Нелепый поцелуй

Корюн проснулся от протяжного и требовательного звонка, открыл дверь. Маленький солдатик на пороге вручил ему повестку с «предложением», не совсем вяжущимся по тону с последующим текстом — «немедленно явиться в военкомат». Корюн поспешно оделся и отправился в военкомат, даже не позавтракав от волнения. Здесь его зарегистрировали, а вернее, захомутали, и отпустили домой собираться. Через несколько дней он снова получил повестку — теперь уже с «приказом немедленно явиться в военкомат», явился и был мобилизован в артиллерийскую часть.

Поначалу ему, «маменькиному сынку», с малолетства приученному к шаблонам обычной, гражданской жизни и домашнему уюту, все казалось нереальным: подъем до рассвета, когда слипаются глаза и ноет неотдохнувшее тело, отбой, когда еще толком не стемнело, суровые сержанты и старшина, вечно теребящие солдат и, словно нарочно, не дающие им и минуты остаться наедине с самим собой, отдышаться, расслабиться, подумать о чем-то своем, личном. Но это еще полбеды: младшие командиры гоняли «салаг» днем — по уставу, а ночью начиналась совершенно другая, неуставная жизнь — теперь молодыми солдатами занимались «старики». Уже во вторую ночь Корюн был жестоко избит старослужащими солдатами за то, что отказался шить воротничок одному из «дедов», который зверствовал в оставшиеся ему полгода службы сильнее «дембелей», относительно мирно доживающих последние свои несколько дней в армии.

— Настучишь взводному, получишь еще, — пригрозил «дед».

Корюн командиру не пожаловался, да и тот особенно разбираться не стал, хотя конечно же понимал, что фонарь под глазом — отнюдь не результат падения, как утверждал салага. Еще пару месяцев старослужащие терзали группу молодых солдат.

Большинство ломалось, становясь безропотным инструментом в руках у «дедов».

Жизнь для них превращалась в сплошной кошмар. Днем они служили родине, а ночью — старослужащим, находясь у них на побегушках, подшивая им воротнички, стирая «дедовскую» военную форму и носки. Зло мира словно сконцентрировалось здесь — в казарме, где человек человеку был волком, и слабый немедленно пожирался более сильным.

Маленький, тщедушный Корюн, движимый все еще оставшейся внутренней гордостью, сопротивлялся как мог. «Корюн — означает львенок, и я должен быть сильным!» — внушал он себе. Но силы были неравны…

Не раз по ночам, обняв подушку, он глотал горькие, беззвучные слезы, проклиная себя за слабость. Улучив минуту, писал матери письмо. Тут Корюн не боялся показаться слабым и беспомощным, подробно расписывал, как тяжело служится ему, пропуская лишь самые обидные для себя детали. Он явно жалел себя в письмах…

Правда, отдавая дань справедливости, скажем, что по возвращении домой Корюн немедленно отобрал у матери свои армейские послания и сжег…

Вспоминая после армию, он особенно стыдился за один эпизод. По прошествии трех месяцев службы заместитель командира дивизиона, долговязый капитан, заметив на политических занятиях грамотность и начитанность Корюна, определил его в помощники писаря. Он стал чертить плакаты, помогал выпускать стенгазету, в общем, выполнял работу канцелярской крысы, как с презрением, скрывавшем в себе еще большую зависть, называли его сослуживцы. Корюн вдохнул наконец полной грудью.

Теперь, когда других отправляли в наряд, караул или на парково-хозяйственные работы, у него появлялось достаточно времени, чтобы заняться собой. Между делом, отложив тушь и перья, канцелярская крыса могла позволить себе зайти в чайную, поупражняться в спортгородке или просто выйти прогуляться по расположению воинской части.

Именно во время одной из таких прогулок Корюн столкнулся у санчасти с ослепительной блондинкой-медсестрой. Та буквально вылетела из дверей лазарета, задев его плечом, и пронеслась мимо, бросив на ходу почти пренебрежительные и не совсем внятные слова извинения. При этом она едва удостоила солдатика мимолетным взглядом. Однако Корюну этого было достаточно, чтобы запечатлеть в себе пару огромных глаз цвета фиалки.

Медсестра с аптечкой под мышкой явно спешила куда-то, почти бежала, но при этом не делала каких-либо лишних движений, оскорбляющих женственность и нарушающих ту неуловимую природную гармонию, которая делает женщину по— настоящему женщиной.

Она, казалось, не касалась ступнями земли — настолько воздушной была ее походка.

Линии ее стройной фигуры едва обозначались под просторным белым халатом, но это лишь воспаляло воображение и чувственную фантазию Корюна. Когда медсестра скрылась за углом большого кирпичного здания штаба полка, тень ее осталась по эту сторону, витая перед солдатиком светящимся облаком…

Всю ночь Корюн грезил. Пятый месяц сдерживающий всякие проявления полового инстинкта, он с юношеским порывом воображал свою близость с медсестрой: изливался горячими признаниями в любви, обнимал и целовал ее, заступался за нее, спасая от бандитов… А наутро она показалась ему до боли родной, и он страстно захотел еще раз увидеть ее.

Теперь после утреннего развода Корюн прямо направлялся к санчасти. Встав поодаль, он с замиранием сердца ожидал ее появления. Дверь санчасти открывалась и закрывалась — входили и выходили солдатики, перевязанные бинтами, офицеры и прапорщики-медработники. А ее все не было…

Затаив дыхание, Корюн терпеливо ждал в тени кленового дерева напротив санчасти до тех пор, пока наконец не выходила медсестра. Она проходила мимо, не замечая его. Он же потерянно смотрел ей вслед, и уходил удрученный, чтобы дальше терзаться фантазиями своего разыгравшегося и неуправляемого воображения. И с каждой такой мимолетной встречей она казалась ему все более недосягаемой…

Но тут произошла неожиданная развязка. Один из медиков, заметив вскоре Корюна и его постоянные «засады» у санчасти, стал тайком следить за ним. Догадавшись в чем дело, он поманил солдата и, заговорщически подмигнув, прошептал ему:

— Хочешь свидание устрою? -…Вы о чем?.. Какое свидание?.. — пролепетал едва живой Корюн.

— Не притворяйся, сынок. Сам молодым был, — прапорщик лукаво улыбнулся. — Запомни, воздержание — вещь опасная.

Корюн горел от стыда — его заветная тайна была раскрыта!

— Ну, что ты ломаешься — хочешь Аленку поцеловать? — задорно выпалил старшина.

Корюн стал пунцовый.

— Это невозможно… — едва выдавил он из себя.

Здоровенный усатый прапорщик, похожий на сказочного Бармолея, разразился здоровым, раскатистым смехом.

— Ты бы видел, что эти девицы вытворяют с офицерами во вечерам! — прапорщик имел ввиду молоденьких медработниц, которые, бывало, оставались ночевать в полку.

— Она не такая, — задыхаясь, произнес Корюн, посмотрев с нелепой надеждой на прапорщика.

Последовал новый взрыв хохота — гусарские усы старшины затряслись.

— Услуга, как говорится, за услугу, — придя в себя, прапорщик надвинулся на Корюна и, снова подмигнув с хитрецой, прошептал. — После я попрошу тебя об одном небольшом дельце… Подожди здесь, сейчас приведу ее.

Корюн хотел бежать, но неодолимое любопытство приковало его к месту. Через пару минут прапорщик действительно вывел медсестру под руку, говоря ей что-то на ушко.

Одним глазом он глядел на Корюна.

— Этот что-ли? — задорно хихинула медсестра, остановившись метрах в трех и оглядывая солдатика с ног до головы иронично-оценивающим взглядом.

Корюн попятился. Ему казалось, что ноги вот-вот перестанут держать. Он не разбирал черт лица блондинки — перед глазами стояло какое-то слепящее пятно, от которого ему хотелось прикрыться рукой, защититься, словно от яркого солнца.

Между тем прапорщик снова наклонился к ушку девицы, щекоча ее своими длинными усами. Та вдруг зарделась и хихикнула. Потом сводник, приплясывая, подошел к Корюну и с серьезной миной тихо спросил: «Куда целовать будешь?» Корюн стоял, потупив взор.

— Ну что ты красную девицу из себя строишь? В щечку, в губы?.. — с явным нетерпением переспросил прапорщик.

Корюн помялся и вдруг неожиданно для самого себя выпалил:

— В грудь!

— О-о! Куда хватил! — загоготал старшина и весело побежал к медсестре.

— Что-о!.. Да пропадите вы пропадом, кобеля несчастные! — она округлила в изумлении глаза и хотела повернуться и уйти в деланном гневе, но прапорщик мягко удержал ее за руку и снова задышал ей на ушко.

— Ну, ладно, черти, делайте, что хотите. Только давайте быстрей, а то у меня процедуры с больными, — как-то обыденно, словно речь шла о целесообразности того или иного лекарства, произнесла медсестра.

Итогом челночной дипломатии старшины стало то, что Корюн, помешкав немного, подбежал, не помня себя, к женщине и поцеловал ее… в щечку. Затем под истеричный гогот своего сводника унес ноги, не оглядываясь…

А услуга, о которой попросил Корюна прапорщик, заключалась в том, чтобы подложить в конспект замполита дивизиона, который чем-то насолил старшине, несколько картинок непристойного характера — в надежде дискредитировать его в глазах подчиненных. Но бывалый капитан сразу же почувствовал подвох и, не дожидаясь признания, чьих рук это дело, вывел весь взвод на плац и взамен политзанятий целый час гонял солдат строевым шагом на морозе…

Корюн долго не мог простить себя за слабость и унижение, за свою первую, армейскую любовь и нелепый поцелуй.

2003 год

Марш-бросок

Произошло это в советской армии.

Рядовой Игнатюк был кандидатом в мастера спорта по легкой атлетике и на 2 года старше своих сослуживцев (ему дали отсрочку для завершения учебы в физкультурном техникуме), однако несмотря на это терпел ежедневные унижения, оскорбления и побои. Да, именно терпел — в силу своего, наверное, неправильного воспитания на гражданке. Он почти добровольно выполнял «черную» работу: чистил туалеты, мыл полы, убирался на кухне. Кроме того, стирал старослужащим одежду, подшивал воротнички, начищал сапоги, короче говоря, служил за «того парня», который всячески отлынивал от службы и пытался переложить свои обязанности на плечи таких «правильно», по-домашнему воспитанных, как Игнатюк.

«Игнатюк, принеси воды!», «Игнатюк, отнеси бушлаты в каптерку!», «Игнатюк, достань сигарету!» — без конца слышалось в казарме в отсутствии офицеров.

Игнатюк бессловесно выполнял команды, стараясь угодить всем и каждому. Но не тут-то было: вечно кто-то был недоволен им, кто-то ругал его, а бывало, и бил.

Игнатюк пасовал перед теми, кто позволял себе прикрикнуть на него или всего лишь грозно посмотреть в его сторону.

— Ты что, блатной или быстро бегаешь?! А ну, давай, веник в зубы и вперед лестницу подметать! — после таких наездов кого-либо из «стариков» (Игнатюк, как минимум, на год был старше их) он как-то скукоживался, гнулся, словно молодое деревце под сильным ветром. Его так и подмывало сказать: «Быстро бегаю», — но он молча, почти с готовностью выполнял приказы своих «продвинутых» сослуживцев, которые пока не знали о его скрытом таланте.

Впрочем, мало кто знал даже имя Игнатюка, а фамилию его произносили так, будто матерились. У него не было друзей, а интересовал он сослуживцев постольку, поскольку был полезен и нужен им в том или ином деле. Общая безликость Игнатюка подчеркивалась следующей деталью: черт его лица невозможно было запомнить с первого раза — казалось, что на нем и вовсе нет лица.

Вторую неделю батальон, где нес службу Игнатюк, находился на полевых занятиях.

Наутро солдату предстоял первый за время его службы марш-бросок. Завтра же ему исполнялось 20 лет, но он почему-то стеснялся говорить об этом кому-либо.

Сразу же после подъема и утреннего туалета батальон выстроился поротно, с оружием и полным комплектом боеприпасов, вещмешками, набитыми солдатской амуницией. Иными словами, помимо своего 50-60 килограммового живого груза «молодому» солдату, изнуренному каждодневными многочасовыми строевыми и тактическими занятиями, физо, недоеданием и недосыпанием, предстояло целых 10 километров таскать на себе дополнительных 15-20 килограммов.

После короткой команды начштаба батальон двинулся. Тяжелому топоту солдатских сапог с едким запахом ваксы аккомпанировали лязг котелков с чашками-ложками внутри, тихий, незлобивый пока мат, без которого в армии практически не обходится ни одно мероприятие. Воздух был морозный, пар валил из ноздрей солдат и офицеров, как из котла, пот зернами катился с их лиц. Уже через километр некоторые из солдат стали выдыхаться. Ротные, взводные и командиры отделений то грубым окриком или тычком, то подбадривая армейскими остротами, подгоняли своих подчиненных. Игнатюк взял у одного из сдающих товарищей вещмешок и пошел дальше, не сбавляя темпа. Вскоре он оказался впереди батальона, рядом с высоким, спортивного сложения замполитом.

Когда переходили вброд небольшую речку, кто-то из старослужащих сзади толкнул Игнатюка. «Эй, урод, вырвись вперед, натопи к нашему приходу печку, поставь чай и ведро с водой, чтобы помыться…» — тихо приказал «дед», просверлив его своим злым взглядом.

Выбравшись на берег, Игнатюк прибавил ходу. Вскоре он далеко оторвался от остальных, став маленькой точкой, а затем и вовсе исчез за горизонтом.

Батальон прибыл в расположение полевого палаточного городка лишь через полчаса.

К тому времени Игнатюк не только успел сделать все, что ему поручили, но и прикорнуть на пару минут у дышащей жаром печки.

Командир батальона объявил перед строем рядовому Игнатюку благодарность за отличный результат на марш-броске. Когда же взводный сообщил, что у солдата сегодня день рождения (об этом он узнал из штатного расписания взвода), комбат поручил замполиту подготовить благодарственное письмо Игнатюку на родину.

После команды «Разойдись!» «дед» поманил Игнатюка:

— Молодец — с заданием справился! Но это еще не все — под вечер мы с Саней рванем в деревню на дискотеку… Короче, постираешь мне форму, высушишь у печки.

Усек?.. Натрешь до блеска сапоги, а подшиву на воротник сделаешь широкую, в два слоя, как и положено «старику»… Все понял?

Игнатюк «понимающе» кивнул.

— А пока можешь поспать часок — никто тебя не тронет… Да, возьмешь в столовой мой паек масла — ведь ты сегодня именинник, — «дед» ухмыльнулся, почти по-дружески хлопнув Игнатюка по спине.

Игнатюк был на седьмом небе от счастья. Двойную порцию масла он бережно намазал толстым слоем на кусок белой буханки, круто посыпав солью. Прежде чем съесть, полюбовался бутербродом — такого богатства он не держал в своих руках с тех пор, как надел военную форму: старослужащие часто отбирали у него и положенный 20 — граммовый кружочек масла, который в армии ценился на вес золота. Откусил небольшой кусок, подержал его некоторое время во рту, словно не решаясь проглотить, затем, разминая губами, медленно всосал его в себя. Смакуя, доел остальное.

Заморив червячка, Игнатюк подумал, что теперь можно отправиться на боковую.

Однако, свернувшись в своем углу нар, он вдруг почувствовал, что внутри зарождается нечто вроде бунта: «Почему все время именно я? Почему я должен пахать как проклятый, когда все отдыхают?..» Игнатюк вырубился и не знал, пять минут или несколько часов спал он, но проснулся от сильного толчка в бок. Он увидел над собой злое, упитанное лицо «деда»:

— Эй, виновник торжества, вставай — кончилась твоя лафа!

— Отстань, с меня довольно! — неожиданно огрызнулся полусонный Игнатюк.

— Не понял! — «дед» застыл с открытым от изумления ртом.

Затем случилось то, что собственно и должно было произойти. С нар спрыгнули «старики» и, скинув Игнатюка на пол, стали лупить его из чисто корпоративных соображений.

Сквозь густой мат до Игнатюка донеслось:

— Ты что, и вправду решил день рождения справлять, салага?

До рассвета Игнатюк зализывал свои раны, тихо плача — то ли от боли и обиды, то ли от гордости за себя и свой поступок.

2004 год

«Орел»

Война была в самом разгаре. Каждый день с фронта приходили вести о погибших и раненых. Особую категорию жертв составляли пленные — тоже непременный атрибут всякой войны. Многие солдаты предпочитали плену смерть, потому что плен ассоциировался с той же смертью, но позорной и мучительной, растянутой во времени. И все же попавшие в плен верили в чудо, продолжая надеяться, что на родине сделают все, чтобы выцарапать их у Смерти.

С карабахской стороны пленными занимался майор Костанян. Тяжелая и крайне сложная работа, которую он выполнял уже третий военный год, укладывалась во внешне нехитрую схему: нужно было на основе официальных и неофициальных данных установить местонахождение пленного, выйти на контакт с лицами, занимающимися аналогичной работой с противоположной стороны, договориться с ними об обмене, обговорить условия последнего… Кто мог догадаться, что после каждого обмена живого человека или трупа у Костаняна на голове прибавлялось седых волос, появлялось какое-то непонятное чувство опустошенности, от которого не сразу приходил в себя?

Костанян родился и вырос в Баку, имел по ту сторону баррикады множество знакомых, а потому искал пленных как по официальным, так и личным каналам. Он выходил на контакты с людьми самого различного склада ума и характера, социального и общественного положения. Звонил, просил, убеждал. Многие обещали помочь и помогали. Любопытно, что несмотря на продолжающуюся войну, поддерживали связь и бывшие пленные, добровольно предлагая свои услуги по поиску без вести пропавших.

Костанян даже не задавался вопросом, почему все эти люди должны помогать ему — ведь встреться на узкой тропе войны их сын или брат с карабахским солдатом, оба, не колеблясь, поспешили бы первым спустить курки…

Костанян вел свой старенький «Москвич» по улицам полупустынного военного города, мимо поврежденных от авианалетов и артобстрелов зданий, зияющих то здесь, то там пустыми глазницами окон. Его мысли были заняты Назилей. Она была взята в плен во время боев в Физулинском направлении. Девушка растерялась в общей суматохе, отстала от убегающих в панике родных. Солдаты нашли ее в хлеву в полуобморочном состоянии.

Впрочем, называть Назилю «пленницей» было бы несправедливо. Ее, как и многих других азербайджанских женщин, стариков и детей, оставленных своими на произвол судьбы, карабахские солдаты практически вывели из зоны боев, спасли им жизнь. С ведома властей девушка-азербайджанка содержалась дома у одного из командиров — тот рассчитывал обменять ее на своего солдата, пропавшего без вести. Она была как член семьи, кушала с домочадцами за одним столом, вместе со всеми спасалась в подвале от артобстрелов и бомбежек, которыми почти каждый день потчевали город ее земляки. Костанян помог Назиле наладить переписку с родственниками в Баку.

Недели две назад он сам позвонил им, попросил поискать человека для обмена.

Несмотря на войну, почти ежечасные обстрелы и бомбежки, несущие смерть и разрушение, жизнь в городе продолжалась. Оплакивая потери, люди не забывали и о праздниках — они были отдушиной, позволяли хотя бы на миг забыть о нависшей над городом опасности.

Майор Костанян делал вид, что слушает тост, но на самом деле мысли его были далеко, по ту сторону линии фронта. Сосед по столу — военный фельдшер Борис — то и дело толкал его локтем, когда поспевало время чокаться. «Дорогая Нана, сегодня тебе исполнилось 16! Теперь ты уже взрослая девушка…» — в который уже раз в качестве своеобразной увертюры повторял эту или похожую фразу кто-то из опьяневших гостей, чтобы затем не без театральности попытаться сказать что-то свое. Костанян вдруг подумал, что и Назиле совсем недавно исполнилось 16. Он представил, как в день рождения ее родня, вместо того, чтобы радоваться, поздравлять и дарить подарки, обливалась горькими слезами…

Когда вставали из-за стола, Костанян, заметив, что Бориса качнуло, решил подвезти его домой. Тот в свою очередь настоял на том, чтобы подняться к нему на чай.

— Только мне надо будет срочно позвонить. Телефон работает?

— Конечно. Звони, сколько душе угодно.

Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.

— Орлы любят высоту! — парировал Борис.

Пока хозяйка готовила чай, Костанян снял трубку и набрал номер.

— Карен, здорово! Как там наша гостья?.. Можно с ней переговорить.

После небольшой паузы Костанян заговорил на азербайджанском:

— Салам! Бакидан не хабар?..

Он справлялся у Назили о здоровье, спрашивал, не получала ли она нового письма от родных, нет ли вестей относительно кандидатуры для обмена. Костанян не сразу заметил, что хозяин дома стал мрачнее тучи. Когда он положил трубку, Борис снял очки, аж запотевшие от злости, протер их нервным движением и негодующе произнес:

— Слушай, какое ты имел право говорить из моего дома на азербайджанском?

Костанян, которому в его 36 лет не раз приходилось попадать в самые деликатные ситуации и выпутываться из них, на этот раз казался растерянным:

— Ты же знаешь, чем я занимаюсь… Я же не просто так позвонил. Мы поддерживаем связь с азербайджанцами, чтобы обменивать людей.

— Это меня не волнует. Ты осквернил мой дом!

— Мы же пытаемся обменять эту девушку на нашего солдата!

— В любом случае ты не имел права говорить в моем доме на языке врага. Я патриот и не потерплю этого!

— Вот не ожидал от тебя… Ты же медик, где твой гуманизм?

— Ладно, хватит философствовать! Я знаю одно — эти люди, на языке которых ты только что говорил, убивают наших парней.

— Но ведь завтра и ты ко мне придешь, если, не дай Бог, с родными что-нибудь случится… Вот тогда посмотрим, кто из нас философ.

— К тебе уж точно не приду… Не дождешься!

Костанян вышел, не заметил, как спустился с четвертого этажа, завел мотор и погнал машину по улицам военного города. Потрепанный «Москвич» сильно раскачивало на многочисленных колдобинах, образовавшихся в результате артобстрелов. Машина ревела, скрежетала и лязгала старым железом, будто жаловалась на хозяина. Однако, не обращая на это внимания, Костанян жал на газ, словно хотел как можно скорее удалиться от дома, где минуту назад столкнулся с откровенным невежеством.

Прошел месяц. Однажды январским морозным утром к Костаняну в кабинет пришла заплаканная женщина. Не сразу он узнал в ней родную сестру Бориса — она как-то осунулась, будто разом постарела. На фронте пропал их племянник…

Майор снял трубку и стал набирать номер…

Война продолжалась и в наступившем 1994 году. С фронта шли вести о новых раненых и убитых. Были, конечно, и пленные. Костанян по-прежнему занимался их судьбой.

А однажды во время очередного обмена с азербайджанской стороны к нему подошел смуглый усатый мужчина. Он обнял Костаняна и поцеловал три раза.

— Это за Самаю! Это — за Роксану! А это — за Назилю! — после каждого поцелуя он называл новое имя.

— Ты помог моим сестрам заново родиться!..

2004 год

Прощание

Обнявшись, они стояли на лестничной площадке между вторым и третьим этажами детской больницы — мужчина в летах, одетый в робу синего цвета, и молодой человек лет 25-ти в афганке и с автоматом на плече. Мужчина плакал, не стесняясь своих слез. Проходящие же мимо медработники реагировали на происходящее по-разному: кто-то сам смахивал слезу или сочувственно улыбался, кто-то, наоборот, бросал немой осуждающий взгляд на военного или проклинал его, не стесняясь в выражениях…

Это были пленный и его охранник — азербайджанец и армянин. Мужчину звали Аваз.

Ему было за 50. В плен попал как-то глупо. Ездил на свадьбу в далекое прифронтовое село. Погуляли на славу. Тосты и вино лились рекой до поздней ночи.

Хозяин настойчиво просил Аваза остаться переночевать. Он решительно отказался: «Дел невпроворот. Надо успеть». На обратном пути машину остановили военные, спросили что-то: на армянском. Поначалу Аваз подумал, что разыгрывают.

— А где наши? — наивно спросил он, поняв, что это не шутка.

— Ты что, с луны свалился, — рассмеялся крупный бородач в камуфляже. — Ваши там, за горой, а здесь наши… И как это ты минное поле перескочил?

Теперь все было ясно — перебравший на свадьбе Аваз вел машину не в том направлении…

Пленных содержали в городской детской больнице в Степанакерте. Как человека опытного и выдержанного, Аваза поставили старшим над другими пленниками — в основном желторотыми юнцами, взятыми на поле боя. С Авазом все считались, он улаживал споры, давал советы, следил за порядком и чистотой в комнатах. Сам Аваз брился каждый день, всегда был свеж и опрятен. Единственный из группы он хорошо изъяснялся на русском и являлся своеобразным переводчиком между пленными и охраной.

Однажды у Аваза приболела нога. Он долго колебался, прежде чем решился попросить нового охранника, Левона, освободить его от дневного построения. Тот молча кивнул и повернулся идти, но пленник заковылял за ним, словно не надеясь, что его просьбу удовлетворят.

— Иди отдыхай, сегодня тебя никто не тронет, — сказал Левон.

— Спасибо, гардаш! Век не забуду твоего великодушия.

После построения Левон, который был беженцем из Сумгаита, разговорился с пленным на его родном языке. Тот охотно рассказывал о своей жизни. Аваз был водителем-дальнобойщиком, много ездил и общался с людьми.

— Война не спрашивает фамилий и национальности, разводя людей по разные стороны баррикады. Зачем нам Карабах? Зачем лить кровь и убивать друг друга из-за клочка земли? — говорил он.

Левон чувствовал искренность в словах пленника и все больше проникался к нему симпатий и уважением.

«Такие как он прятали армян во время погромов в Сумгаите», — невольно подумал охранник.

В очередное дежурство Левон принес Авазу огромный гранат со своего приусадебного участка. С минуту пленник задумчиво держал в руках потрескавшийся от зрелости плод, видимо, вспоминая что-то свое.

— Извини, я унесся мыслями домой. У меня там роскошный сад, выращивал хурму и гранаты. Они такие же породистые, как этот… — умиротворенно говорил он.

По окончании смены Левон позвал Аваза и протянул ему сверток.

— Переодевайся. Дело есть.

Вышли в город.

— Иди рядом, по сторонам не оглядывайся. Если патрульные остановят, молчи, я буду говорить за тебя.

Долго шли по полупустынным улицам вечернего военного города, пока не дошли до непритязательного домика на окраине.

— Вот здесь и живу, — Левон открыл калитку. — Проходи, не стесняйся.

Аваз неловко, боком вошел во двор.

— Жена, принимай дорогого гостя! — весело крикнул Левон в прихожую.

Зарезали курицу, принесли с огорода свежие помидоры, огурцы. Хозяйка быстро накрыла на стол. Поначалу Аваз не решался подойти к яствам — думал, что ему накроют отдельно, где-то в уголочке.

— Гардаш, не стесняйся, устраивайся поудобнее и, вообще, чувствуй себя как дома, — произнесла жена Левона на азербайджанском.

За ужином разговорились. Аваз быстро освоился, смеялся, шутил. Так он веселился впервые за время после злополучной свадьбы.

В один прекрасный день, а вернее, прекрасное утро во двор больницы въехала машина Красного Креста.

— Собирайся, — сухо сказал высокий подтянутый мужчина в штатском, сопровождавший сотрудника Красного Креста. — Домой едешь.

Лицо Аваза не выражало каких-либо эмоций.

— Вызовите Левона, я хочу попрощаться с ним, — попросил он дежурившего охранника.

— Где мы его тебе найдем? Он только завтра заступает на смену, — равнодушно ответил тот.

Аваз настаивал:

— Не пойду, пока с Левоном не попрощаюсь.

Ждали уже полчаса. Высокий мужчина начинал сердиться.

— Смотри, другого возьмем, нам все равно, — пригрозил он.

— Без Левона никуда не пойду… — пленник был непоколебим.

Левона он узнал по шагам и побежал вниз навстречу…