От редакции

В свои тридцать шесть лет Фредерик Бегбедер, начинавший как литературный критик, стал одной из самых заметных фигур в современной французской прозе. Каждая его книга производит впечатление, схожее с шоком. Тех, кто ценит гротеск и юмор, пусть жестокий, почти «висельный», рассказы и романы Бегбедера чаще всего приводят в восторг. Другие, в основном люди старшего поколения, привыкшие думать, что хотя бы какие-то ограничения и табу в искусстве все-таки необходимы, читая Бегбедера, испытывают чувство, близкое к возмущению. Впрочем, именно этого автор и добивается. Его повествование всегда провокативно – в сущности, цель Бегбедера прежде всего та, чтобы читатель ни в коем случае не остался безразличен к его тексту. Пусть негодует, пусть со вздохом вспоминает времена, когда существовала цензура, – все предпочтительнее, чем бесстрастный взгляд, который скользит по гладко, мастеровито сделанной книжке, каких на французском рынке тысячи и тысячи.Автор в своем предуведомлении напоминает читателю, что экстази – наркотик сильного действия, и стало быть, все те абсурдные и жестокие картины, которые предстанут перед открывшими книгу, выпущенную почтеннейшим парижским издательством «Галлимар», надо воспринимать как видения персонажей, приверженных этому наркотику (включение в их число самого Бегбедера – разумеется, литературная игра). У этой темы: наркомания и даруемый ею «искусственный рай» (так назвал свою книгу о курильщиках гашиша Бодлер) – давняя литературная традиция. Имена писателей, которые представляют эту традицию, названы у Бегбедера. Громкие имена: де Куинси, Кокто, Хаксли, Кастанеда, Том Вулф…После «Рассказиков под экстази» (1999) Бегбедера следует рассматривать как еще одного мэтра такой литературы. Но вряд ли – как типичную для нее фигуру. Прежде в этой литературе преобладали тоска, даже отчаяние, или, напротив, медитация, ощущение открывшегося нового горизонта, который влечет к себе непреодолимо. Тональность Бегбедера совсем другая: жесткая, насквозь ироничная, сюрреалистическая. Для его героев в состоянии экстази весь мир превратился в нескончаемый порнофильм с подробностями, которые выглядели бы просто отталкивающими, если бы не злая насмешка, с которой они поданы. Можно не принимать подобный ракурс изображения, но ведь никто не отменил закона, требующего судить писателя по тем законам, которые он сам над собой признает.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

В 80-е годы новый наркотик, MДMA, прозванный «экстази», распространился в местах, где развлекаются полуночники. Это «любовное зелье» вызывает странный и непредсказуемый эффект: приступы жара, готовность всю ночь дрыгаться под «техно» и обнимать каждого встречного-поперечного, зубовный скрежет, стремительное обезвоживание, экзистенциальную тоску, желание то ли покончить с собой, то ли предложить руку и сердце. Это тяжелый наркотик, от которого взлет сменяется падением, словно на американских горках или в рассказах некоторых писателей из Штатов. Теперь автор этих строк его больше не употребляет и всем прочим не советует: не только из-за того, что пилюли эти запрещены, но и потому, что от них протухают мозги, доказательство чему

– этот сборничек текстов, написанных под экстазийным кайфом. И потом, неужто так уж необходимо специальное снадобье, чтобы поведать о своей жизни незнакомым людям? Для чего же тогда печатный станок?

Ф.Б.

ХАНДРА В АЭРОПОРТУ РУАССИ– ШАРЛЬ ДЕ ГОЛЛЬ

Заглотила? Заглотила? Заглотилазаглотилазаглотила? А кто вы? Почему мы говорим, прижав нос к носу? А вы точно прочли мою книгу? Можете гарантировать, что я не БРЕЖУ? Разве бывают такие красивые красные губки? Разве РАЗУМНО быть такой стройненькой, иметь всего двадцать один год от роду и мини-юбку размера XXXS? Вы отдаете себе отчет, чем рискуете, делая мне комплименты и поощряя меня такими голубенькими глазками?

Почему я потею свою ладонь в вашей? Почему ваши коленки побуждают меня изобретать новые переходные глаголы? И прежде всего, который теперь час? А не скажешь ли, как ваше имя? А не желаете ли ты выйти за меня замуж? И где мы, собственно, интересно бы у вас, у тебя узнать? Что за торпеду ты подсунула нам под язычок? И откуда здесь лазерные лучи, вон те, что режут на куски слои жидкого воздуха? И кто запускает столитровые бутылки шампанского, эти вот, что свищут у нас над головами? И сколько времени надо, чтобы человек пожалел, что появился на свет? А знаешь, у тебя красивые глазки, знаешь? Почему вы плачете? Ну когда же ты меня поцелуешь? А хотите, принесу еще одну водку? А когда мы снова поцелуемся? И почему ты уже не танцуете? И кто все эти люди? Они твои друзья или враги? Не снимете ли вы твой пуловерчик? Ну пожалуйста! А сколько ты хочешь детей? Как бы вам хотелось их назвать?

А что теперь будем делать? Не подышать ли свежим воздухом? Что? Мы уже дышим? К тебе пойдем или ко мне? Вы позволите мне взять такси? Предпочитаешь пешком? К чему нам на Елисейские Поля? Ты сняла мокасины, чтобы шлепать босиком по асфальту, ну разве это серьезно? Интересно, можно разогреть ложечку с кайфом над вечным огнем на могиле Неизвестного Солдата? А у тебя есть парень? Почему мне приходят в голову те же, что у тебя, мысли? Ты много видела людей, которые одновременно говорят одинаковые слова? Чего вон тот легавый на нас пялится? И зачем все эти машины кружат и кружат вокруг Триумфальной арки? Почему бы им не отправиться по домам? А нам? Не пора ли нам домой? Сколько можно торчать тут, на Этуаль, и целоваться попусту, когда на улице всего два по Цельсию, вместо того чтобы нормально трахаться в постели, как все порядочные люди?

Думаешь, мы правильно сделали, умыкнув его кепи? Ты уверена, что полицейские бегают не так быстро, как мы? А этот мотоцикл, он что, твой? Уверена, что можешь водить в таком состоянии? Сбросить скорость не хочешь? Зачем мы свернули на кольцевую? Думаешь, стоит под таким лихим углом крутить виражи на 180-ти в час? А это не нарушение правил – твой слалом между грузовиками в шесть утра? Ну сегодня-то солнце еще встанет, а завтра? Чего мы потеряли в аэропорту Руасси– Шарль де Голль? А когда сменишь город, жизнь тоже меняется? Для чего путешествовать по однообразному миру? Тебе не холодно? Значит, только у меня одного прихватило яйца? Что? Тебе ничего не слышно из-за шлема? Тогда кому я говорю? Выходит, могу орать что угодно? Петь «I wanna hold your hand»? Продолжать врать, оглаживая твою спину под пуловером, а затем и грудь поверх лифтяшки, потом засунуть руку тебе в трусики – может, хоть это заставит тебя ехать помедленнее, мартышка чертова?

Куда нам приткнуть мотик? Перед первым терминалом или на платной стоянке? Почему над нашим отсеком табличка 135? Раз, три, пять. Похоже на «растрепать», ведь так? Я в растрепанных чувствах: сколько действует твоя пилюля? Почему двери открываются до того, как их тронешь? Отчего под этим бледным неоном мерещится, будто скачешь козлом по луне? Мы действительно сигаем на шесть метров при каждом прыжке или нам только кажется? Ты можешь снова меня, пожалуйста, немножечко поцеловать? Тебе будет очень неприятно, если я останусь у тебя во рту? Ты позволишь нам пройтись в сортир, а там я полижу тебя в самом интересном месте?

Хорошо было? Это ведь было очень, очень, очень хорошо? Все это потрясно, но вот который теперь час? Почему ночи ВСЕГДА сменяются днями? А что, если вместо того, чтобы шагать против движения по транспортерам в этих плексигласовых кишках, обшарпанных, построенных еще в семидесятые, – они смахивают на трубки искусственного дыхания, которые суют в рот пострадавшим в дорожных авариях, эй, ты слушаешь? – что если перестать валять дурака здесь, в Руасси, и сесть в самолет? В первый попавшийся? Куда угодно, лишь бы подальше отсюда? Чтобы это все никогда не кончалось? Может, махнем куда-нибудь в Венесуэлу, в Белоруссию или, скажем, в Шри-Ланку, а то и во Вьетнам, а? Туда, где теперь садится солнце? Видишь, как новые буковки выскакивают на их допотопном табло? Дублин? Кельн? Оран? Токио? Шанхай? Амстердам? Мадрид? Эдинбург? Коломбо? Осло? Берлин? Разве каждый город – сам по себе не вопрос? Тебе не жаль самолетиков, которые только что взлетели с летной полосы? А там, наверно, голубенькие стюардессы уже подают первые подносы с едой в целлофане бизнесменам, притрахнутым лексомилом? Слышишь объявления об отлете? Их цедит на одной ноте грустная администраторша, и каждый раз музыкально побрякивает электроника, слышишь? Можно мне еще раз потрогать твои губки, перед тем как убраться? Кто из нас отвалит первым? Почему, ну пооочемууу каждый раз приходится прощаться?

Тебя тоже, как и меня, угнетают аэропорты? Ты не находишь, что в них есть своя поэзия? Меланхолия расставания? Лирика новых обретений? Какое-то сгущение воздуха, заряженного эмоциями, пропущенными через кондиционер? Сколько времени занимает посадка? А наша любовь, выживет ли она, когда кончится этот химический отпуск? И когда же мы, наконец, прекратим молчать, уставясь на рассветные окна в этом пустом кафетерии? Почему все газетные киоски еще на замке, а игровые автоматы не включены? Ты не завидуешь менеджерам среднего звена, которые ждут вылета в застеленных линолеумом залах, развалясь на оранжевых диванах и попивая растворимый кофе? Что приходит в голову при виде вон того таможенника, у которого так несет изо рта, или этого работяги, таскающего за собой грохочущий мусоросборник на роликах, а что скажешь вон о тех бомжах, храпящих на сиреневых пластиковых банкетках? Что все это нам говорит? Что бежать больше некуда? Что нельзя удрать от самих себя? Что путешествия никуда не приводят? Что надобен пожизненный отпуск или никакого? Не могла бы ты отпустить мою руку? Неужели ты не чувствуешь, что мне необходимо побыть одному среди этих покинутых всеми багажных сумок? Возможно ли расставание без чрезмерных страданий, даже на фоне рекламы духов «Энви» фирмы «Гуччи»?

И пока наши затуманенные глаза следят за взлетающими «Боингами-747», не могу не задаться последним вопросом: почему же мы все-таки не в самолете?

ТЕКСТ НЕ ПО МОДЕ

Нью-Йорк at last. Давно пора было распрощаться с уютной неспешностью европейских ночей, с их расслабляющей роскошью. Настал час действовать не размышляя, совершить наконец истинно свободный поступок, пресловутое безумство, стопроцентно оправданное его полным бескорыстием. Черт, какой кайф поступать по натию! Вечер, как и сама жизнь, удается лишь при условии, что все плохо началось.

Уехать – это слово слишком часто остается всего лишь словом. Нельзя больше грезить словами, нужно их переживать. Брийян, брильянтовый мальчик, пялится на истерические небоскребы мировой столицы сквозь мутные стекла такси. Идея сбежать из Парижа пришла ему в голову, когда он рассеянно беседовал с Мартой, мордастенькой, но очень богатенькой американочкой. Она подцепила его у края бездны, на широком балконе некоей квартиры с шикарным видом на город, и выдала длиннейший монолог о неподвижности своей жизни. Под угрозой обморока от скуки Брийян на середине нескончаемой фразы предпочел слинять, смыться из города и надраться в самолете.

Эта история начинается около половины шестого утра, однако ее герою было бы затруднительно в тот момент разобрать, который час. Гордясь своим плачевным состоянием, Брийян принимает вертикальное положение. В мутной тине бара на авеню «В» он единственный, на ком в августе месяце надет смокинг. Шарф меньше диссонирует с обстановкой, поскольку он изрядно помят, как и сам Брийян после полубессонной ночи. Брийяну приятно сознавать, что на нем те же одежки, что и восемь часов назад, когда он был по другую сторону Атлантики.

Полная луна наколота на шпиль ярко освещенного Крайслер-билдинга. У Брийяна кончилась бумага для косячков, и он обречен задумчиво теребить в кармане бесполезную травку. Мусорные баки переполнены, их содержимое вываливается на тротуар; босоногий чернокожий, дремлющий на теплой решетке метро, проводит политику протянутой руки. Нет, сегодня Брийян блевать не будет, ни за что не будет. И голова останется ясной, надо только не смешивать больше напитки. В конце концов, можно бороться с действительностью множеством иных способов, кроме еженощной отключки… Разумеется, способов более опасных. Но чаемое забвение всегда неизменно: время застывает, процесс непрерывного становления прекращается, сменяясь вечным настоящим. И наплевать на обстоятельства места и времени: наступил ли уже день? Что за люди вокруг толкутся? Где джин? Зачем этот диск? Все делается зыбким, и можно с остекленевшим взглядом лунатически пропарывать толпы, блуждать по косоглазым улочкам среди кошмаров и клошаров и с блаженной улыбкой задрыхнуть хоть головой в канаве, хоть удобно растянувшись на голой женщине после безуспешных попыток ею овладеть.

Для Брийяна элегантность «конца века» не есть нечто преднамеренное. Подобно деньгам и порокам, его дендизм – врожденный, вторая кожа. Сегодня он непризнанный художник или киберпанк с электроникой в голове. А вот завтра… Неужели он снова станет пресыщенным папенькиным сынком, на что указывает, возможно ошибочно, его пристрастие к шляпам, серьгам и марксистским революциям?

Между тем сейчас так недурно бы поспать. Но Брийян только что проглотил желатиновую капсулку, отбившую всякий сон. Он вышел на улицу, даже не чмокнув хорошенькую официантку. Мокрый тротуар под его ногами поблескивает, словно бездна, извергающая тысячи падучих звезд. Он едва не сиганул под громадный желтый грузовик, но передумал. Передумал единственно потому, что интереснее быть раздавленным изнутри, чем снаружи. Дождь падает длинными туманными шнурами (размытый боковой свет китайских ресторанчиков смешивается с клубами белого пара, извергаемого окнами прачечных). Брийяну захотелось немного пройтись, и он решил не заглаживать назад волосы: обжигающий дождь займется этим сам. А что грим потечет, так оно и лучше: чтобы сделаться настоящим привидением, бледного лица маловато.

Сейчас, пока по ржавым железным лестницам ползет рассвет, Брийяну хочется только одного: не спускаться вниз до завтрака. Вся его жизнь есть не что иное, как бесконечная череда колебаний. Вот и теперь: неужто придется, корчась от вымученного смеха, доказывать себе, что в ресторане «Бальтазар» царит не ведающая национальных границ особая надмирная светскость, предаваться опасным порокам в садомазохистском клубе «Геенна», нюхать порошок в сортирах «Спай» или отдать дань содомскому греху с какой-нибудь псевдографиней на заднем сиденье ее «силвер-шедоу», рискуя в столь неудобной позе что-нибудь себе вывихнуть? По сути, душа Брийяна, питаемая простейшей жаждой приключений, воюет с чрезмерно рациональной эпохой. Разве можно думать как Бодлер, пользуясь лексиконом Чарльза Буковски? Сидя на корточках на металлическом полу некоего лофта в Ист-Виллидже, он созерцает бороздки старой, ставшей уже почти экзотикой виниловой пластинки, подпевая непотребствам, несущимся с компакт-диска.

Когда он просыпается, уже стоит ночь. Решение созрело: он отправляется опохмеляться в «Хаос» – надо же показать, что он жив. Все ведь только и ждут, чтобы он дал слабину. Как правильно говорить: краска для губ или чернила для губ? Брийян ничего не видит в солнечных очках при полном отсутствии солнца. Ну и пусть. Главное, чтоб его видели.

Надо жить на восьмистах в час, а потом умереть, да так, чтобы мозги растеклись по капоту, как сперма. Когда живешь на восьмистах в час, некогда дослушивать до конца главный шлягер лета. Стать метеором: негаснущим и ненасытным, который никто не может поймать и использовать. И сразу, с места в карьер, подставиться всем мыслимым опасностям, самым идиотским, особенно если небо обложено тучами. Декаданс – не столько тяга к искуплению, сколько образ жизни. Такси сигналят впустую, а ежели гостиничный неон подмигивает, то лишь потому, что испорчен.

В «Хаосе» настоящее пекло, жарит на всех этажах. Танец – это больше, чем речь тела: звук нарастает, череп готов треснуть, громкость важнее мелодии. И ни секунды передышки: безумный прикид требует безумных движений. Брийян уже не помнит, какие сиськи предпочитает – большие или маленькие.

Хватит наблюдать, как распадаются наши жизни, займемся лучше разрушением чужих. Девица с флюоресцирующими волосами и ногтями уже приняла слишком много водки с тоником. Она дрыхнет перед видаком с крутым порно. Не-ет, надо жить мгновением. И плевать нам, что будет завтра, главное, чтоб было еще хуже. Вот сейчас Брийян, терзаемый мутной бессонницей, поднимется и нарисует женский силуэт белой краской на черной стене. В его номере нет, кажется, ни капли кислорода, а снаружи и того меньше. Нужно лечь ничком на затянутый чем-то ворсистым пол и хорошенько вытянуться. Под ногами будут крошки, да черт с ними.

Можно ли выдумать более изощренную пытку, чем разбудить человека звонком мобильника? Пронзительное дребезжание, подхлестываемое отчаянием, превращается в грохот отбойного молотка, скрежет вагонных тормозов, крик боли, оглушительное тарахтение, буравящее тяжелую тишину утренней пустоты. Придется отозваться, иначе смерть. Спотыкаясь о пустые бутылки (от старых напитков с неудобопроизносимыми названиями), тычась лбом в полуприкрытые двери, он обрушивается наконец всем телом на что-то холодное и металлическое, угодив рукой в вязкую грязную массу. Право же, внешняя пожарная лестница с расшатанными ступеньками не так опасна для черепушки, хотя перила там держатся на одном болте.

Ни тени воспоминаний о вчерашнем, никаких планов на вечер. Пока можно разве что слушать классическую музыку, разглядывая собственное отражение в выключенном телике. Или уставиться в потолок, высматривая там порнографические узоры, слишком замысловатые, чтобы их здесь описывать. Но черт раздери, что же предпринять, чтобы вновь обрести утраченный вчерашний порыв? Можно из последних сил удерживаться от рвоты – но что этим докажешь? И ждать, когда кончится век. А он отнюдь не спешит издохнуть.

Брийян встает и делает несколько неуверенных танцевальных па. Неторопливо потягивается, пока поле его зрения (ограниченное гигантским окном гостиной) пересекает вертолет. Наконец, повалившись на диван, Брийян берет телефон. Почему пауки никогда не попадаются в собственную паутину? Облака летят слишком быстро, скоро покажется солнце и опять начнет накалять асфальт. Удовольствие имеет одно важное достоинство: в отличие от счастья, оно существует. Да, хорошо, я возвращаюсь в Париж, я тоже тебя люблю скучаю извини извини извини жди прилечу.

Который сейчас может быть час? Сквозь жалюзи проникают полоски светящейся пыли. Неистовая, безрассудная страсть в сопровождении фортепьяно. Надорвать сердце, погубить ради кого-то свою жизнь и плакать: горячо-горячо! Не понадобятся ни таблетки, ни плетки, ты будешь весь во власти Ее глаз и губ. И чтоб при воспоминании о Ее поцелуях и духах перехватывало дыхание!

Лучше всего, если сначала ты Ей не понравишься. Сколько блаженных страданий при мысли, что, быть может, другие кладут голову во впадинку Ее плеча. В померкшем Париже ты станешь глазеть на счастливых прохожих, выдыхая облака грусти. Если повезет, это томление сделает тебя застенчивым и ты перестанешь колебаться в выборе между Ею и дурью, твоя новая дилемма будет: Она или самоубийство.

Любить или делать вид, что любишь, – какая, в сущности, разница, если удается обмануть самого себя?

ДЕНЬ, КОГДА Я НРАВИЛСЯ ДЕВУШКАМ

Стоит ясный день. Именно стоит, поскольку еще вчера он лежал в лежку. А я вас уверяю, это странное ощущение: видеть, как день реально встает на ноги.

Жизнь моя превратилась в ад, какого я злейшему врагу не пожелаю. Я не спал уже с полгода. Желудок горел, несмотря на ниагары маалокса, жена отчалила со звездой шоу-бизнеса, детей у нас не было; короче, я жил в Париже, а на дворе был 1994 год. Меж тем в то утро, вместо того чтобы скулить, я сам как раз захотел встать на ноги. Как день.

Нет, кроме шуток. Было что-то такое в воздухе. Я это почувствовал, едва выйдя из дома. Мне улыбнулась какая-то девица, а вслед за ней и ее подружка. По графе «улыбки незнакомых девушек на улице» я за десять минут превысил свою среднюю недельную норму. И я сказал себе: надо пользоваться, пока везет.

Подцепить обеих девиц совершенно не стоило труда. Как всегда в подобных случаях, одна была хорошенькая, а другая – дурнушка. В итоге это означало, что придется платить за два кофе (три, включая мой).

Я предложил:

– Сядем на террасе?

– Это еще зачем? – откликнулись они хором. – Если хочешь заняться с нами любовью, мы – за. И незачем платить за два кофе (три, включая твой).

Хорошенькая поцеловала меня в губы, поработав у меня во рту язычком. Дурнушка не без деликатности провела рукой по моим причиндалам. Хорошенькая запустила ручонку мне за рубашку, обследуя мой безволосый торс. Дурнушка разбудила к жизни мой агрегат. Хорошенькая потянула меня за волосы. Дурнушка поцеловала взасос хорошенькую. Дурнушка оказалась гораздо хорошее хорошенькой.

И все это происходило прямо на улице, на глазах у невозмутимых прохожих. Говорю же вам: это утро началось не так, как положено.

Мы направились к скамейке, и пока я лизал ухо хорошенькой, дурнушка меня оседлала. При отсутствии трусов все у нее внутри было устроено очень удобно. После нескольких пырков мы кончили одновременно.

Наверно, мы очень громко кричали, ибо, открыв глаза, я увидел вокруг скамейки изрядное скопление народа. Некоторые зрители даже стали кидать нам монетки. Как только мы их подобрали, обе девицы испарились.

Я не спеша застегнул пуговицы на своих белых джинсах «501». Никогда ничего похожего со мной не случалось. Видал я и самоубийства, и смертельные передозировки, и супружеские измены. Участвовал в телепередачах. Пару раз мне даже случалось переодеваться женщиной. Но никогда, ни разу в жизни я не трахал незнакомых дам без презерватива и не представившись. Мое существование потекло далее по собственному инфернальному курсу в направлении незнамо чего.

Я продолжал фланировать по бульвару. Люди насвистывали, смеялись, некоторые даже пытались заговорить с первыми встречными. Весь город источал любезность, словно Господь внезапно удвоил содержание кислорода в атмосфере. Я вошел в бистро, и Аврора сделала мне знак. Аврора – девица из бара. Она всегда носила «боди» в обтяжку с голыми плечами. Грудь – 92. В общем, я был от нее без ума.

– Никогда не догадаешься, что со мной стряслось, – начал я с места в карьер. – Я только что трахнул двух девок прямо на скамейке.

Она глянула мне в глаза.

– Послушай, ты, конечно, не секс-символ, но кое-какой шарм имеется. Ты ведь давно вокруг меня крутишься. Что, если мы уладим это дело в ladies room?

– Что? Прямо там? Сейчас?

Аврора и не думала шутить, а я не видел причин для колебаний. В конце концов, ежели кто-то постановил, что мне положено коллекционировать оргазмы именно в этот день, я буду последним, кто станет сопротивляться. Пока я поднимался вслед за ней по винтовой лестнице, она с головы до пят затопила меня своим светозарным ароматом.

В клозете мочились два типчика. Когда мы вошли, их глазам предстала следующая картина: рука Авроры у меня в распахнутой ширинке, мой здоровячок торчит тверденький, ее майка закатана бубликом поверх грудей, а наши раскрасневшиеся лица так и пышут жизнью. Все это их очень взвинтило. До такой степени, что они пожелали присоединиться к нам с приборами наголо. Аврора приняла их во все дырки. Каждый получил по достоинствам, у всех било прямо фонтаном, а она и не поморщилась. Что же до меня, я злокозненно оставил в ней несколько миллионов сперматозоидов.

Я все меньше и меньше понимал, что вокруг творится. Неужели современное общество превратилось в широкоформатный порнофильм под открытым небом? А может, я просто стал прекрасен собой?

Во всяком случае, я нравился. Это был бесспорный факт – и большая для меня новость. Я не склонен к поспешным обобщениям, но обстоятельства вынудили меня констатировать, что моя беззаботность и молодость, чистая рубашка и здравый ум совершили чудо, превратив меня в сексуальный дорожный каток. Три женщины за одно утро! Какие добрые дела я совершил, чтобы удостоиться такого воздаяния?

Позже, когда послеполуденный жар уже навалился вовсю, я ехал в автобусе. Там я занимался любовью с Жозефиной, Мюриэль, Антуанеттой, Паскалиной, Анной-Кристиной и Наоми между остановками Бак-Сен-Жермен и Трокадеро. Даже одна немецкая такса по имени Марсель не устояла и потерлась о мою брючину.

Только моим неотразимым шармом объяснить это было невозможно. Тут крылось что-то другое. Подобная мысль – свидетельство не самоуничижения, а трезвости рассудка.

И вдруг мой взгляд задержался на газетном киоске. Так вот в чем дело! На первой странице «Фигаро» крупными буквами было написано: «ОТКРЫТА ВАКЦИНА ПРОТИВ СПИДА!» Заголовок в «Либерасьон» возвещал: «ИММУННОДЕФИЦИТ В БОЛЬШОМ ДЕФИЦИТЕ!» К несчастью, автобус ехал слишком быстро, и я не смог разобрать, что писала «Монд».

Я же понимал, что должна существовать разгадка. Надо бы с утра, как проснешься, всегда слушать радио. Мое самолюбие было задето, но какое это имеет значение, раз мир наконец-то спасен?

ПЕРВЫЙ ГЛОТОК ЭКСТАЗИ

Это зеленоватая круглая таблетка. Она стоила мне сто пятьдесят франков. Упакована высококлассно: миниатюрный пластиковый пакетик размером в один квадратный сантиметр. Тает во рту, а не в руках. Перед тем как ее проглотить и запить кока-колой, я секунду помедлил: кто знает, что там внутри? Придется довериться типам, которые сварганили эту штуковину в подпольной лаборатории, спрятанной в каком-нибудь плохо освещенном подвале. Вполне может быть, что они и руки не помыли. Все, поздно. Теперь остается только ждать. И уповать на то, что эти типы свое дело знают. Экстази – это хуже прыжка с моста на эластичном канате. Каждая таблетина – нырок в пустоту при полном небрежении нормами безопасности.

Я последовал советам дилера: не пить спиртного (мешать рискованно) и ничего не есть (полный желудок снижает эффект). В результате я, как законченный кретин, слоняюсь, не имея возможности ни хлопнуть рюмашку, ни перекусить. Вот именно так и должен выглядеть начинающий наркоман: нервный тип, который ничего не пьет и не ест и каждую минуту поглядывает на часы. Через полчаса я уже начинаю жалеть, что оказался тем бараном, который крикнул «я» в ответ на вопрос, кто хочет попробовать экстази. Тогда я счел предложение прикольным, к тому же мне нравилось воображать себя Лестером Бенгсом или Хантером Томпсоном по типу «журналист-камикадзе, готовый на любой эксперимент, чтобы переплюнуть коллег».

Каждый наркотик давно заимел свое место в литературе: опиум – благодаря Кокто и Томасу де Куинси, мескалин прославили Анри Мишо и Олдос Хаксли, героин – Берроуз и Ив Сальг, пейотль – Кастанеда, ЛСД – Тимоти Лири и Том Вулф, гашиш найдешь повсюду у Бодлера, кокаин воспевали Брет Истон Эллис и Джей Макинерни, море разливанное бурбона – в полном собрании Чарльза Буковски. Теперь черед экстази войти в Историю Словесности. Этакая «раскрутка» MДMA.

Протекло еще полчаса. По-прежнему ничего. Внезапно мозг захлестывает горячая волна. Словно электрический разряд, но мягонький и нежный. Не могу согнать с лица улыбку. Все мои конечности счастливы ощутить эту теплую волну. Ноги и руки становятся легче воздуха. Я совершенно отчетливо сознаю, что со мной творится, и контролирую новый внутренний источник энергии. Я нахожу все это скорее забавным. Но прилив продолжается: в ушах погуживает что-то жизнеутверждающее. Внезапно понимаю, что жизнь – очень простая штука: мы рождаемся, встречаем интереснейших людей, любим их, треплемся с ними, иногда с ними же спим. Смерти не существует: это потрясная новость. Мне дико хочется поговорить. Сейчас я отправлюсь к людям, чтобы поведать им, какие они симпатяги. Даже враги приобрели многообразные достоинства. Впрочем, с врагами тоже все просто: у меня их нет. Я говорю всем только приятное. Даже скучно: загляни сейчас в этот ночной кабак сам Адольф Гитлер, я бы кинулся к нему, расцеловал и пожалел бы его от души, ибо он сам наверняка глубоко страдал из-за всего им содеянного. Нет, пора подышать свежим воздухом.

Снаружи капает, и каждая капля доброжелательно ласкает мне лицо. Никогда я не чувствовал себя так замечательно. Никаких экзистенциальных проблем! Мир полон великолепных друзей и головокружительных приключений, которые ждут меня в ближайшие же часы. Я прямиком поспешаю в другой ночной клуб. Я на удивление раскован, ни тени смущения. Некоторые девушки поглядывают на меня странно, когда я предлагаю им руку и сердце, даже не сняв с пальца обручального кольца. Музыка становится частью меня самого. Очень жарко, жар накатывает клубами, и тело купается в поту, отчего безумно хочется танцевать, танцевать. В голове рождаются самые невероятные мотивчики в жанре хаус. Я – Вольфганг Амадей Хаус-мейд!

Танцующие девицы прыгают вокруг меня, я им улыбаюсь, мы общаемся. Мои движения – само совершенство, ритм выписывает арабески моими руками, рассекающими какие-то трехмерные голограммы. Я чувствую, что забалдел совершенно, но это не мешает мне поглаживать щеки, шейки, губки, исполненные глубокого понимания.

Смотрю на часы: надо же, за каких-то пять минут натекло два с половиной часа. Тут-то и начинаются неприятности. Обуревает смертельная жажда. Во рту пересохло. Приятель наливает мне четыре полных стакана воды, и я опрокидываю их залпом. У меня крепко стиснуты зубы, ладони мокрые и почему-то свистит в ушах. Какая-то метелка, которой я полчаса назад клялся в вечной любви, клеится ко мне. А у меня маниакальное желание: выбраться куда-нибудь из этой душегубки. Как мне удавалось так долго оставаться без кислорода? Свежий уличный воздух на секунду приносит успокоение, но в голову тут же начинают лезть МЫСЛИ. И с этой секунды все портится окончательно. Ко мне на всех парах возвращаются проблемы, отправленные в никуда три часа назад: денежные неурядицы, всяческие интриги против меня, семейные сложности, невозможность любви, неотвратимость смерти.