Произведя всякие розыски для этой книги, собирая разные свидетельства, то изустные, то счастливо найденные в давних бумагах, погружаясь в нее мыслью, перебирая в уме будущие главы, я порою испытывал сомнение: хватит ли сил поднять или, по нынешнему выражению, потянуть дело, ко- торое сам на себя взвалил. Однако поддерживаю решимость достойными примерами.
      Вот Горький. Высоченный, сутулый, худой-сквозь темную ткань пиджака заметны выступы лопаток, шея просечена извивами крупных морщин,-он ша- гает по настилу сцены к кафедре в зале Московского комитета партии. Это торжественный вечер в честь пятидесятилетия Ленина. Ряды сплошь заняты. Сидят даже на краю помоста, предназначенного для президиума и ораторов. С виду Горький угрюм, бритая, с шишкообразными неровностями голова наклонена, впалые глаза затенены насупленными кустистыми бровя- ми. В зале тихо; Горький, ухватившись обеими руками за ободки кафедры, молчит. Лишь двинулись, проступили желваки. Потом шевельнулись обвис- лые моржовые его усы, окрашенные над губой многолетним, дегтярного то- на осадком никотина. Усы шевелятся, будто он уже начал говорить, но голосовые связки, как можно понять, стиснуты спазмом волнения.
      Горький прокашлялся. И приподнял голову. Стали видны большие на удив- ление его ноздри. Проглянула и синева глаз. Все еще хмурясь, он нелов- ко подвигал костлявыми плечами и развел длинные руки. Это был откро- венный жест беспомощности. Хрипловатым басом, окая, он произнес первую фразу:
      - Товарищи, есть люди, значение которых как-то не объемлется челове- ческим словом.
      Досадливо крякнул. Возможно, его требовательное ухо литератора-круп- ное, грубовато вылепленное-отметило нескладность оборота «человеческим словом»: каким же. в самом деле, оно может быть иным? Впрочем, до сти- листики ли Горькому сейчас? Года полтора назад, в сентябре 1918-го, он пришел к Ленину, который был тогда чуть ли не смертельно ранен двумя пулями, что почти в упор террористка всадила ему в шею и в грудь, при- шел после длительных несогласий с Лениным и с того дня заново опреде- лил свое место во все ожесточавшейся борьбе, впрямую вопрошавшей «на чьей ты стороне?», решил: если стреляют в революцию, то я с ней, в ее рядах! Однако на большом политическом собрании Горький со времен Ок- тябрьского переворота, кажется, лишь впервые выступал.
      - Русская история,-глухо громыхал его бас,-к сожалению, бедна такими людьми. Западная Европа знает их. Вот Христофор Колумб…
      Приостановившись, Горький опять крякнул, махнул рукой-было видно, что он не находит выражений, недоволен, что его занесло к Колумбу, и, не развивая такого сравнения, явно скомкав мысль, заговорил, забухал дальше:
      - Мы можем назвать в Западной Европе целый ряд таких людей…
      Первая минута истекла, глуховатый, но уже без хрипоты голос стал внят- ней:
      - Людей, которые будто играли как-то,- Горький опять недоумевающе по- вертел плечами, будто говоря: «Тут черт ногу сломает»,- играли ка- ким-то рычагом, поворачивая историю в свою сторону.
      И живым неожиданным жестом как бы крутнул перед собой невидимый гло- бус. И улыбнулся. Брови вскинулись, совсем ясно проступили синие, с какой-то озорнинкой глаза.
      Пожалуй, эта улыбка, явственно выражавшая влюбленность в того, о ком шла речь, имела и еще некий оттенок. В ней точно читалось: «Знаю, то- варищи, что рассуждаю не марксистски, но ведь вам известно, что я пло- хой марксист, уж не взыщите».
      Снова прихмурясь, Горький продолжал:
      - У нас в истории был,-тут он щелкнул пальцами, словно ища и не находя верного слова, щелкнул и поправил себя:- Нет, я сказал бы, почти был: Петр Великий таким человеком для России.
      Выдержал паузу, подумал и, подняв указательный палец, произнес:
      - Вот таким человеком-только не для России, а для всего мира, для всей нашей планеты-является Владимир Ильич.
      Далее Горький опять затруднился, опять вертел о воздухе пальцами, не то ловя, не то вылепливая на глазах у всех какую-то нужную фразу. И тут же признался:
      - Нет, не найду, хотя и считаюсь художником, не найду слов, которые достаточно ярко очертили бы…- Вновь он водил руками, поднимая их вы- ше головы, как бы не в силах нечто схватить, объять.-Такую коренас- тую… Такую сильную… Такую огромную фигуру…
      Опять слово ему не повиновалось. Он не сдержал слезу, затерявшуюся в крупной морщине, словно прокопанной от скулы к подбородку. И не стес- нялся умиленности-той умиленности, какую в художестве не потерпел бы: она под пером сладка.
      А затем, месяц или два спустя, Горький попытался нарисовать Ленина штрихами писательского своего пера. Тот ранний вариант литературного портрета заканчивался такими строками: «Я снова пою славу священному безумству храбрых. Из них же Владимир Ленин-первый и самый безумный».
      Это маленькое изящное произведение вызвало резкий отклик Ленина. Впро- чем, гнев его был направлен не столько против автора-возобновив преж- нюю дружбу, Ленин, наверное, лишь рассмеялся бы, сыронизировал бы нас- чет «самого безумного»,- сколько по адресу журнала «Коммунистический Интернационал», напечатавшего заметки Горького о Ленине. Не вынося ма- лейшей неряшливости в области теории, Ленин, как только прочел эти посвященные ему страницы, тотчас же стремительной, будто наклоненной в беге искосью, по обыкновению без помарок, выделяя подчеркиванием от- дельные слова или даже части слов, написал проект постановления Полит- бюро о том, что в высказываниях Горького, помещенных в «Коммунистичес- ком Интернационале», «не только нет ничего коммунистического, но много антикоммунистического».
      Однако, чтобы не впасть в грех упрощения и односторонности-быть может, самый опасный для задуманного нами труда.-дадим еще коротенькую справ- ку. Это выдержка из письма Надежды Константиновны Крупской, посланного Горькому: «…Ильич в последний месяц жизни отыскал книгу, где Вы пи- сали о нем, и велел мне вслух читать Вашу статью. Стоит у меня перед глазами лицо Ильича, как он слушал и смотрел в окно куда-то вдаль-ито- ги жизни подводил и о Вас думал».
      Так-то, друг-читатель. Не проста, не выведена прямыми линиями история, которую нам предстоит воспроизвести. Что же, к делу!
 

 
      Вернемся в зал Московского комитета партии,-зал, что звался красным, ибо его стены были выкрашены темно-вишневым колером,-на заседание, посвященное пятидесятилетию Ленина.
      Пусть эта зарубка, этот вечер 23 апреля 1920 года так и послужит нача- лом нашей хроники.
      Юбилей происходил без юбиляра, Владимир Ильич не захотел выслушивать поздравительных речей, отверг все уговоры, назвал затею никчемушной. Передавали, что, высмеивая назначенное чествование, он обратился к са- мому себе по Чехову: «Глубокоуважаемый шкаф!»-и сказал, что ни за ка- кие коврижки его не заманят сыграть эту глупейшую, да и попросту неп- ристойную роль.
      Тем не менее на вечере разнесся и другого рода слух, исходивший не то от Надежды Константиновны-вон она, очень худая, с приметной родинкой справа на лбу, с непривычным для ее щек румянцем сидит в седьмом или восьмом ряду,-не то от светловолосого Бухарина, поворачивающего ту- да-сюда лысеющую голову, мальчишески непоседливого даже и тут, за сто- лом президиума, слух, что все-таки в какой-то мере удалось уломать Ле- нина: он здесь появится, правда, лишь после того, как отговорят орато- ры.
      Докладчиком выступил Лев Борисович Каменев, тогдашний председатель Московского Совета или, как в шутку говорили, лорд-мэр Москвы. В этой шутке содержалось что-то меткое. Он, член Политбюро Российской Комму- нистической партии, что вершила самую решительную в мировой истории революцию-революцию всех обездоленных против всех угнетателей,-впрямь являл в своем облике, в повадке некую напоминавшую о диккенсовской Англии респектабельность. Спокойные плавные жесты подошли бы предста- вителю безукоризненно солидного, устойчивого дела. Осанку подчеркивал красивый постав головы, которую увенчивала русая, с отливом золота густая шевелюра, уже на висках с проседью. Линии столь же золотистых, с рыжей окаемкой, бородки и усов были мягки. Спокойно двигались белые породистые руки. Мягкость, природное добродушие сквозили и в выражении голубых, выпуклых в меру глаз, взиравших сквозь пенсне. Военного об- разца коричневая куртка, именовавшаяся френчем, на нем как-то не заме- чалась, обмявшимися складками свободно облегала кругловатые плечи, плотную, склонную, как говорится, к полноте, но отнюдь еще не распол- невшую фигуру. Каменев не обладал даром сильной самостоятельной мысли, и, вероятно, поэтому он, несмотря на эрудицию, юмор, острый, быстро схватывающий ум, ораторскую и литературную талантливость, оставался все же несколько безличным, бесцветным. Вместе с тем он обладал редкой способностью резюмировать, подводить итог высказываниям, формулировать сложившееся мнение, не впадая в крайности, в пристрастия. И сплошь и рядом превосходно исполнял роль председателя или докладчика.
      Ушли, казалось, в дымку времена, дни семнадцатого года, когда он-в ап- реле и затем в октябре-схватывался с Лениным, получая в ответ нещадно разящие удары. Мысль, воля, непримиримость Ильича сгибали Льва Борисо- вича. Со склоненной повинной головой он возвращался к Ленину. И теперь эпически спокойно, основательно, в духе своих лучших резюме произносил вступительный доклад к чествованию Ленина:
      - Человек величайшего ума, величайшей воли, величайшего напряжения и величайшей прозорливости. Я не хочу употреблять здесь, в родной семье борцов коммунистов, слов слишком широковещательных и слишком больших, но если все это сжать в одно-два слова, то это слово было бы, конечно, гениальная способность Владимира Ильича.
      Фразы несколько шаблонны, уже стерты в обиходе, но пробивается живая теплота:
      - Человек, который неоднократно оставался один, человек, который неод- нократно объявлялся сектантом, раскольником, который неоднократно ви- дел, что он как будто оказывается в стороне от широкой исторической дороги. И вдруг выяснялось, что эта широкая историческая дорога проле- тариата лежит там, где стоит Ленин.
      Что-то личное, не свойственное стилю Каменева, еще заметней возникает в его речи:
      - Я не знаю случая, чтобы Ленин задумался над расколом с самым близким своим другом, с самой могущественной организацией, если он был уверен, что они отступили от теории пролетарского социализма.
      Перейдя к прежнему эпическому изложению, Каменев выделяет самые доро- гие Ленину, заветнейшие мысли:
      - Русский пролетариат принужден был ходом истории России поставить вопрос о власти и государстве. Первые образцы революционного решения вопроса о власти были даны Владимиром Ильичем.
      Сейчас ни одной интонацией Лев Борисович не показывает, что в свое время и он отвергал эти идеи Ленина. Да, было и быльем поросло. Зато потом он, ничуть не поступясь солидностью, заново крестился, так ска- зать, в ленинской купели, стал как бы ревнителем ленинской теории го- сударства.
      - Когда Владимир Ильич сказал, что трудящиеся низы сами должны управ- лять государством, это было в истории человечества действительно новым словом, Ленин создал эту новую теорию, конечно, опираясь на гениальное предвидение Маркса, извлек его и разработал в целую систему, воплотил в ежедневную практику управления. Вот это абсолютное доверие, эта аб- солютная уверенность, что каждый чернорабочий может взяться за госу- дарственное строительство,- вот это и спасает наше дело.
 

 
      Вслед за Каменевым говорил Горький.
      Среди слушателей находился Алексей Платонович Кауров, прибывший с Юго-Западного фронта делегатом Девятого партийного съезда, задержав- шийся в Москве из-за болезни-он на пути в столицу подхватил еще гуляв- шую по стране жестокую хворь, что звалась испанкой, ходил, температу- ря, на съезд и был вдобавок наказан воспалением легких. Лишь вчера вы- пущенный врачами на волю, он пристроился тут вместе с другими. кому не досталось места в зале, прямо на половицах сцены близ добротно срабо- танной трибунки, которая-дитя революции-не блистала лаком, была прома- левана немудрящей морилкой. В том же углу расположились и стеногра- фистки, порой недовольно шикавшие на теснившихся и к их столику без- местных сидельцев. Доставалось и Каурову, иногда ворочавшемуся или по живости натуры общавшемуся шепотком с соседями. Уловив идущее от сто- лика «тс-с-с», он всякий раз картинно зажимал кулаком рот, потом про- сил извинения улыбкой, что выказывала чуть обозначившиеся ямочки на осунувшихся в дни болезни щеках, где, правда, уже пробивался свежий румянец, характерный для Каурова, словно добавлявший мазок наивности серьезным его чертам.
      Ему здесь не привелось сбросить с плеч шинель-опоздав, он пренебрег раздевалкой, прошел напрямик, благо тут, в Московском комитете, как, впрочем, в те годы и повсюду, не было на сей счет строгостей. Примос- тившись на дощатом настиле, он снял изрядно мятую военную фуражку, об- нажив небольшую лысинку, образовавшую на самой макушке розовый пра- вильный кружок среди льняных тонких волос. Белесый короткий зачес странно сочетался с густо-черными, точно нанесенными углем, бровями. Так перемешались, перепутались в нем черты отца, русского полковника, и грузинки матери.
      Время от времени Кауров наскоро фиксировал в записной книжке некото- рые, на его взгляд, чем-либо знаменательные, сказанные с трибуны сло- ва. Сегодняшняя его карандашная скоропись, подчас едва разборчивая, где зачастую окончания слов отсутствовали, не залежится, пойдет в де- ло, будет прочтена вслух сотоварищам-политотдельцам; понадобится, на- верное, и для его докладов на партсобраниях в частях армии, с которой он делил и невзгоды отступления и победный путь на берега Черного мо- ря,-завтра-послезавтра он снова укатит туда.
      Придется, должно быть, и во фронтовую газету дать отчет о вечере, что называется, по личным впечатлениям. Однако это-то для него, сотрудни- чавшего еще в дореволюционной «Правде», разлюбезное занятие: он охотно посидит над статьей за полночь, были бы бумага, карандаш и табак!
      Как и притихшую аудиторию, Каурова растрогала нескладица горьковской речи, признание: слов не нахожу, не понимаю, совершено нечто чудесное, необъяснимое совершено Лениным, редчайшим в истории человеком, которо- му под силу чудеса.
      Опять черкнув в записную книжку строку-другую, Алексей Платонович (или, коротко, Платоныч, как в товарищеском кругу прозвали его) пос- матривал на Горького.
      Нечто чудесное… Да, возглавляемая большевиками революция отстояла, утвердила себя в вооруженной борьбе. Поле сражения в бывшей Российской империи-еще только в ней одной!-осталось за нами, за невиданным новым государством, новым обществом. Вот заполненные сплошь ряды. Гражданс- кая война наложила свой отпечаток на одежду. Штатских пиджаков немно- го. Галстуков-один, два, и обчелся. Там и сям кожаные куртки. И сукон- ные, с накладными карманами френчи. Несколько красных косынок, повя- занных вкруг женских голов,- единственные яркие вкрапления. Еще не ми- нуло и трех лет с тех пор, как Ленин вынужден был скрываться в шалаше, а ныне..,
      Нечто объяснимое… Нет, не по его велению произошла Октябрьская рево- люция. История была ею беременна. Ленин это угадал, постиг. Если не танцевать от такой печки, конечно, ничего не уяснишь.. Платоныч не раз в этаком духе излагал закономерность Октября в своих лекциях в армейс- кой политшколе-он, нагруженный еще многими обязанностями, все-таки урывал время, чтобы вести там занятия.
      …Место на трибуне уже занял Ольминский, давний последователь Влади- мира Ильича, один из старейших в этом зале. Нежно-розовая, не тронутая морщинами кожа усугубляла моложавость его лица, охваченного седой, без единого темного волоска, густой шевелюрой и вольно разросшейся столь же белой бородой.
      Он, когда-то подписывавший свои статьи в большевистских газетах брос- ким псевдонимом Галерка, теперь шутливой ноткой развеял торжественную серьезность собрания:
      - Приглашение высказаться было, товарищи, для меня нечаянным, и первым чувством у меня был страх.
      Шутка дошла-дошла, наверное, потому, что в ней содержалась и правда. Стенографистка условной закорючкой обозначила: смех. Вместе с другими засмеялся и Кауров.
      А седовласый ветеран партии, участник множества политических драк, не- изменно воевавший на стороне, как говорилось, твердокаменного больше- визма, теперь, улыбаясь почти детской голубизны глазами, продолжал:
      - У Владимира Ильича есть хорошие словечки. Например, хлюпкий интелли- гент. Все мы, интеллигенты, действительно хлюпики, кроме товарища Ле- нина и некоторых других.
      Каурову в тот миг подумалось: переборщил! Себя Платоныч к хлюпикам не причислял.
      Тем временем оратор, отрекомендовавшийся-в шутку ли, всерьез ли?- ин- теллигентом хлюпиком, проделал то, о чем позабыли и председатель, и докладчик, и все, кто уже выступил.
      - Тут говорили,-произнес Ольминский,-что Ленин великий организатор- Я, товарищи, внесу добавление. Да, Ленин великий организатор с помощью Надежды Константиновны, своего самого…
      Загремевшие отовсюду хлопки прервали речь. Все, не жалея ладоней, ап- лодировали. Слышались возгласы:"Надежду Константиновну в президиум!», «Надежда Константиновна, встаньте, покажитесь!» Но она, опустив голо- ву-Кауров со сцены мог видеть ее темно-русые волосы, разделенные нег- лубокой бороздкой пробора, не очень приглаженные и сегодня, приметил и запылавшие, не совсем скрытые прической, ее уши,-она, опустив голову, по-прежнему сидела в седьмом или восьмом ряду. Поверх белой свежей блузки был, одет обыденный, что и на работе служил Крупской, темный, в полоску сарафан. На коленях лежали нервно сцепленные руки, давненько утратившие молодую плавность очертаний: уже пролегли выпуклости вен, угловато выдавались косточки у основания худощавых, не помилованных морщинками пальцев.
      Наперекор шуму Ольминский пытался сказать что-то еще о жене Ленина:
      - Самый близкий, самый верный ему человек…
      Какие-то фразы пропадали в гуле. Выразительно взглянув на председате- ля, стенографистка держала над тетрадью замершее, бездействующее сей- час перо. Кауров все же улавливал:
      - Исключительное свойство Ленина: готов остаться хоть один против всех во имя… Нет, он и тогда не один: с ним в самые-самые трудные минуты Надежда Константиновна…
      Она так и не поднялась: переждала, пересидела овацию.
      Платоныч вновь на нее поглядывал. Судьба в некотором роде обделила его. Ему уже тридцать два года, но женщины-друга он доселе не обрел. Бывали, конечно, увлечения, но любви, такой, в которой сплелись бы, сплавились два существа, ему знавать не привелось. Кауров привык к этой своей доле, что в мыслях как-то связывалась с мытарствами револю- ционера, с профессией, которой он себя отдал. Но понимал: у каждого это решается особо, не выищешь рецепта. И почти не задумывался о неза- даче.
      Выступил на вечере и Луначарский, один из одареннейших людей ушедшего в историю времени, которое является и временем действия нашей драмы или, что, быть может, пока более подойдет, репортажа в лицах.
      Пленительная легкость речи, будто самопроизвольно льющейся, сочность, сочетавшаяся с афористичностью, редкая щедрость ассоциаций, экскурсов в далекое и близкое прошлое, меткость наблюдений, необыкновенный та- лант характеристики, способность несколькими живыми штрихами дать поч- ти художественный словесный портрет-таков бывал на трибуне божьей ми- лостью народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.
      Воевавшая революция посылала его, превосходнейшего агитатора, и на фронты. Памятью об этом явились кадры кинохроники, изображавшие Анато- лия Васильевича в красноармейской гимнастерке и грубых военных сапогах близ бронепоезда. И все же вопреки всяческим превратностям тех стреми- тельных годов Луначарский почти непостижимым способом сохранил давнюю холеность небольших усов и бородки, что на французский лад звалась «буланже». «Старый парижанин»-так иной раз под веселую руку он был не прочь рекомендовать себя.
      На мясистом и вместе с тем тонко пролепленном носу прочно угнездилось пенсне в роговой темной оправе-так сказать, чеховское, хоть и без шнурка, но с предназначенным для него выступающим колечком. Эти чер- точки как бы олицетворяли интеллигентность; может быть, даже чуточку богемную, вольно-литераторскую.
      Однако довольно писаний! Заглянем в записную книжку Алексея Платонови- ча, где он, если снова воспользоваться выражением позднейших времен, «взял на карандаш» и кое-что из посвященной Ленину речи Луначарского.
      …Редко когда земля носила на себе такого идеалиста.
      …Откуда этот неудержимый поток энергии? Почему эта суровая расправа с врагами? Только потому, что это нужно для реализации высоких идеа- лов.
      …Непреклонность Ленина.
      …Знать, чего хочет противник, проникнуть в тайники его души, прищу- ренным глазом рассмотреть, что он скрывает за своим словом, проница- тельно его поймать-таков Ильич.
 

 
      Председательствующий объявил:
      - Слово предоставляется товарищу Сталину.
      По-прежнему восседая на полу, Кауров заворочался, посмотрел туда-сюда, даже себе за спину. Вот так штука-проглядел Кобу: этим именем, партий- ной кличкой, и по сию пору называли Сталина давние товарищи. К ним принадлежал и Кауров. Однажды, еще в дореволюционном Питере, Коба, не склонный к излияниям, скупо ему сказал: «Ты мой друг!»
      Среди тех, кто обретался на помосте-даже на дальних, у задника стуль- ях,-Сталина не оказалось. Сие, впрочем, не было в новинку; словно бы презирая тщеславие, Сталин не любил, особенно в торжественных случаях, красоваться на виду, предпочитал побыть в тени. Э, вон Коба выходит из-за кулис, из глубины, что заслонена перегородкой. Наверное, по свойственной ему привычке он там расхаживал, потягивая дымок из труб- ки.
      Да, на ходу спокойно прячет трубку в карман военных, защитного цвета брюк. Из такого же военного сукна сшита куртка с двумя накладными верхними, на груди карманами, немного оттопыренными. Крючки жесткого стоячего воротника он оставил незастегнутыми-это придает некую воль- ность, простоту его обличию. Сапоги на нем тяжелые, солдатские, с прочно набитыми, ничуть не сношенными, крепчайшей, видимо, кожи каблу- ками. Широки раструбы недлинных голенищ.
      В конце прошлого года ему минуло ровно сорок лет. Малорослый, поджа- рый, он идет, не торопясь, но и не медлительно. Чуточку сутулится, не заботится о выправке-этот штрих тоже будто говорит: да, солдат, но не солдафон. Походка кажется и легкой и вместе с тем тяжеловатой-вернее, твердой-он ставит ногу всей ступней. Черные, на редкость толстые, гус- тые волосы, возможно, зачесанные лишь пятерней, вздыблены над низким лбом. За исключением лба черты в остальном соразмерны, правильны. Прикрытый жесткими усами рот, отчетливо вычерченный подбородок и осо- бенно взгляд, чуть исподлобья-этот взгляд, впрочем, враз не охаракте- ризуешь,-делали сильным смуглое, меченое крупными оспинами его лицо.
      Подходя к трибуне, Сталин вдруг увидел среди устроившихся на половицах сцены приметное лицо Каурова. Тускловатые, без искорок глаза Кобы вы- разили узнавание, под усами мелькнула улыбка-в те времена физиономия, да и повадка Сталина еще не утратила подвижности.
      Его не встретили ни аплодисментами, ни какой-либо особой тишиной. Член Политбюро и Оргбюро Центрального Комитета партии, он, не блистая ора- торским или литературным искусством, пользовался уважением как человек ясного ума, твердой руки, организатор-работяга, энергичнейший из энер- гичных. Ничего для себя, вся жизнь только для дела-таким он в те годы представал.
      Взойдя на приступку кафедры, он сунул за борт куртки правую ладонь, левую руку свободно опустил и, не прибегая к помощи блокнота или ка- кой-либо бумажки, спокойно, даже как бы полушутливо, со свойственным ему резким грузинским акцентом заговорил. Фразы были коротки, порою казалось, что каждая состоит лишь из нескольких слов. Однако слово звучало весомо-быть может, именно потому, что было кратким.
      Неотступно раздумывая впоследствии, много лет спустя над тем, как ис- казились пути партии и страны, да и над собственной своею участью, Ка- уров не однажды возвращался мыслью к тогдашнему, на вечере в честь Ле- нина выступлению Кобы.
      Прорицал ли тяжелый взор Сталина схватку, борьбу, что разыгралась лишь в еще затуманенной, если не сказать непроглядной дали? Рассматривал ли, рассчитывал ли, готовил ли уже будущие смертоносные свои удары?
      Некогда, чуть ли не в первую встречу-это было весной 1904 года в буйно зеленевшем грузинском городке-обросший многодневной щетиной подпольщик Коба, беседуя с исключенным из гимназии юношей Кауровым, тоже членом партии, сказал:
      - Тайна-это то, что знаешь ты один. Когда знают двое, это уже не сов- сем тайна.
      Кауров счел изречение странноватым, не придал тогда ему значения. Но потом…
      Однако не лучше ли послушать речь Сталина на вечере, о котором мы даем отчет? Сперва, впрочем, заметим: в свежем, без малого сплошь отданном пятидесятилетию Владимира Ильича номере «Правды» был опубликован и подвал Сталина «Ленин как организатор и вождь Р.К.П.». Поэтому в кругу отборных партийцев Сталин мог себе позволить как бы вдобавок к статье, выражавшей поклонение Ильичу, затронуть кое-что, не предназначенное для газеты.
      Он начал так:
      - Хочу сказать о том, чего здесь еще не говорили. Это скромность Лени- на, признание своих ошибок. Приведу два случая.
      Не заботясь порой о грамматике, все в той же неторопливой, словно бесстрастной манере, без жестов Коба изложил следующее:
      - Дело происходило в 1905 году в декабре на Общероссийской большевист- ской конференции. Тогда стоял вопрос о бойкоте виттевской думы. Близ- кие к товарищу Ленину люди, а среди этих людей находились люди очень острые…
      Пожалуй, лишь это выражение «очень острые» было произнесено не в ров- ном тоне. а выделено некоторой едкостью. И как бы приобретало скрытую многозначительность.
      - Среди них, близких товарищу Ленину,-повторил Сталин (этакое как бы не нарочитое, без нажима повторение, свойственное Сталину, не ослабля- ло его речь, наоборот, еще сообщало ей силу, нелегко разгадывае- мую),-был, между прочим, Игорев, он же Горев-теперешний меньшевик; за- тем Лозовский, ныне член ВЦСПС…
      О Лозовском знали, что он еще в 1919 году возглавлял группу социал-де- мократов-интернационалистов и лишь несколько месяцев назад вернулся в РКП(б).
      Сталин еще пополнил перечень:
      - Крайне левый Красин и другие.
      В этом простом перечислении, далеком, казалось бы, от злобы дня, в этих фамилиях, которые будто только сейчас, сию минуту рождались в па- мяти не пользующегося никакой записью оратора, содержалось или, точ- нее, таилось что-то, заставлявшее внимательно слушать.
      - Эта семерка,-продолжал Сталин,-которую мы наделяли всякими эпитета- ми, уверяла, что Ильич против выборов и за бойкот Думы. Так оно и было действительно. Но открылись прения, повели атаку провинциалы, сибиря- ки, кавказцы.-Сталин приостановился, выговорив это «кавказцы», ничем больше он против скромности не погрешил, не выдвинул себя,-и каково же было наше удивление, когда в конце наших речей Ленин выступает и заяв- ляет, что теперь видит, что ошибался, и примыкает к фракции. Мы были поражены. Это произвело впечатление электрического удара. Мы устроили ему овацию. А семерка…
      Оборвав или, хочется сказать, обрубив фразу, Сталин левой рукой как бы отмахнулся, что-то будто сбросил. Таков был первый его жест. Отнюдь не размашистый, даже, пожалуй, не свободный, как если бы кто-то придержи- вал локтевой сустав, не давал воли. Правая рука за бортом кителя вовсе не двинулась.
      У Каурова, как, наверное, и еще у иных слушателей, безотчетно возника- ли смутные, точно пробегающая легкая тень, сопоставления. Платоныч да- же не позволил себе их осознать. Семерка… Речь Кобы не содержала ни малейшего намека на современную семерку или хотя бы пятерку-в те вре- мена Политбюро состояло лишь из пяти членов (Ленин, Троцкий, Крестинс- кий, Каменев, Сталин) и двух кандидатов (Зиновьев и Бухарин)*. Однако же какая штука… Нет, к чему здесь «однако»? Было бы дико, неумно-ну прямо курам на смех!-приписывать Кобе аналогии, о которых тот наверня- ка и не помышлял. Попросту совпадение, случайное совпадение. И ничего больше.
      Сталин меж тем перешел ко второму случаю. Тут он поведал некоторые подробности Октябрьского переворота. Рассказал, что еще в сентябре Ле- нин предлагал разогнать так называемый предпарламент, сформированный правительством Керенского. Разогнать и захватить власть.
      - Но мы, практики, с Лениным не согласились. У нас в ЦК в этот момент было решение идти вперед по пути укрепления Советов, созвать съезд Со- ветов, открыть восстание и объявить Съезд Советов органом государс- твенной власти.
      Опять Сталин себя не выставлял, формула «мы, практики» сочетала, каза- лось, скромность и достоинство. Ни капли лицемерия никто не смог бы различить в спокойном его тоне, в правильных, исполненных силы чертах рябой физиономии.
      - Все овражки, ямы, овраги на пашем пути,-продолжал он,-были нам вид- нее. Но Ильич велик. Он нс боится ни ям, ни ухабов, ни оврагов на сво- ем пути, он не боится опасностей и говорит: «Бери и иди прямо»,
      Снова что-то покоробило Каурова. «Велик… Бери и иди прямо». Иронизи- рует? Но тон ровен, не ироничен. Впрочем, за Кобой водится такого ро- да, не открывающая себя интонацией, спокойная насмешливость. Или, мо- жет быть, он, доселе так и нс овладевший изгибами, тонкостями русского языка, лишь грубо обтесывающий фразу, негибко, плохо выразился. Веро- ятно, он сейчас себя поправит. Нет, Сталин удовлетворился своим опре- делением.
      - Фракция же видела,-продолжал он,-что было невыгодно тогда так дейс- твовать, что надо было обойти эти преграды, чтобы потом взять быка за рога. И, несмотря на все требования Ильича, мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов и предстали 25 октября перед картиной восстания.
      Хм… Что же это такое? Октябрьская революция, значит, совершена, так сказать, несмотря на ошибки Ильича? «Не послушались его…» Для чего, собственно, Сталин завел такую речь? Что в ней заложено? Предупрежде- ние, что не всегда надо слушаться Ленина? И поработать собственным умом? Конечно, только это. И ничего больше.