, временами постанывая сквозь крепко стиснутые зубы. Ее лицо было покрыто красными пятнами, а разметавшиеся по плечам и груди густые белокурые волосы напоминали слежавшееся сено. Она то выгибалась назад, цепляясь руками за изголовье, то с усилием скребла пальцами покрывало.
      Мелисс бросился к ней, на ходу сбрасывая плащ.
      – Тебе плохо? Ты одна? Где Стимми?
      – Пошла… привести кого-нибудь.
      – Давно?
      Амеана мотнула головой. Ее взгляд был отчаянным и диким.
      – Не знаю.
      Он вскочил на ноги, и женщина испуганно взмолилась:
      – Не уходи!
      Заметив, что по ее лицу струится пот, Мелисс распахнул ставни, и в комнату ворвался весенний ветер, который принес с собою не только прохладу, но и запахи – дешевой еды, выделений человеческого тела, дыма – запахи нищеты. Узкая, как горное ущелье, улочка оглашалась многочисленными беспорядочными звуками, частично заглушавшими стоны Амеаны. Несчастная женщина то сжималась в комок, то вновь вытягивалась на постели, и никакая поза не могла принести ей облегчения. Наконец Мелисс догадался смочить тряпку и обтереть ее воспаленное лицо, а вскоре вернулась Стимми в сопровождении не внушавшей доверия, бедно одетой женщины.
      Мелисса выставили за дверь. Он хотел уйти к себе, но не смог, что-то удерживало его – внутренности словно бы сжались в комок, который был способен разжаться только тогда, когда стихнут эти безумные крики. Он ни о чем не думал, это были чисто физические ощущения, которым он сейчас подчинялся больше, чем голосу разума.
      Вообще-то в Риме к таким вещам относятся просто, поскольку все давно привыкли: мужчины идут в военный поход и, случается, погибают, женщины рожают детей и при этом иногда умирают. Кто-то умрет, кто-то родится: главное, мир никогда не опустеет, а остальное решают боги.
      Но вот Мелисс услышал громкие всхлипы, а после – слабый звук, напоминающий пение пастушьего рожка на далеком горном лугу.
      Потом ему позволили войти. Амеана все еще тяжело дышала, но теперь она лежала неподвижно, укрытая одеялами. Стимми убирала окровавленные тряпки, тогда как другая женщина протянула Мелиссу что-то похожее на большой кусок сырого мяса. Когда она собиралась положить то, что держала, на пол у его ног, Мелисс резко отшатнулся. Поднять ребенка – означало признать его своим.
      Женщина все поняла.
      – По крайней мере, заплати мне то, что положено, – сказала она, ловко заворачивая новорожденного в подвернувшуюся под руку тряпку, поскольку Амеане не пришло в голову приготовить хотя бы пару пеленок.
      Взяв деньги, женщина положила ребенка на кровать, где лежала мать, и вышла.
      Стимми стояла, не зная, что делать, и, видя это, Амеана прошелестела слабым, измученным голосом:
      – Положи его вон в ту корзину. – Потом нашла взглядом Мелисса и обратилась к нему: – Пожалуйста… ты обещал.
      Рабыня поставила корзину у порога и отошла в сторону.
      Мелисс взглянул на гречанку. Хотя она лежала такая жалкая, несчастная, все же на ее лице читалось некоторое облегчение. Не говоря ни слова, он поднял корзину и вышел за дверь.
      Сначала он хотел пойти к Тибру, но потом передумал и направился туда, где располагалось кладбище, на котором хоронили бедняков. То было отвратительное, жуткое место, полное мусора, нечистот, зловонных испарений, разносимых ветром по всему городу. Здесь также казнили преступников, тела которых не зарывали в землю, а бросали где придется.
      Небо на западе было красно-золотым, а стоящее на гребне горы янтарное солнце сияло, как железо в горне. Мелисс шел быстрым шагом, не глядя по сторонам, и под его ногами хрустели то ли сухие ветки, то ли мелкие камни, а возможно, это были человеческие кости. Где-то вдалеке надрывно лаяли и завывали собаки.
      Мимо торопливо прошел человек, волочивший что-то завернутое в темную ткань, должно быть, труп; он напряг все силы, чтобы обогнать Мелисса. Да еще следом увязалась отвратительная старуха, – безобразно ковыляя, она несла чушь о том, что отныне мир мертвых перемешался с миром живых. Мелисс повернулся, чтобы дать ей пинка, и она отскочила с глумливым воплем:
      – Что это ты несешь в корзине? Голову какого-нибудь сенатора? А хочешь, я погадаю тебе на костях?
      Наконец она отстала, и Мелисс остановился, пытаясь решить, что делать дальше. К счастью, ребенок не подавал признаков жизни: возможно, он спал? Мелисс решил выбросить сверток в колодец вместе с корзиной и поскорее покинуть это зловонное место. Он уже склонился над смрадным провалом, где гнили тела нищих и рабов, как вдруг им овладело навязчивое желание взглянуть на ребенка. Мелисс знал, что этого не следует делать, хотя и не понимал, почему, но все-таки сдернул ветхие тряпки и уставился на новорожденного как на гигантское насекомое или диковинного зверька. Присмотревшись, увидел: мальчик. На вид достаточно здоровый и крепкий.
      Внезапно его охватил непонятный страх. Он будто бы смотрел в лицо бездне, а бездна смотрела в лицо ему, и она казалась много спокойнее и сильнее. Мелисс походил на бездомную собаку, смутно ощущавшую, что когда-то прежде она знавала иную жизнь. Да, конечно, он был другим, у него была мать; поглощенная работой, она редко ласкала его, и все же он чувствовал ее любовь и заботу. Босоногий, в рваной одежонке, он бегал по поместью вместе с детьми других рабов… Множество воспоминаний шевельнулось в его душе, и… Мелисс со страшной ясностью понял, что не сумеет совершить задуманное. Что-то мешало ему, хотя он не мог понять, что, и тогда его охватила холодная злоба. Почему бы просто не оставить корзину на земле и уйти? Или… много ли понадобится сил, чтобы придушить это маленькое существо! Между тем ребенок зашевелился и подал голос. Мелисс поскорее набросил на него тряпки, но мальчик продолжал плакать. Мелисс отшвырнул корзину, потом снова поднял и наконец, сорвав с себя плащ и быстро закутав в него плачущее создание, побежал назад.
      С ним что-то произошло. Как если бы в его доме была некая потайная комната, полная трупов, и он вдруг понял, что не сумеет затолкать в нее еще один!
      Он шел обратно, не разбирая дороги, тогда как солнце уже село и над городом плыла луна – в ее сиянии мерцала вода в мелких лужицах у обочин, призрачно светились стены домов… А небо было бескрайним, широким, беспредельно холодным, с его высот бесконечным потоком струился мрак, он придавливал к земле все живое, мешал дышать. И Мелиссу на миг почудилось, что оттуда, сверху, за ним следят чьи-то внимательные глаза, не враждебные, а отстранено холодные, похожие на глаза неведомого зверя.
      …Когда он ворвался в комнату Амеаны, то был вне себя от гнева. Бросив корзину с надрывно орущим младенцем посреди комнаты, остановился, тяжело дыша и глядя на гречанку лихорадочным взором.
      Та приподнялась на подушках.
      – Ты принес его назад?! Почему?! – Она пыталась перекрыть своим голосом вопли ребенка, что было нелегко сделать.
      – Потому что он твой! Возись с ним сама! Глаза Амеаны презрительно сузились.
      – Хорошо, – отчеканила она, – завтра утром Стимми отнесет его на овощной рынок и положит у колонны.
      Мгновение Мелисс стоял, не шевелясь, потом неожиданно топнул ногой.
      – Нет! – Его крик походил на рычание зверя. – Ты понимаешь, что он станет рабом человека, который его подберет, а если этого не случится, будет растерзан бродячими псами!
      – Меня не волнует, что с ним случится. Он мне не нужен.
      Мелисс подошел к постели Амеаны и вдруг с силой ударил женщину по щеке: маска бездушия на ее лице вмиг сменилась маской испуга.
      – Ты покормишь его, чтоб он не орал; если не хочешь сама, найди кормилицу, ты меня слышишь?! Завтра я зайду и посмотрю, что тут происходит: если снова услышу этот визг, то прибью тебя вместе с твоей беспутной рабыней.
      – Я не твоя собственность, Мелисс, ты не можешь распоряжаться мною! – вскричала Амеана.
      И тогда он произнес с леденящим душу спокойствием:
      – И все-таки я могу тебя убить.
      Когда он пришел на следующий день, гречанка лежала в постели, молчаливая и надутая. Однако ее лицо уже не казалось вылепленным из желтого воска – к нему возвращались прежние краски, а хорошо расчесанные волосы буйно кудрявились, выбиваясь из-под ярко-голубой повязки, что придавало молодой женщине привычный, ослепительно-задорный вид.
      Мальчик лежал в той же корзине; увидев Мелисса, Стимми поспешно вынула ребенка и, освободив его от мокрых тряпок, принялась неумело пеленать. Мелисс с невольным любопытством уставился на младенца. Длинненькое и плотное смуглое тельце, темные глаза, смоляно-черная шапочка волос на круглой головке… Больше половины мужского населения Рима темноволосы, черноглазы и смуглы, люди с каштановыми, рыжими или русыми волосами и светлыми глазами встречаются куда реже. Вероятность того, что Амеана родила его сына, была ничтожно мала, и все-таки она существовала… Впрочем, он не позволял себе думать об этом.
      В конце концов есть сколько угодно отцов, выбрасывающих на улицу или продающих в рабство своих законных детей оттого, что нет возможности прокормить слишком большую семью; что касается богатых людей, они никогда не признают своими детей от куртизанок или рабынь. Рожденный нищим, имеет нищую судьбу, так уж повелось в мире…
      – Ты доволен? – холодно спросила Амеана. Он не знал, что ответить, и только спросил:
      – Ты сама его кормишь?
      – Еще чего! Довольно того, что он девять месяцев, как пиявка, высасывал соки из моего тела!
      В следующий раз Мелисс застал кормилицу, крепкую, полную женщину неопределенного возраста, которая держалась с большим достоинством и даже несколько по-хозяйски, – ремесло кормилицы считалось очень уважаемым и почтенным. Когда она осторожно опустила мальчика все в ту же злосчастную корзину, он захныкал.
      – Что с ним? – резко спросил Мелисс. Отвечая, женщина слегка повысила голос:
      – Так ведь его надо не только кормить, но и брать на руки, укачивать, петь ему песни. Уж я-то знаю: сама вырастила шестерых, а седьмой недавно родился, да и выкормила, должно быть, не меньше десятка, не считая своих. И почему на нем нет никаких амулетов? Нужно повесить ему на шею медальон, иначе ночью налетят стриги и выпьют его кровь! Вы принесли очистительную жертву? А как назовете мальчика? Давно пора дать ему имя!
      Амеана выслушала ее с угрожающим молчанием, а Мелисс вдруг сказал:
      – Его будут звать Карион.
      – Почему? – тотчас отозвалась Амеана, на что Мелисс невозмутимо отвечал:
      – Так ведь все равно неизвестно, кто его отец. Хотя ты можешь поступить согласно обычаю и дать ему родовое имя того человека, который отпустил тебя на свободу!
      – Ни за что! – воскликнула Амеана и нахмурилась.
      Мелисс приходил раз или два в неделю и с возрастающей тревогой наблюдал, как она хорошеет. Амеана начала вставать с постели и, хотя молоко бежало из ее груди, отчего одежда промокала насквозь, упорно не желала кормить ребенка. Наконец она туго перевязала верхнюю часть туловища и ходила, морщась от боли. Она надеялась окончательно поправиться к началу лета и просила Мелисса подыскать ей другое жилье. Однажды, когда гречанка вновь заговорила об этом, он нерешительно произнес:
      – Я подумал… возможно, тебе не стоит возвращаться к прежнему? Сиди дома с ребенком, как другие женщины, – я стану давать тебе деньги.
      Амеана резко повернула к нему побледневшее лицо.
      – И удовлетворять твои прихоти?! Быть игрушкой в твоих руках?! А когда тебе что-то не понравится, ты станешь меня бить? Хватит того, что ты навязал мне этого… этого…
      И тут Мелисс снова ударил ее. Амеана закричала сквозь слезы:
      – Убирайся прочь! В тебе нет ничего, кроме животной похоти и злобы!
      – Рано или поздно я приду и убью тебя, – спокойно произнес он и ушел с твердым намерением никогда не возвращаться к этой женщине.

      За семнадцать дней до календ априлия 711 года от основания Рима (17 марта 45 года до н. э.) произошла знаменитая битва при Мунде, во время которой цезарианцы одержали решающую победу над силами Помпея. Вскоре после возвращения из Испании Цезарь отпраздновал свой пятый триумф. Он дал два невиданно щедрых угощения народу: на берегах Тибра и Марсовом поле было установлено множество столов, накрытых различными кушаньями и напитками, там же устраивались представления и игры. В свою очередь римляне окружили Цезаря невиданными почестями: его статуи воздвигались среди изображений царей на Капитолии, ему даровался титул освободителя и отца отечества.
      Хотя за рядами обильно уставленных яствами столов в основном сидели плебеи, среди них можно было увидеть переодетых в простые одежды патрициев из числа тех, кто не чуждался народного веселья, а также склонных к легкомысленному времяпрепровождению, и немало вольноотпущенников и рабов, не принимавших во внимание, что вообще-то угощение было устроено для свободнорожденных.
      Потому неудивительно, что две молодые рабыни из числа прислужниц Ливий попросили у хозяйки позволения присутствовать на празднике. Ливия охотно отпустила их и буквально вытолкала за ворота Тарсию, приказав ей пойти вместе с девушками и как следует развлечься.
      Рабыни надели чистые туники, красивые пояса, нацепили дешевые украшения. Девушки попросили Тарсию причесать их, и она старательно уложила им волосы. Себе сделала греческую прическу, перевив ее синей лентой. В довершении этого две другие рабыни украсили головы венками из сорванных в саду цветов.
      Извилистые улочки близ Форума были полны народа – шумные толпы двигались неведомо откуда и куда, до отказа заполняя тесное пространство, так что временами можно было продвигаться вперед, лишь вплотную прижавшись к стенам домов. Слышались беспорядочные неистовые крики веселья и восторга, перемежавшиеся воплями «Слава Цезарю!». То тут, то там давали представления фокусники, шуты и мимы, звучали флейты и кифары, на каждом шагу торговали всякой всячиной – пирожками, колбасами, фруктами, вином.
      – Похоже на Сатурналии, – сказала одна из спутниц Тарсии, Луцилия. – Вы не находите?
      – Да, – ответила другая, тогда как Тарсия призналась, с любопытством глядя вокруг:
      – Я еще не была ни на одном празднике.
      – Ни на одном?! – изумились девушки. – Но ты почти два года живешь в Риме!
      – У меня не было желания выходить, – сказала Тарсия и больше ничего не прибавила.
      День стоял чудесный, солнечный свет был не жарким, а очень мягким, золотистым; золотою казалась и пыль, поднявшаяся над улицами от оживленного движения. Девушки постоянно останавливались, чтобы посмотреть различные представления, и потому не скоро добрались до берега Тибра.
      Воздух был наполнен гулом реки, поблескивающей и искрящейся на солнце. Тарсия чувствовала себя удивительно хорошо, слившись с толпой, которая дружно пировала на общем празднике. Девушкам дали место за столом, и они принялись за еду; их чаши то и дело наполнялись вином, в основном, дешевым сабинским. Насытившись, люди затевали игры; где-то слышалось пение и щелканье кастаньет – народ развлекали знаменитые танцовщицы-гадитанки.
      Вскоре вторая спутница Тарсии, Гликерия, принялась уговаривать подруг пойти в гости к своей тетке, которая была кухаркой в семье богатого торговца и жила где-то на Эсквилине.
      – Вы не представляете, какие вкусные пирожки и медовые лепешки она печет! – говорила девушка.
      Луцилия расхохоталась:
      – Неужели ты не наелась?!
      Но она согласилась, как и Тарсия, которой не хотелось возвращаться домой в одиночку, пробираясь сквозь такую толпу. Разумеется, они не скоро добрались до места и просидели у старухи, в самом деле накормившей девушек и лепешками, и пирожками, часа два. В результате Гликерия осталась ночевать у тетки, а Луцилия и Тарсия отправились домой, когда совсем стемнело. Несмотря на поздний час, на улицах было еще шумно, кое-где вспыхивали алые цветки факелов, местами на тротуарах валялись те, кто чересчур усердно предавался возлияниям. Луцилия весело смеялась.
      – Если в кои-то годы отпустили погулять, то надо как следует развлечься! – говорила она.
      Однако Тарсия начала ощущать некоторое беспокойство. Вечернее небо затянули тучи, подул прохладный ветер, и девушка дрожала в тонкой шерстяной тунике – ее разгоряченное вином тело охватил озноб; пытаясь согреться, она обняла плечи руками. Она понимала, что в бесконечном и по большей части беспорядочном шествии народа они смогут добраться до дома только под утро, что, казалось, вовсе не тревожило Луцилию. Впрочем, последнюю не взволновало и другое: на одной из улочек за ними увязались три подвыпивших солдата в коротких плащах цвета темно-золотистой шерсти испанских овец, с перекинутой на одно плечо полою; под плащами виднелись воинские доспехи. По какой-то причине они не нашли себе подруг во время нынешнего праздника и теперь обрадовались, встретив двух одиноких девушек. Одному из них приглянулась Луцилия, и он пошел с ней вперед, а двое других взялись сопровождать Тарсию.
      – Это настоящие волосы? – развязно произнес первый, протягивая руку к ее прическе. – Рыжие, как сосновый лес!
      Тарсия оттолкнула его пальцы, и тогда второй сказал:
      – Если ты немного развлечешь нас, мы дадим тебе денег. Тарсия остановилась. Страх и стыд охватили ее с такой силой, что к горлу подступила дурнота. Все же она попыталась успокоиться и произнесла как можно тверже:
      – Я не из тех, кто служит Венере за деньги. Проклятие богов падет на ваши головы, если вы тронете бедную девушку…
      – Что тебе стоит уступить нам ради такого праздника! – развел руками солдат, а второй сказал:
      – Она не понимает, как сильно воины великого Цезаря истосковались по женской ласке! – Потом прибавил: – Напрасно мы отпустили ту, другую, сдается, она была сговорчивей!
      – Ладно, оставим ее Лаврению. А у этой все равно получим свое.
      Напрасно Тарсия окликала Луцилию, безнадежно затерявшуюся в лабиринте улиц, – солдаты подхватили ее под руки и увлекли в пустынный проулок. Там один схватил девушку сзади так, чтобы она не могла сопротивляться, а второй принялся срывать с нее одежду. Тарсия отбивалась, но силы были явно не равны. Когда девушке все-таки удалось укусить одного из обидчиков, она тут же получила такой удар, что едва не лишилась чувств.
      По ее лицу текли слезы; Тарсии казалось, будто вовсе не собственная, а чья-то чужая воля смешала ее сегодня с толпой римлян, где ей ненадолго удалось забыть, что она из тех, кто стоит за воротами этого мира, кому нечем платить за его радости.
      Послышались шаги, и солдаты невольно обернулись на звук. В проулок заглядывала какая-то парочка, очевидно, в поисках укромного местечка, пригодного для любовных утех. Увидев, что место занято, они собирались уйти, как вдруг мужчина задержался и, приглядевшись, произнес странным сдавленным голосом:
      – Отпустите женщину!
      – Проходи мимо! – презрительно и грубо отвечал солдат.
      Незнакомец в мгновение ока очутился рядом и, схватив легионера за плечи, так стукнул его головой о стену, что тот свалился без чувств. Державший Тарсию солдат выхватил меч и ринулся на неожиданного противника, который, молниеносно завладев оружием его поверженного товарища, в свою очередь изготовился к схватке. Пришедшая с ним женщина, пронзительно вскрикнув, убежала прочь, тогда как освобожденная Тарсия медленно сползла по стене на землю и замерла, прижав к груди сорванную одежду. Она невольно вздрогнула от мягкого, теплого и скользкого прикосновения собственных волос, потоком хлынувших на плечи и грудь и прикрывших ее почти до самых ступней. Она наблюдала, точно во сне, как сражаются двое мужчин, – по озаренной луною стене метались огромные черные тени. Легионер извергал всяческие проклятия, его противник молчал. Наконец легионер упал навзничь и застыл в луже собственной крови. Второй человек вытер меч и, не выпуская его из рук, приблизился к Тарсии. Она смотрела на него снизу вверх, ожидая, что он сделает или скажет. Он молча склонился над нею, и внезапно Тарсии почудилось, будто она не сидит на грязной земле, а, взмыв куда-то ввысь, парит в разлитом вокруг лунном свете, – звуки стали призрачными, далекими, и даже терзавшая ее горечь показалась полузабытым наваждением.
      – Золотоволосая, это ты?
      – Элиар…
      Она поднялась на ноги и поскорее натянула на себя тунику.
      – Идем! – сказал он, заслышав стоны первого солдата, который начал приходить в себя и решительно протянул девушке руку.
      Они поспешили прочь. Тарсия напрягала все силы, поскольку ноги не слушались ее; они с Элиаром наугад сворачивали то в один, то в другой переулок, пока не замешались в толпу, а потом остановились передохнуть под каким-то портиком.
      Тарсия чувствовала себя неловко, оттого что между ними лежала мрачная тень, – последствие долгой и тяжкой разлуки, когда они в одиночку несли каждый свое бремя.
      Элиар заговорил первым.
      – Это я виноват, золотоволосая. Нельзя было оставлять тебя одну в Риме…
      – Не надо об этом! – тихо попросила она.
      – Я провожу тебя, – сказал Элиар после паузы. – Где ты живешь?
      – Там же, где и раньше, – на Палатине.
      Они молча пошли рядом. Тарсия украдкой поглядывала на своего спутника. Едва заметные, трепетные нотки в голосе напомнили ей прежнего Элиара, хотя на самом деле в нем мало что осталось от того юноши, с которым она некогда делила травяное ложе. Теперь это был настоящий мужчина, с решительным и твердым взглядом на неподвижном, словно окаменевшем лице, очевидно, очень хладнокровный и – благодаря постоянным упражнениям – обладающий большой физической силой. Впрочем, было трудно ожидать, что он станет иным, проведя почти год в беспрестанных сражениях на арене.
      – В твоей жизни что-нибудь изменилось? – рискнула спросить она.
      – Недавно меня купил один сенатор для личной охраны. Говорят, сейчас неспокойные времена…
      – Неспокойные? Что же мы тогда празднуем?
      – Не знаю. Я не имею никакого отношения к тому, что празднуют римляне. Я вижу только публику в амфитеатре, а она всегда одинакова.
      Они опять помолчали. Потом Тарсия сказала:
      – Я впервые на таком празднике.
      – Я тоже… Здесь пьют разбавленное вино, а едят в основном хлеб да бобы, а у нас дома на каждый праздник варили пиво и резали скот, так что было вдоволь мяса.
      – Ты часто вспоминаешь дом?
      – Нет, – отвечал Элиар, словно бы удивляясь своим мыслям, – почти совсем не вспоминаю. Я вообще мало думаю. Полагаю, задумчивый гладиатор недолго проживет на свете.
      – Ты все время побеждаешь?
      – Нет, – сказал он, немного помедлив и глядя в землю, – однажды я лежал посреди арены, плавая в собственной крови, и к моей груди было приставлено острие меча, а публика ревела как безумная, и мне казалось, будто гудит сама земля. А потом я очнулся в своей камере и слышал, как врач говорил ланисте, что, скорее всего, я пойду на корм воронам. Но я выжил, хотя потом долго не мог сражаться.
      Они шли и шли, пока не поняли, что заблудились. Тарсия плохо знала город, а Элиар – и того хуже. Между тем звуки давно стихли и вблизи, и вдали, Рим спал, окутанный прозрачным светом луны, неясно и тускло отражавшимся от белых стен. Небо было усыпано звездами, а кое-где покрыто маленькими, блестящими, как серебро, тучками. Иногда странно вздыхал ветер, проносились неясные шорохи, и от всего этого Тарсию постепенно охватывала тихая, бездумная грусть.
      – Ты стала еще красивее, – сказал Элиар, останавливаясь и глядя ей в лицо. – У тебя, наверное, кто-нибудь есть? Конечно, ты вправе не отвечать…
      Тарсия улыбнулась со страдальческой нежностью, как человек, привыкший к потерям и знающий их цену.
      – А с кем сегодня был ты?
      Он чуть слышно вздохнул, его руки соскользнули с ее плеч.
      – Эта бедная девушка – рабыня. Мы познакомились на берегу Тибра. – И, помолчав, прибавил: – Просто я понял, что слишком долго был один.
      – Я тоже.
      – Поверь, я прекрасно помню, как случилось, что я сам отказался от тебя! – вдруг сказал Элиар. – Тогда мне казалось, будет лучше, если ты забудешь меня, найдешь себе мужа, родишь детей. Да и я, наверное, не выжил бы, если б все время думал о тебе.
      Она бросила на него быстрый взгляд, и тогда он прибавил с неожиданным жаром:
      – Пойми, для меня вовсе не страшно потерять жизнь, просто я не хотел бы лишиться ее вот так, на арене, под крики толпы!
      Элиар умолк, подумав о том, что, пожалуй, только в Риме можно одновременно быть и презираемым, и любимым. Когда после долгой болезни он вновь появился на публике, эти гордые римляне вскакивали с мест и вопили: «Элиар! Элиар!». Он видел вдохновленные азартом взгляды патрициев и блестящие глаза матрон и с изумлением начинал понимать, что крест способен стать пьедесталом для распятого и что, даже стоя на арене, можно быть выше толпы.
      – Что ж, – промолвила Тарсия, – когда-то ты говорил, что Рим отнял у тебя свободу и растоптал гордость. А меня ты отдал Риму сам, безо всякой борьбы, – просто так подарил свое сердце! Ты думал, оно не понадобится в твоей ненависти и стремлении выжить, для того чтобы мстить?
      Элиар не отрываясь смотрел в ее спокойное лицо.
      – Мы встретились слишком поздно? – тихо спросил он. Тарсия передернула плечами.
      – А ты никогда не думал, – ее голос дрогнул, – каково мне пришлось? Весь этот год я была больна от горя и душевной тревоги, так, что все окружающее казалось мне тусклым и серым. Моя любовь к тебе стала моей болью, с которой я жила день ото дня…
      Девушка дрожала от холода, и он привлек ее к себе, и она притихла в его объятиях. Странно, ощущение надежности не умерло: Тарсия словно бы возвращалась домой после долгих скитаний, с холода – к теплу родного очага.
      – Давай встретимся еще раз? – предложил он – Я ни о чем не прошу, просто поговорим.
      – Хорошо, – отвечала Тарсия, – если только я смогу отпроситься у госпожи.
      – Со мной и того хуже, – сказал Элиар, – даже не знаю, как скоро меня отпустят! Но ты… обещаешь ждать?
      И она тихо промолвила, подняв на него ослепленные слезами глаза:
      – Обещаю.

      Прошел почти год – от весны до весны, – наступили календы априлия 712 года от основания Рима (начало марта 44 года до н. э.).
      Был день Сатурна (суббота); Ливия сидела в доме своей подруги Юлии, разговаривая с нею и наблюдая за ее восьмимесячным сыном, который ползал по широкой кровати, хватая игрушки, – вырезанных из дерева лошадок, шерстяных кукол, пестро раскрашенные камешки и палочки. Юлия зорко следила за тем, чтобы малыш не тащил их в рот.
      – Он очень быстро растет! – в ее словах звучала гордость. – Все думают, что ему больше года.
      Ливия внимательно смотрела на подругу, продолжавшую говорить про своего малыша. Юлия была по-прежнему красива особой статной красотой, хотя черты ее смуглого лица несколько отяжелели. Она двигалась степенно, по-хозяйски; пояс и складки одежды подчеркивали ее налитую грудь и выпуклый живот. Юлия снова была беременна и на сей раз мечтала родить девочку.
      Ливия слушала подругу, изредка улыбаясь «тенью улыбки». Она стала старше и строже на вид, хотя в ее облике сохранилось еще много девического. Ей словно были несколько велики одежды замужней женщины, и она носила их неловко, отчасти даже неумело, точно девочка, осмелившаяся примерить материнский наряд. Ее обрамленное гладко причесанными волосами лицо таинственно оживляли зеленовато-карие, как болотная трава, глаза – иногда в их взгляде сквозило что-то зрелое, некое смиренное спокойствие, присущее людям старшего возраста.
      – А ты? – бесцеремонно спрашивала Юлия. – Ты еще не беременна?
      – Мне некуда спешить, – отвечала Ливия, без малейшего трепета глядя на пускающего слюни ребенка.
      – Что говорит по этому поводу Луций?
      – Ничего.
      – Мужчины хотят иметь продолжателей рода, – уверенно заявила Юлия. И вдруг засмеялась. – Слышала, говорят, для того, чтобы устроить брак Цезаря с Клеопатрой, будет издан закон, согласно которому Цезарь сможет брать себе сколько угодно жен, лишь бы иметь наследника!
      – Я не верю, – сказала Ливия.
      – И все-таки согласись, мужчины придумают что угодно, лишь бы оправдать свои поступки! Так уж распорядились боги: мир принадлежит нашим отцам и мужьям!
      – Мир принадлежит тому, кто сумел его завоевать. И если кто-то добился того, чего до сих пор не удавалось достичь ни одному смертному, вполне справедливо, что ему оказывают столь невиданные почести, – уверенно заявила Ливия.
      Она помнила о том, что говорили Луций и отец, обсуждая декретированные сенатом привилегии Цезарю: ему позволили пользоваться позолоченным креслом, надевать царское облачение, клятва именем Цезаря считалась юридически действительной, ему определялась почетная стража из сенаторов и всадников, Цезарю посвящались храмы…
      «Теперь у нас будет как бы государственный бог», – с легкой улыбкой заметил Луций.
      «Все, что он предпринял, своевременно, – отвечал Марк Ливий, – однако нельзя сказать, что эти меры носят решающий характер».
      «Что ты подразумеваешь под решающими мерами? – промолвил Луций. – Необходимость окончательно наступить на горло Республике?»
      Поговаривали, будто Цезарь хочет создать в Риме монархию эллинистического типа; к этому, похоже, стремилось и его ближайшее политическое окружение, члены «личной партии», куда входили как некие тайные советники, так и те, кому нынешний диктатор обеспечивал места в сенате. «Что кажется нелепым при Республике, будет вполне уместно при монархии» – это касалось и множественных привилегий, и создания негласного, но реально существующего «двора».
      Все знали о республиканской оппозиции, часть которой успешно скрывалась под внешней лояльностью и угодливостью. Среди «неявных» республиканцев было немало тех, кого Цезарь в свое время простил и приблизил к себе.
      «Я уважаю Цезаря за то, что он не стал жестокосердным, и, в отличие от многих других правителей, всегда готов прощать своих врагов во имя государственных интересов», – так говорил в свое время Гай Эмилий.
      «Нельзя полагать, что прощенные таят меньше ненависти, чем наказанные», – эти слова принадлежали Луцию Ребиллу.
      В последнее время Ливия чутко прислушивалась к тому, что говорят мужчины. Иногда она пыталась представить, что сказал бы на месте Луция и Марка Ливия Гай Эмилий Лонг. Дело в том, что ее отец и муж были людьми иного склада, они преклонялись перед общественной моралью и редко давали себе право делать выбор, потому что почти всегда знали, кого следует поддерживать и за кем идти, чтобы уцелеть самим и не потерять того, что имеешь, тогда как высказывания Гая Эмилия почти всегда были окрашены каким-то личным чувством. Ливия хорошо помнила, как однажды он сказал: «К сожалению, многие люди по самым разным причинам отказываются принять сторону своего сердца, своей души».
      «Так случилось, что ты сам оказался одним из них», – с горечью думала она.
      – Послушай, – начала Юлия, – прервав размышления подруги, – я хочу спросить: правда, что ты тайно встречалась с Гаем Эмилием Лонгом? Делия Лицина рассказывала, будто однажды видела, как вы с ним шли, держась за руки, вдоль Аппиевой дороги. Я сказала, что это невозможно, но она утверждала, что узнала вас обоих. Говорит, проезжала мимо вместе с родителями и едва не свернула шею, разглядывая вас!
      – Да, я встречалась с ним, – медленно отвечала Ливия.
      – Вот как? – без особого удивления промолвила Юлия. – И он говорил с твоим отцом?
      – Да. Но тот не дал согласия на наш брак.
      – И… что потом?
      Ливия аккуратно разглаживала складку на своей белоснежной столе, одежде, надежно укрывавшей ее тело, точно снег – замерзшую землю.
      – Ничего. Он уехал домой.
      – И с тех пор вы не виделись?
      – Нет.
      – А ты довольна своим замужеством? – вдруг спросила Юлия.
      Ливия встрепенулась.
      – Довольна ли я? – произнесла она с таким чувством, словно никогда прежде не задумывалась над этим вопросом. – Да, довольна, как бывает доволен человек, что у него есть кусок хлеба и чашка воды, и кров, и в конце концов – просто жизнь. Я приняла этот брак и признаю его положительные стороны: Луций надежный, разумный человек и он честен со мной…
      Ливия умолкла. Луций… Они вместе принимали гостей, обсуждали домашние и общественные дела; муж выказывал ей неизменное уважение, никогда ни в чем не упрекал…
      И все же… Ливия невольно усмехнулась. В Риме все отношения строятся на договорной основе. Люди договариваются друг с другом и даже с богами, причем ревностно следят, чтобы не дать другому больше, чем было условлено. С недавних пор Ливия сама поступала таким образом. Однажды она уже предложила человеку все, что имела, и что получила взамен? Да, нужно аккуратно вести счеты с богами и с людьми, не быть должником, но и не давать больше, чем следует. Они с Луцием четко выполняли данные друг другу обещания – это следовало признать…
      – Знаешь, Юлия, – вдруг сказала Ливия, – в чем заключается разница? Луций Ребилл женился на мне, чтобы выполнить свой долг перед богами и обществом, а также возложить на мои плечи положенную часть домашних дел и забот, тогда как Гай Эмилий взял бы меня в жены для того, чтобы я спала в его объятиях.
      Юлия усадила ребенка на колени и стала кормить его грудью. Потом небрежно произнесла, не поднимая головы:
      – Он в Риме. Ливия не поняла:
      – Кто?
      – Гай Эмилий. Клавдий встретил его вчера на Форуме: говорит, он приехал по делам. Имеет вид состоятельного землевладельца.
      Сердце Ливий забилось так сильно, что она едва не задохнулась. Гай Эмилий в Риме?! Они могут случайно встретиться в городе или – что еще хуже – у кого-нибудь из знакомых! Хорошо, если он приехал ненадолго. И все-таки Ливия не могла не признать, что эта весть не только разбередила ее раны, но и согрела странным теплом.
      Она довольно скоро распрощалась с Юлией и поспешила домой. По дороге Ливия размышляла над тем, как себя вести, если они с Гаем вдруг встретятся. О, тогда она выкажет кристальную холодность и отчужденность! Ливия невольно свела вместе брови и придала лицу суровое выражение. Однако она вовсе не была уверена в том, что сумеет повести себя так, как должно.
      У ворот Ливия столкнулась с Тарсией: гречанка возвращалась со свидания. Госпоже сразу бросилось в глаза озабоченное выражение лица рабыни, но она не стала задавать вопросов. Собственно, Тарсия и Элиар встречались раз в два-три месяца, и все, что они успевали, это перекинуться несколькими фразами где-нибудь на улице, да еще иногда заходили посидеть в одну из харчевен Эсквилина. И всякий раз у них находилось все меньше тем для разговоров. Однажды зимой, глядя на окоченевшую, промокшую до нитки рабыню, Ливия предложила ей принимать друга у себя в комнатке, но девушка стеснялась приводить Элиара в дом, к тому же, судя по ее словам, галл сам отказался от такой возможности.
      Эти редкие встречи еще больше подчеркивали, насколько они оба одиноки и неустроенны в жизни, к тому же Тарсии было больно наблюдать, как сильно изменился ее Элиар, больно именно потому, что она не могла ничего поделать со своей любовью к нему. В последнее время в нем появилась непонятная сосредоточенность, какое-то, казалось бы, лишенное смысла упорство, упорство мула, бесконечно ходящего по кругу, упорство карлика, долбящего гору. Он хотел вырваться из замкнутого круга и не мог, – нет, не из того круга, где миром стала арена, а жизнь превратилась в вечное сражение, он желал что-то преодолеть в себе самом. Тарсия помнила, как ее отец рассказывал о превращениях: он говорил, что, сделавшись кем-либо, человек редко способен избавиться от свойств новой натуры, даже если приобретет прежний облик, – так или иначе они становятся его частью. Нечто подобное происходило с Элиаром – время, словно невидимый ваятель, исподволь меняло его внутренний облик: Тарсия чувствовала это, хотя и не знала, о чем он думает. Он часто смотрел в одну точку, произносил короткие жесткие фразы, никогда не смеялся и ни разу не заговорил об их общем будущем, и девушка день ото дня пыталась убежать от отчаяния, а оно настигало ее и рвало сердце на части. Когда Тарсия однажды обмолвилась, что ее возлюбленный – гладиатор, другие рабыни испуганно замахали руками. По их мнению, с ними решаются иметь дело лишь бесшабашные девчонки из самых дешевых таверн. И Тарсия поймала себя на мысли, что и сама едва ли связалась бы с Элиаром, не будь они знакомы раньше: слишком много было в нем чего-то мрачного и непонятного.
      Отпустив рабынь, которые сопровождали ее к Юлии, Ливия задержалась возле дома. Здесь росла мощная магнолия с крупными белыми цветами и олеандры, все в нежно-розовом наряде.
      – Он – в Риме, Тарсия, – сказала Ливия. День был ненастный, и ветер перебирал складки ее одежды, приподнимая ткань. Протянув руку, молодая женщина сорвала зеленый лист и медленно растерла пальцами.
      – Как ты узнала, госпожа? Вы виделись?
      – Нет. Мне сказала Юлия.
      – И что теперь?
      – Ничего, – ответила Ливия и прошла в дом.
      Через несколько секунд из-за угла появился Луций Ребилл. Он хотел войти вслед за женой, но потом остановился. У него перехватило дыхание, руки слегка дрожали, и тогда он с силой сжал кулаки. Женщины не видели его, а между тем он слышал каждое произнесенное ими слово. Несколько незначащих фраз, но… перед ним словно бы разыграли целую трагедию! «Он – в Риме!» Хотя Ливия не назвала имени того, о ком говорила, Луций все понял.
      Ему нравилось быть женатым человеком, это придавало его положению (недавно он получил должность в магистратуре) еще большую серьезность, к тому же Ливия оказалась хорошей хозяйкой, трудолюбивой, бережливой, аккуратной. И он никогда не замечал, что ее снедает тайная печаль, – жена не выглядела подавленной и грустной, она обсуждала с ним все проблемы и ни разу не сказала «нет», когда он решал предъявить свои супружеские права… А потом произошел случай, впервые заставивший Луция задуматься над истинной природой их отношений.
      Они возвращались из гостей – было довольно поздно, оба выпили достаточно много вина. В спальне Луций проявил несколько несвойственную ему раскованность и страстность и в какой-то миг заметил, что всегдашнее равнодушное спокойствие на лице Ливий сменилось каким-то иным выражением. В ту ночь она отдалась ему не по обязанности; поняв это, Луций был приятно изумлен. Перед ним словно бы промелькнуло что-то яркое, тень чего-то неизведанного, проблеск истинной сладости жизни: он впервые почувствовал, что значит обладать женщиной, которая тоже желает тебя. До женитьбы Луций имел дело только с покорными рабынями, да с несколькими продажными женщинами: сближаясь с ними, он испытывал некоторую растерянность, неловкость и стыд, поскольку был по натуре человеком нерешительным и скованным, хотя тщательно это скрывал. Усилием воли он заставлял себя быть таким, каким нужно быть, мучительно преодолевал свои недостатки. Он тратил на это все свои силы, потому и казался отстраненным и холодным. Но та ночь!.. Хотя утром Ливия вела себя как обычно, Луций решил, что теперь их связывает некая общая тайна. Неожиданно в нем пробудилось вполне естественное стремление быть не только уважаемым и почитаемым, но и любимым. Опьяненный новыми надеждами, Луций думал о том, что Марк Ливий был прав: настоящая любовь приходит в браке. То, что случилось с Ливией прежде, можно считать девическим наваждением, от которого она, по всей видимости, уже избавилась.
      И теперь он понял, что ошибался: все это время у него был соперник.
      Луций стиснул зубы. Незнакомец нанес ему оскорбление, лишив невинности его невесту, и сейчас вновь появился на горизонте, чтобы окончательно растоптать его гордость! Этому человеку ничего не стоило сорвать покров с сердца Ливий; Луций видел выражение лица своей жены: величайшее смятение, исступленное отчаяние, боль, гнев и… любовь. Она вела его дом, ела, спала, говорила с ним, но никогда не принадлежала ему. Луций содрогнулся от злобного бессилия. В конце концов он был далеко не последним человеком в Риме и мог отомстить тому, кто встал на пути! Мысль о том, что все скрывают от него имя этого мужчины, имя, которое известно даже презренной рабыне, всколыхнула в его душе волну холодного возмущения. Кто мог знать, как его зовут? Марк Ливий, подруги Ливий, может быть, Децим… Да, Децим. При случае лучше спросить именно у него.
      Входя в атрий, Луций вновь уловил обрывок разговора двух женщин. Говорила Тарсия.
      – Жаль, что мы приобретаем печальный опыт разочарований в столь юном возрасте: это охлаждает наши сердца. Но мой отец говорил, что рядом с глубочайшим отчаянием всегда присутствует чудо.
      Луций не выносил рыжеволосую рабыню, вечно изрекающую нелепости тоном оракула, нелепости, которые, тем не менее, будоражили душу Ливий. Но он не мог избавиться от этой девушки, поскольку она являлась собственностью его супруги.
      Тем временем Ливия вышла в перистиль и остановилась между колоннами. Они были покрыты штукатуркой под мрамор; вверху соединявшей их низкой балюстрады было проделано углубление, засыпанное землей, – узкая грядочка для цветов. Ливия прошла дальше и встала на одну из потрескавшихся от летней жары старых тяжелых каменных плит, которыми был вымощен дворик, – между ними пробивалась нежная, мягкая светло-зеленая поросль. Глядя на нее, Ливия неожиданно осознала, что давно живет обычной жизнью и ее душа и мысли полны тем, что и должно волновать молодую женщину: она общалась с друзьями, покупала наряды, читала книги, огорчалась из-за мелких неприятностей повседневности и радовалась тому, что удавалось достичь каждодневным трудом. Она не знала, что изменилось бы, если б ее старания и заботы питала любовь, а не долг, однако, так или иначе, вялое бессилие, душевное безразличие и горькое отчаяние незаметно покинули ее. То крайнее напряжение, в котором она жила от момента знакомства с Гаем и до свадьбы с Луцием, было сломлено тогда, когда она свалилась в горячке, прорвалось, как нарыв, а затем Ливия начала выздоравливать. И теперь она ясно чувствовала, что отныне ее жизнь отделена от жизни Гая Эмилия, понимала, что сможет спокойно встретиться с ним и посмотреть ему в глаза. И – пройти мимо.
      …Гай Эмилий сам толком не знал, зачем приехал в Рим. Когда он вернулся домой, его поглотили дела, и он был рад этому, хотя нельзя сказать, что радовался вообще. Глядя на виноградники, леса, поля под огромным небом – принадлежащий ему мир, он не испытывал ожидаемого облегчения, лишь раздражающее равнодушие и еще – мертвящую скуку. Бескрайний величавый пейзаж – он останется таким и через тысячу лет, и в этой величавости таилось что-то жуткое. Ему казалось, он обречен здесь жить целую вечность, и каждый новый день будет похож на предыдущий: долгая-долгая, столетняя рутина и тоска.
      Но когда Гай, не выдержав, вернулся в Рим, то ощутил себя там еще более чужим, чем раньше. Точно те, кто жил здесь прежде, давно умерли, исчезли, канули в никуда. Те же улицы, площади, бесконечная суета и – пустота.
      Гай понимал, что его победили, – все эти гордые римляне, вложили в его ум то, что им было нужно, а потом его собственный разум возобладал над чувствами.
      Он обрадовался, неожиданно встретив на Большом Форуме своего давнего приятеля, Сервия Понциана.
      – Гай Эмилий! Ты ли это? Снова в Риме! Что привело тебя сюда? Вроде бы урожай еще не выращен? Должно быть, сердечные дела?
      Гай слабо улыбнулся в ответ, а между тем Сервий переменил тон и продолжал, понизив голос:
      – Ходят упорные слухи о заговоре против Цезаря. Ему уже несколько раз предлагали усилить охрану.
      – Все возможно, – сказал Гай.
      – Я тоже так думаю. Поэтому уезжай. Мы живем в напряжении, которое, не побоюсь признаться, граничит со страхом. Мало ли что может случиться…
      Они прошлись по многолюдной площади. Сервий заметил, что Гай то и дело непроизвольно оглядывается по сторонам, точно отыскивая кого-то.
      – Слышал, говорят, прекрасная Амеана снова объявилась с Риме!
      – Она отсутствовала?
      – И довольно долго. Поговаривали, что ее убили или что она вышла замуж за богатого торговца и уехала в одну из южных провинций, но нет… Говорят, в первую же неделю после появления гречанки тростниковый коврик перед дверью ее жилья был истерт до дыр. Не желаешь к ней зайти?
      Гай равнодушно покачал головой, и тогда Сервий вновь переменил тему:
      – Цезарь зависит слишком от многого и от многих. Сам по себе он несравненно велик, но что есть величие для большинства из нас? Деньги и еще раз деньги! Хотя, по большому счету, что нужно человеку? Плащ, чтобы укрываться от ветра, кусок хлеба, да чашка воды. Богатство утоляет тщеславие, но ничего не дает душе. Разве не так?
      Гай усмехнулся:
      – Почему-то те, кто живет в бедности, никогда не прославляют ее!
      – Просто редко кто из них обладает соответствующим величием духа, – невозмутимо промолвил Сервий Понциан и продолжил: – К сожалению, у Цезаря нет опоры против военных; созданная им глыба огромной армии в любой момент может раздавить его самого. Единственное средство на время обезопасить их – увлечь в очередной поход.
      – А Республика?
      – Ее уже не спасти.
      Некоторое время они шли молча, размышляя о сказанном. Был вечер – на небе разгорался закат: казалось, колесница Гелиоса катится по прямой, как стрела, огненной дороге.
      – К несчастью, – задумчиво произнес Гай, – нами никогда не будет править великий дух, а только жестокая власть.
      – Да, – сказал Сервий Милон, – хуже всего, если мы убедимся в этом на собственном примере.
      Они шли дальше и Гай думал: «Приходит ночь, и чернеют храмы, и изумрудные ягоды винограда, и величаво-спокойные лица мраморных богов. А потом наступает утро. Принесет ли оно свет?»
      …Ливия возилась в перистиле. Не жалея рук, сажала цветы, любовно выкладывая затейливый узор. Стоит немного подождать, и все вокруг зацветет…
      Молодая женщина выпрямилась. Было тепло – иды марта (15 марта); солнце мягко гладило обнаженные плечи и руки. Ливия улыбнулась. Как прекрасно слушать тихую мелодию ветра, ни о чем не думая, ни о чем не жалея…
      И вдруг ей стало грустно – будто какая-то тень легла на душу и не уходила, точно чья-то холодная рука сжала сердце и не хотела отпускать.
      «Мир не вечен, – думала Ливия, – все тленно, кроме мыслей, а они исчезают вместе с нами. Ради чего мы тогда живем?»
      Порыв холодного ветра взметнул ее волосы и подол одежды – молодая женщина содрогнулась.
      На дорожке появилась Тарсия, растерянная, испуганная, бледная. Увидев госпожу, взмахнула руками и устремилась вперед.
      «Что-то случилось», – с неожиданным спокойствием подумала Ливия и замерла в ожидании.
      – Госпожа! Я с рынка… Юлий Цезарь убит!
      Ливия смотрела на рабыню так, словно та потеряла рассудок.
      – Что ты говоришь?!
      – Да! – задыхаясь, проговорила гречанка. – Это правда. Все бегут прочь, кто куда, запираются в домах. Меня едва не задавили в толпе. Многие лавки разгромлены…
      – Где мой муж? – взволнованно произнесла Ливия.
      – Кажется, он идет сюда.
      Отстранив рабыню, Ливия бросилась в атрий, где и столкнулась с Луцием. Едва ли понимая, что делает, она прильнула к нему судорожным движением, словно бы в поисках спасения. При этом она не видела ни его лица, ни глаз. Между тем лицо Луция было цвета восковой свечи, у уголков судорожно сжатых губ обозначились скорбные складки, а в широко раскрытых глазах застыли растерянность и страх. Однако он обнял жену и уверенно произнес:
      – Не надо бояться. Надеюсь, нам ничто не угрожает.
      Ближе к вечеру пришли Марк Ливий и Децим в сопровождении охраны. Их сведения были столь же отрывочны и хаотичны: сенаторы в ужасе разбежались из курии, в народе царит паника, город погружен в тяжелое молчание.
      Уединившись в атрии, мужчины вполголоса обсуждали случившееся. Насколько поняла Ливия, речь шла исключительно о личной безопасности и сохранности имущества. Молодая женщина не принимала участия в разговоре, она сидела в своей комнате, погруженная в мрачные мысли.
      «Человек, каким бы великим он ни казался окружающим, – вечный мученик обстоятельств, – говорила она себе. – У совести и судьбы совершенно разные дороги, они почти никогда не совпадают. Добродетель не ведет к счастью, справедливости не существует».
      В конце концов ею овладела некая горестная покорность обстоятельствам, глубоко чуждая вере как в людей, так и в богов. Ливия с полным равнодушием восприняла сообщение Луция о том, что они решили никуда не уезжать, не покидать Рим, а затаиться и ждать, что будет дальше, и ограничилась тем, что спросила:
      – Они хотят восстановить Республику?
      – Нет. Слова о Республике и свободе – занавес. А внутри все то же: человеческая алчность.
      Хотя Луций произнес эти фразы отрывисто и жестко, точно отрубил, в его голосе был оттенок горечи.
      Через пять дней она отправилась на Форум почтить память Цезаря. Ливия никому не сказала, куда и зачем идет: ей хотелось побыть одной. Сейчас она не желала видеть рядом даже верную Тарсию.
      На одной из прилегающих к Форуму улиц молодая женщина подала рабам знак и слезла с носилок. Дабы не быть узнанной, она низко надвинула на лицо покрывало и быстро пошла к площади. Тускло светило солнце – на всем лежал отпечаток какой-то вымученной, усталой позолоты.
      Народу собралось много, очень много, – целое море. Казалось, на площади замер в гнетущем тяжелом молчании весь великий Рим. Молодая женщина остановилась с краю, ей не хотелось смешиваться с толпой. Горе Ливий было ее личным горем, она не желала делить его с другими. Как говорил Эпикур: «Если ты должен жить среди толпы, замкнись в себе…»
      К счастью, вокруг не было ни равнодушных, ни откровенно любопытных; более того, под внешним спокойствием многих пряталось граничившее с гневом возмущение. Лица были холодны, но глаза горели отчаянным, беспощадным огнем. То была сдерживаемая страхом, скованная молчанием стихия. Неприкрытая самодовольная наглость убийц Цезаря наносила величайшее оскорбление всем свободным римлянам. Подходя к Форуму, Ливия слышала, как какой-то плебей воскликнул: «Если даже великого Цезаря можно убить, как собаку, что говорить о нас?!»
      Прошло полчаса. Уже обнародовали завещание, в котором диктатор объявлял последнюю волю: передать свои великолепные сады в пользование народа, выплатить каждому гражданину триста сестерциев. Площадь оглашалась плачем и выкриками – народом овладела смесь горечи и возмущения. И хотя собравшиеся здесь высокомерные патриции, суровые ветераны Цезаря и дурно пахнущий простой люд думали и говорили о разном, каждый из них, покопавшись в себе, обнаружил бы на дне души камень страха, порожденного неуверенностью в завтрашнем дне. Всем казалось, будто смерть Цезаря украла у них то, что можно было считать сокровенным.
      Ливия не слышала, что говорил выступавший перед народом Марк Антоний; когда он поднял с установленных на возвышении носилок окровавленную тогу Цезаря, люди сорвались с мест и принялись сооружать погребальный костер.
      Ливия не двигалась. Она смотрела на разгоравшееся пламя таким взглядом, каким провожают падающую звезду, с пронзительным отчаянием и в то же время – мрачной покорностью своей судьбе. Трагическая гибель Цезаря легла на Рим тяжелым гнетом. Казалось, мир опустел, и стало неважно, что будет дальше.
      Немного постояв, Ливия повернулась и, рискуя быть задавленной, принялась выбираться из бушующей толпы. Внезапно какой-то мужчина схватил ее за локоть и резко развернул к себе. Ливия рванулась прочь, но потом что-то заставило ее взглянуть на него сквозь пелену слез. Это был… Гай Эмилий Лонг.
      В ее мозгу не промелькнуло ни единой мысли. Как себя вести, что говорить? Она была слишком оглушена, подавлена свалившимся на Рим несчастьем.
      – Что ты здесь делаешь? – прошептала Ливия, вытирая слезы.
      – Я пришел проститься с Цезарем, – сказал он и тихо прибавил: – И с чем-то еще.
      Она вздрогнула, пронзенная его словами. Да, и с чем-то еще. Ливия оглянулась на пылающий костер. Горел сегодняшний день, все предыдущие дни, сгорала ее юность, ее мечты; ей казалось, будто все, что было прежде, развеялось прахом и пылью. Не осталось ничего, даже молитв. Что пользы обращаться к великодушию вселенского мрака? Пожалуй, Луций был прав, когда говорил, что хотя боги, возможно, и существуют, римский мир по своей природе совершенно безбожен.
      – Я рад, что повстречал тебя, Ливия, – сказал Гай Эмилий. – Нам нужно поговорить.
      Ливия молчала, не глядя на него. Она невольно вспоминала, что чувствовала после того, как узнала, что Гай уехал домой. Первое время она была подавлена, безучастна – опустошенная, погруженная в мрачную пропасть душа. Потом ее чувства пробудились, память ожила, это причиняло невыносимые муки, и прошло довольно много времени, прежде чем боль начала стихать.
      И вот теперь, когда Ливия окончательно вернулась к действительности, он появился снова.
      – Мне нужно домой, – сказала она.
      Гай кивнул, и они медленно пошли по площади. Он прекрасно понимал, что выбрал совершенно неподходящее время, и все же боялся упустить эти мгновения, потому что знал: другого случая не представится. Конечно, сейчас Ливия пребывала не в том душевном состоянии, какое необходимо для того, чтобы взвешивать обстоятельства жизни и принимать решения, но Гай верил, что любовь поможет ей сделать правильный выбор.
      – Я вернулся в Рим из-за тебя, Ливилла. За тобой. Я больше не могу так жить. Я подумал, теперь ты сможешь развестись с Луцием. Ты освободилась от власти отца, а муж не вправе преследовать тебя, если ты пожелаешь расторгнуть брак. Хочешь, уедем прямо сейчас? В этой неразберихе никто сразу не поймет, что ты сбежала! А тем временем мы доберемся до Этрурии…
      Ливия продолжала молчать. Гай поразился тому, какое у нее лицо. Оно словно бы затвердело, застыло. Вместо кротости – суровость, вместо нежности – железная твердость, вместо любви – бесстрастность.
      – Это своего рода расчет? – медленно произнесла она. – Тебе так удобно, правда? Сохранишь все, что имеешь, и получишь меня.
      – Нет! – воскликнул он с мукою в голосе и во взоре. – Никакого расчета! Только любовь! Я люблю тебя, Ливия, там, дома, я жил лишь тобой! А ты? Разве ты любишь Луция?
      Ливия зябко поежилась, кутаясь в одежду.
      – Любовь – это то, что было между мной и тобой год назад, было – и прошло. А с Луцием мы состоим в браке, это другое. Я уважаю его и ценю – в нем сочетается искусство говорить и мыслить с искусством жить. В тебе, Гай, этого нет. И я никуда не поеду. Глядя на прошлое и будущее с высоты нынешних времен, я пришла к выводу, что человек должен делать то, что сохраняет его имя незапятнанным, даже если он чем-то для этого жертвует.
      Она говорила сухо и резко. Внезапно Гай взял молодую женщину за плечи и посмотрел в ее глаза.
      – Что с тобою, Ливилла? Кто и каким образом внушил тебе эти мысли? Впрочем, понимаю… Когда-то я слушал человека, который говорил по всем правилам ораторского искусства, и хотя в его словах не было ни слова правды, люди проникались его речами, верили ему и шли за ним…
      – Когда-то я верила и тебе и готова была идти за тобою хоть в Тартар, позабыв обо всем!
      Он застонал:
      – О да! Да! Я не оправдал твоих ожиданий и не оставил тебе выбора! Но я не мог… И я сейчас немногое могу… Ливия! Я понимаю преимущества твоего брака с Луцием. Но ведь это… тюрьма! Со временем ты настолько привыкнешь к ней, что просто не сможешь ее покинуть. Подумай о своих чувствах! Поедем, это наша единственная возможность…
      – Ты упустил ее год назад.
      И тут он мягко и тихо спросил ее – в его голосе были растерянность и беспомощность:
      – Я… чего-то не знаю? Ты ждешь ребенка?
      – Нет. Просто поздно, Гай – Ее взгляд был неподвижен, некогда озарявший его свет любви и веры потускнел и померк. – Просто поздно и все. Прощай.
      Резко оттолкнув его руки, она быстро, не оглядываясь, прошла к носилкам, скользнула внутрь, резко задернула занавески и подала рабам знак трогаться в путь.

      Незаметно наступило и так же незаметно прошло лето, непривычно хмурое и холодное для Италии. Вспоминая этот пронизанный неярким светом мир, Ливия и не могла сказать, чем занималась в первые после смерти Цезаря дни и недели. Зато она хорошо знала, что чувствовала весь последующий год: ожидание, совершенно не связанное ни с радостью, ни с надеждой. Она ждала перемен, как ждут грозу или бурю – с предчувствием чего-то непонятного и ужасного.
      Было ясно, что вскоре начнется новая жестокая, кровопролитная война, связанная с переделом власти, и требующиеся для военных операций суммы наверняка будут добыты тем же путем, что и при Сулле, и Рим опять утонет в крови.
      Растерянность и страх не позволяли людям увидеть и осознать трагическое величие погибающей Республики. Почти все состоятельные римляне окружили себя телохранителями из числа рабов-гладиаторов; многие члены магистрата, особенно из поколения, к которому принадлежал Марк Ливий Альбин, поколения, бывшего свидетелем диких, нелепых в своем разнузданном зверстве проскрипций Суллы, открыто поддерживали цезарианцев, и чувство самосохранения играло здесь далеко не последнюю роль.
      В доме отца и в доме мужа Ливия постоянно слышала разговоры о политических партиях, об обстановке в стране – эти разговоры были полны недомолвок, мрачных намеков; туманные фразы произносились полушепотом, с инстинктивным поворотом головы: привычка оглядываться назад в те времена глубоко укоренилась среди римлян – гордого, бесстрашного народа, доныне смотревшего только вперед.
      Именно тогда, на фоне всеобщей растерянности, неопределенности и испуга, Ливия по-настоящему прочувствовала, что значит для нее семья, от которой всего лишь немногим раньше она отказалась бы с такой легкостью. Они сплотились и поддерживали друг друга, не только преследуя общую цель – остаться в живых и сохранить имущество, – но и ощущая особую глубокую привязанность друг к другу.
      Много позднее Ливия поняла, сколь опасными, губительными для человеческой души могут быть несвоевременные открытия, – тогда же ей казалось, что она пропадет без семьи, ей была невыносима сама мысль о том, чтобы нарушить вековечные устои предков. И пусть она не любила Луция той сжигающей сердце любовью, которая сделала ее несчастной после разлуки с Гаем, он был человеком надежным и цельным, умел приспосабливаться к обстоятельствам и хорошо знал, что хочет получить от жизни, – качества, немаловажные для того, чтобы выжить в этом мире вечной войны и постоянного страха.
      Ливия не задавала себе вопроса, правильно ли она поступила, отказав Гаю, она просто не позволяла себе об этом думать.
      Постоянства и защиты – вот чего не хватало им всем, и более она не искала их там, где прежде; подводя итог слагаемых судьбою данных, она делала ставку не на чувства, а на разум.
      Тогда Ливия была уверена в том, что сделала окончательный выбор.
      …За два-три дня до календ децембрия 713 года от основания Рима (конец ноября 43 года до н. э.) в час, когда добропорядочные граждане предпочитают находиться дома, Децим Альбин сидел в низком помещении с дочерна закопченным деревянным потолком, плохо вытертыми столами и грубо сколоченными скамьями – одной из харчевен Эсквилина, на левом берегу Тибра, недалеко от гавани. В комнате было душно и смрадно: воздух насквозь пропах жареной рыбой и прогорклым жиром. Здесь пировали простолюдины – ремесленники, продажные женщины, не убоявшиеся порки рабы, нищие и бродяги, подаянием или разбоем раздобывшие несколько ассов. Вонь и теснота, гул голосов, потухшие взгляды, взлохмаченные волосы, потные тела – грязная пена житейского мира. Эти люди приходили сюда, чтобы получить жалкое подобие утешения и радости.
      Хотя Децим был одет в тунику из грубой шерсти и простые сандалии, даже не слишком внимательный взгляд мог без труда распознать в нем человека иного круга: ухоженные руки, следы от колец на пальцах, прическа аристократа и полный скрытого высокомерия и презрения к окружающей жизни взгляд. Впрочем, в те времена поиск патрициями низменных развлечений не являлся редкостью, и на Децима не обращали внимания – они, эти люди, чье полное тягот существование на пределе сил сковывало рассудок и лишало воли к сопротивлению. Покорные судьбе и одновременно странно недоверчивые к ней, они опасливо сторонились чужака.
      Справа к плечу Децима прижималась девушка, еще не поблекшая, хотя уже отупевшая от тяжкого однообразия жизни. Ее пальцы нежно гладили руку молодого человека, но взгляд был остановившийся, тусклый. Она ластилась к нему бездумно, как кошка, а Децим с таким же бездумным упорством пил неразбавленное вино.
      Сегодня утром отец объявил о своем решении – поручить ему единоличное управление владениями, находящимися за пределами Рима. Что это означало? Безопасность. Да, и ссылку. Именно таким был результат многолетнего скрытого противоборства Децима с установившимися в обществе порядками и полновластием отца. Он не хотел служить в армии, и Марк Ливий помог ему избежать воинской повинности, вероятно, не сумев противостоять непрошеному, хотя такому естественному желанию уберечь единственного сына от опасности быть убитым в одной из развязанных Римом невообразимо жестоких войн. Децим подумал о Луций Ребилле, который, согласно воле Марка Ливия, займет место избранного. Тогда как он… Да, конечно, он будет очень богат и сможет время от времени приезжать в Рим и жить здесь, но вряд ли ему посчастливится сделать политическую карьеру, вращаться среди тех, кто вершит людские судьбы и правит миром.
      Оторвавшись от кружки, он повернулся к сидящей рядом девушке. Отец сказал, что скоро женит его, и Децим даже не спросил, на ком. Не все ли равно? На девушке из патрицианской семьи, застенчивой и тихой, которая будет раздражать его своей рабской покорностью, или – на своенравной, взбалмошной, властолюбивой, которая станет отравлять ему жизнь. Рим, великий Рим отталкивал его, выбрасывал за свои врата, как выбросил тех жалких людей, что окружали его сейчас.
      – Как тебя зовут? – спросил он девушку.
      – Юстина.
      Децим оценивающе оглядел ее. Растрепанные волосы, кое-как обрезанные ногти, загар простолюдинки, но тело молодое и красивое.
      – Если я заплачу тебе, сделаешь все, что я скажу?
      – Да, господин.
      – Не называй меня господином, считай, что я равен тебе… сегодня.
      Тот, кто может платить, никогда не будет равен тому, у кого ничего нет, но она не стала спорить.
      Децим усадил Юстину к себе на колени и дерзко ласкал ее, попеременно прикладываясь губами то к кружке с вином, то к губам девушки, и не заметил, как в помещение вошел человек в плаще, сопровождаемый тремя рослыми и сильными рабами. Он нырнул под притолоку и остановился, оглядывая набитую людьми комнату зорким трезвым взглядом. Узнав Децима, подался вперед и наклонился к нему.
      – Привет тебе, славный Альбин!
      Тот вскинул затуманенный взор и увидел Марция Фабия, давнего недруга семейства Альбинов. Невозможно жить в Риме, быть выходцем из аристократической фамилии и – не иметь врагов. Противостояние представителей разных кланов, партий так же неизбежно, как борьба природных стихий. И хотя сам Децим никогда ни с кем не ссорился, это вовсе не означало, что его нельзя ненавидеть.
      Нехотя выпустив из объятий Юстину, Децим осторожно произнес:
      – Приветствую тебя, Фабий. Садись…
      Тот не заставил ждать: опустившись на скамью, привольно развалился за столом.
      – Не думай, я вовсе не собираюсь тебе мешать, напротив – хочу скрасить часы, проведенные тобою, – он понизил голос, – среди этого сброда. А такими делами, – он кивнул на Юстину, – можно заняться позднее! О твоем везении ходят легенды – не испытать ли его сейчас? Сыграем партию в кости?
      Децим столкнулся с цепким, расчетливым, холодным и все же полным скрытой страсти взглядом Фабия, и у него пересохло в горле. Он был взвинчен и одновременно – глубоко в душе – сильно подавлен: состояние, совершенно не подходящее для игры. К тому же он слишком много выпил. Децим чувствовал внутреннюю силу противника: в каком-то смысле Марций Фабий уже одержал над ним победу. А тот продолжал:
      – Что с того, если кто-то из нас двоих потеряет несколько сотен сестерциев? Теперь иметь деньги считается преступлением, разве не так?
      Да, Децим это знал. Все боялись проскрипционных списков, о наличии которых по Риму ходили упорные слухи; в эти списки можно было угодить, просто имея большое состояние, на которое правительство пожелало наложить свою руку. После учреждения Второго триумвирата множество сенаторов и просто богатых граждан бежало в Южную Италию и в провинции.
      Фабий приказал принести вино и медленно пил, наслаждаясь растерянностью Децима. Тот колебался. Он опасался Фабия и в то же время боялся это показать.
      В конце концов в нем взыграла пресловутая римская гордость.
      – Что ж, я готов сыграть – небрежно произнес он, втайне надеясь, что в этой нищей харчевне не найдется принадлежностей для игры в кости.
      Однако он просчитался: Марций Фабий имел при себе все, что было необходимо. Это насторожило Децима: обычно так вели себя мошенники, тайно утяжелявшие нужные грани кубиков кусочками свинца и использующие всякие другие хитроумные способы обмануть противника. Но отступать было поздно.
      Децим отстранил Юстину. Возле стола собрался народ из числа тех, кто еще сохранил способность интересоваться происходящим. Рабы Фабия встали за его спиной.
      – Тот, кто выиграет, угощает всех вином, – заявил Фабий и, тряхнув «башню», высыпал кости на стол.
      Гул голосов чуть смолк; не менее двух десятков глаз принялись разглядывать брошенные кубики. «Двойка», «четверка», «шестерка». Неплохо, но можно бросить удачнее.
      Глаза Децима блеснули, их взгляд на мгновение утратил отрешенность. Он схватил сосуд, сгреб кости – его пальцы дрожали, он замер, словно бы от предвкушения или… предчувствия чего-то. В воображении можно пережить все – и безумное падение, и безумный взлет, но сейчас глубоко внутри была пустота, не имеющая ничего общего ни с горечью, ни с надеждой. Он как будто уже знал, что проиграет, и заранее смирился с этим.
      Кости со стуком покатились по доске. «Единица», «двойка», «пятерка».
      Соперник Децима ухмыльнулся и отхлебнул из кружки. Потом небрежно сделал ответный бросок. Пятнадцать очков. Лицо Децима заалело, во взоре сквозили унижение и стыд и еще – какая-то почти детская жалость к себе. Все двадцать два года его жизни отец твердил ему о долге, тогда как для Децима всякий долг означал начало рабства. Он парил на крыльях свободы только когда играл в кости (но не так, как сейчас: вдохновение и принуждение – разные вещи!) или развлекался в дешевых тавернах с девчонками вроде Юстины. Возможно, из-за тайного, неосознаваемого протеста он не имел никаких целей в жизни – желание остаться в Риме было продиктовано скорее обидой, чем стремлением возвыситься, сделать карьеру.
      Внезапно его лицо приняло выражение досадного упорства. Сначала они ставили по несколько десятков сестерциев, теперь Децим перешел на сотни. Он был полон отчаянной решимости – будто хотел обыграть судьбу. Едва сделав бросок лучше Фабия, он немедленно предложил поднять ставку – Фабий не возражал. Непрошеное безумное желание вновь и вновь кидать кости захлестнуло Децима – и все на свете потеряло смысл. Народ толкал друг друга, теснясь возле стола, – от такого скопления людей в маленьком низком помещении стало совсем темно.
      Они играли довольно долго, пока удача окончательно не перешла на сторону Марция Фабия.
      В конце концов последний произнес, деловито собирая кости:
      – Итак, ты проиграл мне десять тысяч сестерциев. Взгляд Децима остановился, губы скорбно изогнулись.
      – У меня нет таких денег… сейчас. Я… я верну… потом…
      – Хорошо, – сказал Фабий, – я готов подождать до завтра.
      – Договорились, – подавленно промямлил Децим. Его язык заплетался, пальцы вцепились в край залитого вином стола. Он словно только сейчас увидел, как отвратительна эта харчевня, как страшны и убоги собравшиеся в ней люди.
      Почувствовав, что его мутит, Децим вышел на воздух. Он криво усмехнулся, вспомнив слова отца: «Любуясь тем, над чем властвуют боги, мы познаем их истинное величие!» Потом прислонился к стене и тупо смотрел в искрящееся звездами бездонное небо.
      …Остаток вечера и ночь Децим провел в каморке Юстины на набитом морскими водорослями грубом матрасе, где до него побывало не менее полусотни мужчин, а утром проснулся с тяжелой головой, в которой с тошнотворной настойчивостью кружилась одна-единственная мысль: «Я проиграл десять тысяч сестерциев!»
      Вернувшись домой, он поспешно вымылся, переоделся и отправился к Ливий.
      …Было по-утреннему прохладно, ветер дул со стороны побережья, и воздух Рима казался удивительно чистым и свежим. В небе, не таком ярком, как летом, плыли легкие облачка, похожие на лепестки цветов, а туман над горизонтом переливался перламутром в солнечных лучах.
      Глядя на залитые светом акации и паривших над кровлями голубей, Децим ощутил, как тяжесть в душе постепенно растворяется, уходит.
      «Все наладится, – говорил он себе, – новый день поглотит прошлое. Не я один совершаю необдуманные поступки.
      Главное, чтобы отец ничего не узнал, остальное – не так уж важно».
      Войдя в дом Луция Ребилла, Децим велел позвать Ливию. Его попросили подождать, и он нервно томился, переступая с ноги на ногу, будучи не в силах думать ни о чем, кроме предстоящего разговора.
      Наконец в глубине зала появилась высокая фигура в белом. Луций. Он подошел и поздоровался – дружелюбно, но без улыбки.
      – Ливия только что встала. Она скоро выйдет. Могу я узнать, что привело тебя в мой дом в столь ранний час?
      Децим заколебался, не зная, что ответить Возможно, Ливия не располагает такой суммой, а если и да, согласится ли дать ему деньги без ведома мужа? Если нет, то, начав действовать, что называется, через голову Луция, он поставит себя в весьма неловкое положение.
      – Мне нужна помощь, – тихо сказал он. В лице Луция отразилось удивление.
      – Помощь? – повторил он. – Что ж, я тебя слушаю.
      – Дай мне денег, – выдавил Децим. – Я все верну… потом. В эту минуту он ненавидел себя – за все случившееся, за то, что приходится держать ответ перед Луцием Ребиллом, римлянином до мозга костей, умным, расчетливым и таким же жестким и холодным, как блеск отшлифованного алмаза, безупречным, как белизна сенаторской тоги.
      Луций внимательно смотрел на стоящего перед ним юношу. Сейчас особенно бросалось в глаза его сходство с Ливией – то же слегка беспомощное и одновременно твердое выражение лица, теплый оттенок кожи и лишенные привычной римскому взгляду остроты и резкости черты.
      Нельзя сказать, что Луцию не нравился Децим, просто он никогда не воспринимал его всерьез.
      – Денег? Сколько?
      – Десять тысяч сестерциев. Наступила пауза.
      – Зачем?
      Децим пробормотал, краснея от мучительного злобного унижения:
      – Я должен одному человеку.
      К счастью, на этом Луций прекратил расспросы. Он ничего не говорил, он думал. Наконец сказал:
      – Это большая сумма. Но я дам ее тебе. Взамен ты должен оказать мне кое-какую услугу.
      Сердце Децима радостно подпрыгнуло, и одновременно в его душу закралась тревога.
      – Вряд ли я смогу чем-то помочь тебе, Луций.
      – Сможешь, – отрезал тот. Потом кивнул: – Идем со мной.
      Децим покорно пошел следом. Они остановились между колоннами. Здесь было темновато и пахло сырой штукатуркой. Луций невозмутимо произнес, глядя прямо в глаза собеседнику:
      – Мне нужно имя – имя мужчины, с которым твоя сестра встречалась до замужества.
      Ничто не удивило бы Децима сильнее, чем эта фраза. Он вытаращил глаза и молчал, между тем как Луций продолжал с потрясающей рассудительностью и серьезностью:
      – Ты делаешь то, что необходимо мне, я даю тебе то, чего хочешь ты. Можешь не спешить возвращать деньги. Твой отец ничего не узнает. И не говори, что тебе неизвестно это имя.
      – Но зачем оно тебе? Не понимаю. Вы с Ливией женаты два года, и, по-моему, у вас все хорошо. Что ты собираешься предпринять?
      – Ничего. Я просто хочу знать. Вот и все.
      – Но этот человек давно уехал из Рима и…
      Луций остановил его решительным жестом:
      – Это тебя не касается. Могу сказать одно: не ответишь на мой вопрос – не получишь денег.
      Децим смирился. Сейчас ему нужны были деньги – остальное не имело значения. И все же он спросил для успокоения совести:
      – Ливия не узнает?
      – Конечно, нет. Я сам заинтересован в секретности этого разговора.
      Тогда Децим произнес, подавив вздох:
      – Его зовут Гай Эмилий Лонг.
      В мозгу Луция вспыхнула искра. Он немедленно вспомнил. Гай Эмилий Лонг – молодой человек знатного рода. Насколько удачливый – неизвестно, но, кажется, богатый, очень богатый. И красивый. Луций стиснул пальцы. Конечно, ничего удивительного, что Ливия им увлеклась.
      Децим ушел, а Луций все не мог успокоиться. В нем взыграл уязвленный собственник, и в то же время он чувствовал себя оскорбленным в каких-то искренних и глубоких чувствах. Да, Децим был прав, их брак с Ливией считался удачным и все же… Иногда Луций ловил себя на мысли, что хотел бы увидеть, как она смеется, веселится, безудержно радуется жизни, ведь ей было всего двадцать лет. Порою ему хотелось спросить: «Чего ты желаешь?». Но он не решался. Он не знал, какою Ливия была с тем, другим, и это угнетало его.
      Луций вошел в комнату, где жена одевалась и причесывалась. Оказалось, Ливия почти готова: она сидела на стуле, и две рабыни заканчивали укладывать ей волосы.
      Ливия обернулась на звук его шагов, и Луций увидел выражение ее лица с печатью древней наследственной гордости и скромного достоинства. И еще Луцию казалось: от нее всегда веет чем-то неизреченным и печальным. Она не была счастлива, определенно не была!
      – Луций? Я слышала, пришел Децим. Он ждет меня? Луций скрипнул зубами. Кто-то успел сообщить, – наверное, эта несносная рыжая рабыня!
      – Он уже ушел. Он приходил по поручению Марка Ливия, чтобы передать кое-что срочное. Но это не имеет к тебе никакого отношения.
      Он повел бровью в сторону рабынь, и Ливия махнула рукой, приказывая девушкам выйти.
      – Ты куда-то собралась? – спросил Луций.
      – К Юлии. Мы договорились прогуляться вместе. Луция пронзило острое чувство. А если Гай Эмилий Лонг в Риме, и она тайком встречается с ним? И хотя он тут же отверг это предположение, боль в душе не ушла.
      – Пошли к ней рабыню сказать, что ты передумала. Я тоже остаюсь дома.
      Ливия обратила внимание на его странный блестящий взгляд. Сейчас блеклые глаза Луция в лучах пронзавшего их солнечного света казались ярко-голубыми, и посреди сверкали угольно-черные зрачки.
      Как ни странно, уязвленное самолюбие породило в нем непреодолимое желание обладать Ливией прямо здесь и сейчас.
      – Предупреди, чтобы нас не беспокоили, – твердо произнес он, – мы проведем этот день вдвоем. – И тихо прибавил: – В постели.
      Ливия не возразила. Она молча смотрела на мужа с выражением, которого он не сумел понять. И именно в этот момент Луций Ребилл очень ясно осознал, что не сможет успокоиться, пока на свете живет Гай Эмилий Лонг.
      …Темные, грубо сложенные неоштукатуренные стены, каменный свод над головой – вот и все, что мог видеть Мелисс, когда его глаза немного привыкли к мраку. Он сидел, прислонившись спиною к холодному камню, не в силах переменить положение, поскольку на него были надеты колодки. Все его тело давно превратилось в комок ноющей боли, не дающей думать, лишающей воли. Мелисс чувствовал под собой липкую сырость, сочащуюся из многочисленных царапин и ран, – он оказал арестовывавшим его людям ожесточенное сопротивление и даже убил одного.
      Мелисс до сих пор не мог понять, как и почему это случилось. Если б его долго и тайно выслеживали, он должен был бы почувствовать, но нет – за ним пришли совершенно внезапно и открыто, ранним утром, когда он спал в той самой квартире, которую снял для себя по соседству с жильем Амеаны. Когда гречанка съехала, Мелисс остался – ему понравилось иметь свой угол, где чувствовал себя в безопасности. Это было ошибкой: нельзя ни к чему привыкать, как нельзя иметь жилье, если хотя бы кому-то известно, где оно находится.
      В целом он рассуждал верно: донес на него и указал его местонахождение человек, которому были хорошо известны его повадки и образ жизни, – куртизанка Амеана. Хотя Мелисс больше к ней не ходил, она не переставала его бояться. Однажды они столкнулись на улице – взгляд пронзительных черных глаз бывшего любовника обжег гречанку такой ненавистью, что женщину затрясло, как в лихорадке.
      А между тем у Амеаны появился поклонник, о каком она давно мечтала – из знатного сословия всадников, молодой, богатый, да еще и приближенный к нынешней власти. Поскольку Амеана ему понравилась, он пожелал единолично владеть ею. Повинуясь его прихоти, она отказала многим любовникам: хотя последние были недовольны, все же оставили ее в покое. Но Мелисс… Он мог явиться в любой момент, его поведение было невозможно предугадать. Нельзя сказать, чтобы ее не мучила совесть, и все же, немного поразмыслив, она решилась. «Меня преследует один человек, – пожаловалась Амеана своему покровителю и попросила, – Избавь меня от него!»
      Она обольстила его, пустив в ход все свое обаяние, всю чарующую прелесть, и он согласился. Что значила для Рима жизнь какого-то отпущенника?
      К концу второй недели заточения, во время которого с него не снимали колодки и давали только немного хлеба и воду, Мелиссу наконец объявили приговор и вывели на воздух. И тогда он понял, что наступили последние часы его существования.
      Итак, если жизнь – это война, то он в ней проиграл и все же… Он никому и никогда не позволял себя облагодетельствовать, во всяком случае, с тех пор, как получил свободу, и тем самым сохранил возможность действовать по собственному усмотрению. Все остальное не имело значения… даже сейчас.
      Руки и ноги Мелисса были по-прежнему скованы цепями, изодранная одежда местами прилипла к телу, превратившись в кровавую корку, волосы спутались, по окоченевшему от холода и неподвижности телу пробегала судорожная дрожь. Он стоял на пороге тюрьмы, жмурясь от яркого солнечного света, и глядел на сопровождавших его солдат, как глядят на бесплотные тени, едва замечая их; в этот миг его разум был притуплен, а сердце казалось лишенным даже той мельчайшей искры, которую зажигают боги, которая нетленна и никогда не гаснет в душе человека.
      В какой-то степени равнодушный к собственному существованию и вместе с тем странным образом погруженный в себя, он никогда не замечал ни ясного неба, ни свежего ветра, ни солнца и теперь, идя по улицам Рима, невольно удивлялся, почему этот мир кажется ему таким незнакомым. Иногда его подталкивали в спину, и тогда он оскаливался и рычал, точно дикий зверь.
      Тюрьма находилась близ Священной дороги, и вокруг было много народу; кто-то глазел на Мелисса, другие, привыкшие к подобным зрелищам, быстро проходили мимо, равнодушно скользя взглядом по лицу осужденного.
      Он не сразу увидел идущую навстречу женщину, перед которой шествовал расчищавший путь ликтор, в чем, впрочем, не было особой необходимости, поскольку все и так уступали ей дорогу. Ее одежда отличалась от одежды прочих жителей Рима: подхваченная веревкой белая стола, покрывало на голове, спадающее до плеч густыми складками, круглый медальон на груди. Это была весталка – Мелисс никогда не видел ни одну из них так близко. Подойдя вплотную к мрачной процессии, женщина приостановилась и взглянула прямо в лицо Мелиссу.
      Она была уже немолода; многолетняя нелегкая служба в храме наложила отпечаток на ее внешность: лицо выглядело суровым и усталым, и в то же время на нем словно бы трепетало отражение какого-то тихого невидимого света, оно было озарено надеждой и покоем – такое выражение редко встретишь на лицах римлян.
      Мелисс смотрел на нее с каким-то угрюмым удивлением, чувствуя непонятную досаду, оттого что эта женщина не прошла мимо.
      Между тем она спросила у сопровождавших его людей:
      – Куда вы ведете этого человека?
      – На казнь, – почтительно отвечали ей.
      – Что он совершил?
      – Грабил и убивал римских граждан.
      Весталка посмотрела на него долгим взглядом, и он почувствовал, как рушится каменное внутреннее спокойствие. Он не мог дать себе ясный отчет в том, что происходит, и только глядел в лицо жрицы – оно было белым, как у статуи, хотя и не таким гладким: жизнь избороздила его своими следами.
      – Ты хочешь жить?
      – Да.
      – Чему ты служишь?
      Он не понял смысла вопроса.
      – Не знаю.
      – Освободите его, – сказала женщина и, не оглядываясь, пошла своей дорогой.
      – Видно богам угодно, чтоб ты жил, – промолвил ошеломленный стражник, а второй с усмешкой прибавил:
      – Повезло тебе!
      Таков был древний священный обычай, и ни один пребывающий в здравом уме человек не посмел бы его нарушить.
      Итак, смертная казнь была заменена изгнанием из Рима – отныне ему строжайше запрещалось появляться в городе.
      …Мелисс брел по обочине запруженной повозками дороги, мимо крестьян с ношей на спине, женщин с корзинами на плечах; его голова кружилась от усталости и голода и от, как ему казалось, слишком яркого и резкого солнечного света. Его ноги ранили острые камни, в лицо летела густая едкая пыль. Он ничему не радовался, ни о чем не сожалел, он просто не мог понять, почему уходит из Рима таким же, каким пришел туда несколько лет назад. Где то золото, которое он заработал своим промыслом? Да, он дарил Амеане дорогие украшения, а куда ушло остальное? Он не мог вспомнить. Как свободного человека, его обезглавили бы, а не распяли – вот и все преимущество перед рабами. Он не радовался своей чудом спасенной жизни, потому что не знал, что с ней делать.
      И все-таки он оглянулся на Рим и злобно прошептал, обращаясь неизвестно к кому:
      – Я еще вернусь, слышишь?! Я вернусь! Ты еще узнаешь меня!
      Потом поплелся прочь.

      Гай Эмилий Лонг вновь приехал в Рим незадолго до начала зимы: причиной спешного выезда послужило отчаянное письмо его давнего приятеля Сервия Понциана, отправленное еще в середине осени.
      «Войска объединенных армий Второго триумвирата вошли в Рим, – писал тот, – все мы опасаемся грядущих преследований».
      Отец Сервия, сенатор, был республиканцем, таких же взглядов придерживались родственники по материнской линии. У Сервия имелось несколько братьев и сестер – он боялся за их судьбу: ведь карающий меч был занесен над головами не только тех, чьи имена попали в опальные списки, но и их близких.
      «Сможешь ли ты в случае необходимости приютить кого-то из моих родных? – спрашивал Сервий Гая. – А также ссудить деньгами? Знаю, это опасно, но у меня нет иного выхода, кроме как обратиться к тебе. Твои владения удалены от Рима, и ты не принадлежишь к какой-либо партии. Передай ответ через преданного тебе человека, только ни в коем случае не приезжай сам».
      Письмо Сервия Понциана было пронизано страхом, Гай почувствовал это с первых же строк. Через несколько дней, завершив срочные дела, он отправился в Рим и… опоздал: часть семейства Понцианов в спешке покинула город, участь остальных его членов была неизвестна.
      Гая неприятно поразило обилие военных, простых солдат и центурионов, на шлемах которых трепетали султаны из закрученных перьев черного, белого или красного конского волоса.
      Следовало немедленно ехать домой. Гай прекрасно понимал: в жернова гигантской мельницы может, пусть даже случайно, попасть кто угодно. Но ему не удалось покинуть Рим: по приказу триумвиров все выходы из города были перекрыты и тщательно охранялись – настало страшное время проскрипций. Чтобы получить в магистратуре разрешение на выезд, требовался не один день, – Гаю и двум приехавшим с ним рабам пришлось задержаться в Риме.
      Гай снял квартиру и проводил вечера в раздумьях, бесконечно далеких от проблем враждебного и опасного настоящего. Он думал о Ливий.
      Гай понимал, что в ближайшие год-два ему придется жениться: такими владениями невозможно управлять без женщины, жены, хозяйки дома. Он знал и другое: пройдет самое большее несколько лет, и Ливия станет для него самым дорогим и в то же время самым горьким воспоминанием молодости. Сердечный огонь подернется пеплом и будет тлеть еще немного, потом погаснет совсем…
      Окончательно потеряв любовь Ливий, он очутится на краю душевной пропасти, растерянный, мрачный и одинокий… Он не находил в себе сил поверить в то, что она его разлюбила, что она разлюбит его… когда-нибудь.
      Гай решил написать ей письмо и еще раз воззвать к ее чувствам, – если они не были окончательно порабощены рассудком.
      Итак, он сидел и писал – на его сосредоточенное, серьезное лицо падал свет угасавшего дня. Он словно бы ронял слова на воск дощечки – ронял из самых глубин души. Образ Ливий возродился, ожил и воззвал к мечтам – Гай вновь видел впереди нечто бесконечное, любовь опять заполнила собою весь мир… На мгновенье застыв со стилосом в руке, он вспоминал… Бьющее в глаза солнце, едва заметная улыбка в бездонном взоре Ливий, ее хрупкость, слабость, нежность, а потом она же – с застывшими, словно у каменного изваяния чертами лица, такая твердая, неумолимая, хотя и печальная; режущие, насыщенные запахи трав в лесу и ее неловкость, и испуг, и инстинктивный порыв… Он был так нужен ей и… не выдержал никаких испытаний. А потом стало поздно: жизнь такова, что в самые важные свои моменты не терпит отсрочек. Это для богов не существует времени. И все-таки он на что-то надеялся… даже теперь.
      Закончив писать, Гай задумался. Как передать табличку? Послать с рабом? Рискованно: Ливия не одна в доме, письмо может попасть в руки ее мужа и тогда… В конце концов Гай решил пойти сам и хотя бы издали посмотреть на особняк, в котором она теперь жила: вдруг в голову придет какая-либо идея?
      Вдохновленный внезапным желанием, он поднялся с места и спустился вниз. В сумерках очертания предметов казались изваянными резцом какого-то неправдоподобно искусного мастера. Вокруг царили спокойствие и тишина: не было слышно ни шагов, ни голосов, ни шелеста листьев, ни дуновения ветра. Над головою простерлась сплошная пелена бескрайнего неба, на котором можно было разглядеть россыпь крупных созвездий. Гай долго стоял, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, потом не спеша двинулся вперед.
      Почти совсем стемнело, но его вела не память, не зрение, а какое-то непонятное, неосознанное чувство; он был странно сосредоточен и в то же время бездумен как никогда, пробираясь по стихийно переплетенной сети улиц, таких беспорядочных – в этом городе закона и порядка.
      Внезапно тишину прорезал душераздирающий крик, потом еще один; вдалеке послышался топот ног, после – череда каких-то непонятных звуков. Гай замер, охваченный мрачной тревогой и глубоким страхом. Он боялся идти вперед и опасался возвращаться назад.
      «Наши планы зачастую не совпадают с обстоятельствами жизни. Не бросайся в бездну, иди по проторенному пути. Во всякие сомнительные времена держись подальше от Рима…» – так говорил его отец.
      Все стихло. Немного помедлив, Гай пошел дальше. Все-таки нужно было взять с собой провожатых и какое-нибудь оружие: вечернее путешествие по Риму – не прогулки в сельских сумерках! Впрочем, сейчас поздно об этом думать.
      Несколько раз ему навстречу попадались люди, но они шли мимо, почти не обращая на него внимания, – лишь однажды солдаты осветили лицо Гая факелами и несколько секунд пристально разглядывали его. Потом ушли.
      Гай ускорил шаг. Что ж, можно идти по уже расчищенному кем-то пути, но зачем, если это не его путь? Он должен следовать своей дорогой, пусть даже она и будет завалена камнями! Так рассуждал Гай Эмилий, человек, не испытавший настоящих поражений, воображавший, будто его независимость – залог неуязвимости, никогда не чувствовавший на себе гнета некоей ужасной великой силы, именуемой государственной властью и государственным произволом.
      Не без труда отыскав особняк, в котором жила Ливия (тут Гаю помог случайно встреченный старый раб, за скромную плату указавший дом квестора Луция Ребилла), он осторожно обошел кругом ограды.
      Неподалеку от задней калитки стояла какая-то парочка. Вечерний воздух был неподвижен и чист, и облекавшие фигуры людей легкие тени казались живыми. Мужчина и женщина стояли под деревом; лицо женщины тонуло во мраке, но волосы тускло золотились в свете луны. Гаю почудилось, что он узнал рыжеволосую служанку Ливий. Он даже вспомнил имя девушки – Тарсия. Эта рабыня казалась смышленой, вдобавок была чрезвычайно преданна госпоже. Что если передать письмо через нее? Но он не мог приблизиться к девушке, пока рядом с ней находился мужчина, и потому терпеливо ждал, укрывшись за стеною невысокого кустарника. Иногда до него долетали их голоса, но слов нельзя было разобрать. Гай чувствовал, как под одежду пробирается ночной холод, ноги затекли без движения.
      Наконец парочка решила расстаться. Гай замер, боясь упустить момент, когда мужчина удалится на некоторое расстояние, но девушка еще не успеет войти в калитку. Она уже взялась за тяжелое железное кольцо, и тут Гай окликнул ее:
      – Тарсия!
      Рабыня обернулась. Он быстрым шагом приблизился к ней. Девушка смотрела хотя и с удивлением, но, к счастью, без страха. Гай растерялся, не зная, как начать разговор, потом сказал просто:
      – Я хотел спросить тебя о госпоже.
      – С ней все в порядке, она здорова, – отвечала рабыня. Тогда Гай достал из складок одежды запечатанные воском таблички.
      – Передай ей это, только так, чтобы никто не видел.
      Во взгляде девушки отразилось секундное замешательство, однако она взяла письмо.
      – Я не стану ждать ответа прямо сейчас, – промолвил Гай, – принеси мне его на днях, если, конечно, твоя госпожа согласится написать. Там сказано, как меня найти.
      Тарсия кивнула. Сунув ей в руку несколько серебряных монет, Гай повернулся и быстро скрылся во тьме.
      Спрятав письмо под туникой, гречанка нырнула в калитку. Она возилась с ключом, думая о том, что нужно смазать замок, и не слышала шагов в дальнем конце дорожки. Наконец девушка выпрямилась, и в этот момент деньги выскользнули у нее из рук и покатились по каменным плитам. Тарсия бросилась их собирать и поздно заметила приближавшуюся к ней фигуру. Это был высокий мужчина в белом одеянии, – казалось, одна из статуй в саду внезапно сошла с пьедестала.
      Подойдя к гречанке, Луций Ребилл остановился и испытующе смотрел на нее.
      – Где это ты бродишь так поздно? – произнес он отчужденным холодным тоном, каким обычно говорил с недругами и рабами.
      – Я выходила совсем ненадолго, госпожа отпустила меня, – пробормотала Тарсия и тут заметила направление его взгляда – Луций смотрел на ее сжатую в кулак руку.
      – Что у тебя там?
      Гречанка распрямила ладонь – серебро ярко сверкнуло в лунном свете.
      – Где ты это взяла? Украла?
      – Нет.
      – Тогда кто тебе дал?
      Девушка молчала. Она словно бы оцепенела, не понимая, что у нее спрашивают, кто с ней говорит. И она не потупила взор – она стояла и смотрела на собеседника своими светлыми глазами, в которых читались отчаяние и укор: такая реакция вызвала у обычно сдержанного Луция приступ злобы. Он рванул девушку за тунику – ткань порвалась, и спрятанные на груди таблички упали на землю. Луций уставился на них:
      – А это что такое? Подними и дай мне.
      Обомлевшая от растерянности и страха Тарсия повиновалась и подняла таблички, но не спешила отдавать – так и стояла, сжимая письмо в одеревеневших пальцах.
      – Ну?
      – Это для госпожи, – выдавила она.
      – Тогда тем более давай сюда! – Луций вырвал дощечки из рук девушки. – Кто их передал?!
      Тарсия молчала. Луций пристально смотрел на нее: казалось, в этом взгляде сосредоточились все темные силы его души.
      – В моем доме рабыни не смеют перечить хозяевам, лгать им или что-то скрывать. Должно быть, ты еще не знала плетей! Завтра же будешь наказана, а потом, клянусь фуриями, я найду способ избавиться от тебя!
      Тарсия задрожала всем телом. Земля перед глазами покачнулась и поплыла, в голове промелькнула быстрая, как удар клинка, мысль: «Вот оно! Опять!». Она предчувствовала крушение всего, что составляло ее счастье, пусть хрупкое, призрачное и все же… Она вспомнила ту страшную, переломившую ее жизнь историю, и обладавшее собственной памятью тело мигом превратилось в комок ноющей боли. Она потеряет и Элиара, и госпожу, она снова будет стоять на помосте, а потом…
      Отчаяние лишило Тарсию остатков душевных сил – она упала на колени перед Луцием, с мольбой протянула руки и прошептала срывающимся голосом:
      – Прости меня, господин, я не хотела дерзить! Имя этого человека указано в письме!
      Луций брезгливо поморщился. Презренная рабыня, существо без воли, со скользкой, как мокрица, совестью…
      – Ты ничего не скажешь госпоже об этих табличках – большего от тебя не требуется.
      – Да, господин.
      – А теперь убирайся!
      Она поднялась и поспешно скрылась во тьме, а Луций остался стоять на дорожке с письмом в руках. О рабыне можно больше не думать – страх запрет ей рот покрепче любого замка: об этом говорили ее затравленный взгляд и искаженное внутренней болью лицо.
      Он направился к дому. Густые тени переплелись на плитах дорожки, точно клубок змей, кустарник топорщился по сторонам, хищно растопырив ветви. Луцию чудилось, будто на табличках, которые он держит в руках, начертан его приговор. Эти навощенные деревяшки жгли ему пальцы. Войдя в дом, он воровато оглянулся и сломал печать.
      Луций стоял под напоминающим диковинное дерево лампидарием, с «ветвей» которого свешивались светильники на цепочках, – их колеблющийся свет озарял атрий, придавая ему зловеще-таинственный вид некоей волшебной пещеры.
      Луций разрезал веревочки и уперся взглядом в выведенные тонким стилосом строки – сейчас ему казалось, будто острие тростникового пера, которым писался этот текст, вонзается ему прямо в сердце.
      «Г. Эмилий Лонг – Ливилле». И дальше… О, высокие вершины, на которых обитают наши боги и мрачные бездны, в которых стонут наши предки! Послание Гая было пронизано волнением и грустью, и отчаянием, и трогательной смущенной надеждой. Безупречный слог человека, вдохновленного любовью, и – о проклятье! – глубоко уверенного в том, что между ним и той, к которой он обращался, умоляя о встрече, ни на миг не прерывалась некая внутренняя связь. Если Луций и не осознал это, то почувствовал; швырнув дощечки в огонь, он устремился неведомо куда, и его быстрые шаги отдавались гулким эхом где-то под потолком пустынного зала. Он хотел видеть Ливию и в то же время не желал встречаться с нею… никогда!
      Луций спросил у попавшегося по дороге раба, не видел ли он госпожу, – тот ответил отрицательно. Наконец после четверти часа бесплодных метаний по дому Луций обнаружил жену в библиотеке – она сидела со свитком в руках, казалось, всецело поглощенная чтением, и в то же время – странно рассеянная, расслабленная, витающая в неведомых мыслях. Луций задал ей какой-то несущественный вопрос, и она спокойно ответила, очевидно, не замечая, что с ним происходит что-то не то, а, возможно, просто не предавая этому значения. Луцию почудилось, будто взгляд Ливий изменился, стал прозрачнее и одновременно глубже, а черты лица осунулись и слегка затвердели. На мгновение у него мелькнула мысль, уж не беременна ли она, но он ничего не спросил. Сейчас его занимало другое.
      Вернувшись в атрий, Луций, неизвестно зачем, прошел в отделенный занавеской кабинет и остановился там, продолжая думать. И хотя его душу и сердце сжигала ненависть, рассудок оставался холодным. Он стоял так несколько минут, неподвижный, как изваяние, а потом почувствовал, как губы сами собою шепчут слова: «Ты никогда не встретишься с ним, клянусь тебе, никогда!»
      …Наступил день, и улицы Рима были полны людьми, спешащими каждый по своим делам. Накануне прошел сильный дождь, смывший с улиц следы крови, а сейчас стояла ясная, безветренная, солнечная погода, потому город вовсе не казался оцепеневшим, онемелым от ужаса: все так же блистали белизною стены зданий, неживые глаза статуй с тем же безразличием взирали на суетливые толпы народа.
      Луций Ребилл только что сошел с носилок и теперь быстро двигался по Форуму к базилике Эмилия, где можно было встретить некоторых высших должностных лиц и разного рода влиятельных людей, обычно собиравшихся здесь как для обсуждения общественных дел, так и из праздного любопытства. Он возвращался с Капитолия, где в те времена располагалось построенное в дорическом стиле здание архива, – там несли службу трибуны и подчиненные им эдилы. В руках Луций сжимал свиток папируса, очевидно, содержавший такие важные сведения, что его нельзя было доверить рабу.
      Он не смотрел ни вправо, ни влево, только вперед, стараясь не замечать ни изнеженных щеголей, ни загорелых мускулистых крепышей: Луций всегда чувствовал себя чужим и среди тех, и среди других. В силу врожденной замкнутости характера он редко пытался быть любезным с кем бы то ни было; на службе не терпел невежества и должностных злоупотреблений, всегда держался с холодным, немногословным, отчужденным спокойствием – подчиненные, толком не знавшие, чего от него ждать, не любили его и боялись. Стойко и усердно защищавший интересы государства Луций никогда не обольщался на его счет, вполне разделяя мнение Лукреция: все вещи, способные расти, подвержены также и упадку; не погибают только атомы. Он обладал слишком холодным сердцем для того, чтобы искренне верить в богов, и в то же время определенные струнки порядочности и честности мешали ему уповать только на власть денег. И если следовать тому же Лукрецию, считавшему, что окончательный критерий истины все же не разум, а чувства, сейчас Луций находился на верном пути.
      Он довольно скоро нашел того, кого искал, – одного из приближенных к нынешней власти курульных эдилов. Произнеся обычные слова приветствия, предложил последнему уединиться для важного разговора.
      Они вышли на галерею, идущую над колоннадой вокруг всей базилики, где в основном толпился праздный люд, и остановились возле мраморных перил. Луций посмотрел вниз, где шумело человеческое море: белые, серые, реже цветные одежды, бездумные взгляды, выражение тупого самодовольства на лицах… Губы Луция презрительно скривились. Кто все эти люди? Здоровые мужчины, не желающие заниматься каким-либо ремеслом, предпочитающие быть клиентами и жить за счет жалких подачек патрона, замужние женщины, старающиеся, подобно куртизанкам, выставить напоказ свои прелести, бесстыдно смеющиеся… Женщины! Думают ли они о чем-либо, кроме украшений и нарядов? Способна ли хотя бы одна из них любить мужчину, мужа, особой, полной божественного огня любовью? Луций вспомнил о Ливий. Ливия… Теперь ему казалось, что он женился на ней не только из-за связей и денег ее отца, но и потому, что заметил в ней некую неподдельность, то, что порою ценится превыше любых других достоинств.
      Чуть помедлив, он заговорил, стараясь быть одновременно убедительным и осторожным. Собеседник внимательно слушал.
      – У меня есть сведения, что этот человек посылал и посылает большие суммы Кассию и Бруту. Вот здесь, – Луций протянул свиток, – описание его имущества.
      Собеседник взял папирус, развязал его и принялся читать. Закончив, сказал:
      – Да, впечатляет. Кое-кому это несомненно понравится. Наши воины нуждаются в деньгах, ветераны – в землях…
      Он говорил медленно, словно раздумывая о чем-то, между тем Луцию был нужен быстрый и точный ответ.
      – Значит, можно не сомневаться? – не выдержав, спросил он.
      – Если только у него нет влиятельных знакомых в окружении наших доблестных триумвиров.
      Луций уверенно покачал головой.
      – Если все состоится, и он попадет в списки, ты сам принесешь его голову и получишь награду?
      Взгляд Луция был полон презрения и какой-то странной гордости.
      – Нет.
      Собеседник легонько хлопнул его свитком по руке:
      – Личные счеты?
      Хотя Луцию была крайне неприятна такая проницательность, он позволил себе улыбнуться уголками губ.
      – Я просто хочу знать, что это свершилось, – неважно, где и когда.
      На этом они простились, не глядя друг на друга, вместе с тем вполне удовлетворенные беседой.
      Луций Ребилл сделал именно то, что хотел сделать, – его не мучили ни сомнения, ни угрызения совести. И тем не менее, поразмыслив, он понял, что не сможет прямо сейчас вернуться домой, к Ливий. Он поедет в термы – самое время искупаться, расслабиться и отдохнуть. Сказав себе об этом, Луций испытал заметное облегчение. Потом забрался в лектику и взялся за бумаги: впереди много дел, а остальное пока что можно выбросить из головы.
      …Гай Эмилий возвращался в свое временное пристанище в Риме. Почти совсем стемнело, но свет луны, похожей на серебряный денарий с выбитым на нем изображением профиля Юноны, одел призрачной дымкой черные глыбы холмов и силуэты зданий. Многое в этот час выглядело зловещим и грозным… Дул холодный ветер, то и дело заставлявший Гая ускорять шаг. Тьма порождала в нем странные мысли, он постоянно испытывал колебания настроения – от печального умиротворения до острой тоски. С того момента, как он передал письмо, прошло больше недели. Ливия не ответила. Ни согласия, ни отказа. Что это означало? Безразличие, пренебрежение, сомнения или раздумья? Гай не решался еще раз напомнить о себе и больше не мог ждать. Придется уехать и… вряд ли он когда-нибудь вернется в Рим. Он усмехнулся. Что его ждет? Беспечальное, безопасное существование – идеал счастья у Эпикура. Днем ему придется трудиться, днем ему будет некогда думать о Ливий, а ночью… ночью – он станет заниматься философией, проводя бесконечное время в сладких трудах по изысканию истины, как у Лукреция. Только можно ли быть спокойным сейчас? Иногда Гаю казалось: как Тантала угнетает страх перед богами, а не висящий над ним камень, так и его больше волнует не боязнь потерять свое имущество, а нынешнее положение в государстве и власти. Чем он должен довольствоваться в нынешние времена? Безвестностью, забвением души? Его богатство, его родовое имя… Что за этим? Пустота.
      Задумчивый и печальный Гай подошел к дому. Еще поднимаясь по лестнице, он почувствовал странный тяжелый запах. Ничего не поняв, но ничего и не заподозрив, он толкнул незапертую дверь, вошел и… едва не поскользнулся: на полу было липко и сыро, там распростерлось нечто большое и бесформенное. Гай наклонился. Один из приехавших с ним рабов, Дромон, лежал в луже крови с перерезанным горлом. В свете луны Гай увидел его лицо: губы раздвинуты, зубы мучительно оскалены, глаза неподвижно глядят в пустоту. И кровь, кровь, сколько крови! Да, так пахнет на бойне…
      Выпрямившись, Гай оцепенело уставился в темноту. Его ноги онемели, губы судорожно подергивались, по спине струился холодный пот, сердце бешено и гулко колотилось в груди. Он знал, он остро, до пронзительной боли чувствовал: надо спасаться, нужно немедленно что-то делать. Ладно, если приходили грабители, а если нет, то… почему, за что?! Как ни опасался Гай загнать себя в смертельную ловушку, он все же он шагнул вперед, обошел неподвижное тело и устремился в глубину комнаты. Ему были нужны деньги и оружие. Он лихорадочно шарил в темноте, стараясь производить как можно меньше шума. Тайник, предусмотрительно устроенный в стене, был пуст: все деньги и бумаги исчезли. Скорее всего, пропал и кинжал с пояса Дромона. Гай метнулся назад. Ему казалось, что его виски сжаты в ледяных тисках, перед глазами плясали разноцветные искры. С трудом преодолевая безумный страх, Гай заставлял себя думать. Через дверь уходить нельзя – кто знает, где убийцы, возможно, они вот-вот вернутся.
      Он вылез через окно и спрыгнул вниз, на крышу навеса, под которым располагалась фруктовая лавка, а после неловко скатился на землю. Рывками освободился от тяжелой, стеснявшей движения тоги, под которой была тонкая туника и, прислонившись к стене, принялся осматриваться. Он затаился вовремя: возле входа обозначилось какое-то движение. Приглядевшись, Гай заметил четыре фигуры – они негромко и быстро переговаривались. Он похолодел: это явно были солдаты триумвиров, а не грабители и не наемные убийцы, подосланные неведомым частным лицом. Как ни странно, Гай испытал огромное желание выйти к солдатам и сказать, что это ошибка, что он не враг государства, что он… О боги, неужели он – в проскрипционных списках?! Ведь это значит… Гай помнил, как, впервые приехав в Рим и увидев эти площади, эти статуи и храмы, весь этот мрамор, все это золото под лазурным небом, подумал: неважно, кто правит городом, какие тревожные чувства одолевают живущих здесь людей, какая идет между ними борьба, чему они радуются и о чем горюют, – ничто не может разрушить величие Рима, его красоту. Но теперь… Теперь Рим превратился в железную клетку с толстыми прутьями решеток. Ночь… Гай боялся ночи, но именно она была его спасением. Придет день, все вокруг озарит солнце, контуры зданий примут четкие очертания, воздух станет прозрачным – тогда ему вовсе некуда будет скрыться!
      Он старался успокоиться. Его волнения и страхи не властны ничего изменить, лучше подумать, что делать дальше, куда бежать…
      Солдаты остановились у входа, и он слышал, как они переговариваются.
      – Надо подождать, он вернется. Раб солгал нам.
      Вероятно, речь шла о втором слуге Гая, которого солдаты, должно быть, захватили в надежде, что он приведет их к хозяину. Теперь он, по-видимому, тоже был мертв.
      Опасаясь быть обнаруженным, Гай боялся пошевелиться, хотя понимал, что нужно уходить и как можно скорее: это противоречие раздирало его душу на части. Наконец он принялся осторожно двигаться вдоль стены. Между тем солдаты закончили совещаться; один поднялся наверх, трое остались на улице. Внезапно первый выглянул в окно и, уже не таясь, громко выкрикнул:
      – Он приходил! Ищите, возможно, он где-то здесь!
      Гай обомлел. Солдаты бросились в разные стороны, огибая здание, но он бегал быстрее: солдатам мешало вооружение, Гай же был легок, как тень. Он ни о чем не размышлял, за него думал страх, и страх же гнал его вперед, как попутный ветер гонит по морю корабль. Тело действовало само, само выбирало направление и избегало препятствий. Гай инстинктивно метнулся туда, где улица делала поворот в спасительную темноту огромного запутанного квартала спящих инсул, и тут же услышал торжествующий вопль – его заметили.
      Луна поднялась совсем высоко, ее свет окончательно прорвался сквозь мглу, и все вокруг поблескивало серебром. А утром улицы окутает белесый туман, и будет сильнее, чем обычно, ощущаться мягкий запах осени. Но до утра… Раньше Гай, случалось, пытался представить, что происходит, когда человек умирает. Ты покидаешь мир, где прожил многие годы, люди, которые так долго тебя окружали, продолжают заниматься повседневными делами, и так же светит солнце, только ты об этом не знаешь, не видишь этого и не увидишь… уже никогда.
      Гай бежал так быстро, как мог, бежал, не оглядываясь, пока сослепу не врезался в какую-то стену. И тут же понял, что обессилел. Ему не удавалось отдышаться, казалось, толчки сердца обгоняют друг друга. Вокруг было тихо, и все же Гаю чудилось, будто он чует опасность каждым нервом. Ею был пропитан воздух, она пряталась в темноте, ею дышал каждый камень всех этих стен… Куда бежать? У него не осталось в Риме близких друзей, да и кто стал бы ему помогать, кого бы он осмелился подвергнуть смертельной опасности, ведь за предоставление крова и защиты проскрибированному любому жителю Рима грозит смертная казнь!
      Вдруг Гай почувствовал сильный толчок, и в тот же миг тело пронзила нечеловеческая боль, в мгновение ока распространившаяся от плеча вниз по руке и в грудь, отчего в мозгу заплясали огненные вспышки. Он бессильно дернулся, готовый сползти на землю, и все же жажда жизни была столь велика, что он заставил себя двинуться вперед, прорываться сквозь боль, страх, темноту и красный туман в голове…
      …Тарсия заканчивала перестилать постель госпожи, когда в комнату вошла другая молодая рабыня.
      – Тебя ждет твой дружок, – сказала она, – он стоит у задней калитки.
      Гречанка обрадовалась и встревожилась одновременно. Элиар редко приходил столь внезапно и в такой поздний час – чаще они заранее договаривались о встрече.
      Она вышла в сад и быстро пошла по дорожке легкой летящей поступью, на ходу поправляя прическу и одежду.
      «Дочь Гелиоса» – так нередко говорили о ней. В самом деле, даже ее усыпанная веснушками нежная кожа вечно хранила что-то от знойного лета и мягкой, пронизанной золотом осени, не говоря о волосах, словно бы мерцавших отражением неведомого пламени, и глазах, в которых застыли янтарные блестки.
      Тарсия решила не отпрашиваться у госпожи – чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ключ от задней калитки находился при ней.
      …Элиар стоял неподалеку от ограды; когда Тарсия окликнула его, обернулся, и она сразу заметила, как сквозь печать настороженности и твердости на его лице просвечивает радость. Она устремилась к нему, и они сомкнули объятия в едином, сильном и страстном порыве. У Тарсии защемило сердце. Если б всегда было так… Держаться за руки, улыбаться друг другу, засыпать и просыпаться вместе… О эти встречи в холодные осенние вечера, озябшие тела, скованные мысли, горькие прощания… Невозможность расстаться и невозможность быть вместе.
      – Тарсия, – начал он без вступления, разжимая руки, – завтра хозяин уезжает в провинцию и берет меня и еще нескольких гладиаторов с собой. Я пришел проститься. Он отпустил меня на сегодняшний вечер, у нас есть время до второй стражи.
      Глаза Тарсии были прикованы к его лицу. Вновь вернулось беспрестанно мучившее ее чувство незащищенности. Она не спрашивала, куда именно он едет и когда вернется, – вероятнее всего, он и сам этого не знал. Хозяева их судьбы не они сами и даже не боги… Гречанка тихо заплакала. Снова между нею и этим враждебным миром не будет никого, к кому она могла бы прислониться в тяжкую минуту. Никого и ничего…
      – Вот что, – сказал Элиар, вновь обнимая ее, – мы можем пойти куда-нибудь, посидеть в харчевне или, если можно, проведем время в твоей комнате. Помнишь, ты говорила, что твоя хозяйка позволит…
      Да, наверное, Ливия разрешила бы, хотя в последние дни она ходила странно притихшая, погруженная в себя… Разрешила бы, но… Тарсия не двигалась. Слишком живой, яркой, реальной была эта минута, точно капля крови, выступившая из свежей царапины. Она вспомнила о том, как Луций угрозами заставил ее пойти на предательство. О, она пошла бы еще на многое, только бы избежать унижения и боли! Девушка закрыла лицо руками. Она пронзительно, ясно чувствовала, что больше не может так жить.
      Тарсия открыла рот, собираясь что-то сказать, и вдруг отшатнулась с приглушенным вскриком, тогда как Элиар не двинулся и не дрогнул, он бестрепетно смотрел на появившегося из темноты человека, который приближался к ним шатающейся походкой, – его лицо было пепельно-серым, искаженным от боли, одежда залита кровью. Одной рукой он держался за плечо, из которого торчал кинжал, другая висела, как плеть.
      Хотя его глаза смотрели прямо на Тарсию, едва ли он видел ее – его стремительно уносило к тем пределам сознания, за которыми начинается забытье. Сделав еще несколько шагов, он упал на землю, и с его губ вырвался последний хриплый стон.
      – Пошли отсюда, – быстро произнес Элиар, но девушка не услышала.
      – Надо помочь, – прошептала она. Он удержал ее за руку.
      – Их теперь десятки… на каждой улице.
      – Ты не понимаешь! – Гречанка отчаянно замотала головой. – Я его знаю! Это… это…
      Не закончив, она снова сделала попытку склониться над неподвижным телом, но Элиар опередил ее:
      – Знаешь? Кто это?
      – Друг моей госпожи, – поспешно произнесла она, в волнении ломая пальцы. – Потом я все объясню, а сейчас, прошу тебя, Элиар, я должна помочь…
      – Тихо, – перебил он, пытаясь осмотреть рану. – В него метнули кинжал… скорее всего, наугад, и… очень удачно промахнулись.
      – Рана не смертельна?!
      – Нет. Но он потерял много крови. Вдобавок оружие может быть отравлено.
      – И все-таки мы можем постараться спасти…
      Элиар бросил на нее острый взгляд:
      – …этого римлянина?!
      В ответ гречанка молча сняла головную повязку и протянула ему. Еще раз встретившись с ней глазами, Элиар отвернулся, а в следующий момент рывком вытащил неглубоко сидевшее оружие. Голова раненого резко дернулась, и он остался лежать на земле, неподвижно распростертый, точно большая тряпичная кукла. Элиар, как сумел, перевязал рану, испачкав кровью свою одежду и руки. Тарсия помогала ему – в ее лице не было страха, только безумная надежда.
      – И что теперь? – спросил Элиар.
      Она кивнула на калитку. Он смотрел на девушку, как на помешанную.
      – Если за ним гонятся убийцы, они поймут. Кровь… Тарсия мотнула головой. Может быть, не заметят. Темно.
      – А там, внутри? Кто его примет?
      – Я позову госпожу.
      Элиар невольно усмехнулся. Женщины! Такая отчаянная смелость во имя… любви? Кажется, мужчины на подобное не способны. Он давно уже не был ни бескорыстным, ни безрассудным и все-таки, глядя в умоляющие глаза Тарсии, почему-то не мог отказать в ее просьбе.
      Элиар похлопал раненого по щекам. Бесполезно: тот не проявлял признаков жизни. Тогда они с Тарсией подняли безвольное тело и потащили к калитке. Опустили на землю уже по другую сторону ограды, и гречанка быстро закрыла калитку на замок.
      – Я не могу оставаться здесь, – сказал Элиар.
      – Подожди немного! – взмолилась она. – Сейчас я приведу госпожу.
      – Как ты пойдешь? Ты испачкалась в крови.
      – Не очень сильно, – сказала Тарсия, – только руки. Я помою в фонтане.
      Она бросилась к дому и в самом деле вернулась со своей хозяйкой. Когда Ливия приблизилась, Элиар поднял голову и не отрываясь смотрел на нее. Тарсия продолжала что-то сбивчиво объяснять, тогда как Ливия держалась очень спокойно. Однако при виде раненого у нее вырвался полувздох-полустон:
      – Гай! – Но она тут же овладела собой и обратилась к Тарсии и Элиару: – Благодарю тебя и тебя…
      Элиар поднялся с земли:
      – Он придет в себя. Нужно только промыть рану, еще раз перевязать и уложить его где-нибудь…
      – Луций в доме, – сказала Ливия, – в таблине, разбирает бумаги. Как раз сегодня я попросила позволения провести ночь в одиночестве. В мою комнату никто не войдет.
      Тарсия потрясенно смотрела на госпожу:
      – А если убийцы идут по следу?!
      – Все равно. Сейчас подумаем о другом.
      – Я не могу оставаться здесь, – повторил Элиар.
      Ливия резко повернулась:
      Боишься за свою жизнь? Сузившиеся глаза гладиатора полоснули Ливию презрительным ненавидящим взглядом, но он ничего не сказал. Между тем гречанка умоляюще прошептала:
      – Нам не обойтись без твоей поддержки, Элиар! Прошу тебя, не уходи!
      – Поднимите его, – приказала Ливия. – Я пойду впереди. Постараемся пройти незаметно.
      Она взглянула на рабыню, и та впервые заметила, что глаза Ливий полны ужаса. Ее странно вытянувшееся лицо было очень бледно, тогда как на скулах явственно обозначились багровые пятна. Пытаясь унять мелкую дрожь, она то и дело до боли стискивала пальцы.
      Предательски ярко светила луна, озаряя каждый камень, каждый листок на дереве. Ливия принесла покрывало, и они завернули в нее Гая, чтобы не закапать кровью плиты садовой дорожки и пол в доме.
      Как им удалось пройти незамеченными? Должно быть, им помогали боги, а, быть может… что-то еще.
      Крепко заперев дверь своей спальни, Ливия склонилась над Гаем. Было так странно видеть это бесконечно знакомое и в то же время казавшееся странно чужим неподвижное, желтовато-серое, как глина, лицо. Ливия принесла вино, уксус и чистые тряпки. Она была далека от мысли обратиться к Луцию и попросить его помочь, просто из человеколюбия и сострадания к такому же гражданину, патрицию, как и он сам. Никогда они не будут столь близки, чтобы она осмелилась пойти на это…
      Гречанка держала светильник, тогда как Ливия и Элиар хлопотали над раненым. Сняли окровавленную одежду, промыли рану и хорошо перевязали полосами чистой ткани. Кровотечение почти прекратилось, и не было причин опасаться отравления. Слегка приподняв голову Гая, Ливия смочила его губы водою с вином, а после растерла виски освежающим маслом. В конце концов усилия привели к тому, что веки раненого дрогнули, и он приоткрыл глаза. Он медленно приходил в себя, выплывая из забытья, как из какого-то плотного, душного облака.
      На мгновение Ливий почудилось, будто она смотрит на Гая чужим, оценивающим, бесстрастным взглядом, но потом она поняла, что в глубине души все-таки безумно рада видеть его, пусть даже при таких нелепых, ужасных обстоятельствах.
      – Ты узнаешь меня? – с надеждой спросила она, прикасаясь ладонью к его волосам, – в этом жесте были и забота, и ласка, и нежность.
      Посеревшие губы шевельнулись, и с них слетело полное облегчения и одновременно тревоги одно-единственное заветное слово:
      – Ливилла!
      – Гай, я знаю, тебе тяжело говорить, и все-таки ты должен сказать, кто тебя ранил и почему.
      … Он плохо помнил, как, спасаясь от убийц, скрылся в маленькой роще, как полз по холодной и мокрой земле, как пытался и не смог вытащить кинжал, как немыслимым усилием воли заставил себя встать на ноги, а потом шел по улице, шатаясь от стены к стене, и ему чудилось, будто эти стены, теснясь, сами наваливаются на него, стремятся раздавить… Но главного он забыть не мог, оно врезалось в память и тут же стало неким клеймом, клеймом изгоя…
      – Проскрипционные списки… Прости, я не должен был приходить к тебе…
      – Ты поступил правильно, – мягко сказала она. – Куда ты еще мог пойти? А я сделаю все, чтобы тебя спасти.
      Она не задумываясь дала такое обещание, потому что просто не представляла, что может поступить иначе.
      В это время с улицы донесся шум. Послышались крики, лай собак, стук чего-то тяжелого, топот ног…
      Элиар стремительно вскочил на ноги, озираясь в поисках оружия, растерянная Тарсия со страхом глядела на госпожу. И тогда Ливия, быстро выпрямившись, распорядилась:
      – Нужно вытереть кровь!
      Она огляделась; в просторной спальне стояли два огромных окованных железом сундука. Ливия с силой откинула крышку одного из них: сундук был полон одежды. Быстро вытащив несколько верхних слоев платья, она кивком указала на освободившееся место.
      – Сюда!
      Это был не дорожный сундук, а сундук для хранения одежды – в его задней стенке было проделано несколько отверстий для доступа воздуха. Гая уложили на ворох тканей, сверху Ливия набросала еще несколько вещей. Потом открыла второй сундук:
      – Теперь ты, Элиар…
      Он смотрел на нее во все глаза:
      – Но…
      – Некогда рассуждать! – прервала Ливия. – Давай, полезай внутрь и, заклинаю всеми богами, лежи тихо, даже если услышишь, как я открываю крышку!
      В ее взгляде и голосе было что-то такое, что гладиатор послушался.
      Между тем гречанка, не теряя времени, вытирала залитый кровью пол. Испачканные тряпки были спрятаны под матрас, вода вылита в большую вазу для цветов… Потом Ливия села на стул и подала Тарсии гребень. Сначала руки рабыни не слушались и дрожали, но сноровка взяла верх, и вскоре девушка привычными, уверенными движениями расчесывала волосы госпожи. Обе молчали. Стук сердец в груди отсчитывал полные тревожного ожидания секунды. Нельзя, чтобы прошло слишком много времени, – так можно и задохнуться в сундуках!
      Наконец шум приблизился. Раздался короткий требовательный стук. Ливия велела рабыне открыть дверь.
      Вошел Луций. Он был страшно встревожен, испуган и растерян.
      – Там солдаты, Ливия, – начал было он, но те, кто стоял за его спиной, не стали ждать, они шагнули через порог, и старший сказал:
      – Мы должны спросить, госпожа, не скрывается ли здесь кто-нибудь посторонний. Мы преследовали государственного преступника, но ему удалось уйти. Однако следы крови привели нас к вашему дому.
      – Мой муж – избранный народом квестор! – Она поднялась с места и смотрела им в лицо строгим, ясным, открытым взором. – И мы не прячем в своем доме преступников!
      – Возможно, он пробрался к вам тайком. Имя этого человека занесено в проскрипционные списки, и он должен быть убит. Потому мы осмотрим эту комнату, а потом и весь дом.
      – Смотрите! – воскликнула Ливия, притворяясь возмущенной. Ее лицо пылало румянцем. Она сделала широкий жест рукой, после чего, к ужасу наблюдавшей за ней гречанки, откинула крышку одного из сундуков – того, в котором лежал Гай Эмилий.
      Взгляд солдата скользнул по аккуратно сложенной одежде, но он не стал ее трогать. Второй заглянул под кровать, потом осмотрел примыкавшие к спальне чуланчик и маленькую комнатку, где иногда ночевала рабыня.
      Солдаты триумвиров велели Ливий следовать за ними, и она вышла из комнаты, успев незаметно кивнуть Тарсии.
      Во время обыска Луций пристально смотрел на жену. На его взгляд, в ее поведении было что-то странное, но что, он не мог понять. Солдаты этого не заметили, но он заметил. Она должна была вести себя как-то иначе, но как?.. Потом он отвлекся, показывая этим бесцеремонно вторгшимся в его владения людям свой дом. Хотя он был страшно возмущен, не мог ни воспрепятствовать, ни возразить. Все боялись власти триумвиров, власти, не знающей никаких моральных запретов, не ценящей ничьей жизни…
      Заметив, что Ливия дрожит, Луций положил руку на ее плечи.
      – Ты, правда, не заметила ничего… необычного?
      – Нет, – не глядя на него, отвечала она. – Я никуда не выходила и уже почти легла, когда они пришли. – Потом шепотом спросила: – А кого они ищут?
      – Не знаю.
      У Ливий отлегло от сердца. Хорошо, что они не назвали имя, иначе Луций сразу бы понял, что это правда. А так… В те времена подобные случаи были нередки: солдаты врывались в дома римских граждан и искали неизвестно кого. Несчастные проскрибированные прятались в водостоках, колодцах, сточных канавах, дымоходах и чердаках чужих домов. Зачастую даже самые близкие друзья и родственники боялись оказывать им помощь, потому что за это грозила смерть.
      Чувствуя руку Луция на своих плечах, Ливия говорила себе, что не сможет просто так, хладнокровно, бездушно, без боли лгать ему, ведь они прожили вместе два года, а еще… Ливия мысленно застонала. О, если б она могла повернуть время вспять! Но она не может. Боги привели к ней Гая… хотя им наверняка известно, что она спасала бы его, рискуя всем, что имеет, даже против их воли…
      Бегло осмотрев те места, в которых, по их мнению, мог скрываться раненый, солдаты ушли. Проводив их до порога, Луций вернулся к Ливий.
      – Ты не находишь это странным? – спросил он.
      – Нет. – Она выглядела безразличной и усталой. – Хорошо, что они ушли. Если позволишь, я пойду к себе.
      – Ты плохо себя чувствуешь?
      – Да.
      – Ты ничего не хочешь мне сказать? – вдруг сказал он.
      Чуть поколебавшись, Ливия промолвила:
      – Не сегодня. Я очень устала, Луций.
      – Ладно, иди спать.
      Кивнув ей, он удалился, задумчивый и встревоженный, а молодая женщина бросилась в свою спальню. Гречанка отозвалась на стук и открыла дверь. Она выглядела очень подавленной, но ее глаза ярко блестели – в них застыло выражение отчаянной решимости и какого-то невиданного, почти безумного упорства.
      Элиар уже выбрался из сундука и стоял посреди комнаты, сжав кулаки, готовый к защите. Гай же снова впал в забытье, его лицо было покрыто каплями пота; очевидно, задыхаясь под крышкой, он прокусил себе губы, и струйка крови стекала вниз по шее…
      – Я открыла крышки сразу, как только ты ушла, госпожа, – сказала Тарсия.
      Ливия кивнула. Внезапно почувствовав страшную слабость, она на мгновение прислонилась к плечу рабыни. Если б она знала, что на свете существует некая высшая неподкупная справедливость, она без сомнения воззвала бы к ней, справедливости, не терпящей крови и слез, и лжи, но ей не было известно название такой силы, потому Ливия обошлась без молитв.
      – Ты пойдешь со мною, Тарсия? – спросила она.
      – Да, госпожа, – без колебаний отвечала девушка.
      – А ты, Элиар?
      Ливия встретилась с ним взглядом и увидела, что он все понимает. Понимает, что для нее он не равный ей человек, с такою же ценною жизнью, такими же чувствами, а всего лишь средство для достижения цели, источник некоей первобытно-неистощимой силы, по большому счету – жертва, приносимая обстоятельствам. И она была готова просить его, если нужно, умолять, но… он уже принял решение.
      – Я иду с вами.
      – Хорошо, – сказала Ливия, – тогда надо спешить. У нас мало времени. Собирайтесь. Я скажу, что следует делать.

      Утром перепуганные рабыни сообщили Луцию, что Ливия исчезла, а в углу ее комнаты лежит груда окровавленной одежды.
      Полный самых ужасных подозрений Луций бросился в спальню жены. В первые мгновения его посетила мысль о похищении или даже убийстве, но, опомнившись, он немного успокоился. Дом охранялся, и после ухода солдат никто не слышал никаких подозрительных звуков. Все калитки и ворота были заперты, нигде ни единого следа взлома. И собаки молчали всю ночь.
      Среди валявшейся в углу запятнанной кровью одежды была грубая серая туника раба и короткий плащ, а также другая туника, белая, тонкой шерсти, – ее мог носить мужчина аристократического происхождения. Осмотрев все это, Луций приказал рабыням, которые обычно прислуживали Ливий, выяснить, что пропало из ее украшений и вещей. Оказалось, исчезли почти все драгоценности, кое-что из одежды и обуви, кое-какие туалетные принадлежности. Кроме того (это обнаружил сам Луций), пропали деньги из тайника в таблине – печать на стоявшем в нише железном сундучке была сорвана, замок сломан.
      Вернувшись в спальню, Луций присел на кровать и задумался. Теперь он понимал, что было не так в поведении Ливии: то, что она с таким вызовом открывала крышки сундуков. Он знал: она должна была стоять с непонимающим, кротким видом и покорно ждать, когда солдаты уйдут. Вещи в одном из сундуков были испачканы кровью… Кого могла прятать Ливия? Кажется, никто из близких знакомых и родственников не пострадал от проскрипций, значит, это мог быть только один человек – Гай Эмилий Лонг. Он пришел к ней, она укрыла его, а потом… Как им удалось уйти?! Почему никто ничего не заметил?! Луций в гневе набросился на слуг, но те, как и следовало ожидать, все отрицали. Никакого шума, никакого огня, нет, из дома никто не выходил…
      Понимая, что надо действовать, Луций отправился к Марку Ливию. К счастью, тот оказался дома. Услышав известие об исчезновении дочери, поспешно вышел в атрий, позвав с собою Децима: Луций Ребилл, слишком расстроенный и растерянный, не стал возражать против присутствия последнего.
      – Ты исключаешь похищение или убийство? – сразу спросил Марк Ливий.
      – Полностью Она просто сбежала. Причем, как ты понимаешь, не одна!
      Губы Марка Ливия были скорбно сжаты, но взгляд оставался твердым.
      – С кем же? – спокойно спросил он.
      – А ты не догадываешься? – прошипел Луций. – С Гаем Эмилием Лонгом!
      Наступило оглушающее молчание. Луций Ребилл, в глазах которого застыли боль поражения и жажда мести, невольно отвел взгляд. Наконец он услышал голос Децима:
      – Но как это могло случиться? Почему?
      Луций видел, что Марк Ливий тоже ждет объяснений, потому, собравшись с силами, холодно произнес:
      – Его имя попало в проскрипционные списки, за ним пришли, его ранили, но он убежал и не нашел ничего лучшего, чем прийти к ней. Я ничего не знал. Солдаты искали его в моем доме, но она его спрятала… в спальне, в сундуке. А ночью ушла с ним и одной из рабынь.
      Луций заметил, что Децим едва заметно улыбнулся, и задохнулся от бешенства. В глазах брата Ливий была даже не догадка, а жестокое, пронзительно-ясное понимание истины.
      «Но ты будешь молчать!» – с бессильной и одновременно торжествующей яростью подумал Луций.
      Между тем Марк Ливий принялся расспрашивать зятя – его слова звучали размеренно и сухо:
      – Что этот человек делал в Риме? Как его имя могло попасть в списки?
      – Не знаю, – отвечал Луций с плохо скрываемым раздражением. Его злили подобные расспросы: интересно, какое отношение это имеет к существу дела?!
      – Его тяжело ранили?
      – Крови было достаточно много.
      – Раненый и две женщины… – с сомнением произнес Марк Ливий.
      – Рабыни сказали, что к исчезнувшей служанке в тот же вечер приходил ее дружок, гладиатор. Возможно, они убежали вчетвером?
      – Гладиатор? – повторил Децим. – А чей?
      – Кто знает! Сейчас чуть ли не каждый богатый римлянин имеет собственный гладиаторский отряд.
      – И ты ничего не заподозрил, Луций? – сказал Марк Ливий.
      – Я? А ты?! – неожиданно взвился тот. – Вы все скрывали от меня его имя! Я даже не знал, кто… – Он осекся и замер, сжав пальцы в кулаки. Внезапно прорвавшаяся в голосе мстительная свирепость удивила его самого.
      Марк Ливий пожал плечами и произнес со всегдашним достоинством:
      – Я не думал, что это так важно для тебя. Обычное девичье увлечение…
      Луций вспомнил лицо Ливии каким оно было вчера, когда он говорил с нею в последний раз. Она отвечала ему, не отводя глаз, в то время как в ее спальне прятался этот…
      И он вскричал, не помня себя:
      – Девичье увлечение?! Как бы не так! Да она спала с ним еще до нашей с нею свадьбы!
      Мгновение назад Луций не собирался произносить этих слов. Теперь он сидел, несколько отрезвленный и слегка освободившийся от того страшного груза, какой представляли собою столь долго сдерживаемые чувства. Теперь они наконец хлынули на волю, но он не двигался, придавленный теперь уже другим бременем – сознанием непоправимости случившегося, – сидел, глядя на свои бессильно упавшие на колени дрожащие руки.
      Марк Ливий молчал. Никто и никогда еще не видел у него такого выражения лица. Словно он только что потерял одну из своих твердынь, тех, на каких покоился его мир. На свете нет ничего незыблемого, но не все это понимают, а кто понимает, зачастую не может принять…
      Несколько секунд Марк Ливий пристально смотрел на Луция, потом перевел взгляд на сына: Децим сидел, изумленно вытаращив глаза. Тогда отец Ливий глухо произнес:
      – Я не знал. Мы не знали. Если б только я догадывался, ни за что не отдал бы ее тебе.
      «Конечно! – хотел воскликнуть Луций. – Ты выдал бы ее за того, другого, ведь он был и молод, и красив, и богат!»
      – Теперь поздно об этом говорить, – сухо произнес он.
      – Ты хочешь вернуть Ливию обратно? – спросил Марк Ливий. – Или мне взять поиски на себя?
      – Я еще не решил, – уклончиво произнес Луций. – Она оскорбила и опозорила всех нас.
      Глаза Марка Ливия совсем потемнели, на лице ярче обозначилась сеть страдальческих морщинок.
      – Ты можешь развестись с нею, но сначала ее надо найти. Ты еще никому не сообщал?
      – Нет.
      – Нельзя доводить до сведения претора, – заметил Децим, – Ливию могут обвинить в пособничестве проскрибированному.
      – Лучше нанять отряд людей, которые занялись бы отдельными поисками, причем сделать это побыстрее, пока нас не опередили солдаты триумвиров, – сказал Марк Ливий.
      – Кстати, – промолвил Децим, обращаясь к Луцию, – позволь узнать, а где ты был этой ночью? Почему оставил Ливию одну?
      Луций стиснул зубы. Он в сотый раз пожалел о том, что позволил Дециму присутствовать при этой беседе. Но поскольку здесь находился Марк Ливий, он взял себя в руки и спокойно ответил:
      – Она попросила позволения ночевать в одиночестве. Она жаловалась на плохое самочувствие…
      – Полагаешь, они сговорились заранее?
      – Нет, не похоже.
      – Конечно, они попытаются выбраться из города, – сказал Марк Ливий. – Как думаете, может Ливия обратиться за помощью к подругам или знакомым?
      – Вряд ли, – ответил Луций.
      – Да. Попытается найти пристанище на одной из наших вилл? Сомневаюсь…
      – А если они поедут в Этрурию, туда, где живет этот Гай Эмилий? – предположил Децим.
      – Что им там делать? – В глазах Луция Ребилла вспыхнул нехороший огонек. – Ему уже ничего не принадлежит. Распоряжение о конфискации наверняка было отдано сразу же, как только…
      Он замолчал, случайно натолкнувшись на взгляд Марка Ливия, глубоко задумчивый, отрешенный. Отец Ливий пытался что-то понять, измерить глубину какой-то пропасти, что-то решить для себя. Наконец этот немолодой, многое повидавший патриций вымолвил тяжело и устало:
      – Мы их найдем. Ливия никогда не путешествовала, у нее мало жизненного опыта, она плохо представляет, что нужно делать… Гай Эмилий ранен. Рабы… – Он пожал плечами.
      Луций поднялся с места:
      – Я сам займусь поисками. А если мне понадобится помощь, обращусь к вам.
      Он прочитал в глазах отца Ливий одобрение своему решению.
      – Какой приказ ты отдашь людям?
      – Задержать Ливию; всех, кто будет с нею, убить на месте, – не колеблясь, отрезал Луций.
      Немного помедлив, Марк Ливий сказал:
      – Позволь мне первым поговорить с нею.
      – Нет, – непреклонно произнес Луций, – это сделаю я.
      …Утро было очень чистым и ясным: ни облачка в вышине, ни струйки тумана, только прозрачный золотистый свет теплого солнца. Легкое, точно чье-то сонное дыхание, дуновение ветра шевелило густой кустарник, вдали темнели силуэты деревьев. Это была окраина города, близ Кампаниевой дороги – чрезвычайно ненадежное для убежища место.
      Гай Эмилий лежал на расстеленном на земле плаще, Ливия сидела рядом. Тарсия беспокойно прохаживалась взад-вперед, сцепив пальцы, кусая губы: Элиар ушел довольно давно, и его все не было. Временами она украдкой поглядывала на госпожу, но не произносила ни слова. Ливия тоже молчала.
      Гай Эмилий не двигался. Он пребывал в сознании, но лежал как труп, в его взоре была пугающая, тяжелая неподвижность, неподвижность отчаявшейся души. В одночасье познать смерть и в то же время остаться живым! Прежний Гай Эмилий умер, а действительность, в которой существовал нынешний, превосходила самый кошмарный сон. Вчера он был здоров, он думал, надеялся, мечтал, верил, любил, он был сыном и преемником своего отца, имел богатство, имя, обладал правом жить на этом свете, сегодня же рухнул в бездну, его раздавили, подмяли под себя, обесчестили, он стал бесполезным, жалким, преследуемым, презираемым, нищим… Он уже умер, это какие-то остатки жизни, ведь его все равно убьют… и даже люди, которые его окружают, не люди, а… тени! Он закрыл глаза. Ему было больно видеть лицо Ливий, полное темного упорства и светлой надежды, лицо человека из другой жизни, другого мира. Несколько часов или даже минут рядом с нею, а потом…
      Вдали взвилась в небо стайка вспугнутых птиц, одна, вторая… Ливия насторожилась. Отныне всюду, из-за каждого куста ей чудился чей-то пристальный, изучающий, выслеживающий взгляд. И вот зашуршали чьи-то шаги, после чего раздался приглушенный возглас:
      – Это я!
      Тарсия издала радостный вопль и бросилась вперед. В следующий миг Элиар вынырнул из-за кустов. Он не обнял гречанку – его руки были заняты: в одной он держал корзину, с какими ходят за покупками рабы, другой придерживал полу плаща, под которым, как выяснилось позднее, прятал меч. Гречанка узнала оружие некогда убитого Элиаром римского воина.
      – Где ты был? Что тебе удалось узнать?
      Ливия поднялась с земли. В ночь бегства она сняла столу и переоделась в простую одежду, а вместо любимых, украшенных изящной шнуровкой и зелеными каменьями башмачков из тонкой мягкой кожи надела другие, понадежнее и покрепче. Прихваченные из дома драгоценности были упрятаны в небольшой дорожный ларец.
      Элиар поставил корзину к ее ногам и сдернул ткань. Внутри обнаружились бутылка с напитком из вина и гиметского меда, свежий пшеничный хлеб и козий сыр, а также коробочка с мазью на травах, наверное, купленная где-нибудь на Субуре.
      Он протянул Ливий оставшиеся деньги и сказал:
      – Надо поесть, госпожа.
      Взволнованные женщины отказались, тогда Элиар произнес:
      – Все выезды из города очень хорошо охраняются, на улицах и площадях полно солдат. Однако нам все-таки нужно выбраться. Мы решили бежать в Грецию, туда добираются морем, значит, нам сначала надо в Остию, а потом?..
      – В Остию? Да, наверное. Из Остии, как я слышала, корабли идут в Путеолы…
      И тут внезапно послышался голос Гая:
      – Из Остии в Путеолы три дня пути, потом из Путеол в Коринф или Афины – через Пелопоннес – можно приплыть и за пять, если не помешают морские разбойники и осенние шторма. Но нам это ни к чему. Мы никогда не выберемся из Рима.
      – Почему? – с долей вызова произнес Элиар, впервые обращаясь к Гаю.
      – Под нашими ногами бездна.
      – Иногда можно выжить, даже уцепившись за травинку. Как бы то ни было, мы должны попытаться спастись.
      – Мне нечего спасать. – Гай снова закрыл глаза. – И для всех вас было бы лучше, если б я уже умер.
      По спине Ливий пробежал холодок. «А как же я?!» – хотелось выкрикнуть ей. Ведь она тоже лишилась всего, что имела, отказалась сама, под влиянием обстоятельств, казалось, не оставлявших никакого выбора. Вчера этот шаг дался ей легко, но теперь – Ливия знала – ей предстоит пожинать горькие плоды своего поступка.
      Тарсия шевелила губами, – наверное, молилась кому-то из богов. Элиар молчал. Он давно уже никому не молился, хотя подозревал, что в уготованной ему жизни глупо полагаться только на свои усилия. Что такое высокая стратегия против превратностей судьбы? Выходя на арену с мечом в руке, он не имел никаких определенных мыслей, не строил никаких планов, не уповал ни на какие высшие силы. Но после, в очередной раз избежав гибели, случалось, думал: наверное, кто-то могущественный направлял движения его тела, должно быть, чья-то невидимая рука вновь перевела его через пылающую бездну на берег жизни. Но он никого не благодарил, потому что знал: когда играешь в кости со смертью, нельзя рассчитывать на долгую удачу, даже если тебе помогают все боги Олимпа.
      – Вот что, – сказал он женщинам, – нам его не спрятать. Я видел, как ворошили копьями сено в повозках, как протыкали мешки и разбрасывали корзины. Нам надо пройти, не прячась, слышите? Победить противника намного легче, если угадать, как он будет действовать. Мы не должны позволить им разгадать нас. Так что давайте подумаем.
      – Мы придумаем, – решительно произнесла Ливия, обращаясь Тарсии и Элиару, которым было чуть более двадцати лет и которые, так же как и она, отчаянно хотели жить, – мы обязательно что-нибудь придумаем.
      …С вечера хлынул ливень и продолжался едва ли не всю ночь: небеса сотрясала дрожь, точно там бесновались в каком-то невидимом логове полчища ужасных существ, а внизу ветер безжалостно гнал мутные воды Тибра и так сильно хлестал землю сотнями похожих на плети дождевых струй, что вода разметалась брызгами во все стороны. Она потоком неслась по дорожным камням, булькала в сточных канавах, шелестела по листьям деревьев, дробно стучала по крышам и навесам. Хотя под утро дождь прекратился, было очень сыро, и солдаты, стоявшие в карауле близ Остийской дороги, без толку кутались в насквозь промокшие широкие лацерны. Несмотря на то что их бесконечно раздражала необходимость осматривать повозки и вглядываться в лица пеших путешественников, они продолжали выполнять возложенную на них обязанность, подчиняясь железной дисциплине римского войска. К тому же ими руководили и чисто практические соображения: за голову проскрибированного каждому свободному было обещано двадцать пять тысяч драхм.
      – Я уже устал видеть в каждом бродяге сбежавшего сенатора, – сказал один солдат другому.
      А между тем поток повозок, как въезжавших в Рим, так и выезжавших из него, не иссякал: тяжело нагруженные двух– или четырехколесные ломовые телеги, легкие крытые колесницы, запряженные мулами или низкорослыми, но выносливыми галльскими лошадьми. В углублениях размытой ливнем земли стояла вода, местами она заливала оси заляпанных жидкой грязью повозок. Но воздух был на диво чист и прохладен, пахло не пылью, а листвой, травою и мокрой древесной корой.
      Солдаты пропустили шумную толпу бродячих актеров, коим вздумалось тронуться в путь за час до рассвета, потом остановили одинокую повозку, которой правил светловолосый молодой человек, по-видимому, раб-варвар.
      – Что везешь и куда? – спросили его.
      Он равнодушно кивнул назад, туда, где сидела безмерно взволнованная, испуганная молодая женщина. Ее печальные серые глаза влажно поблескивали на усыпанном веснушками, бледном от усталости или горя лице; капли недавно прошедшего дождя переливались жемчугом в мягких волнах рыжих волос, выбивавшихся из-под траурного покрывала, а обвисшие складки мокрой одежды обрисовывали огромный живот, – судя по всему, женщина была на одном из последних месяцев беременности.
      Рядом с этой, первой, находилась вторая, тоже в темной одежде, поникшая и незаметная, она прятала лицо под накидкой. Основную часть повозки занимало что-то похожее на неподвижное человеческое тело, надежно укрытое толстым плащом. Остро пахло еловыми ветками и кедровым маслом, каким обычно натирали тела усопших с целью задержать разложение.
      – Что там у вас? – нетерпеливо повторил солдат.
      Молодая женщина, может быть, жена средней руки торговца или управляющего богатым поместьем, но никак не аристократка, откинула темную ткань. Перед взглядами солдат предстало озаренное светом факелов безжизненное лицо молодого мужчины. Глаза были закрыты, бескровные губы слегка разомкнуты, черты воскового лица застыли, а на шее виднелась ужасного вида багровая рана. Не дожидаясь вопросов, женщина принялась объяснять, говорила взволнованно, громко, сбивчиво, слова перемежались всхлипами, – одной рукой она держалась за свой огромный живот. Это ее муж, а вон там – сестра мужа, возница – их раб. Ее супруг приехал в Рим по торговым делам, и там его убили, по ошибке или злому умыслу… А теперь его везут хоронить в собственной земле в одну из южных провинций. К тому же она не хочет, чтобы ее ребенок появился на свет в этом ужасном городе и…
      Солдат прервал ее речь резким жестом. Хотя похороны усопшего считались священным делом живых и все относились к умершим с неким возвышенным почтением, никто не стал бы без лишней надобности осквернять себя прикосновением к покойнику. Мало ли как отнесутся к этому боги, а приносить искупительную жертву никому не хотелось. Словом, путникам разрешили проехать без тщательного досмотра.
      Во время разговора солдат с женщиной державший вожжи человек ни разу не двинулся, не переменил позу, тогда как его глаза с неослабевающим напряжением наблюдали за разыгравшейся сценой. Один единственный подозрительный жест, слово – и он спрыгнул бы с повозки и вступил в свой последний неравный бой, тогда как женщины послали бы лошадь вскачь. Таков был уговор. Возможно, им удалось бы уйти. Возможно…
      И вот повозка дрогнула и покатилась, неторопливо, словно и впрямь везла кого-то в последний путь. Только через четверть часа Элиар решился ускорить движение.
      Тарсия торопливо избавлялась от мешавшего фальшивого живота, тогда как Ливия замерла, глядя на посветлевшее небо, где все еще мерцали едва заметные искорки звезд. На какое-то мгновение на нее снизошло успокоение, она словно бы впала в забытье, мысли затуманились, все страдания и тревоги отступили и, казалось, перестали существовать. Она погрузилась в торжественную тишину, льющуюся с небес, словно невидимый благодатный дождь. Ей была жизненно необходима эта минута передышки.
      А потом помыслы Ливий вновь обратились к Гаю. Он лежал, все такой же неподвижный, – ночь, проведенная в сырости и холоде, не прошла даром, у него начался жар: кожа на лице, прежде восковая, теперь приобрела землистый оттенок, глаза безо всякого выражения смотрели в пустоту неба, углы губ опустились, точно на маске, высеченной на стене какого-нибудь колумбария. Похоже, он дошел до такого состояния, когда отчаяние уже не ищет выхода, а словно бы застывает в душе, отравляя ее смертельным ядом. Его жизнь угасала, иссякала капля за каплей, и даже присутствие любимой женщины, сознание того, что ради него она пожертвовала всем, что имела, не вселяло надежду.
      Ливий стало страшно. Она не смела тревожить Гая и заговаривать с ним. Она украдкой пыталась встретиться с ним взглядом и не могла. Она сникла, ее руки упали, как плети, глаза потускнели. Чтобы спасти Гая, они попытались представить его мертвым, между тем как на его челе и без того лежала безжалостная печать смерти!
      Через пару часов им пришлось остановиться в небольшой придорожной гостинице, каких в те времена уже немало настроили вдоль дорог. Это было опасно, но Ливия настояла на своем – она надеялась отыскать какого-нибудь врача. Она больше не слушала и не хотела слышать советов и предостережений Элиара, который все-таки сохранял здравомыслие и силу духа, ей не нужны были робкие и искренние увещевания Тарсии, она видела перед собой лишь Гая, умирающего, отчаявшегося Гая и могла думать только о нем.
      Они устроили раненого наверху, в небольшой комнатке. Ливия осталась с ним, а Элиар вышел – необходимо было напоить лошадь и немного разведать обстановку. Тарсия вызвалась его сопровождать. Они спустились вниз – хозяин знал об этом, так как Элиар разговаривал с ним. Перед тем как выйти на улицу, галл сказал гречанке:
      – Хорошо, если б кто-нибудь мог нас предупредить, если вдруг что-то случится.
      Тарсия еще раньше приметила шустрого мальчишку, племянника хозяина. Теперь она подошла к нему и шепнула несколько слов, одновременно протянув асс. Зажав монетку в кулаке, мальчик согласно кивнул.
      Потом они вышли из гостиницы и на мгновение остановились у сложенной из крупного камня стены. Здесь было тихо; в воздухе витал чуть заметный запах осени, высоко в небе летали птицы. Дорога тянулась вдаль, туда, за тяжелую гряду облаков на горизонте, там были горы и море, и… свобода. И Тарсия никак не могла понять, близко это или далеко.
      Если Гай умрет, Ливия, наверное, вернется домой. Что тогда будет с ними?
      – Неужели он не выживет? – тревожно спросила гречанка.
      – А он и не хочет жить.
      – Не понимаю, – задумчиво промолвила девушка, – на его месте я бы радовалась, что осталась жива.
      – Он не был готов к случившемуся, в этом все дело, – сказал Элиар.
      – А как же госпожа?
      – Она другая. У нее есть уверенность в будущем, а у него нет.
      – Значит, смерть для него – наилучший выход?
      – Не знаю.
      Элиар усмехнулся. Римляне! Им просто необходимо чувствовать себя великими, стоять хотя бы на ладонь выше других народов, а по возможности и соотечественников. И когда кто-то или что-то сбрасывает их с пьедестала, они теряют волю к жизни.
      Он был не прав: среди сограждан Гая Эмилия было немало таких, кто сохранял силу воли и духа при любых обстоятельствах.
      Завершив все дела, Элиар и Тарсия вернулись обратно. Перед тем как войти внутрь помещения, галл сказал гречанке:
      – Иди, взгляни, что там и как, а я подожду здесь.
      Едва девушка переступила порог, мальчик незаметно кивнул ей, а потом показал на какого-то человека, который в этот момент говорил с хозяином. Человек этот, скорее, не раб, а отпущенник, был вооружен и при ближайшем рассмотрении имел весьма дерзкий вид. Еще четверо мужчин поджидали его тут же, у входа.
      Хозяин не заметил Тарсию – он был занят беседой. Торопливо сунув мальчику еще одну монету, девушка быстро вышла из комнаты и бросилась к Элиару. Выслушав ее, гладиатор задумался. Тем людям нужна Ливия – это ясно. Гая они, вероятно, не пощадят – его голова недешево стоит. А они с Тарсией? У них есть крепкая повозка, хорошая лошадь, немного денег. Никто не станет преследовать их без лишней надобности…
      Гречанка, всегда чутко улавливавшая его настроение, с тревогой произнесла:
      – Мы не можем оставить госпожу. Они ее убьют!
      – Нет. Эти люди наверняка посланы ее мужем – она нужна ему живой, а не мертвой.
      – А он? Ты позволишь ему умереть? Ты?!
      Элиар пожал плечами:
      – А что я? Легко воображать себя героем, будучи римлянином! Я же не знаю, для чего и зачем я живу, – с тех пор как потерял свободу!
      Она молчала, глядя ему в глаза ясным, твердым, проникновенным взглядом. И он не смог выдержать этот взгляд.
      – Что ж… Хозяин скажет, что наверху только женщина и раненый. Ты оставайся здесь. Если что-то будет не так, беги.
      Он на мгновение порывисто прижал ее к себе, а после оттолкнул с нарочитой небрежностью. Девушка хотела что-то сказать, но передумала и, усилием воли сдержав подступившие слезы, сурово кивнула ему вслед. Потом прислонилась к стене. Что она наделала?! А если Элиар погибнет? Ведь силы неравны… И все же не могла поступить иначе.
      Элиар обошел строение, ловко вскарабкался на примыкавший к комнатам второго этажа небольшой крытый балкон и проник внутрь помещения. Ливия, по-прежнему сидевшая у постели Гая, обернулась и вздрогнула от неожиданности. Галл приложил палец к губам и указал на дверь. Почти в тот же миг в нее постучали так сильно, что задрожали крючья.
      Ливия испуганно вскочила, но Элиар жестом велел ей сесть.
      – Кто там? – спросила она, повинуясь его знаку.
      – Мы ищем госпожу Ливию, жену Луция Аскония Ребилла, – громко отвечали ей.
      Элиар утвердительно кивнул.
      – Я здесь, – произнесла молодая женщина.
      Ее голос слегка дрожал.
      Гай Эмилий открыл глаза и с обреченным спокойствием смотрел на дверь.
      – Открой, госпожа! Мы прибыли по поручению твоего мужа и не причиним тебе вреда. У нас есть послание от него.
      – Я не открою.
      Наступила минутная тишина. Потом за дверью решительно произнесли:
      – Тогда мы войдем силой. Таков данный нам приказ. Элиар прислонился к стене возле самых дверей и поднял меч. Выражение его лица выдавало величайшее напряжение, голубые глаза сверкали. Дверь была простая, деревянная, не обитая металлом, она запиралась вделанными в порог и притолоку крючьями. Теперь доски затрещали, крючья дрогнули, и… через несколько минут неизвестные ворвались в комнату. Первый был мгновенно сражен наповал, он пролетел вперед и свалился бездыханным почти у ног Ливий. Второго, напротив, отшатнуло назад – Элиар ранил его в грудь и следующим ударом выбил из рук оружие.
      Остальные двое отступили (один из пятерых, вероятно, остался внизу), но галл выскочил следом, чтобы вынудить их принять бой на лестнице, где он находился в положении, более выгодном для нападения и защиты. Инстинкт самосохранения пробудил в нем зверя: Элиару, много раз выступавшему на арене, было хорошо знакомо такое состояние – оно нередко спасало ему жизнь. То было не бешенство, не слепая ярость, скорее, обострение всех самых мельчайших чувств. Он не думал и не помнил ни о чем, ни о Ливий, ни о Тарсии, ни о Гае. Рукоятка меча лежала в ладони, как приклеенная; все части тела словно бы действовали самостоятельно и в то же время удивительно слаженно. Он видел все, что происходило вокруг, он предугадывал действия противников, меч в его руке словно бы превратился в живое существо, обладающее собственным разумом и волей.
      Хотя он сражался с ожесточенным, иступленным упорством, его противники, не только оглушенные его яростью, а отчасти и перенявшие ее, понемногу пришли в себя и теперь оборонялись более активно, чем прежде. В результате на теле Элиара появилось несколько глубоких царапин, из которых лилась кровь, но он, казалось, ничего не замечал.
      В конце концов он буквально выбросил одного из противников с лестницы, проскочив мимо другого, истекавшего кровью, а последний, тот, что оставался внизу, при виде такой бойни постыдно бежал прочь.
      Тем временем на шум и крики сбежалась толпа постояльцев гостиницы и хозяйских рабов. Услышав возгласы «надо позвать солдат!», Элиар кинулся наверх и крикнул Ливий, которая стояла, ни жива, ни мертва, посреди залитого кровью пола:
      – Надо уходить!
      Потом он остановился, тяжело дыша и словно бы только начав соображать, что происходит. Ливия смотрела на него со страной смесью облегчения и ужаса. Она знала, что по улицам Рима течет кровь, что убивают проскрибированных, распинают рабов, она не однажды присутствовала на гладиаторских играх, но все это словно бы проходило за какой-то стеной, она никогда не смотрела в лицо смерти, никогда не видела ее так близко и сейчас не могла отвести завороженного взгляда от темных капель, медленно падающих с меча Элиара. Его облик, облик человека, еще не отошедшего от сражения, был полон страшной, едва ли не божественной, первобытной силы. Ни за что на свете не посмела бы Ливия приблизиться к нему в эти мгновения. А вот Тарсия, которой жизнь уже показывала свое звериное лицо, была другой: она вбежала в комнату и, не обращая внимания на трупы, бросилась к своему возлюбленному:
      – Ты ранен?!
      Тот отмахнулся:
      – Ничего серьезного. Нужно ехать и как можно скорее.
      – Письмо! – вдруг вспомнила Ливия – Они сказали, что привезли послание от… – Она взглянула на Гая и очень тихо закончила:…от моего мужа.
      Элиар быстро и без малейшего содрогания обыскал тела убитых. Нет, ничего.
      Задерживаться в гостинице было опасно. Вскоре они тронулись в путь и на следующий день прибыли в Остию – в те времена крупнейшую торговую гавань Италии.
      Им повезло – они почти сразу попали на корабль, следующий в Путеолы, откуда путешественники обычно попадали в Грецию.
      Ливию продолжало тревожить состояние Гая: он по-прежнему хранил полную безучастность к происходящему, был очень слаб и отказывался от пищи. Однако, поскольку любая отсрочка грозила смертельной опасностью, они решили не ждать другого судна, к тому же приближался конец судоходного сезона, могли начаться шторма, да и не всякий корабль брал на борт пассажиров.
      И вот осталась позади шумная, суетливая гавань, вокруг расстилалась безмятежная морская гладь. Дул легкий ветер, ярко светило солнце: плавание обещало быть удачным. Теперь Ливия могла хотя бы немного расслабиться и привести в порядок чувства и мысли, но она не хотела и боялась этого – и не только потому, что по-прежнему опасалась за жизнь Гая (хотя и кое-что понимавший в ранах Элиар, и по счастью оказавшийся на судне врач-грек говорили, что он, скорее всего, поправится). На самом деле ей было легче и проще жить, не разбираясь в том, осчастливлена она или напротив – обездолена случившимся. Она не хотела и не могла рвать свою жизнь пополам, что – увы! – было неизбежно. Луций, отец, Гай, прошлое и будущее… Ей было дорого и то, и другое.
      Ее мечты сбылись, но не так, как она хотела, и теперь ей было суждено нечто другое. Что? Кто знает! Ливия начинала понимать: нужно просто ждать. И верить.

      Когда с момента исчезновения Ливий прошло более десяти дней, Луций понял, что нужно прийти в себя и жить дальше, независимо от того, продолжит ли он разыскивать свою супругу или позволит себе положиться на волю богов.
      Нанятый им отряд не вернулся назад, и теперь Луций не знал, что думать. Наверное, поиски Ливий и ее возможных спутников не увенчались успехом, и люди побоялись явиться к нему с таким сообщением, хотя даже в этом случае им было обещано небольшое вознаграждение. В Риме всегда очень быстро распространялись всевозможные слухи – Луция бесконечно удручало любопытство окружающих. Однажды он встретил на улице Юлию, та шла с двумя служанками и имела очень довольный, степенный вид. Луций знал, что совсем недавно Юлия родила второго ребенка, кажется, девочку. Остановившись, она принялась расспрашивать о Ливий, и Луций был вынужден отвечать на ее вопросы: при всем желании он не мог скрыть, что его супруги нет дома. Потом это повторилось с другими знакомыми; в конце концов Луций вообще стал избегать присутственных мест. Он сделался раздражительным и нервным и часто думал о том, как все это скажется на его положении. Еще месяц назад он мог надеяться получить должность эдила и впоследствии, возможно, достичь высшей ступеньки – претендовать на место в сенате! А теперь? Если вдруг станет известно, что его жена – преступница, бежавшая от мужа с проскрибированным?! Немедленно развестись с ней – и тем оградить себя от еще большего позора! Но он даже не имел возможности сообщить Ливий, что она отвергнута…
      Луций помнил, как Децим спросил: «Она не оставила письма?» На что Марк Ливий отвечал: «Это было бы верхом лицемерия».
      Все-таки Луций хотел бы получить объяснения. Он думал об этом дни и ночи. Все было вроде бы так понятно и в то же время – никаких ответов…
      И вот он шел по Риму, одинокий, (если не считать сопровождавших его рабов) с печатью усталой задумчивости и разочарованности на лице. Римляне – племя властителей и воинов, тех, кто стоит во главе мира по милости богов и в силу разума. А между тем кто может понять этот мир, даже если отдельный человек остается загадкой?
      Луций положительно не знал, куда ему деваться, что делать, и наконец решил посетить лупанар. Он отправился туда не потому, что ему нужна была женщина, и не в надежде на то, что чувственные наслаждения позволят ему забыться: он хотел внушить себе, будто Ливия ничего не значит для него, что ее можно заменить любой продажной девкой. Он желал изменить ей, как она, должно быть, изменяла ему. Хотя Луций подозревал, что вряд ли Ливию тронула бы его измена.
      Он поехал в наиболее роскошное заведение и выбрал сразу двух красивых девушек, египтянку и сирийку, но двумя часами позже, возвратившись домой, почувствовал еще большую опустошенность. Хотя супружеская верность в среде римских патрициев вообще-то была достаточно редким явлением, Луция мучило сознание того, что Ливия невольно вынудила его совершить поступок, глубоко чуждый его душевной природе, Ливия, бежавшая из дома в компании жалкой распутной рабыни, презренного гладиатора и человека, осужденного на смерть.
      В атрии Луций застал Марка Ливия, который зашел узнать, как продвигаются поиски. Тот держался спокойно и, что удивительно, рассуждая о поступке своей дочери, не произнес ни одного осуждающего слова. А между тем Луций часто думал, каково же смотреть в глаза окружающим этому гордому патрицию, чью жизнь до сего времени можно было считать безупречной? Сам не зная почему, Луций проявил в беседе с ним непростительную резкость, после чего Марк Ливий заявил, что сам займется поисками. Он сказал, свадьбу Децима пришлось отложить на месяц, – по-видимому, за этот срок они надеялись отыскать Ливию. Марк Ливий обращался к гадателям, авгурам, и те заверили, что его дочь жива и скоро вернется домой.
      Луций слушал с плохо скрываемым раздражением. «А как же я? – хотелось выкрикнуть ему. – Что должен думать и чувствовать я?! Как мне теперь жить?!»
      …Погода благоприятствовала путникам – они без приключений добрались до Коринфского залива, потом до Афин и, почти не задерживаясь, отправились дальше, в сторону островов восточной Греции. Ливия, Тарсия и Элиар, никогда прежде не путешествовавшие морем, были поражены ни с чем не сравнимыми пейзажами диких горных областей легендарной страны, вдоль западных берегов которой пролегал путь в залив.
      Голые рыжие вершины и лесистые склоны на фоне морской и небесной синевы, мрачные, загадочные, суровые – и в то же время неумолимо влекущие к себе изумительной, совершенной первозданной красотой.
      Корабль двигался неспешно, точно некая царственно парящая птица, по бескрайней водной пустыне, которой Ливия любовалась до боли в глазах, до наступления полной, сходной с пустотою безмятежности в душе.
      Ей удалось устроить Гая в общей каюте, а Элиар и Тарсия ночевали на палубе. Однажды, проснувшись еще до наступления рассвета, Ливия поднялась наверх и наткнулась на них, спящих под шерстяным покрывалом. Лицо Тарсии было спокойно, оно хранило отсвет нежности и любви, – кто из них четверых чувствовал себя по-настоящему счастливым, так это гречанка. Она получила то, что хотела: возможность строить планы, на что-то надеяться, жить без вечного ожидания и тревоги. Что касается галла, вряд ли, подумала Ливия, он скоро обретет душевный покой.
      А она сама? Она была даже рада, когда они наконец сошли на землю и отправились в Афины сухим путем: тогда ее вновь захватили дорожные хлопоты, и ей стало некогда думать о том, что беспрерывно терзало сердце.
      После недолгого обсуждения, в котором Гай не принимал участия, конечной целью путешествия они избрали небольшой остров близ Наксоса, один из ничем не примечательных малонаселенных островков восточной Греции. Времени на размышления и сборы оставалось немного: судоходный сезон подходил к концу, а зимовать на материке – и тем более в самих Афинах – было небезопасно. А кто сможет найти их на одном из четырехсот островов, рассеянных в просторах Эгейского моря?
      Так они очутились на чрезвычайно бедном клочке суши с предельно малым количеством пресной воды и небольшим числом жителей, которые в основном занимались тем, что ловили рыбу, да разводили коз и овец.
      Конечно, здесь было очень красиво: достаточно мягкие очертания покрытых низкорослым кустарником, – а местами рыжими соснами – гор, глубокие, тихие бирюзовые бухты с нависшими над ними темно-серыми скалами, в которых были высечены ведущие наверх ступеньки. Кое-где виднелись ярко-зеленые пятна платановых рощ, серебристые – оливковых, а также ряды виноградников и маленькие площадки злаковых культур.
      Путешественники поселились в стоявшем на возвышенности, очень старом и запущенном доме. По слухам, прежде в нем жил то ли философ, то ли поэт, полубезумец, добровольно удалившийся в изгнание и закончивший жизнь на острове. Никто не хотел занимать это жилье, так как оно располагалось слишком высоко: тяжело носить воду, не насадишь полезных растений, да и ведущие наверх ступеньки слишком крутые и скользкие, особенно зимой, в период дождей и ветров.
      Комнатки в доме были маленькие и темные, дворик зарос сорняками – они уже высохли и стояли точно мертвые стражи разорения и покоя. Ограда и веранда местами разрушились, но зато нашлась кое-какая мебель и кухонная утварь, в том числе пифос – сосуд для хранения жидкостей – и пара амфор, правда, все запыленное, закопченное, грязное. Тар сия принесла воды и немедленно взялась за уборку, а Элиар принялся воевать с сорняками – вырывал с корнем, слишком толстые подрубал мечом, складывал и выносил за ограду.
      Ливия села возле кровати, на которую прилег Гай. Он давно ходил сам, но сейчас долгий и крутой подъем утомил его. Они молчали, однако Гай взял руку Ливий в свою и тихонько сжал, выражая единение и поддержку.
      Наведя в комнатах относительный порядок, гречанка вызвалась спуститься вниз и раздобыть какой-нибудь еды. Она вернулась довольно быстро и принесла ячменные лепешки, немного маслин и лука, козье молоко, а потом сказала, что они с Элиаром хотят искупаться.
      – Идите, – ответила Ливия, – мы вас подождем. – Потом прибавила: – Я сама накрою на стол.
      Когда они ушли, молодая женщина неловко произнесла:
      – Здесь красиво и тихо… очень тихо.
      – Да, – отозвался Гай, – подходящее место для изгнания. – И произнес с неожиданной улыбкой: – Самое время начать искренне поклоняться богам. Как сказал кто-то из философов: «Лучше уж верить басням о богах, чем покоряться судьбе, – басни дают надежду умилостивить богов почитанием, в судьбе же заключена неумолимая неизбежность».
      Ливия вспомнила, как Элиар спросил: «Вот тут, в Греции, и находится Олимп, на котором живут боги?» «Да», – ответила Тарсия, а они с Гаем промолчали.
      – В конце концов все получилось так, как ты мечтала, помнишь? – продолжил Гай. – Мы вдвоем на греческом острове…
      – Нет, – промолвила Ливия, заставляя себя глядеть ему в лицо, – не так. Я долго думала и решила: будет лучше, если ты узнаешь прямо сейчас. Раньше это было бы по-другому, потому что раньше я не ждала ребенка от Луция Ребилла.
      Гай смотрел на нее во все глаза, и в этих глазах молодая женщина видела смущение и испуг.
      – Но как же теперь быть? – наконец произнес он.
      – Как ты понимаешь, изменить ничего нельзя. Остается ждать. Перезимуем на острове, а после решим, что делать дальше.
      – Ты уже знала… когда бежала со мной?
      – Догадывалась, – уклончиво промолвила Ливия.
      – А… он?..
      – Ему я ничего не успела сказать.
      – Прости, – тяжело вымолвил Гай, – все это время я был погружен в свои мысли, беспрестанно думал о том, что у меня ничего нет, что я все потерял, что отныне наследие моих предков будет принадлежать неизвестно кому… Мне не приходило в голову, что должна чувствовать ты!
      Ливия ничего не ответила, и так они сидели и молчали еще очень долго, а тем временем Тарсия с Элиаром спустились по высеченной в скале узкой лесенке в небольшую бухту. Тарсия любовалась волшебством света, который окутывал горы некоей трепещущей дымкой, шелковой гладью Эгейского моря – диким, чарующим, гордым пейзажем, совершенно отличным от того, какой она привыкла видеть в Риме. Потом сказала Элиару почти то же самое, что произнесла Ливия, обращаясь к Гаю:
      – Как красиво и тихо! Мне кажется, я всегда мечтала здесь жить!
      Элиар промолчал. Он не мог выразить то, что его тревожило. Когда человек долгое время находится в мире, где правят жестокость, сила, немилосердный случай, веленье безумной толпы, где присутствует вечная война, именно это, вольно или невольно, и становится его настоящей жизнью.
      Море хранило тепло мягкой осени. Тарсия высоко зачесала волосы, свернув их узлом, сняла одежду и, осторожно ступая по песку, вошла в воду.
      Они долго купались, потом улеглись на берегу, и девушка произнесла с неожиданной пылкостью:
      – О, если б мы могли остаться здесь навсегда!
      – Здесь? – удивился Элиар. – На этом острове? Зачем?
      – Я хочу удержать, сохранить то, что имею сейчас, неважно, какой ценой!
      – И что мы станем делать? – спросил он с легкой улыбкой. – Чему я должен научиться? Пасти коз?
      – Почему бы и нет?
      Тогда он коротко, веско произнес:
      – Я воин, Тарсия.
      Она сникла, вновь охваченная глубоким отчаянием.
      – Я знаю. Ты не останешься со мной навсегда. Ты пойдешь дальше, вперед, за богатством и славой…
      – Нет, – перебил он, – мне не нужны ни богатство, ни слава, к тому же вряд ли я когда-нибудь буду настолько прощен богами, чтобы заслужить право властвовать над другими людьми или распоряжаться большими деньгами. Просто я хочу выполнить то, что предначертано судьбой.
      – Что же это?
      – Пока не знаю. Но это никак не связано с мирной жизнью. Еще давно отец говорил всем нам, что мы предназначены смерти, однако надо стремиться к тому, чтобы она не нашла нас слишком быстро, и при этом сохранить достоинство и гордость. Для этого и существует воинское искусство, которое мы должны постигать. Смерти я избежал, но вот… – Он тряхнул головой, словно отгоняя навязчивые мысли. – В общем, я хочу вернуть потерянное и… – Он не успел закончить.
      – Ты любишь меня? – вдруг спросила гречанка.
      – Да.
      – И не боишься потерять?
      Он посмотрел ей в глаза долгим взглядом, потом обнял и… нет, еще никогда им не доводилось до такой степени отпускать себя на свободу – Тарсия даже испугалась столь бешеного порыва страсти, своей и его. Тот час, в течение которого они неустанно сливались в любовном порыве, без конца взбираясь на вершины наслаждения, пролетел как один миг. Потом, обессиленные, они долго карабкались на гору и, вернувшись домой, имели совершенно безумный вид. Ливия это заметила. Она смотрела на рабыню, густые длинные волосы которой стекали по спине, точно живое золото, а в глазах застыло неописуемое выражение – гречанка словно бы все еще пребывала там, на берегу, в объятиях своего друга, – и невольно завидовала ей. Сейчас в жизни Тарсии все было намного проще, чем в ее собственной…
      – Все готово, – сказала Ливия, – садитесь за стол. Думаю, будет лучше, если мы станем есть все вместе.
      Тарсия вздрогнула от неожиданности, а потом внезапно повалилась хозяйке в ноги и принялась говорить. Обливаясь слезами, рассказала все – о том, что Луций отнял у нее письмо Гая Эмилия, а она скрыла это от госпожи…
      Лицо Ливий потемнело, однако она протянула руки и заставила гречанку встать.
      – Неужели ты простишь меня, госпожа? – пролепетала она.
      – Конечно. И я не хочу, чтобы ты по-прежнему зависела от чужой воли, потому отпускаю тебя на свободу. Позднее я совершу это так, как положено по закону, но ты должна знать: с этого момента ты не рабыня.
      На длинных золотых ресницах девушки задрожали новые слезинки.
      – Но мне не нужно, госпожа… Я рада служить тебе…
      – Это поможет твоим будущим детям. Они будут считаться свободными.
      – Да, – сказала Тарсия, – об этом я не подумала.
      Ливия повернулась к галлу:
      – Жаль, что я не могу сделать того же для тебя, Элиар. Но хочу сказать, что ты навсегда останешься моим другом.
      Он усмехнулся:
      – Я не смогу стать твоим другом, госпожа.
      – Почему?
      – Ты – римская матрона, а я варвар, раб-гладиатор. Она окинула его проницательным взглядом:
      – Ты никогда не считал себя рабом, Элиар, это видно. Ты родился свободным, что тоже заметно. И ты ненавидишь римлян…
      Он опять усмехнулся:
      – Не всех… И я ценю твое расположение, госпожа.
      В этот миг Ливия поняла, что в ее жизни появился человек, который во что бы то ни стало придет на помощь, стоит ей только попросить. Он не хотел называться ее другом, но он уже стал им – с того момента, как она решила обращаться с ним как с равным. Теперь в ее судьбе были или недруги или друзья – другого разделения просто не могло существовать.
      Нисколько не смущаясь, Элиар первым сел за стол; несколько поколебавшись, гречанка последовала его примеру. Когда Ливия вышла в соседнюю комнату, чтобы позвать Гая, тот спросил:
      – У нас новые порядки? Едим с рабами?
      – Эти люди спасли тебе жизнь, – тихо сказала Ливия. – Без их поддержки нам придется нелегко.
      – Странная пара, – заметил Гай.
      – Главное, они любят друг друга.
      Ели в молчании. Мужчины отнюдь не стремились общаться между собой, слишком уж они были разными, Тарсия еще не пришла в себя после случившегося, Ливия, погруженная в раздумье, тоже хранила безмолвие. Она думала о том, что если Элиар еще способен чем-то занять себя (хотя бы посвящать время хозяйственным заботам и делам), то что станет делать Гай в долгие и, возможно, ненастные зимние дни, здесь, где нет не то что книг, а даже принадлежностей для письма?
      После обеда Ливия решила рассказать Гаю о признании Тарсии.
      – Как ты считаешь, – сказала она, – Луций причастен к тому, что тебя занесли в списки?
      – Не думаю, – мягко отвечал Гай, хотя на самом деле думал иначе.
      Он не хотел зря тревожить Ливию: на ее долю и без того выпало много тревожных дум.
      Последующие дни были заполнены хлопотами: Элиар закончил уборку двора, прочистил дымоход, Тарсия раздобыла жаровню, овчины, чтобы устроить мягкие и теплые постели. Ливия помогала гречанке наводить порядок в комнатах, они вместе спускались вниз за едой, молоком и вином. А Гай… Он бродил по острову, полный каких-то дум или лежал на кровати, молча глядя в потолок. Любил ли он ее до сих пор? О чем размышлял? Ливия не опускалась до расспросов. Иногда ночью, лежа без сна, слышала сладкий шепот гречанки и галла, занимавших соседнюю комнату. Что касается их с Гаем, между ними сохранялись целомудренные отношения, что казалось вполне естественным. В конце концов они не были близки с тех пор, как она стала принадлежать другому мужчине.
      Однажды Ливия призналась Тарсии, что ждет ребенка от мужа, – ответом был взволнованный блеск глаз и робкое, сочувственное прикосновение руки.
      – Все будет хорошо, – сказала девушка.
      – Я надеюсь.
      – Я бы не хотела уезжать с острова, – призналась Тарсия. – У меня предчувствие, что я вновь расстанусь с Элиаром. Он говорит, что предназначен смерти, между тем как мне кажется, именно мы, женщины, лучше знаем, что есть жизнь и смерть, и не стремимся ко многому, тогда как мужчины хотят неизвестно чего…
      И Ливия только вздохнула, думая о том, как отнесся бы к ее новости Луций и как относится Гай. Луций никогда не говорил, что хочет детей, да и теперь вряд ли поверил бы в свое отцовство, а Гай… Что ж, ведь это не его ребенок. К сожалению, не его.
      Ливия закрыла глаза, чувствуя, как по щекам текут обильные горячие слезы. Надо держаться. Ведь ей еще многое предстоит вынести. Нужно выжить – пусть даже она останется совсем одна, презираемая и отвергнутая всеми. Она не станет надеяться ни на богов, ни на людей – только на себя, на свою волю, душевные силы и… любовь. Да будет так.
      И вот пришла зима; иные дни были солнечны и по-прежнему теплы, а порой наступало ненастье, и тогда пейзаж казался до боли однообразным и тоскливым: свод мрачных туч, бессильно повисшие мокрые ветви кустарников, окутанные влажной дымкой горы, и всюду – мельчайшая дождевая пыль. Море из мутно-голубого становилось темным с барашками пены, волны с грохотом катились по гальке, разбивались о скалы, и тогда только и оставалось, что слушать вой ветра, сидя на овчинах возле пылавшей огнем жаровни. Ливия напрасно боялась: у них нашлось занятие, и не одно. Неожиданно она сама отыскала выход: в один из темных вечеров, когда за стенами домика бушевал ливень, а четверо его обитателей были погружены в тягостное молчание, молодая женщина взялась пересказывать содержание поэм Гомера. Затея имела успех: Гай спорил с нею из-за каких-то деталей участия богов в судьбе Трои, Элиар живо интересовался подробностями битвы греков с троянцами, вооружением и способами защиты, Тарсию интересовала любовная линия. Затем настал черед приключений Одиссея… Так они проводили вечера, исподволь сближаясь, узнавая друг друга с неких неожиданных сторон.
      Так, однажды Элиар сказал Тарсии: «А ведь история этого римлянина (он имел в виду Гая) во многом похожа на мою собственную. Он тоже в одночасье потерял все, что имел, и даже не может вернуться на родину, потому что там его ждет смерть». «А ты хотел бы вернуться в Галлию?» – спросила девушка. И он коротко отвечал: «Нет».
      Если Ливию Элиар называл госпожой, то к Гаю обращался просто по имени. Сначала тот с тайным возмущением передергивал плечами, а потом привык. И однажды попросил галла: «Научи меня владеть мечом». Бросив на него быстрый взгляд, Элиар спросил: «Зачем тебе?». «Боюсь, без этого умения мне не выжить», – сказал Гай.
      Элиар смастерил два щита, два деревянных меча, и маленький дворик превратился в площадку для боя. Пока гладиатор немилосердно муштровал своего ученика, Тарсия заботилась о госпоже: не позволяла Ливий в одиночку спускаться по лестнице, следила, чтобы она тепло одевалась и хорошо ела…
      Да, и Ливий, и Гаю приходилось нелегко здесь, где пища была однообразна и скудна и остро ощущался недостаток воды: не помоешься лишний раз, не постираешь одежду…
      Так они провели пусть короткую, но суровую зиму. А потом наступила весна. И тогда Гай сказал:
      – Я поеду в Афины. Не могу жить, не зная о том, что творится в мире.
      У него явно имелись какие-то планы – Ливия это чувствовала. В ней боролись два противоречивых желания: с одной стороны, она не хотела, чтобы ее ребенок появился на свет на острове (хотя Тарсия и уверяла, что ее страхи совершенно напрасны), с другой, – боялась ехать в Афины, понимая, что вслед за этим может последовать разлука с Гаем.
      А возвратиться в Рим, к Луцию, она уже не могла.

      И вновь перед глазами была она – белая лента бегущей по горному плато дороги. Вокруг расстилался пламенеющий ковер маков, виднелись мягкие очертания бесчисленных горный цепей, а вдали сверкала синяя полоска моря. А потом дикие отвесные утесы внезапно расступились, открыв пораженному взору путников покрытую изумрудными виноградниками долину.
      Селения, неловко прилепившиеся у подножья гор, казались игрушечными, а жители, навьюченные поклажей или впряженные в повозку мулы и маленькие ослики были похожи на медленно ползущих муравьев.
      После жизни на острове и путешествия по безлюдной горной дороге Афины ошеломили и оглушили Ливию. Греческие дома существенно отличались от жилых построек римлян: они не имели наружных окон, повсюду вдоль улиц тянулись унылые слепые ряды каменных оград. Но тем более оживленными казались публичные места: площади, рынки.
      Именно здесь путники узнали основные новости: в результате проскрипций только в Риме было уничтожено триста сенаторов и две тысячи всадников (среди казненных были и очень известные личности, в том числе, знаменитый оратор Цицерон), и это, не считая тех, кого убили по ошибке. А тем временем организаторы заговора против Цезаря, Брут и Кассий, формировали во Фракии армию республиканцев, причем при сборе средств не гнушались грабежом и насилием. И все-таки эта армия являлась последним оплотом Республики, к Бруту и Кассию примкнула вся старая аристократия…
      Решающая схватка была еще впереди.
      …Шла вторая половина месяца таргелиона, соответствовавшая римскому юнию (июнь), – к счастью, еще не самое жаркое время в Аттике. Ребенок Ливий должен был появиться на свет недели через три.
      Четверо беглецов временно поселились в Афинах, недалеко от гавани, близ Пирейской дороги. Ливия выходила из дома лишь по вечерам, спустив на лицо полупрозрачное покрывало. Гай не стеснялся сопровождать молодую женщину, несмотря на то, что даже свободные одежды не могли скрыть ее большой живот. Впрочем, их, конечно, принимали за супругов.
      Хотя Гай обращался с Ливией ласково, она не могла не чувствовать возникшего между ними отчуждения. Он замкнулся в себе и не стремился обсуждать с нею какие-либо важные вопросы. Он ждал. Чего? Появления на свет ее сына или дочери? Ливия видела, с каким вниманием он прислушивается к речам молодых нобилей, призывающих к войне за Республику. Что это могло означать?
      То, чего она ждала со смешанным чувством нетерпения и страха, случилось в греческом скирофорионе, в день Венеры, в римские ноны юлия, (пятница, 7 июля). Ливия почувствовала первые признаки начавшихся родов еще в полдень и послала Тарсию за врачом-греком, с которым познакомилась по приезде в Афины.
      Через пару часов Ливия уже лежала на кровати; в ее широко распахнутых глазах было напряжение, мужество и – безмерный испуг. Сидящая рядом Тарсия одной рукой нежно сжимала пальцы госпожи, а другой то и дело отирала пот с ее бледного лица. Было душно и жарко, на город наползла знойная мгла, небо превратилось в безжизненную блекло-голубую равнину, посреди которой пылало огромное жестокое солнце.
      Хотя комната была затемнена, это мало что меняло: вскоре Ливий стало казаться, будто ее постель насквозь промокла от пота. Ей было страшно неуютно и очень одиноко в этой чужой комнате, чужом городе – пусть даже в легендарных Афинах. В те медленно текущие часы и минуты, когда все должно было свершиться, она совсем не ждала появления ребенка, так, как того, наверное, следовало ждать. Она просто жаждала избавиться от душевного и телесного бремени, которое мучило ее, лишало сил, не давало покоя.
      Порой ей чудилось, будто она спала все это время и вот теперь проснулась в тоске и отчаянии; сейчас ей казалось, будто она всегда поступала неправильно. Почему она в Афинах, а не в Риме? Что ждет ее дальше? Каждое последующее мгновение жизни таило в себе мрак неизвестности. Ей ни за что не следовало выходить замуж за Луция, но и бежать с Гаем не нужно было тоже…
      Боль немилосердно впивалась в тело, потом отпускала, затем возвращалась снова и захлестывала еще более жестокой волной. Мысли кружились в голове, беспорядочно сталкиваясь, неясные, путаные, противоречивые… Гречанка утешала ее, как могла, а врач ворчал, упрекая роженицу в том, что она совсем ему не помогает.
      Промучившись более трех часов, Ливия попросила пить и пила с жадностью, точно после дня, проведенного в пустыне, а потом упала на подушки в новом приступе боли.
      Вдруг ее мозг пронзила вспышка света и одновременно тело словно бы опоясал огненный смерч… А после… все стихло так внезапно, что Ливия не была уверена в том, что не переселилась из окружавшей ее действительности в какой-то иной мир.
      Она лежала, не двигаясь, мысли являлись и улетали прочь, едва касаясь сознания, и все вокруг, казалось, пребывало в тишине и покое.
      Вдруг Ливия услышала взволнованный, радостный голос Тарсии:
      – Девочка! Она родилась в день Венеры – хороший знак!
      Молодая женщина открыла глаза и увидела, что ей показывают ребенка, маленького, красного, кривящего рот в первом жалобном крике.
      Она понимала, что это ее ребенок, но не могла в это поверить.
      – Ты нашла кормилицу, госпожа? – спросил врач по-гречески.
      – Нет, – слабым от утомления голосом отвечала Ливия. – Я решила… сама. Неизвестно, где я окажусь в ближайшее время, а ребенок должен иметь пищу.
      После ее обтерли водой и укрыли, и она спала усталым, но спокойным сном, а когда пробудилась, ребенок был уже выкупан, крепко спеленат и снабжен необходимыми амулетами.
      Ливия приподнялась на подушках, и Тарсия подала ей девочку. Тельце ребенка казалось совсем легким и согревало каким-то особым уютным теплом, кожа была желтовато-смуглой, а глазки – жемчужно-серыми. Редкие волосики на голове имели светло-русый цвет.
      «Она будет похожа на Луция», – подумала молодая женщина.
      Пока что она не испытывала к дочери какой-то особой нежности, но ей было приятно держать ее на руках.
      Когда ребенок насытился и уснул, Тарсия унесла его, чтобы положить в колыбель, и тогда в комнату Ливий вошел Гай Эмилий.
      Она не ожидала его прихода и потому напряженно мочала. Гай смотрел ей прямо в глаза, и она тоже не отводила взгляда. И видела свое отражение, точно в темном стекле.
      Он присел на край кровати и спросил:
      – Все в порядке?
      Ливия безмолвно опустила ресницы. Ее глаза тихо светились, в них не было ни печали, ни вызова, ни упрека, лишь какое-то непонятное настороженное выражение.
      – Я боялся за тебя, – сказал он, и в этих словах отразились те многие чувства, которые он почему-то скрывал от нее столь долгое время. Потом спросил: – Как ты хочешь назвать ребенка?
      – Зачем ты спрашиваешь? Как бы я ни хотела ее назвать, хоть Афиной, она – Аскония, Гай.
      Они помолчали. Взгляд его красивых, темных, задумчивых, с оттенком грусти глаз блуждал где-то далеко, сейчас Гай мысленно находился там, куда Ливия не могла последовать за ним.
      – Хорошо, что это девочка, – заметил он после неловкой паузы. – Мальчик – гордость, наследник, хотя девочка… тоже собственность Луция.
      На ее лице появилось выражение, говорящее о поистине безграничном терпении нести бремя судьбы и одновременно – о непокорности, твердости духа, приверженности тому, что она избрала для себя сама и только сама.
      – Она – моя. Только моя. Я не знаю, хотел ли Луций иметь детей, мы никогда об этом не говорили. Теперь уже неважно, что он думал на этот счет. Наверное, я поступаю неправильно, но… я не стану ему сообщать. Пусть все останется, как есть. Пока…
      Она ждала, что скажет Гай, но он молчал. Хотя желал сказать ей так много… О том, что еще не до конца справился с тем, что обрушилось на него, что считал обладание деньгами, землями, рабами чем-то самим собой разумеющимся и сейчас боится даже подумать о том, что станет делать после того, как весь его мир рухнул, развалился на части, превратился в пыль!
      И все-таки он произнес другое:
      – Скажи правду, сейчас ты не жалеешь о том, что тебе пришлось покинуть Рим?
      Ливия долго молчала, натянув покрывало до самого подбородка. На ее бледном, осунувшемся лице ярко блестели полные особой глубины и неисцеленной печали зеленовато-карие глаза.
      – Не знаю, – тихо промолвила она.
      – Ладно, – мягко произнес Гай, – поправляйся. Думаю, мы еще вернемся к этому разговору.
      Прошло чуть больше месяца. Девочка хорошо спала и ела; поскольку ребенком самозабвенно занималась гречанка, на долю Ливий выпадало не так уж много забот, и она очень быстро поправилась. Стояли жаркие, настолько ослепительно-солнечные дни, что невозможно было поднять взор наверх, туда, где застыло неподвижное море густейшей синевы. Чуть легче становилось ночью, волшебной греческой ночью с несметными звездами и благоуханием цветов, когда жар раскаленной почвы, казалось, стихал и могучий ветер нес свежесть и прохладу близкого моря.
      Афинские ночи не были похожи на римские, в глубине их непроницаемой черноты таилось нечто необузданное, дикое. Возможно, из-за морского воздуха или же оттого, что здесь Ливия чувствовала себя свободной от обычаев, традиций, слухов и сплетен.
      Теперь ей приходилось вставать очень рано, но она любила эти утра, лучезарно-ясные в зените, со сгущавшимся на горизонте солоноватым туманом, с прозрачным, без малейшего волнения воздухом и щекочущей тело прохладой. Глядя на круживших в недосягаемой вышине птиц, Ливия обхватывала руками обнаженные плечи и слегка сжимала пальцы. В такие минуты ей хотелось жить и любить с новой силой.
      Однажды поздно вечером, когда она уже легла спать, но еще не заснула, ей вдруг послышался неясный шорох, как будто кто-то осторожно крался, почти бесшумно ступая по каменному полу. Ливия тревожно замерла, зажав в кулаке край легкого покрывала. Из-за жары она спала обнаженной, чего никогда не стала бы делать в Риме. Вряд ли в дом мог проникнуть чужой, но… Она напряглась, готовая закричать.
      – Тише! Это я! – прошептал знакомый голос, и почти в тот же миг Ливия увидела темную фигуру, которая быстро пересекла небольшое пространство комнаты.
      В следующую секунду легким уверенным движением откинув покрывало, он скользнул в постель и сразу же прильнул к Ливий горячим, жадным, раскованным телом, сжав ее в объятиях так, что она едва могла дышать.
      – Ливилла! – прошептал он.
      Он искал ответа у ее губ, и губы дали ответ, и тело дало ответ, какой оно почти никогда не давало Луцию. Ливия не стала подавлять желание быть с Гаем, не стала, потому что чувствовала: ей никогда не вырвать из сердца безмерную тягу к нему – корни все равно останутся, и появятся новые ростки.
      Она не помнила, что говорил ей Гай, но она знала, что своими словами он зачеркнул все, что прежде могло их разъединить: непонимание, неуверенность, страх. В эти мгновения прошлое, равно как настоящее и будущее, потеряло значение, Ливия не чувствовала себя стесненной ничем: ни стыдом, ни совестью, ни моралью. Действительность распалась на множество ярких осколков, разум склонился перед страстью и замер, померк.
      Гая сводило с ума зрелище ее запрокинутой головы, гибкой шеи, приоткрытых, словно в безмолвном стоне губ, живой волной рассыпавшихся по постели волос…
      Однажды, будучи еще совсем юным, он спускался верхом с высокой горы. Вокруг были опаленные, изъеденные солнцем и ветром рыжие вершины, и камни с шуршанием сыпались из-под копыт коня… Тогда его охватил безумный восторг, чувство полноты жизни, свободы, слияния со всем, что существует на свете. Он был это солнце, и эти горы, и этот ветер… Сейчас он ощущал почти то же самое, ему чудилось, будто он вернул то главное, что, казалось бы, утратил навсегда: яркость красок и свет в душе, любовь к жизни и неиссякаемую надежду.
      Это была первая ночь, которую они с вечера до рассвета провели вместе, в постели, и, проснувшись, Ливия откинула покрывало и села на кровати, и все было так ясно, что не требовались никакие слова.
      Но Гай должен был сказать и сказал, взяв ее за руки и слегка притянув к себе:
      – Теперь ответь, что мне делать, Ливилла?
      Она смотрела непонимающе, тогда Гай продолжил:
      – Я все объясню и… еще раз попрошу прощения за то, что держался с тобой несколько холодно и даже, как тебе, наверное, казалось, равнодушно. На самом деле я любил тебя и люблю, просто тогда я еще не принял окончательного решения… Думал, возможно, нам придется расстаться. Я собирался вступить в республиканскую армию, сделать попытку отвоевать то, что у меня отняли не по праву, но… Эта ночь взяла меня всего, целиком, и теперь я думаю: есть другой выход. Ты что-нибудь слышала о Сексте Помпее, сыне Помпея Великого? Он основал на Сицилии морскую державу и принимает к себе изгнанников и беглых рабов. Если ты решишься поехать со мной и перед отплытием из Афин пошлешь Луцию сообщение о том, что разводишься с ним, мы сможем пожениться в Сиракузах. Девочку я удочерю и дам ей свое имя. Что ты выбираешь?
      – Конечно, я поеду с тобой, Гай, – спокойно и серьезно отвечала Ливия.
      – Мы начнем все с начала, верно? – произнес он, стараясь улыбаться как можно беззаботнее. – Ведь недаром говорят: прошлое никогда не бывает ценнее будущего.
      Она не спорила, но и не соглашалась, просто смотрела ему в глаза, и Гай вдруг понял, что никогда не сможет владеть ею так, как владел раньше – ее помыслами, ее душой, ибо она утратила девическую доверчивость, наивность, мягкость сердца и стала женщиной – нежной, но твердой, любящей, но мудрой. Никогда уже она не придет к нему сама и не скажет: «Увези меня, Гай! Бежим вместе!» И он должен это помнить.
      …Не прошло и двух недель, как они уже стояли на палубе грузового корабля (которые, как правило, перевозили и некоторое количество пассажиров), следующего в Сиракузы. Это было обычное широкое трехгребное судно с двумя парусными мачтами и открытой верхней палубой, под которой размещался заполненный грузами трюм.
      Видимость была великолепная: справа тянулась волнистая стена Пелопоннеса вся в зеленой пене сосновых лесов, кое-где мелькали причудливо изогнутые красновато-рыжие мысы; исполинские скалы вздымались, точно строгие стражи одиночества и тишины, и не было счета маленьким, уютным, таинственно-пустынным бухточкам. Слева простирались голубые дали моря с редкими золотыми вкраплениями островов, а над головой – небо, небо, небо… Странный, заколдованный в своей неизменчивости мир.
      Как у большинства греческих кораблей, на «Орифии» не было внутренних помещений для пассажиров и матросов, все ночевали на палубе. Ночь… Властная греческая ночь, она отнимала у мира все краски, только море отливало темным серебром в свете огромной луны, зато запахи – соли, смолы, каких-то далеких таинственных растений – становились острее: могучий ночной воздух врывался в легкие, мысли путались, словно бы менялась вся жизнь, а главное – отношение к ней. В Риме существование человека было подчинено заботам и тревогам о будущем, тогда как здесь царило настоящее.
      Наступало утро, и море казалось светлой бирюзой, а хребты далекого горного кряжа, четко вырисовывающиеся на фоне бледного неба, золотились от нависшего над ними огромного красного солнца. Утром все было сложнее, в сознании вновь всплывали вопросы, на многие из которых Гай Эмилий так и не нашел ответа.
      Собственно, принятое им решение было навязано судьбой. За недолгие двадцать шесть лет своей жизни он так и не сумел примириться с тем, что нельзя жить, никого не угнетая и никому не подчиняясь, и вот теперь, поневоле склоняясь перед неким непонятным, всевластным законом, повелевавшим ему идти дальше, приняв прошлое и будущее как данность, он не мог не роптать.
      Гай любил Ливию, но сейчас он не оставил бы ее даже в том случае, если б потерял к ней всякое чувство, он не смог бы отправить ее в Рим, к Луцию, хотя понимал, что она пережила бы и это.
      Ливия с интересом расспрашивала его про остров. Что он мог ответить? Жестокое солнце, жара, унылое безводное пространство, горбатая иссушенная земля. Гай знал и другое: даже если человек, к которому он собирался обратиться за помощью, согласится принять участие в его судьбе, самое большее, на что он может рассчитывать, – скромное существование без угрозы голодать и носить одну единственную тунику, но и без малейшей возможности чего-то добиться в жизни.
      Гай чувствовал, что никогда не сумеет заставить себя выслуживаться, даже ради семьи. Семья… Хотя Ливия уверяла, что ей не нужно ничего большего, чем быть рядом с ним, Гай не был в этом уверен. В Риме она жила совсем иначе: он видел украшения, которые Ливия прихватила с собой, убегая из дома. А ребенок? Гай сказал то, что должен был сказать: что он удочерит девочку и даст ей свое имя, но… Все-таки это был не его ребенок, и он не испытывал к нему никаких чувств. А если появятся свои дети? Что он сможет сказать, а главное – что оставит сыну? Клеймо изгнанника?
      Элиар довольно охотно согласился плыть в Сиракузы, после того Гай Эмилий сообщил ему, что Секст Помпей зачисляет беглых италийских рабов в свою армию на правах свободных воинов. Правда, Гай подозревал, что гречанка ничего не знает об этом разговоре, потому как она по-прежнему выглядела спокойной и счастливой. Он посмотрел на девушку, лицо которой в обрамлении похожих на золотую пряжу волос выглядело удивительно просветленным. Ливия поведала по секрету, что перед отъездом Тарсия ходила к известной афинской прорицательнице, и та предсказала гречанке, что та воспитает двоих сыновей, один из которых сумеет снискать признание и славу при будущем правителе Рима. Гай посмеялся и заметил: «Лучше б она сказала, кто будет этим правителем!»
      Потом он взглянул на Ливию, на ее уже позолоченное солнцем, едва прикрытое легкой туникой тело, улыбку и взгляд, словно бы ускользающий куда-то вдаль и, чувствуя тепло руки молодой женщины, думал о том, что ее присутствие дарит ему ощущение чего-то бесконечно надежного, близкого и родного. Она казалась такой открытой, чутко откликающейся на властный зов любви и жизни, по-своему очень уверенной и смелой… И он говорил себе: «О, боги, сейчас я имею то, что воистину обретаешь только раз в жизни. Глаза Ливий – зеркало, в котором отражается весь этот мир с его противоречиями, и я должен принять его таким, каков он есть, хотя бы ради нее. Я просто обязан быть счастливым».
      Они уединились в укромном уголке в задней части палубы и стояли, держась за руки, внимая соленому дыханию бескрайнего моря. Сейчас, во второй половине дня, оно потемнело, приобрело насыщенный сине-зеленый цвет, волны казались тяжелыми, они перекатывались одна за другой, и весла вздымали в них ослепительно-белую бурлящую пену.
      Без конца тянулась заунывная песня гребцов, созвучная плеску волн, – точно разматывался огромный клубок пряжи, виток за витком, медленно, ритмично, спокойно.
      По лицу Ливий скользили быстрые тени, а ее зеленовато-карие глаза казались неожиданно прозрачными.
      – Странная страна Греция, – сказала она, глядя на тонущие в синей дымке знойного воздуха, поросшие можжевельником далекие плоскогорья. – Безмятежность, чистота, четкость форм… Между тем все это обманчиво – жизнь здесь сурова: летом зной, зимою ветра, много голого камня и слишком мало воды.
      – Зато обитателям этого края свойственно особое, молчаливое, даже не всегда осознанное понимание истины. Нам, римлянам, этого не дано.
      Ливия не ответила. О чем она думала? Гай не решался спросить. Он знал, что перед отплытием на Сицилию она нашла человека, который ехал в Рим, и передала с ним письмо Луцию. Что она написала? Сообщила, что разводится с ним и только, или попыталась что-либо объяснить?
      Гай невольно сжал ее руку. Его ли вина, что жизнь так измельчала? Он не хотел, чтобы все свелось только к борьбе за убогое, голое существование, когда повседневные дела вытесняют все мысли о красоте, любви, о том вечном, что так или иначе присутствует в жизни.
      – Я не желаю проживать деньги, которые ты взяла у Луция, – с едва заметным вздохом произнес он. – Будет лучше, если мы постараемся их вернуть.
      – Это возможно, – ничуть не удивившись, отвечала Ливия. – Собственно, мы потратили не так уж много. Драгоценности по праву принадлежат мне. Чтобы собрать недостающую сумму, продадим несколько украшений и перешлем деньги в Рим, а оставшегося нам хватит самое меньшее на несколько месяцев. Наверное, придется купить дом и пару рабов?
      – Мне вовсе не хочется, чтобы ты отказывалась от своих драгоценностей.
      Ливия улыбнулась:
      – Не думаю, что они понадобятся мне в Сиракузах! К тому же при виде этих украшений меня охватывают не слишком приятные воспоминания.
      На самом деле эти воспоминания, скорее, можно было назвать тревожными, внушающими чувство вины. Ливия сухо, в двух строчках, сообщила Луцию о разводе, написать же отцу и вовсе не достало сил. Это было несправедливо, жестоко, и иногда молодой женщине даже хотелось, чтобы муж не получил ее послание. Пусть все умрет, растворится в безвестности – и его вопросы, и возмущение, и обида. И ее вина.
      Погруженный в раздумья Гай продолжал молчать; он рассеянно следил взглядом за двумя странными кораблями, идущими со стороны открытого моря наперерез «Орифии». Откуда они взялись? На юго-востоке была кучка небольших, по большей части необитаемых островов – они могли приплыть оттуда, но… Спустя мгновение Гай сжался от неумолимого предчувствия беды. Это были обыкновенные греческие триеры, но ведь пираты никогда не строят своих судов, а используют те, что удалось захватить в боях. Во время успешной морской кампании Гнея Помпея в 731 году от основания Рима пиратство в Средиземноморских водах было ликвидировано, но после смерти Цезаря, во времена политической неразберихи и агонии Республики пираты вновь подняли голову. Лишенные былой организованности, растерявшие прежнюю уверенность и дерзость, они прятались в лабиринтах островов, изредка совершая внезапные стремительные вылазки. Теперь пиратские команды состояли из избежавших наказания преступников, беглых италийских рабов, разного рода ссыльных, словом, из всякого сброда.
      Вскоре опасения Гая подтвердились – он услышал, как начальник гребцов приказал увеличить скорость; также было велено поднять запасной парус. Почти до боли сжав руку Ливий, Гай коротко поведал ей о том, что случилось. Она глядела с безмерной тревогой, но не поддалась смятению чувств и слушала доверчиво, внимательно, не перебивая. Они вместе нашли Тарсию и Элиара – Ливия забрала у гречанки ребенка. Дурная весть стремительно облетела судно – пассажиры сгрудились у края палубы и глядели на приближавшиеся корабли. Расстояние между ними неуклонно уменьшалось – пиратские галеры были несравненно легче грузового корабля, а пользы от парусов почти не было – дул слабый бриз.
      Гай Эмилий ждал – что еще оставалось делать? – неминуемой трагической развязки. Будущее вновь представлялось ему страшной бездной. В одночасье потерять то, ценность чего он еще не успел до конца осознать! К мрачному признанию действительности невольно примешивалось чувство недоумения. Почему, за что? Хотя, наверное, он понимал. Гай помнил, чем утешался последнее время. «Что такое Рим? – спрашивал он себя. – Это могущество, лишенное божественного разума, богатство без совести, правосудие без справедливости. О нем не стоит жалеть». Он решил сотворить из несчастья счастье, превратив место изгнания в убежище; все обдумав и взвесив, предъявил богам свой счет, решил, что взамен потерянному богатству они даруют ему полную радости и восторгов любви жизнь с Ливией. Он забыл о том, что боги смеются слишком жестоко, их смех – смертоносное оружие для тех, кто возомнил, будто способен использовать волю бессмертных по своему разумению.
      Между тем та горстка мужчин, что имела оружие, приготовилась к защите. Хозяин корабля, грек, призывал их отказаться от своего намерения и умолял сдаться без боя: «Иначе они перебьют нас всех!»
      Охваченный душераздирающим волнением, Гай невольно поймал его взгляд.
      – Что они делают с пленниками?
      – Вам нечего бояться, – торопливо произнес грек. – Ведь вы римляне, у вас наверняка есть друзья и покровители, которые внесут выкуп, и вы обретете свободу. Мне хуже – я лишусь корабля, груза и рабов. Лишь бы сохранили жизнь…
      Когда стало совершенно ясно, что «Орифии» не уйти от преследования, гребцам было велено сложить весла. Ливия с ребенком на руках и Гай Эмилий застыли на палубе в мрачном ожидании среди других пассажиров.
      Прошло четверть часа – пиратские галеры не спеша, деловито окружили «Орифию» с двух сторон, с их бортов были перекинуты абордажные мостики, и на палубу ринулась разношерстная громкоголосая орава морских разбойников. Их численность вдвое превышала количество мужчин на «Орифии», тем более что последние не имели почти никакого оружия.
      Пираты сразу взялись за дело: разоружили немногочисленную охрану, развели по сторонам мужчин и женщин, вытолкнули на середину хозяина корабля, кормчего и начальника гребцов. Во избежание неожиданностей рабов наспех приковывали к решетчатым стенам в подпалубном пространстве корабля. Внезапно какой-то человек (Ливия с изумлением узнала в нем Элиара) мощным рывком прорвался сквозь неприятельское кольцо и с разбегу бросился в море.
      Проплыв под водой довольно значительное расстояние, он вынырнул далеко в стороне от корабля и теперь быстро, не оглядываясь, удалялся прочь.
      Главарь пиратов набросился на своих подчиненных с бранью, но вскоре с усмешкой махнул рукой. Гай понял, что он имел в виду: до суши было не меньше двухсот стадий, к тому же вдоль берега почти сплошь тянулись отвесные скалы.
      Дошел черед и до Гая; тогда он выбросил вперед руку с инстинктивным презрением к покорности существам низшего порядка и крикнул:
      – Не прикасайтесь ко мне!
      – А кто ты такой? – тотчас спросили его.
      Гай молчал; он слышал о неистребимой ненависти пиратов к римским патрициям. Иногда их швыряли в море, даже пренебрегая предложенным выкупом.
      – Это римские граждане, – поспешил заявить теперь уже бывший хозяин «Орифии», – он и вон та женщина.
      Глаза главаря, плотного мужчины лет сорока, говорящего как на греческом, так и на хорошей латыни, сузились и потемнели.
      – Римлянин? – С этими словами он схватил Гая за одежду так, что ткань затрещала и поползла. – Не желаешь ли за борт?!
      Пираты одобрительно загудели.
      – Нет! – выдавил Гай, подумав о Ливии и ее ребенке. – За нас могут дать выкуп… Требуйте что угодно, только не трогайте женщину.
      – Десять талантов за каждого из вас! Согласны?
      – Да.
      Главарь небрежно кивнул – Гая и Ливию отвели в сторону. Их оставили под охраной двух человек, тогда как часть остальных пассажиров перегнали на пиратское судно, связав попарно. Хозяина корабля и двух начальников команды бросили за борт, крепко скрутив ремнями, после чего разбойники принялись исследовать груз и отбирать у пленников ценные вещи. Собственно, добыча была невелика: на «Орифии» не оказалось ничего такого, что можно было бы с выгодой продать на берегу, не считая, конечно, рабов. Самое страшное, Тарсии предстояло разделить участь этих несчастных. Ливия озиралась в поисках своей гречанки, но ее не было видно. Одеревеневшими пальцами она прижимала к груди ребенка, – к счастью, девочка недавно поела и теперь спала безмятежным сном.
      Выбрав момент, Гай произнес, глядя прямо в глаза молодой женщины:
      – Послушай меня, Ливилла! Возможно, скоро нас разлучат, потому я скажу сейчас: ты должна написать своему отцу. Десять талантов – очень большая сумма, но, думаю, Марк Ливий не пожалеет ничего, чтобы тебя спасти.
      Внезапность несчастья подействовала на него отупляюще, сейчас он даже не чувствовал отчаяния. Возможно, было бы лучше, если б Ливия испытывала то же самое. Но ее губы дрожали, а потемневшие от душевной боли глаза были полны слез.
      – И мне придется ехать в Рим без тебя?!
      – Не знаю. Но даже если и так, ты должна это сделать хотя бы ради своего ребенка.
      – А как же ты?!
      – Думаю, для меня тоже найдется какой-нибудь выход. На самом деле Гай не видел никаких путей к спасению: у него не осталось родственников, друзей, надежных знакомых, никого, к кому он мог бы обратиться за помощью. Но он старался об этом не думать. Сейчас нужно было позаботиться о Ливий. Пираты могли потерять терпение, разозлиться и тогда… Придется тщательно следить за собой – ни одного неосторожного слова, движения, взгляда.
      Постепенно они оба впали в оцепенение, словно бы спали с открытыми глазами, не шевелились и молчали. Так начался тягостный путь в неизвестность.

      Поселение пиратов представляло собой горстку жалких хижин – ненадежное временное пристанище. Лагерь был расположен в потаенной бухте, укрытой, точно крепостными стенами, крутыми скалами. Дальше, в глубине острова виднелась зелень сосновых крон, заросли розмарина, можжевельника, тимьяна. Теплый аромат душистых растений, бездна пространства – и никаких путей к бегству. Размеренно катились тяжелые валы, близ суши они дробились на мелкие пенные волны, сверкающие на солнце, словно осколки аметиста.
      В самой бухте было тихо. Часть пленников пираты согнали на берег, часть оставили на кораблях. Они решили сегодня же переправить мужчин на материк, а там – на невольничьи рынки: пираты не имели возможности кормить такое количество народа. Судьба молодых женщин была более трагична: их оставили на острове, чтобы, как цинично выразился один из разбойников, «самим опробовать товар».
      Гай стоял на галечном берегу, озираясь по сторонам. Здесь и не пахло богатством, более того – все говорило о тяжелых временах. На большинстве загорелых до черноты, словно бы прокопченных солнцем пиратских лицах застыло выражение какого-то тупого недовольства, непреходящей, вялой злобы. Да, им принадлежало два корабля, очевидно, захваченных в какой-нибудь гавани, но при этом они были вынуждены ютиться на крохотном, каменистом острове, пить скверную воду, есть плохую пищу. Озлобленная, оборванная, грязная свора, они не были объединены ничем, кроме бессмысленной жажды грабить и убивать, – бессмысленной, ибо они не имели возможности по-настоящему воспользоваться захваченным добром.
      Единственное, что они с нетерпением поделили, так это женщин. Тарсия досталась молодому черноглазому черноволосому пирату – он резко мотнул головой, приказывая ей идти вперед. Ливия хотела вступиться за гречанку, но Гай ее удержал.
      – Ты не сможешь ей помочь, – шепнул он, – подумай о себе!
      Их отвели в одну из хижин и немедленно заставили писать письма – через пару часов горстка пиратов отплывала в сторону материка.
      – Пиши, Ливилла, – сказал Гай, осторожно забирая у нее ребенка. Он постарался, чтобы застывшая, словно бы приклеенная к лицу улыбка получилась ободряющей. – Если все получится, к концу месяца ты будешь в Риме.
      Растрепавшиеся от морского ветра пряди густых волос скрыли лицо молодой женщины, но Гай заметил, как на кисть ее руки упало несколько крупных капель. И все же она продолжала писать.
      Ливия хорошо понимала: для того, чтобы стать счастливыми или, вернее, осознать, что они счастливы, после всего случившегося им с Гаем, наверное, понадобились бы годы, но… теперь ей так не казалось.
      Малышка проснулась и раскричалась. Ливия взяла ее у Гая и попросила, чтобы ее оставили одну. Женщину проводили в смежное помещение. Главарь пиратов тоже куда-то вышел, вместо него появился другой человек и встал у стены.
      Гай, придавленный тяжестью своих переживаний и чувством безысходности, не поднимал головы. Он знал, что должен найти какой-то выход для того, чтобы остаться в живых – хотя бы до тех пор, пока Ливия не уедет с острова, но не мог ничего придумать.
      – Почему ты не пишешь? – вдруг спросил пират. Гай Эмилий молчал и не двигался.
      – Ты в самом деле патриций, я вижу, – небрежно продолжал незнакомец. Он говорил достаточно тихо для того, чтобы не быть услышанным кем-то еще. – У тебя должно быть достаточно покровителей и знакомых. Или я ошибаюсь?
      В следующее мгновение Гай Эмилий посмотрел ему в лицо, и проблеск надежды тут же угас: перед ним был бесконечно далекий от аристократического сословия человек. Особым, данной природой чутьем Гай безошибочно угадывал в соплеменниках породу или – отсутствие ее. С обрамленного смоляно-черными волосами худощавого лица собеседника на него с презрительной жестокостью смотрели наглые, жгучие и в то же время немного усталые глаза. Гай узнал пирата, который увел Тарсию.
      – Что молчишь?
      – Не знаю, о чем говорить с таким, как ты, – отвечал Гай, инстинктивно обретая надменную сдержанность истинного аристократа, призванную немедленно отбросить собеседника на десять шагов назад.
      Пират жестко усмехнулся. В его взгляде читалась какая-то сложная мысль и особого рода пристальный интерес.
      – Что, некого просить о помощи? Скажи лучше мне; если признаешься им, – он кивнул на дверь, – тебя утопят, как утопили тех греков. Но сперва вдоволь поглумятся – они ненавидят римлян. Впрочем, как и я.
      Гай прислушался к речи собеседника, – похоже, латынь была его родным языком.
      «Какая-то помесь коршуна с шакалом, порождение эсквилинских трущоб – этих болезненных очагов на теле Рима, – подумал Гай. – Откуда он здесь взялся?»
      – Что ж, – сказал он, – может, и некого.
      – Ты бежал из Рима?
      – Да.
      – Почему?
      – Мое имя было внесено в проскрипционные списки. Я спасался от смерти.
      – Что ж, Рим всегда питался кровью, неважно, чьей.
      – Что ты знаешь о Риме… – тяжело обронил Гай. Его собеседник переступил с ноги на ногу.
      – Побольше, чем ты. Я знаю такой Рим, о каком ты не имеешь никакого представления.
      Гай внимательно глядел в эти недоверчивые суровые глаза, взгляд которых пылал яростью. Куда тут было до тупого смирения тянувшего вечную лямку плебея!
      – Что же я должен делать? – спросил он.
      – Пиши кому угодно, сойдет любое имя. Никто не узнает правды. Я сам отвезу таблички на материк и найду надежного человека, который доставит письмо твоей женщины в Рим.
      – Ее никто не тронет?
      – Нет. Она слишком дорого стоит.
      – Зачем я тебе понадобился?
      – После узнаешь.
      – Ты увел с собой рыжеволосую девушку. Где она?
      – У меня, в моем жилье.
      – Ты можешь что-нибудь сделать для нее? – осторожно спросил Гай.
      – Да я вроде бы уже сделал все, что мог! – откровенно рассмеялся собеседник.
      Гай стиснул в пальцах стилос – его острие провело на дощечке глубокую борозду, похожую на зарубцевавшуюся рану. Потом отшвырнул письмо.
      – Не делай глупостей, – сказал пират. – Пиши. Если б эта рабыня не досталась мне, с нею развлеклись бы все, кто живет на этом острове. С другими поступят именно так. Ну а я не люблю ни с кем делиться.
      – Вы отвезете женщин на рынок?
      – Не сегодня.
      – Отпусти эту девушку в Рим вместе с ее госпожой!
      – Ты слишком многого хочешь! – отрезал пират.
      Взяв табличку из рук Гая, он подозрительно разглядывал ее. Скорее всего, он не умел читать.
      – Как твое имя?
      – Гай Эмилий Лонг. А твое? – спросил он, испытывая смешанное чувство унижения и гнева.
      – Ну, допустим, Мелисс.
      Пират вышел из хижины и перед тем, как отправиться к кораблю, зашел в одну из прилепившихся возле скалы жалких ветхих лачуг.
      Тарсия сидела в углу на куче тряпья, сжав колени и стиснув пальцы рук. Она не поднялась при виде Мелисса, лишь опустила голову и словно бы вжалась в стену.
      С минуту он разглядывал ее, потом отрывисто произнес:
      – Не выходи отсюда, тогда тебя не тронут. Здесь есть вода и немного еды – тебе хватит. Я вернусь через два дня.
      Постояв еще пару секунд, он повернулся и вышел, а девушка осталась сидеть в углу в той же позе. Странно, но следы недавних страданий исчезли с ее лица, оно выглядело отрешенно-спокойным. Она ни о чем не думала, ничего не ждала, она не шевелилась и словно бы не дышала, – на первый взгляд, могло показаться, что в хижине вообще никого нет. Когда начало темнеть, она встала и осторожно выглянула за дверь.
      Море тонуло в тумане, который стлался по воде, поднимаясь вверх, скрывая очертания гор и окружая звезды мягким сиянием. В безветрии особенно остро ощущалось дыхание острова, полного ароматов бессмертника, можжевельника, тимьяна.
      На берегу пылал костер – в его свете свора пьяных пиратов (на «Орифии» было вино) гонялась за одной из рабынь: ее жалобные испуганные крики тонули в их глумливом хохоте.
      Тарсия выбралась из хижины и быстро побежала, то и дело припадая к земле, точно раненая птица, к той хижине, где находились Ливия и Гай. К счастью, рядом никого не было – одни пираты уплыли на материк, другие веселились у костра.
      Девушка осторожно проскользнула внутрь и, увидев Ливию, бросилась перед ней на колени. Мгновение – и их руки сплелись; потянувшись вперед, гречанка прижалась к своей госпоже, спрятав лицо у нее на груди. Ливия взглядом попросила Гай выйти, и он немедленно выполнил ее просьбу.
      – Тарсия, моя бедная Тарсия! Я так рада тебя видеть, хотя… – ее голос дрогнул, – мне нечем тебя утешить.
      – Не надо, госпожа, – сдавленно проговорила гречанка, – мне еще… повезло, потому что он был один. Я… я не сопротивлялась. Он сказал: не хочешь со мной, отдам тебя другим, будет еще хуже. Что делать, если так случилось. Я – рабыня, я ко всему привыкла, потерплю. Главное, чтобы они не тронули тебя.
      «И вправду, если мы еще способны бороться с судьбой, то они просто вынуждены с нею жить. Для них терпение – единственное лекарство от скорби», – подумала Ливия.
      – Я пришла проститься, – сказала Тарсия. – Не знаю, в чьи руки я попаду, но тебя, госпожа, всегда буду вспоминать с благодарностью и любовью. И береги мою дорогую девочку.
      Ливия содрогнулась от этих произнесенных на одном дыхании слов и горячо прошептала, сжав руки гречанки:
      – Где бы ты ни оказалась, я вызволю тебя, обещаю, даже если мне придется перевернуть для этого всю Ойкумену. А потом мы найдем Элиара.
      – Если он жив, госпожа… Я понимаю, почему он бросился в море. Наверное, я бы сделала то же самое, если б… умела плавать…
      Она говорила тонким, надтреснутым голосом, с трудом удерживаясь от рыданий, и Ливия тоже едва могла сдержать слезы.
      Когда Тарсия ушла, Ливия сидела молчаливая и задумчивая, точно окаменевшая.
      Вошел Гай, безмолвно опустился рядом с нею и замер, прижав Ливию к себе.
      – Что с нами будет? – наконец сказала она.
      – Не знаю, – вздохнул он. – Когда у меня отнимают то, что принадлежит мне по нраву, я понимаю, что это уже не я. Когда человек, которого я презираю, пытается вступить со мною в сговор и я вынужден беседовать с ним едва ли не на равных, я чувствую, что это тоже не я.
      – Что бы ни случилось, если я люблю тебя, это все-таки я, – сказала Ливия.
      – Я тоже люблю тебя, Ливилла, и с тобой я, наверное, многое сумел бы вынести, но вот без тебя…
      – Ты должен жить, Гай, обещай, что ты будешь жить. Он ничего не ответил, только крепче сжал ее руку. Эта недоговоренность, легкое наивное притворство тонкой стенкой ограждали их души от смертельной горечи и страха. Оба понимали, что означает грядущая разлука. В ближайшие годы Гай (если он волею богов благополучно выберется с острова!) не сможет приехать в Рим, и едва ли Ливия сумеет вырваться оттуда. Они расставались надолго, если – не навсегда.
      Мелисс вернулся через день и сообщил, что письма отправлены в Рим, – к табличке Ливий было приложено одно из ее украшений. Оставалось ждать ответа.
      Обитатели островка продолжали жить своей убогой и жалкой жизнью. Часть женщин отвезли на портовый рынок, другие оставались на острове. Днем они мололи зерно и готовили еду, ночью утоляли плотский голод своих временных хозяев.
      Тарсия продолжала жить в хижине Мелисса. Он обращался с нею ни плохо, ни хорошо – как с вещью. Иногда он был настойчив и груб, а в другой раз его вдруг охватывали жестокие, обольстительные воспоминания, и тогда он нежно гладил волосы девушки и исступленно ласкал ее тело. Для Тарсии было лучше, когда, получив свое, он оставлял ее в покое, чем если он засыпал, сжимая ее в объятиях. Они почти не разговаривали, лишь иногда он отдавал ей какие-то короткие приказы.
      Слегка очнувшись от первых потрясений, движимая извечными женскими инстинктами, гречанка прибралась в хижине и умело распоряжалась скудными запасами продуктов. Мелисс позволял ей ежедневно пополнять запасы пресной воды из источника, бьющего в расщелине скалы, чтобы она могла мыть волосы и стирать одежду. Тарсия видела, как смотрят на нее другие мужчины, но ни один не смел дотронуться до нее. Пираты избегали связываться с Мелиссом: хотя он и слушался приказов главаря, но в то же время умудрялся сохранять определенную независимость. Случалось, он пил вместе с другими, но никогда не напивался допьяна. И больше не делал никаких попыток заговорить с Гаем.
      Так прошло чуть больше месяца. Стоял разгар жаркого средиземноморского лета. Пираты несколько раз выбирались на материк, и вот однажды главарь сказал Ливий, что из Рима прислано сообщение: их ждут с выкупом на берегу Лаконского залива.
      Она была слишком подавлена неизбежностью происходящего, чтобы обрадоваться или хотя бы испытать облегчение оттого, что ей и ее ребенку больше не грозила опасность. Она чувствовала, какой мукой станут для нее слова прощания, и потому, когда Гай безмолвно опустился перед ней на колени, обхватила руками его голову и тихо привлекла к себе. Он поднял взгляд – в его глазах были слезы. О, это страшное, невыразимое состояние обманутого воображения, растворившиеся в жестоком времени редкостные, бесценные минуты счастья!
      В эти мгновенья Мелисс вошел в свою хижину и обратился к Тарсии:
      – Иди на берег, к кораблю. Я отпускаю тебя в Рим вместе с твоей хозяйкой.
      Тарсия задрожала всем телом, ее лицо заалело, в глазах вспыхнули искры радости. Она поднялась с места, но не промолвила ни слова.
      – Ты хорошая женщина, – продолжал Мелисс, разглядывая ее так, будто впервые увидел. – Если я вновь окажусь в Риме, то охотно загляну к тебе в гости. Но это случится не скоро, потому по приезде ты найдешь одного человека и передашь ему от меня подарок. – Он разжал пальцы, и гречанка увидела большой золотистый камень. – Этот человек – женщина, греческая куртизанка Амеана, ей нравятся хорошие вещи. Скажи ей, что я жив и вернусь… когда-нибудь. – Он сделал паузу, при этом его взгляд был совершенно непроницаем, глаза походили на темные камни. Потом спросил: – У тебя есть дети? Тарсия помотала головой.
      – А вот у той женщины был ребенок, но она так дурно обращалась с ним, что он, наверное, давно умер, – медленно произнес он, а после вдруг прибавил резко и злобно: – Ну, что стоишь? Иди!
      Он вытолкал ее за дверь, и внезапно девушке показалось, что тот мир, который только что ее отпустил, сродни тому, в какой она сейчас входит. И она заплакала впервые за последний месяц, заплакала от безысходности смирения перед волей богов и судьбой – самыми безутешными и горькими слезами на свете.
      …Ливия плохо помнила, как они добрались до материка. Как и было условлено, раб передал сопровождавшим ее пиратам назначенную сумму выкупа, и те поспешно убрались восвояси, оставив освобожденных пленников на окраине маленького сонного городка. Почтительно поклонившись Ливий, раб повел их по узкой пыльной улочке. Молодая женщина шла рядом с гречанкой, и ей казалось, будто все происходит во сне. Она словно бы окунулась в некое таинственное безвременье, притупившее чувства и изменившее ход мыслей, безжалостно одолевавших ее все последние дни.
      И посреди этого странного сна в ее сознании рождалось простое, неоспоримое в своей истинности понимание того, что ее реальность – не солнечная улица безвестного городка, не неведомая далекая Сицилия, не затерянный в просторах Средиземного моря крошечный островок, не великолепные Афины, а Рим – неважно, жестокий и кровавый или величественный и прекрасный. Это открытие было столь ошеломляюще внезапным, что она даже споткнулась.
      Ливия не понимала, как она может думать так сейчас, когда Гай Эмилий оставался в плену у пиратов и надежда на его освобождение казалась призрачной, как дым, в то время как угроза мучительной смерти смотрела прямо в лицо.
      Неужели она устала жить мечтами? Ливия вспомнила, как отец говорил, что римлянам нужна определенность, неподдельность – всегда и во всем. Полутьма сомнений угнетает их волю. Мечты мечтами, но действительность никогда не дает себя забыть. Она родилась и жила в Риме и незаметно для себя переняла образ мыслей своих сограждан. Сейчас, когда ей волей-неволей пришлось повзрослеть и она ясно видела все слабости и недостатки Гая, только любовь к нему помогала ей преодолеть неприятие всех его колебаний, бездействия, неспособности быстро принимать важные жизненные решения. Но, с другой стороны, она и полюбила его именно таким и за то, что он слишком сильно отличался от всех, кого она успела узнать за свою недолгую жизнь.
      Рим необъятен, у Рима нет границ, и это верно в том смысле, что если ты родился в Риме, то остаешься римлянином везде и всегда. Теперь Ливия понимала, что глубоко в душе хранила верность этому городу. Если б ей пришлось выбирать между Гаем Эмилием и Римом, она выбрала бы Гая, но сейчас была рада тому, что возвращается домой.
      О Рим! Его ошибки царственны, победы блистательны, но, будучи верным самому себе, он, тем не менее, не боится вступать в противоборство с собственной судьбой. Отблеск его славы лежит на завоеванных городах, от него берет начало все великое на земле…
      Ливий довелось жить в неповторимое время, с одной стороны, тонущее во мраке великих потрясений, с другой, – озаренное светом невиданных побед, и это накладывало отпечаток на ее судьбу, в которой столь же причудливо сочетались трагическое и чудесное.
      Делать то, что необходимо делать в данную минуту, – покоряясь этому стремлению!
      Ливия невольно ускорила шаг.
      Интересно, кто ее встретит? Не может быть, чтобы отец послал за ней чужого человека; наверное, приехал сам. Ливий не хотелось расспрашивать сопровождавшего их раба, тем более что она не помнила его имени, хотя лицо казалось знакомым. Да ведь и он ее узнал…
      Подумав об отце, Ливия почувствовала радость и – невольную робость. Сейчас она увидит бесконечно родное лицо с непередаваемым выражением суровости и душевной чистоты, и этот взгляд, порою принуждающий окружающих говорить вполголоса. На губах Ливий появилась улыбка. Отец! «Светлый, как алмаз, и такой же твердый…»
      И вот поворот – из-за него вынырнул человек и остановился, весь залитый солнцем. За ним безмолвной стеною стояла группа вооруженных рабов.
      – Ты! – воскликнула пораженная Ливия.
      – Да! – Децим со смехом бросился к ней и обнял. Потом отстранился; его лицо приобрело озабоченное выражение. – Как с тобой обращались?
      – Неплохо, насколько это было возможно.
      Децим внимательно смотрел на сестру. Она очень изменилась. Загорелое лицо выглядело худым, ярко блестевшие глаза казались больше, и их выражение было другим, суровым и в то же время ясным, открытым. Похоже, она окончательно утвердила за собой право поступать так, как считает нужным. Несмотря на то, что ей пришлось многое пережить, Ливия выглядела удивительно собранной, уверенной в себе, и Децим не знал, как держаться с нею.
      Он окинул взглядом застиранную тунику сестры, ее небрежно заколотые волосы, обласканные солнцем обнаженные руки, стоптанные башмаки на покрытых пылью ногах… И в то же время она словно бы посвежела, – казалось, сияние этого дня, этой местности, света, зелени наполнило собою все ее тело, лицо, взгляд…
      – Мой племянник? – Децим неловко кивнул на ребенка.
      – Это девочка. Дочь Луция, – сказала Ливия, глядя ему прямо в глаза.
      – О! – только и вымолвил Децим. Потом смущенно прибавил: – Возможно, это к лучшему…
      Ливия ничего не ответила, тогда Децим слегка потянул сестру за руку.
      – Идем. Нам предстоит долгое путешествие. Скажи, ты голодна?
      – Да.
      – У меня все приготовлено, – быстро произнес молодой человек. – Я снял дом. Ты сможешь умыться и отдохнуть.
      – У ребенка нет пеленок, – сказала Ливия. Она вдруг почувствовала глубокую усталость, незаметно накопившуюся внутри за предыдущие дни. – И мне нужно много всяких вещей.
      – Пошлешь рабыню на рынок, она все купит. – Децим небрежно кивнул на идущую рядом с Ливией тихую, печальную, незаметную как тень Тарсию.
      Некоторое время молчали. Потом Ливия спросила:
      – Как отец?
      – Здоров. Еще не знает, будет ли участвовать в предстоящих выборах. А вот у Луция, кажется, много планов. – Знаешь, – прибавил он через некоторое время, – мы были в ужасе, когда незнакомый человек привез твое письмо и браслет, из которого были вынуты все камни. И в то же время мы обрадовались, получив от тебя хоть какую-то весточку. Отец показал письмо Луцию, а тот в ответ вынул другое, в котором ты сообщаешь о том, что разводишься с ним.
      Он вопросительно посмотрел на сестру, но Ливия отвела взгляд. Чтобы уберечься от лишних расспросов, она начала спрашивать сама:
      – Ты женился?
      – Еще нет.
      – Это из-за меня?
      – А, пустое! – Децим беспечно махнул рукой. – Успею!
      – Ты видел невесту?
      – Да. Ей четырнадцать лет, зовут Веллея. Она хорошего рода, родители очень богаты.
      – Я рада за тебя.
      – Не знаю, есть ли чему радоваться, – с сомнением произнес Децим. – Я с ней еще двух слов не сказал. Она и глаз-то не поднимает. Я умру от скуки с такой женой! Да еще вдали от Рима…
      Они подошли к довольно большому, окруженному высокой стеной белокаменному дому. Навстречу вышла пожилая гречанка и низко склонилась, давая гостям дорогу.
      – Вот здесь, – промолвил Децим, пропуская Ливию вперед. – Сейчас тебе приготовят воду для умывания и чистую одежду.
      – Сначала я позабочусь о дочери, – сказала Ливия.
      Она развернула пеленки. Ребенок барахтался, сжимая и разжимая маленькие кулачки.
      – Она выглядит здоровой и крепкой, – заметил Децим, с любопытством окидывая взглядом смуглое тельце девочки.
      – О да! – с любовью отвечала Ливия. – Я каждый день купала ее в море и оставляла полежать на солнышке.
      После омовения была подана еда – мед, молоко, лепешки – и Ливия сразу поняла, что станет скучать по той суровой простоте жизни, к какой привыкла в Греции.
      Она поманила Тарсию, приглашая сесть рядом, но девушка отчаянно замотала головой и, умоляюще глядя на госпожу, отступила назад. Она выглядела очень подавленной и растерянной, и Ливия лишний раз напомнила себе о том, что по возвращении в Рим необходимо всерьез заняться судьбой гречанки.
      Децим с нескрываемым недоумением наблюдал молчаливую сцену.
      Ливия повернулась к нему и решительно произнесла:
      – Эта девушка больше не рабыня. Во время грядущей переписи населения я попрошу цензоров занести ее имя в списки свободных граждан.
      – Разумеется, это твое право, но… Тарсия низко поклонилась Ливий:
      – Благодарю тебя, госпожа. Но я не голодна. Позволь мне побыть с ребенком.
      – Ей многое пришлось вынести, – сказала Ливия, провожая Тарсию взглядом. – На острове она была вынуждена сожительствовать с одним из пиратов, тогда как ее собственный возлюбленный то ли жив, то ли нет…
      – А твой? – вдруг спросил Децим, беря ее за руку и глядя в лицо.
      Ливия молчала. Никогда ей не разгадать эту мрачную тайну жизни, никогда не понять того страшного закона, согласно которому всегда существуют грани, какие невозможно перешагнуть: если ты понимаешь, что есть твое настоящее счастье, то ни за что его не получишь, а если получишь, значит, ошибался и будешь разочарован в своем выборе.
      Ливия сидела, уронив голову на руки, согнув плечи, и со страхом глядела в собственное будущее. На что она должна была надеяться и во что могла верить?

      Гай Эмилий сидел в хижине и тупо глядел в щель между досками. Он словно бы видел себя со стороны, распятого на кресте, видел сочившуюся из ран кровь, понимал, что страдает, но… Мысль о том, что жизнь не удалась, обрушилась на него и оглушила, придавила к земле, сделав почти бесчувственным. Ему казалось, он понимает, почему все случилось именно так, как случилось: в нем не было ни упорной настойчивости прирожденного победителя, ни величия настоящего римлянина, потому он потерпел пораженье во всем!
      Хлопнула ветхая, кое-как прилаженная дверь – вошел Мелисс и остановился, пристально глядя на Гая. Тот поднял голову. Он словно бы только сейчас заметил, как здесь пусто и грязно. Под ногами был влажный песок, от которого веяло затхлостью, изъеденные морскими ветрами и дождем доски стен почернели, в углу валялись какие-то тряпки. Внезапно Гаю пришла в голову нелепая, дикая мысль, что он навеки заперт в этой отвратительной хижине наедине с этим не менее отвратительным существом. Что бы ни говорил и ни делал Мелисс, все вызывало в душе Гая смесь возмущения и презрения. Он относился к нему так, как отнесся бы строитель к камню, который стал бы вдруг диктовать свою волю. То, что этот человек, пусть из каких-то непонятных, хотя явно корыстных побуждений, все-таки сумел отсрочить его смерть, не имело значения.
      Патриций оставался патрицием везде и всегда, так же как рабы оставались рабами, грязным песком, по которому ступали ноги великих. И в поместье отца Гая Эмилия работали закованные невольники, которые, возможно, голодали и подвергались суровым наказаниям, – Гай никогда не задумывался над этим. Хозяева назначали размер пайка, остальное было вопросом честности управляющего. Конечно, находились рабы, не желающие покоряться судьбе, – их распинали на кресте или забивали насмерть, тогда как плебеев, даруя им обещания и кидая мелкие подачки, обращали в скот, в гонимое в нужном направлении послушное стадо.
      Для такого человека, как Гай Эмилий, даже сама мысль о том, чтобы вступить в сговор с таким человеком, как Мелисс, считалась позорной. Что такое Мелисс? Отбившаяся от стада паршивая овца, возомнившая, что у нее есть право выбора, воля и гордость, человеческая оболочка, полная гнили!
      – Меня спрашивают, долго ли еще ждать выкупа и был ли какой-то ответ. Что сказать?
      – Говори, что хочешь. Ты знаешь правду.
      – Сначала я хочу узнать, зачем ты плыл на Сицилию.
      – Теперь это не имеет значения.
      – Имеет. Если не желаешь принять мучительную и позорную смерть…
      – Мне все равно.
      – На кого ты надеешься? – дерзко произнес Мелисс – Может быть, на богов?
      Гай Эмилий усмехнулся. Его взгляд оставался неподвижным. Боги? Пленники, доставленные из Греции в Рим и получившие новые имена? Их милость можно купить жертвоприношениями и дарами, но они не дают утешения. Гай помнил, как в раннем детстве думал, будто статуи небожителей и есть сами боги, и когда отец объяснил ему ошибку, чувствовал себя пристыженным и отчасти обманутым в каких-то сокровенных ожиданиях, словно вместо бриллианта ему подсунули грубую подделку. И отчасти оно сохранилось, это детское впечатление о богах как о чем-то непонятном, бесконечно далеком и холодном.
      – Ни на кого, – сказал он. Мелисс присел на корточки.
      – Ты плыл к Сексту Помпею, так? Я тоже слышал о нем, еще в Афинах. Для начала у меня есть лодка, а потом нас, надеюсь, подберет какой-нибудь корабль.
      Что-то – эти неожиданно произнесенные слова или полный странного напряжения взгляд черных глаз – все-таки заставило Гая внимательнее присмотреться к собеседнику. Он отличался от других пиратов: те были совершенно бездумны в своих желаниях, они действовали с тупой жестокостью, но без злобы. Этот казался другим, в нем чувствовалась злость, мстительная ненависть, железное упорство – именно они лежали в основе его живучести.
      «Мы преступаем закон во имя власти, они – во имя сытости», – так иной раз думал Гай. Но этого человека деньги интересовали скорее как средство добиться чего-то еще.
      – Зачем тебе Секст Помпей? Чего тебе не хватает здесь? Вы получили десять талантов – это очень большие деньги.
      – Большие, если не делить их на всех. Я уже говорил, что не люблю делиться. И не люблю ходить в стаде. Рано или поздно их настигнут и перебьют – всех до одного. А я хочу жить.
      – Так бери лодку и отправляйся на Сицилию один. Что тебе мешает?
      Мелисс усмехнулся:
      – Ты – римский патриций, а я – бедный вольотпущенник. Таким, как ты, Помпей дает должности, снабжает деньгами…
      – То есть ты хочешь, чтобы я похлопотал за тебя перед Помпеем? Но ты должен понимать: он и сам без труда отличит орла от крысы!
      Глаза Мелисса яростно блеснули, но он сдержался и произнес, слегка растягивая слова:
      – Кто знает, может, у него другие представления о том, что по-настоящему ценно в этой жизни.
      – Сомневаюсь.
      На самом деле все было вполне объяснимо. Секст Помпей принимал беглых рабов и преступников не потому, что сочувствовал им и желал помочь, просто у него не было иного способа пополнить свое войско. Спасавшиеся от проскрипций знатные римляне, которых он усиленно зазывал на Сицилию, вели себя крайне осторожно, они знали себе цену и далеко не всегда думали только о деньгах, тогда как для всякого сброда не существовало преград морального порядка. Но тем сомнительней была их преданность.
      – Они будут пить всю ночь, – сказал Мелисс, – нам никто не помешает.
      Гай снова вгляделся в него. Вечная готовность к борьбе за жизнь – вот что отличало Мелисса. Ему бы и в голову не пришло сдаться и опустить руки, тогда как он сам…
      «Судьба», – сказал себе Гай Эмилий.
      И – покорился судьбе.
      …Ближе к утру, пока еще не рассвело, они пробрались к спрятанной в прибрежном кустарнике лодке: Гай шел за Мелиссом, как слепой за поводырем. Им в самом деле никто не помешал: кое-кто из пиратов сидел у костра, остальные, утомленные многодневной попойкой, спали в хижинах.
      Дул теплый ветер, с дремотной настойчивостью звенели какие-то насекомые. Обрывистый берег внизу был завален камнями, и Мелисс с трудом выволок лодку к кромке воды. Он не произнес ни звука, лишь тяжелое, прерывистое дыхание давало знать, чего ему это стоило. Гай попытался помочь и сразу понял, как истощились его физические силы. Они толкали и тянули что есть мочи – песок и раздавленные разбитые раковины скрипели и шуршали под днищем лодки. Наконец она медленно вошла в воду – и сразу стало легче дышать, ноющая боль постепенно отпустила руки. Мелисс сделал Гаю знак забираться в лодку и легко запрыгнул следом. Он взялся за весла, а Гай опустился на дно суденышка.
      Он непроизвольно взглянул на небо, туда, где среди играющей светом звездной пыли сияли Септентрионы – повозка, запряженная быками (Большая Медведица), и глубоко вздохнул – на мгновение все воспоминания показались бесконечно далекими, похожими на неосознанную тоску о давно ушедших временах. Он чувствовал влажное свободное дыхание огромного водного пространства и не мог ничего бояться, не хотел ни о чем думать.
      Через некоторое время он ощутил под собой сырость и услышал приказ:
      – Вычерпывай воду!
      Согнувшись пополам, Мелисс протягивал ему обломок какого-то сосуда.
      – Ты не знал, что она течет?!
      – Знал.
      – И не мог ничего сделать?
      – Здесь, на этом острове? Нет! – отрезал Мелисс – Хорошо, удалось достать хоть такую!
      – Рано или поздно она затонет. И что тогда?
      – Ты не умеешь плавать?
      – Умею, но я не доплыву до Сицилии!
      – Здесь проходит много кораблей, кто-нибудь нас заметит.
      Гай промолчал. Заметит? Ночью?! Черная вода за бортом лодки отливала синевой, точно воронье крыло, и казалась очень тяжелой и холодной. Если подумать, что скоро она сомкнется над головой…
      Прошло с полчаса. Мелисс греб без устали, стиснув зубы, точно в быстроте передвижения по морю было их единственное спасение. Гай упорно вычерпывал воду, но от его стараний помочь гнилому дереву было мало пользы – лодка постепенно погружалась в море. Наконец они сами оказались в воде: суденышко еще не затонуло, но сделалось беспомощным, бесполезным. Мелисс отшвырнул весла, потом решительно сорвал с себя одежду. Он погрузился в море и поплыл. Гай подумал, что Мелисс не оглянется, но он оглянулся и, удалившись на некоторое расстояние, замер, поджидая спутника. Гай прыгнул вперед и сразу почувствовал, как вода принимает его тело, мягко обволакивая невидимыми струями.
      Ночь стояла теплая, волн почти не было… Тусклый свет звезд, слабый шум моря, темнота… Гай невольно заталкивал страх в глубину души; им владели странные шаткие ощущения, рассудок не позволял мыслям прорваться за ту грань, где скрывается зачастую недоступное разуму понимание близости смерти. Нам кажется, что наш мир – это жизнь; смерть лишь появляется и исчезает, хотя присутствие в нем смерти так же реально, как реально все остальное, созданное богами или… еще неизвестно кем: она не гостья судьбы, а ее хозяйка.
      Когда Гай начал уставать, он всецело сосредоточился на том, как удержаться на поверхности воды. Мелисс плыл чуть впереди, и оба молчали. По большому счету им нельзя было надеяться ни на чудо, ни на крепость мышц; вскоре Гаю стало больно дышать, руки и особенно плечи ныли так, точно к ним привязали по кирпичу. Он часто останавливался и отдыхал на спине. Отчего-то при виде неба Гая охватывала паническая дрожь, и он невольно закрывал глаза, а когда продолжал плыть, ему чудилось, будто что-то с силой придавливает его сверху; любая, самая маленькая волна казалась огромной, тело постепенно превращалось в камень, который неумолимо шел ко дну. Он впервые понял, что значит не иметь под ногами твердой земли, плыть ночью в море, не видя берега, – словно бы сама смерть несла его в своих коварных объятиях, и он чувствовал ее медленную страшную ласку и торжество…
      Между тем темнота поредела – занимался рассвет. Гай отчетливо видел впереди мелькавшую в волнах голову Мелисса: тот сильно, по подбородок погрузился в воду и двигался рывками, очевидно, с трудом заставляя тело подчиняться приказам разума.
      В какой-то момент Гай словно бы выпал из времени, его сознание помутилось, и возвращение в реальность было болезненным – он отплевывался и кашлял, и бил руками по волнам, соленая вода щипала глаза и мешала видеть. Мелисс тянул его вверх за волосы, подталкивал снизу… Гай слышал неуклонно приближавшийся размеренный, ровный шум, и еще появились волны, каждая величиной с гору, они почти накрыли их, и тогда Мелисс отпустил Гая и кричал из последних сил, яростно взмахивая руками…
      Гай очнулся на палубе, окоченевший, дрожащий всем телом, с которого все еще стекала вода. Кто-то протянул ему кусок ткани, и Гай завернулся в нее, после чего в его руках очутился сосуд с вином, и он глотал его жадно и торопливо, словно спасительное лекарство, чувствуя, как по телу распространяется желанное тепло.
      Скованный усталостью, он неловко привалился к какому-то столбу и закрыл глаза. Мелисс тоже не двигался и молчал. Никто не спрашивал их, кто они такие и как очутились в открытом море, и Гай был благодарен этим людям, которые занимались своим делом, не обращая на них внимания.
      Тем временем взошло солнце, а потом разгорелся день, и вскоре на горизонте показалась Сицилия – Гай отрешенно смотрел на плывущий в море жесткой, режущей глаза сини туманно-лазурный остров, каменистые берега которого отражали солнце. Он казался чужим, сиротливым – особенно теперь.
      Потом они прибыли в гавань; Гай и Мелисс беспрепятственно сошли на землю, где им велели немного подождать. Мелисс с любопытством озирался вокруг, а Гай стоял неподвижно и только жмурился от безжалостного света. В порту Сиракуз кипела жизнь, но все это проходило мимо него; единственное, что он сейчас ощущал, – почти физическую боль от сознания того, что рядом нет Ливий. Он видел ее, словно наяву, на этом берегу, стоящую с ребенком на руках, видел блеск ее глаз и то, как знойный ветер треплет ее волосы и одежду, и слышал произносимые ею слова…
      Через несколько минут ожидания к ним подошел широкоплечий человек в одной тунике и сандалиях, одежде, по римским меркам, совершено недопустимой для официального лица.
      – Кто вы такие и зачем прибыли на Сицилию? – повелительно произнес он, переводя взгляд с Гая на Мелисса и обратно, и Гай внезапно осознал, что они с Мелиссом выглядят почти одинаково – кое-как прикрытое ветхой тканью загорелое до черноты тело, слипшиеся от соленой воды волосы и неопрятная борода.
      В нем невольно взыграла природная гордость, ему захотелось предстать перед незнакомцем другим, выглядящим сообразно своему происхождению и имени.
      Гай заметил, как сузившиеся на солнце глаза Мелисса внезапно утратили блеск, взгляд сделался оценивающим, тяжелым.
      – А кто ты сам? – спросил он.
      – Меня зовут Менадор, я доверенное лицо правителя этого острова.
      Когда человек поднял руку в миролюбивом, приветственном жесте, на его пальцах в изобилии засверкали золотые кольца.
      – Мы римские граждане, ищем помощи и защиты у Секста Помпея. Меня зовут Гай Эмилий Лонг, я пострадал от преследований триумвиров, имя этого человека – Мелисс, он тоже изгнанник.
      Человек удовлетворенно кивнул.
      – Вы получите еду, кров, одежду и деньги. Позднее Секст Помпей примет вас и решит вашу судьбу. Не беспокойтесь, здесь вы будете чувствовать себя в безопасности.
      Гая вполне устроил такой ответ, больше он не желал ничего знать, он сильно устал и все еще чувствовал себя так, будто не до конца вырвался из лап смерти.
      В последующие час-полтора они с Мелиссом, едва передвигая ноги, карабкались вслед за выделенным им безмолвным рабом-провожатым по сухому склону, покрытому рыжим ковром сгоревшей травы и обломками камней. Раскрошившаяся, мертвая почва имела серо-желтый цвет, точно сброшенная змеиная шкура.
      – Надеюсь, мы получим то, что заслужили, – вполголоса произнес Мелисс.
      Его блестящее от пота лицо выглядело почерневшим, осунувшимся, изнуренным, но зубы сверкали, как полированный мрамор – знак крепости и несгибаемости породы.
      – На мой взгляд, ты не заслуживаешь ничего, кроме как быть распятым! – в сердцах произнес Гай.
      – Не забывай, что я спас тебе жизнь, – заметил Мелисс.
      – Ты отнял у меня все, ради чего я мог бы жить! – с горечью ответил Гай.
      – А вы? – Мелисс повысил голос. – Вы, благородные патриции, мало отнимаете у нас? Забыв о своем происхождении, вы сожительствуете с рабынями, а потом на свет появляются дети, не имеющие имени, не знающие своих отцов, презираемые всеми… И они пополняют ряды тех, кто готов убивать вас за деньги, проливать вашу кровь взамен той, что вы пьете у «простых смертных»!
      Эта тирада отняла у него много сил, он тяжело и хрипло дышал сквозь зубы, но горящие ненавистью глаза ни на миг не теряли ослепительного живого блеска.
      – Лучше вспомни, как ты сам поступил с той несчастной девушкой-рабыней!
      – Кажется, я отпустил ее в Рим? – Мелисс засмеялся. – Кстати, мне понравилась эта рыжая. Пожалуй, я даже женился бы на такой!
      – Ты ее не достоин.
      – Да? Знаешь, я редко задумываюсь над тем, достоин ли я того, что хочу иметь. Просто беру и все.
      – И что у тебя есть?
      – Сейчас – ничего, но вот погоди, увижусь с Помпеем…
      – И что ты ему скажешь? – насмешливо произнес Гай, скорее из духа противоречия, потому что в данный момент ему было глубоко безразлично, как устроится их судьба.
      – Да уж найду, что сказать. Это ты прибыл сюда искать помощи и защиты, а мне защитники не нужны.
      Вскоре их привели в стоящий в тени густых деревьев запущенный дом, где нашлись матрасы, а также большой сосуд с пресной водой, которую путники жадно и долго пили. Потом им дали одежду и велели отдыхать – дальнейшие распоряжения, как было сказано, поступят позже.
      …Он стоял и глядел вниз, его лихорадочный затуманенный взор скользил по изгибам, впадинам и выступам скал, ощерившихся острыми обломками порыжелых горных пород. Нигде ни души, почти ни одного живого существа, лишь юркие ящерицы да стервятники, что кружат в недосягаемых высотах неба. Казалось, только его неверные, спотыкающиеся шаги да тяжелое дыхание, дыхание измученного скитаниями, изнуренного голодом и жаждой человека, нарушало колдовскую тишину дикой природы. Страшно представить, какой путь он проделал за эти долгие дни! Он шел, не выбирая дороги, редко приближаясь к жилью; иногда жевал кое-где схоронившуюся от безжалостного зноя траву, а когда случайно нашел ручей, пил, казалось, целую вечность, словно бы вгрызаясь в прохладу и свежесть воды.
      Здесь, на высоте, куда Элиар успел подняться за день, дул прохладный ветерок, и в то же время камни словно бы пульсировали от жары. Он двинулся вперед по осыпавшемуся склону, обогнул небольшую расщелину и завал из камней и тогда увидел то, что мгновенно приковало к себе не только взгляд, но и все чувства и мысли.
      Далеко внизу пролегала дорога, и по ней живой лентой тянулся обоз – вереница нагруженных повозок, всадники, вьючные лошади и множество пешего люда; он смотрел на эту картину с сомнением и отчаянием заблудшей души. Обстоятельства вынуждали его пойти туда, где есть еда и питье, и долгожданный отдых, – человек не может вечно скитаться по горам, точно дикий зверь! Иное дело, сумеет ли он достаточно быстро догнать обоз, – его силы были на пределе. Потом Элиар сообразил, что может даже слегка обогнать их, спустившись с противоположной стороны, и пошел, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму: были мгновения, когда его сознание лишь слабо мерцало, словно свет маяка в тумане; воспаленные глаза ослепли от безжалостного, острого, как кинжал, света, и каждый шаг причинял боль. Он боялся упасть, потому как знал, что уже не поднимется, и его шатало, казалось бы, от малейшего дуновения ветра. В конце концов он скатился по осыпи и остался лежать внизу, он пытался встать и не мог, лишь бессильно загребал руками землю…
      Элиар очнулся лежащим на какой-то подстилке; под голову была положена жесткая походная подушка, на руках и ногах белели повязки. Остро и горячо пахло нагретой за день землею и травами, высоко над головой, на фоне темных скал клубились кроны деревьев. Звенели цикады, щебетали птички. Слышались и другие звуки – разговоры, смех, звон посуды, ржание лошадей. Неправдоподобно мирная картина!
      Однако же он находился в центре военного лагеря, разбитого несколько часов назад на небольшом холме. То была часть армии Брута, следовавшая в Македонию, дабы соединиться с остальным войском. В ее составе находились и учившиеся в Афинах знатные римские юноши, вдохновленные речами республиканцев, и воины из провинций, соблазненные щедрыми посулами вождей оппозиции, и оставшиеся без покровительства солдаты разбитого Цезарем Гнея Помпея.
      Элиар не делал попытки встать: он не знал, как себя вести, к тому же сильно ослабел и не был готов ни к какому сопротивлению.
      Над ним склонилась девушка – он видел ее грубоватое, с приятной смуглинкой лицо, небрежно причесанные волосы. Она протянула ему воду, и Элиар пил, чуть приподняв голову, а потом, глубоко вздохнув, вновь смежил веки. Девушка не стала мешать ему и ушла, но вскоре вернулась с миской дымящейся каши, осторожно прикоснулась к его плечу, и Элиар вновь увидел ее озорную дразнящую улыбку. Она смотрела на него, пока он ел, не говоря ни слова, и он словно бы чувствовал исходящие от нее волны какой-то бездумной доброты, уюта и тепла. Очевидно, это была одна из тех несчастных, что следуют в обозе, готовят пишу и чинят одежду, заодно давая утеху воинам.
      Им не довелось поговорить – явился мрачного вида солдат; он жестом велел Элиару встать и следовать за ним. Тот подчинился и пошел, слегка пошатываясь от слабости; он не смотрел по сторонам и вместе с тем замечал все, что попадалось на глаза. Вокруг лагеря были возведены брустверы из частокола, сделана насыпь, внутри установлены ряды крытых грубым полотном палаток. Элиара втолкнули в одну из них – там, на складном сидении расположился человек средних лет с побуревшим от многолетнего загара обветренным лицом и тяжеловатым взглядом светло-золотистых глаз. Палатка казалась хорошо обустроенной: кровать с матрасом и подушками, ниша для посуды, столик. Это было жилище старшего из трех декурионов, начальника над турмой – разбитого на три декурии конного отряда из тридцати человек.
      – Я решил поговорить с тобою первым, – сказал он Элиару, отослав приближенных, – поскольку ты, видимо, из наших.
      Элиар кивнул. По выговору он легко признал в собеседнике бывшего соотечественника.
      – Ты – беглый раб? – спросил декурион, глядя в упор на изнуренного многодневными скитаниями молодого человека. – Только не лги, поплатишься жизнью!
      – Я родился свободным.
      – Это не ответ. Где твой дом?
      – У меня нет дома.
      Воин небрежно усмехнулся, в углах его губ залегли жесткие складки.
      – В Риме говорят, – медленно произнес он, – что человек, не имеющий дома, подобен непогребенному мертвецу.
      – Я родом из Лугдуна, – сказал Элиар.
      – Из Лугдуна? – Декурион на мгновение прикрыл веками странно блеснувшие глаза. – Чей же ты сын?
      – Геделиса.
      На малоподвижном лице собеседника не промелькнуло никакого особого выражения, лишь глаза выдавали таившиеся где-то там, на самом дне души многолетние воспоминания и чувства.
      – Я его знал. Но Геделис давно погиб. И его сыновья тоже.
      – Не все. – Голос Элиара прозвучал незнакомо, неясно, а негибкое, связанное усталостью тело напряглось, точно перед прыжком.
      – Тогда ты был еще мальчишкой… – задумчиво промолвил собеседник.
      Элиар молчал.
      – У тебя нет клейма?
      Молодой человек покачал головой.
      – Сними одежду.
      Элиар повиновался, сдернув с себя лохмотья.
      – Откуда шрамы? Ты воевал? Хотя можешь не отвечать… – И надолго замолчал, что-то обдумывая. Потом спросил: – Как ты очутился в горах?
      – Я плыл на Сицилию вместе со спасавшимися от преследований римлянами. Нас настигли пираты; чтобы не попасть в их руки, я прыгнул в воду. Доплыл до берега, потом долго шел и вот…
      – Тебе цены нет, – усмехнулся декурион, – проделать такой путь и не попасться, уцелеть. И чего ты хочешь теперь?
      – Чего я могу хотеть? – с тихим отчаянием сказал Элиар. – Если ты решил лишить меня свободы, так лучше убей!
      Декурион протянул ему короткий военный плащ:
      – Возьми. И садись, а то ты едва стоишь на ногах. Когда Элиар сел, его собеседник продолжил:
      – Ты добровольно примешь смерть? Сомневаюсь. Из тебя не получится хорошего раба, а вот воин… Времена изменились: воином становится тот, кто является им по сути, и это правильно. Ты умеешь обращаться с лошадьми?
      – Да, я с детства ездил верхом. Декурион кивнул.
      – Служба в коннице не слишком трудна – это не пехота. И неплохо оплачивается. Нам нужны воины. Я поговорю с префектом – он римлянин, а остальные – из провинций. Если спросят о гражданстве, отвечай, что не имеешь, теперь это не так уж важно. Скажи, что воевал под началом Гнея Помпея, вместе со мной. О прошлом забудь. Ты меня понял?
      – Да, – прошептал Элиар.
      – Почему не спрашиваешь, что за войско, куда идем и против кого станем сражаться?
      – Мне все равно.
      – И то верно, – с усмешкой отвечал декурион, – лишь бы платили. Для начала станешь получать десять ассов в день, а дальше будет видно. – И, помолчав, прибавил: – Запомни, не зря говорят: миг может изменить то, что отняли многие годы.
      Через несколько дней Элиара зачислили в конницу, дали лошадь, одежду, оружие и доспехи и выделили место в палатке, где кроме него размещалось девять человек. По приобретенной еще в гладиаторской школе привычке Элиар ни с кем близко не сходился, но приняли его хорошо. Среди воинов конницы не было римлян, только галлы да представители германских племен: так повелось еще со времен Цезаря. За день армия проходила около двадцати тысяч шагов, а разбив лагерь, солдаты дотемна занимались различной работой. Рабов почти не было, все приходилось делать самим: носить дрова, чинить доспехи, чистить лошадей. Немало времени отнимали упражнения: Элиару пришлось научиться вспрыгивать на коня с оружием и без него, ознакомиться с особенностями построения и приемами боя римского легиона. Словом, день был заполнен до предела. Еда не отличалась разнообразием, но ее было вдоволь – хлеб, каша, овощи. Через некоторое время Элиар понял, что ему здесь нравится. Он был сильный, молодой и легко переносил любые тяготы, но дело было даже не в этом. Если большинство гладиаторов имело изломанные судьбы, их вынуждали сражаться друг с другом, для них не существовало иного способа выжить, то в армии объединились люди, в силу каких-то причин не чувствовавшие вкуса к мирной жизни, они были спокойны, уверены в себе и без страха смотрели в будущее.
      Хотя Элиар держался несколько обособленно и отчужденно, его считали своим. Он не гнушался никакой работы, трудился всегда сосредоточенно и споро, к тому же во всех его повадках чувствовался талант прирожденного воина. Никто не догадывался о том, что творится в его душе. Он не думал о Тарсии – она просто стояла у него перед глазами: ее измученное лицо застыло и потускнело, а взгляд… О чем он размышлял в ту минуту, когда прыгнул в воду и поплыл прочь от корабля? Во всяком случае, не о ней. Он представлял оковы и невольничий рынок, он не мог пережить это снова, но… Гай Эмилий не оставил Ливию, ему и в голову не пришло спасаться бегством! Где сейчас Тарсия? Над ней наверняка надругались, а потом продали на греческом рынке… В чьи руки она попала? Напрасно Элиар пытался обманывать себя, говоря, что теперь, когда все вроде бы неплохо устроилось, он сумеет накопить денег, найдет и выкупит Тарсию, – в глубине души он понимал, что это ложь. Может быть, ее спасет Ливия Альбина, но только не он. И если совесть – это страх перед самим собой, Элиар сполна испытал этот страх.
      Как-то раз, когда он, прервав работу, вернулся за чем-то в палатку, к нему заглянула девушка, та самая, которую он увидел, когда очнулся в лагере. Он до сих пор не знал, как ее зовут, хотя они нередко встречались на территории лагеря. Ее занятие не оставляло сомнений: однажды на рассвете Элиар заметил, как она выходила из палатки одного из центурионов, да и простые конники упоминали о том, что эта девчонка очень покладиста.
      И вот сейчас он увидел, что она стоит возле входа и улыбается ему.
      – Привет! Элиар кивнул.
      – Ты не предложишь войти?
      – Входи.
      Она вошла и остановилась, глядя на Элиара с неприкаянностью и какой-то особой настойчивой нежностью. Элиар заметил, что сегодня она аккуратно причесана, а на руке блестит дешевый браслет, должно быть, подарок какого-то воина.
      – Ты всегда такой молчаливый?
      Элиар пожал плечами. Она слегка наклонила голову.
      – Теперь ты выглядишь по-другому. Я не сразу тебя узнала, – сказала она. И вдруг прибавила: – Хотя нет… ты остался таким же… Тебе нравится здесь?
      – Да.
      Она весело рассмеялась.
      – Знаешь, а ведь это я надоумила Криспа поговорить с тобой!
      – К твоим советам прислушивается декурион? – Элиар не удержался от иронии.
      – Почему бы и нет? У меня есть неразменная монета!
      Ее поведение было откровенным и отчасти даже бесстыдным, но она улыбалась так открыто и простодушно… Элиар внимательно посмотрел на гостью. Тарсия казалась изящней и тоньше, эта же – крепко сбитая, дочерна опаленная солнцем, с прямыми темными волосами, обрезанными по плечи, как у беглой рабыни, и быстрыми черными глазами. Эта девушка не продавала себя, она скрашивала воинам их суровые дни, и они относились к ней почти как к равной и делили между собой ее ласки так, как делили хлеб. И все-таки она имела право выбирать. И – выбирала.
      – Как тебя зовут?
      – Спатиале.
      – Что ж, я тебе благодарен.
      – И это все? – с притворным удивлением спросила она, вольно или невольно загораживая проход.
      – Что же еще? Мне пора идти.
      – Может быть после, когда ты не будешь так занят, мы еще поговорим? – спросила она, уступая дорогу.
      – Может быть.
      И, не дожидаясь, пока она покинет палатку, резко повернулся и вышел. Но что-то заставило его оглянуться: девушка стояла и призывно улыбалась ему, без тени обиды на широком, грубоватом и все-таки привлекательном лице.
      В последующие несколько дней Элиар ее не видел, а потом встретил снова.
      Он только что сменился с караула и шел через площадь в центре лагеря, когда ему навстречу попалась Спатиале. Девушка радостно улыбнулась.
      – Ты мне поможешь? – сразу спросила она, указав на ведра с выпуклыми стенками и украшениями по краям, в каких обычно носили воду.
      Хотя это была женская работа, Элиар согласился и пошел следом за девушкой. Широкая тропинка, петляя, вывела их к источнику. Здесь было прохладно и сыро, из земли бил небольшой холодный ключ. Вода падала на камни, которыми был выложен источник, и уходила куда-то дальше, в таинственные жадные глубины земли. Кругом стояли могучие дубы с потемневшими стволами и сильными ветками, и росла сочная зеленая трава.
      Пока вода, звеня, текла в ведра, Спатиале болтала без умолку, рассказывая о себе. Она была рабыней одного воина, он дал ей свободу и жил с нею, но потом погиб, а она осталась в лагере.
      Она не знала, куда они идут и зачем, она существовала как зверушка, привычная к среде обитания, не ведающая, что на свете могут быть другие места и лучшие условия для жизни. Поскольку ее прежний покровитель служил в коннице, то и после она предпочитала иметь дело с конниками.
      Элиар слушал ее, как слушал ветер, что вздыхал в вершинах деревьев. На протяжении многих дней, стремясь забыться, он изнурял себя военными упражнениями и работой, но сейчас вдруг впервые ощутил желанное спокойствие.
      Ведра наполнились; когда Спатиале стала вытаскивать их, то поскользнулась на мокрой каменной поверхности и уронила одно. Холодная вода хлынула ей на колени – девушка отстранилась с криком, в котором, тем не менее, звенел смех. Поднявшись на ноги, она выжала подол одежды, и они с Элиаром пошли назад.
      Хотя по вершинам деревьев гулял шумный ветер, внизу стояла тишина. Откуда-то струился аромат цветов и запах смолы.
      – Ты мне нравишься, – сказала Спатиале, – ты не такой, как остальные, какой-то другой…
      Элиар не обратил внимания на ее слова и уж тем более не задумался над их смыслом. А между тем дело, вероятно, было в том, что последние месяцы он жил мирной жизнью, да и теперь не успел принять участия ни в одном сражении.
      Вскоре он заметил, что девушка дрожит.
      – Ты замерзла, – сказал он.
      – Да, верно.
      Она улыбнулась, как ему показалось, чуть жалко, потом вдруг остановилась, сняла тунику и бросила на траву. После чего повернулась и, вначале робко, а потом истово прижалась к Элиару. Ее тело там, куда обычно не доставали лучи солнца, было беспомощно-белым, загадочно мягким… Спатиале льнула к Элиару, а он напряженно выжидал, сам не зная, чего. Оттолкнуть ее? Но она не поймет, эта несчастная девушка, привыкшая к мужчинам-повелителям, их безжалостной поспешности и грубоватой силе. Словно луч света промелькнуло воспоминание о волнах теплого нежного чувства, какие соединяли их с Тарсией с того дня, как они впервые увидели друг друга, и Элиар все-таки толкнул Спатиале, немного сильнее, чем хотел, так, что она споткнулась и упала. Он тут же подал ей руку, чтобы помочь встать, и увидел ее глаза, беспомощно-жалкие, как у побитой собаки. Сей же миг она потянула его к себе, на землю, и тут он почувствовал, как что-то плавится в его душе, выжигая чувство вины, и, враз решившись, поддался этой бесстыдной, испепеляющей чувственности, а Спатиале радостно покорилась ему.
      Хотя Элиару случалось испытывать подобные вспышки чего-то первобытного, будь то ярость или желание, он невольно удивился себе, тогда как на лице девушки, после того как она встала с земли, появилось выражение безграничного удовлетворения и такой же преданности. Словно все в нем для нее вдруг стало понятным, привычным и отчасти даже родным.
      С тех пор он спал с нею время от времени, как и другие. Им не удавалось часто видеться, и все-таки они виделись: Спатиале приходила при каждом удобном случае. Элиар встречался с нею не так, как с Тарсией, без чувства вины и тягостных раздумий о будущем, и его также мало интересовало, что думает об этом девушка. Впрочем, Элиар замечал, что она отказывает тем воинам, которые делили с ним палатку. Возможно, в ее понимании это было неким проявлением верности? А потом все закончилось – к тому времени наступила осень, и они уже вошли в Македонию.
      Однажды она вызвала его среди бела дня – событие небывалое в лагерной жизни, и он нехотя пришел. Недавно прошел дождь, мокрые волосы облепили голову Спатиале, отчего девушка выглядела незнакомой, почти чужой. И выражение ее лица было странным, сосредоточенным, даже хмурым, словно она вдруг проснулась пасмурным утром и внезапно поняла, как тяжела жизнь.
      Она стояла и молчала – голова опущена, как и уголки губ, никакого лукавства в глазах…
      – Что тебе нужно?
      Спатиале робко прикоснулась к его доспехам.
      – У меня будет ребенок.
      Элиар невольно вздрогнул, но продолжал смотреть прежним, спокойным, немного задумчивым взглядом.
      – Почему ты пришла ко мне? – Он слегка усмехнулся. – Разве я единственный, кому ты можешь об этом сообщить?
      – Если скажешь уйти, я уйду.
      Элиар вспомнил, какое было у нее лицо, когда она впервые шутливо попросила позволения войти в его временное жилище. Что ж, отныне все в его жизни было временным. И эта девушка – тоже.
      – Уходи, – сказал он.
      Спатиале резко повернулась и пошла, почти побежала прочь. С того дня она старательно избегала его, Элиар видел ее все реже и реже и постепенно перестал о ней думать.
      Вскоре они соединились в Македонии с другими легионами, и тогда Элиар впервые почувствовал, что значит быть частью огромного целого – воином пятой турмы, третьей декурии, первой алы. Он был точно зерно в одном из тысяч растущих на гигантском поле колосьев. Он понял это, когда их выстроили на равнине в три линии и чешуйки брони сияли как миллионы маленьких солнц. И он видел трепещущие перья на шлемах центурионов и горящий красной звездой полудамент главнокомандующего, и ощущал, как в нем вскипает сила, подпитанная всеобщим духом, пламенной жаждой битвы. Он был свободным и равным среди воинов, и на миг ему почудилось, что он наконец обрел свою родину. И свою честь.

      По дороге в Рим Децим пересказал сестре основные новости, многие из которых Ливия уже слышала в Афинах. Приемный сын Цезаря и официальный наследник Октавиан вошел в Рим со своим войском и в возрасте двадцати лет был избран консулом. Он составил правительство вместе с главою цезарианцев Марком Антонием и начальником конницы Лепидом. Это был Второй триумвират, союз ненавидящих друг друга и в то же время нуждавшихся во взаимной поддержке людей. Между тем убийцы Цезаря, а ныне вожди-республиканцы Марк Брут и Гай Кассий, недавно бежавшие из Италии без денег и оружия, в кратчайший срок собрали армию и сосредоточили в Македонии немалые силы. За них были Малая Азия, Сирия, Греция. Триумвиры тоже не теряли времени даром, усердно готовясь к ответной борьбе. Серьезную угрозу для цезарианцев представлял и Секст Помпей, в руках которого сосредоточился флот. Под его властью оказалась вся Сицилия, он укрывал проскрибированных патрициев и беглых рабов. Получив права, которыми некогда пользовался его отец, он не спешил вернуться в Италию и препятствовал доставке продовольствия и грузов в Рим, отчего ощущалась нехватка хлебных раздач и рост цен, что в свою очередь вело к недовольству в народе. Пожар бесконечных гражданских войн распространился дальше, в провинции, нигде не было ни покоя, ни мира, ни хотя бы какой-то определенности в расстановке сил. Римские воины, в последние годы превыше всего ценившие звонкую монету, открыто торговались с представителями различных лагерей власти, по всей Италии шел повальный грабеж и катился шквал насилия, чудовищности которого поражались даже те, кто застал времена Суллы. Рабы бежали от хозяев толпами, все боялись друг друга, в общественной и частной жизни наступил полный разлад…
      Впрочем, Ливия не замечала в окружающей жизни никаких перемен. Более того, очутившись в перистиле, средь звона фонтанов и густого аромата поздних роз, она вдруг подумала, что никуда не уезжала и все произошедшее с нею было лишь сном. Она запрещала себе размышлять о том, что Гай, возможно, погиб, сосредоточила внимание на дочери, а сама все ждала и ждала Весточки, в глубине души прекрасно зная, что она не придет.
      Молодая женщина жила в доме отца; сейчас их связывали теплые, ровные отношения, без особой откровенности, но без тени упрека. Марк Ливий был так рад увидеть дочь живой и невредимой, да еще с малышкой на руках, что не нашел в себе сил для порицания и гнева. Времена изменились: то, что прежде повлекло бы за собой самое суровое наказание, теперь было сродни досадному недоразумению. В эти лихие дни каждого в первую очередь волновали дела собственной семьи – стало проще избежать ненужных слухов и сплетен.
      Хотя Марк Ливий не заговаривал с Ливией о Луций Ребилле, их встреча была неминуема. Ее супруга наверняка известили о возвращении блудной жены.
      …Он пришел внезапно и стоял перед нею в атрии, где шаги эхом отдавались от стен и стояли вечные сумерки, и Ливия видела его бледную тонкую кожу, чуть заметные морщинки у глаз и рта, прямой нос с четко вырезанными ноздрями и крепко сжатые губы. Собственно, между ними и раньше существовала, отчасти основанная на его природной сдержанности, стена отчуждения, сейчас же Ливия как нельзя более ясно чувствовала присутствие некоей нерушимой преграды. И блеск в его пасмурно-серых глазах не предвещал ничего хорошего.
      Отвращение, презрительное любопытство, холодный гнев, твердое намерение раз и навсегда выяснить все до конца… Ливия была готова встретить все это, принять или попытаться отринуть. Она не собиралась навязывать ему никаких игр, все было достаточно ясно и так… Все, кроме того, как он отнесется к Асконии.
      Впрочем, Луций Ребилл начал речь не с ребенка.
      – Ты можешь забрать свое приданое, а также все то, что я тебе купил за время совместной жизни. Еще в моем доме остались две рабыни из числа тех, что ты привела с собой. – Он говорил сухо, спокойно, хотя все его слова, поза, лицо выражали какое-то окаменелое негодование.
      – Конечно, я заберу девушек, Луций. Что касается остального, то мне все равно…
      – Я не нуждаюсь в этих вещах! – резко перебил он.
      – Понимаю. Что ж, я пришлю кого-нибудь за ними… в ближайшие дни.
      Ливия говорила спокойно, с достоинством, без тени смущения и вины, даже несколько небрежно и равнодушно. Луций невольно содрогнулся. Неужели она не понимает! Не понимает, что все эти мелочи, осколки старого, потерянного мира, навсегда исчезнувшего отрезка времени словно бы окутывали его облаком воспоминаний и впечатлений. Вот ее гребень, вот башмачки из лиловой кожи с золоченой нитью, какие она любила надевать по праздникам, вот цепочка, лежащая на столике, будто крошечная горсть серебряного песка… Точно послание из жизни, остановившейся много лет назад. В конце концов Луций не выдержал и велел собрать и вынести все оставленные сбежавшей супругой вещи в чулан.
      Больше ему нечего было сказать, и тогда он произнес то, что хотел произнести, чего желал и одновременно страшился, – для него это было все равно что заглянуть в ящик Пандоры.
      – Я хочу увидеть свою дочь.
      Вопреки ожиданиям, Ливия тотчас согласно кивнула и вышла. Она довольно быстро вернулась и сказала:
      – Идем в перистиль.
      Он послушно пошел за нею на воздух, под мягко струящийся свет солнца, к влажному запаху недавно политой земли. Ливия выбрала скамью недалеко от фонтана, и пока она разворачивала ребенка, Луций смотрел на мерцающую, то и дело меняющую свой цвет, словно павлинье крыло, неспокойную воду. Он весь сжался, потом повернулся и… Ливия сидела с ребенком на руках, а Луций стоял и смотрел на девочку. Она спала так безмятежно, что даже не проснулась от прикосновений матери, и он видел удивительно мягкие, нежные, бережно вылепленные природой черты маленького лица, тоненькие светлые волосики, здоровую смуглоту на щечках и золотые ресницы и ощущал, как что-то резко, почти жестоко ударяет по всем чувствам. И Ливия поразилась выражению лица своего бывшего мужа: прямо на ее глазах в душе этого человека в муках рождалось что-то новое, появлялись незнакомые прежде оттенки чувств, он одновременно радовался и страдал…
      – Ты можешь взять ее на руки, – сказала молодая женщина.
      – Нет. – Луций отстранился с какой-то горделивой горечью. – Пожалуй, не стоит.
      – Она – твоя, – тихо произнесла Ливия, – я бы не стала тебя обманывать, тем более что теперь все равно ты не примешь меня обратно, да и я не намерена сходиться с тобой.
      До сего момента Луций не собирался высказывать обвинений, просто потому, что не мог спокойно вынести ответной невозмутимости, но теперь произнес запальчиво, даже злобно:
      – О чем ты думала, когда решилась рисковать жизнью своего нерожденного ребенка?!
      Как и ожидал Луций, Ливия не опустила глаза, лишь медленно покачала головой.
      – Обстоятельства не оставили мне выбора. Если помнишь, мы неплохо жили с тобой, ты нравился мне как человек, и я не собиралась от тебя уходить, а тем более – бежать неведомо куда. Я поняла, что беременна, за несколько дней до того, как покинула дом, и не призналась тебе сразу, потому что хотела немного привыкнуть к своему новому состоянию. Я намеревалась сказать о ребенке именно в тот вечер, когда Гай Эмилий приполз к порогу нашего дома, истекая кровью. Что мне оставалось делать? Предать его в руки солдат триумвиров? Если хочешь знать, он встретил меня на Форуме еще в день похорон Цезаря и предложил уехать вместе – я отказалась. И разве я могла признаться, что укрыла его в доме, ведь ты выдал бы его солдатам!
      – Конечно, – твердо, с нажимом произнес Луций, потом прибавил: – Недаром в Риме так любят повторять «смотри назад». Наша совместная жизнь началась со лжи, следовательно, не могла закончиться ничем хорошим.
      – Я тебе не лгала, – заметила Ливия. – Я сразу призналась, что люблю Гая.
      «Надеюсь, твоего любовника уже съели рыбы!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался. Вместо этого сказал:
      – Нам придется увидеться еще раз – на свадьбе Децима. Марк Ливий хочет, чтоб я присутствовал, и мне сложно ему отказать.
      Ливия кивнула. Луций собрался уходить, но потом замешкался.
      – Ты назвала девочку Асконией?
      – Да, – ответила молодая женщина и замолчала. Луция злился, видя, что она чувствует себя хозяйкой положения.
      – Возможно, позднее я заберу ребенка в свой дом, – сказал он, желая напугать и уязвить Ливию.
      Молодая женщина приподняла брови и в выражении ее лица вслед за недоумением проступила открытая враждебность.
      – Этого никогда не случится, – с холодной уверенностью произнесла она, поднялась со скамьи и, не дожидаясь ухода Луция, покинула перистиль.
      …Возвращаясь к себе, Ливия с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Что она могла поставить в вину Луцию? То, что не передал ей послание Гая? Но как еще он мог поступить?! Зато сейчас ни словом не напомнил о том, что, покидая дом вместе с любовником, она взяла (считай, украла!) довольно много денег, которые так и не удосужилась вернуть… Ливия прекрасно понимала, что именно она лишила свою дочь отца и, скорее всего, – должного положения в обществе. Да к тому же теперь у нее не было ни малейшей надежды не то чтобы воссоединиться с Гаем Эмилием, а даже просто узнать о его судьбе.
      Поручив Асконию рабыням (вернувшись в Рим, Ливия, по примеру всех богатых женщин, нашла для ребенка кормилицу), она направилась в спальню, где Тарсия разбирала сундук с одеждой. Она застала девушку сидящей в сломленной позе – голова служанки была опущена, руки висели как плети.
      Ливия села рядом и ласково обняла гречанку.
      – Скажи, что с тобою? Это из-за того, что случилось на острове? – она сделала паузу, во время которой Тарсия не проронила ни слова – Но ты должна успокоиться. В конце концов ты осталась жива и здорова и в отличие от многих вернулась домой. Или ты так сильно тоскуешь по Элиару?
      – Элиар сделает все, чтобы выжить и избежать неволи, а если так, то рано или поздно он вернется ко мне. Но то, что он желает получить в жизни, не имеет ничего общего с постоянством. В лучшем случае он будет приходить и уходить, а мне нужен тот, кто никогда меня не покинет. Я говорю не о мужчине, а о ребенке, которого никогда не смогу родить.
      – Почему? – удивилась Ливия – Ты еще так молода! Я прожила с Луцием два года, прежде чем забеременела!
      – С тобой не случалось того, что было со мной, – тихо возразила Тарсия – После того давнего несчастья старуха, что выходила меня, сказала: вряд ли боги подарят мне детей…
      – А как же предсказание в Афинах? – напомнила Ливия. Тарсия лишь горестно покачала головой. Ливия поняла: бесполезно уповать на время. Смертельно больной не может ждать – лекарство нужно ему прямо сейчас.
      – Почему бы тебе не усыновить ребенка? – осторожно спросила она. – В Риме полно подкидышей. Ты можешь взять малыша и растить его. А потом, возможно, появятся свои дети.
      – И ты позволишь мне воспитывать его здесь, в твоем доме?
      – Конечно.
      Ливия произнесла еще много ласковых слов, и гречанка заметно повеселела, а потом сказала, что у нее есть еще одно дело, за которое она все не решалась взяться. Девушка показала госпоже камень и рассказала, при каких обстоятельствах получила его и кому должна передать.
      – Я знаю только имя женщины – Амеана, – призналась Тарсия, – и почему-то мне сразу показалось, что в этой просьбе много странного.
      – Пожалуй… – медленно произнесла Ливия, размышляя о превратностях судьбы – Эта Амеана – куртизанка, ее несложно найти. Но такой камень, – по-моему, это хризолит – дорого стоит! Ты можешь с чистой совестью оставить его себе.
      – Нет! – Тарсия упрямо мотнула головой. – Я сделаю так, как велел… этот человек – И прибавила, глядя куда-то прямо пред собой: – Знаешь, госпожа, меня словно бы уносит каким-то потоком прочь от прежней жизни. Хотя я вернулась обратно, мне все чудится, будто меня здесь нет: я плыву и плыву вперед и так и ни к чему и не прибилась.
      – Что ж, – вздохнув, произнесла Ливия, – я чувствую то же самое.
      …На следующий день, собираясь на поиски Амеаны, Тарсия, сама не зная зачем, принарядилась: повязала на голову митру, оставлявшую спереди открытыми изящно уложенные волосы, надела украшенные серебряными ремешками башмаки.
      Она шла по улицам Рима так, будто ничего не видела вокруг, не замечала обычной суеты и толкотни. Как всегда, в центре города кто-то покупал, кто-то продавал, люди сновали взад-вперед, дети путались под ногами у взрослых, рабы таскали тюки с товарами… Стояла чудесная погода, и народ толпами валил на Форум.
      Через пару часов Тарсия все же нашла то, что искала: это был небольшой выбеленный известью дом с отдельным двориком, где росло много цветов. Здесь не было никого, кроме заливавшегося бешеным лаем привязанного пса; несмело постучав кольцом калитки, гречанка вошла и направилась прямо по дорожке, потом свернула в сторону и, вопреки ожиданиям, очутилась возле хозяйственных построек. Здесь, в полутемном закутке темнокожая женщина в белом тюрбане со множеством звенящих дешевых браслетов на худых, черных, словно зимние ветки, руках с криком хлестала маленького мальчика, который забился в угол между каменными мшистыми стенами пристройки.
      Когда Тарсия окликнула женщину, та обернулась и неприветливо уставилась на нее.
      – Я ищу госпожу Амеану, – сказала гречанка.
      – Госпожа отдыхает с гостями, – все так же хмуро заявила рабыня.
      – Мне нужно кое-что ей передать, – сказала Тарсия.
      – Ладно, спрошу, – неохотно произнесла нумидийка. Она окинула посетительницу оценивающим взглядом, но, по-видимому, так и не смогла определить, кто она такая.
      Когда рабыня ушла, Тарсия приблизилась к мальчику. Он полулежал, неловко привалившись к холодным камням, и не двигался. Хотя на нем была добротная одежда, лицо и руки не казались особенно чистыми.
      – Вставай, – сказала гречанка. – Как тебя зовут?
      Ребенок не ответил, хотя, судя по возрасту, уже умел говорить. Он медленно поднялся, и его мимолетный взгляд поразил Тарсию своей недетской печалью. Ей стало не по себе. Какие глаза! Она словно бы увидела живой камень или заглянула в колодец, в котором не было дна.
      Темнокожая рабыня вернулась и сообщила:
      – Иди, госпожа примет тебя.
      – Как зовут мальчика? – спросила Тарсия.
      – Карион.
      – Чей он?
      Рабыня не ответила; полоснув собеседницу острым взглядом непроницаемо темных глаз, взяла мальчика за руку и потащила во двор: Тарсия видела, как беспомощно заплетаются тонкие ножки не поспевавшего за нею ребенка.
      Тарсия вошла в дом. Здесь было много дорогих хороших вещей, – судя по всему, у Амеаны имелись состоятельные покровители. Молодая женщина невольно поразилась, увидев хозяйку, эту драгоценную жемчужину, живущую внутри не менее драгоценной раковины: молочно-белое лицо, нежнейшие перламутровые губы, словно бы вырисованные кистью волны волос и глаза – их цвет был сродни невыразительной голубоватой блеклости зимнего неба, но зрачки блестели ярко, как два черных солнца.
      – Что тебе нужно? – спросила она. Ее язык слегка заплетался: Тарсия заметила, что Амеана порядком пьяна.
      Молодая женщина невольно прикрыла глаза. Она получила свободу, но, как оказалось, это не дало ей обрести той радости сердца, какую она испытывала всего пару раз в жизни. Она вспоминала недавние времена, когда они жили на маленьком бедном островке, – тогда, вот так же закрыв глаза и чувствуя на коже теплые солнечные лучи, она вмиг отрешалась от беспокойства и страха. Сердце пело в груди, все казалось понятным и легким, душа и тело словно бы очищались божественным огнем. Ливия, Гай Эмилий и Элиар считали остров тюрьмой, но для нее это была та тюрьма, в которой она согласилась бы остаться навсегда.
      Что ждет ее в Риме? Душевное одиночество, житейская неопределенность, тоска и страх вечного ожидания… неизвестно чего.
      – Я вольноотпущенница Ливий Альбины, дочери Марка Ливия Альбина, и пришла, чтобы передать тебе вот это. – Она протянула ладонь, на которой лежал осколок солнца – хризолит.
      Амеана подозрительно вытянула шею:
      – Это подарок? От кого?
      – От человека по имени Мелисс.
      Глаза куртизанки расширились и заблестели от страха, в следующую секунду она произнесла мертвенно тяжелым голосом:
      – Где он?!
      – Далеко. В Греции.
      Чуть успокоившись, Амеана взяла камень двумя пальцами и с невольно опаской разглядывала его.
      – Я должна тебя наградить? – сказала она.
      – Мне не нужно награды. Лучше ответь: мальчик, которого я встретила внизу, твой сын?
      Куртизанка перестала разглядывать хризолит. Откинув голову назад, она слегка повела бровями.
      – А тебе что за дело?
      – Наверное, он служит помехой в твоих делах, отдай его мне!
      Пораженная Амеана презрительно рассмеялась.
      – Пусть даже и так – это не повод отдавать его первой встречной. Если тебе нужен маленький раб, так купи или подбери на рынке, там полно подкидышей.
      – Мне нужен не раб, а сын, – тихо сказала Тарсия.
      – Почему именно мой?
      – У него такие глаза… – Тарсия с трудом перевела дыхание: от внезапного волнения сердце гулко стучало в груди. – Я воспитала бы его как собственного ребенка и всю жизнь молила бы богов о твоем счастье!
      Амеана пристально смотрела на нее.
      – Ты скажешь мне, где живешь?
      – И не спросишь денег? Ребенка нужно одевать, кормить…
      Тарсия покачала головой.
      – Что еще сказал тебе Мелисс? – вдруг спросила Амеана.
      – Он сказал, что непременно вернется в Рим. Амеана злобно рассмеялась.
      – Пусть возвращается! Его давно поджидает смерть! А где и как ты с ним встретилась?
      – Я бы могла рассказать, но тебе некогда слушать. – Тарсия кивнула на дверь, из-за которой доносились возбужденные мужские голоса и звук музыкальных инструментов.
      – Да, верно… – медленно произнесла Амеана и глубоко задумалась.
      Она не любила Кариона, ее раздражала сама необходимость думать и заботиться о нем, и сейчас острое желание избавиться от мальчика боролось в ней с инстинктивным страхом грядущего раскаяния. Однако голос стоящей перед нею молодой женщины звучал так тихо и проникновенно, а в позолоченном солнцем лице и серых глазах было столько мольбы и тепла, что она невольно решилась.
      – Ладно, бери. Наверное, ты будешь ему лучшей матерью, чем я.
      Через четверть часа Тарсия уже шла по улице, ведя за руку мальчика, и он казался ей таким могучим и прекрасным, этот ослепительно светлый, ошеломляющий красотой и богатством, словно бы только что родившийся на свет прямо на ее глазах, вечный город Рим.
      …Был холодный, настороженно-тихий вечер; между тяжелыми тучами изредка пробивался желтоватый, тускло отражавшийся в свинцовых лужах свет. Недавно прошел дождь, и ноги тонули в жидкой грязи. Дул свежий и резкий ветер, он нес запах дыма и лошадей, звуки медленной конской поступи, бряцанья оружия и негромких мужских разговоров.
      Элиар подошел к своему жеребцу и потрепал его черную, коротко стриженную челку. В ответ конь понюхал его ладони и потыкался в них теплыми мягкими губами. Элиар посмотрел назад: там, как и в прошлый раз, лежало разделявшее две враждебные армии опаленное рыжим огнем лишайников огромное болото. Еще дальше, в стороне, теснились синевато-серые холмы. Он стоял, устремив туда неподвижный взор, и думал. Он отдал себя войне, и война легла камнем на его плечи, и он чувствовал, как этот камень срастается с ним, ощущал его холод и мертвый вес.
      Шла поздняя осень 714 года от основания Рима (42 г. до н. э.), позади была первая битва между республиканцами и триумвирами. Гай Кассий погиб, командование полностью перешло к Марку Бруту, а он медлил, не доверяя ни себе, ни судьбе, ни соратникам и друзьям, в результате чего дисциплина в войске упала, участились случаи перебежки солдат в лагерь противника. Перед предыдущим сражением обе армии долго стояли друг против друга, не предпринимая решительных действий. Республиканцы, имевшие значительные запасы провианта и фуража, предполагали взять противника измором. Однако солдаты тяготились бездействием, к тому же подступали холода, стояла ненастная погода, и лагерь буквально утопал в сырости и грязи.
      В конце концов Марку Антонию удалось зайти в тыл к врагу и навязать сражение. Часть легионеров втайне соорудила на болоте насыпь, ночью войско перешло по ней и окружило армию Кассия. Первой начала отступать конница, за ней дрогнула оставшаяся без прикрытия пехота. Солдаты Антония ворвались в лагерь противника – исход сражения был решен. Не помогла даже весть о том, что Бруту удалось одержать победу над Октавианом: войско республиканцев растеряло боевой дух и утратило способность подчиняться приказам.
      Хотя лагерь Кассия был почти восстановлен и уцелевшие силы двух армий собраны воедино, все же никто толком не знал, когда и чем все это закончится.
      Элиар услышал, как кто-то приближается к нему, и повернул голову. Это был Крисп, декурион, его давний советчик и покровитель. В тусклом вечернем свете его лицо выглядело желтовато-серым, как кость, в глазах виднелись красноватые прожилки. Долгая душевная усталость и вынужденное терпение не давали сил на бездумье и отдых.
      – Должно быть, завтра все решится, – сказал Крисп, уверенно кладя тяжелую руку на плечо молодого воина. – С утра начинаем строиться. Трудно предугадать, что нас ждет, потому хочу предупредить: что бы ни случилось, следуй за сильным. Если сомневаешься, останавливаться или нет, скачи мимо, без колебаний сбрасывай груз; и еще – никогда не оглядывайся. Тогда придет день, и ты получишь все, что может и должен получить воин: земли, деньги, славу. В общем, если перевес тех, против кого мы станем сражаться, окажется слишком явным, переходи на их сторону. И те и эти – римляне, однако Рим будет принадлежать тем, кто победит. Я шел за Помпеем до конца, даже когда понимал, что его армия будет разбита, и что это мне принесло? Я был не последним из воинов, но после долгое время скитался по Италии, нищий и бездомный.
      – Я вспоминаю отца, – медленно произнес Элиар, продолжая поглаживать гриву лошади, – как он говорил о том, что если здесь мы умираем с мечом в руке, то там, в другой жизни, у нас не будет меча и не будет сердца, вместо этого окажется что-то другое. И вот теперь я думаю: наверное, там вместо меча Дит увидел его мужество, а вместо сердца – совесть, и он без колебаний отвел отца в Долину Блаженства. Ты говоришь, не оглядывайся, но сам оглянулся, когда принял меня к себе и покрыл мое прошлое!
      – Да, оглянулся. Я тоже вспомнил Геделиса и потому говорю, что ты должен жить по-другому. Геделис знал, что римляне сильнее и что они победят, и все же пошел против них. А вот я поступил иначе, и теперь я здесь и командую турмой, а он – там, пусть и с тем, что вместо меча и сердца. И твои братья тоже погибли, а я меньше всего хотел бы, чтобы погибли мои сыновья.
      – У тебя они есть? – спросил Элиар.
      – Если и есть, то мне о том ничего неизвестно. – Он коротко и странно засмеялся. – К сожалению, большинство из нас получает деньги, земли и возможность завести семью тогда, когда уже не нуждается в этом. В армии счастлив тот, кто живет битвой, а не ожиданьем награды.
      – Так я должен сражаться ради спасения или победы? Или же ради денег? – невозмутимо произнес Элиар.
      – Ради победы, но – не забывая о спасении. Я сказал, подчиняйся силе, но никогда не проси у сильных награды. Что предложат, бери… но всегда помни о том, что цена твоей жизни в глазах даровавших ее богов слишком велика, чтоб измеряться золотом. Тогда, возможно, когда-нибудь дождешься подарка от самой судьбы. И не нужно спешить туда, в Долину Блаженства, ни с мечом, ни без него, пока в мире есть хотя бы капля сладости, которую можно испить, пусть даже наряду с горечью обид и поражений. У тебя наметанный глаз и уверенная рука; главное, не теряй власти над своими мыслями, движениями и чувствами и никогда попусту не играй со смертью.
      Он ничего более не добавил и отошел. Через некоторое время Элиар направился к своей палатке. Солнце уже село, и вечерний воздух в низине был пропитан холодным свинцово-синим туманом. Воины спали, завернувшись в плащи; Элиар тоже лег, хотя знал, что не уснет: ему будут чудиться чьи-то осторожные шаги, а иногда – громкий топот, ржанье лошадей и пронзительно-гулкий звон металла о металл. Как ни странно, прежде, когда он был гладиатором и под личиной суровости и презрения в нем скрывались бурно кипевшие упрямство и стыд, ему было проще и легче, поскольку он знал, что есть зло и с чем нужно бороться. Теперь, когда исчезли причины чего-то стыдиться, а упрямство стало бессмысленным, поскольку он подчинялся приказам, им вдруг овладели нерешительность и смущение, словно он был мальчишкой, впервые примерившим к руке меч. Что сказал бы отец, если б увидел его в римской армии, среди римлян, воюющих против римлян?!
      Элиар поднялся задолго до рассвета, когда над холмами еще стояла луна, синевато-серая, из-за стлавшейся над болотом легкой дымки. От голой земли тянуло холодом. Вдали глухо шумел лес. По негибкому, затекшему от неудобного положения телу ледяной волной разлилась усталость, но он заставил себя встряхнуться и, быстро набросив плащ, принялся дуть на остывшие угли. Предстояло сделать слишком многое, и все, что он недодумал, придется оставить так.
      Спустя несколько часов началось построение. Небо было пасмурно-серое, с редкими клочьями развеянных ветром синеватых тучек. Вяло шевелилась поникшая блеклая трава. И в этой неживой тишине гулко раздавались команды.
      Они стояли в восемь рядов, глубоким сомкнутым строем, почти касаясь друг друга, и ждали, тускло поблескивая броней: казалось, светится чешуя какой-то гигантской рыбы. Через довольно-таки большой промежуток времени появился Марк Брут и произнес не слишком пылкую речь о свободе: его слова были встречены тяжелым молчанием. Легионеры считали себя свободными, если имели возможность сражаться, побеждать и получать награду – это было их земное знание, отличное от знаний богов и тех, кто стоял чуть пониже.
      Крисп говорил Элиару о бегстве не потому, что был трусом, а потому, что как опытный воин видел вокруг себя не плотный, ощетинившийся дерзостью, сверкающий отвагой, полный живительной силы и твердой как камень дисциплины строй, а обмякшую, расшатанную массу. Армия казалась, да, по сути, и была удивительно разношерстной; несмотря на хорошую выучку, она не успела стать единым целым и походила на здание с неплотно пригнанными кирпичами, которое того и гляди рухнет от первого сильного ветра. Солдаты не таясь обсуждали приказы командования; по лагерю ползли разные слухи: о том, что были плохие предсказания, что Брут давно решил, будто все потеряно… Крисп знал, что происходит, когда накануне сражения воины начинают не в меру много размышлять о своей собственной судьбе. Армия становится похожей на цепного пса, который скалится, кружась на месте в бессмысленной, бессильной злобе. Воины сражаются без тени героизма и веры в победу.
      Начало борьбы было неистовым; очень скоро схватка первых рядов перешла в ожесточенное кровопролитное сражение всего войска. Строй развернулся, растянулся по фронту, беспорядочная стычка распалась на борьбу отдельных воинов друг с другом. Метательные орудия почти не использовались, зато на мечах рубились страстно и жестоко.
      Это было странное зрелище: точно попутный ветер внезапно снес огромную массу народа в открытое море, где не видно берегов, и люди вмиг забыли обо всем, что существовало до сего рокового момента.
      В начале сражения Элиар находился на правом крае холма в составе конницы, терпеливо ожидавшей сигнала к атаке. Все внутри замерло; ему казалось, будто вместо него дышит гуляющий в небесах ветер. Неподалеку застыл Крисп; декурион выглядел совершенно неподвижным, он неотрывно наблюдал за битвой, пытаясь уловить момент, когда начнет нарушаться строй одной из сторон, что, как правило, предвещало перелом в расстановке сил. Ветер трепал концы его плаща, перья на шлеме, гриву и хвост коня, проводил по лицу, словно стирая невидимую маску, и это еще сильнее подчеркивало окаменелость его позы и черт лица. Марк Брут возглавлял левый фланг; его солдатам удалось потеснить противника и заставить его начать отступление, а в остальном положение двух армий пока что было примерно одинаковым.
      Элиар еще ни разу в жизни не наблюдал столь потрясающего зрелища. Небо еще не потемнело, оно имело ровный неяркий свет и висело над холмами и равниной точно огромная металлическая крыша, а дальше, у края горизонта блестело, как серебро, и казалось, будто там, в вышине троекратно отдавались крики, вопли, стоны и звон оружия нескольких тысяч сражавшихся.
      Но вот раздалась команда, и конница понеслась вперед, навстречу туче неприятельских всадников. Элиар ощутил неожиданную легкость в теле, он чувствовал окрыляющую слитность с конем и, резко врезавшись во вражеский строй, без промедления ввязался в битву. Его вмиг окружили оскаленные лошадиные морды и искаженные человеческие лица. Зловещий, дикий, оглушительный рев битвы несся над полем, это было подобно шторму; Элиар сразу понял, как глупо полагать, что человек, пусть он невероятно силен и храбр, может сопротивляться натиску огромной массы людей.
      Случилось так, что сначала дрогнула первая линия пехоты на левом фланге, затем вторая, третья, – в какой-то миг эти всеобщие судорожные движения перешли в беспорядок, началась давка, легионеры толкали и опрокидывали друг друга, уже не разбирая своих и чужих, топтали упавших и под конец обратились в бегство. Тут же пришла в действие неприятельская конница; подобно сорвавшейся лавине, она преследовала в панике бросавших щиты и шлемы легионеров армии Марка Брута. Не легче пришлось и воинам Криспа: на них обрушился шквал дротиков и стрел подоспевших легковооруженных солдат, и они были вынуждены отступить. Отходили постепенно, яростно сражаясь, но на фоне всеобщего бегства это уже не имело смысла. Наконец Крисп решительно скомандовал повернуть назад.
      Человек двадцать воинов сумели оторваться от преследования вражеской конницы и теперь что есть мочи скакали в сторону леса, стремясь вырваться из окружения. Уже почти стемнело, и Крисп надеялся добраться до поросших густым ивняком берегов маленькой речки. Он приметил ее, когда ходил на разведку. Там можно было спрятаться от погони.
      Лошадь одного из воинов совсем обессилела, тогда он пересел за спину своего товарища, да еще были раненые дротиком и стрелами, однако сейчас не было возможности оказать им какую-либо помощь. Всадники влетели в странно тихий влажный лес и на миг остановились, озираясь, запыхавшиеся и разгоряченные безумной скачкой.
      – Туда! – крикнул Крисп, указывая в сторону поросшей лесом лощины, скрытой между вырисовывавшихся на фоне быстро темнеющего неба огромных холмов. Да, туда, вверх по склону, и, возможно, им удастся уйти.
      Журчание речушки слышалось то явственней, то глуше, но вот раздался совсем новый, резкий звук – камни, летевшие из-под копыт лошадей, с шумом скатывались в воду. Всадники Криспа остановились, с трудом удерживая взмыленных коней, и развернулись в разные стороны, выхватив оружие и изготовившись к схватке.
      – Тише! – Крисп поднял руку и почти тут же из-за деревьев вынеслись воины, человек сорок или больше, и окружили отряд.
      – Сдавайтесь! – крикнул один из них, вероятно, тоже декурион – на его шлеме полыхали ярко-рыжие перья.
      Но окруженные всадники не спешили опустить мечи.
      – Что нас ждет? – спросил Крисп.
      – Вероятно, вам сохранят жизнь и позволят вернуться в Рим. Среди вас есть рабы?
      – Нет, – сказал Крисп, – все свободные. Вы окажете помощь раненым?
      – Да. Вас немедленно доставят в лагерь, там выяснят, кто вы такие, и решат вашу судьбу.
      – Мы сдаемся, – промолвил Крисп и, повернувшись к своим воинам, многие из которых еще не опустили мечи, коротко и веско произнес: – Я приказываю сдаться!
      Глаза Элиара беспокойно вспыхивали, он то стискивал, то вновь разжимал руку, державшую меч. Его полоснуло невыносимое по своей тяжести воспоминание о том, как он попал в плен к римлянам тогда, несколько лет назад. Сейчас он не мог броситься в схватку – здесь были его товарищи, и если они решили подчиниться приказу, он не должен навлекать на них смерть.
      Крисп слез с коня. Дождавшись, когда его воины сдадут оружие, он вдруг резко бросился на свой меч и тут же свалился навзничь, обливаясь кровью. Элиар кинулся к декуриону и склонился над ним. Голова Криспа была бессильно повернута набок, а лицо вмиг покрылось синевато-серой бледностью. И все-таки он сумел открыть глаза.
      – Зачем?! – прошептал Элиар.
      – Не надо, чтобы вы видели, как я сложу оружие, это… позор, – через силу вымолвил Крисп и тут же стал кашлять кровью.
      И вот его глаза в последний раз блеснули золотом и погасли, и все тело разом застыло.
      Элиар выпрямился с изменившимся, посеревшим лицом и обратился к старшему:
      – Нам позволят взять его с собой и похоронить, как подобает?
      Тот молча кивнул.
      Тело Криспа завернули в плащ и понесли на плечах. Раненым разрешили ехать верхом.
      Элиар пробирался сквозь заросли, не обращая внимания на то, что ветки хлещут его по лицу. Странно, но после всего случившегося он чувствовал, как все те горькие, злые, отчаянные мысли, что так долго терзали его, уходят, уступая место ясному, мудрому и немного усталому пониманию того, что на свете существуют не придуманные людьми или созданные богами, а куда более древние законы: законы битвы, совести и чести, да и просто сердца, – подчиняться которым все равно что жить, и он будет жить вопреки всему, он, воин римской армии, незаметно ставший частью того, что некогда ненавидел.

      Свадьба Децима Альбина и Веллеи Норбаны несколько раз откладывалась, пока обе стороны не решили, что далее тянуть не имеет смысла: в итоге бракосочетание состоялось в начале 715 года от основания Рима (41 год до н. э.), примерно через месяц после празднеств, посвященных Сатурну.
      Как и прежде, стояли неспокойные дни; казалось, им не будет конца. Из страха перед воинами Секста Помпея купцы не доставляли в Рим продовольствие и товары, что еще больше усиливало народные волнения. Мало кто отваживался покидать свой дом с наступлением темноты.
      После разгрома республиканцев в битве при Филиппах Марк Антоний отправился на восток в выделенные ему провинции, а Октавиан прибыл в Италию. Согласно данным ранее обещаниям он наделил ветеранов Цезаря землей, рабами, инвентарем и скотом – все это они получали из числа владений и имущества проскрибированных. То тут, то там вспыхивали мятежи населения, вызванные введением дополнительных грабительских налогов, статуи триумвиров сбрасывались с постаментов, в сенаторов летели камни. Росла популярность Секста Помпея, как полагали многие, последнего из влиятельных республиканцев, большинство которых после поражения при Филиппах, подобно Кассию и Бруту, покончило жизнь самоубийством.
      Легионеры и низшие офицеры республиканской армии получили прощение триумвиров и были распределены по войскам Антония и Октавиана.
      Меньше всего Ливий хотелось присутствовать на свадьбе Децима и Веллеи, куда, как она знала, приглашен Луций Ребилл, но делать было нечего. К счастью, гостей пришло немного: кто из знакомых был убит или изгнан, другие сами покинули Италию. Невеста Децима, маленькая, черноволосая темноглазая девушка в длинном, ниспадавшем до самого пола одеянии, еще больше подчеркивавшем ее почти детскую хрупкость, казалась одновременно испуганной и удивленной. Децим довольно много выпил, был как-то по-особому нервно весел, и Ливия испытывала невольную жалость к своей юной невестке.
      Молодая женщина сидела неподалеку от Луция и временами ловила на своем лице его странный, как ей казалось, слегка насмешливый взгляд. В течение минувшего года они ни разу виделись: Ливия жила затворницей и изредка встречалась только с Юлией. Молодая женщина предполагала, что карьера ее бывшего мужа идет в гору – наверняка недалек тот день, когда он примерит башмаки из красной кожи на высоких каблуках. Ливия не запрещала ему навещать дочь, но Луций не приходил. Женщина решила, что он все-таки сомневается в своем отцовстве, хотя на самом деле это было не так: он просто не хотел причинять себе лишнюю боль. И сейчас Луций не насмехался над Ливией, а любовался ею – прямой посадкой головы, строгой живостью глаз, пылавшим на щеках тонким и нежным румянцем. Она ничуть не подурнела, просто стала старше, и это красило ее, как и сохранившаяся стройность и легкость фигуры. Она одевалась изысканно и в то же время скромно, в меру украшала себя, держалась очень независимо, без вызова и смущения, и Луций находил ее весьма привлекательной. Он кивнул Ливий, но не заговорил с нею и в следующие минуты не раз замечал, что она поглядывает в его сторону.
      Едва на небе появилась Венера, как началось свадебное шествие. Впереди шла молодежь с факелами, остальные двигались сзади – довольно беспорядочной и шумной толпой.
      Оказавшись на свежем воздухе, Ливия ощутила странное дремотное спокойствие. В вечерней тишине все звуки плыли будто издалека, но, приближаясь, казались звонкими, как удар молота по наковальне.
      Часть гостей, что сопровождали новобрачных, быстро прошла вперед, оторвавшись от тех, кто был в хвосте. С последними случилась заминка: навстречу им с соседней улицы неслась толпа каких-то людей, в руках которых были палки и камни. Увидев кучку мужчин и женщин, среди которой оказались Луций и Ливия, они устремились к ним, что-то выкрикивая и грозно размахивая руками.
      Луций сделал знак двум вооруженным рабам, и те бросились наперерез толпе, но были сбиты с ног и затоптаны, после чего к оцепеневшим от неожиданности свадебным гостям подбежало несколько человек. Схватив ближайшего из мужчин, они бросили его в водосточный канал и сорвали украшение с шеи одной из матрон, а когда несчастная закричала, толкнули ее так, что она упала на камни.
      – Стойте! – Луций вытянул вперед руку. – Ступайте прочь! Поберегите свои головы, ибо вы уже натворили столько, что будь их у вас по дюжине на каждого, все стоило бы снести с плеч!
      В ответ кто-то швырнул в него камень, но Луций увернулся и, наклонившись, поднял брошенный рабом меч.
      – Уводите женщин! – крикнул он, но один из оборванцев успел подскочить к Ливий, схватил ее и поднял, намереваясь швырнуть в канал: поступок, неслыханный по отношению к римской матроне.
      – А ну, что ты теперь скажешь? – обратился он к Луцию.
      – Давайте деньги и все, что у вас есть! – завопил другой. Ливия не сопротивлялась; ее глаза расширились, она не смела вздохнуть в грубых и сильных чужих руках. Внизу застыли мужчины; впереди всех стоял Луций – его лицо казалось очень бледным, но глаза сверкали точно лед на солнце. Вдруг он сделал резкий выпад, с силой вонзил меч в тело державшего Ливию человека и успел подхватить женщину до того, как она свалилась бы на землю или в воду. Быстро вытащив оружие из обмякшего тела, он яростно перерубил палку бросившегося на него плебея и воскликнул:
      – Вон!! Или, клянусь фуриями, завтра все вы будете обезглавлены! Посягнувшие на жизнь свободных и родовитых граждан достойны самого страшного проклятия и смерти!
      Он говорил с ними как господин с рабами, в его голосе было столько уверенности, словно он не смел и подумать, что его могут ослушаться.
      Ливия стиснула онемевшие пальцы. Хотя Луций и держал меч, он был совершенно открыт, уязвим для ударов: если кто-нибудь решится бросить ему в голову камень…
      Хотя этот безмолвный поединок двух воль длился не более минуты, ей показалось, будто прошла вечность. Воздух был полон напряжения; та и другая сторона замерли, испепеляя друг друга взглядами, потом толпа враждебных Луцию и его спутникам людей неожиданно повернулась и устремилась на боковую улицу. Проход был свободен.
      Все разом заговорили; женщины плакали, мужчины склонялись над водостоком, пытаясь что-нибудь разглядеть в темноте, но видели только зеркально-черную поверхность воды: очевидно, брошенный туда человек утонул. Кто-то побежал догонять свадебную процессию, другие решили проводить домой перепуганных женщин.
      Луций повернулся к стоявшей неподалеку Ливий – ее волосы пришли в беспорядок, одежда была запачкана чужой кровью.
      – Ты не можешь идти за новобрачными в таком виде, – сказал он ей. – Давай я отведу тебя к себе, а потом пошлю раба предупредить Марка Ливия о том, что случилось.
      Молодая женщина только кивнула. Она шла чуть впереди и молчала. Луций не видел лица Ливий, но заметил, что ее тело сотрясает дрожь.
      Он привел ее в дом, позвал рабов, велел подать воду для умывания, чистую одежду и принести вина.
      – Ты едва держишься на ногах, – озабоченно произнес он, протягивая ей кубок. – Будет лучше, если ты ляжешь в постель и как следует отдохнешь. А завтра утром тебя отведут домой.
      – Но что скажет отец, когда узнает, что я не ночевала дома? – неуверенно проговорила Ливия.
      – Я все улажу, – заявил Луций и прибавил с легкой усмешкой: – Все-таки мы с тобой немного знакомы…
      Ливия умылась, взяла поданную рабыней одежду, после чего Луций сам проводил ее в спальню. В каком бы состоянии ни пребывала молодая женщина, она заметила, что здесь кое-что изменилось: кровать была застелена покрывалом из тирского пурпура с золотым шитьем, на котором лежали такие же подушки, кроме того, в комнате появились красивые бронзовые лампы.
      – Как ты себя чувствуешь? – спросил Луций.
      – Хорошо.
      – Ложись и отдыхай, тебя никто не потревожит.
      Он вышел; Ливия быстро переоделась и забралась под покрывало, не снимая туники. Она не знала, вернется ли Луций, – он вернулся и встал у изголовья.
      – Теперь здесь другая обстановка, – заметила Ливия, нарушая неловкое молчание.
      – Да, – бесстрастно подтвердил он, – мое положение тоже изменилось.
      – Я слышала о твоих успехах и рада за тебя.
      – Вот увидишь, придет день, когда я стану сенатором! – отрывисто проговорил он, глядя куда-то в стену. – Возможно, тогда ты поймешь, каков я на самом деле!
      – Для этого тебе вовсе не нужно становиться сенатором, Луций, – мягко произнесла Ливия. – Мне достаточно было видеть, как ты защищал меня от целой толпы. Хотя я прекрасно понимаю, что ты так же вступился бы за любую другую женщину…
      – За другую я не испугался бы столь сильно.
      – Но ты не выглядел испуганным, наоборот…
      Внезапно лицо Луция исказилось, он сжал кулаки и выкрикнул странно срывающимся, изменившимся голосом (при этом его взгляд оставался твердым и болезненно-ясным):
      – Если б ты знала, как мне тяжело видеть тебя, говорить с тобой… Мне ни за что не нужно было жениться на тебе, слышишь! Ни за что, никогда!
      Он повернулся в профиль, на его лице играл отсвет пламени, губы сжались в тонкую нить.
      – Почему? – растерянно прошептала Ливия.
      Луций посмотрел ей в глаза, и она не вынесла этого взгляда.
      – Спрашиваешь, почему? Потому что ты до краев наполнила мою жизнь тревогой, неуверенностью и беспокойством, ты изменяла мне на каждом шагу, каждой мыслью, любым движением и словом. Эта твоя любовь к… – не хочу произносить его имя! – поглотила все остальные чувства, ты всегда считала себя правой, тебе и в голову не приходило оглянуться в мою сторону…
      – Для тебя было бы лучше, если б ты тоже полюбил, – сказала Ливия.
      – Может, я и любил… Просто меня воспитывали иначе, внушали другое, всякие там понятия о разумном течении жизни… Есть такое выражение, кажется, оно принадлежит Протагору: «Душа – это чувства и ничего более». Так вот, разве я знал, что эти чувства – как вынутый из ножен клинок: если они есть, то больно режут тебя, но без них ты пуст и не мил самому себе!
      Ливия изумилась: прежде Луций не говорил о любви.
      – Кого же ты мог любить?
      – А ты не догадываешься? Тебя, Ливилла! Неожиданно произнесенное им имя обожгло ее болью – сразу подступили невыплаканные горячие слезы.
      – Да, любил и, наверное, люблю, – с горечью и смятением продолжал Луций. – А вот твои чувства к этому… Гаю Эмилию, как мне кажется, смахивают на подделку. Просто он был красив, к тому же умел произносить пылкие речи и знал много стихов. Да еще, насколько я понимаю, вечно нуждался в твоей поддержке: ведь это увлекает женщин! А я? Разве я был тебе плохим мужем, Ливия, не пытался добиться твоей откровенности, не был внимателен к тебе? Я хотел, чтобы у нас были дети и все, что нужно для счастья, а в результате…
      Ливия лежала, пораженная его словами, не произнося ни звука, прижав руки к груди. Он говорил не так, как прежде, без суровой холодной насмешки и превосходства, и она замирала при мысли, что ей вновь придется причинить ему боль.
      «Ты уже причинил мне боль, Луций!» – воскликнула она после свадьбы, но потом у нее не было повода произносить такие слова. Да, он был хорошим мужем, и если то, что он сказал ей сейчас, правда, можно представить, как сильно он страдал все это время!
      Между тем Луций сел на кровать, просунул руку под покрывало и, отыскав пальцы Ливий, сильно сжал в своих.
      – Ты плачешь… из-за него? – глухо произнес он.
      – Нет, – тихо отвечала Ливия, – мне жаль, что я… недостойна твоей любви, что я не оправдала твоих надежд…
      – Сейчас это неважно, – сказал Луций, потом склонился над нею и поцеловал – она увидела, как расширились и потемнели его глаза.
      Молодая женщина замерла в растерянности, не зная, что делать; тем временем Луций откинул покрывало и лег рядом. Его намерения не оставляли сомнений, и Ливия не находила в себе душевных сил для того, чтобы равнодушно и безжалостно оттолкнуть бывшего супруга. Он снял с нее одежду, потом разделся сам, он гладил ее кожу, прижимался всем телом; его поцелуи были настойчивыми и страстными, он шептал слова, каких она не слышала уже давно.
      Ливия знала, что должна отдаться ему; она привыкла покорять тело рассудку, но сейчас ей не хотелось этого делать. Она как никогда желала быть искренней, и потому облегченно вздохнула, почувствовав, как внутри разгорается сладостное томление.
      Луций был неутомим, изобретателен, неистов и нежен, она отогревалась и оттаивала в пламени его страсти; в этот миг между ними, казалось, не осталось ничего потаенного, и даже воспоминания о Гае исчезли, словно бы превратились в сожженную в пепел жертву. Ливия не отдавала себе отчет в том, что происходит, правильно это или неправильно, она словно бы отреклась от того, что было с ней прежде.
      Они провели вместе всю ночь и вместе встретили утро. Ливий чудилось, будто она видит в глазах Луция отражение того, что случилось, а он видит это в ее глазах. А между тем он пытался угадать, живет ли еще в ее душе образ другого мужчины, и не мог. И тогда сказал:
      – Я никому не объявлял о нашем разводе; будем считать, что его не было? Я сам поговорю с твоим отцом. У нас есть Аскония; признаться, я очень скучал по ней. – И видя, что Ливия напряженно молчит, прибавил: – Все будет так, как ты хочешь. Мы можем поехать путешествовать, чтобы забыть обо всем, посетим Грецию или Египет…
      – А твои дела в Риме? – спросила Ливия.
      – Подождут. – Он взял ее руку и прижал к своей груди. – Настоящее – здесь. И твое и мое. Не надо противиться судьбе.
      …Через несколько дней Ливия поговорила с отцом.
      Децим только что уехал из Рима вместе с новоиспеченной супругой; после прощания с сыном Марк Ливий имел озабоченный, даже несколько растерянный вид. Признаться, Ливия считала, что отец напрасно отослал Децима в имение, недаром накануне отъезда ее брат вел себя так, будто отправляется в ссылку. Но сейчас речь пошла о другом.
      Они вышли в перистиль и сели на влажную скамью, к которой со всех сторон тянулись уже лишенные цветов, зато обильно унизанные шипами ветки розовых кустов. Дул холодный ветер, он гнал по дорожкам увядшие листья, сухие веточки и серую пыль.
      – Что ты хотела сказать? – спросил Марк Ливий. Ему показалось, что постоянно терзавшее дочь душевное напряжение и странное тайное упорство исчезли, она смотрела невозмутимо, уверенно и спокойно.
      – Я думала, ты обрадуешься тому, что мы с Луцием примирились, – отвечала она.
      – Я рад, – коротко и несколько резковато произнес Марк Ливий. – Хотя мне трудно судить, насколько это хорошо.
      – Почему? Тебе всегда нравился Луций.
      – Потому что мне неизвестно, как ты поступишь, если вдруг снова появится тот, другой, – промолвил отец и прибавил: – Да, мне нравится Луций, хотя, признаться, я никак не ожидал, что он будет так зависеть от женщины.
      – Будь ты на месте Луция, то отверг бы такую, как я, раз и навсегда? – прямо спросила дочь, и Марк Ливий тяжело проронил:
      – Не знаю.
      Потом неожиданно поднялся и направился к выходу, и тогда Ливия, не выдержав, сказала ему в спину:
      – Наверное, ты прав. Мне очень хотелось бы что-нибудь узнать о… том человеке, но некого попросить. Жив ли он…
      Марк Ливий повернулся и ответил, стараясь сохранить спокойствие и не выдать себя выражением лица:
      – Боги дважды указали тебе путь, третьего раза не будет, Ливия. Теперь, когда у тебя есть дочь, ты, наверное, можешь понять, что я чувствую… хотя, признаться, я и сам не понимаю, почему, вопреки всякому здравому смыслу, снова прощаю и поддерживаю тебя. После того, как Луций рассказал о тебе всю правду…
      Молодая женщина вспыхнула, но не опустила глаза.
      – Иногда я думаю, – жестко закончил Марк Ливий, – лучше б ты уплыла на Сицилию и не вернулась. Что касается того человека: все дороги ведут в Рим, и если он жив, то рано или поздно окажется здесь, а если умер, ты сама придешь к нему в назначенный богами час. Так уж устроен мир: все мы когда-то встречаемся – и получаем по заслугам.
      С этими словами он вновь повернулся и быстро вышел из перистиля.
      Прошло два месяца. В один из тихих мартовских вечеров Ливия уложила Асконию и решила почитать, пока еще не стемнело. Она прошла в библиотеку; это была небольшая, но красивая комната: ящики для свитков сделаны из драгоценных пород дерева, полки заставлены бюстами Муз. Ливия заметила, что за время их разлуки Луций существенно пополнил библиотеку, доставшуюся ему в наследство от покойного отца.
      …Немного поколебавшись, молодая женщина все же переселилась в дом мужа. Луций не настаивал, он выжидал, и Ливия не сочла возможным слишком долго тянуть с ответом: это было бы слишком жестоко, особенно после того, как он столь внезапно и пылко обнажил перед нею тайники своего сердца.
      Пока Ливия жила в доме отца, в ней постепенно пробуждались мысли о том, что своим безумным упрямством она не только губит будущее дочери, но и причиняет глубокое горе ни в чем не повинным людям: своему мужу и отцу. Не выдержав, она заговорила об этом с подругой, и Юлия со свойственной ей рассудительностью произнесла:
      – Прошло больше года; если от него нет никаких вестей, пора возвращаться к разумной жизни.
      – Кажется, Пенелопа ждала Одиссея несколько дольше, – невесело пошутила Ливия, на что Юлия невозмутимо отвечала:
      – Так ведь он был ее мужем!
      В те дни Ливия много думала об отце. Каково было ему, высшему чиновнику и уважаемому человеку, жить, зная, что его дочь вела себя дурно еще до замужества, а впоследствии запятнала родовое имя тем, что сбежала из дома с человеком, осужденным на смерть, и развелась с мужем? Известно, что женщины неподсудны государству, их может судить только семья, отец или муж. И мало ли было в Риме отцов и мужей, которые выносили таким, как она, смертный приговор?! В глазах всемогущих богов, да и многих сограждан они с Луцием оставались мужем и женой: слишком многое в Риме основывалось на верованиях, давно и прочно укоренившихся в глубине человеческих душ. И теперь Ливия все более явственно ощущала бремя вины перед близкими и ответственность за судьбу своего ребенка. Как всякая женщина, она окончательно повзрослела с рождением дочери и уже не могла, да и не хотела играть с судьбой.
      Вскоре Ливия переселилась в дом мужа, и Луций вел себя так, будто ему совершенно не в чем ее упрекнуть.
      …Она не успела выбрать свиток для чтения – вошла рабыня с сообщением, что возле ворот стоит какой-то воин.
      – Он спрашивает тебя, госпожа!
      Ливия тотчас направилась к выходу. Она совершенно не представляла, кто это может быть; в первую очередь у нее мелькнула мысль, что, возможно, кто-то принес ей весть о Гае Эмилии.
      Женщина вышла за ворота и увидела его – светловолосого, голубоглазого молодого мужчину. Она остановилась, не понимая, что ему нужно, – Элиар выглядел совершенно неузнаваемым в своем воинском облачении.
      – Привет, госпожа, – негромко промолвил он.
      – Элиар! – воскликнула пораженная Ливия и радостно устремилась к нему. – Ты жив!
      Элиар кивнул. Он стоял, не двигаясь, и прижимал к груди какой-то сверток.
      – Откуда ты?!
      – Из армии. Я ненадолго, быть может, на несколько дней…
      – Но каким образом…
      – Про это долго рассказывать, – перебил он. – Прости, госпожа, но я хочу узнать о Тарсии.
      – Тарсия здесь. Она вернулась в Рим вместе со мной. Лицо Элиара просветлело.
      – Я могу ее увидеть?
      – Конечно. Только не в моем доме. В жизни Тарсии произошли некоторые перемены…
      – Вот как? – произнес он заметно упавшим голосом.
      – Нет! – Ливия улыбнулась. – Все осталось по-прежнему: она очень обрадуется тебе. Просто теперь она… Сейчас я тебе расскажу. Войди в дом!
      Элиар как-то странно замялся. Потом вдруг сказал:
      – Туг у меня ребенок. Он давно не ел, боюсь, умрет.
      – Ребенок?! – изумилась Ливия. – Чей?
      – Будем считать, что мой.
      – Сколько ему? – спросила молодая женщина, пытаясь скрыть смятение.
      – Точно не знаю. Наверное, несколько месяцев.
      Они вошли в дом, Элиар опустил свою ношу на скамью. Ливия осторожно развернула плащ и освободила ребенка от насквозь промокших тряпок.
      Это был мальчик, двух или трех месяцев от роду, с виду очень слабый и хилый. Он уже не мог плакать, только тихо попискивал.
      – У моей дочери есть кормилица, – сказала Ливия, – сейчас я ее приведу.
      Она велела рабыням позвать кормилицу и принести чистые пеленки.
      – Наверное, ты тоже голоден? Сейчас я прикажу подать ужин. Уже поздно: оставайся ночевать.
      Элиар слабо улыбнулся:
      – В твоем доме? Ведь это Рим, а не Греция, госпожа! К тому же мне хочется поскорее увидеть Тарсию. – И вдруг спросил: – А где Гай Эмилий?
      Ливия обняла руками плечи.
      – Не знаю, – сказала она, облизнув сухие губы. Ее щеки пылали. – За меня прислали выкуп, и я смогла уехать. А Гай остался на острове, у пиратов, и мне до сих пор неизвестно, что с ним стало.
      Больше они об этом не говорили; пришла кормилица и унесла ребенка, между тем Ливия велела подать Элиару вина и оставшийся от ужина кусок жаркого.
      – Твой муж дома? – спросил молодой человек.
      – Нет, – отвечала Ливия, – Луций пошел к моему отцу. Не беспокойся, он не скоро вернется. Садись и ешь, а я расскажу тебе о Тарсии.
      Она не упомянула ни о том, что случилось с гречанкой на острове, ни о Карионе. Сказала только, что, несмотря на все уговоры, Тарсия решила жить отдельно и нанялась в мастерскую, где работали женщины, вольноотпущенницы и рабыни, умеющие шить и вышивать золотом. Они выделывали ковры и покрывала с вытканными изображениями зверей и различных мифологических персонажей, а также вышивали на туниках всевозможные украшения. Она сняла квартиру на Субуре и приобрела скромную обстановку.
      Элиар слушал, изредка кивая, а Ливия исподволь поглядывала на него, поражаясь переменчивости человеческой судьбы. В те времена в легионы не принимали даже вольноотпущенников – разве что в самых исключительных обстоятельствах, о рабах же не могло быть и речи!
      Не удержавшись, она снова спросила о том, как он попал в армию.
      Элиар коротко изложил свою историю. После поражения в битве при Филиппах те легионеры Брута и Кассия, что больше не желали воевать, получили отставку, остальным предложили службу в армии триумвиров.
      – Мне пришлось признаться, что я не имею гражданства; к счастью, в этой неразберихе никто не стал дознаваться до правды, а поскольку я хорошо говорю по-латыни, да к тому же неплохо обучен воинскому искусству, мне почти сразу присвоили гражданство и зачислили в конницу Октавиана, – сказал он.
      – А если все откроется? – спросила Ливия. Элиар пожал плечами:
      – Ты знаешь, что будет, госпожа. Только зачем об этом думать?
      Ливия согласно кивнула. Что ж, Элиару несказанно повезло, чего не скажешь о Тарсии: вряд ли ее надеждам суждено сбыться, если только она не решится выйти замуж за кого-то другого. Большую часть времени Элиар будет находиться вдали от Рима, к тому же легионерам запрещено вступать в брак; как правило, они довольствуются случайными связями с теми жалкими созданиями, что следуют за войском в обозе, да еще с женщинами из завоеванных стран, которых нередко берут силой.
      – Я дам тебе провожатого, – сказала Ливия, – он покажет, где живет Тарсия.
      Вернулась кормилица с ребенком, она заявила, что с мальчиков все в порядке, он берет грудь, просто бедняжка слишком ослаблен от недоедания и плохого ухода.
      – А где его мать? – решилась спросить Ливия.
      – Она умерла, – сказал Элиар. Потом поблагодарил и простился.
      Раб проводил его до начала улицы, где жила Тарсия, и объяснил примерный путь.
      …Элиар немного постоял, вдыхая городской воздух, от которого уже отвык. Вечер был мрачный, ни луны, ни звезд. Темнота, прохлада и ощущение полной покинутости. Элиару не верилось, что скоро он увидит Тарсию. Он невольно усмехнулся. Долгожданное свидание с нею потребует от него гораздо большего мужества, чем неожиданная встреча с врагом!
      Тарсия жила в верхнем этаже громоздкой инсулы. Элиар прошел к дому, с трудом отбиваясь от уличных псов, которые кидались на него со злобным лаем. Он спросил о Тарсии в двух или трех квартирах; наконец неопрятная толстая женщина показала ему дорогу.
      Элиар поднялся по шаткой деревянной лестнице, постучал и, заслышав легкие шуршащие шаги, толкнул дверь ногой, обутой в тяжелый солдатский башмак.
      Тарсия испуганно замерла на пороге. Ее пушистые рыжие волосы в свете неярко горевшей лампы казались красновато-желтыми, а глаза, выглядевшие почти прозрачными на затемненном лице, влажно блестели. Губы молодой женщины чуть приоткрылись, но она не вымолвила ни слова и стояла, бессильно опустив обнаженные тонкие руки.
      Элиар не мог обнять гречанку, ему мешала его ноша. Он сделал шаг вперед и вошел в комнату. Она была такой крошечной, что стоило ему пройти на середину, сразу сделалось почти совсем темно.
      Элиар поискал взглядом, куда бы ему положить сверток, и наконец опустил его на стоявший у двери сундук. Потом повернулся к Тарсии и, повинуясь неожиданному порыву, преклонил колена, обнял молодую женщину за талию и приник к ее телу с такой силой, что она едва не упала.
      – Я вернулся, – глухо прошептал он.
      Она не смогла ничего сказать, лишь положила руки на его голову и тихо поглаживала, чуть покачиваясь; ее лицо было бледно, и щеки мокры от слез.
      Они долго молчали; потом Элиар встал на ноги и промолвил, не выпуская ее руки:
      – Я даже не знаю, что тебе сказать…
      – Не говори ничего. Главное, ты жив и вернулся ко мне. Он помотал головой:
      – Есть еще кое-что.
      Элиар встал, подошел к сундуку, отвернул края плаща, и Тарсия увидела ребенка.
      Она застыла в растерянности, не зная, что и думать.
      – Откуда… Что это?!
      – Так получилось. – Его светлые глаза жестковато поблескивали, а волевое лицо как-то странно сжалось и помрачнело. – Мать этого мальчика умерла, и мне пришлось взять его с собой.
      – Она была… твоей женой? – тихо спросила Тарсия.
      – Не только моей.
      Сначала он повторил то, что недавно рассказывал Ливии, потом заговорил о другом…
      … Элиар увидел Спатиале случайно, когда вместе с другими воинами, еще будучи пленником, сооружал укрепления в неприятельском лагере: она лежала в грязи, ее одежда была изорвана, руки и ноги раскинуты в стороны… Ребенок был рядом; он почти что окоченел и уже не плакал. Элиар склонился над ней: ее мертвые глаза равнодушно и неподвижно смотрели сквозь него в широкое безмолвное небо. Другие воины тоже узнали ее, но никто не мог сказать, как она здесь оказалась и от чего приняла смерть. Обоз был захвачен неприятелем, и участь немногих находившихся там женщин была незавидна…
      – Я не мог оставить его умирать, – сказал Элиар, глядя в огонь.
      – И ты решил принести этого ребенка ко мне?
      – Да. Но если велишь мне уйти, я уйду. – Элиар невольно повторил фразу, с которой некогда обратилась к нему Спатиале.
      – Ты знаешь, что я не смогу так поступить, – спокойно заметила Тарсия и спросила: – У мальчика есть имя?
      – Нет.
      – Ты готов признать его своим сыном?
      – Да.
      – Садись к столу, – немного помолчав, сказала Тарсия. Она сняла с маленькой печки миску с ячменной кашей и поставила на стол. Потом принесла блюдо с солеными маслинами и другое, с приправленными уксусом овощами, и кувшин с сильно разбавленным вином.
      Элиар неловко присел на стул и огляделся. Обстановка была очень бедной: узкая кровать, сундук, два старых ковра, стол…
      – Что заставило тебя снять это жилье? – не выдержав, спросил он.
      Тарсия усмехнулась. Даже в эти мгновения от нее исходило ощущение удивительного внутреннего покоя.
      – Говорят, источником мужества римлян служит их гордость; не пора ли брать с них пример? Что касается обстановки, в которой я живу… Помнится, мой отец говорил: «Простота не есть нищета». Ты меня понимаешь?
      – Ты больше не хочешь быть рабыней и ради этого готова пожертвовать спокойной и сытой жизнью у госпожи Ливий?
      – Да.
      Она оперлась на стол обеими руками, чуть наклонилась вперед и пристально смотрела на сидящего перед ней Элиара жарким от волнения взглядом.
      – Я приму твоего сына, если ты… примешь моего. От неожиданности он чуть привстал:
      – У тебя сын?!
      – Да.
      Она сделала знак, и Элиар прошел за ней в отделенный тонкой перегородкой чуланчик. Там на небольшой кровати с матрасом и подушками спал мальчик лет трех; он разметался во сне, и Элиар видел крепкое тельце, здоровый румянец на щеках и тени от длинных ресниц, и мягкие черные кудри.
      Он повернулся и посмотрел на молодую женщину:
      – Но… почему?
      Тарсия глубоко вздохнула, крепко сцепив пальцы на прижатых к груди руках.
      – В моей жизни не все было гладко, Элиар. – В ее голосе прорвалась долго сдерживаемая глухая боль. – Там, на пиратском острове, я жила с одним… из тех. Он принудил меня, я не могла отказаться. И хотя, по милости богов, я вернулась в Рим, мне не становилось легче. К тому же я беспрестанно терзалась мыслями о твоей судьбе. Эта ноша была подобна могильному камню, и я исцелилась только благодаря Кариону.
      Тарсия умолкла. На первых порах ей пришлось нелегко: мальчик был совершенно диким, пугливым, он почти не говорил и плохо понимал обращенные к нему слова. Но он постепенно привык к ней, повеселел, к тому же оказался весьма смышленым: быстро научился хорошо говорить, охотно слушал все, что она рассказывала ему и читала. Прошла пара месяцев, и Карион всем сердцем льнул к новой матери, целыми днями жался к ее ногам, мешая Тарсии работать, что, впрочем, нисколько не огорчало женщину. Она боялась, что Амеана, опомнившись, придет за своим сыном, но та не появилась, и со временем Тарсия перестала о ней думать. Зато принялась размышлять о другом: здесь, в доме Ливий, она имела постоянный кров и пищу, но зато на нее продолжали смотреть как на невольницу и так же относились к Кариону. В конце концов молодая женщина решила начать самостоятельную жизнь.
      Элиар все больше мрачнел, его глаза сузились и сверкали; услышав о том, что ей пришлось пережить на пиратском острове, он резко разрубил ладонью воздух. И в то же время он выглядел странно беспомощным, этот заблудившийся в жизни воин.
      – Я редко думал о твоем счастье, и ты это чувствовала, – тяжело вымолвил он. – Когда я прыгнул в воду…
      Тарсия покачала головой:
      – Не надо об этом. Все случилось так, как должно было случиться: теперь ты в римской армии, а у меня есть сын, и ты принес мне второго. Помнишь, я говорила тебе о предсказании?
      – Но у нас могут быть и свои дети.
      Она улыбнулась мимолетной грустной улыбкой и села.
      – Я была беременна… давно, еще до нашей первой разлуки, но потом меня сильно избили и… В общем старуха-рабыня, что спасла меня, когда я истекала кровью, сказала, что, вероятнее всего, я останусь бесплодной.
      – Ты никогда об этом не говорила.
      – Да, не говорила, пока не пришло время. Элиар долго молчал.
      – С кем ты оставляешь мальчика, когда идешь в мастерскую? – наконец спросил он.
      – Беру с собой; иногда присматривают соседи… если им заплатить.
      – У меня есть немного денег, – неловко произнес Элиар, – я оставлю их тебе. В коннице платят лучше, чем в пехоте; надеюсь, я сумею пересылать большую часть денег в Рим.
      Тарсия ничего не сказала. Она отошла к кровати, расправила покрывало, разложила подушки.
      – Пожалуй, здесь не хватит места для двоих, – решительно произнесла молодая женщина.
      – Ты не хочешь ложиться со мной? – тихо спросил Элиар. Тарсия молчала и не поворачивалась. Он смотрел на ее гибкую спину, загорелые руки, тяжелый узел золотистых волос…
      – Я лягу на пол, – сказал он, – ничего, мне приходилось спать и на камнях, и на сырой земле.
      Вскоре гречанка потушила лампу, и комната погрузилась во мрак. Оба лежали, не шевелясь, не видя друг друга, не разговаривая, и в конце концов заснули. Посреди ночи их вырвал из сна пронзительный тонкий плач. Тарсия взяла ребенка на руки и немного походила по комнате, укачивая.
      Ливия положила в сверток немного чистых пеленок, а вот с едой было сложнее.
      – Рано утром придется пойти на рынок и купить молока, – озабоченно произнесла Тарсия.
      Следом пришлось успокаивать Кариона, который проснулся от крика малыша и испуганно звал мать.
      Наконец все стихло. Тарсия снова заснула и пробудилась, словно от какого-то толчка. Она открыла глаза: в окна заглядывал рассвет. Она увидела Элиара, который стоял на коленях перед ее постелью и смотрел ей в лицо.
      Женщина приподнялась на локте:
      – Что случилось?
      – Ничего. – Он коснулся исколотых длинной и толстой иглой пальцев Тарсии, потом легонько провел ее ладонью по своей щеке. Его глаза были задумчивы и серьезны. – Просто я размышлял над тем, как нам теперь жить.
      Он действительно думал об этом. Собственно, Тарсия, как и прежде, не была защищена от жизни: ни от насилия в этом квартале, где обитали люди самого низкого сорта, ни от возможных домогательств хозяина мастерской, ни от грозящей нищеты. Ее единственной опорой мог бы стать хороший, надежный муж, но Элиар не годился для этой роли. Что возьмешь с воина, который появляется в Риме два-три раза в год, жизнь которого – бесконечные походы, военные крепости и лагеря… Правда, Элиар мог рассчитывать на то, что по окончании службы получит земельный участок и деньги, но когда это будет?
      Тарсия все понимала. Она долго смотрела на его молодое, красивое и уже испещренное шрамами тело, на отмеченное печатью жизненных невзгод лицо и вдруг с рыданием обняла Элиара за шею, прильнула к груди. В тот же миг их обоих словно бы лизнули огненные языки внезапно вспыхнувшего любовного желания, и это мигом уничтожило преграды недоразумений и обид.
      Они старались не шуметь, чтобы не разбудить Кариона. За окном еще спал беспокойный жестокий мир, среди бесконечной жадности, предельной разумности и бесцельной суеты которого они были вынуждены существовать.
      Потом, когда они тихо лежали, обнявшись, Элиар внезапно спросил:
      – Значит, твоя госпожа вернулась к мужу?
      – Да, – ответила Тарсия и задумчиво прибавила: – Я ее не осуждаю, хотя и не могу понять. К сожалению, мы еще не научились противиться неизбежному. – Потом спросила – Что такое римская армия?
      – Трудно сказать, хотя, знаешь, пожалуй, я понял, почему римляне сумели покорить столько народов. Помню, в детстве я видел, как на пиру вступали в поединок наши воины, – они делали это просто так, из потребности сражаться, в них всегда жило какое-то беспокойство, стремление к движению, неважно куда. Римляне не таковы. Они побеждают благодаря упорству, властной суровости и глубокой уверенности в том, что на их стороне и сила, и судьба, и воля богов. Они не испытывают ни волнения, ни страха, только гордость – с нею и сражаются, и умирают.
      – Так можно сказать, что они тебя победили? – спросила Тарсия.
      – И он коротко отвечал:
      – Да.
      Молодая женщина поднялась с постели и остановилась посреди комнаты. Ворвавшееся в окошко солнце озаряло ее обнаженное тело, и оно полыхало золотом, точно купаясь в некоем божественном огне.
      Заплакал один ребенок, и проснулся другой: начиналось новое утро.

      В начале лета Ливия решила навестить брата в загородном имении, где он обосновался со дня своей свадьбы.
      Поместье было расположено к северу от Рима, близ Сабатинского озера. Миновав пыльные центральные дороги Италии, Ливия наслаждалась тишиной и покоем прекрасного летнего дня. Горячие и яркие солнечные лучи золотыми потоками изливались на землю, но зноя не было, и молодую женщину буквально опьянял открывавшийся взору сказочный вид.
      Она глядела в окно крытой повозки на лежащее вдали бледное и блестящее море, обширную долину с текущей по ней рекой изумрудно-зеленых приморских елочек, плоские поля и густые виноградники. Кое-где по обочинам древней дороги росли старые дремучие дубы с корявой плотью стволов и горящие бриллиантами росы стройные лиственницы, а дальше, в траве, светлели голубые озерца цветов.
      Чем ближе она подъезжала к усадьбе, тем чаще встречались обширные возделанные поля, на которых трудились голые до пояса рабы, часть которых была закована в кандалы, и надсмотрщики в остроконечных шапках. Она видела крутолобых волов с огромными рогами, черных тарентских овец и породистых собак в утыканных гвоздями толстых кожаных ошейниках, и ей не верилось, что все это принадлежит ее семье.
      Сама усадьба занимала довольно большую площадь; на возвышении был возведен преторий – его окружала закрытая со всех сторон галерея с рядом узких окошек, проделанных в верхней части стен.
      Ливия ехала к дому, и солнце вспыхивало язычками пламени в гуще молодой зелени, буйно растущей по краям широкой аллеи.
      Она нашла, что дом выглядит просто прекрасно, весь белый в сиянии солнца, окруженный амфитеатром гор и высокими тенистыми рощами. Притом, что это имение вовсе не было роскошной игрушкой, оно надежно подпитывало деньгами то самое величие римского гражданина, с каким Марк Ливий царил в магистрате.
      Навстречу Ливий и ее свите высыпала толпа рабов во главе с домоправителем и вышла жена Децима, Веллея; остановившись, словно бы в растерянности, она робко и тихо приветствовала неожиданную гостью.
      Ливия смотрела на гладко причесанную и незатейливо одетую девушку, почти девочку, так мало походившую на хозяйку дома. Она даже не могла сказать, красива ли Веллея: узенькое смуглое личико, близко посаженные темные глаза, полудетское тело. Хотя юная женщина говорила мало, и ее голос был бесцветен и тих, Ливий показалось, что невестка все-таки рада ее приезду.
      Они прошли в дом: хозяйка впереди, гостья – за ней, следом рабы втащили тяжелые дорожные сундуки. Ливия пожелала умыться и переодеться с дороги – ее проводили в одну из небольших комнат за атрием.
      Молодую женщину умилила простота и относительная строгость обстановки: здесь не было тех изысканных отделок и массы безделушек, что окружали человека в Риме.
      Вернувшись в атрий, она увидела Децима. Он довольно безразлично поприветствовал сестру и столь же вяло велел Веллее распорядиться насчет обеда. Все прошли в весьма незатейливо отделанный и обставленный триклиний: штукатурка из смеси растолченного кирпича, песчаника и мрамора, без росписи на стенах, каменный пол и простые деревянные стол и ложа.
      На обед подали солонину с крутыми яйцами, овощи, паштет из дичи и три сорта вина. Во время трапезы разговор не клеился: Децим имел скучающий вид и, казалось, с трудом сохранял вежливость – его молчание было холодным и угрюмым. Ливия не узнавала своего брата: он выглядел странно расслабленным, равнодушным и вялым и совсем не походил на того изящного, живого, веселого и беззаботного молодого человека с искрящимися зелеными глазами, какого Ливия привыкла видеть в Риме.
      Децим почти не смотрел на свою юную жену. Ливия заметила, что Веллея бледна, под ее глазами темнеют круги, и она почти ничего не ест. Когда обед закончился, Ливия отозвала невестку в сторону и задала несколько откровенных вопросов. Веллея отвечала тихо, не поднимая глаз, полная скрытой тоски и испуга, испуга юной души, перед которой впервые раскрылись некие незнакомые стороны человеческой жизни и окружающего мира. Услышав все, что хотела знать, Ливия успокоила юную женщину и подбодрила ее как могла.
      Под вечер она вышла прогуляться вместе с братом. Они шли под сенью великолепных столетних деревьев, глядя на лежащие на земле густые холодные тени.
      – Вижу, ты не слишком рад здешней жизни, Децим?
      Он на мгновение остановился, рассеянно глядя куда-то вверх, туда, где вздымались и, казалось, плыли в небе зеленые волны холмов.
      – Чему я могу радоваться вдали от Рима?
      – Уединению. Возможности удалиться от суеты большого города, уйти в самого себя. Не мы ли часто говорили о том, что жизнь в Риме полна неудобства и пустоты, вечного движения без цели?
      – Так вот чем я должен утешаться? – с иронией произнес Децим. – Только не говори, что о том же самом мечтал Луций Ребилл!
      Ливия пожала плечами.
      – При чем тут Луций?
      – Знаешь, Ливия, – в голосе Децима звучало скрытое раздражение, между тем как взгляд оставался отрешенно-холодным, – каждый шаг человека – это соприкосновение с богами и законом, но вот ты как-то сумела обмануть первых и обойти второй. А еще говорят, упавшая звезда никогда не возвращается на небо! Ты спала с Гаем Эмилием еще до того, как вышла замуж за Луция. (Щеки Ливий пылали; Децим никогда не выражался так прямо и резко, он всегда казался вежливым, покладистым, радостно-беспечным.) А потом убежала с ним от мужа. Эти два поступка заслуживали самого сурового наказания, но тебе все сошло с рук! Захотела развлечься с любовником и развлеклась, пожелала вернуться к мужу и вернулась. А я? Да, я не стал служить в армии, не собирался заниматься политикой: за это меня сослали сюда. Скажи, разве я был достоин такого приговора?
      Ливия долго молчала. Они миновали рощицу и вышли в поле. Здесь был чистый, прямо-таки сверкающий воздух, и ветер привольно метался над землей, он разносил по округе запахи нагретых солнцем трав и свежей листвы.
      – Децим, разве ты не знаешь, что твоя жена ждет ребенка? – тихо спросила молодая женщина.
      Он нервно передернул плечами.
      – Да?
      – Она такая юная и неопытная, что даже не понимает, что с ней происходит.
      – Ты ей объяснила?
      – Пришлось, – сказала Ливия, глядя брату в глаза.
      – Может, ты помогла бы ей понять еще что-нибудь? В первую ночь я чувствовал себя настоящим насильником, да и потом тоже. Много ли она знает слов, кроме «да» и «нет»? Она вздрагивает от звука моего голоса, я не могу различить ее в толпе рабынь! И все это – прихоть моего отца, который сосватал мне эту овцу, чтобы я помнил, какой я пастух!
      – Значит, все-таки плохо жить без любви? – спросила Ливия.
      – Опять ты за свое! Да при чем тут любовь?
      – Тогда в твоих силах сделать Веллею другой.
      – Такой, какой Луций сделал тебя?
      Ливия чуть повела бровями. В эту минуту ее всегда столь выразительное лицо выглядело холодным, словно выточенным из камня. Она ничего не ответила, а тем временем Децим продолжил довольно развязным тоном:
      – Ты никогда не задавалась вопросом о цене своего нынешнего благополучия, Ливия? Вы снова сошлись и теперь, должно быть, проводите бурные ночи, а уж днем Луций наверняка только и мечтает о том, как его изберут эдилом! Клянусь громовержцем, так и будет, а еще через несколько лет он наденет тогу с пурпурной каймой!
      – К чему ты клонишь?
      – Тебе не приходило в голову, каким образом имя Гая Эмилия могло попасть в проскрипционные списки? Цель жизни твоего супруга в погоне за высшим и единственным благом – властью – и преклонении перед величайшим божеством – деньгами. У таких людей всегда очень четкие представления о том, как устроен мир, и если они встречаются с чем-то непонятным, начинают теряться. Но потом собираются с силами и устраняют препятствия, неважно, за счет чего и как. С тобою проще – в конце концов Луций сообразил, что тебя можно взять речами о любви и клятвами в вечной верности. Ты полагаешь, он все тебе простил и не таит никакой обиды? Да, ему нужна именно ты, потому что союз с тобой сулит ему такую поддержку, какой он не получит нигде. В Риме все решают личные связи, а потому без помощи нашего отца твой умный и честный Луций никто и ничто! К тому же зачем будущему сенатору лишние слухи и грязные сплетни? Взвесив все это, он решил пожертвовать мужской гордостью ради равновесия в своей жизни. Что касается Гая Эмилия… Когда-то я предупреждал: он поплатится за вашу связь своим положением, имуществом, а, возможно, и жизнью. Так и случилось. Когда ты сбежала из дома, Луций пришел к нам; он прекрасно знал, что Гаю Эмилию грозит смерть и конфискация всего, что он имеет, и я сразу понял, что твой муж приложил к этому руку. Он служит в магистрате, ему ничего не стоит донести на того, у кого есть что отнять!
      Ливия побледнела. Она замерла, прижав руки к груди; в ее сердце полыхал огонь, но разум оставался холодным и твердым. Да, это могло быть правдой. Она вспомнила историю с письмом, попавшим в руки Луция. Конечно, ведь она сама подозревала, что именно муж донес на Гая. Правда, потом подозрения утихли… Мог ли Луций, такой мнительный, обидчивый, самолюбивый, столь легко забыть прошлое? Вряд ли. Значит, он ей лгал? Неужели она всегда была только средством к достижению цели?
      Вдруг она встрепенулась:
      – Но я никогда не называла Луцию имени Гая Эмилия. Кто мог это сделать? Отец?
      – Не знаю, – вяло произнес Децим, между тем как его глаза мстительно сузились – Может, и он. Почему бы и нет? Для него, как и для твоего супруга, то, что не соответствует их представлению об идеале, всего лишь постыдная слабость!
      – Ты уверен в том, что говоришь, Децим? – прошептала Ливия.
      – Еще спрашиваешь!
      Едва дождавшись следующего утра, Ливия уехала домой. Прощаясь с Веллеей, она заметила, что та едва сдерживает слезы, и на мгновение крепко прижала невестку к себе. В эти минуты Ливия горько пожалела о том, что не успела отогреть сердце юной женщины и разогнать ее страхи.
      Она вернулась в Рим к вечеру и, сразу же отправилась на поиски Луция. Она шла по дому решительным шагом, пронизанная гневом, в развевающейся одежде, с пылающими щеками, и это напоминало путешествие в незнакомую страну: она не ведала, что увидит, услышит, а главное, почувствует, когда переступит ее границы.
      Одетый в домашнюю тунику Луций сидел на мраморной скамье в перистиле и держал на коленях Асконию. Он что-то тихо говорил девочке – на его спокойном лице лежал отсвет любви и радости. Ливия остановилась у колонны, и в этот момент муж увидел ее. Он тут же поднялся с места и устремился к жене. Ливия не отрываясь смотрела в его лицо, и ей казалось, что она видит на нем выражение разумного сочувствия, легкого удивления и… любви.
      – Ты приехала? Что-то случилось?
      – Я соскучилась, – сказала Ливия. Она взяла у него Асконию и прижалась своей щекой к прохладной щечке девочки.
      Она пошла в дом вместе с Луцием и что-то отвечала ему, хотя ее мысли были далеко. Она знала, что бессмысленно задавать вопросы, и не смела принять решение. Ливия боялась нарушить хрупкое равновесие настоящего момента – вопреки всему, ей хотелось верить в то, что Луций изменился: наконец преодолел, нет, не неловкость и стыд, а страх, страх перед искренностью и откровенностью сердца и души, и это – в мире жестоких условностей, груза религии, войны разумов…
      О, вечная женская непредсказуемость! В эти минуты Ливия думала не о Гае Эмилии, не о том, повинен ли Луций в его изгнании, она задавалась другим вопросом: на самом ли деле она была нужна ему как спутница жизни, жена, любил ли он ее или усмирил свою гордость в угоду корыстным целям? И она знала, что никогда не получит ответа.
      …Судно медленно огибало пустынные скалистые массивы, оно шло так близко к берегу, что Гай Эмилий мог отчетливо видеть коричневато-серые, морщинистые и сухие, как слоновья кожа, складки вулканических пород с редкими вкраплениями зелени на высоких уступах. Горячими волнами наплывали запахи – морской соли, острой и сладкой смеси можжевельника и сосновых смол, еще чего-то пронзительно свежего. Внизу скалы круто обрывались в спокойную, темную, мерцающую бликами воду, а за веслами тянулись бурлящие расписные, пенные следы.
      Шел 717 год от основания Рима (39 год до н. э.), корабль плыл в Путеолы, где должны были состояться переговоры триумвиров с Секстом Помпеем: борьба с последним не была популярна в Риме, и после долгих колебаний триумвиры решили пойти на мир. Секста Помпея сопровождали спасшиеся на Сицилии изгнанники-аристократы и влиятельные вольноотпущенники: между первыми и вторыми не угасала многолетняя скрытая вражда.
      Гай Эмилий вспоминал, как впервые увидел того, кто дал ему приют в своих владениях, облаченного в тяжелые, струящиеся по телу одежды цвета морской волны (покровителем Секста Помпея считался Нептун) и дубовый венок. Признаться, Гаю казался нелепым этот выставляемый напоказ ореол избранника богов и спасителя Республики. Он с почтением относился к религии как к средству поддержания государственного порядка, но у него вызывали усмешку торжественно-пышные обряды, а также мнимое благочестие тех, кто преследовал чисто политические цели. Имела ли вера в богов власть над совестью правителя Сицилии? Вряд ли.
      Гай невольно подумал о Мелиссе, который маячил в толпе приближенных одного из высших военачальников армии Секста Помпея. Они не общались; при редких встречах очень сдержанно приветствовали друг друга. Гаю было обидно сознавать, что такое ничтожество, как Мелисс, сумело мгновенно приспособиться к здешней жизни, более того – занять довольно высокое место среди доверенных лиц правителя Сицилии, тогда как он сам… Возможно, он слишком хорошо чувствовал всю фальшь того, что происходило в окружении Секста Помпея? Тот пренебрегал мнением некогда пользовавшихся влиянием в Риме аристократов и в конце концов, собрал вокруг себя довольно разношерстную толпу вольноотпущенников, в основном людей без роду, без племени, превыше всего ценивших власть золота и уважавших только хитрость и грубую силу.
      Все эти годы Гай держался в стороне от тех, кто добивался расположения правителя Сицилии, и вел скромную, отчасти даже суровую жизнь изгнанника. Секст Помпей радушно принимал проскрибированных, обеспечивал их жильем, домашней утварью, давал пару-тройку рабов, ссужал деньгами, но он не мог помочь заполнить пустоту, которая царила в душах тех, кто разом лишился всего, что составляло основу их жизни..
      Прошел час плавания, и теперь Гай Эмилий мог разглядеть цветущие кустарники у подножия белых скал, узкие тропы, накаленные солнцем горячие гладкие выступы, а вдали – нежно золотившийся светлый камень стен множества зданий. Они были разбросаны, точно драгоценные жемчужины, по гигантскому складчатому полотну гор, в сиянии солнца почти сливавшемуся с голубым шелком неба. И он словно бы только сейчас понял, как сильно тосковал по всем тем красивым вещам, что окружали его в той, прошлой жизни, как устал без конца стискивать зубы и сжимать свое сердце в кулак.
      Несколько месяцев назад в нем затеплилась надежда. Народ Рима требовал мира с Секстом Помпеем, а многие проскрибированные из числа патрициев желали вернуться на родину. И если соглашение будет достигнуто…
      Гай представил, как вернется в Италию, в Рим, свободный, как ветер, для которого вся земля – дом, без гроша за душой, не имеющий родственников и связей, с клеймом прощенного изгнанника. Чем он станет зарабатывать на жизнь? Разве что найдет место писца в магистрате, будет ютиться в каморке под самой крышей и в лучшем случае сможет купить одного раба. Захочет ли и сможет ли Ливия разделить с ним такую жизнь? Гай вспомнил, как она бежала с ним в Грецию, без колебаний бросив все, не побоявшись никаких трудностей… Нет, она пойдет за ним до конца, несмотря ни на что, – он не мог потерять еще и эту, последнюю веру.
      Они сошли на берег в Путеолах, и Гай рассеянно следил за тем, как разгружаются корабли, думая о том, что где-то там, в его снах, существует иное море, с другими берегами, море, которого нет, на котором ему никогда не побывать. И ему стало страшно при мысли, что многое из того, что прежде было частью его «я», может постичь участь этих снов.
      Пока шли переговоры, он жил неподалеку, на одной из прекрасных вилл, где размещались и другие сопровождающие, бродил по городу, наблюдал и ждал. Он видел добродушного, грубоватого, жадного до власти и денег, неразборчивого в средствах Марка Антония и казавшегося нерешительным, в те времена имеющего славу неумелого полководца и не пользовавшегося особой популярностью Октавиана, и своего нынешнего покровителя Секста Помпея и приходил к выводу, что среди них нет того, кто мог бы восстановить благосостояние Италии. В конце концов он приметил человека, с которым несколько раз виделся в Риме: мужа подруги Ливий, Юлии, Клавдия Раллу, который служил в преторианской гвардии, и прибыл в Путеолы в качестве командира одного из отрядов охраны Марка Антония. Улучшив момент, Гай подошел к нему и представился. Они разговорились: Клавдию было интересно узнать правду о положении на Сицилии, а Гай истосковался по вестям из Рима. Они шли по центральной улице города, мирно беседуя, и сердце Гая сжималось от радостного ожидания момента соприкосновения с тем, чем он жил эти бесконечно долгих четыре года.
      – Как думаешь, чем закончатся переговоры?
      Стройный Гай Эмилий в легкой тунике и коротком плаще выглядел рядом с мощным Клавдием точно уж как рядом с удавом. Темные, почти лишенные блеска глаза Клавдия казались неподвижными на широком смуглом лице под низко нависавшими на лоб, круто вьющимися черными волосами. И его слова срывались с губ медленно, тяжеловесно, как камни.
      – Будет заключен мир; возможно, изгнанникам позволят вернуться в Рим, но им трудно рассчитывать на большее. Отобранные у проскрибированных земли раздроблены, и не думаю, что наши правители возместят осужденным их убытки.
      Гай закрыл глаза, подставляя лицо потокам солнечного света.
      – И все-таки, – с глубоким вздохом промолвил он, – я бы хотел вернуться в Рим!
      – Это было бы неплохо, – согласился Клавдий, – не уверен, что морская держава Помпея просуществует долго.
      Они немного поговорили о Сексте Помпее: Гай не скрывал, как мало, по его мнению, похож «избранник Нептуна» на избавителя Республики. Потом осторожно спросил:
      – Как поживает госпожа Юлия?
      – Превосходно. Она воспитывает детей: их уже трое, две девочки и мальчик.
      – А… Ливия Альбина?
      Гай невольно замер, ожидая ответа: в его лице были тоска и страсть.
      – Тоже неплохо.
      – Ее дочь здорова?
      – Вполне.
      Гай помедлил. Он глядел туда, ввысь, где теснились горные кручи, вершины которых сливались с облаками.
      – Они живут у Марка Ливия?
      – Нет, Ливия с ребенком живет в доме своего мужа, Луция Ребилла.
      По телу Гая жгучей волной пробежала дрожь.
      – Они… сошлись?
      Клавдий кивнул. Он шел, положив руку на рукоять меча, и теперь невольно сжал ее.
      – Знаю, для тебя это плохое известие, Гай Эмилий, но ты должен понять: ей было тяжко жить у отца.
      – Ее преследовали, унижали?
      – Не думаю. И все же Марк Ливий – человек, не привыкший переносить позор. К тому же совсем не годится лишать ребенка отца.
      Гай криво усмехнулся:
      – Должно быть, Луций идет в гору?
      – Да. В этом году его избрали эдилом.
      Они продолжали идти молча. У Гая было такое чувство, будто он вернулся в свой дом и не узнал его: он стоял на пороге, а из дверей веяло могильным холодом. И в то же время в его сердце словно бы наглухо захлопнулись какие-то ставни. Он едва нашел в себе силы сказать:
      – У меня к тебе просьба, Клавдий: пожалуйста, не говори Юлии, что видел меня. Не хочу, чтобы Ливия знала… Пусть живет спокойно. Обещаешь? – В его голосе была глухая, отчаянная мольба.
      – Обещаю.
      Гай с трудом дождался конца переговоров. Их результаты были следующими: Секст Помпей получал Сицилию и ряд близлежащих островов в единоличное владение, взамен чего не должен был принимать беглых рабов и препятствовать подвозу хлеба в Рим. Скрывавшиеся на Сицилии изгнанники получили возможность вернуться домой: это известие было воспринято с радостным облегчением; прибывшие в Путеолы патриции принялись оживленно обсуждать, как поскорее попасть в Рим.
      Гай Эмилий не принимал участия в этих разговорах, он молчал, словно бы отгородившись глухой стеной. Когда все закончилось, он оказался среди тех, кто ехал обратно на Сицилию. В основном это были такие, как Мелисс: люди незнатные и бедные, за деньги готовые служить хоть подземным богам, не ведающие родины, дома и чести.
      Мелисс подошел к Гаю на корабле, и тот, кажется, впервые не увидел на его лице презрительно-ироничной усмешки.
      Он, как всегда, выглядел человеком вне сословий: простая туника с заткнутым за пояс кинжалом, стоптанные сандалии; его темные волосы трепал ветер, а в лицо светило солнце, отчего он сузил глаза, и они казались нарисованными углем блестяще-черными полосками.
      – Что случилось? Почему ты не вернулся в Рим?
      Гай Эмилий властно отстранил его рукой и отошел, глядя вперед потемневшим, ненавидящим взглядом.
      …Он плохо помнил, как очутился в своем прежнем жилье. Смеркалось; он оглядел окутанное сумерками помещение, казавшиеся чужими вещи. Тени заполнили все углы, в окне неподвижно висела луна. Гай вышел на улицу. В лунном свете мрачные громады скал выглядели огромными и страшными: казалось, холод и страх подкрадываются со всех сторон и заползают в сердце, сжимая его ледяными щупальцами. Подернутый темной пеленой мир выглядел мрачным и зловещим.
      Он вернулся в дом и сел на кровать. Рабов не было: перед отъездом Гай отправил их обратно к Сексту Помпею. Его руки похолодели, тогда как лоб покрылся испариной. Гай взял в руки лежащий на столе кинжал и принялся играть им, перекладывая из руки в руку, с выражением глубокой горести на лице. Его пальцы побелели и судорожно подергивались, он понурил голову. Потом неожиданно встрепенулся и нанес себе резкий удар в грудь. Гаю показалось, что рука дрогнула и клинок отклонился вправо, однако он услышал хруст плоти и почувствовал боль, от которой на миг прервалось дыхание. Одежда мгновенно пропиталась кровью.
      Гай упал на кровать и лежал, ощущая смесь облегчения, радости и острого страха. Сознание постепенно заволакивал туман; последнее, что Гай увидел, – чье-то худощавое, обтянутое смуглой кожей лицо. Кто-то схватил его за руку и сильно сжал…
      Потом Гай потерял сознание.

      Ливия вышла в сад и остановилась, глядя на застывший в вышине серебристый звездный узор. Дул теплый ветер, шумели листья, откуда-то доносились одинокие, таинственно-печальные звуки. Молодая женщина задумалась. Временами ей казалось, будто она существует в каком-то странном, наполненном чужими выдумками мире, скрывая что-то свое, истинно сокровенное. Иногда она мысленно погружалась в давние ощущения, словно пытаясь возродить саму себя, прежнюю. И тогда в ее душе нежным колокольчиком звучал слабый отзвук того, чем она жила раньше.
      Вскоре Ливий пришлось вернуться к гостям. Пирующих было девять, по числу муз; согласно новой моде, они возлежали на расставленных вокруг овального столика полукруглых ложах. Сосуды алого и темно-красного цвета, красивый мерцающий свет… Сегодня, в день Юпитера, за три дня до априльских ид 718 года от основания Рима праздновался день ее рождения. Ливий исполнилось двадцать пять лет: для римлянки – возраст полного жизненного рассвета. Она получила дорогие подарки от отца, мужа, брата и друзей, хотя больше всего Ливию порадовали вылепленные из глины и обожженные в печи фигурки, которые ей преподнесла пятилетняя Аскония.
      Чуть приподняв край столы, Ливия присела на нижнюю часть ложа. Ее собранные в конический пучок волосы скрепляла диадема в виде двух – голова к голове – серебряных змей: такое сочетание, как считалось тогда, сулило долгую и беспечальную жизнь. Глаза блестели золотым блеском под темными дугами бровей, а изгиб губ в мягком свете ламп казался четким и красивым, словно на греческих статуях.
      Гости дружно подняли кубки с приправленным ароматическими веществами вином и выпили за здоровье хозяйки, потом вновь потекли неспешные речи, как бывает всегда, когда люди расслаблены и сыты.
      – Слышали, Марк Антоний отождествляет себя с Дионисом? – со смехом произнес один из гостей, Публий Трепт, который, как и Луций Ребилл, служил в магистрате. – Веселится в окружении вакханок! И это – один из правителей Рима!
      – Ты говоришь серьезно? – Луций повернул голову.
      – Вполне. Скажите, можно ли уважать человека, ставшего рабом своих вожделений? Такими поступками он бросает вызов добропорядочности, которую нужно укреплять, тем более – теперь!
      – И все же он лучший полководец, чем Октавиан, – заявил Клавдий Ралла. – От него будет больше толку в борьбе с парфянами, да и с Секстом Помпеем тоже.
      – Жаль, что мы еще не привыкли судить человека не по военным походам, а по мирным делам, – произнес Марк Ливий, и все сразу умолкли, почтительно прислушиваясь к его словам. – Я вполне разделяю ваши опасения по поводу угрозы восстания на Востоке, и все-таки, на мой взгляд, прежде всего нужно думать о том, что происходит в самом Риме. Представители величайших патрицианских семейств, былые хранители истинно римского государственного строя – вымерли, а остальные?.. От сената осталось одно название. Стоит задуматься не только о том, кто будет править, но и о самой форме правления.
      – Надеюсь, власть триумвиров будет достаточно прочной, – сказал Публий Трепт.
      – Не думаю. Эта вражда имеет слишком глубокие корни, да и приз победителю – господство над Римом! – чересчур велик!
      Ливия невольно задумалась, слушая эти речи. Она была согласна с тем, о чем говорил отец. Слишком много было вокруг людей, по различным причинам потерявших свое место в мире. Впрочем, кто-то потерял, а кто-то нашел. Она посмотрела на мужа. Даже сейчас, в этот день, его светлые глаза смотрели напряженно, и такой же напряженной, недоверчивой была его слабая улыбка. Он явно не принадлежал к числу людей, которые сразу располагают к себе, и, тем не менее, являлся примером того, как можно добиться своего не только с помощью выгодных связей, но и упорством, честностью и трудом. В свои тридцать восемь лет Луций уже был избран эдилом, и мало кто сомневался в том, что к сорока годам он войдет в состав сената. Он говорил, чтобы действительно что-то сказать, а не затем, чтобы с наслаждением послушать самого себя, и крайне добросовестно исполнял все свои обязательства. Многое говорило в его пользу и все же… Если моменты проникновенного молчания с Гаем Эмилием подчеркивали простоту и искренность отношений, то каменное безмолвие Луция лишь усиливало ощущение неловкости и взаимной вины. Хотя он всегда был предупредителен с Ливией, почти никогда не возражал и не отказывал, если она высказывала какое-то суждение или обращалась к нему с просьбой, порой у молодой женщины создавалось впечатление, что его поступками руководят не чувства, а тщательно продуманный расчет. Пусть ему не были нужны другие женщины, но не была нужна и она – как единственная и неповторимая в этом мире, чьи душа и сердце не похожи на души и сердца других людей.
      Кто скажет, что истина не сиюминутна? И какие странные формы она порой принимает! Лишь живя с Луцием, она по-настоящему осознавала ценность былых отношений с Гаем, хотя знала, что неистовая и нежная любовь к нему будет всегда неотделима от чувства вины и глубокой безымянной печали. Молодая женщина усмехнулась. Кто бы смог понять ее и сейчас, и тогда, когда она вновь сошлась с мужем!
      Видя, что мужчины увлеклись разговором, Юлия встала со своего места, подсела к Ливий и показала на плиссированную оборку ее столы – институ, расшитую жемчугом и золотыми блестками.
      – Красивая вышивка!
      Молодая женщина кивнула. Это был подарок Тарсии. Как патрицианке, Ливий не подобало посещать бедняцкие кварталы, потому она не навещала гречанку: Тарсия приходила сама, раз в две-три недели или даже чаще, одна или со своими мальчиками. Поскольку Элиар исправно высылал ей большую часть того, что ему платили в легионе, Тарсия смогла уйти из мастерской и лишь изредка брала работу на дом: у нее без того хватало забот с хозяйством и детьми.
      Старшему мальчику, Кариону, исполнилось семь лет, это был на редкость воспитанный, умный и милый ребенок. Он рано научился читать; Ливия всегда провожала его в библиотеку, давала ему любые свитки и даже позволяла уносить их с собой. Зато младший, Элий, доставлял Тарсии немало огорчений: неуемный, драчливый, в свои четыре года он был настоящим бедствием для соседей – вести о его проделках, случалось, доводили гречанку до слез.
      – Децим не приехал? – спросила Юлия, и Ливия снова кивнула.
      Да, Децим прислал подарок. Но не приехал. Его жена Веллея родила мертвого мальчика, что крайне огорчило Марка Ливия, который мечтал о внуке.
      Ливия вздохнула. Да, истина жестока, и хотя все они были достаточно сильными, все-таки не умели смотреть ей в глаза. Отец совершил большую ошибку, отослав сына из Рима, подрубив ему крылья. Что с того, если они позволяли Дециму всего лишь порхать по жизни, а не несли к некоей высокой цели? Зато теперь он прозябал в жестоком равнодушии и к себе и к другим…
      – Пойдем в перистиль? – предложила Юлия, легко коснувшись руки подруги. – Я хочу кое-что сказать.
      Они вышли из дома. Лунный свет походил на дым, под ним тускло белела земля, а лицо Юлии выглядело холодным, чужим. Но вот она повернула голову, и тут же ярко сверкнули белки глаз, а гладкая смуглая кожа матово засветилась в обрамлении почти сливавшихся с темнотою черных волос.
      – Ты весь вечер такая странная, – сказала Юлия. – Снова думаешь о нем?
      Ливия зябко передернула плечами. Если даже Юлия задает такие вопросы, значит… это очень заметно. И она ответила просто:
      – Да.
      Потом замолчала. Порой человек не ведает своих сил, да и слабостей тоже. Ей в самом деле было хорошо и спокойно, когда она не думала о своих чувствах, хотя всегда знала, что они есть, – пусть даже где-то там, в самом далеком уголке души. Если б они исчезли совсем, она, наверное, ощутила бы нечто страшное: ненужность своей дальнейшей жизни. О нет, она продолжала бы жить, потому что нужна Асконии, да и другим людям, потому что просто не хотела умирать, и все-таки один из основных смыслов ее жизни исчез бы навсегда. Хотя, возможно, тогда ее существование стало бы менее трагичным, более простым…
      – Иногда мне кажется, его давно нет в живых, – сказала Ливия.
      – Ты в это веришь? – спросила Юлия, глядя на подругу так, будто увидела в ней нечто необычное.
      Нет, Ливия не верила. Она никогда не верила в безнадежность. И даже теперь где-то в глубине души была уверена в том, что жизнь будет до бесконечности творить чудеса.
      – Самое страшное, что, вероятнее всего, я никогда не узнаю правды.
      – Узнаешь, – сказала Юлия, беря ее под руку и увлекая по темной дорожке. – Я не хотела тебе говорить, вернее, мне запретил Клавдий. Он видел Гая Эмилия, когда ездил в Путеолы, и они разговаривали. Так что Гай жив.
      Ливия уставилась на подругу широко раскрытыми непонимающими глазами.
      – Прошел почти целый год! Почему ты молчала!
      – Гай Эмилий просил Клавдия не говорить тебе об этой встрече.
      – Значит, Клавдий сказал, что я вернулась к Луцию?
      – Что же еще он мог сказать!
      У Ливий перехватило дыхание. Она долго молчала, наконец промолвила:
      – Я боюсь того, что могло случиться потом.
      – Понимаю, о чем ты думаешь, – сказала Юлия – Полагаешь, он мог сделать это из-за тебя?
      – Не только. Он потерял все, все, чем жил прежде.
      Юлия возразила:
      – Человек никогда не теряет все. И даже если такое все же случается, в его жизни обязательно появляется что-то новое. Поверь, хотя все ругают жизнь, никто не хочет умирать. Если люди и желают принять смерть, то лишь в случае тяжелой болезни, во время жестокой пытки голодом или болью, когда муки тела помрачают разум. Все остальное можно пережить.
      – Ты говоришь как человек, который никогда не испытывал глубокого душевного горя. И потом женщине проще так рассуждать, она от природы – хранительница жизни.
      Они вернулись в дом. Юлия, высокая, горделиво-статная, подошла к своему мужу.
      «Хорошо ей», – подумала Ливия. Она впервые позавидовала подруге, жизненное пламя которой всегда горело ровно, без безумных вспышек: потому она меньше теряла и никогда не пыталась повернуть время вспять.
      Проводив гостей, Ливия вернулась в дом и прошла в спальню. По вечерам она чувствовала себя куда уютнее здесь, а не в больших помещениях, где стены будто бы растворялись в высоте подпираемых лесом колонн великолепных каменных сводов.
      Она медленно снимала украшения, складывая их в шкатулку, когда вошел Луций и остановился, глядя на жену. Взгляд его серых глаз излучал спокойствие и… беспощадное самообладание.
      – Тебе понравились подарки? – спросил он.
      – Да. Спасибо.
      – Ты устала?
      – Не особенно.
      Луций опустился в кресло и замер. На нем была тяжелая праздничная одежда, он не снял даже высоких кожаных башмаков.
      – Не пора ли нам подумать о сыне? – вдруг сказал он. Ливия вздрогнула и повернулась.
      – Почему ты говоришь об этом сейчас?
      – Три года назад ты просила подождать, пока не подрастет Аскония. Ей уже пять лет. А тебе исполнилось двадцать пять.
      – Это не так много. Я совершенно здорова, могу родить ребенка и через несколько лет, – ответила Ливия, а потом прибавила: – Я не способна решать все так, как ты, – разумом.
      Луций усмехнулся, его стальные глаза холодно блеснули.
      – Я не решаю разумом. Человеческий разум слаб – беспощадная неотвратимость судьбы превращает все его помыслы в тщетную суету. Просто я искренне этого желаю, к тому же Марк Ливий хочет увидеть того, кто станет наследником нашей семьи.
      – Веллея тоже может родить сына.
      – Не уверен. Первый мальчик умер, и за минувшие полтора года она не зачала.
      – Это ни о чем не говорит. Веллее еще нет двадцати. Все впереди. У нее будут дети.
      – Зато мне скоро сорок… Не много, но и не мало.
      – Хорошо, – сказала Ливия, – я не против. Только мне бы хотелось куда-нибудь съездить. Помнишь, ты обещал, что мы отправимся в Грецию, в Египет, но мы так нигде и не побывали!
      – У меня было много неотложных дел.
      – Понимаю. Год выдался тяжелым: выступления, выборы. Зато теперь ты можешь позволить себе немного отдохнуть. Возьмем Асконию и поедем…
      – В Грецию?
      Ливия облегченно вздохнула.
      – Да. Я там еще не была. Луций сделал паузу.
      – Была.
      Ливия почувствовала укол в сердце. Он помнит. И будет помнить всегда. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза – излюбленный прием, против которого он был бессилен.
      – Да, но не так. И не с тобой. Луций встал, скрипнув креслом.
      – Хорошо, – бесстрастно произнес он. – Можешь собираться. Думаю, мы сумеем выехать через несколько дней.
      …Пурпур и золото солнца, пепел теней, сказочно-нежные краски храмов, напряженно-скованные позы статуй, многолюдные площади, ряды лавок и навесов, разносчики с корзинами и рабы-водоносы, крики мальчишек, гул толпы… Масса кустов и деревьев, белые дома с толстыми стенами и обнесенные заборами сады, сверкание неба и темные силуэты гор на горизонте. Афины…
      «Афины прекраснее всех городов мира», – писал ученик Аристотеля, греческий историк и философ Дикеарх.
      «А миром правит Рим», – подумал Гай Эмилий.
      Он посмотрел на Клеонику. Рада ли она тому, что вернулась в свой родной город? Да, наверное, рада, хотя… Он знал, что, идя рядом с ним, она не замечает ни времени, ни дороги, ни палящего солнца, ни окружающих людей. И Гай не мог понять, хорошо это или плохо.
      Клеоника была красива – ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.
      Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.
      …Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.
      Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.
      – Я тоже пойду, – произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:
      – Останься.
      Когда грек удалился, Мелисс нехотя приблизился к постели Гая.
      – Наверное, я должен поблагодарить тебя, – заметил Гай, все также глядя в никуда, – но скажу другое: зря ты это сделал.
      – Значит, нужно было дать тебе умереть?
      – Именно этого я и хотел.
      – Почему? Разве жизнь так плоха?
      – Не знаю. Возможно, она очень хороша, только у меня больше нет сил жить.
      – Когда я увидел тебя на корабле, сразу понял, что ты можешь решиться на это, – помолчав, заметил Мелисс, – потому и пришел.
      Гай закрыл глаза. Когда-то у него была мечта, мечта о самом себе, – она развеялась, как дым, и мечты о собственном будущем тоже потерпели крах. Прежде его вовсе не пугала мертвая реальность, он существовал в живом воображаемом мире, а теперь и этот мир померк. Он мог бы его сохранить благодаря любви Ливии, но Ливия исчезла из его жизни и, скорее всего, навсегда. Ливия… Конечно, пора взросления, превращения из юной девушки в женщину оставила в ее Душе свои следы, и все же Гая до последнего момента восхищала ее живость и независимость в сочетании с искренностью. Ему недоставало ее каждодневного присутствия, близости души и ума… Ливию не мог заменить никто.
      – Ты кого-нибудь любил? – неожиданно спросил он Мелисса. – У тебя были близкие люди или ты всегда существовал вот так, сам по себе?
      Тот усмехнулся и переступил с ноги на ногу.
      – Не родился же из камня! У меня была мать, наверное, она любила меня, а я – ее, хотя тогда я, пожалуй, этого не понимал. А потом… Жажда обладания – это и есть любовь. Она обвивает, как ползучее растение, отравляет и сушит. Избавляйся от нее, если можешь, вот что я хочу сказать. Она мешает жить и наслаждаться всем остальным.
      – Даже деньгами?
      – Деньги – это как мост к какому-то берегу. Сами по себе они ничего не значат.
      – А ты видишь этот берег?
      – Мой берег – это та земля, на которой я стою сегодня. Что будет завтра – не знаю. Я всегда так жил. А ты не сумеешь. Потому уезжай отсюда. Не хочешь возвращаться в Рим, отправляйся в Афины или еще куда-нибудь.
      – Да, наверное, я так и сделаю, – сказал Гай.
      В какой-то момент он все-таки понял: придется вернуть жизни долг, расплатиться за то, что он довольно долго шел вперед, не испытывая трудностей, ни о ком не заботясь. Он должен чем-то заняться – пусть даже таким делом, о каком прежде не помышлял.
      – Нужно, что б кто-нибудь находился при тебе, пока ты окончательно не поправишься, – сказал ему Мелисс. – Я пришлю одну рабыню, она умеет приготовлять разные снадобья и отвары и очень искусна в лечении ран. Это мой подарок.
      Гай покачал головой, и Мелисс снова усмехнулся:
      – Она тебе понравится.
      – Почему ты не хочешь оставить ее у себя?
      – Помнишь, ты сказал, что та рыжая слишком хороша для меня? Так вот эта – еще больше.
      Он прислал девушку; она уверенно переступила порог жилища Гая и тут же умело поправила повязки и приготовила питье для восстановления сил. Когда Гай смотрел на нее, она скромно опускала глаза, точно выражая покорность судьбе. Но сама – иногда Гай это замечал – украдкой бросала на него пламенно-острые взгляды, при этом ее тонкие ноздри раздувались, а длинные сильные пальцы сжимались в кулаки.
      Он выздоравливал довольно долго, и все это время Клеоника была рядом, заботливая и немногословная. Прошло немного времени, и Гай привык к теплым, нежным рукам своей новой служанки, и уже не хотел отпускать ее от себя. А после случилось так, что она оказалась в его постели, он увлек ее туда и овладел ею пылко и жадно – в тот миг это казалось ему вполне естественным, но потом… Пробуждение было тяжким. Гай испытывал неловкость, досаду и стыд. Опуститься до того, чтобы спать со своей рабыней! Как ни странно, первым порывом было отослать Клеонику обратно к Мелиссу, но Гай этого не сделал, и не только потому, что по-своему привязался к ней. Гай был уверен, что Мелисс спал с девушкой, но как выяснилось, ошибался. Позднее он спросил об этом Клеонику, и она ответила: «Он хотел, но я сказала, что убью себя, если он посмеет меня тронуть». «А как же я?» – промолвил Гай. Она ничего не сказала, но он прочел ответ в настороженно-радостном взгляде ее глаз, и на секунду ему стало страшно. Что он мог сделать? Он дал Клеонике свободу, а потом женился на ней. В те времена такие вещи, хотя и редко, но случались: даже Марк Антоний вступил в брак со своей вольноотпущенницей Фульвией. И все-таки в иной период своей жизни, в другом душевном состоянии потомок старинного патрицианского рода Гай Эмилий Лонг никогда не решился бы на такой шаг.
      Потом они уехали с Сицилии. Мелисс дал ему денег, и Гай принял их уже без возмущения и стыда.
      А еще… Прежде у Гая не было повода спросить, как эта девушка очутилась на острове, его мысли занимало другое. Но перед отъездом Мелисс обычной усмешкой поведал ему историю Клеоники. Ей было семнадцать лет, родилась в Афинах, дочь и внучка рабыни. Ее бабка могла приготовлять кое-какие снадобья и обучила этому Клеонику. Больше девушка ничего не умела, но благодаря своей красоте попала в один богатый греческий дом, а когда новая хозяйка вздумала издеваться над ней, отравила ее, после чего сбежала. Каким-то образом ей удалось попасть на корабль, который следовал в сторону Сицилии.
      «Я взял ее себе, – продолжил Мелисс, – и хорошо сделал. Не каждый понял бы, что она способна убить и себя, и того, кто ненароком ее тронет. Я сказал ей: „Со мной-то все просто. Но если хочешь, я отведу тебя к тому, с кем тебе будет гораздо сложнее“».
      Гай Эмилий пришел в ужас, но отступать было поздно. Судьба подсунула ему то, чего он не мог понять, а тем более – объяснить. Разумеется, такие вещи были частью жизни Мелисса, наверное, он мог даже восхищаться поступками этой девушки. Но только не Гай. Он поклялся себе в одном: Клеоника никогда не узнает о существовании Ливий. И еще: он не хотел, чтобы эта женщина рожала ему детей.
      …Хотя у Клеоники не было привычки прерывать его мысли, иногда, если он начинал думать о чем-то враждебном для нее, она трогала его за руку или о чем-нибудь спрашивала. В этот момент где-то в глубине ее взгляда возникала настороженность. Гай всегда поражался способности Клеоники чутко улавливать его настроение.
      – Ты рада, что вернулась в Афины? – спросил он, глядя на темные пики кипарисов, которыми была усажена улица.
      Девушка улыбнулась:
      – Солнце везде одинаково. Но оно будет светить ярче в любом городе, куда я приеду с тобой.
      – Где бы ты хотела поселиться?
      – Мне все равно.
      «Пожалуй, она права», – подумал Гай. Везде одно и то же: узкие улицы, одноэтажные дома с глухими стенами. Здесь живописны и богаты только площади в окружении тенистых колоннад портиков.
      В конце концов они сняли дом под низкой крышей неподалеку от улицы Дромос. Хотя отсюда был хорошо виден словно бы парящий в прозрачном воздухе Акрополь, сам домик выглядел бедным: неоштукатуренные стены, пол – хорошо утрамбованная земля. Но наружные стены были увиты виноградом, и обычная для греческих жилищ высокая ограда надежно скрывала маленький дворик от любопытных взглядов. Дом принадлежал старухе, которая недавно переселилась к детям; она сдавала жилье сравнительно дешево, а Гай Эмилий еще не знал, как устроятся его дела. Клеонике дом понравился: здесь была кухня с дымовой трубой и печкой, во дворе – цистерна для воды. Довольная своей новой ролью, она в первый же день пошла на рынок и купила все необходимые вещи. Гай с улыбкой наблюдал, как она обустраивает их жилье, но на душе у него было грустно. В тридцать лет он начинал новую жизнь с девушкой-рабыней, которую сделал своей женой, которая любила его так, что порой ему делалось страшно, тогда как он сам…
      Ночью он мог все забыть, он мог позволить себе стать таким же неистово-страстным, как Клеоника, и старался не думать о том, что, возможно, в это же время Ливия занимается тем же самым с Луцием Ребиллом.
      …Утром позавтракали сыром и хлебом, запивая его козьим молоком. Затем Гай сказал, что уходит. Клеоника кивнула.
      – Почему бы тебе не купить что-нибудь? – предложил он, глядя на ее подвязанный под грудью короткий, до колен, простенький хитон.
      – Мне ничего не нужно, – сказала Клеоника, и Гай видел, что она отвечает совершенно искренне.
      – Что ж, – произнес он, – мы купим вместе. Ты красивая девушка и должна носить хорошие вещи.
      Она согласно кивнула изящной головкой, отягощенной массой струящихся ниже талии блестящих черных волос, потом спросила:
      – Когда ты вернешься?
      – Не знаю, – сказал Гай, и в следующую минуту Клеоника прижалась к нему всем телом.
      Он поцеловал ее в обнаженное смуглое плечо, после молча отстранился и вышел за дверь.
      Он довольно быстро отыскал частную риторскую школу, владельцем которой был пожилой грек, и спросил, не найдется ли для него места. Это была смешанная школа, где изучались произведения как греческих, так и римских авторов, – здесь занимались сыновья временно живущих в Афинах римлян и мальчики из богатых и знатных греческих семейств.
      – Да, мне нужны хорошие риторы, – ответил хозяин школы, статный седобородый грек, не без удивления глядя на приятного, красивого, явно образованного молодого мужчину, весь вид которого (несмотря на скромные манеры и простую одежду) выдавал знатное происхождение. – Только я не слишком много плачу.
      Вряд ли он сказал бы такое другому человеку; поняв это, Гай грустно улыбнулся.
      – Сейчас мне не очень важно, сколько будут платить, – мягко произнес он, и грек с искренним интересом уставился на того, кому все равно, сколько он станет получать за такой труд.
      Хотя положение ритора было несравненно более высоким, чем положение грамматика, все-таки эта должность ни в коей мере не могла считаться почетной. Чаще всего риторами становились образованные греческие вольноотпущенники, но никак не римские граждане, тем более – патриции.
      – Может быть, у меня не получится, – прибавил Гай.
      – Должно получиться, – сказал хозяин школы, – если ты умеешь хорошо говорить, много читал и имеешь хотя бы небольшое представление о том, что придется делать.
      – Я представляю, – ответил Гай, – когда-то сам учился в такой школе.
      И тут же понял, что проговорился. К счастью, владелец школы (он назвался Бианором) оказался человеком умным и не стал ни о чем расспрашивать. Вместо этого он провел Гая в небольшой, обнесенный забором внутренний двор, усадил на скамью в окружении оживленного яркими цветами темного кустарника, и принялся рассказывать о школе. Здесь обучались юноши четырнадцати-двадцати лет, они совершенствовались в чтении, занимались переводами с греческого на латинский и обратно, писали сочинения, упражнялись в красноречии, постигали основы стихотворства. Для начала Бианор предложил Гаю понаблюдать, как преподают другие, и познакомиться с программой обучения в школе. Попутно выяснил, с произведениями каких авторов знаком Гай, а под конец вскользь поинтересовался:
      – Надолго в Афины?
      – Не знаю. Быть может, навсегда.
      – Ты приехал один?
      – С женой.
      – Это хорошо, – заметил Бианор, потом прибавил: – Не беспокойся, тебе понравится. Я держу только хороших риторов, лентяи, пьяницы и гуляки у меня не задерживаются.
      Вскоре они простились. Гай пообещал прийти утром.
      Возвращаясь в свой новый дом, он думал не о школе. Внезапно он понял, что, говоря Бианору о жене, мысленно представлял не Клеонику, а Ливию Альбину.
      В тот же день он выполнил свое обещание: повел Клеонику на афинский базар и купил ей украшения и наряды. Не считаясь с деньгами, приобрел нарядный узорчатый хитон, вышитый серебряными блестками темно-синий химатион, посеребренный пояс, красивые сандалии из дорогой кожи и сплетенную из золотой канители сетку для волос.
      – Завтра зайдем в ювелирную лавку и выберем тебе серьги, – сказал Гай онемевшей, растерянной девушке, у которой никогда не было хорошей одежды, а тем более – украшений.
      И хотя Клеоника улыбалась счастливой улыбкой, Гай Эмилий чувствовал: она без сожаления сорвала бы с себя все эти вещи, если б узнала, что он думает о другой.

      Ливия и Луций сильно задержались с отъездом и прибыли в Афины только в июльские иды (середина июля). То было самое жаркое время греческого лета, солнце пылало в небе раскаленным углем, все дороги были словно посыпаны золотой пылью, и даже сам воздух казался огненным. И Ливия с какой-то особенной жадной радостью смотрела на уже виденные прежде, иззубренные вершинами гор великолепные горизонты, узкие улицы и словно бы кипящие потоки людей на Агоре. Странно, теперь этот город показался ей другим, он будто бы поменял свои краски, свой облик. В это же время в Афинах находился Марк Антоний со своей новой женой, сестрой Октавиана, Октавией; он посещал лекции философов, участвовал в риторических состязаниях и различных празднествах, потому жизнь города казалась более оживленной, чем прежде. И все-таки дело было в другом. Ливия вспоминала, как когда-то давно Луций преподнес ей шкатулку, и она открыла ее, надеясь увидеть там еще что-то, но шкатулка была пуста, и тогда Ливия почувствовала разочарование, – несмотря на то, что получила в подарок дорогую, красивую вещь. Примерно такие ощущения охватили ее сейчас, по приезде в Афины. Чего она ждала от той поездки? Оживления воспоминаний, свидания с прошлым? Она и сама не знала…
      Они с Луцием сняли дом в центре города и умело сочетали развлечения с делом: Луций старался бывать везде, где присутствовал Антоний, и внимательно прислушивался к его речам; кроме того, они с Ливией посетили театр, совершили прогулку по морю. Асконию брали с собой или оставляли на попечении няни. Вообще-то Луций не хотел везти девочку в Афины, но Ливия настояла: она желала, чтобы дочь увидела другие города и других людей.
      Однажды Ливия отправилась на рынок в сопровождении двух рабынь: своей новой служанки и няни Асконии. Дело близилось к закату, здания и деревья отбрасывали длинные тени, волосы женщин светились золотисто-красным ореолом, а на лица ложились нежные краски позднего солнца. Ливия купила все, что хотела, и они пошли обратно. Вскоре свернули на тихую улочку, и молодая женщина любовалась медленным танцем пылинок в лучах неяркого света, расплавленным золотом на далеком горизонте, немного усталым, обволакивающим душу спокойствием этого огромного мира. Почти каждый дом в Афинах был окружен благоухающим садом, тогда как в Риме властвовал голый камень…
      Потом они вышли на улицу пошире, осененную светло-зелеными вершинами деревьев и испещренную светотенью, и тогда Ливия увидела… Впереди шел человек, мужчина, шел не спеша, словно задумавшись, и было в нем что-то странно знакомое… Внезапно сердце Ливий забилось в исступленной и пылкой надежде. Объятая жаркой волной, она внимательно пригляделась к нему: одетый, как грек, с виду человек не праздный, явно идущий привычной дорогой, очевидно, домой. Нет, конечно, она ошиблась. Ливия не могла ни с того, ни с сего ускорить шаг и обогнать незнакомца, чтобы заглянуть ему в лицо; между тем мужчина свернул в один из проулков и исчез, а Ливия весь вечер не находила себе места. Вероятно, то было ниспосланное небожителями видение! В Афинах по-другому думалось о богах, и Ливия тайком неистово молилась: не холодному, непреклонному Юпитеру и не Венере, а Аполлону, покровителю муз. Она не могла сказать, почему выбрала именно его; возможно, потому, что Аполлон был единственным богом, о котором Гай Эмилий отзывался с явной симпатией: не бог порядка, власти и собственности, а бог искусства, преобразующий сиюминутное в вечное, суетливую действительность – в высокий и значительный мир.
      Ливия вспомнила, как однажды Гай Эмилий сказал: «Борьба за будущее – зачастую всего лишь игра страстей и ничего больше». Возможно, он был прав, но сейчас ей не хотелось в это верить.
      Ливия шла по еще спящим улицам, вспоминала слова Юлии о том, что взамен потерянного человек всегда обретает что-то новое, и мысленно возражала подруге: «Да, жизнь потягивает тебе что-то новое, но при этом незаметно крадет частичку тебя, и все чаще случается так, что ты довольствуешься всего лишь памятью чувств». Ей все чаще случалось думать о Гае Эмилии с легкой грустью, без прежней пронзительной душевной боли, и хотя недавний случай странной встречи с призраком прошлого всколыхнул ее чувства, сказать по правде, она совершенно не верила в то, что, если даже Гай жив, они когда-нибудь свидятся наяву.
      Внезапно Ливий стало страшно. Она с трудом успокоила себя, глядя на кажущийся совсем близким, удивительный, величавый Акрополь, такой светлый и поразительно воздушный на фоне крутых мрачных склонов холма с целым лесом черно-зеленых кипарисов у подножья. Афины – тесные улочки, плоские крыши – еще спали, лишь кое-где попадались бредущие навстречу крестьяне с навьюченными ослами, да женщины-рабыни с глиняными кувшинами на головах.
      Что ни говори, в Афинах сердце невольно освобождалось от цепей безнадежности и тоски, уступавших место ясности духа, позволяющей властвовать над любыми, самыми разрушительными страстями. Она приехала сюда отдохнуть и развлечься и не станет думать о том, что попусту тревожит душу, мешает спокойной и в общем-то весьма благополучной жизни.
      Так она шла все дальше и дальше, позабыв обо всем: о том, что никого не предупредила о своей прогулке, о том, что нельзя идти вот так, одной, без сопровождения мужа или хотя бы рабынь. И в выражении ее лица было все то же, некогда поразившее Гая Эмилия сочетание мечтательности и воли.
      Вскоре она вернулась обратно. Как выяснилось, никто не заметил ее отсутствия. Рабыни были заняты домашней работой, а Луций, очевидно, думал, что она у Асконии. Ливия в самом деле прошла к дочери, пожелала ей доброго утра, а потом, пока девочку причесывали и одевали, вернулась в сад и нашла там мужа – на ложе под деревьями, где было устроено что-то наподобие триклиния: в ожидании завтрака он потягивал сильно разбавленное вино. Перед ним стояло блюдо с оливками и свежим сыром.
      – Аскония проснулась? – спросил он после обычного приветствия.
      – Да, – отвечала Ливия, – ее одевают, скоро она будет здесь.
      Луций махнул рукой, приглашая садиться, и Ливия опустилась на край сидения.
      – Мы уезжаем? – спросила она.
      – Да. Завтра. Меня ждут дела. К тому же мы вроде бы все посмотрели. Правда, я так и не понял, почему ты не пожелала посетить Акрополь.
      – Не знаю… Вернее, я хочу, чтобы осталось нечто не увиденное, не познанное, что влекло бы меня сюда, и потом… Кто я такая, чтобы прикасаться к греческим святыням?
      – Ты – римлянка, – сказал Луций.
      – Римлянка! Все народы ненавидят римлян. Мы растоптали их свободу и ничего не дали взамен.
      – Рим всегда был великодушен к Греции, – возразил Луций.
      – Это мнимое великодушие. Нельзя судить по Афинам; ты не видел другой Греции – разрушенной, ограбленной, опустошенной. Да, Рим, как никто, способен создавать богатства, но он не умеет их распределять, в результате – все блага одним, а все лишения – другим. И дело не в том, что мы сотнями вывозили их статуи, мы уничтожили величие духа, чувство единения, какими издавна славилась Греция.
      Луций выслушал ее со снисходительным молчанием. Потом улыбнулся.
      – Речь, достойная выступления в сенате. В целом ты, конечно, права. Только не надо забывать о том, что все на свете не могут быть богатыми и счастливыми, так уж устроен мир. Что касается Рима, в нем осталось ровно столько жестокости, сколько необходимо для того, чтобы быть справедливым. Да, если воля какого-либо народа истощается, он умирает, но в этом повинен не Рим. Это просто история. Женщины не умеют рассуждать о политике: они или повторяют то, что где-то слышали, или сравнивают свои представления о жизни людей в семье и обществе с законами развития мира.
      Пришла Аскония, и Луций объявил ей, что они уезжают в Рим. Девочка обрадовалась: ей надоела афинская жара, и она соскучилась по своим игрушкам.
      После завтрака Ливия все-таки решила подняться на холм – одна. В день перед отъездом Луций был поглощен делами – он сразу куда-то ушел, две служанки тоже сбились с ног от домашних хлопот, Аскония обычно проводила утренние часы с няней, и Ливия беспрепятственно покинула дом. Она оделась очень скромно и накинула на голову полупрозрачное покрывало для защиты от солнца и пыли.
      Возвышающийся над шумом и суетой, над лесом кипарисов и морем плоских крыш Акрополь казался удивительно неземным. Может быть, там она сумеет привести в порядок мысли и понять, чего же все-таки ждала и – не получила от этой поездки?
      Слегка подобрав полы одежды, Ливия поднималась по неширокой тропинке, огибающей холм с востока на запад. Она не оглядывалась назад, чтобы не видеть темно-серых скалистых склонов, – ее пугала крутизна пути.
      Ветер обжигал лицо и руки, земля дышала огнем, и воздух дрожал, как над жаровней. Вскоре Ливия остановилась на небольшой площадке, чтобы немного отдышаться, и, прислонившись к камню, глядела на оставшийся внизу великолепный город, похожую на мшистое покрывало зелень вдалеке, искрящееся от солнца небо и синюю полоску моря на горизонте. Какие просторы! Если б можно было навсегда вобрать в себя эти картины, запомнить ощущения, равно как сохранить способность вновь и вновь переживать все самые острые моменты жизни!
      Внезапно кто-то легко, почти невесомо опустил руку на ее плечо, и Ливий почудилось, будто ее хотят столкнуть вниз. Она резко повернулась – и замерла. Все эти легенды о богах, могущих принимать облик людей… Ее сердце колотилось так, будто она только что выпила смертельный яд, черты лица обострились, глаза расширились, как у безумной…
      С минуту Ливия смотрела в такое же изменившееся от страдальческого изумления лицо, потом Гай Эмилий порывисто прижал ее к себе, и тогда сразу пришло то, чего не было так давно, – слезы.
      – Я долго шел за тобой, гадая, не видение ли это. А потом подумал: нельзя позволять тебе входить в ворота Акрополя – иначе ты исчезнешь, и я больше тебя не увижу.
      – А мне казалось, я видела тебя на улице. И я молила Аполлона о нашей встрече.
      – Я только вчера поставил статуэтку Аполлона в своей комнате! – засмеялся Гай, и в его смехе была позабытая радость.
      На глазах молодой женщины все еще блестели слезы. Она и желала и страшилась их встречи. Что может быть хуже тронутой печалью близости, похожей на любимую, но безнадежно старую, отслужившую свой срок вещь!
      – Ты давно в Афинах?
      – Да. А ты?
      – С июльских ид. Но завтра мы уезжаем.
      – Тогда поторопимся – нам ведь надо о многом поговорить.
      Они не сговариваясь повернули назад и стали спускаться вниз.
      – Где ты меня видела? – спросил Гай.
      Ливия ответила, и он кивнул:
      – Да, это мог быть я. Я живу на той улице.
      – Меня смутила твоя одежда.
      Хотя Гай продолжал улыбаться, в его темных глазах блеснуло что-то острое.
      – Я больше не римлянин, Ливия.
      Она удивилась:
      – Разве ты можешь стать кем-то другим?
      Он передернул плечами:
      – Наверное, нет, но… Я не хочу об этом говорить. Все равно теперь у меня иная жизнь.
      Ливия помолчала. Потом спросила:
      – Как же ты живешь?
      – Читаю лекции в риторской школе. Летом занятий нет, так что сейчас у меня мало работы: два-три ученика, которым не все удавалось в году, да еще готовлю нескольких к поступлению в школу. Жду осени. Знаешь, вообще мне нравится: я имею дело с тем, что понимаю и люблю, – с поэзией, философией. Платят, конечно, немного, но нам хватает.
      Ливия заметила это «нам», но подумала, что Гай оговорился.
      – И ты намерен так жить всегда? – рискнула спросить Ливия.
      – Не знаю. Одно могу сказать совершенно ясно и твердо: я никогда не вернусь в Рим.
      Они сошли с холма и остановились. Ливия смотрела в напряженное лицо Гая с большими, пристально глядящими, словно бы не только на нее, но и куда-то вглубь себя глазами. Он был таким всегда. И в то же время в чем-то сильно изменился. Ливий почудилось, часть того, что сближало их, порою делая единым целым, исчезло. Что было повинно в этом? Время? Они сами? Или что-то еще?
      – Я не такой, как ты, – прибавил он. – Едва ты соприкасаешься с надеждой, как в тебе возрождаются внутренние силы. А мне понадобится много времени. Может, и жизни не хватит. И все-таки сейчас я доволен: я не один, не сам по себе, я – часть чего-то общего. Наверное, это необходимо почувствовать, чтобы обрести какую-то мудрость. А теперь вот встретил тебя – чего мне еще желать?
      Ливия прислушалась: нет, в его словах не было иронии. Гай оглянулся:
      – Куда бы нам пойти? На берег моря? У тебя есть время? У нее совсем не было времени, однако Ливия согласно кивнула. Она последовала бы за ним хоть куда, даже в подземное царство: сейчас мгновенья их внезапной, чудесной встречи в ее глазах имели ценность, равную всей как будущей, так и прожитой жизни.
      Они спустились по желтой, словно пролитый мед, сверкающей от солнца Пирейской дороге, миновали порт и долго пробирались между шершавых от соли, горячих камней, отыскивая уединенное местечко.
      Ливия почти сразу села на гальку и смотрела на мелькавшие меж поросших водорослями черных камней пенные волны и тянущиеся вдаль причудливые очертания берега. Пахло морской солью, иногда до лица долетали колючие брызги.
      Гай продолжал стоять, его глаза были прищурены от солнца, сандалии тонули во влажном песке, а ветер трепал концы пропущенного под правой рукой гиматия. Его лицо сохранило свою красоту, но это было лицо уже не юноши, а мужчины, и Ливия замечала в нем много такого, чего не видела прежде: какую-то странную невозмутимость, даже жесткость. Теперь, когда Гай думал или просто молчал, его взгляд словно бы источал темную силу, природу которой Ливия не могла понять.
      – С кем ты приехала? – спросил он.
      – С Луцием и Асконией, – сказала Ливия и, подумав, прибавила: – Я узнала о том, что ты жив, совсем недавно – Юлия сказала.
      Гай молчал, глядя вдаль и не меняя позы, тогда молодая женщина промолвила:
      – У меня нет никаких оправданий своему поступку.
      – Они не нужны. Если ты вернулась к Луцию, значит, просто не могла поступить иначе.
      – Могла. Иногда я сама не понимаю, почему это сделала.
      – Наверное, ты чувствовала, что так будет лучше. Ливия медленно покачала головой:
      – Мне нужно было согласиться уехать с тобой в день похорон Цезаря.
      – Вспомни, что я ответил, когда ты пришла ко мне еще до свадьбы с Луцием и просила увезти тебя из Рима? Я дорого заплатил за свою ошибку. Вероятно, боги бывают справедливы, когда не щадят тех, кто безжалостен к чувствам других людей.
      Ливия встала, подошла к нему, легко ступая по камням, и заглянула в лицо.
      – Если б только я была свободна, как в юности, то ушла бы с тобой не глядя, без сожаления бросила бы Рим и всю эту жизнь…
      – Беда в том, что мы никогда не бываем полностью свободны, Ливия. Я тоже связан, конечно, не так сильно, как ты, но все же…
      В ее глазах был вопрос и – предчувствие нового удара.
      – У меня есть жена, – сказал Гай.
      Если б холм Акрополя вдруг начал разваливаться на части прямо на ее глазах, она не изумилась бы так сильно.
      – О нет! – Гай сделал неопределенный жест рукой. – Ее невозможно сравнивать с тобой! Простая греческая девушка, она не умеет читать, не говорит по-латыни. Она согласилась бы жить со мной и так, будучи моей рабыней. Но я дал ей свободу и женился на ней.
      – Почему?! – вырвалось у Ливий.
      – Таковы мои представления о порядочности. Хотя не только поэтому. Говорят, жизнь загорается от жизни: в то время я очень нуждался в ком-то, а она так любила меня… Потом знаешь… недавно я купил ей новую одежду и украшения, и она так обрадовалась, что я почувствовал себя почти счастливым. Притом, что мне хорошо известно: я буду нужен ей даже совсем нищим…
      Сердце Ливий сжалось от ревности и горя. «Но ведь рано или поздно она родит тебе детей, и кровь рабыни-гречанки смешается с кровью рода Эмилиев!» – хотелось выкрикнуть ей, но она сдержалась и произнесла угасшим голосом:
      – Как тебе удалось добраться до Сицилии?
      Гай рассказал обо всем, что случилось с ним за эти годы. Умолчал только о том, что пытался лишить себя жизни.
      – Теперь я на многое смотрю по-другому. Наверное, все мы в чем-то равны перед богами. Раньше я этого не понимал. – Он усмехнулся. – Когда-то я считал ниже своего достоинства садиться за один стол с Элиаром и Тарсией, а сам женился на своей вольноотпущеннице. Кстати, как поживает твоя рабыня? И что с Элиаром?
      – Он остался жив. Служит в одном из легионов армии Октавиана. А Тарсию я отпустила на свободу. Теперь у нее два приемных сына.
      – Вот как? Значит, все хорошо? Я всегда считал, что в лице Элиара Рим теряет хорошего воина. Стало быть, ему удалось скрыть свое прошлое?
      – Да. Помог один человек. И потом время было такое: рабы толпами бежали из Италии, всюду грабежи, разбои, война – не всегда разберешь, кто есть кто. – Она говорила безразлично, устало, ее взгляд ускользал – точно что-то в ней вдруг ослабло, порвалась какая-то главная, быть может, слишком сильно натянутая струна.
      – Что ж, – промолвил Гай, – очевидно, все мы получили то, чего заслуживали.
      Ливий почудилось, будто его слова прозвучали слишком беспечно, и эта беспечность была сродни безжалостности.
      Они молчали несколько минут, потом Гай внезапно заметил, что Ливия плачет. Ее зеленовато-карие глаза были широко распахнуты и неподвижны, а по лицу струились слезы. Гай нашел ее руку и сжал в своей.
      – Все кончено, – сказала Ливия.
      – Ничего не может быть кончено. Вот ты, а вот я, мы живы и вместе – хотя бы сейчас.
      Он привлек ее к себе и осторожно провел пальцами по обнаженной, нежной коже руки, а потом коснулся губами шеи.
      Ливия отстранилась. Теперь ее глаза были сухи.
      – Зачем? Мне не нужна ни твоя снисходительность, ни твоя жалость! Если ты думаешь, что…
      – Я ничего не думаю! – перебил Гай. Его взгляд стал другим, в нем переливался странный блеск, одновременно тревожный и страстный. – Я просто люблю тебя и хочу до невозможности…
      А потом все произошло так стремительно, что у обоих перехватило дыхание. И наслаждение было особенно острым именно от быстроты и внезапности случившегося.
      И вот они – обнаженные на песке, и все горячее – кожа, солнце, камни, поцелуи и взгляды. Много лет спустя, вспоминая эти мгновенья, Ливия задавала себе вопрос: случайно ли Гай забыл об осторожности или она сама заставила его сделать это, применив особую, тайную, вечную женскую власть? Возможно, именно тогда у нее возникла мысль удержать возле себя хотя бы какую-то его часть, пусть воплощенную в ком-то другом, и таким образом сделать его своим навсегда? Скорее всего, так. Эта внезапная встреча в многолюдном городе, да еще по пути к Акрополю, в последний день ее пребывания в Афинах и стремительное бурное сближение на берегу моря – все было предопределено, и будущее выстроилось так, как оно должно было выстроиться, пролегло по заранее назначенному пути… Но сейчас она не думала об этом, ей было не до размышлений: Гай поднял ее на руки и понес в воду, в объятия упругих струй, и они лежали на плоском камне, и волны смывали все – и печаль, и тревогу, и боль былой разлуки…
      И все-таки Ливия не могла забыть о том, что отныне Гай принадлежит и другой. Таково разрушительное свойство повседневности: человек неминуемо привыкает к тому, что его окружает, прирастает к нему, даже если осознает свое существование как плен, а если нет? Отныне Гай сможет прожить и без нее. И сколь неестественной и дикой ни казалась Ливий предстоящая разлука, она должна и сможет уйти.
      …Они выбрались на берег, и все повторилось снова, и потом Ливия медленно стряхивала песок с разгоряченной кожи, а Гай говорил. Он сказал ей много нежных и ласковых слов, но она не слушала: как ни странно, сейчас такие слова не имели значения. Дождавшись, когда он умолкнет, женщина твердо произнесла:
      – Возвращайся в Рим, там мы сможем видеться так часто, как захотим. В Риме тоже есть риторские школы. Насчет денег можно не беспокоиться…
      Гай не дал ей договорить, быстро приложив пальцы к ее губам.
      – Боги помутили твой разум, если ты предлагаешь мне такое, Ливилла! Теперь ты знаешь, где меня найти. Я буду ждать тебя в Афинах. Всегда.
      Ливия опустила голову, а потом посмотрела вдаль, на море. Часто ли она сможет приезжать в Грецию? Раз в год, а то и реже. Все остальное время у Гая будет своя жизнь, и он постепенно забудет ее.
      Перед тем как тронуться в обратный путь, они снова искупались. У Ливий не было с собою ни гребня, чтобы причесать спутанные и мокрые волосы, ни лишней булавки, чтобы зашпилить приведенную в беспорядок одежду, но это не имело значения, потому что сердце разрывалось на части.
      Они добрались до центральных улиц и долго стояли, не в силах расстаться. Оба чувствовали – стоит разойтись в разные стороны, и вновь навалится тяжелое, безмолвное ожидание чего-то могущего перевернуть жизнь. Они знали, что будет: пустые улицы, одинаковые дома, бесцельное движение толпы, эта страшная обыкновенность всего, что их окружает, а настоящая жизнь – лишь в предвкушении счастья, долгом-долгом, почти как вечность.
      …Около двух месяцев спустя Ливия сидела в саду своего римского дома и беседовала с Тарсией. День стоял пасмурный, но серое небо казалось высоким из-за пронизывающих его тончайших темных облачков, да еще из-за птиц, тревожно круживших где-то там, в недосягаемых просторах.
      Аскония и Карион стояли невдалеке, под деревьями, болтали и смеялись. Русоволосая сероглазая Аскония внешностью и нравом походила на Луция. Спокойная, рассудительная, разумная, она, как и следовало маленькой патрицианке, никогда не зналась с детьми вольноотпущенников и рабов, предпочитая дружить, например, с дочерьми Юлии, и делала исключение разве что для Кариона.
      – Я так переживаю за его судьбу, – говорила Тарсия, глядя на старшего из двух своих приемных сыновей. – Он окончил начальную школу и что дальше? Он уже теперь пытается слагать стихи, а по успехам в чтении и письме далеко обогнал своих сверстников. У него нет такого отца, который мог бы обучить его какому-нибудь ремеслу, и я не хочу, чтобы он пополнил число клиентов, живущих подачками с господского стола.
      – Он должен продолжить обучение в грамматической, а после – в риторской школе, – уверенно произнесла Ливия. – Все расходы я возьму на себя.
      – Дело не только в деньгах, – вздохнула Тарсия. – У него нет имени, которое позволило бы ему учиться в такой школе. Сын вольноотпущенницы и легионера среди сыновей богатых и знатных людей – это невозможно!
      – Подожди, – помолчав, сказала Ливия, – придет время, мы что-нибудь придумаем.
      – В каком-то смысле я больше спокойна за Элия, – промолвила Тарсия, глядя на сидящего рядом мальчика. Он был наказан за то, что подрался с сыном одной из рабынь Ливии.
      С яркими, как летнее небо, озорными глазами, светлыми вихрами и обиженно оттопыренной нижней губой, он казался таким смешным оттого, что постоянно подпрыгивал и дергался в разные стороны, готовый сорваться с места.
      – Да, этот не пропадет! – улыбнулась Ливия, потом спросила: – От Элиара есть вести?
      – Пока нет. Мы так редко видимся, что, боюсь, он совсем меня забудет.
      – Полагаешь, у него есть другая женщина? – осторожно спросила Ливия.
      Гречанка усмехнулась:
      – Скорее, другие. Как ты думаешь, госпожа, если мы видимся раз в несколько месяцев? А за армией следует толпа таких женщин, как… как настоящая мать Элия!
      – И как ты к этому относишься? Тарсия пожала плечами.
      – Что я могу поделать! – И прибавила, показав на сидящего рядом мальчика: – Лишь бы он больше не приносил мне вот таких сорванцов!
      Женщины невольно засмеялись.
      – Я беременна, – вдруг сказала Ливия.
      Тарсия внимательно посмотрела на свою госпожу: лицо Ливий в ореоле тщательно уложенных локонов выглядело осунувшимся и бледным, но в широко распахнутых глазах застыло выражение неожиданной страстной силы.
      – Луций очень хочет сына.
      – Значит… все хорошо?
      – Но я жду ребенка не от него. Во всяком случае, мне так кажется.
      Тарсия замерла. Потом, встрепенувшись, подтолкнула Элия: «Иди, играй!» Мальчишка вскочил с места и мгновенно унесся прочь – листья вихрем взметались по дорожке из-под его быстрых ног.
      – Я не сказала бы тебе об этом, – медленно проговорила Ливия, глядя на носки своих башмаков, – если б ты не была свидетельницей всех моих метаний. Я встретилась с ним на пути к Акрополю; мы отправились на берег моря – там все и произошло. – Она помолчала. – Знаешь, Тарсия, он изменился. Раньше, когда я говорила с ним, мне иногда казалось, будто я вхожу в комнату, дверь которой закрыта для всех. А на этот раз…
      – Он не впустил тебя туда? – выдержав паузу, спросила Тарсия.
      – Впустил, – чтобы показать, что там все стало другим. Он всегда глядел куда-то вдаль, словно рассматривал что-то, доступное ему одному. Теперь он притворялся, что смотрит только на меня, но все равно меня он… не видел. Но и чего-то другого – тоже. Он пытается жить настоящим, обыденностью. Получится ли у него, не знаю. Прежде не получалось.
      Тарсия сидела, не шелохнувшись. В воздухе медленно, словно на тоненьких ниточках, кружились осенние листья. Ливия усмехнулась:
      – Я говорю загадками, да? Отвечу проще. Тогда я была так ошеломлена нашей встречей, что просто не могла думать о том, какие слова он произносит. А теперь вспоминаю и… не могу его понять. Он преподает в риторской школе – этим всегда занимались вольноотпущенники, но никак не римские патриции! При этом утверждает, что доволен, почти счастлив. И еще он женился – на рабыне-гречанке.
      – На рабыне?!
      – Да, она была его рабыней, он дал ей свободу. Она наверняка молода и красива, но в остальном… Кем она может быть для него? Служанкой, да еще женщиной для постели. Да он и говорил о ней, как о рабыне. В общем, несмотря на слова любви, которые он произнес не раз и не два, его сердце было спрятано за всеми мыслимыми и немыслимыми оболочками, – что там сейчас скрывается, я так и не сумела понять. Он стал совсем иным или лгал, мне… да и себе тоже.
      – Что ты намерена делать, госпожа?
      Глаза Ливий потемнели, а губы слегка искривились. Она небрежно бросила в пустоту и серость дня:
      – Мне надоело притворяться. Луций не подозревает о моей встрече с Гаем Эмилием, не знает даже о том, что Гай жив. А мне так и хочется швырнуть правду ему в лицо!
      Тарсия мягко прикоснулась к холодной руке Ливий своей мягкой и теплой ладонью:
      – Нет! Подумай о ребенке! Мужчины не прощают таких вещей! Он не примет малыша, и тебе придется уйти из дома. А Асконию оставит у себя и запретит тебе видеться с нею.
      – Да, ты права! – в голосе Ливий зазвучали жесткие нотки. – Он ничего не узнает. Луций отнял у Гая все, потому будет вполне справедливо, если сын Гая в конце концов получит то, чем мы владеем!
      – Но может родиться девочка.
      – Тогда за третьим ребенком я тоже съезжу в Грецию.
      – Мне кажется, ты хочешь отомстить им обоим, госпожа, – тихо сказала Тарсия после длинной паузы. – Только зачем? И за что? Муж хорошо относится к тебе, а Гай Эмилий… да, он женился, – по-видимому, не вынес одиночества и отчаяния, – но я уверена, что он по-прежнему любит тебя, тебя одну. Чтобы соединиться с ним, ты будешь вынуждена пожертвовать слишком многим, ты это понимаешь, а потому оставь все, как есть, не пытайся изменить жизнь: она никогда не бывает полной, чего-то всегда не хватает, и с этим приходится мириться. Так уж устроен мир. Разве я не права?
      Ливия ничего не ответила. Вскоре Тарсия собралась уходить. Луций недолюбливал гречанку, и, зная об этом, она старалась приходить в те часы, когда его не было дома.
      Позвав мальчиков, она отправилась в свой безымянный переулок. Карион шел рядом, а Элий вприпрыжку бежал впереди, его то и дело приходилось одергивать и окликать. В первый год жизни он часто болел и казался слабеньким, но потом так выправился, что Тарсия только диву давалась.
      Сейчас она размышляла не о Ливий и не о том, как выучить Кариона, а совсем о другом: о том, что до вечера нужно сходить за водой, починить одежду мальчиков, о том, где подешевле купить хлеба и овощей, как засолить на зиму маслин и заготовить побольше чурок для жаровни. Ее жизнь была густо оплетена сетью мелких хлопот, не дающих ни думать, ни отдыхать. В том сосредоточился особый смысл, было зерно ее существования, она это понимала, а потому не помышляла роптать. Она жила радостью, когда глядела на подрастающих сыновей, и надеждой, когда ждала Элиара.
      Уложив детей спать, Тарсия села чинить одежду. В это время в дверь негромко постучали. Молодая женщина привстала:
      – Кто?
      – Это я.
      Что-то разом отпустило ее внутри, и она быстро протянула руку к запиравшему дверь крюку.
      Уже стемнело; по стенам растекалось дрожащее красноватое свечение пламени, пылавшего в маленькой жаровне, оно отражалось в глазах и обводило лица тончайшей каймой.
      – Надолго? – сразу спросила Тарсия.
      – Завтра утром поеду обратно. Пока мне не положен отпуск, но я заплатил декуриону. И он взял с меня слово, что я не задержусь.
      …В этом неярком свете лицо и плечи Тарсии казались янтарными, а волосы стелились по подушке сотнями и сотнями перепутанных золотых нитей. Они с Элиаром лежали в постели и молчали. Это было не тревожное, а умиротворенное, сближающее молчание: Тарсии казалось, что в такие мгновения она всем телом ощущает неспешное течение жизни, без слов отдается на его милость и волю.
      Прошло время, и Элиар перестал бояться разоблачения: теперь он выглядел спокойным, собранным, уверенным в себе, и Тарсии нравилось, что он такой. Очевидно, он был вполне доволен нынешней жизнью, хотя она во многом была тяжелее той, какой он жил в гладиаторской школе: утомительные упражнения, изнурительные марши, когда легионеры помимо оружия тащили на себе кучу всякого скарба, железная дисциплина, порою несправедливая жестокость начальства…
      – Что-то случилось, раз ты приехал так внезапно? – спросила Тарсия.
      – Нет, – сказал Элиар, – ничего. Просто многие считают, скоро будет война, – тогда мы долго не увидимся.
      – Война? Опять? С кем?
      – Не знаю. Рим без войн – разве это Рим? Да и когда как не во время войны можно получить повышение по службе? – спокойно ответил Элиар. И, немного помолчав, прибавил: – Еще я хочу предложить тебе переехать в поселение близ нашей крепости: там живет много семей легионеров. Крепость еще не достроена, но говорят, потом у нас будет постоянный лагерь. Я смог бы чаще навещать тебя.
      Глубоко вздохнув, гречанка произнесла:
      – Нет, для детей будет лучше, если мы останемся в Риме.
      – Ты хочешь сказать, лучше для Кариона?
      – Да.
      – Ты слишком много думаешь о нем, – сказал Элиар, а поскольку молодая женщина молчала, добавил: – Не приучай его к тому, что для него недоступно. Книжки, стихи… Он должен понять, что это – чужая жизнь.
      Внезапно Тарсия обняла Элиара и прильнула к нему всем телом – ей казалось, что если она прижмется к нему вот так, порывисто, самозабвенно, он сможет ее понять.
      – Его жизнь – внутри него, и мы мало что можем изменить, разве что помочь ему или… помешать.
      – Чем я могу помочь? Я, человек, говорящий на неродном языке и сделавший чужое своим… просто чтобы выжить.
      – Но Карион называет тебя отцом.
      – А улыбается как чужому.
      Больше Тарсия ничего не сказала. Она задумалась о своем старшем сыне. Сейчас, пока не начались занятия в школе, он с раннего утра присаживался возле окна с драгоценным свитком и читал. Если мать просила его выполнить ту или иную работу, с готовностью вскакивал, быстро и аккуратно делал все, что было поручено, а потом возвращался на место и вновь погружался в чтение. При этом в нем будто бы возрождалась жизнь: губы розовели, лицо сияло, глаза начинали блестеть. Иногда он начинал писать: палочка в его руке скользила по дощечке, как по воде, и лицо Кариона казалось напряженно-спокойным, или, напротив, часто останавливалась, дергалась, двигалась рывками – тогда он хмурился и кусал губы.
      «Когда человек отдается любимому делу, он словно бы беседует с богами», – так говорил ее отец.
      …Прошла ночь, наступило утро. Увидев отца, Элий с радостью бросился к нему, и Элиар высоко поднял мальчика, потом отпустил, и тот сразу принялся показывать ему свои сокровища: какие-то камешки, деревянные ножи – те предметы, которые никогда не занимали Кариона. А Карион стоял поодаль и улыбался той самой улыбкой, о какой говорил Элиар. И Тарсии вдруг почудилось, будто с этого детского лица, из глубины этих карих глаз глядит душа другого существа, обладающего не своей, а куда более древней памятью и такими же сложными чувствами. Ему было свойственно глубокое, бессознательное понимание людей и даже самого себя, но еще не было понимания сущности жизни. Тарсия молча встала рядом и положила руку на плечо своего приемного сына.
      Потом Карион, не говоря ни слова, увел на улицу младшего братишку, и Элиар с Тарсией получили возможность побыть наедине еще несколько минут.
      Минула пора лихорадочных страстных объятий – они просто стояли рядом и произносили последние, вроде бы обыденные, ничего не значащие, но на самом деле важные слова – важные, ибо Элиар и Тарсия говорили о том, что сейчас составляло их жизнь.
      Тарсия вышла проводить Элиара. Она не плакала – уже привыкла к скорым прощаниям и недолгим встречам.
      – Подумай насчет переезда, – сказал Элиар – Как раз для Элия это было бы очень неплохо.
      Тарсия не стала спрашивать, почему. Именно сыновей легионеров (разумеется, при достижении ими соответствующего возраста) охотнее всего принимали в армию. Да, этому неугомонному мальчишке было бы куда полезнее расти на вольном воздухе, чем в одном из самых мрачных и бедных кварталов Рима.
      – Хорошо, – отвечала она, – я подумаю.
      – Тебе хватает денег?
      – Вполне. Не присылай мне все, тебе же нужно что-то для себя.
      – Очень мало. Питание, снаряжение, одежда – на это уходит немного. Ну, иногда пирушки, да еще бывает… кого-нибудь хороним. Кое-кто любит украшать доспехи золотом и серебром – к этому я равнодушен.
      Ему надо было спешить, и он ушел, не оглянувшись, а Тарсия вернулась в свою крошечную квартирку и осторожно присела на разобранную постель. Хотя комнатка опустела, в ней еще сохранилось тепло, отзвук дыхания недавно находившихся тут людей, отблеск их взглядов, и она понимала, что сейчас может быть счастлива даже этим.

      Весной 719 года от основания Рима (37 год до н. э.) Ливия родила сына: об этом радостном событии оповещали венки на воротах дома. Пришли с поздравлениями соседи, прибыл спешно извещенный Марк Ливий Альбин.
      Измученная родами Ливия лежала в постели и с невольным испугом глядела на хлопотавших вокруг ребенка женщин. Завершив свое дело и приняв положенную плату, врач-грек удалился, уступив место наиболее опытным женщинам из числа соседок и подруг Ливий. Мальчика выкупали, запеленали, а потом принесли к матери. Когда она взглянула на ребенка, у нее на мгновение перехватило дыхание. Шелковистые реснички, смуглые щечки, волосы темные, но не черные, скорее, каштанового оттенка, как у нее самой. Младенческая пухлость маленького личика не давала определить, на кого он похож. Прикоснувшись губами ко лбу своего сына, Ливия отдала его женщинам и облегченно прикрыла глаза.
      Появился Луций и сообщил, что пришел Марк Ливий.
      – Пусть войдет, – сказала Ливия.
      Походка отца показалась ей более легкой, чем прежде; он остановился возле постели, наклонился и с несвойственной ему ласковостью потрепал дочь по щеке.
      Хотя Марк Ливий не улыбался, на его лице было выражение глубокой и тихой радости, и молодая женщина почувствовала, что именно в этот миг отец окончательно простил ее за все, в чем она, по его мнению, была виновата перед семьей.
      – Хвала Юпитеру! Славный день! – промолвил он. – Давно я так не радовался.
      Вообще-то, как всякий римлянин старого поколения, он был весьма невысокого мнения о женских способностях и женском разуме. Их ум казался ему поверхностным и легким, а жизненный опыт не представлял интереса. Однако, к своему удивлению, Марк Ливий заметил в дочери редкую способность чутко воспринимать малейшие движения ума и души других людей, отличать истину от фальши, а правду – от лжи: незаменимые в жизни качества. Она умела приспосабливаться к действительности, обладала достаточно сильным характером и, похоже, никогда не падала духом. Ни сын, ни зять не обладали такими способностями: Децим был слишком беспечен, а Луций – чересчур осторожен, он всегда шел по проторенному, много раз проверенному пути и не любил рисковать. Конечно, чаще всего Ливия совершала чисто «женские» поступки, но уж в этом, как считал Марк Ливий, не было ее вины. Он желал получить потомство – внуков и окончательных наследников – именно от нее, и она не обманула его надежд.
      – Проси о чем хочешь, – сказал он, – ты заслуживаешь награды.
      – Я бы хотела увидеть Децима, отец. Как он живет? Я давно с ним не говорила.
      – Думаю, у него все в порядке. Имение приносит тот же доход, что и раньше, если не больше. Недавно туда ездили родители Веллеи и остались довольны увиденным.
      – Там хороший управляющий, – сказала Ливия.
      – Ладно, – согласился отец, – если желаешь, я прикажу, чтобы он прибыл. Через восемь дней семейный праздник – твоему сыну дадут имя. Сегодня же отправлю Дециму письмо. Пусть приедет вместе с Веллеей.
      Снова вошел Луций, а с ним Аскония, одетая, как взрослые женщины, в изящно подпоясанную тунику из мягкой шерсти. Ей дали подержать братишку, она взяла его неловко и в то же время – с боязливой осторожностью, как дорогую вещь; при этом прикусила губку и нахмурилась. Через несколько секунд девочка молча вернула ребенка женщинам, а Ливия, повинуясь неожиданному порыву, привстала и привлекла дочь к себе, без лишних слов выражая единение с существом, подчиненным той же самой – женской – судьбе.
      – Твой отец говорит, когда мальчик немного подрастет, он оставит службу и сам займется воспитанием внука, – не без удовольствия сообщил Луций.
      Ливия ничего не ответила. Ею овладела такая сумятица мыслей и чувств, что она поневоле выглядела подавленной и растерянной.
      – Ты как будто не рада, – негромко произнес Луций, наклоняясь к ней. – Или просто устала?
      – Да, – натянуто отвечала Ливия.
      – Сейчас все уйдут, и ты отдохнешь.
      – Присядь, – сказала женщина.
      Он сел, и она молчала несколько минут, потом заговорила. Вообще-то Ливия хотела сказать это кому-то другому, но сейчас здесь не было человека более близкого, чем Луций, потому она обратилась к нему.
      – Знаешь, теперь мне кажется, будто я уже сделала в жизни все, что могла, и стою у какого-то предела. Вам, мужчинам, проще. У вас всегда есть цель. А я? Я просто не знаю, как мне теперь жить.
      Луций улыбнулся ее наивным словам. Он был благодушен, горд и полон надежд на будущее.
      – Я тебя понимаю. Ты носила ребенка девять месяцев, а сегодня он появился на свет, и ты невольно испытываешь некую опустошенность. Что касается будущего, по-моему, тебе есть чем заняться. Станешь воспитывать детей, следить, как они растут. Разве это плохо? Все так живут. И ты не права насчет мужчин и женщин: наверное, вам тяжелее жить, но зато с вас меньше спрашивают.
      – Люди, – сказала Ливия, – да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.
      В некоторой степени Ливия изменила свое мнение – в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу – раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.
      Было тихо, потому гости сидели в летнем триклинии. Цвели деревья; огромное, ползущее на запад солнце окрашивало их густо-розовым, а свежий воздух казался океаном прозрачного золотого света. К своему удивлению, в этот тихий вечер Ливия испытывала то, что некогда испытывала в Афинах: никаких мыслей, только ощущения – воздуха, неба, листьев, цветов, самой жизни как чего-то радостного и непостижимо великого. Казалось, она поняла, почему ей было неуютно и горько в день рождения сына: так бывает всегда, когда совершен какой-то важный шаг и пройден четко обозначенный отрезок жизни.
      И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.
      Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.
      Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…
      У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.
      – Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.
      – Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.
      – Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.
      – О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.
      Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.
      – О том, что Ливия все знает, – ответил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном дрожь в голосе. – Помнишь, она приезжала ко мне несколько лет назад – первый и единственный раз? Вот тогда я ей и сказал.
      Выражение глаз Луция не изменилось, но пальцы вернулись к кубку и стиснули его, а потом разжались.
      – Что сказал?
      – Что это ты донес на Гая Эмилия Лонга. Из ревности, из мелочной злобы. Она мне поверила – можешь не сомневаться. Но ты, полагаю, ничего об этом не знаешь? Как видишь, моя сестра далеко не так проста, как кажется.
      Луций молчал, и было совершенно невозможно понять, что он чувствует, о чем думает, – напрасно Децим пытался уловить хоть какой-то признак растерянности, смущения или испуга. Наконец Луций Ребилл неторопливо поднялся с места и веско произнес:
      – Если ты хотел испортить мне этот день, знай: у тебя ничего не получилось. Раз Ливия живет со мной, значит, она признает ценность такой жизни, разве не так?
      – Она ведет свою собственную, отдельную жизнь, так было всегда. И, клянусь Юпитером, ты мало что об этом знаешь!
      «А тебе какое дело?!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался.
      Они обменялись еще парой довольно колких фраз, потом Луций встал и ушел. Немного подумав, он отправился туда, где была Ливия, – она сидела в окружении женщин, с младенцем на руках. Она не видела мужа, и он долго смотрел на нее из-за колонны. Внезапно Ливия показалась ему далекой и чужой. Он думал, что их обоюдная непрестанная борьба с самими собой давно подошла к концу, но, оказалось, ошибался. Похоже, она не закончится никогда.
      …Гай Эмилий не лгал Ливий. Он действительно научился понимать и ценить жизнь так, как не понимал и не ценил прежде. Было сложно сказать, что стало причиной перемен. Больше он не метался, не искал смысл жизни, просто – жил. Ему действительно нравилось читать с учениками Гомера, Демосфена, Геродота, Фукидида, Лисия, Исократа и Менандра; а в свободное время он любил совершать одинокие прогулки к морю. Он долго шел по белой пыльной дороге и всякий раз испытывал ни с чем не сравнимое, незабываемое ощущение мгновенно рождавшегося безудержного восторга, когда оно вдруг открывалось перед ним – сине-зеленое у берегов и светло-лазоревое на горизонте. Гай не спеша поднимался наверх, присаживался на выступе скалы и глядел на мраморную пену волн, на оттеняющие синеву и спокойствие неба легчайшие облачка, далекие мысы, следил за воздушными потоками, за игрою света на склонах гор и всей душой ощущал текучесть времени и изменчивость мира. Единение безостановочного движения и неподвижности, незыблемости, вечности проявлялось в этих картинах так сильно, явственно и ярко, что захватывало дух. И Гай думал почти о том же, о чем думала Ливия, – что у него есть и всегда будет это, главное: аромат земли и цветов, запах дождя, солнце и ветер…
      Думал он и о ней. Теперь, когда он наконец вроде бы научился существовать в этом мире, они с Ливией могли бы жить хорошо, спокойно, наверное, даже счастливо, но… С тех пор как они виделись в последний раз, прошло два года. Больше она не приезжала. Гай понимал или ему казалось, что он понимает: домашние хлопоты, ребенок, муж… Он знал, вряд ли они с Ливией когда-нибудь будут вместе, и почти смирился с этим. Он вспомнил, как Ливия увидела шрам на его груди. Она ничего не сказала, просто легонько провела пальцем по багровой полоске. Гаю показалось, она поняла. Она знала и то, что он никогда не повторит этой безумной попытки уйти в никуда.
      Гай радовался, что вовремя уехал с Сицилии. В 720 году от основания Рима (36 год до н. э.), после череды морских сражений Секст Помпей был побежден. Вопреки обещаниям Октавиана, служивших в войске Помпея беглых рабов вернули бывшим хозяевам или казнили, остававшиеся на Сицилии римляне-аристократы в большинстве своем тоже были убиты. Спаслось лишь несколько высокопоставленных отпущенников Секста Помпея, таких, как Менадор.
      Хотя в Афинах не было недостатка в вестях из Рима, Гай мало прислушивался к тому, что говорят люди о военных походах Антония и политической деятельности Октавиана. Он отвернулся от Рима, так же как Рим отвернулся от него, не хотел о нем думать, не желал вспоминать.
      Нельзя сказать, что Гай не тосковал. Он вспоминал своего приятеля Сервия Понциана, по-видимому, погибшего во время проскрипций, и даже верных рабов, теперь принадлежавших другим хозяевам, свои вещи и книги. Теперь он жил иначе, можно сказать, бедно. Несколько ваз и дешевых статуэток – вот все, чем он отныне мог украсить свое жилище. Свитки тоже были слишком дороги…
      Да, так оно и было. Конечно, как мужчину его волновали красота и юность Клеоники, но в общем ему было вполне достаточно себя самого. Внутренний мир Клеоники никогда не сливался с его миром так, как мир Ливий, и Гай очень редко вспоминал об этой девушке, если ее не было рядом.
      Однажды, когда он только что покинул царство отшлифованных зноем и дождями известняковых скал и синего моря, спустился вниз и очутился в городе, кто-то громко и бесцеремонно окликнул его: «Эй!»
      Гай обернулся. Отчего-то он сразу понял, что окрик предназначался ему, и, оглянувшись, увидел стоявшего посреди толпы, облаченного в грязные рваные тряпки, странно знакомого человека. Гай еще не освободился от власти того возвышенно-грустного настроения, какое обычно охватывало его во время прогулок, и не сразу сообразил, кто перед ним стоит. Между тем человек сделал шаг вперед.
      – Не узнаешь? – спросил он.
      – Теперь узнаю. Просто удивлен, как ты здесь оказался.
      Мелисс усмехнулся. Он выглядел страшно усталым, изнеможенным, худым. Проглядывающее сквозь лохмотья тело было покрыто ссадинами, босые ноги сбиты в кровь.
      – Так получилось, – сказал он и, не дав Гаю возможности углубиться в расспросы, прибавил: – Послушай, я давно не ел, и мне нужны одежда и деньги.
      – Конечно, – сказал Гай Эмилий, с трудом приходя в себя от неожиданной встречи. – Идем.
      По дороге они не разговаривали. Мелисс рывками прорывался сквозь толпу – в том проявлялась свойственная ему злобная сила.
      Клеоника была дома, она только что вернулась с рынка и разбирала покупки. Гай велел ей согреть воды, достать чистую одежду и подать на стол побольше еды. Его поразило поведение девушки, ни единым движением или взглядом не показавшей, что она узнала странного гостя, между тем как она просто не могла его не помнить. Не говоря ни слова, Клеоника быстро сделала все, что было велено, а потом продолжала заниматься своими делами.
      Очутившись за столом, Мелисс не набросился на пищу, как можно было ожидать, а ел неторопливо, словно бы нехотя, устало. Гай присел рядом и налил себе немного вина.
      – Я думал, ты с Менадором, – рискнул сказать он. Мелисс скривил губы.
      – Что Менадор! Он два раза переходил от Помпея к Октавиану и обратно, и этим все сказано. Когда мы приплыли с Сицилии на материк, всех нас схватили. Никому не удалось сбежать. Таких, как ты, римских патрициев, убивали сразу, многих рабов распяли, а кого-то, говорят, собирались вернуть бывшим хозяевам. Перекупщики крутились вокруг, как поганые псы. Кое-кого, кто посильнее и помоложе, тайком продавали им. А потом – на рудники, в эргастулы богатых поместий…
      – Но ведь ты свободный!
      – Кому до этого дело! Связали и увезли ночью, я даже не знал, куда. Позднее услышал, что тот рудник, куда я попал, находится близ Коринфа.
      – И что ты там делал?
      – То же, что и все – долбил горную породу. Эти огромные черные пещеры хуже могил, люди копошатся там, как муравьи, все полуголые, дышать нечем, а рядом все время надсмотрщики. Я, конечно, старался, потому что знал: если хлестнут бичом, вцеплюсь в горло и задушу, и тогда – смерть, а я еще надеялся пожить. Конечно, надо было бежать, но как? Нас стерегли весь день, а ночью запирали на замок. Долго там никто не выдерживал, год-два и все. Многие были словно обтянуты коричневой кожей; когда они двигали своими костями, казалось, она прорвется, и все внутренности вывалятся наружу. Все обливались потом и тяжело дышали. Кормили одними бобами – ни мяса, ни хлеба. Никого не заботило, сколько людей умрет, сразу привозили новых, еще здоровых и сильных. Знаешь, там смерть все время рядом, словно бы дышит в спину, вот-вот предстанет прямо перед тобой, и ты не можешь ни отсрочить, ни ускорить ее приход. Но мертвецы-то мне и помогли. Их (когда накапливалось достаточно много) клали на повозку, а потом сбрасывали в яму недалеко от рудника. Я выжидал очень долго, наверное, не один месяц, пока мне наконец не удалось поймать момент, когда ни впереди, ни позади, ни рядом с повозкой не оказалось надсмотрщиков, тогда я быстро забрался под гору тел и затаился. Другие видели, я боялся, выдадут, но нет… Потом выбрался из ямы и пошел прочь, благо, была ночь. Добрался до Афин. Что было бы дальше, не знаю, но я встретил тебя…
      Он посмотрел на Гая, и тот немедленно ответил:
      – Я дам тебе деньги, все, что у меня сейчас есть. Но куда ты пойдешь?
      – Вернусь в Рим.
      – В Рим? Зачем?
      – Вот этого я не знаю. Разве ты всегда знаешь, что станешь делать дальше, для чего идешь куда-то?
      Гай Эмилий задумался. Жизнь должна куда-то звать и манить, иначе она не имеет смысла, он этого не отрицал, и в то же время ему никогда не хотелось подчинять себя слишком определенной цели. Теперь он, кажется, знал, как соединить борьбу за существование с той жизнью, какой он некогда мечтал жить, – жизнью чувств и разума. Он хотел открыть собственную школу. Он учил бы юношей тонкости понимания текстов и одновременно совершенствовался бы сам… Он строил бы уроки вне зависимости от чьих-то суждений и, возможно, сам выбирал бы учеников… В таких желаниях явственно сказывалась привычка Гая жить свободно и безбедно.
      Впрочем, иногда ему вновь чудилось, будто жизнь мощным потоком течет мимо него, а он ютится на каком-то хилом островке, точно случайно прибившаяся туда кучка мусора. Собственно, какое имел право он, человек, совершенно несостоявшийся, учить чему-либо других людей, пусть даже на примере великой литературы?
      – Я никогда не вернусь в Рим! – сказал он. И повторил: – Никогда.
      – А тебе и не нужно. Знаешь, иногда я начинаю завидовать, – Мелисс кивнул на Клеонику, – жена, дети, теплый угол… Хотя детей я не люблю. На чужих, по крайней мере, можно не обращать внимания… – Потом прибавил: – Я сразу понял, что эта девчонка сможет тебя утешить! Что касается будущего, то я как-нибудь проживу…
      Гай Эмилий не удивился таким словам. Собственно, именно вольноотпущенники, как никто другой, оказывались наиболее оборотистыми и настойчивыми в достижении цели. Как правило, они изо всех сил пытались забыть о своем унизительном рабском происхождении, что было не так-то легко сделать, поскольку общество относилось к ним с недоверием и опаской и, если это было возможно, старалось держаться на расстоянии. Полные презрения к собственным корням, эти люди чаще всего руководствовались голой выгодой, ни к кому не привязывались и жили только для себя, поскольку жизнь не научила их ни любить, ни заботится о ком-то…
      – Чем ты занимаешься в Афинах? – спросил Мелисс. Гай ответил.
      – Мне это непонятно, – заявил его собеседник. – Я умею считать деньги – с меня достаточно.
      Утром он ушел, коротко простившись и даже не поблагодарив Гая, и тот долго думал об этой встрече. Мелисс был странным существом, он словно бы появлялся из темноты, а потом вновь растворялся в ней. Он никогда не думал о своем будущем, не задавался вопросом, как жить и во что верить. Наверное, так было проще.
      Гай вспоминал, как однажды, еще будучи юношей, стоял в саду своего поместья и смотрел на звезды, пугающее великое множество звезд, и почти физически ощущал, как неведомое далекое пространство сливается с его внутренним миром, перетекает в него сквозь невидимый коридор. Тогда он был уверен в том, что его жизненный путь подобен пути небесного светила: такой же свободный, недосягаемый, великий. Он был центром собственной вселенной. А теперь? Случалось, он чувствовал внутри оглушающую пустоту, как будто все, во что он верил и что мог совершить, осталось в какой-то прошлой жизни.
      И ночью, обнимая Клеонику, Гай думал о том, что это живое, теплое тело – едва ли не единственное, что сейчас по-настоящему связывает его с реальным миром.
      …Мелисс вернулся в Рим в иды октобрия (середина октября), вернулся, невзирая ни на какие запреты; его влекло сюда нечто неодолимое, точно жажда в пустыне. Он шел по мрачным и унылым улицам Субуры, вдоль вереницы каменных фасадов, старые стены которых были черны, словно траурный покров, и его походка помимо воли становилась привычно скользящей, движения – быстрыми, его ноздри раздувались, точно у хищника, а в глазах появилось что-то дикое. В темноте, под беззвездным небом, в лабиринтах проулков, где другим людям чудились западни, а смутные очертания теней внушали страх, в нем словно бы возрождалась жизнь. Он ощущал толчки крови в теле, его мускулы затвердели, и душа, – если б он только мог это понимать! – расправляла сложенные крылья. У него не кружилась голова, не замирало сердце, он растворялся во мраке и сливался с ним, мрак будто бы укреплял его силы.
      Мелисс остановился. На северо-восток шла Этрусская улица, связующая Форум с Велабром, – одна из главных артерий Рима. Рядом пролегала Яремная, она огибала Капитолийский холм и являлась частью древней торговой дороги. Прежде неподалеку жила Амеана. Внезапно он ощутил внутренний толчок, и его мысли устремились в конкретное русло. Образ белокурой женщины со странно холодным сердцем выплыл из глубин сознания и встал перед мысленным взором, и Мелисс не пытался его прогнать. Сейчас прошлое не тянуло назад, напротив – заставляло двигаться вперед.
      Амеана давно переехала, и Мелисс не сразу сумел ее найти. Он кое-что узнал на следующий день, потолкавшись в рыночной толпе, и под вечер отправился на улицу под названием Высокая Тропа, пролегавшую на гребне Квиринала.
      Как ни странно, в вечерние часы эта часть города была почти безлюдной. Дом Амеаны окружал довольно большой сад. Мелисс обошел сложенную из грубых кусков камня высокую ограду и остановился, словно бы в нерешительности, перед тяжелой железной калиткой. Никаких звуков, только тихий шепот листвы над головой. К своей досаде, Мелисс не мог отделаться от ощущения, что он входит сюда не как завоеватель, а как смиренный проситель и раб. Желая поскорее избавиться от предательских чувств, он решительно взялся за массивное кольцо.
      Калитка была открыта: наверное, Амеана ждала гостей. У лестницы Мелисс встретил Стимми; нумидийка на мгновение застыла, как вкопанная, а потом молча бросилась в дом. Мелисс направился следом.
      Едва он вошел в переднюю комнату, его окутали пряные, тревожные, дразнящие ароматы. Ни о чем не думая, Мелисс стремительно проследовал дальше.
      Небольшой зал освещался симметрично расположенными лампами на высоких бронзовых подставках, и в колеблющемся желтоватом свете белая кожа Амеаны отливала цветом спелой пшеницы, а изысканно убранные волосы казались золотистыми.
      Лишь мгновение она смотрела испытующе и презрительно, а потом в ее глазах появился страх, и она инстинктивно прижала руки к груди.
      Позади возникла безмолвная черная тень – Стимми.
      – Вон! – не глядя, произнес Мелисс, и она тут же исчезла.
      Он сделал шаг вперед и приблизился к неподвижно стоящей Амеане.
      Прежде у нее было очень живое лицо, но теперь оно словно застыло, и побледневшая кожа казалась пепельно-серой, возможно, оттого, что на Амеане был ярко-красный наряд. Ее голубые глаза обреченно смотрели на Мелисса, между чуть приоткрытых губ влажно поблескивали зубы.
      Он прошел на середину комнаты и сел на табурет с резными ножками.
      – Живешь неплохо. Она молчала.
      – Скажи рабыне, чтобы отправляла всех назад. Сегодня твой гость – только я.
      – Больше ты сюда не придешь! – прошептала Амеана. – Я буду спускать собак…
      – Больше, может быть, не приду, но сейчас я уже здесь. Прикажи подать вина.
      Амеана вяло хлопнула в ладоши. Стимми внесла сосуд с вином, два серебряных кубка и быстро удалилась.
      Мелисс выпил один. Амеана продолжала стоять. Потом он тоже поднялся и подошел к ней. Вновь пораженный холодной правильностью черт ее прекрасного лица, он испытывал ядовитое чувство злобной ревности, которое словно бы жгло его изнутри. Мелисс видел, как она изменилась, – теперь это была не просто римская куртизанка, а уверенная в своей неотразимости, силе обаяния, гордая своим могуществом и бесконечно влюбленная в собственную красоту женщина, у которой было предостаточно и денег, и поклонников, и роскошных вещей. Она приобрела много нового «оружия», а у Мелисса оставалось лишь то, что было и раньше: безрассудная злость и грубая сила. Он мог завоевать Амеану только с помощью страха, да и то ненадолго, теперь ей не была нужна ни его помощь, ни его деньги.
      – А где тот мальчишка, которого ты тогда родила? – вдруг спросил Мелисс.
      – Его здесь нет.
      – Где он? Как ты от него избавилась? Продала в рабство? Убила?
      – Нет. Я его… отдала.
      – Кому?
      Амеана перевела дыхание.
      – Одной женщине. Она пришла и попросила меня об этом. Он мне мешал, я думала, ему будет лучше у нее.
      Мелисс улыбнулся, и Амеана увидела в этой улыбке скрытую угрозу, гримасу уверенности в вечной победе над ней, тогда как на самом деле он чувствовал полнейшее бессилие.
      – Что за женщина?
      – Не знаю, не помню. У нее были рыжие волосы – это точно.
      – Ха! И все?!
      – Она жила где-то на Субуре, кажется, чья-то вольноотпущенница… я забыла ее имя… – Внезапно напряжение прорвалось, и она выкрикнула: – Зачем тебе этот мальчишка?!
      Мелисс не ответил. Он схватил Амеану за руку так сильно, что на коже остались следы, и толкнул на ложе. Гречанка сопротивлялась, но не слишком, отчасти – из страха, отчасти, потому что… прекрасно помнила силу и страстность его объятий, помнила даже сейчас, через столько лет и после стольких мужчин. Она отдалась ему почти с таким же упоением, с каким он овладел ею, – со стороны это походило на встречу двух тайных любовников.
      Когда он отпустил женщину, она поднялась, раздосадованная тем, что волосы растрепались, что нужно снова белить и румянить лицо и подводить глаза, и в то же время с невольным облегчением, поскольку понимала: теперь Мелисс, скорее всего, уйдет, не причинив ей вреда.
      Амеана чувствовала себя вполне удовлетворенной, чего не случалось уже давно. Она действительно изменилась. Со временем все эти патриции и всадники со своими торжественными манерами и величественными привычками перестали казаться ей некими высшими существами, и она жила в веселой пошлой суете, изнемогая от усталости и чувства полной опустошенности как телесных, так и душевных желаний. Она стала равнодушной к мужчинам, не испытывала даже зачатка влечения, и бесконечные любовные упражнения превратились в утомительное, нудное ремесло. Разумеется, далеко не все поклонники были глупы, они требовали от нее известной пылкости, которую пресыщенная Амеана просто не могла проявить. Конечно, она научилась мастерски притворяться, но это было тяжело и неприятно. Ей тоже хотелось получать удовольствие. А красивые безделушки и вещи? Даже они не радовали ее так, как прежде…
      Однажды ее гостем стал не слишком известный, но полный самомнения, да к тому же далеко не бедный философ и поэт. Он рассказал прекрасной куртизанке о греческих гетерах и посоветовал брать уроки музыки, танца и хороших манер. С тех пор Амеана стремилась общаться с людьми искусства, пусть не богатыми, но вносившими свежесть в ее жизнь, зачастую обладавшими более яркими, тонкими и изощренными чувствами. Владеющая совершенным оружием – причудливой и пленительной красотой, Амеана управляла мужчинами с мудрым умением, примеряясь к их недостаткам; теперь она стала много образованней и умнее, хотя использовала этот ум исключительно для мелочных практических целей. Она прислушивалась к тому, о чем рассуждают философы, и даже пыталась заучивать стихи некоторых поэтов.
      А Мелисс… Это был человек из другого мира, с ним она могла вспомнить себя прежнюю, настоящую. Было ли это хорошо или плохо? Кто знает! С ним она вновь испытала мимолетную остроту чувств – это было все равно что, вырвавшись из города, бегать на лугу под необъятным небом по росистой траве.
      И, как ни странно, она ничуть не удивилась и не возмутилась, когда он сказал:
      – Хочешь, уедем куда-нибудь вместе? Предлагаю первый и последний раз. Мне все надоело, да, пожалуй, все… кроме тебя.
      И она лишь молча покачала головой.
      Покинув дом Амеаны, Мелисс очень скоро понял, что ему совершенно нечего делать и некуда идти. Несколько дней он провел в бездумном праздном шатании по улицам и площадям Рима. Ел в самых дешевых тавернах, где можно было пообедать за два асса, где стояла невыносимая жара и царила ужасающая грязь, где подавалась вареная свекла под соусом из вина и перца, грубый ржаной хлеб, жареная чечевица с луком и чесноком и отвратительного вкуса вино. Здесь он и спал – среди воров, убийц, беглых рабов и всякой рвани.
      Однажды, бесцельно шляясь по улицам, точно в бесплодных поисках чего-то безвозвратно утерянного, Мелисс случайно забрел на окраину Рима и помимо воли угодил в толпу, которая текла неведомо куда и увлекла его за собой. Множество тех, кто окружал Мелисса, было в пропахших дымом и потом туниках из грубой небеленой шерсти, с нерасчесанными и немытыми волосами, дочерна загорелых и косноязычных. Один старик держал в руках связку чеснока, другая женщина несла две тростниковые корзины. Временами движение замедлялось, потом опять начинались невероятная давка и шум.
      Дул холодный осенний ветер, на небе громоздились тяжелые, замысловатого оттенка тучи, вдали виднелась темная кайма холмов. Далеко впереди, на спешно возведенном помосте стояло несколько человек в белых тогах с пурпурной каймой; один из них что-то негромко говорил: в него впивалось множество взглядов, множество губ шептало какое-то имя. Иногда раздавался гром рукоплесканий, возгласы возмущения или восторга.
      – Кто выступает? – спросил Мелисс какого-то плебея.
      – Консул Цезарь Октавиан, – важно отвечал тот, не отрывая взгляда от говорящего. – Он сказал, гражданская война окончена, а после возвращения из похода против парфян будет восстановлена Республика.
      Презрительно хмыкнув, Мелисс бесцеремонно протолкался поближе к помосту, на котором в окружении большого количества приближенных и вооруженной охраны стоял молодой человек с жестковато-холодным выражением лица и зорким недоверчивым взглядом. Его фигура казалась хрупкой даже под тяжелыми, плотными одеждами, но поза была исполнена достоинства. В нем угадывался высокий ум и скрытая проницательность.
      – А хлеб?! – пронзительно выкрикнул кто-то. Октавиан негромко ответил, и люди стали возбужденно передавать друг другу его слова. Очевидно, было сказано, что увеличат хлебные раздачи.
      – Неужели будет как при Цезаре? – прошамкала какая-то старуха, и почти тотчас раздался единый, точно ропот реки, одобрительный шум.
      Мелисс не верил в перемены. «Наверху» может бушевать мрачный шторм или торжествовать лазурная гладь – «дно» не меняется, оно остается дном.
      Это было головокружительное и страшное зрелище: множество человеческих лиц, отмеченных общей для всех печатью убогости, слепого подчинения, странного сочетания безнадежности и веры.
      Мелисс с трудом выбрался из толпы и поспешил прочь. В эти мгновения ему открылось нечто важное: сначала он это почувствовал, затем признал рассудком. Он понял, что больше не хочет служить тем, кого презирает, как служил сначала Клавдию Пульхру, потом – Сексту Помпею и Манадору. И он не знал, что станет делать. У него не выработалось ни малейшей привычки к труду, не было никаких привязанностей и целей. Время остановилось – он был тем нищим юношей, только что получившим свободу и не знающим, как ее использовать, и тем изгнанником, который покинул этот странный, похожий на мрачный водоворот город несколько лет назад, и тем человеком, который стоял сейчас посреди улицы и которому все былое казалось сном.
      …Прежде он много раз разыскивал нужных людей, потому для него не составило труда вновь проявить свои способности – через несколько дней он нашел рыжеволосую женщину, живущую на Субуре вместе с мальчиком по имени Карион.
      Мелисс прошел по узкой улочке, без отвращения вдыхая давно ставший привычным запах сырости и нечистот, поднялся по деревянной лестнице и несильно толкнул дверь. Он вошел и замер; стоявшая у печки женщина, по-видимому, не слышала стука, потому что не повернулась и продолжала возиться с глиняными горшками. Она была молода – Мелисс понял это, глядя на красивую линию прямых плеч и гибкую спину. Волосы незнакомки в самом деле были ярко-рыжими, высоко заколотые, они лежали на голове тяжелой массой.
      Он сделал шаг вперед, и тут женщина повернулась. Увидев неожиданного гостя, она пошатнулась так, что едва не упала. Их взгляды встретились, и Мелисс с изумлением впился глазами в побледневшее лицо хозяйки дома.
      – Ты?! – прошептал он и добавил с каким-то странным облегчением: – Конечно, это ты!
      Она молчала, безмерно растерянная, ошеломленная его вторжением.
      – Я забыл твое имя, – сказал Мелисс.
      – Тарсия…
      Он прошел и сел, не сводя с нее темных глаз.
      – Значит, ты живешь здесь, и у тебя есть сын.
      – Два, – прошептала она.
      – Два? Значит, один твой, а другой приемыш?
      – Оба… мои.
      Мелисс откровенно разглядывал ее.
      – А ты такая же. Я сразу тебя узнал. – Он протянул к ней руку, и Тарсия испуганно отпрянула. Мелисс жестко засмеялся: – Не бойся, я просто хочу поговорить.
      Молодая женщина подошла к печке, сняла один из горшков и поставила на стол. Ее руки дрожали, и она прятала лицо.
      Стукнула незапертая дверь – вбежали дети; на улице дул холодный осенний ветер, и они сразу бросились к жаровне отогревать руки, а потому не заметили незнакомца. Потом повернулись, один за другим, и увидели Мелисса. Младший, светловолосый, остроглазый, уставился на него, приоткрыв рот от изумления, а второй бросил быстрый тревожный взгляд на сжавшуюся от испуга мать. На вид этому мальчику было лет десять, и он выглядел совсем по-другому: правильные черты лица, мягкие черные кудри и какая-то особая невозмутимая глубина в глазах, – точно он видел и понимал то, что неведомо другим.
      – Садитесь, – тихо сказала Тарсия детям, – будем ужинать.
      – Я могу поесть с вами? – спросил Мелисс. Женщина ничего не ответила. Она разложила тушеные овощи со свининой по трем тарелкам; себе не взяла и села, наблюдая за детьми. Мальчики притихли в присутствии незнакомца; не зная, чем объяснить его появление, не смели задавать вопросов.
      Мелисс ел жадно и быстро насытился. Он долго смотрел на Кариона, а потом тяжело произнес:
      – Нет, все-таки я ошибался.
      После ужина Тарсия отправила детей за перегородку, а сама не двигалась с места и ждала. Глаза Мелисса завороженно смотрели в одну точку.
      – Хороший у тебя дом, – медленно произнес он, – у меня никогда не было дома. – И неожиданно предложил: – Будь моей.
      – У меня есть муж, – осторожно произнесла молодая женщина, стараясь скрыть дрожь в голосе.
      Мелисс резко мотнул головой.
      – И где же он?
      – В армии Октавиана Цезаря. Он служит в коннице.
      – Впрочем, мне нет до него дела, – продолжил Мелисс – К тому же он наверняка редко приезжает в Рим. – Он подошел к Тарсии и легонько приподнял на ладони прядь ее волос – Там, на острове, получилось скверно, я понимаю. Знаю, что ты хорошая женщина, и больше не стану тебя неволить. Я всегда смогу достать деньги. Твои мальчишки не будут голодать. Подумай. Я сниму комнату где-нибудь по соседству и еще загляну к тебе.
      Тарсия стояла, опустив голову и едва удерживаясь от слез. От Элиара слишком давно не было вестей, она даже не знала, жив ли он… Деньги заканчивались, и молодая женщина с ужасом думала о предстоящей зиме.
      – Уходи, – сдавленным голосом попросила она.
      Вновь усмехнувшись, он встал и вышел за дверь. Карион тут же появился из-за перегородки, подошел к матери и совсем по-детски обвил ее шею руками. Молодая женщина дала волю слезам, чего обычно не делала при детях. Прижимая к себе Кариона, Тарсия мысленно повторяла одну и ту же фразу: «Как же все-таки жаль, что у тебя нет настоящего отца!»

      В последующие годы в истомленной войнами, грабежами и конфискациями Италии произошло много важных событий. Октавиан предпринял меры для искоренения разбоя и наведения порядка в стране, благодаря чему его популярность постепенно росла. Укреплению положения наследника Цезаря способствовали и успешные походы против постоянно тревоживших римские границы иллирийских племен: Октавиан храбро сражался в ряду простых легионеров и даже был ранен камнем в колено. Этому человеку приходилось нелегко: где-то там, в вышине, среди множества звездных громад, подобно красной звезде Каникуле (Сириус), согласно преданию, усиливающей жар солнца, сиял образ великого Цезаря, и, дабы стать первым среди всех и недосягаемым, он был вынужден следовать за этим светилом, пусть иногда – даже против своей собственной природы и убеждений. Благо прошли времена, когда, чтобы соответствовать званию правителя бессмертного Рима, приходилось беспрестанно стремиться в просторы мира, потрясая пространство размеренными шагами легионов и звоном мечей. В 723 году от основания Рима (33 год до н. э.) эдилом был назначен близкий друг Октавиана полководец Марк Агриппа, чрезвычайно богатый, честный человек, который восстанавливал на свои средства общественные здания, раздавал населению соль и масло, открывал бесплатные термы. Он ставил перед собой земные, понятные каждому цели, и главное – добивался их. Щедрые раздачи, дорогостоящие игры, долгожданный мир – плебеи были довольны. Куда более сложное положение царило в сенате.
      В те годы число сенаторов достигло тысячи, среди них встречались люди незнатные, даже не латинского происхождения, что не могло не возмущать представителей известных фамилий. В отличие от прежних времен, попасть в сенаторские списки не составляло большого труда – имелись бы деньги да связи. Новоиспеченные сенаторы были готовы следовать за кем угодно, лишь бы за ним стояла сила. Между тем приближался момент окончательного разрыва Октавиана с Антонием, и многие из членов сената колебались, не зная, к кому примкнуть. Парфянские походы Марка Антония оказались неудачными, и он вернулся в Александрию, к Клеопатре, на которой женился, разорвав с прежней женой, сестрой Октавиана, Октавией. Он завещал царице и ее детям огромные денежные суммы и колоссальные владения в Италии.
      В конце концов Октавиан решил выступить против Египта и объявил войну Клеопатре. Согласно его приказу, Антоний был лишен власти триумвира и консульства на следующий год. Пользуясь патриотическими настроениями населения, Октавиан привел к присяге италийских жителей и все западные провинции, а чтобы собрать необходимые средства, обязал состоятельных граждан сделать «добровольные» пожертвования и ввел всеобщий налог на ведение войны. В конце 724 года от основания Рима (32 год до н. э.) он пересек Адриатику во главе флота из четырехсот судов; всего же в его армии было восемьдесят тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч всадников.
      Решающее сражение произошло на второй день после календ септембрия 725 года от основания Рима (2 сентября 31 года до н. э.) при Акции, мысе в Амбракийском заливе. Марк Антоний был побежден и бежал обратно в Египет, вслед за Клеопатрой: большая часть его войска перешла на сторону Октавиана, у ног которого лежали некогда подвластные Антонию восточные провинции.
      Вскоре Октавиан был вынужден вернуться в Италию, поскольку там начался мятеж давно не получавших платы легионеров, и отбыл на Восток лишь в 726 году (30 год до н. э.) Он возвратился сначала на Самос, потом в Малую Азию, затем направился в Сирию, после чего намеревался появиться в Египте для решающей схватки со своим бывшим союзником и своевольной египетской царицей.
      …Полуденный солнечный свет ложился на дорогу сплошным золотым полотном, а застывшие по обеим сторонам горы казались совершенно безжизненными, они походили на развалины чьей-то гигантской гробницы. Далее простирались пригорные участки Сирии, где твердый каменный грунт сливался в огромные ровные площадки, кое-где состоящие из покрытых неглубокими оврагами обширных волнистых перекатов. И всюду – тяжелое слепящее солнце, запах раскаленных скал и отраженный свет, знойный туман и белая пыль.
      Шальные порывы сухого ветра разметали гривы лошадей, и не было слышно никаких звуков, кроме ровного стука копыт, да позвякиванья подвесок и блях из луженой бронзы на лошадиных сбруях – привычной музыки похода. Небольшой отряд выехал в разведку около получаса назад, и нужно было спешить, чтобы вернуться, пока не наступит необъятная черная ночь, – расстояния в этих пустынных областях казались несоизмеримыми с теми, к каким привыкли живущие в городах люди.
      Впрочем, что расстояния! Элиар усмехнулся и натянул поводья, чтобы придержать лошадь. Оглянувшись, он отдал приказ разделиться на два отряда – второму надлежало ехать по другой дороге.
      Расстояния… Зачастую он не помнил стран, по которым проходила армия, не говоря уже о городах и лицах людей, он жил ощущением величайшей силы, мощи той массы, которая не знала препятствий, к которой он принадлежал и которая увлекала его за собой. Мелкая известковая пыль, поднимаемая тысячами ног, смешиваясь с потом, оседала на лицах, превращаясь в некую маску, что делало их похожими друг на друга. Впрочем, не только это… Многие другие чувства и впечатления словно бы изгладились, истлели – стоило коснуться их мыслью, как они рассыпались в прах. Живым, реальным было только одно – бесконечная дорога и война.
      В 721 году от основания Рима (35 год до н. э.) Элиар был назначен помощником декуриона, а к 725 году дослужился до командира турмы, отряда из тридцати человек. В те времена подобные должности получали сравнительно молодые люди, и хотя Элиару, как человеку не латинского происхождения, было трудно продвинуться дальше, даже такое положение давало ряд преимуществ: более высокое жалованье, отдельную палатку, большую свободу действий внутри лагеря.
      Элиару исполнилось тридцать шесть лет, последние из коих он провел в военных походах, не имея понятия о том, что происходит в Риме, как живут Тарсия и мальчики. Пока армия находилась в Италии, он время от времени присылал ей короткие сообщения о том, что жив, и деньги, но потом это стало невозможным. А теперь он и вовсе не знал, когда попадет домой. Да и был ли у него отныне другой дом, кроме походной палатки?
      В 724 году от основания Рима (32 год до н. э.) он в числе других легионеров присягнул на верность Октавиану. Многие говорили, что война не продлится долго, но Элиар в это не верил. Как мрачно пошутил один солдат: «Кто сказал, что Марс может напиться крови? Ведь для него кровь все равно что для нас – вода».
      В конце концов никто особо и не ждал конца войны, война была их жизнью. Ждали другого – денег и наград. Перед началом похода против Антония и Клеопатры Октавиан обещал каждому легионеру по двадцать тысяч сестерциев сверх ежегодного жалованья в две тысячи. Элиар помнил, как во время выступления Октавиана перед войском один из легионеров спросил другого: «Где же он возьмет столько денег?» На что тот ответил: «Как где? В Египте! Там навалом золота. Говорят, даже дворцы золотые». В это Элиар тоже не слишком поверил. В мире может быть много несчастья и бедности, но собранные в одном месте несметные богатства – вряд ли. И все-таки он надеялся получить обещанную награду, иначе проделанный путь не имел бы смысла. Тогда Тарсия и мальчики смогли бы найти жилье получше, и Карион продолжал бы учиться… Он повторял себе это как нечто заученное, между тем как время постепенно стирало из памяти образы прошлого, памяти зрительной и – что страшнее – сердечной. К тому же здесь, вдали, он не чувствовал такой сильной ответственности за них…
      Нет, Элиар не сделался ни равнодушным, ни кровожадным, он слишком хорошо знал, что делать во время боя, чтобы зря распылять свои чувства, и всегда вполне осознавал близость, пожалуй, даже неизбежность смерти, осознавал слишком ясно для того, чтобы ее бояться.
      …Дорога стала ровнее, и отряд ускорил движение. Солнце сияло так сильно, что все вокруг казалось белым, и было некуда деться от этого странного бесцветного пожара. Совсем недавно, когда они проходили через Малую Азию, природа была другой: пышная растительность, сочная лазурь небес, живописные горы, а здесь…
      Время от времени кто-то вел наблюдение с возвышенных точек, и не далее как вчера вечером была замечена довольно большая группа мужчин: хотя они не шли строем, а двигались общей кучей, при них было оружие, и, похоже, они хорошо знали свой путь – он пролегал строго на восток. Если это были беглые рабы, их следовало казнить, если остатки вражеской армии, – взять в плен и допросить.
      Элиар увидел их первым – они укрылись в углублении скалы возле одной из тех подземных каменных ям, где скапливаются запасы воды из зимних дождей и растаявшего снега, – хотя оттуда явственно доносился дурной запах, эту воду все-таки можно было пить. Он насчитал не сто и не двести человек, а всего лишь с десяток; заметив конный отряд, они взялись за мечи, но отступать было некуда, и Элиар решительно крикнул:
      – Кто вы и куда идете?
      Они не ответили. Элиар велел своим подчиненным не приближаться и не вступать в бой: в этих странных незнакомцах было что-то настораживающее. Изнуренные лица, беспокойные взгляды – эти люди давно были в пути… Элиар разглядывал их оружие: на двоих были шлемы с забралом, какие не используют в армии, и короткие мечи, такие же, как у римские пехотинцев, но с гардами. В этих атлетически сложенных фигурах и позах полунападения-полузащиты ему почудилось что-то очень знакомое… Это были… гладиаторы! Элиар не верил своим глазам. Гладиаторы?! Но куда и зачем они идут?
      Он спешился.
      – Если сдадитесь без боя, вам сохранят жизнь! – необдуманно пообещал он.
      Ему не поверили. Быстро посовещавшись, незнакомцы решили сражаться. Элиар знал, что они не сдадутся: они привыкли к существованию на грани жизни и смерти, потому не слишком дорожили первой и почти не страшились второй.
      Вопреки ожиданиям, все решилось довольно быстро: гладиаторы еще прежде потеряли много сил, к тому же римских всадников было значительно больше. Четверых рабов схватили, остальные были убиты.
      Элиар подошел к одному из разоруженных пленников, которого держали два солдата, и приставил меч к его горлу.
      – Гладиаторы? Рабы?
      Тот презрительно молчал. В его взгляде не было страха, только безмерная усталость.
      – Чего их допрашивать здесь?! – не выдержав, воскликнул один из солдат. – Скажут все в лагере, под пытками!
      В тот же миг Элиар опомнился и опустил меч. И тогда раб вдруг сказал:
      – Ты меня не помнишь?
      Элиар вздрогнул. Сейчас он мог убить этого человека одним ударом, и никто не осудил бы его, но…
      Немного поколебавшись, Элиар сделал знак своим подчиненным, и те отошли подальше.
      – Стерегите остальных. Я хочу поговорить с этим человеком.
      Он отвел пленника в сторону. Они остановились под стеной из слоистого известкового камня. Казалось, гладиатор удивлен таким поворотом дел: по-видимому, он ожидал, что будет немедленно убит.
      – Кто ты? – с ходу спросил Элиар.
      – Я Тимей, а ты… Я забыл твое имя… Мы вместе были в гладиаторской школе, потом нас купил сенатор Аппий Пульхр для личной охраны. А после ты… исчез. Почему-то я часто тебя вспоминал. – Он говорил медленно, спокойно, устало. – Ты же наш, ячменник, верно?
      «Ячменник» – таким было презрительное прозвище гладиаторов, которых обычно обильно потчевали ячменем, поскольку считалось, будто этот злак способствует наращиванию мышц.
      Элиар молчал. Происходило что-то странное. Смещение событий и времени: казалось, он не понимал, как здесь оказался, – словно бы не было тех многих тысяч стадий, отмеренных его ногами за эти годы, исчезло ощущение бесконечности и тягучести времени. Он будто бы очнулся в определенной точке своего существования, очнулся после долгого сна, ощутив внезапно нарушившийся ритм жизни.
      – Не понимаю… – наконец произнес он. – Что вы здесь делаете?
      – Мы идем в Египет из Кизика к нашему господину, Марку Антонию, чтобы его защитить. Он готовил нас для игр в честь своих побед, но теперь мы знаем, что его дела плохи. Нам не удалось достать корабль, и мы решили идти пешком.
      – Вас что, всего десять?
      Тимей не отвечал, а между тем Элиара посетила мысль о том, что если бы его судьба сложилась по-другому, он мог бы оказаться здесь, в это же время, но не с римскими легионерами, а в составе гладиаторского отряда. Он и Тимей напоминали двух муравьев, которые ползли по одному и тому же стволу огромного дерева, но оказались на разных ветках.
      «Что же, собственно, изменилось?» – спросил себя Элиар. Сейчас ему казалось, что он всегда оставался тем, кем был изначально, – неважно, назывался ли гладиатором и сражался на арене, или участвовал в военных походах в составе римских легионов. Именно эта мысль и повлияла на его решение.
      – Предыдущие гонцы донесли, что вас много, – произнес он. – Вероятно, так и есть. Я вас отпущу, догоняйте своих и скажите, чтобы подождали в укрытии, – пусть пройдет наша армия.
      Он хотел спросить, доволен ли Тимей своей жизнью, но передумал. В конце концов, что решил бы его ответ? В каком-то смысле их судьбы казались на удивление похожими. Оба, что называется, были стадными существами, они не выбирали, как жить, какими убеждениями руководствоваться, добро и зло правили ими как некие посторонние силы, путем приказаний и запретов. Но сейчас он сам делал выбор. Сам ли сделал его Тимей, когда решил идти на помощь хозяину, или это сделала за него некая рабская привычка, которой он просто не смог воспротивиться?
      – Оставьте их, – сказал Элиар своим всадникам. – Эти люди не опасны. Пусть идут куда шли.
      Солдаты подчинились, не без недоумения, а возможно, и внутреннего протеста.
      Когда они повернули назад, Элиар произнес: – Я приказываю молчать. Мы никого не нашли. Второй отряд тоже не должен ничего знать. Сто сестерциев каждому из вас и внеочередной отпуск. – И прибавил вполголоса: – Все равно они не дойдут…
      Он едва ли не впервые употребил декурионскую власть в личных целях. Элиар был уверен в том, что солдаты не проговорятся: слишком многое в их жизни зависело от такого рода начальников, как он. Именно декурион назначал телесные наказания, определял объем выполняемых в лагере работ… Что касается гладиаторов, Элиар оказался прав: они не дошли до Египта, а были вынуждены сдаться перешедшему на сторону Октавиана наместнику Сирии.
      …Элиар ехал верхом, глядя в пустоту неподвижно висящего воздуха и ничего не видя вокруг. Впереди были тысячи стадий пути по обожженной солнцем Сирии и прекрасная Александрия с неподвижно висящим на небе золотым щитом солнца, пышными садами и древней белизною стен.
      После окончательного подчинения Египта Риму и превращения его в провинцию армия Октавиана надолго задержалась на Востоке. Легионеры очищали каналы и притоки Нила, проводили новые дороги. Вопреки римским обычаям Александрия не была отдана на разграбление; каждый солдат получил обещанную награду.
      …Приближался 727 год от основания Рима (29 год до н. э.) – год триумфов Октавиана, время составления новых сенаторских списков, начала истории принципата.
      Однажды утром Ливий доложили, что ее спрашивает какой-то юноша. Она была сильно занята и потому немного поколебалась, прежде чем выйти за ограду сада. С тех пор как Луция избрали сенатором, у нее оставалось очень мало свободного времени: в дом приходило много людей, которых нужно было принять подобающим образом, приходилось отдавать множество приказаний рабам, да и дети требовали внимания. Ливия привыкла сама присматривать за домом и детьми, не вполне доверяя управляющим и нянькам, потому ее жизнь подчинялась жесткому ритму. Она чувствовала ответственность и перед Луцием, который никак не ограничивал ее действий, всецело полагаясь на совесть и мудрость своей супруги.
      В тридцать четыре года Ливия давно не жила чувствами, жизнь больше не представлялась ей бесконечным полетом птицы с постоянной сменой впечатлений и неизменным ожиданием чего-то лучшего. Она примирилась с некоторыми неизбежными сторонами жизни и во многом утратила к ней вкус, но пока не жалела об этом.
      Стояла ранняя осень, было тепло, неподвижная листва на деревьях напоминала крошечные металлические диски. В мгновения, пока Ливия шла по дорожке, ее охватило чувство благодатного покоя и гармонии – теперь, в бесконечном круговороте дел, она приобрела способность сполна наслаждаться редкими минутами отдыха.
      У ворот стоял юноша лет пятнадцати-шестнадцати: увидев Ливию, он поздоровался со сдержанной улыбкой.
      Помедлив минуту, она с изумлением воскликнула:
      – Карион!
      Ей стало неловко оттого, что она не сразу его узнала. Три или четыре года назад Тарсия неожиданно перестала приходить к Ливий. Та порывалась узнать, что случилось с бывшей рабыней, но, к сожалению, так и не собралась это сделать. Время без видимых причин разлучило их, развело в разные стороны. Но теперь Ливия искренне обрадовалась приходу Кариона.
      – Идем! – позвала она, и они вошли в калитку.
      Ливия повела юношу в перистиль, где им не могли помешать, и по дороге исподволь разглядывала его. С еще не вполне оформившимся телом, по-мальчишески тонкими руками и ногами, он, тем не менее, держался по-взрослому серьезно, с достоинством. И в то же время в нем угадывалась очень привлекательная непосредственность и живость. Нежные, сияющие глаза, прекрасные черты лица. И эта милая вежливость, и светящийся умом взгляд…
      – Садись, – сказала Ливия, указав на скамью, и сама села рядом. – Я давно тебя не видела. Как ты поживаешь? Как твоя мать и Элий?
      – Они здоровы. Мама прислала меня узнать, можно ли ей прийти поговорить с тобой, госпожа Ливия.
      Щеки Ливий слегка порозовели.
      – Конечно, пусть приходит, я буду рада увидеться с ней. Вы живете там же?
      – Нет, теперь в другом месте. Нашли квартиру получше.
      – Вот как! А твой отец, Элиар, он вернулся? Что о нем слышно?
      – Ничего. Вот уже несколько лет мы не знаем, где он и жив ли вообще.
      Ливия внимательно посмотрела на собеседника.
      – Как же вы жили все это время? Твоя мать работала в мастерской?
      – Нет, не получалось… – Он слегка замялся, потом сказал: – Быть может, мама сама расскажет о себе…
      Карион выглядел растерянным и встревоженным, и Ливия прекратила спрашивать о Тарсии.
      – А как ты? – промолвила она – Окончил начальную школу?
      – И грамматическую тоже. За то, что я хорошо учился, мне подарили несколько книг.
      Ливия улыбнулась.
      – Ты пишешь стихи?
      – Да, – просто ответил он. – И прошу богов не отнимать у меня вдохновение.
      «Не отнимать! – подумала Ливия. – Каково! Многие были бы счастливы, если б боги подарили им хотя бы каплю…»
      Она продолжала изучать его лицо. В этом юноше угадывалось сознание какой-то особой свободы, стремление не к счастью и не к покою, а к возможности жить по своему усмотрению. Этим Карион напомнил ей Гая Эмилия. Хотя, кажется, Гай был изначально разочарован в жизни, тогда как этот мальчик явно верил в свою удачу. И вместе с тем в нем чувствовалась незащищенность, некая опасная для него открытость.
      – Боги уже сделали для тебя все, что могли, – сказала женщина, – они указали тебе путь. Пожалуй, стоит обратиться к людям. Конечно, тебе не избежать трагической борьбы с собой: таков удел всех смертных. А в остальном… мы должны тебе помочь. Ты что-нибудь прочитаешь… сейчас?
      Карион согласился – без смущения, но и без лишней гордости прочитал два недлинных стихотворения, и Ливия наслаждалась плавным течением певучих строк. Все очень просто, никакого нагромождения украшений, а главное – настроение, искренность и неожиданно «взрослые» переливы чувств.
      Ливия удивилась, как Тарсия смогла воспитать такого сына. Бывшая рабыня, пусть образованная, но… И как сумел этот мальчик написать такие стихи в трущобах Субуры! Не удержавшись, она задала вопрос и получила ответ:
      – Случается, мир, в котором мы живем, изменяется сообразно тем мыслям и чувствам, какие мы испытываем в данный момент…
      Женщина поняла: ему было даровано ощущение связи с неким другим, высшим миром, корни Кариона были там, а не здесь. И он знал то, что было скрыто от других людей; неутолимая жажда новых внутренних открытий и питала собой его творчество.
      Внезапно Ливия представила, как жестокая рука судьбы берет это прекрасное, живое и сбрасывает с невидимого пьедестала в грязь, смешивает с жестокой толпой. И если он утратит свой дар, то будет несчастен, поскольку никогда не забудет ощущения легкости мысли, полета души.
      Ливия была так очарована Карионом, что, забывшись, проговорила с ним более часа и под конец сказала:
      – Хочешь пройти в библиотеку? У меня много новых книг.
      Он радостно встрепенулся:
      – Сейчас? О, да, госпожа!
      – Прекрасно. Правда, я должна идти. Тебя проводит Аскония.
      Ливия вызвала рабыню и велела ей отыскать девочку. Дочь пришла довольно быстро и, остановившись, вопросительно посмотрела на мать. В раннем детстве они с Карионом играли вместе, но теперь она лишь холодно кивнула в ответ на его дружеское приветствие.
      Ливия сделала вид, что ничего не заметила. Она сказала Асконии:
      – Ты помнишь Кариона? Покажи ему библиотеку.
      Лицо девочки не дрогнуло; ничем не выразив своего неудовольствия, она пошла вперед по дорожке. Аскония всегда чутко улавливала разницу в положении людей и относилась к ним с той степенью уважения, какой они соответствовали. Ее серые глаза смотрели так, как будто видели человека насквозь, и в то же время ей не было дано постичь чего-то очень понятного и простого. Она была не по-детски рассудительна и серьезна, и иногда Ливий хотелось схватить дочь и растормошить. Маленький Луций был совсем другим.
      Пять лет назад произошло великое переселение: семейство Ребиллов переехало в более просторный и богатый особняк отца Ливий, а дом Луция сдали одному сенатору, который был родом из провинции и не имел жилья в Риме. Спустя год после рождения внука Марк Ливий без сожаления оставил службу и занялся воспитанием маленького Луция. Луций-старший, которому не хватало времени заниматься с сыном, охотно предоставил мальчика Марку Ливию, и дед сам учил внука грамоте, читал ему историю, прививал необходимые знания, делал полезные подарки: маленький меч, игрушечный щит, деревянную лошадку, а недавно купил ворона, которого они вместе учили говорить. Мальчик был жизнерадостный, веселый, шаловливый, его любили все, от мала до велика. Марку Ливию исполнилось семьдесят лет – возраст весьма почтенный для римлянина, но он был еще бодр, обладал хорошей памятью и ясным умом. С некоторых пор он мало интересовался политикой, считая, что его время прошло: почти все сверстники и соратники умерли, и сама форма правления государством стала иной. Он любил сравнивать себя с островком, который захлестывают волны чужой, незнакомой жизни: с каждым годом все меньше остается знакомой, привычной земли, по которой с детства ступали ноги.
      Что касается Луция, в последние годы он приобрел множество полезных знакомств и связей и уже не нуждался в помощи Марка Ливия. Он вошел в состав обновленного сената, поскольку все это время оставался на стороне Октавиана. «Я с тем, кто в Риме, управляет государством, а не развлекается с женщиной в Александрии», – презрительно говорил Луций. Он спокойно относился к разрушениям и войнам, считая, что падение и гибель чего-то прогнившего и древнего могут стать залогом новой, лучшей жизни и государственного строя.
      Некоторое время после ухода Кариона Ливия пребывала в состоянии почти безотчетного блаженства, как после приятного сна, и хотя потом это чувство прошло, память о нем осталась – она сохранила ее вплоть до того момента, когда пришла Тарсия.
      Гречанка явилась на следующий день – Ливия радостно приветствовала ее. Бывшая рабыня была неплохо одета и вовсе не выглядела нищей обитательницей Субуры. Ее волосы горели все тем же непроходящим, хотя и не слишком уместным пожаром, обрамляя поблекшее лицо, с которого словно бы стерлись отражения каких-то чувств.
      – Я не должна была приходить, это все из-за Кариона, – негромко произнесла гречанка, продолжая стоять, хотя Ливия давно пригласила ее сесть.
      – Куда ты исчезла? Почему перестала меня навещать?
      – Я приходила, но меня не впустили, – отвечала Тарсия. – Раб-привратник сказал, чтобы я больше не являлась в этот дом. Мол, господа не желают меня видеть.
      Ливия стиснула пальцы. Вне всякого сомнения, это было сделано по приказу Луция.
      – И ты поверила, что я… Тарсия покачала головой:
      – Нет, не поверила, но у меня не было никакой возможности тебя увидеть. Не могла же я целый день стоять у ворот, да и идти против твоего мужа…
      – Понимаю. Не будем об этом. Лучше скажи, как ты жила?
      – Плохо… в основном. Два года назад, если помнишь, была суровая зима: мы сильно мерзли, потому что не хватало денег на топливо. Крысы бегали по полу, не боясь нас… Мы не успели попасть в списки тех, кто имеет право на даровой хлеб, потому в начале зимы почти голодали. А потом мальчики заболели какой-то непонятной болезнью с сыпью по всему телу и еле выжили. От Элиара не было никаких вестей, и он перестал присылать деньги. Я не смогла устроиться в мастерскую, да и как бы мальчишки стали расти без присмотра, особенно Элий… Я просто не знала, что делать.
      Гречанка замолчала, и Ливия поняла: она думает о том, о чем будет рассказывать дальше. Да, Тарсия вспоминала, вспоминала, как металась по всей Субуре, пытаясь найти хоть какого-нибудь лекаря, а потом и сама заболела. Ее тело пылало от жара, в голове была пустота, руки ослабли, ноги подгибались, и наконец она слегла.
      Она принялась говорить, а Ливия сидела, не шелохнувшись, и слушала. Гречанка говорила спокойно, но каким-то безнадежным тоном, и Ливия со щемящим чувством глядела на столь знакомую горестную нежность губ и пронзительное выражение глаз своей бывшей рабыни.
      – Да, этот человек привел врача и какую-то женщину, которая ухаживала за мной и за мальчиками, пока я не встала. Я была так слаба, и во мне оставалось так мало жизни, что я просто не могла сопротивляться тому, что меня окружало. А потом я подумала, что мне нужны деньги для Кариона, я должна выучить моего драгоценного мальчика, иначе потеряю всякое право называться его матерью. И мне становилось так страшно при мысли о том, что дети будут голодать… У меня была возможность избавить их от этой угрозы. Я только сказала Мелиссу, что не хочу жить с человеком, который занимается какими-то темными делами, – ведь у меня растут сыновья. Тогда он с усмешкой приподнял мою голову за подбородок и долго смотрел в глаза, а когда пришел в следующий раз, то сказал, что устроился смотрителем хлебных складов на берегу Тибра.
      – Он жестоко обращается с тобою?
      – Нет. И ничего для себя не требует. Нехитрый ужин, простая одежда, ну и… Хотя, случается, неделями не прикасается ко мне. Мы мало разговариваем. Я не слишком хорошо понимаю, зачем ему нужна, да он и сам едва ли это знает. Иногда он сидит и смотрит в одну точку, и словно бы о чем-то думает с таким выражением лица, что к нему боишься подойти.
      Ливия поднялась с места и вновь с силой сплела пальцы.
      – Веселая у тебя жизнь! А дети? Как ко всему этому относятся твои мальчики?
      – Карион многое понимает… Без денег Мелисса он не окончил бы грамматической школы, не читал бы книг. Мелисс не подает виду, но ему нравится этот мальчик. И он никогда не спрашивает, зачем мне деньги, просто дает и все. Он к ним равнодушен. Он равнодушен… ко всему. – Она помолчала, потом тяжело произнесла: – С Элием сложнее, он избегает Мелисса, старается поменьше бывать дома, и мне трудно с ним сладить.
      Немного помедлив, Ливия задала неизбежный вопрос:
      – А если вернется Элиар?
      На что гречанка произнесла жестко и сухо:
      – Зачем мне думать об этом, госпожа? – А после резко перевела разговор на другое: – Если ты помнишь, я пришла из-за Кариона.
      – Конечно. И у меня есть кое-какие мысли. Не знаю, получится ли то, что я задумала. Мне нужно немного времени. Придется съездить в Афины. Вместе с твоим сыном. Но сначала я должна поговорить с Луцием.
      – Я еду в Афины! – сказала Ливия мужу, когда они остались одни после ужина. – И, если позволишь, возьму с собой Асконию. Луций еще мал, а ей будет полезно побывать в Греции.
      Луций-старший молча смотрел на жену, не выказывая ни удивления, ни возмущения. Ему исполнилось сорок семь лет, и в заметно поредевших русых волосах сверкали серебряные нити, а резкие линии вокруг рта придавали его лицу презрительное высокомерное выражение.
      Ливия говорила, а он терпеливо слушал. Потом спокойно произнес:
      – Зачем тебе это нужно?
      Ливия беспомощно пожала плечами. Она не слишком хорошо представляла, как продолжать разговор. Внезапно ее взгляд упал на стенную живопись, изображавшую ветви лавра и лебедей – священных птиц Аполлона.
      – Взгляни, разве не искусство создает вокруг нас второй мир, населенный героями и богами, изображающий действительность так, как угодно нам самим? И если я вижу перед собой нечто созданное богами для радости людей, и могу спасти это чудо…
      Луций усмехнулся:
      – Вот пусть об этом и позаботятся боги.
      – Боги не смогут устроить Кариона в риторскую школу.
      – Ты – тоже, – веско заметил Луций.
      – Почему? Он родился свободным. Он римский гражданин. Его пропуск в высший мир – стихи. В Афинах еще остались люди, ценящие настоящее искусство. – И поскольку Луций продолжал молчать, спросила: – Разве тебя не волнует поэзия?
      Он пожал плечами.
      – Я все понимаю… умом. Но не более того. Наверное, я просто иначе создан. – И, видя выражение ее глаз, прибавил: – Полагаю, в этом деле, как и в любом другом, все решают деньги. Я бы хотел, чтобы было иначе, но… это именно гак. Потому если для тебя так важно принять участие в судьбе этого юноши, бери любую сумму и поезжай в Афины. Я не против, и мне не жаль денег. Только не требуй от меня чего-то большего.
      Ливия медленно прошлась по залу, пристально вглядываясь в полумрак стен. Потом резко повернулась к мужу.
      – Я давно собиралась спросить, Луций… Ты получил в жизни все или почти все, что хотел. Ты чувствуешь себя счастливым?
      – Да, – медленно произнес Луций, – у меня, и правда, есть все.
      И хотел добавить: «Кроме радости в сердце». Но не добавил. Огорчало ли его это? Нет. Впрочем, иногда Луций представлял, как идет по солнечным улицам Рима рядом со взрослым сыном, кивая в ответ на почтительные приветствия знакомых, и его душу охватывало чувство какого-то возвышенного предела, предела земных надежд и мечтаний.
      Он не ответил на вопрос Ливий. Вместо этого сказал:
      – Я против того, чтобы ты брала с собой Асконию. Девочке тринадцать лет, она почти невеста, ей не стоит общаться с сыном какой-то вольноотпущенницы.
      – Я хочу, чтобы она повидала мир, прежде чем выйдет замуж, – возразила женщина. – А Карион так хорошо воспитан, что знакомство и общение с ним не может никому повредить. К тому же Аскония как дочь сенатора должна что-нибудь знать о простом народе.
      В последних словах Ливий прозвучала ирония, но муж не успел ответить: двери распахнулись, и в комнату с радостным криком вбежал Луций-младший.
      – Отец! Мама! Каст произнес первое слово! Мы его научили – я и дедушка!
      Его глаза блестели, он с улыбкой поворачивался то к Ливий, то к Луцию. Следом за мальчиком в атрий вошел довольно посмеивающийся Марк Ливий. Хотя его волосы совсем поседели, а лицо избороздили морщины, он держался прямо и гордо и улыбался странной, тихой, счастливой улыбкой, в которой был отсвет грусти, порожденной неким глубоким пониманием жизни. Прекрасные седины отца, сливаясь с белизною тоги, придавали его облику особое величие.
      – Возможно, скоро Каст выучит столько же изречений мудрецов, сколько знаешь ты! – сказал Марк Ливий.
      Луций с улыбкой положил руку на плечо мальчика: в этом жесте была любовь и скрытая гордость. По спине Ливии пробежал холодок. Она, не отрываясь, смотрела на своего сына. У него были зеленовато-карие глаза и темно-каштановые волосы, как у нее самой, но… В его облике проглядывало еще что-то, чего не замечали другие люди: для них мальчик был частью мира, который они видели таким, каким хотели видеть.
      Когда-то она, зная наверняка, что Луций-младший – сын Гая Эмилия, испытывала сладкое чувство превосходства и мести, но с годами все изменилось. Правду знала она одна и мучилась тоже – она одна. Есть вещи, на которые не распространяется влияние смертных; взвесив все на таинственных весах своей совести, Ливия поняла, что никогда не сможет открыться никому из тех, кто сейчас присутствовал рядом.
      «Залог свободы – власть человека над самим собой», – так говорил ее отец. В какой-то момент она не совладала с собою и – оказалась в плену. Видеть, как растет этот мальчик, не знающий настоящего отца, и наблюдать, как радуется Луций, не подозревающий, что столь обожаемый им ребенок не его сын, – порой это было невыносимо.
      Когда они с Луцием прошли в спальню, он неожиданно взял жену за украшенные парными браслетами запястья и несильно сжал.
      – И все-таки я не хочу, чтобы ты уезжала!
      – Почему? – растерянно пробормотала Ливия. – Я буду отсутствовать не слишком долго, вы вполне справитесь без меня. Я дам указания управляющему и потом…
      – Как бы быстро ты ни вернулась, я успею соскучиться, – перебил Луций. Его голос прозвучал неожиданно мягко. – Без тебя дом пустеет. В нем – твоя душа. Ты не должна его покидать. И не должна оставлять меня.
      Ливия вздрогнула. В ее жизни не раз случались моменты, когда она словно бы смотрела в глаза сфинкса.
      «Я еду в Афины по делам, – сказала она себе. – С момента нашей последней встречи с Гаем Эмилием прошло девять лет: отныне между нами не может быть ничего, выходящего за грань обычных дружеских отношений».

      Вопреки ожиданиям Афины встретили их ненастьем. Вдали слоились свинцово-серые волны, порывистый ветер гнал по низкому небу рваные облака, сквозь которые иногда проглядывало солнце.
      Ливия стояла на потемневшем от влаги песке, и ей в лицо неслись потоки прохладного воздуха. Но ей было хорошо здесь, вдали от Рима, в другом мире, – на лице застыло выражение отрешения от всего, чем она жила всего лишь несколько дней назад.
      Позднее она поднялась по петляющей меж высоких скал тропинке наверх и смотрела на город, на словно бы сделанные из кости храмы – их белизна неуместным образом выделялась на фоне общего туманного пейзажа.
      И все-таки сейчас эти картины были ближе ее сердцу, чем все то, что она видела в последние месяцы своего пребывания в Риме.
      Ливия вспоминала трехдневный триумф Октавиана, торжественное шествие колесниц и повозок, и носилок с военной добычей. Луций находился в числе сенаторов, идущих во главе процессии с оливковыми венками на головах, она же с отцом и детьми стояла среди тех, кто, сияя белыми праздничными одеждами, толпился вдоль украшенных хвойными ветвями и венками улиц и на площадях и осыпал путь триумфатора цветами.
      Октавиан был одет в затканную золотом пурпурную тогу, над его головой держали золоченую корону. «Словно сам Юпитер Капитолийский!» – восхищенно прошептала какая-то женщина. И толпа – море рук и голов – оглашала небо неистовыми воплями, она была чудовищна и полна жизни: казалось, жужжат какие-то гигантские пчелы. В этом хаосе воистину было что-то олимпийское! Но Ливия знала: спроси любого из восторженных зевак, чему он, собственно, радуется, тот бы ничего не ответил. И тем не менее она не могла не признать, что в те дни в Риме витал дух чего-то божественного, великого, и дело было не в грудах оружия и золота, не в движущейся громаде великолепного шествия – Ливия чувствовала, как словно бы сотрясается сущность неких старых устоев и зарождается что-то новое. О том же говорили Луций и отец.
      Но сейчас она не желала ни великого, ни божественного, ей хотелось вечной и священной, как огонь и вода, простоты, и она нашла ее здесь, на берегу Фалеронского залива.
      В последующие дни погода наладилась, и они смогли купаться. Уходили с утра, взяв с собою еду, и возвращались к вечеру. Купались, загорали, играли в камешки, бродили по берегу в поисках красивых раковин… Рабы-телохранители поджидали за скалой. Карион тоже плавал там, а потом возвращался к Ливий и Асконии. Как и следовало ожидать, горячее греческое солнце растопило внешний лед, и через несколько дней Аскония с заливистым хохотом носилась по мелководью вместе с Карионом, ловила крабов, лазила по камням и сооружала крепости из песка. Она забыла о том, что нужно следить за собой, казаться независимой, рассудительной и серьезной, и Ливия с улыбкой наблюдала за своей дочерью. А однажды застыла, глядя на Кариона: он стоял в нескончаемом потоке струящегося с небес золота, словно за огненной завесой, по его телу стекал свет, он пронизывал его и ласкал, и юноша казался сошедшим на землю богом. На мгновение в душу Ливий проникла мрачная тень, и остаток дня ее преследовала мысль: «Может ли прекрасное существовать в повседневности? Не погибнет ли оно под гнетом реальности – ведь крылья юности не вечны?»
      Спустя неделю она собралась с силами и отыскала Гая Эмилия Лонга. Это было нетрудно: он преподавал все в той же школе, у грека Бианора.
      …Ливия шла по солнечным улицам в сопровождении рабынь; в вышине с радостным криком носились птицы, и роскошные кроны деревьев шелестели от легкого ветра. Она представляла, как ученики сидят под оплетенной виноградом решетчатой крышей (стояли календы октобрия, и было еще тепло, почти жарко), положив на колени дощечки для письма, и слушают речи Гая. Потом один из юношей встает и пытается подражать учителю или даже состязается с ним. А Гай ненавязчиво поправляет его и смотрит с радостной, чуть снисходительной улыбкой…
      Созданная ее воображением картина не так уж сильно отличалась от действительности. И Гай Эмилий вышел ей навстречу с такой улыбкой, какую она и представляла себе, думая о нем. И когда он взял ее за руки и, глядя в глаза, притянул к себе, женщине почудилось, будто они расстались несколько дней назад. Хотя на самом деле прошло девять лет.
      Он миновал тот противоречивый период, когда человек незаметно и в то же время явно переходит от молодости к зрелости, и теперь вид тридцатидевятилетнего Гая Эмилия смутил и озадачил Ливию. Это был он и не он – на нее смотрели его глаза, и в то же время во всех чертах появилось что-то незнакомое, будто он надел, хотя и похожую на прежнюю, но все же другую маску. И тут ей пришло в голову, что Гай, наверное, тоже видит ее изменившейся и постаревшей, но при этом в выражении его лица нет замешательства и испуга.
      – Ты по-прежнему здесь? – промолвила Ливия, пытаясь скрасить первые, неловкие минуты их встречи.
      – Да, здесь. Жду тебя. – Он не рисовался, говорил совершенно серьезно и – так, будто они простились совсем недавно. Он вовсе не казался удивленным, и в этом было что-то странное.
      – Мы можем поговорить?
      – Конечно. Сейчас я отпущу учеников на обед, а ты… посидишь со мной.
      Гай удалился легким шагом и вскоре вернулся. Мимо прошло несколько хорошо одетых юношей. Они с любопытством посмотрели на Ливию.
      Гай повел женщину в обход ограды, и они сели на плоский камень. Отсюда были видны группы белых домиков с садами, тянувшиеся вдоль извилистой улицы, и сложный узор зелени, образованный массой виноградников, оливковых деревьев и сосен.
      Гай поставил на колени плетеную корзинку, в которой были сыр, испеченные на железных листах пирожки с творогом, какие любили готовить греческие женщины, и кисть винограда. Он предложил Ливий разделить с ним трапезу, но она отказалась: ей было неприятно сознавать, что эту еду собирала и готовила для Гая его жена.
      – В твоей жизни что-нибудь изменилось? – спросила она.
      – Как видишь, нет, – сказал Гай и протянул ей виноград.
      – Ты по-прежнему женат?
      – Да.
      – У тебя есть дети?
      – Нет.
      Его улыбка показалась Ливий приклеенной, неживой.
      – И ты доволен своей жизнью?
      – Доволен ли я? – переспросил Гай. – Знаешь, в последние годы я вообще не слишком много думаю о жизни – чтобы не пропало желание жить. И я перестал замечать время, вспоминаю о нем лишь тогда, когда случайно встречаю своих повзрослевших учеников. Ты-то, наверное, живешь иначе. Расскажи о себе.
      Гай взял Ливию за руку, и в то же самое время его взгляд особым образом задел ее душу.
      – Что говорить? – с нарочитой небрежность произнесла она. – Моя жизнь – это моя семья. Луций избран в сенат, отец теперь живет с нами, Асконии уже тринадцать лет – она тоже приехала в Афины. Еще у меня есть сын, ему недавно исполнилось восемь.
      Потом немного рассказала о событиях в Риме. Гай молча слушал, и Ливия не могла понять, интересует его это или нет. А после, собравшись с духом, изложила цель своего приезда. Когда она закончила, Гай сказал:
      – Зная тебя, я мог предположить, что ты обратишься ко мне с необычной просьбой, но никак не думал, что ты станешь просить о невозможном. Ты хочешь, чтобы я, пусть формально, усыновил совершенно чужого для меня юношу, которого никогда не видел, дал ему свое имя…
      – Ты его увидишь, – спокойно произнесла Ливия, – но сначала прочти вот это. – И протянула папирус.
      Гай нехотя взял и принялся медленно читать. Ливия сидела, не шелохнувшись, и ждала. Было очень тепло, по лицу и рукам блуждали зеленоватые тени, и рядом находился мужчина, который некогда был так любим ею и который ей больше не принадлежал. Ливия старалась не думать о своих чувствах. Пусть все остается как есть: тени и солнце, тепло и ветер и по-прежнему красивые, только чуть более суровые черты лица Гая, и это серьезное выражение глаз и… О нет!
      Он поднял голову, оторвавшись от текста, и посмотрел на нее. Ливия с трудом совладала с собой.
      – Чем я могу помочь человеку, который пишет такие стихи?
      – Ты думаешь, он талантлив, да? – подхватила Ливия.
      – Тут не над чем задумываться: просто читаешь и чувствуешь – это прекрасно!
      – Имя, Гай, повторяю, ему нужно имя. И еще – образование в такой школе. Он не будет бродячим философом и поэтом, он будет…
      Она замолчала, умоляюще глядя на него.
      – Почему ты решила обратиться ко мне, бедному ритору? Ты живешь в Риме, вращаешься в сенаторских кругах…
      – Не иронизируй, Гай! Я обратилась к тебе потому, что ты – это ты. И еще… – Она замялась. – Мне кажется, если б ты имел сына, он был бы именно таким… как Карион. В нем есть какое-то неуловимое сходство с тобой… Не беспокойся, он не станет добиваться наследства!
      – О чем ты говоришь! – с досадой промолвил Гай и надолго замолчал.
      Женщина знала: он думает о чем угодно, но только не о том, что не имеет денег и почти никакого имущества.
      – Приходи ко мне завтра, – сказала она, – я приглашаю тебя на обед. Вместе с твоей женой.
      Гай покачал головой:
      – Это невозможно. Клеоника сразу поймет, что между нами что-то было.
      – Было? – медленно повторила Ливия.
      – И есть, – добавил он, заметив ее взгляд. Женщина сделала паузу:
      – Тогда приходи один.
      – Хорошо, – согласился Гай и поднялся с места. Ливия тоже встала. Он положил руки ей на плечи, но женщина отстранилась и промолвила с неожиданным упрямством:
      – Я должна сказать, Гай: я заранее решила, что не стану с тобой спать.
      – Конечно, – ничуть не удивившись, промолвил он с интонацией и взглядом, которых она не поняла.
      Потом спросил:
      – Тебя проводить?
      – Нет. Меня ждут рабыни. Иди к ученикам. Так ты придешь завтра?
      Он улыбнулся:
      – Приду. Скажи, как тебя найти.
      …Остаток дня Ливия посвятила размышлениям о том, какие блюда приготовить к завтрашнему обеду. В конце концов она решила подать морскую рыбу под соусом, устрицы, соленые маслины и белое вино. На десерт – печеные каштаны и миндаль в меду.
      Ливия велела поставить стол и ложа в саду, под образованной сплетением ветвей естественной крышей: ей казалось, в такой обстановке обедающие должны были чувствовать себя легко и непринужденно.
      Согласно правилам вежливости, Гай Эмилий явился чуть раньше назначенного времени. Ливия удивилась: он пришел в тоге и выглядел и держался как настоящий римлянин. Согласно греческим обычаям, хозяева и гость омыли руки и сняли обувь, но венков не надели и возлияний совершать не стали. Поначалу разговор не клеился. Аскония молчала, как и было положено младшей по возрасту, да к тому же девочке, Карион не привык присутствовать на таких обедах и смущался, а Ливию отвлекали обязанности хозяйки. Больше всех говорил Гай Эмилий. Рассказывал о школе, о жизни в Афинах, о храмах, о людях и о богах… А в середине их скромного пира встал и прочитал отрывок из «Одиссеи»:
 
…великая сердцу утеха
Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду
Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как гости
Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом
Пышно покрытыми; как из кратер животворный напиток
Льет виночерпий в кубках его опененных разносит.
Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.
 
      Он сам предложил Кариону прогуляться по саду, а вернувшись, незаметно кивнул Ливий. Под каким-то предлогом она позвала его в дом, и Гай задумчиво произнес, глядя в окно на расстилавшийся в полуденной тишине сад:
      – Я немного побеседовал с ним и могу сказать: необычный мальчик. Мы говорили о произведениях, которые он читал, и он обмолвился: «Бывает, когда закончишь читать хорошую книгу, тебя охватывает близкая к отчаянию грусть, потому что кажется, будто прожил еще одну жизнь».
      – Пойми, – промолвила Ливия, – Я хочу, чтобы ты сделал это не ради меня, а ради Кариона.
      Гай Эмилий надолго замолчал. Он думал, и Ливий вдруг захотелось, чтобы он повернулся и сжал ее в объятиях. Тогда она забыла бы о данных себе обещаниях и растворилась в том, что чувствовала. Но Гай не двигался и продолжал смотреть в окно. Потом сказал:
      – Интересно, кто его настоящие родители? Где Тарсия подобрала этого мальчика? На овощном рынке, у колонны, где обычно оставляют младенцев?
      Ливия подошла к нему и посмотрела в глаза.
      – Что касается Кариона, я хочу быть честной до конца. Ты помнишь куртизанку Амеану?
      – Амеану? Я не видел ее много лет, но… да, я ее помню. При чем тут эта женщина?
      – Амеане не был нужен ребенок, и она отдала его Тарсии. Это ее сын. А отцом может быть кто угодно, даже сам Цезарь. Кажется, к ней приходили только знатные люди.
      – Те, у кого имелось достаточно денег, – поправил Гай и покачал головой. – Сын Амеаны! Кто бы мог подумать! Он знает?
      – Нет. Быть может, что-то помнит – Тарсия взяла его к себе, когда ему было года три, – но считает ее своей матерью.
      – А Элиара?..
      – Не знаю. Тарсия говорит, ей кажется, Карион всегда догадывался, что Элиар ему не отец. Элиар больше любил другого мальчика.
      – Любил? – повторил Гай Эмилий. – Элиар погиб?
      – Не знаю. От него очень давно нет вестей.
      – Очень давно? – В голосе Гая слышалось удивление – Ах, да, ведь прошло много лет…
      Они помолчали. Потом Ливия сказала:
      – Кариону повезло. Тарсия образованная женщина, и хотя они жили в бедности, сделала все для того, чтобы он стал таким, каким стал.
      – Трудно что-то сказать, – заметил Гай. – Ведь ему всего шестнадцать. Сейчас он уверен в том, что держит в руках нить своей будущей жизни, но так ли это на самом деле? Все может измениться. Дар исчезнет – и что тогда? Ведь на его пути еще не встречалось серьезных препятствий!
      Ливия не стала отвечать на вопрос. Вместо этого промолвила:
      – Вы чем-то похожи, ты не находишь? Я имею в виду не внешне, а…
      Гай усмехнулся:
      – Мне всегда казалось, никто из людей не сможет меня понять, и я не слишком к этому стремился, а Кариону, напротив, хочется быть понятым. – Он взял Ливию за руку, легонько сжал ее пальцы и неожиданно произнес: – Я изменился. Прежде умел смотреть на мир только своими глазами – теперь учусь видеть жизнь глазами своих учеников.
      – Так ты согласен? Я заплачу за обучение и дам Кариону денег на все расходы. Оставлю раба-грека, чтобы он ему помогал.
      Гай чуть заметно поморщился:
      – Дело не в деньгах. Я должен посоветоваться с Клеоникой. Что она скажет, если узнает об этом усыновлении?
      – Объясни, что Кариону нужно только твое имя. Тебе же известно, такие случаи нередки.
      Он задумчиво покачал головой:
      – Не знаю, не знаю…
      – Почему у вас нет своих детей? – осмелилась спросить Ливия.
      – Потому что я так решил, и можешь больше не спрашивать! – резковато ответил он. – Карион хочет получить имя, а мой настоящий сын, полагаю, нуждался бы в чем-то большем, в том, чего я никогда не смогу ему дать. Неужели ты не видишь, что перед тобой только тень прежнего Гая Эмилия Лонга?
      – Не вижу, – твердо произнесла Ливия и прибавила: – А твоя жена? Ты считаешься с ее желаниями?
      – Я объясняю ей то, что могу объяснить.
      – И она понимает?
      – Если б не понимала, не жила бы со мной.
      Ливия решила прекратить этот разговор. Она могла бы спросить, почему его до сих пор угнетают давние потери? Разве он был частью того, что утратил? Но она слишком хорошо знала ответ Гая: пришло время, и он понял, что его жизнь – след на воде, что он не несет в себе ничего, кроме разочарования в самом себе… Женщина вздрогнула. Ей казалось, он существует вне своей прошлой жизни, вне былых чувств, любви к ней, Ливий. Что-то размазалось, стерлось, как на старой фреске, застыло и уже не менялось, не пленяло яркостью, не тревожило душу. Да, он все помнил, и она была дорога ему, но…
      – Как тебе моя дочь? – спросила женщина, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей.
      – Мне кажется, она мало похожа на тебя.
      – Что ж, возможно, это к лучшему.
      Ливия ждала, что Гай заговорит о ее сыне, но он ничего не сказал, и она испытывала странную смесь облегчения и разочарования.
      «У твоего ребенка есть все, – с горькой усмешкой подумала Ливия – Даже любящий отец». И внезапно ужаснулась, поняв, что отняла у Гая сына и расчетливо, разумно подарила его Луцию. Тарсия была права: она поступила жестоко не только по отношению к мужу – она несправедливо наказала и того, чье имя было начертано в ее сердце рукою богов…
      …Гай Эмилий велел Кариону явиться в школу. Ливия не очень удивилась бы, если б узнала, что Гай ничего не сказал Клеонике: не смог. Он просто привел юношу к Бианору и странно смутился, когда пожилой грек неожиданно произнес:
      – Твой сын?
      – Почему ты так говоришь? – встревожился Гай.
      – Вы похожи, – спокойно произнес хозяин школы, и тогда все окончательно решилось.
      – Смотри, чтобы, научившись говорить, ты не разучился думать! – произнес Бианор обычное напутствие, и Карион вошел во двор школы.
      …Через несколько дней Ливия и Аскония возвращались в Рим. Женщина молчала, глядя на колоннаду громоздившихся вдали гор, воздвигнутых богами словно бы в ознаменование своего могущества, и ей казалось, будто она оставила в Афинах что-то очень дорогое: свои истинные чувства, свои последние мечты. Хотя теперь… наверное, им не было приюта и там. Карион легко расстался и с Асконией, и с нею, он думал только об учебе и о новой жизни, да и в прощальном взгляде Гая Эмилия Ливия не заметила особого сожаления. Эти двое еще не поняли, что в каком-то смысле обрели друг друга. Им с Асконией не было места в таком союзе.
      Неожиданно девочка нарушила молчание:
      – Правда, что отец скоро выдаст меня замуж?
      Ливия удивленно повернула голову и встретила растерянный взгляд жемчужно-серых глаз дочери.
      – Я ничего об этом не слышала. Думаю, что не скоро: ты еще очень молода. В любом случае он спросит твоего согласия.
      – А Карион вернется в Рим?
      – Надеюсь, – сказала Ливия и ласково погладила волосы дочери.
      …Приехав домой, она обнаружила мужа лежащим в постели: оказалось, два дня назад, во время заседания сената у него сильно заболело сердце, и он был вынужден покинуть курию. Спешно вызванный врач велел Луцию провести несколько дней в полном покое.
      Она прошла в спальню, не снимая дорожной одежды. Увидев жену, Луций приподнялся на локте.
      – Что произошло? Это очень серьезно? – встревоженно произнесла Ливия, присаживаясь возле ложа.
      – Нет, – сказал Луций и опустил голову на подушку.
      – Но прежде такого не случалось!
      – Было, только давно. В детстве я не мог бегать и прыгать, как другие. А потом все вроде бы прошло, ведь я даже служил в армии.
      – Тебе нужно поберечь себя, – заметила Ливия. Луций покачал головой. Ему была приятна ее забота.
      – Завтра встану. Слишком много дел.
      Ливия вышла, но вскоре вернулась и просидела в спальне до вечера. Они спокойно говорили. Луций мало спрашивал о поездке в Афины, и Ливия тоже не слишком много об этом рассказывала. Едва ли не впервые она была довольна тем, что все сложилось так, как сложилось. Как бы она чувствовала себя сейчас, если б нарушила данное себе обещание и бросилась в объятия Гая Эмилия? В конце концов, ее дом, ее семья были здесь, и она совершенно искренне не желала Луцию зла. Больше ей незачем ездить в Афины: она приняла посильное участие в судьбе Кариона, а что касается Гая Эмилия – отныне ей было достаточно знать, что он жив, и у него все в порядке.
      …Элий шел по Эсквилину, по так называемому Кривому кварталу и жевал только что купленную в одной из открывшихся на рассвете пекарен горячую лепешку. Он убежал на улицу спозаранку, не позавтракав, поскольку опасался, что мать поручит ему какую-нибудь домашнюю работу. Постепенно светлело, и Рим просыпался: из мрака вырастали серые очертания домов, в окнах, доселе манивших вглубь своей черной пустоты, загорался свет. От камней мостовой пахло сыростью и гнилью: жители этого квартала не были озабочены тем, куда выливать помои.
      Элию исполнилось тринадцать лет, он окончил начальную школу, и поскольку не проходило дня, чтобы его не секли за дурное поведение и нерадивость в учении, никому не приходило в голову заставлять его продолжать образование. Он одинаково ненавидел писать стилосом на навощенных дощечках, по которым скользила рука, и на папирусе – разведенными водою чернилами, которые брызгали и растекались. Зато ему нравилось носиться по улицам хоть в жару, хоть в холод, когда под ногами разбивались замерзшие лужи, шляться по рынкам, стягивая сладости из-под самого носа зазевавшихся торговцев, бежать за сенаторами по площади, громко распевая непристойные песенки, дразнить бродячих предсказателей и философов. Излюбленным занятием Элия и его приятелей было намазать монетку смолой, приклеить ее к камням мостовой и наблюдать, как какой-нибудь мелочный ремесленник с проклятиями отдирает ее от камней. Еще они забирались на крышу инсулы и швырялись камешками в прохожих или старались забрызгать грязью тогу незадачливого клиента. Элий часто приходил домой в царапинах и синяках, потому что лез в драку с любым, кто пытался его задеть.
      Но теперь наступило другое время. Товарищи детских проказ и игр помогали своим отцам в мастерских, обучались ремеслу, а он… Он бесцельно бродил по городу, глазея на все что ни попадя, и сегодня вновь забрел в лощину между Палатином и Адвентином, где обычно состоялись бега. Ровную и широкую дорогу окаймляли пологие холмы, они представляли собой естественный амфитеатр, где обычно располагались зрители, – там были установлены деревянные и каменные сидения.
      Неподалеку располагались конюшни, и Элия неуловимо тянуло сюда: он наблюдал за работой конюхов, ремесленников, чистильщиков колесниц, его привлекала красота лошадей – он любовался игрою их стальных мускулов под матовой кожей, неукротимой порывистостью и грацией движений. Иногда его прогоняли, в другой раз не обращали внимания. Для него же их разговоры, особые словечки были как глоток свежего воздуха.
      Около полудня, когда Элий уже собрался уходить, какой-то человек подошел к нему, взял за плечо и резко повернул к себе:
      – Что ты тут шляешься?
      – Разве нельзя? – огрызнулся Элий, не собираясь убегать.
      – Если надумал что-нибудь стянуть… – начал человек, но мальчик перебил:
      – Я просто смотрю.
      – Нравится? – усмехнулся мужчина.
      И Элий признался:
      – Да.
      Они внимательно поглядели друг на друга. Собеседнику Элия было лет сорок, он сильно хромал на правую ногу.
      – Сколько тебе лет?
      – Тринадцать.
      – Свободнорожденный?
      Элий кивнул.
      Мужчина (его звали Аминий) продолжал разглядывать мальчишку. В свои тринадцать лет тот выглядел на шестнадцать, ладно сложенный и крепкий. И красивый: густые белокурые волосы, яркие голубые глаза. По-юношески дерзкий, храбрый, быстрый, да к тому же явно не склонный к лишним размышлениям – такой легко может стать любимцем публики. Аминий опять усмехнулся. Прежде он сам был возницей, а теперь обучал новичков, решивших посвятить жизнь этому опасному делу.
      – Хочешь научиться править упряжкой?
      – Да! – на одном дыхании произнес Элий.
      – А родители тебе позволят? У тебя есть отец? Мальчик помрачнел:
      – Был. Теперь не знаю. Но мать все время говорит, чтобы я занялся каким-нибудь делом.
      – Это нелегко, – небрежно сказал Аминий. – Далеко не каждый способен состязаться со смертью. Если захочешь поучиться, приходи сюда на рассвете. Ты не боишься лошадей?
      – Я ничего не боюсь, – поспешно произнес Элий.
      Его душа пела. Стать возницей – почувствовать себя выше обычных людей, законов простых смертных, приблизиться к богам! Жизнь – движение, жизнь – скорость, жизнь – полет…
      Элий прибежал домой и обрадовался, увидев мать стоящей у печки и помешивающей что-то в глиняной миске.
      – Мама! – воскликнул он. – Дай мне поесть!
      Тарсия обернулась. Хотя она была еще молода, время стерло нежные краски ее лица, его черты заострились и стали жесткими. Все в ней выдавало человека, привыкшего к каждодневной тяжелой работе. Она больше не выглядела изящной и стройной, просто – худой; на загорелых руках твердыми буграми выступали мускулы и грубо синели вены. Элий давно не видел от нее ласки, хотя не слишком это замечал: ведь он был уже большой мальчик, да к тому же страшный сорванец, сызмальства привыкший к затрещинам и тумакам.
      – Ты просишь есть, – сказала женщина, – а ты захотел помочь мне утром, когда я ходила на рынок?
      – Я помогу завтра, – быстро произнес Элий и замолчал, вспомнив, что на рассвете должен явиться в цирк.
      Тарсия сняла с огня миску с дымящейся бобовой похлебкой, поставила на стол, и Элий набросился на еду. Женщина села напротив и смотрела на него, подперев ладонью лицо.
      – Мама, – пробормотал он, проглотив несколько ложек похлебки, – я решил стать цирковым возницей. Возможно, завтра начну учиться.
      В глазах Тарсии будто растаял лед – они расширились и замерцали живым влажным блеском.
      – Возницей?! Да что ты, Элий!
      – А что? – сразу ощетинился мальчик. – Так можно заработать много денег, стать известным, добиться славы!
      – Но это очень опасно! Возницы часто погибают молодыми или получают страшные раны и остаются калеками до конца жизни!
      – Неправда! – горячо возразил Элий, сверкая глазами и инстинктивно сжимая кулаки. – Вот Аминий, тот человек, что будет меня учить, – ему уже много лет, и он не так давно перестал участвовать в бегах!
      Он тут же вспомнил о хромоте своего учителя, но промолчал. Что случилось с одним, необязательно может случиться с другим…
      – Заклинаю тебя всеми богами, Элий, оставь эту затею! – взмолилась Тарсия.
      Хотя он еще никогда не видел мать такой расстроенной, мальчишеское упрямство оказалось сильнее – он не уступил и продолжал твердить свое.
      Вечером, когда Элий умчался на улицу к своим друзьям, женщина села у окна и задумалась. Услышав стук дверей, не обернулась. Она сразу поняла, что это Мелисс.
      …Он устроился смотрителем хлебных складов на левом берегу Тибра достаточно просто – дал кому нужно хорошую взятку. Теперь под его началом был довольно большой отряд отпущенников и рабов, которыми он распоряжался с разумной жестокостью. Он быстро наладил связи с нужными людьми – судовщиками, подвозившими хлеб, «сбрасывальщиками», которые переправляли зерно из складов на мельницы, – и выгодно использовал их.
      В то же время он жил словно во сне, не замечая, как идет время. Он ничем не интересовался, ни о чем не думал и, наверное, удивился бы, если б узнал, что с того момента, как он вернулся в Рим, прошло около семи лет. Мелисс испытывал безотчетное отвращение к своей прошлой жизни, когда теснился среди прихлебателей безвременно сгинувших «великих», вроде Секста Помпея, и ничего не пытался изменить в нынешней. Иногда, возвращаясь домой, забредал в один из кабачков и пил дешевое вино, но никогда ни с кем не общался. Ему нравилось, что дома всегда готов ужин, а зимой в жаровне ярко пылает огонь, нравились рыжие волосы Тарсии, и ее тихая самоотверженная покорность нравилась тоже. Мальчики ему не мешали: Карион, пока не уехал в Афины, подолгу сидел в уголке со своими свитками, а Элий, если не был в школе, убегал на улицу и приходил домой только поесть. Мелисс почти никогда не говорил с Карионом, но бывало, смотрел на него с каким-то бездумным упорством, как глядят на огонь или воду. Все это походило на признаки оцепенения уже угасшей жизни, он во всех отношениях был каким-то сумеречным существом. Тарсия совершенно не понимала его и опасалась разговаривать с ним о чем бы то ни было. Иногда, чтобы облегчить свои думы, она вспоминала тот день, когда у нее не было дров и еды, а дети метались в горячке. Он пришел и помог, и тогда в ее душе впервые за много дней воцарилась спокойная ясность, смягчившая долгую боль и скорбь души.
      Как и тогда, на пиратском острове, она, чтобы не принадлежать многим, предпочла жить с одним. Пока Элиар время от времени появлялся в ее доме и соседи знали, что у нее есть муж-легионер, никто не пытался вольно вести себя с нею, но потом все изменилось. Она была красива и одинока, и любой бездельник мог выбить дверь ее квартирки ударом ноги. Тарсией овладела всепоглощающая горестная сосредоточенность, захватил поток мучительных и неясных мыслей, так что она с трудом воспринимала явления внешнего мира, какими, собственно, и было вызвано ее состояние. Она словно бы впала в какой-то тягостный сон, а потом он сменился другим – жизнью с Мелиссом.
      Иногда он приносил ей какое-нибудь украшение и надевал на руку или на шею. Тарсия не удивлялась, но и не радовалась. И старалась не думать об Элиаре. То был сон разума, свойственный задавленным жизнью беднякам, своеобразный паралич души. Она была безучастна к своему счастью или несчастью, просто жила, выполняя ставшие привычными обязанности матери и хозяйки дома.
      Но сегодня Тарсия словно проснулась. Карион ушел в другую жизнь, у нее остался только Элий. И она должна была его спасти.
      Она повернулась к Мелиссу, и тот едва ли не впервые увидел ее другой, со светом в глазах, с ожившим, зарумянившимся лицом.
      – Элий хочет стать цирковым возницей! – промолвила она без всякой подготовки, поднимаясь с места. – Не нужно ему позволять, он погубит себя!
      Мелисс искоса взглянул на нее и промолчал. Можно было подумать, что он не слышал ее слов. Но это было не так. На самом деле взволнованная фраза Тарсии всколыхнула в нем воспоминания о былых стремлениях к иному жребию, которым не дано было осуществиться и из-за которых все человеческое отныне казалось ему ничтожным.
      – Так ведь это неплохо, – медленно произнес он, присаживаясь к столу. – Все лучше, чем без конца шляться по улицам!
      – Но возницы погибают молодыми!
      – Ну и что? Пожить мало, но весело – это удача!
      И больше ничего не сказал. Через несколько дней Тарсия была вынуждена сложить оружие. Она боялась, как бы Элий, обозлившись, вовсе не переселился в цирк. А он неожиданно проявил большие способности в постижении искусства править упряжкой. В нем обнаружилось упорство, умение при необходимости идти напролом, воля к победе, он стремился стать первым и самым лучшим, буквально пьянел от опасности и риска, а Аминий подбадривал его и поощрял. Элий рвался участвовать в бегах, но наставник не позволял – мало радости переломать кости в первом же состязании. Аминий взял со своего ученика обещание после каждой победы выплачивать ему половину заработка. В течение года. Признаться, он не думал, что этот горячий, порывистый и неукротимый в своей смелости юноша проживет дольше.

      К числу совершенных Октавианом (в 729 году от основания Рима – 27 год до н. э. – он принял новое имя – император Цезарь Август, сын божественного) преобразований можно было отнести и такое важное для римских граждан дело, как окончательное обустройство Большого цирка.
      Построенную в центре арены амфитеатра платформу, представляющую собой вытянутое возвышение, вокруг которого мчались колесницы, облицевали мрамором, установили на ней египетский обелиск и новый «счетчик» для подсчета туров: возницы должны были объехать арену ровно семь раз.
      …В ноны юния 729 года от основания Рима (5 июня 27 года до н. э.) над Римом торжествовало солнце: в ярком свете отчетливо виднелись контуры и пропорции великолепных украшений цирка, а раскаленные каменные сидения пылали жаром.
      Луций и Ливия с детьми сидели на лучших местах под широким навесом, неподалеку от ложи самого Августа; их окружали богатейшие и влиятельнейшие люди Рима: не так давно в целях поднятия престижа высших сословий был установлен имущественный ценз – один миллион сестерциев для сенаторов и четыреста тысяч для всадников.
      Луций-младший беспрестанно вертел головой: вопреки приличиям он не мог усидеть на месте. Однажды прямо ему на колени упала тессера – оловянный кружок, дающий право на получение денег, украшений, одежды или бесплатного входа в цирк, и мальчик тотчас показал его отцу. По надменно сжатым губам Луция Ребилла скользнула улыбка, и выражение суровых глаз смягчилось; взяв у сына тессеру, он приподнялся с места и, размахнувшись, бросил ее в сторону верхнего яруса, где сидели бедняки. Потом, уступая просьбам мальчика, принялся объяснять ему устройство цирка.
      Ливия нашла взглядом Юлию, и женщины, улыбнувшись, кивнули друг другу. Мужа Юлии, Клавдия Раллу, недавно назначили главой преторианской гвардии; их семеро детей были живы-здоровы: старшему сыну недавно исполнилось семнадцать лет, и он служил под началом отца, одна из дочерей, Клавдия Максима, была ближайшей подругой Асконии.
      Ливия еще раз посмотрела на Юлию. Когда-то ее считали одной из первых красавиц Рима; она была хороша и теперь: в перевитых жемчугами черных волосах не появилось ни одной серебряной нити, а гладкая кожа походила на отполированный мрамор. Юлия сильно располнела, но обильно струящиеся по телу одежды весьма удачно скрывали фигуру.
      Ливия с любопытством оглядывалась вокруг. Ее окружали благородные цвета – белый, пурпурный, золотой; она давно к ним привыкла, и они радовали глаз. Прежде женщину угнетала монументальность подобных сооружений и раздражал шум многотысячной толпы, но все переменилось: она сидела в центре мира и принимала его таким, каким он был. Так ощущают гармонию природы, не задумываясь о ней. И если самое высшее и трудное искусство – это искусство жить, то к тридцати шести годам она его постигла. Так иногда казалось Ливии, а иногда – иначе. Как бы то ни было, сейчас, сидя в Большом цирке рядом с мужем-сенатором, почти взрослой дочерью и прелестным сыном, женщина чувствовала, что гул огромной толпы совпадает с ритмом пульсирующей в жилах крови, а слепящее глаза огненное солнце вливает в нее жизнь.
      Ей было не на что жаловаться: ее муж достиг высокого положения в обществе, дети были хорошо воспитаны, послушны и умны, и саму Ливию повсюду принимали с уважением. По меркам того времени ее следовало признать женщиной зрелого возраста, но Ливия оставалась тонкой и стройной, да и кожа лица, благодаря египетским притираниям и защите от солнца, не утратила гладкости и нежного цвета.
      Ливия улыбалась своим детям: Асконии, уже вступившей в возраст невесты и глядящей невозмутимо и немного надменно, и жизнерадостному Луцию-младшему.
      «Правду сказал отец, – неожиданно подумала она. – „Если даже твоя жизнь прошла незаметно и бесследно для потомков, это вовсе не значит, что боги оставляли тебя своей милостью“». Потом обратила взор к арене: завершилось торжественное шествие участников игр и членов магистрата, начинались бега.
      …Элий нервничал, сжимая в руках хлыст, и то и дело поглядывал на соперников. Он уже участвовал в состязаниях, но это можно было назвать скорее насмешкой над самолюбивым и пылающим удалью юношей: как новичку, ему доверили править всего лишь парой, и он позорно тащился в хвосте. В другой раз, согласно жребию, был вынужден ехать по наружной дорожке, где его колесница поворачивала перед колесницами, следующими по внутренней стороне арены, что было чревато опасными столкновениями, и Аминий строго настрого наказал ему не рисковать и пропустить соперников вперед. Но сегодня…
      Его сердце переполняла царственная гордыня, тем более удивительная оттого, что была вскормлена бедностью, а душа трепетала, но не от страха, поскольку Элий пребывал еще в таком возрасте, когда человек не ведает страха смерти просто потому, что в нее не верит. В мыслях он долго восходил по невидимой лестнице честолюбия, а теперь перед ним сияли наяву все ее сверкающие ступени.
      Магистрат, ведающий устройством игр, бросил белый платок: разом открылись стойла, и колесницы выехали на дорожки. Мгновение – и Элия захватило зрелище рукоплескавшей толпы; в его мозгу словно бы зажглось всепоглощающее сияние, мир виделся сверкающим и необъятным, он казался самому себе стержнем этого мира, он был в исступлении, задыхался и дрожал, словно уже совершил сто побед подряд.
      Конечно, он пропустил момент начала движения, его колесница тронулась последней – он заслужил презрительное улюлюканье зрителей.
      Элий знал, что среди соперников, кроме него, был еще один новичок, только немного постарше, – вряд ли он стал бы использовать какие-то особые приемы для того, чтобы вырваться вперед. Зато от остальных возниц можно было ожидать чего угодно. Впрочем, пока ему ничего не угрожало: он ехал последним.
      Второй поворот: стремясь сократить пространство, Элий пронесся как можно ближе к мете – конусообразному столбику в самом конце платформы, который возница огибал при повороте. Стоило немного ошибиться в расчете, колесо могло налететь на каменную тумбу и разлететься вдребезги. Элия качнуло в сторону так, что он едва не упал, – более опытным возницам не приходилось прикладывать столько усилий к тому, чтобы удержать равновесие, стоя на легкой колеснице, да еще с обмотанными вокруг туловища вожжами. Элий на секунду перевел дыхание: первый круг пройден. Его тело и мозг делали каждый свое дело, действовали хотя и слаженно, но – отдельно; он не мог уследить за каждой мелочью и зачастую просто следовал инстинкту. Колеса вертелись так быстро, что казались сверкающими кругами, они громко шуршали, глубоко врезаясь в песок, взмывающий фонтанами из-под копыт лошадей. Левая пристяжная, самая важная лошадь в упряжке, от которой зависела скорость движения, поскольку она первой совершала поворот, была собственностью Аминия. Ее звали Тигрис. Этот конь выиграл немало состязаний и хорошо знал, что от него требуется. Трое других жеребцов отличались неукротимым темпераментом, но их совсем недавно стали выпускать на арену, и было трудно сказать, на что они способны.
      Беспрестанно подгоняя лошадей, Элий смотрел в спину ближайшего возницы. Второй новичок осторожничал, он не рвался вперед, но делал все очень правильно и шел ровно, чуть отставая от двух опытных соперников.
      Элий не видел трибун, не слышал рева толпы, в эти минуты его мир сузился, ограничившись пределами беговой дорожки. В ушах шумел ветер, в глазах что-то вспыхивало и тут же гасло; и он, неподвижно стоящий на колеснице, и бешено скачущие кони были пронизаны единой энергией движения.
      Ближе к последнему кругу один из опытных возниц, раздраженный тем, что новенький висит у него на хвосте, внезапно повернул свою колесницу наискосок, и следующая квадрига резко налетела на предыдущую. Они сшиблись, и ошалевший от неожиданности новичок не успел перерезать вожжи. Он вылетел из колесницы, и взбесившиеся лошади потащили его по вмиг обагрившейся кровью земле. Элий притормозил, но после, опомнившись, отпустил поводья, и колесница понеслась дальше. Два других возницы не обращали на него внимания, они состязались между собой. Один из них прижал соперника к тумбе – ось квадриги сломалась, и упряжка сошла с дорожки. Ее вознице повезло – он остался жив: перед Элием мелькнули его дико вытаращенные глаза и оскаленные зубы.
      Они остались вдвоем. Соперник Элия больше не устраивал столкновений, сегодня на его долю хватило подвигов, – он просто мчался вперед. Теперь для обеих колесниц было достаточно пространства, все зависело от умения возниц и беговых качеств лошадей. В эти последние перед финишем минуты Элий мысленно обратился не к богам, а к животным: «Ну же, Тигрис, не подведи!» Боги могли и не видеть состязания, тогда как кони – ближайшие спутники и друзья, от которых зависели и победа и жизнь. Овеваемое бешеным ветром тело Элия напряглось, по нему пробегала нервная дрожь. И вот – последний поворот. Тигрис совершил рывок вовремя, даже без команды, а действия остальных лошадей Элий подправил ударом хлыста. Четверка соперника, издерганная бесконечными маневрами, устала, а кони Элия сберегли силы. Сопровождаемый бешеным ревом толпы, он плавно, как казалось со стороны, даже несколько небрежно, обогнал другую колесницу и пришел первым.
      Он медленно слез на землю. Руки и ноги не слушались; кто-то перехватил поводья лошадей, кто-то бросился его поздравлять – он ничего не видел, не понимал. Состязание закончилось, и будто угасла жизнь. Вскоре должен был состояться второй забег. Что уже не имело значения – он победил!
      …Состоялось шесть заездов, после чего был объявлен конец сегодняшних состязаний, и публика начала расходиться. Солнце скрылось; вдалеке, неуклонно приближаясь, плыла напоминающая пласт густого черного дыма грозовая туча. Она бросала глубокую тень на трибуны, но установленный в центре платформы огромный золотой шар продолжал сиять, словно второе солнце. Стремящийся попасть домой до начала дождя народ валом валил в ворота, создавая неимоверную давку и толкотню.
      Семейство Ребиллов не спешило. Они могли переждать ливень под одним из построенных неподалеку портиков, куда допускалась только знать.
      Кто-то окликнул Ливию, и она обернулась. На мгновение женщина замерла от суеверного испуга: ей почудилось, будто перед нею стоит Гай Эмилий, такой юный, каким она его и не знала. Боги снова испытывают ее или… В следующую секунду она облегченно перевела дыхание.
      – Карион! Как ты меня нашел?
      Он улыбнулся:
      – Просто я знал, где искать.
      Ливия оглянулась: Луций беседовал с одним из сенаторов, сын нетерпеливо сновал по проходу, Аскония стояла неподалеку, спокойно ожидая, когда ряды немного очистятся от народа. У них с Карионом было самое малое несколько минут… Можно начать издалека.
      – Ты приехал…
      – Навестить маму и Элия. Занятия закончились. Прошлым летом я оставался в Афинах, а теперь понял, что соскучился.
      Ливия внимательно смотрела на юношу. Великолепная осанка, плавная речь, прекрасные манеры… За минувшие два года Карион очень изменился, стал уверенным в себе, окончательно повзрослел и с достоинством носил белоснежную тогу. Что касается сходства с Гаем Эмилием, оно было, скорее, общим: правильность черт, цвет волос, глаз…
      – Чем думаешь заняться в Риме? Будешь отдыхать?
      – Не совсем. Учитель велел мне поучаствовать в публичных чтениях – попробовать декламировать свои стихи на площадях, при скоплении народа. Он сказал, в будущем это поможет мне чувствовать себя раскованно в любом обществе.
      – Тебе нравится Гай Эмилий? – легко и просто спросила она.
      – О да, госпожа Ливия! – Его ясные глаза сияли. – Гай Эмилий прекрасный человек, он очень хорошо меня понимает. Я многому научился у него и не только в смысле риторики.
      Ливия склонила голову набок:
      – Вот как? Чему же еще?
      – Жизни. Он говорил: нужно идти своим путем, держась в стороне от мелочной ненависти и глупых фантазий, быть покорным скрытой воле богов и всегда помнить о том, что рано или поздно за всеми нами явится посланник смерти. Разве это не золотые слова? С ним можно обсудить все на свете.
      Ливия помолчала, о чем-то думая. Потом спросила:
      – Он ничего не просил передать?
      – Привет, госпожа. На словах. Я предлагал отвезти письмо, но учитель ответил: «С теми, кто посылает письма, часто случаются неприятные истории».
      Женщина представила, как Гай произносит эти слова с легкой улыбкой на губах и холодным взглядом, тогда как в его душе стынут воспоминания.
      Подошла Аскония. Увидев ее, молодой человек поклонился и произнес слова приветствия. Потом опять обратился к Ливий – ему гораздо больше нравилось разговаривать с нею.
      – Приходи к нам, Карион, – сказала женщина, – ты же знаешь, я всегда рада видеть тебя.
      Они простились. Аскония смотрела вслед удалявшемуся юноше: ее губы были крепко сжаты, а во взгляде застыло печальное непонимание. Тихонько вздохнув, девушка принялась спускаться по ступеням вслед за родителями и братом.
      – Тебе, дочери сенатора, не надо думать о таком юноше, как Карион, – негромко произнесла Ливия, обнимая Асконию за плечи.
      Девушка вскинула на мать строгие серые глаза:
      – Но теперь у Кариона есть аристократическое имя.
      – Это не более чем условность, – спокойно объяснила женщина. – Мы надеемся, что имя поможет ему пробить дорогу в жизни, возможно, откроет какие-то двери, но на самом деле за этим именем ничего не стоит. В любом случае Кариону придется полагаться на собственные способности и силы. И не нужно забывать о том, что он поэт, а значит, всегда будет думать, прежде всего, о самом себе.
      Вскоре небо затянулось тучами, словно грубой парусиной, поднялся ветер, и хлынул дождь – его упругие струи заливали землю, разбиваясь о камни и соединяясь в бурлящие потоки. Те, кто еще не успел покинуть цирк, разбегались кто куда.
      …Элий ушел из конюшни поздно, когда дождь уже прекратился. Но на улице все еще было сыро, и потому собравшаяся перед цирком толпа казалась не такой многолюдной, как обычно. Элий заметил женщин: молодые и не очень, одетые кто изысканно, кто бедно, они высматривали знаменитых возниц, призывно улыбались им, некоторые открыто махали руками и выкрикивали знакомые имена.
      Элия тоже узнали; две или три девицы переглянулись между собой и негромко засмеялись. Юноша вспыхнул. До сего времени он был всецело поглощен изнурительными тренировками и не думал о девушках. Но сейчас мысль о том, что он может запросто сблизиться с любой из этих женщин, воспламенила ему кровь. У него были деньги, он получил две тысячи сестерциев – очень неплохо для новичка. Тысячу пришлось отдать Аминию, и все же у него осталась половина. Элий горел желанием отнести деньги матери. Он привык к тому, что она возлагает все надежды на Кариона, и теперь невероятно гордился тем, что сумел заработать такую сумму.
      Элий остановился, размышляя. Конечно, женщины знают, что он несет с собой выигрыш, иначе они не толпились бы тут. Немного поколебавшись, он принялся разглядывать девиц и вскоре приметил одну – она выглядела моложе остальных и стояла в стороне. Элий подошел к ней и сходу предложил:
      – Пройдемся?
      Ничуть не смутившись, девушка кивнула, и они пошли по дороге. Она была сильно размыта после дождя, и ноги увязали в грязи. Элий шел, примеряясь к шагу своей спутницы, и искоса поглядывал на нее. О чем с ней говорить? Да и нужно ли это делать? Она казалась ему особым, неизвестно как и зачем созданным существом. Наконец они достигли портика с колоннами из желто-красного нумидийского мрамора. Здесь было светло от факелов, и кипела жизнь: несмотря на поздний час, довольно бойко шла торговля, шлялись бродячие астрологи, маги, гадалки. Элий нащупал спрятанный под одеждой мешочек с деньгами, проверяя, на месте ли он. Какая-то женщина увязалась за ними и настойчиво предлагала купить амулет, отвращающий рок, а когда Элий решительно отказался, злобно выкрикнула:
      – Так и знай, ты не доживешь до следующего года! Девушка вздрогнула, но юноша беспечно улыбнулся и погрозил женщине кулаком:
      – Иди-иди, а то не доживешь до завтрашнего утра! Потом повернулся к спутнице:
      – Как тебя зовут?
      – Дейра.
      Она показалась Элию хорошенькой: длинные черные косы, быстрые темные глаза. На юном лице отражалась игра пламени и теней; в отблеске яркого света каждая ресничка казалась золотой. Ее туника с рукавами до локтей была перехвачена узорчатым пояском, ноги обуты в солеи – легкую обувь, состоящую из подошвы и изящно перекрещивающихся на щиколотках ремешков. Элию почудилось, что он видит, как они мягко врезаются в нежную кожу. От Дейры приятно пахло, кажется, малобатром – душистой мазью из корицы.
      – Ты рабыня?
      – Вот еще! Мой отец кожевенник, он римский гражданин!
      Элий сразу почувствовал, что девушка своенравная и с характером. Наверное, придется купить ей украшение или чем-нибудь угостить. Признаться, ему самому сильно хотелось есть. Они взяли темно-красный напиток из смеси вина и меда, горячие ливерные колбаски и принялись с аппетитом уплетать их. Сразу стало хорошо и тепло, захотелось двигаться и болтать.
      – Правда, что тебе пятнадцать лет? – спросила Дейра. – Так было написано в табличке.
      Элий слегка смутился:
      – Да.
      – Мне тоже.
      Узнав об этом, юноша обрадовался. Может быть, девушка не заметит, что у него нет никакого опыта в любовных делах.
      Они прошлись взад-вперед вдоль портика. Время от времени с крыши срывались холодные капли, одна упала Дейре за шиворот, и девушка засмеялась. Они остановились у подножья какой-то статуи, и Элий осторожно обнял свою спутницу. Ему почудилось, будто пальцы загораются от прикосновения к нежной девичьей коже. Они долго и сладко целовались; Элий так распалился, что был готов овладеть девушкой прямо здесь, у каменного пьедестала, но Дейра решительно оттолкнула его:
      – Ну, нет! Я тебе не какая-нибудь девчонка из таверны! Он слегка опешил:
      – Так чего же ты тогда стояла среди тех…
      – Я в первый раз на бегах, и мне хотелось поглядеть на возниц. Когда вас видишь издалека, кажется, будто вы вовсе не люди, а… боги!
      Элий ухмыльнулся. Он был уязвлен, и вместе с тем ему невольно польстили такие слова.
      – Быть может, ты все же проводишь меня домой? – несколько вызывающе произнесла Дейра.
      – Ладно, – проворчал Элий.
      Хотя он испытывал некоторое разочарование, почему-то не жалел, что выбрал именно эту девушку.
      – Здорово ты обошел ту колесницу! – сказала Дейра, первой нарушая молчание, когда они пошли по улице. – Как у тебя получилось?
      – Это Тигрис, – немного смущенно объяснил Элий.
      – Тигрис? – удивленно переспросила девушка.
      – Лошадь. Левая пристяжная.
      – А как вы их тренируете?
      Элий начал рассказывать. О лошадях он мог говорить бесконечно.
      – Ты любишь лошадей? – с надеждой спросил он.
      – Да где я их видела! – засмеялась Дейра – На улице, запряженными в повозки? А на бегах я в первый раз, я же тебе говорила. Мой брат получил тессеру на бесплатный вход в цирк и подарил мне. Я и пошла.
      Небо очистилось, приобрело ровный, темно-синий цвет, подул теплый ветер, так что Элий не мерз даже в легкой короткой тунике без рукавов, какие обычно носили возницы. Дейра принялась расспрашивать, зачем лошадям подвязывают хвосты и гривы, и он очень подробно объяснил ей все, что она хотела знать. Им было интересно и легко вместе, они с детства дышали одним и тем же воздухом, слышали одинаковую речь… Элий и представить себе не мог, что станет вот так запросто болтать с какой-то девчонкой!
      Дейра жила на Эсквилине, близ храма Матери-Земли, на пересекавшей Субуру улице Сапожников. Прощаясь с юношей, она смело спросила:
      – Мы еще увидимся?
      – Да… Если хочешь.
      – Теперь ты знаешь, где меня найти.
      Вернувшись домой, Элий сразу угодил в объятия Кариона. Тот на мгновение прижал его к себе, а потом шутливо оттолкнул и хлопнул по плечу.
      – Ну ты даешь, братишка! Видел тебя сегодня… Что так поздно?
      – Задержался в конюшне. А потом… прогулялся немного… Тарсия молча смотрела на младшего сына. Ее глаза ярко блестели – то ли от слез, то ли от света масляной лампы.
      – Вот, – сказал Элий и положил на стол мешочек с деньгами.
      – Пусть хранят тебя боги! – негромко произнесла Тарсия и прибавила то, что вряд ли решилась бы сказать в другую минуту: – Как порадовался бы твой отец, увидев тебя сейчас!
      – Мама, – промолвил Карион, – я давно хотел сказать… Поскольку все изменилось и мы с Элием можем сами отвечать за себя и устраивать свою жизнь, не пора ли тебе подумать о том, чтобы…
      – Не надо! – резко перебила Тарсия. – Я знаю, что ты хочешь сказать! Лучше обсудим это потом, не… не в такой день.
      Повисла неловкая пауза. Чтобы сгладить всеобщее замешательство, Карион принялся говорить о бегах. Элий отвечал на вопросы старшего брата и, искоса поглядывая на него, думал: «Уж Карион-то наверняка знался в Афинах с самыми разными женщинами, даже, возможно, с этими знаменитыми греческими гетерами!»
      Он любил того, кого считал братом, и не завидовал ему просто потому, что с детства усвоил: Карион – некое особое существо, живущее по непонятным правилам, подчиняющееся каким-то особым законам. И все же сейчас, едва ли не впервые, в нем шевельнулось горделивое чувство: пусть Карион попробует заработать столько денег своими речами или стихами! Как бы то ни было, Элий больше привык ценить то, что можно потрогать руками, и только дивился тому, как Карион умудряется хранить верность чему-то невидимому и зыбкому, что невозможно ни разглядеть, ни понять. «Как можно любить слова?» – однажды спросил он, и Карион, улыбнувшись, ответил: «Я люблю слова, потому что ими можно выразить чувства». Вспомнив об этом, Элий подумал о холодных каплях, падающих с высокой крыши портика на горячую кожу, о вкусе медового вина, о нежных губах девушки Дейры, о свисте ветра в ушах, когда он мчался на колеснице как… бог! И сказал себе: «При чем тут слова?»

      Это случилось в один из самых жарких дней юлия на Марсовом поле, около только начавшего строиться портика Аргонавтов. Здесь было хорошо в утренние и вечерние часы, и Карион почти бессознательно выбрал это место для чтения своих стихов. Забирался на подходящее возвышение и декламировал, держа перед собою папирус, или по памяти. Люди появлялись и исчезали; иные задерживались и слушали, другие равнодушно проходили мимо. Карион читал хорошо, спокойным, мягким голосом, почти без жестов, живым, проникающим в душу тоном, к тому же он был красив, и многие женщины останавливались просто затем, чтобы на него посмотреть. Как правило, богатые поэты устраивали чтения у себя дома, собирали друзей и, по возможности, разных влиятельных лиц, но Карион был вынужден довольствоваться выступлениями на Марсовом поле.
      В летние дни его союзником была создающая особое настроение природа: вся эта свежая пленительная зелень (в те годы вошло в моду пускать лозу виться по подрезанным этажами деревьям, перебрасывая ее с одного на другое так, что образовывалась своего рода беседка), яркий полуденный свет, небесная тишина и аромат земли. В один из таких прекрасных дней Карион и заметил эту женщину: она стояла, купаясь в отблесках солнечных лучей, на ее губах играла ослепительная улыбка, незагорелая кожа сияла как отполированная, а яркие пушистые волосы казались сделанными из светлого золота. Вместе с нею была угрюмая темнокожая служанка, мрачная внешность которой еще больше подчеркивала красоту госпожи. А та слушала стихи Кариона, глядя на него во все глаза.
      Элий был не совсем прав, когда думал о том, что Карион наверняка знался в Афинах с самыми разными женщинами. Этот юноша был не так воспитан, чтобы попусту растрачивать выданные на учение деньги. Он был прекрасен, женщины, особенно из числа тех, кто привык к свободному поведению, буквально вешались ему на шею, и, разумеется, он приобрел кое-какой любовный опыт. И все-таки в перерывах между занятиями Карион в основном читал, осматривал храмы или прогуливался по побережью, нередко в компании Гая Эмилия. В последние годы Гай казался уравновешенным, спокойным и, в общем-то, равнодушным к добру и злу, – говоря о них, он никогда не приводил конкретные примеры, ограничиваясь отвлеченными рассуждениями. И Карион невольно перенял от него этот своеобразный взгляд на мир. Он видел перед собою некую беспредельность того, что можно прочитать и познать, и был счастлив. «Перед тобою книга мирозданья, – говорил Гай Эмилий. – Постигай ее и будь выше всего земного».
      Нельзя сказать, что Карион не мечтал о любви. Он много писал о ней, переживая воображаемые страсти, разочаровывался и страдал, однако мало задумывался над тем, что произойдет, если он полюбит наяву. Любовь была для него чем-то неземным, и, разумеется, он грезил о женщине незаурядной, необыкновенной, не только прекрасной внешне, но также ценящей искусство, тонко чувствующей, глядящей на мир особым, поэтическим взглядом.
      Кем была восхищенно глядящая на него незнакомка? На вид – богатая горожанка; наверное, она пришла на Марсово поле за покупками – здесь продавались дорогие украшения и красивая посуда. Когда она поправляла прическу, ее длинные узкие ногти сверкали, как сверкают на воде солнечные блики. Карион еще никогда не видел у женщины таких ногтей. А ее улыбка…
      Когда он, волнуясь, закончил, незнакомка захлопала в ладоши и негромко засмеялась. А потом поманила его к себе. Смущенный, Карион спустился на землю.
      – Великолепно! Это твои стихи?
      – Да.
      От нее исходил свежий, как сама весна, аромат.
      – Как тебя зовут?
      – Гай Эмилий Лонг – По обычаю того времени он назвался именем человека, который его усыновил.
      Безупречно гладкий лоб женщины прорезало несколько тонких морщинок.
      – Знакомое имя… Но ведь мы не встречались?
      – Думаю, нет.
      – Да, пожалуй! – протянула она, разглядывая его. Ее слегка подведенные голубые глаза и белые зубы ярко сверкали на солнце.
      – Ты прекрасно читаешь, и стихи хорошие. Но почему здесь? Разве ты не из знатной семьи?
      Молодой человек покачал головой:
      – Это имя дал мне один человек… На самом деле я сын вольноотпущенницы и легионера.
      – И пишешь такие стихи?! – изумилась женщина – О, нет, твое место не здесь! Нужно представить тебя Меценату.
      – Ты знакома с ним, госпожа? – осмелев, спросил Карион. Его взволновало упоминание о Меценате: тот был очень богат, близок к Августу и покровительствовал молодым поэтам.
      Женщина засмеялась:
      – Я знакома со многими влиятельными людьми. И не называй меня госпожой. Мое имя – Амеана. Ты не слыхал обо мне?
      – Нет.
      – Вижу, ты умен, хорошо воспитан. И красив, как Аполлон!
      Юноша покраснел. Женщина была старше его, но он не задавал себе вопрос, насколько велика эта разница. Ее милая, несколько дразнящая манера говорить необыкновенно нравилась ему.
      Женщина без стеснения взяла его за руку, и они пошли рядом. Карион заметил, что почти все мужчины оглядываются на его спутницу. От нее исходило особое тонкое очарование грации, изысканности, ума…
      – А чем ты еще занимаешься, кроме того, что пишешь стихи? – спросила она.
      – Учусь в риторской школе в Афинах.
      – Вот как? Великолепно! Я ведь сама гречанка…
      Они разговорились, и Амеана пригласила молодого человека на один из своих вечеров, пообещав созвать знатоков поэзии. Она объяснила, как найти ее дом, и Карион поклялся, что непременно придет. В тот же день он рассказал матери о чудесной незнакомке. Тарсия видела, как взволнован ее сын, и внимательно выслушала его. Она понимала, что Карион стоит на пороге влюбленности, и думала, что речь идет о женщине чуть старше его самого, быть может, разведенной или вдове. В те годы многие молодые патрицианки, в силу каких-либо обстоятельств получившие свободу, охотно принимали поклонение мужчин, создавали своеобразные салоны, словом, жили так, как им нравится и хочется, не боясь ни кары богов, ни людской молвы. Тарсия не спросила у Кариона имени незнакомки, полагая, что вряд ли что-либо слышала об этой женщине.
      Молодой человек ушел, прихватив свои свитки, и вернулся еще более воодушевленным. Он читал свои стихи, и все были в восторге. А хозяйка дома… Она называет себя Кирис (морская птица)! Она и впрямь похожа на птицу, такая свободная, легкая и прекрасная!
      Карион не слышал, как к порхавшей между собравшимися Амеане обратился один из гостей, Публий Тулл, слывший большим любителем красивых юношей:
      – Уступи мне это чудесное создание!
      – Ну, нет! – Гречанка тонко улыбнулась. – Это моя прихоть! Могу я хотя бы раз в жизни доставить себе настоящее удовольствие?
      Публий Тулл хитро прищурил глаза:
      – Я ничего не хочу сказать, Амеана, ты прекрасна, и все же… Не слишком ли он молод для тебя? Клянусь Венерой, от моей любовной науки ему будет больше пользы!
      – Это мы еще посмотрим! – засмеялась женщина.
      В тот же вечер Публий Тулл подошел к Кариону, предложил помощь и очень удивился, увидев, что юноша попросту не понимает его намеков: настолько он был далек от грязных человеческих игр.
      …Карион ходил к Амеане еще несколько раз и в конце концов сказал Тарсии:
      – Я не поеду осенью в Афины. Останусь в Риме.
      – Не поедешь в Афины? – внимательно глядя на него, повторила Тарсия – Но ведь ты должен продолжать учебу!
      Карион помолчал. После чего промолвил:
      – Все изменилось.
      – Это из-за той женщины? – догадалась Тарсия. Карион не ответил. Он сплел пальцы под подбородком и сидел, не двигаясь. В его взгляде смешивалось очень многое: мечтательность, твердость, доверчивость к жизни и настороженность, направленная, скорее, на самого себя.
      – Но кто она такая, что ей от тебя надо? Быть может, она просто кружит тебе голову? Известно ли ей, что ты не знатен и не богат? – допытывалась Тарсия.
      – Известно. Да ей и не нужны деньги. Она сама богата, у нее такой дом…
      – Она замужем или вдова?
      Молодой человек пожал плечами. Он знал, что Амеана не замужем, и понимал, что она не аристократка.
      – Возможно, ее содержат мужчины? Тогда тебе, как человеку молодому и неопытному в жизни, стоит держаться от нее подальше.
      Тарсия решила открыто высказать свои опасения и теперь с тревогой ждала, что ответит сын.
      – Ах, мама! – с досадой произнес он. – Неужели ты не понимаешь, что мне все равно! Она очаровательна, красива, умна, а остальное – неважно! Что касается возвращения в Афины… Пойми, таланту не научишь! Времена изменились: сейчас Римом правит не Марс, а Аполлон, потому все прочат мне великое будущее.
      Тарсия изумилась: прежде она никогда не слышала от него таких речей.
      – Так говорит твоя покровительница? Как ты называешь ее? Кирис?
      – Да. Она говорит так.
      – В чем-то она права. – Тарсия встала и прошлась по комнате. Карион продолжал сидеть – Только я скажу по-другому: сейчас миром правят люди, вооруженные не мечами, а золотом. Тебе кажется, что ты служишь искусству, но стоит незаметно свернуть не на тот путь, и тогда…
      Карион предостерегающе поднял руку:
      – Мама, не продолжай! Мне это не грозит. Главное, я понимаю, что за деньги не купишь ни любовь, ни судьбу.
      Тарсия в упор смотрела на него своими серыми, в золотистых крапинках глазами.
      – Судьба нередко бывает трагической, а любовь – несчастной. – И, вздохнув, села. – Мне неловко перед госпожой Ливией: она возлагала на тебя большие надежды.
      Он вскинул на нее похолодевший взор:
      – Я совершил что-то дурное? Почему ты решила, будто я не оправдал чьих-то надежд?
      – А как же Гай Эмилий, которого ты так уважаешь?
      – Он меня поймет. Мы беседовали о многом, в том числе – о любви. Он говорил: «Всегда следуй за своими чувствами, что бы ни случилось, не предавай свое сердце!»
      – Так ты в самом деле по-настоящему любишь эту женщину? Карион кивнул.
      – Но ведь она, кажется, старше тебя? Сколько ей лет?
      – Не знаю. Это тоже неважно. Говорю тебе: будь ей хоть пятьдесят, мне все равно. Я люблю ее такой, какая она есть.
      Тарсия положила руку на ладонь сына.
      – Прости, что задаю такие вопросы, но… между вами что-то было?
      Карион помедлил, потом все же сказал:
      – Пока нет, но, надеюсь, это скоро случится.
      Больше Тарсия не стала ничего говорить. Она не могла понять, отчего ей кажется, будто в этой истории есть что-то нечистое, и хотела посоветоваться с Ливией. Но в ближайшее время им не довелось встретиться. Помешали обстоятельства: в ноны секстилия, день Юпитера (5 августа, четверг) умер Марк Ливий Альбин.
      …Ливия сидела в атрии, на одной из мраморных скамеек. После похорон прошло более девяти дней, и на ней была обычная белая одежда. Ливий казалось, она ни о чем не думает, хотя на самом деле было иначе, просто ею владела все притупляющая, давящая скорбь. Странно, она сидела в том зале, где девятнадцать лет назад вместе с отцом и Децимом ожидала прихода своего жениха: здесь мало что изменилось, и между тем все казалось каким-то другим. То давно прошедшее время словно бы имело не такой запах и цвет, тогда все было ярким и свежим, будто бы окрашенным в другие, солнечные тона. Видимо, потускнел сам ее взгляд на мир…
      Ливия закрывала глаза, и перед нею возникало мертвое лицо отца – странная, словно бы чужая оболочка, что-то бесконечно родное, уже ушедшее и в то же время еще присутствующее здесь. Ливия пыталась совладать с собой, она знала: ее спасением могло бы стать простое признание утраты. Но мешали воспоминания: именно на этой скамье они с отцом обычно сидели и говорили… Она вспоминала голос и взгляд Марка Ливия и… многое другое. Порою отец рассказывал что-нибудь о прежних временах, о таких событиях, какие кроме него не помнил уже никто, и Ливий чудилось, будто с его смертью ушла в небытие целая эпоха. Ей было страшно одиноко, она дрожала, словно от ветра, дующего откуда-то из глубин Вселенной. Ливию не утешала даже мысль о том, что боги даровали отцу долгую жизнь и такую смерть, какой, наверное, хотел бы умереть каждый: он просто лег спать и не проснулся.
      Да, все стало другим. И вошедший в атрий мужчина, которому было почти сорок, мало походил на прежнего двадцатилетнего Децима. Они с Ливией так редко виделись, что она просто не успевала свыкнуться с происходящими в нем переменами, не только внешними, но и внутренними, о каких порою узнавала внезапно, невзначай…
      – Полагаю, вы ожидали именно этого? – довольно резко произнес Децим, обращаясь к сестре.
      Ливия смотрела на него с каким-то бессмысленным изумлением.
      – О чем ты говоришь?!
      – О завещании.
      Женщина не успела ничего сказать: в атрии появился Луций Ребилл.
      – Оставь в покое Ливию, лучше поговори со мной. Ливия с благодарностью посмотрела на мужа. Луций взял на себя все хлопоты по организации похорон и сумел предоставить Ливий столь необходимую ей возможность погоревать в одиночестве. Завещание Марка Ливия Альбина было обнародовано вчера; как водится, его вскрыли и прочитали в присутствии свидетелей.
      – Что с тобой говорить? Ты доволен: твой сын наследует все богатство семьи! Получается, я живу в твоих владениях и управляю твоим имуществом. Придет время – мое имя будет забыто: останутся одни Луций Ребиллы!
      – Так в этом виноват не Марк Ливий и не я. В завещании есть оговорка: когда твоя жена родит мальчика, он получит долю наследства, равную доле нашего сына. А твоя дочь не останется без богатого приданого. Если Веллея бесплодна, разведись с нею и возьми другую.
      Ливия молча слушала их, переводя взгляд с одного лица на другое. Последние слова мужа показались ей на редкость безжалостными. Децим был откровенно обозлен, тогда как Луций держался очень спокойно. Их разговор производил странное впечатление: казалось, будто яростные волны разбиваются о неприступный каменистый берег.
      Наконец Децим сел. Он выглядел обессиленным и удрученным. Ливий стало жаль своего брата. Она слышала, что после того, как Веллея родила мертвого мальчика, у нее случилось несколько выкидышей. Ей было около тридцати, и оставалось мало надежды, что она произведет на свет здоровое потомство.
      – Полагаю, мы все выяснили? – холодно произнес Луций. – Если так, то я должен идти.
      Децим молчал. Его лицо выглядело неживым, а взгляд зеленых глаз казался каким-то плоским, лишенным света и глубины. Ливию кольнуло неприятное предчувствие: их внутренняя связь истончалась год за годом, со смертью отца она окончательно разорвалась, они стали совсем чужими.
      Внезапно Децим поднялся с места. Он улыбнулся странной улыбкой – Ливий почудилось, будто все его существо пронзила некая невидимая таинственная молния.
      – Не смотри на меня как на ничтожество, Луций. Невзирая на волю отца, я имею куда больше прав находиться здесь, в этом зале, чем ты. Что у тебя было, когда ты явился сюда, кроме непомерной гордыни? Ты втерся в доверие к Марку Ливию, и он сделал тебя своей правой рукой, поскольку полагал, что ты сможешь наилучшим образом обеспечить будущее Ливий – не в смысле денег, конечно. Только она-то так не считала. И твоя знаменитая ледяная гордость обернулась полной фальшью: моя сестра делала, что хотела, а ты все терпел! И, разумеется, считаешь нынешнее положение дел весьма справедливым: ты красуешься в сенате, а я управляю имением, которое кормит всю твою семью! – Децим расхохотался. – И вряд ли я сумею утешиться мыслью, что теперь ты сможешь сполна рассчитаться с Ливией за все ее проделки!
      Луций, не дрогнув, выслушал Децима, а потом с размаху дал ему пощечину. Тот не стал отвечать, лишь пошатнулся и… замер. Его взгляд пылал неистребимой ненавистью.
      Внезапно Ливия вскрикнула. Вдалеке, у одной из колонн, незамеченный никем, стоял Луций-младший. До сего времени он сидел в своей комнате и гладил подаренного Марком Ливием ручного ворона, но теперь вышел в атрий и наблюдал разыгравшуюся здесь безобразную сцену.
      Жестом приказав жене оставаться на месте, Луций-старший быстро подошел к мальчику. Он сказал ему несколько слов и, обняв за плечи, увел из атрия. Децим и Ливия остались одни.
      «Откуда эта смесь неудовлетворенности, одиночества, злосчастия?» – подумала Ливия.
      На улице пошел дождь, слышался гул падающего стеною ливня, и внезапно женщине почудилось, будто опустился какой-то занавес между прошлым и будущим.
      Ливия встала, подошла к неподвижно сидящему Дециму и положила руку ему на плечо.
      – Почему Веллея не приехала на похороны отца?
      – Она не совсем здорова.
      – Что с ней?
      Децим посмотрел сестре в глаза.
      – Веллея беременна.
      – Да, но тогда…
      – Не думаю, что все закончится благополучно, – перебил он. – Она очень слаба. Или опять потеряет ребенка или… – Он недоговорил. В его тоне не было тревоги, лишь раздражение и усталость.
      – Хочешь, я поеду с тобой в имение? Я буду рядом с Веллеей и постараюсь ей помочь.
      – Нет, – сказал Децим.
      Он встал и прошел вперед. Потом оглянулся через плечо.
      – Я не хочу, чтобы ты винила отца, Ливия. Это я много лет назад назвал твоему мужу имя Гая Эмилия Лонга. Я проиграл в кости десять тысяч сестерциев, и Луций дал мне деньги взамен на то, чтобы я признался, кто был твоим любовником.
      В этот миг в его взгляде не было ни ненависти, ни холода, ни вины, лишь что-то обнаженное и беззащитное. И почему-то сейчас Ливия чувствовала себя много мудрее и старше.
      – Разве теперь это имеет значение? – очень искренне и спокойно сказала она. – Что было, то было, одно остается неизменным: ты мой брат, и я готова помогать тебе всегда и во всем.
      Снаружи все еще шел дождь; в зале стало совсем темно. Капли барабанили по крыше с какой-то бессмысленной свирепой настойчивостью, – но даже этот звук был не в силах пронзить повисшее в воздухе тяжелое и вместе с тем какое-то пустое молчание.
      – Ладно, – наконец произнес Децим, – я ухожу. Мне пора ехать домой.
      …Тарсия шла по улицам Рима, города, как некогда говорил ее отец, основанного по приказу богов, и думала о своих сыновьях.
      «Верно говорят люди, Фортуна не отнимает у нас ничего, кроме того, что дала, – повторяла она себе. – Судьба доверила мне воспитать этих мальчиков, а теперь требует, чтобы они пошли каждый своею дорогой. И я не могу ничего изменить».
      Тарсия шла на рынок с корзиной в руках, не видя пути, – ноги сами несли ее вперед. Она налетела на какого-то человека, который будто бы нарочно остановился перед ней, и застыла, натолкнувшись на пронзительный, режущий взгляд его светлых глаз. Земля поплыла под ногами, Тарсия покачнулась так сильно, что едва не упала; наверное, у нее помутилось сознание, поскольку она очнулась в стороне от дороги, возле стены какого-то дома. Пальцы по-прежнему крепко сжимали корзину, а сердце бешено билось в груди, мешая дышать. Что-то надорвалось в ее многолетней сдержанности, и она задыхалась от беззвучных слез.
      – Тарсия! – воскликнул мужчина. – Что с тобой? Ты меня узнаешь?
      Да, конечно, она узнала, хотя они расстались, когда Элиару не исполнилось и тридцати, а теперь ему было под сорок. Над его обликом поработало знойное солнце и иссушающий ветер; в кожу въелся загар, от привычно прищуренных глаз лучами разбегались морщинки, и в их взгляде появились резкость и холод, и какая-то обнаженная тяжесть. В нем угадывался человек, привыкший без конца пробивать дорогу вперед, беспощадно и твердо отдающий приказы, во многом безразличный к себе и к жизни, и к тем, кто его окружал.
      На мгновение Тарсия закрыла глаза и увидела того юношу, в которого влюбилась безоглядно и безрассудно много лет назад и, осознав это как нечто навсегда потерянное, произнесла только одно слово:
      – Почему?
      – Я искал тебя в дни триумфов Августа, бежал вслед за каждой рыжеволосой женщиной; ты переехала, и я не знал, где ты, а у меня было так мало времени…
      – А раньше? – прошептала она, понимая, что от этих расспросов нет и не будет никакой пользы.
      Она так и не смогла полностью оправиться от этой потери, от ее жизни словно бы отрезали кусок, но самое страшное заключалось в том, что теперь, когда прошли годы, было невозможно приставить этот кусок на место. В ее душе образовалась пустота, и только паркам, богиням судьбы, было ведомо, чем она заполняла ее все эти годы.
      – Я не мог ничего сделать. – Кажется, Элиар думал, что ею движет простая обида. – Я был в Александрии, в Египте, а до того – еще во многих местах, очень далеко от Рима. Я помнил о тебе, – подумав, прибавил он. – И теперь у меня есть деньги, более тридцати тысяч сестерциев и несколько дорогих украшений. Еще немного, и я получу участок земли, возможно, в окрестностях Капуи. Что ты на это скажешь?
      Но Тарсия словно бы не слышала его слов. «А куда мне девать все то, что случилось со мною за все эти годы?!» – словно бы спрашивали ее глаза.
      – Как мальчики? – опомнившись, произнес Элиар.
      – Карион сейчас в Риме, хотя вообще-то он учится в Афинах. Элий решил стать цирковым возницей, уже участвовал в бегах. Да ты их, наверное, не узнаешь. Оба совсем взрослые, почти мужчины.
      Элиар перевел дыхание.
      – Я не спрашиваю, как ты жила. Вижу, что-то не так.
      – Да, – сказала Тарсия.
      – У тебя есть мужчина?
      Она молчала.
      – Вы вступили в брак?
      – Нет.
      – Значит, я мог бы…
      Она повела плечом:
      – Не знаю.
      – Ты позволишь мне повидать сыновей?
      – Конечно.
      – Я пойду с тобой сейчас?
      Тарсия кивнула. Они пошли рядом. Больше Элиар ни о чем не спрашивал. Женщина не хотела, да, пожалуй, и не могла объяснить, что чувствует. В какой-то миг ее прежняя жизнь рассыпалась, что-то в ней умерло. Элиар явился на поле боя слишком поздно: все было уничтожено, разрушено, добыча растащена. Ему было нечего завоевывать и нечего находить.
      Тарсия переступила порог своей квартирки, зная почти наверняка, что там никого нет. Был день, и Элий пропадал в цирке, Карион тоже отсутствовал, а Мелисс вообще никогда не возвращался до темноты.
      Тарсия много думала о том, что хотел сказать Карион в день первой победы Элия, но так и не сказал. В самом деле, теперь она не нуждалась в деньгах Мелисса, но продолжала спокойно терпеть его присутствие. Сказать ему: «Уходи, ты мне больше не нужен?» Она не могла представить, что он ответит, как никогда не знала, о чем он думает, чем живет. Быть может, он ушел бы или… остался. Она сама не понимала, почему оттягивает этот момент.
      Элиар вошел следом за нею и остановился, оглядываясь по сторонам. Тарсия поставила на пол пустую корзину.
      – Садись, – сказала она. – И рассказывай.
      – О чем?
      – О своей жизни. О… войне.
      – Что рассказывать? Получил повышение, серьезно ранен не был. Дома нет, всегда куда-то движемся, так что хотя жизнь и не меняется, но вроде бы не стоит на месте.
      – В Александрии… красиво? Элиар, казалось, удивился ее вопросу.
      – Не знаю. Чужой город. Очень жарко. Было много тяжелой работы.
      Тарсия поразилась его спокойствию, но, заметив, каким холодом веет от его взгляда, поняла, что он просто тщательно скрывает свои истинные чувства. Сколько женщин побывало в его объятиях за эти годы? Почему он все-таки пришел именно к ней? Из-за детей – уже повзрослевших, выросших без него, фактически чужих? Из-за воспоминаний юности? Она не верила. Все воспоминания давно растоптаны копытами коня, развеяны ветрами, безвозвратно потеряны на просторах огромной земли. Привычка? В жизни, где нет ничего постоянного?
      Почему-то Тарсия вспомнила, что сказала Ливия, когда вернулась из Афин: «Зачастую бывает трудно удержать даже то, что присутствует рядом с тобой, не говоря уже о том, что находится на расстоянии». Похоже, она решила больше не ездить в Грецию, не видеться с Гаем Эмилием. Означало ли это окончательный выбор? Отпустила ли она его навсегда?
      Тарсия поняла, что не отпускала Элиара. Он был в ее душе все эти годы. Может, потому и вернулся?
      Через некоторое время Элиар поднялся с места:
      – Мне пора. Есть кое-какие дела. Вернусь вечером. Тарсия не решилась возразить. Будь что будет! Остаток дня она ничего не делала. Сидела как на иголках. Ждала.
      Элиар пришел первым. Ни Мелисс, ни мальчики еще не вернулись. Он снова сел и молчал, не двигаясь и глядя в одну точку.
      Они и прежде, случалось, мало говорили, но тогда между ними царило некое молчаливое понимание. Сейчас его не было. Будто защелкнулись какие-то невидимые засовы. И самое главное, Тарсии не хотелось ничего восстанавливать, не хотелось ничего объяснять.
      Она занялась домашними делами. Так было проще скрыть неловкость, порожденную тягостным молчанием, взаимным чувством вины. Иногда Тарсия исподволь поглядывала на Элиара – он сидел неподвижный, как каменное изваяние, не меняя позы. За все это время не вымолвил и единого слова, ни разу не повернулся к ней.
      Скрипнула дверь, и Элиар посмотрел на вошедшего. Тень удивления скользнула по вечно надетой на лицо Мелисса маске бесстрастности и – исчезла.
      – Кто ты? – небрежно обронил он, проходя мимо. Взял кувшин с водой, плеснул из него в кружку и отпил.
      Тарсия заметила, как его быстрый взгляд скользнул змеей поверх глиняного ободка. А потом увидела, как Элиар сжал кулаки и по его рукам волной пробежала дрожь.
      – Здесь живут мои сыновья. Услышав это, Мелисс усмехнулся:
      – Нет, не твои. Мне это хорошо известно, так что я не знаю, зачем ты здесь.
      Элиар встал. В комнатке было тесно, не развернуться. Если начнется драка… Пока что мужчины вели себя спокойно, лишь временами между ними словно бы сверкала некая невидимая молния, прорезая тьму угрожающей сдержанности.
      – Если она велит мне уйти, я уйду – Элиар кивнул в сторону Тарсии, потом вновь повернулся к Мелиссу. – Или уйдешь ты.
      Женщина стояла у стены и смотрела смиренным, молящим и в то же время твердым взглядом. Она должна была расколоть это напряжение, предотвратить неминуемую схватку двух одинаково сильных воль.
      – Уходите оба, – неожиданно сказала она. – Я не хочу видеть никого из вас. Вы мне не нужны.
      Позднее Тарсия много думала о том, почему произнесла именно эти слова. В какой-то миг ее словно бы пронзил внутренний свет, озаривший всю прожитую жизнь, и она увидела себя, рабыню и вещь, там, на пиратском островке, и подумала об Элиаре, который, вольно или невольно, бросил ее одну, не оставив ей никакого выбора и тем самым вогнал в пучину новых унижений и бед. Он хотел, чтобы она получила свободу, он не думал о том, что женская и мужская свобода бывает разной, подобно тому, как различны ум и воля мужчины и женщины, и во многом – их дух и плоть. Свобода, эта напряженно ожидающая хищница, погубила и красоту Тарсии, и ее мягкость, и очарование, и доброту.
      Мужчины замерли, ни один их них не ожидал такого поворота дел, а потом было это движение, которого Тарсия даже не заметила. Зато Элиар среагировал мгновенно: возможно, он ждал этого или… Мелисс сам захотел, чтобы все случилось именно так. Элиар перехватил его руку с кинжалом и сжал. Он и Мелисс сблизились лицами, точно хотели получше рассмотреть друг друга. Острие кинжала глядело вверх, в потолок, в небо. Это был странный поединок, оба не двигались с места, бестрепетно глядя на сверкающее между ними лезвие.
      Рука бывшего гладиатора оказалась сильнее. Оружие скользнуло куда-то вниз, и Тарсия увидела, как дрогнула напряженная спина Мелисса, он согнулся, а потом подался к дверям, словно от толчка, и распахнул ее, придерживаясь за косяк…
      Элиар повернулся, загородив от Тарсии эту картину, и сказал:
      – Я тоже ухожу. – Он положил на стол табличку. – Здесь написано, как меня найти, если что-то понадобится. Мой привет Кариону и Элию или… лучше не надо.
      Как ни странно, Тарсия даже не заметила, как осталась одна. На полу валялся кинжал и застыла маслянисто поблескивающая лужица крови. К дверям тянулась цепь рубиновых капель. Опомнившись, женщина выскочила на лестницу и сбежала вниз. Никого. Ни Элиара, ни Мелисса. Уже стемнело, улица тянулась вперед черной лентой, привычно теснились, словно бы нависая над землей, громады инсул.
      Ощущая непомерный давящий холод в груди, Тарсия вернулась обратно.

      Мелисс шел вперед, ступая, словно по размытой глине. Его правая рука была в крови, он не отнимал ее от раны, и она онемела так, что он ее почти не чувствовал. Он говорил себе: «Там должен быть поворот, не пропусти, а здесь нужно перейти мост». И вот наконец подъем – Мелисс остановился и оценил его взглядом. Пожалуй, не потянуть. Почему она, такая низкая, всегда была так высоко, почему?! Вздохнув, он начал взбираться наверх.
      Он шел очень долго, потом остановился. В глазах сгущалась черно-красная пелена. То становилось тихо, то что-то словно бы обрушивалось навязчивым звоном. Внезапно мир закачался и поплыл, грозя исчезнуть совсем. И тогда Мелисс наконец упал, неловко, разбивая колени и локти, и остался лежать, неподвижный, как труп.
      Его нашла Стимми, когда вышла запереть ворота; к тому времени Мелисс снова пришел в себя от свежего ветра и холода твердой земли. Опасливо склонившись над ним, рабыня увидела огромные зрачки без блеска, словно бы поглотившие тьму, и полуоткрытые запекшиеся губы. Она узнала лежащего, а потому, немного поколебавшись, отправилась к хозяйке.
      Как водится, Амеана была не одна. Она недовольно повела плечом и поджала губы, но все же вышла из комнаты вслед за рабыней. Выслушав нумидийку, резко произнесла:
      – Сейчас мне только не хватало испачкаться в крови! Стимми замерла с привычно безразличным видом. Если бы Амеана велела ей оставить раненого там, где он лежал, она бы, наверное, так и сделала.
      – Ладно, – решила гречанка, – позови садовника, пусть тебе поможет. Сбегай за врачом. Делай, что считаешь нужным, и больше меня не беспокой.
      Перед тем как вернуться к гостю, Амеана выпила немного неразбавленного вина, отчего ее щеки загорелись, а губы стали пунцовыми. Даже не слишком внимательный человек сумел бы разглядеть произошедшие в ней перемены. Амеана никогда еще не была такой, полностью растворившейся в своих чувствах, столь явно несущей в себе некую волнующую женскую тайну. Даже ее тлетворная, ядовитая прелесть, ее изощренная красота, казалось, уступили место особой сияющей мягкости и нежности.
      Карион сидел на обитом вышитой материей низком ложе с изящной спинкой и бронзовой отделкой по краю и смотрел на нее испытующе и смело.
      – Что случилось? – спросил он.
      – Ничего. – Амеана улыбнулась. – Так, досадное недоразумение.
      Она села рядом.
      – Будь моей! – сказал юноша. – Сегодня, сейчас!
      Женщина чуть поежилась, обнимая руками свои обнаженные плечи. Возможно, она решилась бы, но ей мешало присутствие Мелисса – пусть даже где-то там, в дальних комнатах, (а если он умрет и вдобавок ко всему придется возиться с телом?!) и еще – странное ощущение неверия в происходящее.
      Она промолвила:
      – Не желаю, чтобы это было так, как… с другими. Карион взял ее руку в свою и гладил, нежно лаская пальцы.
      – Ты хочешь, чтобы я женился на тебе?
      По красивым губам Амеаны скользнула улыбка.
      – О, нет! Я никогда не потребую от тебя такой жертвы! – Она встала, освобождая руку, и прошлась по озаренной золотым светом комнате. Ее белокурые волосы переливались множеством оттенков, одеяния легко колыхались, источая аромат духов. Голос привычно вибрировал, но в нем не было сладострастных нот, а словно бы созданные рукою небесного чеканщика черты лица исказила боль. – Я не хочу скрывать свое прошлое. Я всю жизнь торговала собой, это началось, когда мне не исполнилось и пятнадцати лет. Я знала стольких мужчин: наверное, несколько сотен, а, может, и больше! – Амеана перевела дыхание, и в этот миг из ее широко распахнутых глаз с холодным любопытством глянуло другое, расчетливое и бездушное существо. Карион ничего не заметил, и женщина продолжила: – Я никого не любила, я отдавала свое тело, но не душу, так мне казалось, и все же… что-то уходило, исподволь, незаметно, и в какой-то момент я подумала, что уже растратила всю себя, свою сокровенную сущность, но нет… Когда я встретила тебя, то окончательно поняла, как сильно мне надоела такая жизнь. Меня давно не радуют деньги, вещи, все эти празднества и оргии. Давай уедем! Я располагаю большими средствами, станем жить в уединении, ты будешь сочинять свои стихи и любить меня… сколько захочешь и сможешь. Я старше тебя, и намного, и если ты посвятишь мне хотя бы несколько лет, я буду счастлива до конца своих дней. Скажи, кто я для тебя… теперь?
      – Кто? Та, что возникла из тумана действительности, пришла из глубины тысячелетий, чтобы сделать мою жизнь такой, какой ей предначертано быть! – легко произнес Карион.
      Амеана смотрела ему в глаза. В какой-то миг в ее взгляде мелькнуло и исчезло предчувствие грядущих душевных терзаний.
      – Так ты согласен?
      – Конечно, моя госпожа!
      – Но ведь ты наверняка мечтал не о такой…
      – Скромной, счастливой, замкнутой жизни? Я мечтал о великом творчестве, а это сбудется, я уверен!
      – И все-таки ты должен подумать, – тревожно улыбаясь, произнесла Амеана, – хотя бы до завтра. Приходи вечером, и я постараюсь не обмануть твоих ожиданий.
      Признаться, ее несколько путал его пыл, она боялась, что не сможет ему ответить, не сумеет стать достаточно искренней. Что ни говори, между ними лежала мрачная пропасть, которая представлялась Кариону чем-то вроде заманчивой внутренности шкатулки с секретом, тогда как для нее…
      Проводив гостя, Амеана быстро вернулась в дом, обнаружила, что Стимми не нашла лучшего выхода, чем устроить Мелисса в ее спальне. По словам рабыни, он настоял, чтобы его проводили именно туда. Врач уже ушел: он сделал все, что нужно, и велел передать, что рана не опасна для жизни.
      Амеана вошла в комнату, скрывая раздраженность, и остановилась возле ложа. Врач дал Мелиссу какое-то питье, отчего горячечный свет в его глазах уступил место тусклому сонному блеску. Он бессильно распластался под покрывалом, и в нем совсем не чувствовалось неутолимой свирепой жажды мести и жизни, прежде сжигавшей и тело и душу.
      Женщина без опаски присела на край ложа и задала вопрос:
      – Кто это тебя?
      – Да так… напоролся, – нехотя ответил он. Потом прибавил: – Просто очень хотелось оказаться в твоей постели.
      Амеана нахмурилась:
      – Это место занято – отныне и навсегда.
      – Не понимаю тебя.
      – Я влюбилась, – просто сказала она.
      Мелисс даже не вздрогнул. И только его взгляд как-то странно растекался по комнате, избегая возбужденного взора Амеаны.
      – Он, должно быть, богат?
      – Вовсе нет. Скорее, беден. И… очень молод.
      – А, вот что! – Он словно бы сразу все понял. – Я забыл: у тебя же есть деньги. Ты сделала правильный выбор. Даже денег может быть слишком много. А молодость…
      – Ты бы хотел стать моложе?
      – Я? Нет. Я никогда не знал, что делать с молодостью, с жизнью, с деньгами.
      – Потому что не умел смотреть вперед.
      – А ты умела?
      – Я изменилась.
      – Пустое! Люди никогда не меняются. Боги создали тебя продажной, такой ты и останешься, даже если перестанешь спать с мужчинами за деньги. А я? Вот уже много лет мне не случалось никого убивать, но это вовсе не значит, что я сделался другим.
      – Я думала, тебя давно нет в живых, – помолчав, промолвила Амеана.
      – Ты всегда на это надеялась.
      Он вдруг понял, что не ревнует Амеану ни к ее настоящему, ни к ее будущему. Возможно, что-то и впрямь изменилось? Мелисс повернул голову к стене, словно бы собираясь заснуть, и женщина не видела его ничего не выражающих, равнодушных, тусклых, не пропускавших света глаз.
      …Карион вышел на улицу и остановился. Высоко в небе мерцали звезды, и он смотрел наверх, очарованный бесконечностью, ее отчасти усыпляющей, торжественной, таинственной тишиной. В своем воображении он словно бы качался в невидимой, мягко провисающей паутине посреди Вселенной, и перед ним лежала, как на ладони, вся прошлая, настоящая и будущая жизнь. Он был объят опьяняющей внутренней дрожью, охвачен предчувствием страсти – и в то же время где-то в глубине души удовлетворен, спокоен.
      Он вернулся домой не спеша, наслаждаясь вечерней прогулкой. То далекий, то близкий немолчный гул – реки, чьих-то шагов, разговоров – казался ему чуть ли не голосом сошедших на землю небожителей.
      Карион застал дома одну лишь Тарсию, она сидела при свете масляной лампы, и было так странно видеть ее замершей, неподвижной. Впрочем, что в ней застыло уже давно, просто Карион не замечал или не хотел этого замечать – в силу возраста и своих эгоистических устремлений.
      – Привет, мама! Ты одна? Элия еще нет?
      – Нет. Как ушел утром, так не возвращался.
      Карион благодушно улыбнулся:
      – По-моему, у него появилась подружка!
      – Может быть, – устало произнесла Тарсия. Карион сел.
      – Я все решил, – внезапно произнес он. – Мы уедем вдвоем.
      Тарсия тихонько вздохнула.
      – Ты говоришь о своей подруге? О Кирис?
      – Да. – В его голосе были мечтательность, твердость и едва прикрытое спокойствием блаженство.
      Он миновал тот период, когда чувство было молчаливым и скрытым, теперь ему хотелось поделиться своей радостью. Он был открыт, в нем не чувствовалось ни тени свойственного более зрелому возрасту страха перед непроверенным, непрожитым, страха перед будущим.
      «Ты слишком искренне принимаешь жизнь», – как-то сказал ему Гай Эмилий, и это было правдой.
      Хотя Тарсии не хотелось ни о чем говорить, она преодолела себя и пошла ему навстречу.
      – Наверное, я должна познакомиться с ней? – спросила женщина и слегка удивилась, когда Карион ответил:
      – Это лишнее. Ты не поймешь…
      – Не пойму чего?
      Молодой человек молчал. Что-то словно бы царапало его сердце, он не мог понять, что. Прекрасная Амеана… Это сочетание игривого ума и заметной разочарованности в жизни…
      – Как же все-таки ее настоящее имя? Это ты можешь мне сказать?
      – Могу. И сказал.
      – Амеана?! – воскликнула Тарсия.
      Карион усмехнулся, чуть уязвленно, самолюбиво. Он словно бы не замечал внезапно вспыхнувшего тревогой и ужасом взгляда матери.
      – Так ты знаешь? Конечно, в Риме не может быть двух столь известных женщин с таким именем!
      – Дело не в этом, – сказала Тарсия, поднимаясь с места. – Ничего не может быть хуже того, что случилось с тобой. Скажи, ты с ней спал?
      – Если и да, то что?
      – Скажи! – крикнула она, возвышаясь над ним, вне себя от горя и гнева. Кариону почудилось, будто мать хочет его ударить.
      – Еще… нет, – тихо ответил он.
      Женщина перевела дыхание. Она сникла, и в то же время что-то укрепилось в ее душе, затвердело. Она усмехнулась, быстро убрав с лица выбившуюся из прически рыжую прядь.
      – Странная вещь… эта жизнь. Думается, вытянешь воз и все, больше не сможешь. Но нет…
      И стала рассказывать. Тарсия говорила долго, и сухие, даже жестокие слова в ее устах звучали как-то по-особому, ибо она обладала даром верной интонации, скромной выразительности и искренности, идущей прямо от сердца.
      Карион сидел и слушал. Он испытывал странные чувства. В какой-то миг ткань действительности треснула, образовалась дыра, он смотрел туда и ничего не понимал. Теперь он знал наверняка только одно: с этого момента ничто и никогда не будет прежним.
      «Знания нет, есть лишь видение». Кто это сказал? Кажется, Гай Эмилий.
      – Неужели ты ничего не помнишь? – спросила Тарсия. – Тебе ведь было года три, не меньше.
      – Нет.
      – Наверное, ты просто очень хотел забыть.
      – Возможно… Так значит, Элий – ваш с Элиаром сын? А я – твой приемыш?
      – Элий… Его настоящая и… давно умершая мать из тех, кто отдается римским воинам за улыбку, за кусок хлеба. Элиар принес его с войны.
      – Мне всегда казалось, они очень похожи.
      – Элиар и Элий? Да, их вполне можно принять за отца и сына. Но ты понимаешь, в таких обстоятельствах ничего нельзя знать наверняка. – Она посмотрела ему в глаза. – Так ты не догадываешься?
      Он съежился, словно боясь себя, и еле слышно прошептал:
      – Нет.
      – Амеана и есть та женщина, у которой я тебя взяла. Она твоя настоящая мать.
      Тарсия ожидала чего угодно, но он взял ее руку в свою и прижал к груди так сильно, что женщине стало больно. Губы Кариона были крепко сжаты, а глаза странно сухи: казалось, в его душе что-то раз и навсегда выпито до самого дна.
      – Наверное, я убила в тебе нечто очень важное, но пойми, этим я спасаю тебя.
      Он молчал. В его душе эхом звучали слова Гая Эмилия: «Порою мы можем что-то остановить, но не останавливаем и при этом ошибочно полагаем, будто идем вслед за надеждой. На самом же деле – повинуемся необъяснимому стремлению к самоуничтожению».
      …Спустя сутки, поздно вечером Карион стоял на двухарочном мосту, одном из самых красивых римских мостов, ведущих от Марцеллова театра на Тибрский остров. Под ногами бурлила река; клокотала и вздымалась, широкими потоками обегая вбитые в дно опорные столбы и сваи. Над головой висело черное небо.
      Он не собирался бросаться вниз – он думал, без конца вспоминая свой последний разговор с Амеаной.
      – Скажи, у тебя были дети?
      – Нет. Тот образ жизни, что я вела, не позволял мне…
      – Понимаю. Я спрашиваю о другом: когда-нибудь ты производила на свет ребенка?
      – Какое это имеет…
      – Неважно. Отвечай!
      – Да… однажды.
      – И где он сейчас?
      – Он… умер.
      – Кто это был? Девочка? Мальчик?
      – Мальчик.
      – Сколько бы ему было лет, останься он жив?
      – Не помню. Около пятнадцати.
      – Не лги. Нервный смешок.
      – Ну… возможно, немного больше. Я не такая старая, как тебе кажется.
      – Ты дала ему имя? Как его звали? Тоже не помнишь?
      – Помню. Карион.
      – Почему ты никогда не спрашивала, как меня зовут… по-настоящему?
      – Не знаю. Я совсем забыла об этом. Я привыкла называть тебя Гаем Эмилием. Кстати, я вспомнила: точно так же звали одного юношу, который приходил ко мне… очень давно. В нем было что-то особенное, необычное, тогда он нравился мне… больше всех. Но он родился патрицием, и, конечно, у него была другая судьба.
      – Ты с ним спала?
      Тогда Амеана впервые улыбнулась, немного жалко, хотя ее взгляд оставался невозмутимым и жестким.
      – Я со всеми спала, мой мальчик.
      …Карион закрыл глаза, чувствуя легкий ветер на своем лице, словно прикосновение неких шелковых крыльев.
      Окружающего мира не существовало, была лишь беспредельная пустота, замершие мысли, парализованная воля. У него оставалась одна маленькая зацепка, сродни надежде… Гай Эмилий Лонг в самом деле мог быть причастен к его появлению на свет. Карион знал привычку Тарсии («Моя мама!» – с не остывающей нежностью повторял он) вспоминать то, что говорил ее отец. И сейчас он тоже мог позволить себе думать о том, что произнес тот, кто дал ему так много, чьи представления о жизни тоже были несколько искаженными, неправильными.
      «Для творчества нужно не так уж много, – утверждал он. – Всего-то – уметь четко воспринимать внешние формы и обладать способностью постигать внутреннюю сущность вещей. И если выдуманный мир заменяет тебе остроту подлинной жизни…» «Реальная жизнь, – сказал себе Карион, – оказалась сильнее». Сейчас ему чудилось, будто он никогда не станет прежним, что эта рана всегда будет болеть, пусть даже под слоем повязок, наложенных временем, новыми впечатлениями… «Где мне брать силы, если случится что-то непоправимое?» – однажды спросил он у Гая Эмилия. Только теперь Карион обратил внимание: Гай не сказал, что непоправимого не существует. Он ответил: «От матери-земли, как сын Посейдона и Геи, великан Антей». «От земли, – прошептал Карион одними губами, – от земли!» Он радовался жизни, он нес в себе огонь и, ему это нравилось, но сейчас то неровно мечущееся пламя, в какое превратился былой свет в душе, тяготило и беспокоило его, ему хотелось темноты. И забвения. «Ты можешь убить себя, но свое творчество, свои будущие стихи – не имеешь права», – сказал бы Гай Эмилий. «Все самое лучшее в моей жизни уже состоялось, – мысленно отвечал Карион. – И обернулось пустотой».
      Он прицельно посмотрел вниз. Вода. Слишком холодная и быстрая для того, чтобы безропотно принять еще сохранившиеся в нем частички человеческого тепла. Он сделает это иначе. Не то чтобы он не хотел жить – просто больше не видел в жизни никакого смысла. Лучше умереть сейчас, чем страдать до конца и быть собственной тенью.
      Той ночью он не вернулся домой, он остался наедине с внешней – и своей собственной пустотой. Он думал. Он все еще пытался решить.
      …Солнечный свет – он был везде, заливал все вокруг, бесстыдно лез во все щели, пробивался сквозь занавеси, обжигал кожу, слепил глаза. Но даже если б на Рим внезапно опустилась ночь, Элий бы этого не заметил. Они с Дейрой поднимались по лестнице, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, опьяненные бесчисленными поцелуями и ожиданием еще больших радостей, какие надеялись получить в пустой квартирке, в роскошной, зовущей полутьме, за закрытыми ставнями и дверями.
      – Дома, правда, никого нет? – опасливо допытывалась девушка.
      – Никого! Мать в эти часы всегда уходит на рынок. Карион тоже где-то бродит со своими стихами.
      – А тот человек, с которым живет твоя мать?
      Элий нахмурился, на мгновение задержавшись на ступеньке.
      – Он исчез. Мать не хочет ничего говорить, а я и не спрашиваю. Мне он никогда не нравился. Как посмотрит, так сразу понимаешь: хорошего не жди.
      Они вошли в квартирку. Сильно нагретый тяжелый воздух. И едва уловимый запах заброшенности, странным образом поселившийся здесь в последние дни, несмотря на то что в комнатках было чисто убрано, а все вещи лежали на своих местах.
      Элий остановился перед Дейрой и замер, слушая бешеный толчки сердца в своей груди. Девушка пытливо смотрела на него своими темными глазами.
      – А ты женишься на мне… потом?
      – Женюсь! – пылко прошептал Элий.
      Если бы в эти минуты она попросила бы его совершить восхождение на Олимп, он согласился бы и на это.
      …Они не помнили, сколько времени провели в любовном угаре, обретая то, что обретаешь лишь раз в жизни, в юности, пока Элий не уловил что-то постороннее. Он словно бы почувствовал толчок – на самом деле это был внезапно раздавшийся звук – и понял, что задремал. Лежащая рядом Дейра испуганно приподняла голову; ее пальцы вцепились в измятые простыни.
      Кто-то вошел в дверь и пересек помещение уверенным шагом. Все еще с трудом соображая, Элий быстро протянул девушке ее тунику и кое-как оделся сам.
      – Наверное, это Карион! – шепнул он Дейре.
      Ее глаза округлились.
      – Что же делать?
      – Ничего. Возможно, он уйдет.
      Они затаились в жаркой тишине, обратившись в слух. Временами в соседней комнате раздавались приглушенные звуки, иногда они исчезали, потом появлялись снова… Карион не уходил, он что-то делал, и в конце концов у Элия лопнуло терпение. Что с того, если он привел сюда Дейру? Он уже взрослый и способен отвечать за свои поступки. Он жестом велел девушке молчать и оставаться на месте, после чего осторожно выглянул в соседнее помещение и – в следующую секунду резко бросился вперед. Его взгляд метнулся к столу; мгновением позже Элий протянул руку, схватил нож и, приподнявшись на цыпочки, одним махом обрезал веревку. Его сознание обжег звук упавшего тела – юноше почудилось, что это стук чего-то неживого. Но нет… Закашлявшись, Карион инстинктивно схватился за шею и даже не зажмурился от хлесткого удара по щеке, каким наградил его Элий.
      – Хотел бы я знать, кто из богов лишил тебя рассудка?! А если б это увидела мать?!
      Побелевшие губы Кариона шевельнулись, а мучительно расширенные темные глаза уставились на вделанный в потолок железный крюк, к которому некогда была подвешена колыбель, а теперь болтался обрывок веревки. Потом перевел взгляд на Элия и увидел рядом с лицом брата лицо незнакомой девушки, смотревшей с любопытством и испугом.
      – Это было… неправильно, – прошептал он и прибавил: – Я завтра же уеду в Афины.
      – Это не неправильно, а глупо! Или, пожалуй, не глупо, а расчетливо! Ты привык все делать напоказ, тебе нужно было покрасоваться даже… в смерти! – яростно вскричал Элий. – И поразят меня громы Юпитера, если я позволю тебе уехать в Афины прежде, чем ты окончательно приведешь свои мысли в порядок!
      – Мысли? А как быть с чувствами? Повисла пауза.
      – Тебе что, некого любить?
      Внезапно Карион слабо улыбнулся и, отыскав руку брата, легко сжал ее в своей.
      – О да!

      Ливия лежала и думала, глядя на косо падающие в полуоткрытую ставню солнечные лучи и тонкие прозрачные тени на полу и стенах и наслаждаясь приятной тишиной. На какие-то мгновения (в последнее время это случалось все реже) шумный суетливый мир остался там, за стенами спальни, здесь же царил почти осязаемый мягкий покой.
      Вчера она слишком поздно вернулась домой и потому, вопреки обыкновению, позволила себе немного понежиться в постели.
      Сейчас Ливий не хотелось никого видеть. Она представила, как после умывания и завтрака проскользнет в сад и будет бродить между облитых неярким утренним светом теплых колонн знакомых с детства платанов, удивляясь их спокойному величию и впитывая их силу.
      Она ездила в имение к Дециму и вернулась совершенно опустошенная и в то же время странным образом просветленная – и что-то понявшая для себя. Благодарение богам, оно почти ушло, то, появившееся в свете последних событий чувство, будто в самой сути жизни заложено некое трагическое начало, будто с течением лет человек только теряет: молодость, чувства, близких людей. Себя.
      Веллея родила девочку и при этом осталась жива. Она лежала в постели, такая худенькая и бледная; казалось, будто видны лишь неподвижные черные глаза и окаймлявшая лицо полоска темных волос.
      Она так измучилась, что у нее не осталось сил даже для радости, а Децим плакал в соседней комнате в объятиях Ливий: то ли от раскаяния, то ли от сознания миновавшего несчастья.
      – Пусть девочка, – говорил он, – все равно я больше не заставлю Веллею рожать. Как я вел себя, Ливия, и что делал, ты даже не представляешь! Я мог оскорбить ее и без конца попрекал тем, что она не может выносить хотя бы одного ребенка, тогда как другие женщины рожают по десять. Я переспал со всеми молодыми рабынями, какие есть в имении, – Веллея прекрасно знала об этом и все терпела. Я обвинял ее в том, что моя жизнь не удалась. И… что теперь? – Он беспомощно уставился на сестру.
      Ливия не удивилась. Она сказала:
      – Теперь исчезнет все наносное, ты перестанешь попусту растрачивать себя.
      Децим в сомнении покачал головой:
      – Не знаю, не знаю. Помнишь, однажды ты вспомнила, как я сказал: «Наше будущее уже существует»?
      Ливия кивнула.
      – И мы, – продолжил Децим, – существуем в нем – такие, какими нас создали боги, какими нас сделает прожитая нами жизнь. Ничего не меняется: мы – это и есть наши слова, мысли, достоинства и недостатки. Все совершенное, передуманное мною – это и есть я. Разве я смогу избавиться от этого? – И прибавил со вздохом: – Судьбу-то в кости не выиграешь…
      – Вы можете переехать в Рим. Сейчас у нас два дома; мы вновь поселимся у Луция, а ты станешь жить в отцовском, – сказала Ливия, хотя была уверена в том, что Луций не придет в восторг от такого предложения.
      – Нет, – невольно отстранившись, ответил Децим, – основная часть моей жизни прошла здесь, мне уже не оторваться от нее. Я и не заметил, как они вошли в меня – эти пейзажи, этот воздух, эти тихие сумерки, весь тот уклад, что издавна существует здесь. Рим манил меня все эти годы, но то был зов призрака, заглушивший голос настоящего. Он научил меня ненавидеть даже тебя. Мне казалось, ты удачливее, тебя любят боги…
      Ливия думала о том, что время все расставило по своим местам, можно сказать, многое решило за них. Вот и она знала наверняка, что будет жить с Луцием Ребиллом до скончанья своих дней, и ничуть не жалела об этом. Ее любовь превратилась в воспоминания, приятные, иногда печальные, но – не слишком тревожащие душу.
      Женщина потянулась в постели и вдруг вспомнила, как впервые взяла на руки свою племянницу, крошечную Ливиллу, и заглянула в ее похожие на кусочки гладкого темного мрамора непроницаемые глазки, и тут же почувствовала, что жизнь открывает новую дверь – туда, где полно неожиданных, забавных и приятных впечатлений. И света.
      «Никогда не плачь!» – мысленно произнесла она, обращаясь к девочке.
      …Ливия улыбнулась, вспоминая эти минуты. Как все-таки прекрасна сельская жизнь, прекрасна именно своей безыскусностью, особенной изящной простотой! Эта матовая песочная штукатурка стен в жилище, безо всякой росписи, окрашенная то в неяркие таинственные тона сумерек, то отражающая густые, глубокие и тревожные цвета заката, то отливающая золотым сиянием дня! А краски природы, а этот воздух, вызывающий почти чувственное наслаждение, особенно в первые часы приезда из Рима, а эта всеобъемлющая, глубокая, казалось, порожденная самой вечностью тишина… Возможно, она, Ливия Альбина, тоже когда-нибудь поселится там…
      Тихонько вздохнув, женщина поднялась с постели. Пора возвращаться в прежнюю жизнь. Она уже собиралась кликнуть рабынь, как вдруг в дверь тихо постучали, и следом за этим, не дожидаясь, ответа, в спальню вошла Аскония. Ливия постаралась не выдать удивления.
      – Садись, – предложила она после приветствия.
      Девушка присела с едва слышным вздохом. Несколько секунд мать пристально смотрела на дочь. Асконию нельзя было назвать красивой, она также не обладала ни тем непобедимым очарованием, каким могут похвастать иные молодые римлянки, ни живым воображением, ни сильным характером, ни пытливым умом. Ей всегда как будто бы чуточку не хватало чего-то, ее не приучили высказывать свое мнение, она привыкла опираться на общепринятые суждения, и могла стать хорошей исполнительницей чужой воли: послушной женой, мудрой матерью семейства. Зачастую Ливий было трудно понять, в каком настроении пребывает дочь, – Аскония всегда казалась собранной, серьезной. Она обладала замкнутой натурой, и порой женщине думалось, что это – следствие недостатка особого сердечного внимания. Ливия любила своих детей, переживала и болела за них, но… боги не наделили ее способностью растворяться в этой любви, позабыв о себе. Ливия прекрасно справлялась с ролью матери, но… какой матерью она была на самом деле?
      Нынешним летом Асконии исполнилось шестнадцать лет – вполне возможно, у нее возникали вопросы, на которые ей было сложно найти ответ. И Ливия не знала, что посоветовать дочери, что сказать; женщина вдруг обнаружила, что не может представить себя такой, какой она была в этом возрасте, ей приходилось восстанавливать тот мир искусственно, что было явно недостаточно для полноценного живого общения.
      Ливия знала, что перед отъездом в Афины Карион разговаривал с Асконией. Вообще-то он пришел попрощаться со своей благодетельницей, но тут неожиданно появилась девушка, и Ливия оставила их на несколько минут. О чем они беседовали?
      – У тебя ко мне дело? – с намеренной небрежностью произнесла женщина – Говори, а то я уже собиралась вставать.
      Аскония слегка тряхнула головой – закачались, тихо звеня, серебряные филигранные серьги. Глядя на эту девушку, можно было уловить отзвук чего-то далекого, печальный шелест ветра в сухой осенней траве, представить никогда не виданную северную страну. Сейчас, в этом слабом полупрозрачном неверном свете она выглядела беспомощно хрупкой, почти прелестной…
      – Вчера отец сказал, за кого меня выдаст, – вдруг сказала Аскония.
      Ливия удивилась и возмутилась одновременно. Луций не посоветовался с ней! Такое случалось нечасто.
      – За кого же? – спокойно спросила она.
      – За Публия Ведия Трепта.
      Ливия немедленно задала следующий вопрос:
      – Он объяснил, на чем основывается его выбор? Аскония ответила также быстро и четко:
      – Да. Публий Ведий Трепт богат, он сенатор, его хорошо знает наша семья.
      – Он был женат и овдовел года два назад. У него есть взрослые дети, – медленно произнесла Ливия. Потом спросила: – По-видимому, ты не согласна с решением отца?
      – Да.
      – Ты сказала ему об этом?
      – Нет.
      Женщина помолчала, собираясь с мыслями.
      – Ты бы хотела связать свою жизнь с кем-то другим? Она заметила, как в лице девушки что-то дрогнуло.
      – Не знаю. Я не могу воспринимать Публия Трепта как… мужа. Он приходил в наш дом, когда я была еще маленькой…
      – Да, он старше тебя на добрых тридцать лет. Но такие браки нередки.
      – Значит, я должна согласиться?
      Ливия привлекла дочь к себе и сразу заметила, как послушно обмякли ее напряженные плечи.
      – Нет. Просто я хочу узнать, что у тебя на сердце. О чем вы говорили с Карионом?
      Девушка печально вздохнула:
      – Ни о чем. Он только сказал, что уезжает и что боги сыграли с ним злую шутку. Он… я никогда не видела его таким.
      Ливия пристально посмотрела ей в лицо, в ее серьезные и сейчас странно глубокие серые глаза:
      – Карион понимает случившееся не так, как должно. Боги тут ни при чем. Просто он сам не хотел замечать некоторых очевидных вещей, не желал видеть истину, возможно, потому, что предчувствовал, насколько она разрушительна. Ты видела «Царя Эдипа» и, будь ты старше и опытнее, это произведение открыло бы тебе очень многое. Во всем виноваты не боги, а мы сами. Постигая истину, человек нередко разоблачает самого себя.
      – Разве мы можем предвидеть последствия своих поступков?
      – Конечно, нет. Не всегда. Мы должны жить и строить свой мир, согласуясь со своими желаниями. Просто старайся побольше думать о том, что с тобой происходит и почему. И будь готова к любым неожиданностям, – сказала Ливия, а после прибавила: – Не беспокойся, я поговорю с отцом. Надеюсь, он даст тебе время для размышлений и не станет неволить.
      Завершив туалет, Ливия наскоро перекусила и отправилась на поиски мужа. Он был в таблинии, и там же находился Луций-младший. Последние дни Луций-старший неважно себя чувствовал – побаливало сердце – и потому не выходил из дома. Зато теперь он мог вдоволь поговорить и позаниматься с сыном. Мальчик почти оправился после смерти Марка Ливия, в доме снова слышался его веселый смех.
      Ливия услышала спокойный голос мужа.
      – Право есть воплощение власти. У великого государства должны быть великие законы.
      – Это и называется справедливостью? – немедленно спросил мальчик.
      – Да, если учесть, что справедливость может быть понята по-разному. Нельзя забывать о том, что право, общее для всех народов, не есть римское право. Рим установил свои законы, законы подчинения, благодаря силе.
      – А если говорить об отдельном человеке, отец?
      – Здесь стоит вспомнить о «природном разуме». Есть нечто, заложенное в каждом из нас изначально, от природы, то, через что мы просто не в силах переступить.
      – Но ведь существуют насильники, воры, убийцы!
      – Да. Конечно, было бы лучше, если б все люди имели правильный разум. К сожалению, мир несовершенен. Для того и созданы законы, призывающие карать тех, кто виновен в преступлениях!
      В этот момент Ливия отодвинула занавеску и вошла в таблиний.
      – Я искала тебя, – сказала она мужу.
      Потом улыбнулась сыну, а тот улыбнулся ей. Он казался таким прелестным! О нет, этот мальчик никогда не будет так красив, как, скажем, Карион или… Гай Эмилий. Но… в его лице всегда присутствовала особая, глубокая, янтарная ясность, глаза и улыбка излучали не замутненный ничем свет жизнерадостности и любви к окружающему миру.
      – Мне нравятся вопросы, которые он задает. – Луций кивнул на мальчика. – В нем чувствуется живой ум, и он умеет смотреть на вещи с разных сторон. Ну, иди! – Он легонько подтолкнул сына. – Продолжим в следующий раз.
      – Знаешь, – задумчиво произнесла Ливия, когда мальчик скрылся из виду, – странно, что ты ничего не сказал о совести.
      Луций усмехнулся уголками губ.
      – Он должен понимать, что все-таки лучше надеяться не на совесть, а на законы. Слишком мало людей руководствуется ею. Пусть уж лучше верит в силу государства, а не в человеческую справедливость.
      Ливия ничего не сказала в ответ. Вместо этого заметила:
      – Я пришла поговорить об Асконии.
      – Прямо сейчас?
      – Да.
      Он пристально посмотрел на жену. Взгляд серых глаз Луция казался подернутым невидимой пленкой, он никогда не пропускал внутрь, и было почти невозможно угадать, что чувствует этот человек, о чем думает в данный момент.
      – Хорошо, – согласился он. – Только здесь душновато, давай пройдем в перистиль.
      Там не было ветра, но воздух освежали холодные струи фонтана. Луций и Ливия сели на скамью. Женщина заметила, что муж неважно выглядит – он был бледнее обычного, лицо казалось одутловатым, под глазами лежали темные круги. Она подумала, не отложить ли разговор, но Луций начал первым:
      – Что ты хотела сказать? Признаться, я сам собирался поговорить с тобой.
      – Это касается Асконии. Почему ты не сообщил мне о своем решении?
      – Я знал, что ты станешь возражать, – спокойно отвечал Луций.
      – Да. Ты даже не спросил Асконию о том, хочет ли она вступать в этот брак!
      – А что она могла ответить? И на что бы это повлияло? Ты учишь ее не тому, чему мать должна учить молодую девушку. Нужно было объяснить ей, что женское начало созидающе, а роль жены, хотя и трудна, но почетна. А ты толковала ей о любви.
      Он говорил без тени возмущения, терпеливо, даже мягко. Понимающе. И все же Ливий почудилось, будто в его тоне есть тень снисхождения к ней как к существу неразумному, в чем-то даже ущербному.
      – Ошибаешься. Я никогда не говорила с Асконией о любви. А зря. – Она сделала паузу. – Послушай, Луций, одно время меня мучил вопрос, а любишь ли ты меня? Я никак не могла понять тебя, природу твоих жизненных принципов и поступков. А потом вдруг подумала: это как у Платона – чтобы познать мир, надо выделить идею, которая его пронизывает. Ты всегда стремился к одному – к достижению как можно более значимого положения в обществе. Ты просто никогда не задумывался о любви!
      – Не задумывался, говоришь? Можем ли мы сказать, что не любим землю, на которой родится хлеб, страну, в которой живем? А если любим, то как? Это – наше, то, что мы осознаем разумом, чувствуем телом, душой. Для меня было так же естественно жить с тобой, как мыслить или дышать. Хотя нельзя сказать, что порою ты не ранила меня. – И, помолчав, прибавил: – Ты говорила о Платоне, а я вспомнил Лукреция. Человек должен смотреть на жизнь, как на бурное море с достигнутого берега. У меня есть сын. Это мой берег. Большего мне не нужно. Его жизнь – мое будущее. Устроить его судьбу наилучшим образом – вот моя цель. Достигнув ее, я буду знать, что сделал все, что мог и хотел сделать в этой жизни.
      Как ни странно, его речь показалась Ливий напыщенной, неискренней. Она не верила Луцию, не желала верить. И сейчас ей хотелось быть язвительной, немного небрежной.
      – Разве можно устроить чью-то судьбу? Чего добился мой отец, пытаясь заставить меня действовать по своему разумению?
      – А чего добилась ты, когда старалась идти наперекор? Как путник в заколдованном лесу, долго блуждая, ты всякий раз возвращалась на одно и то же место.
      – Определенное кем? Богами? Отцом? Тобой? Заметь, тебе не удалось сыграть в моей жизни роль бога! Ты полагал, твоя сила в вечном расчете? Но все, так или иначе, оборачивалось против тебя. Ты донес на Гая Эмилия Лонга, а в результате я бежала с ним в Грецию!
      Несмотря на всю серьезность разговора, до сего момента лицо Луция казалось расслабленным, даже благодушным. И вот все резко переменилось: взгляд стал острым, черты затвердели.
      – И все-таки ты вернулась. А он умер. И мертв уже много лет. Глядя на тебя, не скажешь, что ты часто вспоминаешь о нем!
      – Он жив! – не подумав ни секунды, произнесла Ливия, и эта короткая фраза отдалась в ее ушах особой торжественной музыкой.
      И тут же ей почудилось, будто все остановилось, замерло: пространство, время. В окружающем мире не чувствовалось никакого движения. Это мгновение словно бы повисло в воздухе, застыло.
      – Тебе так кажется, – тихо, как показалось Ливий, – с хорошо ощутимой угрозой – промолвил Луций.
      – Нет, – легко и уверенно, без тени страха отвечала она, – я его видела. Мы случайно встретились в Афинах. А перед этим Юлия сообщила мне, что Клавдий видел Гая Эмилия Лонга в Путеолах.
      Дыхание Луция участилось, черты исказились, глаза лихорадочно блестели. Он словно бы напал на след некоего неразрешимого противоречия, которое ощущал всегда, которое подсознательно тревожило и волновало его, точно некое подводное течение.
      – Встречались в Афинах?!
      – Да. Просто случайно встретились на пути к Акрополю и… немного поговорили.
      – Немного поговорили, – медленно, спокойно, словно размышляя, повторил Луций. – Помнится, когда-то твой отец тоже сказал, что ты просто с кем-то встречалась, но потом я узнал, что скрывалось за этими встречами! Когда это было? – Он мысленно прикинул. – Путеолы… Значит, когда мы ездили в Афины втроем, с Асконией.
      Щеки Ливий заливал румянец. Внезапно ее уверенность исчезла, как исчезла и некая, неизвестно откуда взявшаяся внутренняя слепота. Она стала чуткой, беспомощной, ее лицо пылало, озаренное огнем до боли противоречивых чувств.
      Потом было беспорядочное мелькание предметов в глазах… пейзажей, лиц… Мир, в котором она жила, висел на невидимой нити, сейчас все рухнет и…
      – И чем занимается этот твой любовник? – неожиданно спросил Луций. Сейчас его тон был на удивление безразличным.
      – Преподает в риторской школе, – быстро сказала она – Послушай, Луций…
      – Вы встретились и поговорили, – не дав ей закончить, начал он. – Потом мы вернулись в Рим, и некоторое время спустя ты объявила о своей беременности, так? Сначала я удивлялся тому, что все получилось так быстро, словно бы само собой, а потом мои мысли заслонила радость, и я забыл… И напрасно. Нужно всегда внимать доводам разума.
      Ливия прошептала бледными губами:
      – Это неправда, Луций!
      – Неправда?! Тогда поклянись Юпитером, жизнью сына, памятью отца! – И отчаянно замотал головой. – Хотя, конечно, ты поклянешься, я знаю.
      – Поклянусь!
      – Да? Неужели все эти годы тебе не было страшно смотреть в бездну своей преступности, Ливия?! Ты… – Он произнес несколько грубых слов, каких Ливия никогда от него не слышала.
      Женщина видела, что он совершенно не владеет собой. Луций дышал очень часто и тяжело, его руки бесцельно блуждали по складкам одежды.
      – К чему эти жалкие попытки спрятаться от собственной вины, Ливия?!
      – Я хочу защитить сына и… тебя.
      Луций не хотел слушать. Вся прошлая жизнь отшатнулась, исчезла, словно ее и не было, он стоял, совершенно обнаженный, перед обнаженной же правдой, которую не мог принять, потому что она была больше, сильнее, чем все остальное, она запросто могла придавить его, задушить. Убить. Как если бы сам Юпитер наступил на него своей огромной ногой. Почему он понял, решил, что это правда? Ведь Ливия ни в чем не призналась. (И не признается!) Потому что чувствовал. Сердцем. Он не мог думать об отрицающих или подтверждающих это мелочах. Он встал, потом снова сел. После, кажется, упал. Берегов не было, жизнь превратилась в бушующее море, и он понимал, что не выплывет. Ясность ума исчезла, иногда она возвращалась проблесками, но ненадолго. И в глазах было много красного цвета – он так и не понял, это цвет жизни или смерти.
      Ливия вскочила на ноги, чтобы бежать за помощью, но что-то словно бы пригвоздило ее к месту, и она стояла, боясь подойти и прикоснуться к нему. Возможно, потому что чувствовала: слишком поздно.
      Были иды септембрия 729 года от основания Рима (13 сентября 27 г. до н. э.).
      …Вскоре после трагедии Ливий приснилось, будто она стоит на палубе корабля, совершенно одна, кругом штормящее море. Расшатанные, гнилые доски под ее ногами расходятся, и она едва не падает вниз, но в последний момент успевает перейти на другое место. Однако все повторяется, и Ливия мечется по палубе, боясь прыгнуть за борт и одновременно страшась провалиться туда, под палубу, в пугающую неизвестностью темноту. Потом вдруг замечает Луция, он далеко, среди волн, и она понимает: скоро вода поглотит его, он никогда не вернется назад.
      Примерно так же она чувствовала себя в реальной жизни. Но с нею были дети, и Ливия не могла позволить себе полностью погрузиться в свои ощущения и мысли. Возможно, это отчасти спасало ее…
      Приблизительно через месяц после смерти мужа Ливия нашла в себе силы встретиться с Юлией и честно рассказать ей обо всем, что случилось. Она больше не могла жить в окружении всеобщего сочувствия, оно сковывало ее, подобно панцирю, мешало дышать, усиливало душевные муки.
      Женщины встретились на Марсовом поле, куда так часто ездили в юности. Стояла хорошая погода, и было довольно людно. Ливия ничего не замечала; осунувшаяся, с потемневшими глазами, она завернулась в паллу и медленно шла, порою вздрагивая так, точно ступала по горячим углям.
      – Ты никогда не говорила мне о том, что отец твоего сына – не Луций! – только и сумела промолвить Юлия после того, как выслушала подругу.
      Ливия сосредоточенно, болезненно, не мигая, смотрела прямо перед собой.
      – Я хотела… забыть, особенно в последнее время. Не удалось. Я… я жила… неправильно.
      – Кто ж может знать, как нужно жить! – воскликнула Юлия.
      – Помнится, кто-то из мудрых сказал: «Жизнь надо размеривать так, будто тебе осталось жить и мало и много». Я так не умела. И вот теперь Луций умер, а у меня нет ни настоящего, ни будущего.
      Юлия не слишком хорошо поняла, что хотела сказать подруга, но не стала переспрашивать. Вместо этого заговорила о том, что сейчас казалось ей наиболее важным.
      – Как дети?
      – Не очень. – Ливия говорила, точно во сне. – Аскония без конца повторяет, что хочет исполнить волю отца и выйти замуж за Публия Трепта. Знаешь, когда я обняла ее, она была как деревянная. Мне кажется, она чувствует, что это я виновата в смерти Луция.
      – Лишь бы не винила себя, – осторожно вставила Юлия. Ливия послушно кивнула.
      – Да. А Луций-младший… Чего я только ни делала, даже показывала ему на черный цвет и говорила: «Его непроницаемость не есть предел, в нем своя глубина, это – непознанное. Так и смерть. Она – не конец, там что-то скрывается, умирая, мы просто перешагиваем туда, за этот занавес».
      Он только кивал, а поверил или нет, не знаю. Он же видел погребальный костер, а это действует сильнее, чем все убеждения. К несчастью, мы не научили своих детей верить в богов. Почитать – да, но не более. Я и сама разучилась. Иду в храм, склоняюсь перед домашним алтарем и… ничего не чувствую. Совсем ничего. А перед глазами – лицо Луция, при жизни и…
      – Децим уехал? – быстро перебила Юлия, взяв ее под руку.
      – Да. Веллея еще слаба.
      – Что он сказал тебе? Пытался утешить? Ливия передернула плечами:
      – Нет… Он был ошеломлен, как и все, кто нас знает. Никому не известна правда!
      – Ливия, ты не виновата! Боги не оставили Луцию выбора. У него было больное сердце.
      – Не боги, а я. Я сделала так, что у него не оказалось иного выхода, кроме как умереть. Он просто не смог бы с этим жить. И теперь я думаю, что тоже не сумею… существовать с тем, что совершила.
      – Нет, – спокойно сказала Юлия, – ты должна. Слишком многие нуждаются в тебе. Ты сильная, ты справишься.
      Ливия подняла глаза на подругу, и Юлия увидела ее прежний, «живой» взгляд. И еще – странную, жесткую, беспощадную усмешку.
      – Люди, которые кажутся нам сильными, нередко просто черствы, равнодушны, нечутки к чужой боли.
      Они в молчании дошли до портика Помпея и повернули обратно.
      – Ты расскажешь сыну правду? – вдруг спросила Юлия.
      – Нет, – ответила Ливия, просто и сразу, как будто только и ждала такого вопроса – Он никогда не примет другого отца. Я и без того разрушила все, что было создано на поверхности, неужели стану пытаться сломать основание?
      – А… ему?
      – Гаю Эмилию?
      – Да.
      Внезапно остановившись, Ливия долго смотрела в высокое и чистое осеннее небо, а потом неожиданно пнула землю носком башмака.
      – Только ты и задаешь мне сегодня вопросы, Юлия. У меня их уже не осталось.

* * *

      Поджидая Дейру, Элий едва не притаптывал от нетерпения. Она опаздывала, чего никогда не случалось раньше. Он уже должен находиться в конюшне: Аминий страшно разозлится, когда узнает, что он не пришел вовремя. Но даже не это было главным. В дни бегов, перед началом состязаний Элий всегда испытывал совершенно особое высокое напряжение, некий накал чувств, в эти часы он никогда ни о чем не думал, просто внимал своим ощущениям, набирался внутренних сил, после чего случалось так, что напряженный, почти на грани срыва риск оборачивался легкостью победы. И сейчас ему не хотелось нарушать привычного состояния.
      Он не помнил начала своей жизни, никогда не задумывался и о конце, как не пытался искать ее смысл. Все, существующее в этом мире, для него было просто чередою картин, иногда – хороших, иногда – не очень. Что значила в его жизни Дейра? Элий помнил, как, будучи еще маленьким, спал за занавеской, по другую сторону которой сидела мать и шила. Там же горела лампа, и ее мягкий свет казался очень уютным. Тогда он, наверное, еще не знал, что это лампа и свет, но они неудержимо влекли его, и, проснувшись, он мог неотрывно смотреть туда, ни о чем не думая, тихо наслаждаясь… Вот и Дейра была для него чем-то согревающим душу, загадочным, отчасти странным и в то же время – жизненно необходимым.
      Она вынырнула из толпы внезапно, словно раздвинув ее, и порывисто устремилась к нему.
      – Привет!
      – Привет. Ты опоздала. Я должен идти.
      Ему очень не хотелось расставаться с нею. Ну, ничего, увидятся после бегов.
      – Нет, нам надо поговорить. Прямо сейчас!
      Дейра запыхалась; она чуть пошатывалась, как травинка на ветру, и ее высокая тонкая шея под разметавшейся копной волос выглядела беспомощной, словно ствол молодого деревца, с которого содрали кору. И все-таки в этой девочке явственно чувствовалась некая особая сила, сила жизни, полученная ею в наследство от предков, которые издавна вели борьбу за существование в жестоких дебрях Эсквилина.
      Быстрым движением она откинула со лба черную прядь, на мгновение заслонившую сверкающие глаза.
      – Кажется, у меня будет ребенок.
      Они на мгновение замерли, почти не дыша, чувствуя кругом неистовое биение жизни: в ветре, в сотнях звуков, в беспорядочном движении толпы… А у них был свой, наполненный напряженной тишиною мир, и оба ждали, чем обернется неожиданно возникшее молчание.
      Элий невольно сделал шаг к отступлению.
      – Но ты не уверена? – сам того не желая, он задал извечный мужской вопрос.
      – Нет, уверена!
      – И… что?
      – Что?! Женись на мне, как обещал, вот что! Я говорила тебе, говорила… А теперь!.. Иди к моему отцу, иди сегодня же, а не то я утоплюсь в Тибре!
      Она сжала кулаки, на ее глазах вскипали злые слезы. Элий смотрел на нее почти с ребяческим изумлением, совершенно не представляя, что должен делать и говорить. Он заметил, что люди оглядываются на них, и предложил:
      – Давай поговорим после бегов.
      Он должен был с кем-то посоветоваться, немного подумать. Элий с трудом представлял, как приведет домой эту девушку. А как признаться матери?! Он был слишком молод для того, чтобы взвалить на свои плечи заботу о семье. Вероятно, Дейра что-то прочитала в его взгляде, потому как воскликнула в злобном отчаянии:
      – Ты не хочешь, не хочешь! Он взмолился:
      – Я должен идти, Дейра! Аминий…
      – В Тартар твоего Аминия! Твоих лошадей и эти скачки!
      – Все! – неожиданно жестко произнес Элий. – Поговорим потом.
      И, резко повернувшись, исчез в толпе.
      У него почти не оставалось времени, его колесница уже стояла в одном из сложенных из туфовых квадр просторных стойл, расположенных по дуге против полукруглой стороны цирка. Как и следовало ожидать, Аминий здорово пробрал своего воспитанника за опоздание. Элий хмуро молчал, разбирая вожжи. Сейчас он совсем не думал о бегах, просто выполнял привычные действия; его взгляд казался обращенным куда-то внутрь, и в движениях не было привычного огня.
      Юноша даже несколько удивился, когда началось движение: он видел происходящее словно бы откуда-то со стороны. Казалось, колесницы распластались в длине и мчались, точно некие странные существа, разбрасывая ленты пыли.
      Элий привык чувствовать нервную дрожь лошадей и замечал малейший сбой в ритме их ровного бега. Его взгляд всегда устремлялся туда, куда надо, и слух обострялся в нужный момент, а сжимавшие вожжи пальцы работали плавно, как пальцы музыканта. Он знал, в чем секрет победы: главное – уметь дать свободу внутреннему чутью.
      В том и заключался его талант, отточенный и раскрывшийся благодаря выучке Аминия. Его душа летела через препятствия, увлекая за собою тело, и этот порыв в свою очередь каким-то чудесным образом передавался лошадям.
      Но сегодня все было иначе. Сегодня он сомневался, отвлекался и… думал. Эти мысли были как острые, больно ранящие осколки, они мешали – он почти полностью выпал из происходящего, позволяя лошадям вольно нестись вперед. Лошади вынесли бы, но… существовали еще и люди. Внезапно одна из колесниц оказалась очень близко, немыслимо близко. Удар! Элий не успел увернуться. Он знал: нужно как можно скорее перерезать вожжи, и выхватил нож… Он вылетел из квадриги, и гул толпы словно бы тоже взмыл куда-то вверх.
      Элий не помнил, как оказался на земле. Он только видел кровь, много крови, она растекалась вокруг, и песок жадно впитывал ее. Он хотел встать и не мог – это было как во сне, – и ему очень мешал бешеный рев зрителей, который – он чувствовал это – предназначался уже не ему. А кони били и били копытами в песок, квадриги совершали положенные круги, и цирковые служители, оттащившие юношу за край беговой дорожки, занялись им лишь по окончании забега. При падении Элий с размаху стукнулся головой о каменный столбик меты, и хотя кожаный шлем немного смягчил удар, лицо было залито кровью. Пришел Аминий; бегло осмотрев своего воспитанника, определил у него множественные переломы и сказал ожидавшим его решения служителям:
      – У него есть мать, она живет на Субуре. Будет лучше, если его доставят прямо туда.
      …Крики на улице возвестили о появлении страшной процессии. Тарсия была дома; она выглянула в окно и сразу все поняла. Она сбежала вниз, и хотя ее душу словно бы разрывало в клочья, удержалась от плача и причитаний и очень спокойно, как могло показаться со стороны, указала путь наверх.
      Следом с горестным воплем вбежала какая-то девушка; она исступленно рванулась вперед, но Тарсия оттолкнула ее и склонилась над сыном. Она велела положить его на кровать и быстро освободила изголовье, убрав подушки. Люди, что принесли Элия, чуть потоптавшись, ушли. Тарсия не задала им никаких вопросов: все было ясно и так. Незнакомая девушка продолжала плакать, дрожа всем телом. Тарсия резко обернулась к ней:
      – Кто ты?
      – Я… я невеста вашего сына. – У нее были круглые, испуганные, ничего не понимающие глаза.
      – Тогда не стой, а беги за помощью. Или нет… – Внезапно лоб женщины прорезали морщинки. – Ты умеешь читать? – Она поднялась и, пошарив в сундучке, отыскала какой-то предмет. – Вот табличка. Беги и найди этого человека. Скажи, с его сыном случилось несчастье. И пусть приведет самого опытного врача, какого сможет отыскать.
      Девчонка исчезла. Тарсия принесла воду и осторожно смывала кровь и песок с лица и волос Элия. Она разрезала тунику на его груди, чтобы ему было легче дышать. Иногда он стонал, не открывая глаз. Женщина чувствовала в душе какой-то мертвенный ужас, рассеять который могло только появление Элиара. Как ни странно, она не допускала даже мысли о том, что, возможно, его давно уже нет в Риме.
      Он явился под вечер в сопровождении какого-то человека; быстро сбросив короткие военные плащи, они склонились над раненым. Потом Элиар отошел, уступив место своего спутнику, и тот принялся осторожно обследовать тело юноши.
      Элиар не двигался. Его глаза словно бы остановились, но в зрачках полыхало темное пламя. Он судорожно сжал кулаки и не произносил ни слова. В какой-то момент чутко улавливающий его состояние товарищ, не поворачиваясь, произнес:
      – Выйди из комнаты, Элиар, ты мне мешаешь. – После чего обратился к застонавшему Элию: – Потерпи, дружок!
      Он принялся отдавать Тарсии короткие приказания – что подать, что сделать. Женщина повиновалась беспрекословно. Она выглядела очень сдержанной, он не заметил ни вздохов, ни слез, только ее большие серые глаза казались слишком широко распахнутыми и неподвижными.
      Потом он вышел к Элиару, который ждал на лестнице, и тронул его за руку.
      – Спина цела, Элиар, это главное. А остальное… Молодой – заживет. Только нога… Там такой перелом… Я вправил, как мог, но… боюсь, возницей ему уже не быть.
      Элиар едва не задохнулся:
      – Возницей?! Альфин, мгновение назад я не знал, останется ли он жить!
      – Это твоя жена? – Альфин кивнул на дверь.
      – Теперь уже не знаю, – сказал Элиар. Потом спросил: – Как думаешь, если я сейчас оставлю службу, мне дадут обещанную землю?
      – Ты серьезно?
      – Меня слишком долго здесь не было, – медленно произнес Элиар, глядя на видневшийся в маленькое оконце темно-синий кусочек неба. – Похоже, меня не было… нигде.
      – Возьми себя в руки и подумай.
      – Конечно, – кивнул Элиар, словно не слыша его слов. – Знаешь, я придумывал сотни причин, чтобы задержаться в Риме, все ждал, что меня позовут… И дождался.
      – Ты хочешь начать все сначала?
      – Думаешь, не получится? Говорят, дорога в подземное царство может начаться в любом месте, так почему нельзя пойти дорогой новой жизни? Хотя нет… Сохранить бы старое…
      Он недоговорил: дверь открылась, на пороге появилась Тарсия.
      – Он уснул. Выпейте вина, – обратилась она к мужчинам. Потом повернулась к стоявшей позади девушке: – А ты иди домой. Уже поздно. Придешь завтра.
      Альфин улегся спать, посоветовав им сделать то же самое, но они не послушались и сели у изголовья Элия. Наступила ночь, и взаимное молчание уже не казалось разделявшей их глухой каменной стеной. В какой-то миг Тарсия протянула руку и дотронулась до пальцев Элиара – это тихое, нежное касание дало понять намного больше, чем сказали бы все слова: о блуждавшей в душе тревоге, о прощении, мольбе и любви.

      Ливия стояла на палубе корабля под названием «Амфитрита» и смотрела на великолепную картину заката, в которой была некая страшная обнаженность, открытость: казалось, мир – это сцена; занавес неба вот-вот раздвинется, и появятся боги-актеры. Но Ливия знала, этого не случится, и она не ведала, что там, за этой стеной: другая жизнь, вечная тьма, начало или конец.
      Небо над головой было тускло-зеленым, там, вдали, звезды уже прокладывали искристую дорогу, тогда как прямо перед глазами, на пугающе ярком фоне висел винно-красный, казалось, разбухший от цвета, огромный солнечный шар. На лике мира лежала тень печали, словно бы исходящей откуда-то из темной, вечно бунтующей бездны морских глубин.
      Хотя Ливия закуталась в плотный длинный плащ, холодный ветер пробирал ее насквозь; казалось, в теле не осталось уголка, куда бы ни проникли его ледяные руки. Все люди на корабле были тепло одеты: в войлочные шляпы, накидки с капюшоном. Стоял конец октобрия, судоходный сезон заканчивался: вероятнее всего, обратно придется возвращаться сушей. Она уехала из Рима в спешке, собравшись за один день, и взяла с собой только двух рабынь и самые необходимые вещи.
      Шло время, и она понемногу разбиралась в текущих делах и отчасти – в самой себе. Появились новые проблемы: нужно было как-то устраивать судьбу Асконии и Луция-младшего. Ливия все чаще слышала разговоры о том, что она еще сравнительно молода и непременно должна снова выйти замуж.
      Действительно, женщине трудно жить одной, особенно когда у нее есть хотя бы один несовершеннолетний ребенок. Ливия была знатна, богата, ей не составило бы труда найти подходящего жениха, – разумеется, речь шла о чисто деловом предприятии. Многие из тех, кто окружал Луция Ребилла в последние годы жизни, продолжали посещать ее дом, и Ливия принимала их также почтительно и радушно, как прежде. Она не могла позволить себе отказаться от этих связей…
      Жизнь с Луцием представлялась ей большим, мягким серым покрывалом, на котором пестрело несколько неровных, ярких заплат, неуместных, как цветы на снегу, – то были отношения и встречи с Гаем Эмилием. И ей хотелось лечь под это покрывало, оторвав заплаты, и проспать под ним до конца жизни. Но… Гай Эмилий! Что бы ни случилось, рядом с ним мир воспринимался таким, каков он есть, тогда как, живя с Луцием, она была вынуждена к чему-то приспосабливаться и тем самым что-то терять. Жалела ли она об этом? Нет.
      Зачем она ехала в Афины? Ливия не знала ответа на этот вопрос. Или, вернее всего, не хотела знать. Она решила рассказать ему о том, что случилось, мысль о его неведении не давала ей покоя. Желала ли она нарушить сон его жизни, вовлечь в страдания, заставить разделить их с нею и тем самым облегчить свою ношу? Она хотела встретиться и поговорить с ним, а потом вернуться в Рим. Вот и все.
      Рим… Даже сейчас он был с нею, в ней – в воспоминаниях, в тоске по детям, и отчасти – вокруг нее. В первый же день плавания Ливия заметила на «Амифитрите» некую странную пару. Женщину она встречала и прежде, да и мужчина показался ей знакомым. Закутанная с головы до пят в плотные одежды женщина имела безразлично-усталый, даже несколько изможденный вид, ее пронзенные черными точками зрачков бледно-голубые глаза холодно и неподвижно смотрели на мир. Однако она часто возбуждалась без видимых причин и злобно покрикивала на свою невозмутимую темнокожую служанку. А мужчина казался таким же непредсказуемым, мрачным, как черные водяные бугры ночного моря. Они говорили на латыни, и однажды Ливия невольно подслушала их разговор, в котором прозвучало обжигающе знакомое имя. Сначала мужчина что-то тихо рассказывал своей спутнице, и она молча слушала. Потом воскликнула:
      – Почему ты мне не говорил!
      – Откуда я знал, что ты встретишься с этим мальчишкой? Да, я жил рядом с ним несколько лет и знал, что он твой, но не мой…
      – Я не спрашивала его имя, настоящее имя… – Она пробормотала эту фразу, как заклинание.
      Он сделал паузу.
      – Помнишь, кто дал ему это имя?
      – Ты.
      – И ты никогда не знала, почему. Ни у кого и никогда ты не спрашивала настоящих имен…
      Женщина засмеялась леденящим душу смехом, а мужчина пристально смотрел на нее и молчал, пожираемый вечно тлевшим в его душе огнем.
      Ливия видела, как эти двое сошли на пристани в Путеолах и исчезли в толпе. И больше никто и никогда не встречал в Риме куртизанку Амеану. Ее особняк был продан, и разочарованные поклонники мало-помалу протоптали дорожки к домам других красавиц. Болтали, будто ее отравили, зарезали, увезли силой или будто она, страшась надвигающейся старости, добровольно удалилась в изгнание, или что ей пришлось уехать, поскольку некий ревнивый любовник изуродовал ей лицо. Что ее видели в Афинах, Александрии, что, решив оставить прежнюю жизнь, она вышла замуж и нарожала детей. Правды не знал никто, и Ливия не рассказала об этой встрече никому, кроме верной Тарсии.
      …Она шла по улице и думала о том, как встретится с Гаем, как посмотрит на него и что скажет. Она не замечала того, что ее окружало, все ушло в даль, в воспоминания. Ответы на самые важные, значимые вопросы лежали за гранью видимого и понимаемого ею.
      Возможно, была виновата печальная, серая, пасмурная погода, но только сейчас у Ливий не возникало ощущения новизны мира, как это случалось раньше во время приезда в Афины, и женщине казалось, будто она безнадежно постарела душой. С замиранием сердца, томясь от болезненного ощущения непредсказуемости, подошла она к риторской школе. Оказалось, Гая сегодня нет, он остался дома, и Ливия спросила, как его найти. Выяснилось, что он живет совсем близко, почти в центре Афин.
      И вот знакомые улицы: ветвистый свод раскидистых деревьев, временами доносящийся откуда-то теплый кухонный запах, белые стены домов…
      Ливия вошла в маленький, чисто прибранный дворик и смело направилась в дом. Она постучала, и ей ответили, кажется, по-гречески. Мужской голос. Голос Гая Эмилия!
      Он сидел во второй, по ее представлениям, ужасающе бедной комнатке с низкими потолками и голыми стенами и что-то писал на листе папируса. Они встретились взглядами, и женщина невольно вздрогнула. Глаза Гая… Не то чтобы горе оставило в них след: они были такими, будто всегда знали, что в мире не существует счастья. И вновь в его лице появилось выражение, будто все это время Ливия находилась в соседней комнате.
      – Ливия! – Он немедленно встал и подошел к ней. – Ты?!
      – Да, я приехала. – И сразу предупредила: – Не беспокойся, ненадолго. Поговорим, и я… уйду.
      – Хорошо, – согласился он. – Прошу тебя, садись. Придвинул табурет… Ливия села, не снимая плаща. Гай нисколько не суетился, он был совершенно спокоен. И когда произнес первые фразы, Ливий почудилось, будто они продолжают только что прерванный разговор.
      – Я понимаю. Но ты не должна волноваться, все обошлось. Конечно, в первую очередь я виню себя. Не многие живут так, как я, словно бы вне времени, все божественное находится в непрерывном развитии и движении, об этом следует помнить. Я не говорил Кариону о том, что те взгляды, какие в юности кажутся незыблемыми, нередко не имеют пользы в дальнейшей жизни, что не надо сравнивать воображаемый мир с реальным. О первом можно грезить, но любить нужно второй, хотя он не всегда хорош. Он воспринимал мою жизнь, как пример для подражания, решив, что я, как Диоген, не считаю себя обделенным, поскольку сам выбрал судьбу. А так ли это?
      Ливия молча слушала. Потом промолвила:
      – Он продолжил учебу?
      – Да. Говорит, что не может слагать стихи, но думаю, это пройдет. К сожалению, иногда даже хлеб души может оказаться горьким. – Гай сделал паузу, потом снова заговорил: – Мы беседовали очень откровенно, и могу признаться, Ливия, я нашел в этом юноше сына, сына, которого у меня никогда не было. Я благодарен судьбе. И тебе. Ведь это ты привезла Кариона в Афины! А он, и правда, очень умен. И я его люблю… Знаешь, однажды он сказал: «Ни одну поэму нельзя дописать до конца, потому что жизнь всегда продолжается». Все будет в порядке. Я ему помогу.
      – Конечно, – сдержанно произнесла Ливия, – только я приехала не из-за Кариона. Случилось кое-что посерьезнее.
      – Да? – осторожно промолвил Гай Эмилий.
      Его поза и взгляд выражали тревожное ожидание. Ливий почудилось, что между ними возникла невидимая стена. Гай явно не желал и боялся вникать в ее проблемы. Похоже, он утратил былую чуткость. Ливия чувствовала себя непрошеной гостьей в чужой жизни. И все же решила быть безжалостной до конца.
      – Мой муж умер. Гай чуть отпрянул:
      – Луций Ребилл?!
      – Да. И я виновата в его смерти.
      – Но… каким образом?
      – Это был сердечный приступ. Я сказала Луцию нечто такое, с чем он все равно не смог бы жить. Его, как и всех нас, погубила… любовь.
      – Любовь? – довольно холодно промолвил он. – Прости, Ливия, но, по-моему, он любил только… деньги.
      – В каком-то смысле… Но он был неглупым человеком и понимал, если можно так выразиться, приземленность материальных благ. Он ценил их, да… А любил… сына.
      – Ах, у вас же есть еще и сын… С ним все в порядке?
      – Да, насколько это возможно после такого удара.
      Немного помолчав, Гай произнес:
      – Я мало что понял, Ливия. Будет лучше, если ты расскажешь подробно.
      – За этим я и приехала.
      Ливия заметила, что Гай беспокойно поглядывает на дверь, и тут же вспомнила: его жена! Очевидно, она должна прийти с минуты на минуту. Первым порывом женщины было встать и уйти. Но она не смогла. Ее, словно невидимой цепью, приковывали взгляд Гая, его голос. О, бессмертные, до сих пор! К тому же теперь он смотрел не только тревожно, но и сочувственно…
      И тут, случайно повернув голову, Ливия увидела ее в окно, она шла через двор летящей походкой, и женщина поразилась выражению лица супруги Гая Эмилия – удивительно спокойному, безмятежному. Ее глаза мерцали нежным светом под тонкими дугами бровей, они походили на звезды, если только звезды могут быть одновременно сверкающими и темными. На длинных узких руках звенели браслеты, талия была гибкой, как у юной девушки… Между Клеоникой и Гаем, вероятно, была такая же разница в возрасте, как между Ливией и Луцием, и они смотрелись прекрасной парой. В этой гречанке чувствовалась особая естественная сила жизни…
      Ливия осознала и оценила все это буквально в считанные секунды. Она понимала: необходимо уйти, и чем скорее, тем лучше. То, что привело к гибели Луция, не закончится хорошим и здесь.
      Эта девушка ничего не поймет, но все почувствует. Кажется, Гай уже предупреждал. Здесь был ее Олимп, на котором восседал ее Юпитер, любовь к мужу воспринималась ею как нечто священное.
      Когда Клеоника переступила порог жилья, Ливия поняла, что ошиблась. Несмотря на всю красоту супруги Гая, на великолепные волосы и гладкую кожу, в ней конечно же было легко угадать неграмотную рабыню. Сам Гай Эмилий Лонг, даже одетый в простую тунику, сидящий в этой убогой комнате, оставался Гаем Эмилием Лонгом. А Ливия, усталая, изрядно поблекшая, вся, до последней черточки, была богатой и знатной римлянкой, вдовою сенатора, живущей в окружении мурринских ваз, бронзовых светильников, драгоценного мрамора и роскошных восточных ковров.
      Клеоника остановилась как вкопанная и смотрела на Ливию во все глаза. Темно-вишневый хитон на ее груди колыхался от взволнованного дыхания.
      – Привет! – сказала Ливия по-гречески, и молодая женщина ответила:
      – Привет.
      Гай подошел к своей супруге и взял ее за руку.
      – Клеоника, это моя… знакомая из Рима. Она зашла повидаться. – Потом, словно бы извиняясь, обратился к Ливий: – Мы живем очень замкнуто, почти не принимаем гостей…
      Женщина осознавала всю неловкость его положения. Она встала, чтобы попрощаться и уйти. Но Гай Эмилий не мог допустить, чтобы она ушла вот так. Он улыбнулся терпеливой улыбкой, и в его глазах была непонятная и тревожная глубина.
      – Ты, должно быть, устала и проголодалась. Клеоника, накрывай на стол!
      Та принялась выполнять приказание, а Ливия вновь опустилась на стул. Собственно, ей были безразличны переживания этой девушки – слишком уж явно она ощущала свое превосходство – во всем. Клеоника не поднимала глаз, но однажды Ливия все-таки поймала ее взгляд и прочитала в нем: «Зачем ты приехала? Он мой. Уходи!» Женщина растерялась. Ей предлагали общаться на языке, которого она не знала. И… ее до сих пор тревожило мысленное видение: лицо Луция, отстраненно спокойное, хотя и расцвеченное красками пламени, но все равно неживое. Он уже не мог обвинять – обвиняла совесть.
      За ужином в основном говорил Гай – расспрашивал Ливию о событиях в Риме, хотя едва ли его вправду интересовали эти новости. Она отвечала натянуто, односложно, скованная исходящей от Клеоники волною неприкрыто враждебной силы.
      Поблагодарив за гостеприимство, Ливия решительно направилась к дверям. Гай пошел следом.
      – Я провожу тебя, – сказал он.
      Клеоника замерла. Так или иначе, незнакомка уводила ее мужа за собой!
      – Поговорим, но не здесь, – тихо произнес Гай на латыни, когда они вышли во двор.
      – Не будем говорить вовсе. Я уезжаю.
      – Нет. – Внезапно он развернул ее к себе и заглянул в глаза. – Если ты приехала из-за этого…
      Ливия позволила себе усмешку:
      – Не могла же я знать, что ты так боишься своей жены!
      Она понимала, что сейчас ирония неуместна и даже опасна, но не смогла удержаться. Он ее уже не любил, его чувство съело время, поглотила горечь потерь… Неужели она приехала только для того, чтобы лишний раз убедиться в этом?!
      Гай Эмилий покачал головой:
      – Тебе легко говорить. Если хочешь знать, я боюсь… за тебя. Клеоника совершенно непредсказуема! Ты правда не можешь оставаться здесь. Я немного провожу тебя, и давай договоримся, где встретимся завтра.
      Когда он пришел домой, Клеоника сидела в той же позе, и хотя на ее длинных ресницах повисли слезинки, выражение красивого лица было серьезным и твердым.
      – Я думала, ты не вернешься, – сказала она.
      – Куда я могу уйти? – устало произнес Гай, опускаясь на сидение. – Мой дом здесь.
      Она поднялась, села рядом и приникла к нему, такая спокойная, трогательно-кроткая, и он бездумно гладил ее волосы. Внезапно Клеоника наклонилась и поцеловала его руку. Гая несказанно поразил этот жест страдания и смирения в сочетании – он это знал! – со страстной неукротимостью сердца. И тогда он сказал:
      – Ты не должна ни о чем беспокоиться. То, что ты заметила и почувствовала… всего лишь тень былого, не более…
      – Я твоя тень! – быстро прошептала она, не поднимая глаз – Не бросай меня. Пожалуйста, не бросай!
      – Я останусь с тобой навсегда, до самой смерти.
      – О, да, да, это я знаю!
      …Гай и Ливия встретились на следующий день в одной из безымянных рощ на окраине Афин. Шумел пронзительно-прохладный ветер, обдувая лицо, играя одеждами… И все-таки казалось, что окружающий мир замер в глубоком покое, – во всем была какая-то кристальная прозрачность, обнаженность: в застывшей на горизонте горной цепи и подернутой сизоватой дымкой долине.
      Женщина сразу поняла, что промежуток между вчерашней и сегодняшней встречей образовал пропасть, что Гай все обдумал и что-то решил для себя и что это решение – не в ее пользу. Сейчас он выглядел не таким, как вчера, – невосприимчивым к ее боли, отчужденным. Чужим.
      – Вот что, Ливия, – начал он, – лучше, если этот разговор станет последним. Пойми меня правильно: дверь в старую жизнь захлопнулась навсегда, и твое появление лишний раз бередит во мне то, к чему нет возврата. Твое существование напоминает мне о чем-то непоправимом, а это больно. Эта боль расползлась по жизни, и я уже не замечаю ее, но когда появляешься ты…
      – Ты любишь Клеонику? – спросила Ливия. Казалось, вопрос застал Гая врасплох. Он сразу сделался растерянным и нервным.
      – Я объясню. Видишь ли, я очень странный человек: люблю не саму риторику, не речи, а образы, которые стоят за ними. Так же и с Клеоникой – меня привлекает ее естественность, полное отсутствие фальши. Это – природа, а только ее отныне я и способен любить. Согласись, между нами уже не может быть таких отношений.
      Ливий почудилось, будто через ее сердце прокатилась волна боли.
      – Природа? А ты не думал о том, что настанет день, когда вы о Клеоникой умрете, ваш дом опустеет, на ваших могилах будет гулять ветер, и вас даже некому будет вспомнить?
      – Думал… Но теперь у меня есть Карион и… при чем тут это? Ливия засмеялась странным смехом. А потом заговорила.
      Она вонзала слова в его душу, подобно кинжалам, заставляя Гая смотреть в глаза чему-то невыносимому, как и тогда – Луция. Но сейчас она знала, что не убьет его этим; даже если боль достигнет какого-то предела, Гай не умрет.
      Потом она представила, что было бы, если б она сказала ему правду десять лет назад. Он схватил бы ее за плечи, притянул к себе и, глядя в глаза, прошептал бы с растерянной тревожной улыбкой: «Как? Это мой сын?!» Теперь же он отшатнулся. Он был угрожающе безмолвным, далеким. И… отвел взгляд.
      – Я знаю, что ты скажешь, – промолвила Ливия. – Поверь, я не собиралась мстить ни тебе, ни Луцию. Так получилось. И я вовсе не желала, чтобы он услышал правду. Как теперь не хочу, чтобы ее узнал Луций-младший.
      – Да, – сказал Гай Эмилий, – но ты пожелала, чтобы я узнал о том, что ты отняла у меня даже это.
      Ливия помолчала. Собственно, что она хотела услышать? Даже сейчас – и особенно сейчас – ее посещали воспоминания о сотнях, тысячах мелочей, деталей жизни с Луцием; они просуществовали бок о бок чуть ли не двадцать лет, тогда как Гай Эмилий… Он заполнял собою ее мысли мечты, но… не реальность, и сейчас Ливий казалось, будто она никогда по-настоящему его не знала.
      – Я нахожусь в сложном положении, – продолжила женщина так, словно не слышала слов собеседника, – поскольку причинила наибольшее зло самому невинному из вас – своему сыну. Он потерял отца, и ему придется расти без мужской заботы и поддержки.
      Гай Эмилий испытывал что-то странное. Как если бы внезапно заглянув в зеркало, увидел бы там чужое отражение. «Сын его и Ливии!» – ему понадобилось бы много времени даже для того, чтобы суметь произнести это вслух!
      – Боги лишили тебя разума! Почему ты приехала? Зачем ты это делаешь, зачем произносишь такие слова! – почти прокричал он, и его крик отозвался эхом где-то в глубине рощи.
      …Гай Эмилий не помнил, как вернулся домой. Он сел, закрыл лицо руками. Смотрел сквозь пальцы в пустоту и думал. Клеоника ничего не сказала, просто молча налила вина и поставила перед ним простую глиняную чашу. Другую взяла себе. На столе стояло блюдо с солеными маслинами и сыром. Признаться, Гаю Эмилию было все равно, что пить: вино, воду, яд. Это ничего не меняло. Он рассеянно следил за тем, как Клеоника сделала несколько глотков. Ее глаза были очень темными и в то же время блестели как никогда. Гай чуть пригубил и снова задумался, отставив почти полную чашу. Собственно, именно Клеоника заполнила пустоту его жизни, она заставила его думать, будто он что-то значит, она, да еще всегда восхищавшийся им Карион. И он принял этого юношу в сыновья, зная наверняка, что, по большому счету не несет за него никакой ответственности. А Клеоника? Не потому ли он лишил ее возможности иметь детей, что желал, чтобы она всю жизнь любила только его, заботилась только о нем? Нет, он должен забыть о том, что сказала Ливия, пусть уезжает и никогда не возвращается. В конце концов он мог просто не поверить ей! Хотя… не было ли это трусостью, очередным бегством от жизни?
      Он выпил еще немного, потом встал, прошел в соседнюю комнату и опустился на ложе. Подошла Клеоника и легла рядом. Она по-прежнему не произносила ни слова, и Гай подумал о том, что вот так же молча она изучала его многие годы и изучила настолько, что стоило Ливий, пусть даже ненадолго, снова войти в его жизнь, как она сразу все поняла.
      Ливия! Чего только они не наговорили друг другу! Он даже не хотел вспоминать. Он был не в себе и, кажется, спросил, привезет ли она мальчика в Афины. «В Афины? – спокойно промолвила Ливия. – Конечно, нет».
      Гай Эмилий закрыл глаза. Постепенно он то ли задремал, то ли провалился в полузабытье. На него нахлынули какие-то образы, чудесные и одновременно страшные. Он словно бы вдыхал смертоносный аромат неведомых цветов. Почему-то ему привиделась Медея со своим снотворным зельем, Медея, усыпившая огнедышащего дракона. Драконом была его жизнь, а Медеей…
      В какой-то момент Гаю удалось открыть глаза. Странно, кругом была темно, как в могиле. Его душили жажда и боль, все словно бы горело внутри, и в голове кружился огненный вихрь. Ему в лицо таинственно смотрели темные глаза вечной любви, глаза Клеоники, глаза смерти, которая стерегла его всегда. Внезапно ему вспомнились слова Ливий о том, что однажды их дом превратится в гробницу. Когда он все понял, ему стало жутко. Гай свалился с ложа и пополз во тьме ночи, туда, куда его, казалось, вела одна-единственная светлая мысль…
      Рано утром его нашла соседка. Заглянув в лицо Гая, она кинулась в дом и обнаружила там Клеонику, красиво причесанную, наряженную и… бездыханную. Тогда женщина побежала по улице, крича, что совершено убийство или, может, это дело рук кер, богинь несчастья и смерти. Подоспевший врач определил, что Гай Эмилий жив, хотя он был бледен, холоден и едва дышал. И он выжил, хотя окончательно пришел в себя тогда, когда Клеоника уже лежала в земле.
      И вот теперь он стоял на палубе корабля и глядел на тяжело перекатывающиеся волны, даже на вид холодные, враждебные и… странно живые. Они с Ливией успели на самое последнее судно…
      Гай был еще слаб, он мерз даже под несколькими слоями одежды, его мутило, и голова кружилась при каждом движении. И все-таки он уезжал, потому что уезжала Ливия. Она спешила, поскольку беспокоилась о детях. А он… Он не мог оставаться один, ибо его в одночасье покинули все жизненные силы. Сейчас ему казалось, он знал, он все понял, когда Клеоника разливала вино, и позволил ей сделать то, что она задумала, потому что ничего не хотел решать сам, не мог, да и просто не знал, что решить.
      И сказал, продолжая глядеть на море:
      – Мне кажется, умершие, сожженные ли, погребенные, все равно остаются с нами, они где-то рядом… Не простившие нас…
      Ливия подумала, что Гай прибавит «и между нами», но он молчал, и тогда она тихо спросила:
      – А боги?
      – Не знаю. Наверное, они там, в междумирии, безмятежные и недосягаемые… ни для чего. Так или иначе, только мы, мы сами несем ответственность за то, что происходит в нашей жизни.
      Ливия взяла Гая Эмилия за руку, и они осторожно сплели пальцы.
      Гай продолжал думать. Вернется ли он в Афины? Кто знает! Впереди был Рим, встреча с мальчиком, который считал и, должно быть, всегда будет считать себя сыном Луция Ребилла. Впереди было… будущее? Наверное, да.
      …Была весна, и теплый воздух дрожал над полями, и, казалось, от земли поднимается легкий, почти невидимый пар. Ветер звенел в вышине, молодая трава отливала шелковистым блеском, а стволы деревьев серебрились на солнце.
      Какая тишина! Всепоглощающая, глубокая – особенно после Рима…
      Тарсия зажмурилась, потом открыла глаза и приложила ладонь ко лбу. Все это их владения: луга, поля… По большей части еще невозделанная земля. Пятеро рабов, инвентарь, немного скота…
      Теперь, когда Элиар имел все права свободного человека и больше не служил в легионе, они наконец смогли вступить в брак. Собственно, сейчас Тарсии было уже все равно, но Элиар убедил ее в том, что это необходимо сделать. Элий и Дейра тоже поженились.
      Женщина посмотрела в сторону дома. Оттуда доносились голоса, смех. Элий и Дейра, юные родители, стояли под деревянным навесом и смотрели на своего сына, который родился месяц назад. Слишком маленький дом, тесный даже сейчас, а если еще приедет Карион (он обещал навестить их летом), Ливия с детьми и, может быть, Гай Эмилий… Всю зиму Тарсия и Ливия писали друг другу, а теперь надеялись встретиться.
      Тарсия пошла к дому. Высокая трава щекотала ей ноги. Элий и Дейра повернулись и смотрели, как она приближается. У женщины сжалось сердце: Элий опирался на деревянный костыль. Но он радостно улыбался, и, увидев это, Тарсия облегченно вздохнула. Еще пару месяцев назад он с трудом поднимался с постели.
      Элий ускакал верхом на одно из дальних полей, где работали рабы; они вернутся все вместе поздно вечером, и ей тоже некогда бездельничать. Таков их удел – продолжать жить и работать на благо этой жизни… насколько хватит сил.
      Тарсия шла, и ее волосы золотились на солнце – казалось, их никогда не тронет седина, подобно тому, как на эти поля никогда не ляжет снег. Она приблизилась к Элию и Дейре, и сын протянул ей половину только что нарванного букета. Тарсия взяла его и, повинуясь внезапному порыву, зарылась лицом в пушистые нежные венчики и влажные гибкие стебли. Она ощутила глубокую умиротворенность, и ей почудилось, будто где-то там, в таинственных недрах сердца разгорается яркое пламя. Никогда ничего не пахло так приятно и сладко, как эти цветы.