№30. Андре Жид «ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ» (1925)

Я лично голосую за то, чтобы номер тридцать был присвоен Андре Жиду, лауреату Нобелевской премии по литературе за 1950 г., даже если «сама природа ужасается Жиду» (dixit[98] Анри Беро).

Андре Жид родился в 6-м округе Парижа (улица Медичи, дом 19) в 1869 г. и умер в 7-м округе Парижа (улица Вано, дом 1а) в 1951 г. – иными словами, он потратил целую жизнь, чтобы перебраться из одного округа в другой. Его преследует репутация «слишкомвеликогописателя» (как сказал Доминик Ногез), иными словами, старого брюзги, и все потому, что он основал в 1909 г. «Нувель Ревю Франсез», что Андре Рувейр прозвал его «современным основоположником», а Артюр Краван – «комедиантом». Во Франции всегда существовал подобный тип автора – интеллектуальный гуру и одновременно добропорядочный буржуа. На этом-то и зиждется величие нашего любезного отечества. Однако Жид такими определениями далеко не исчерпывается, как показывает его единственный и неповторимый роман «Фальшивомонетчики». Жид – это богатый гугенот, который якшается с чернью. Приведу его собственные слова: «Я всего лишь озорной мальчишка, который развлекается под присмотром угрюмого протестантского пастора» («Дневник»). В молодости этот денди был даже слишком скандальным еретиком и, если вдуматься, всю свою жизнь переходил от искуса к искуплению и от эмоций к рассудку.

«Фальшивомонетчики» – книга полифоническая, калейдоскопическая, геометрическая, многогранная (вычеркнуть любую метафору на выбор). В ней 35 героев – учеников коллежей, студентов, писателей, девиц, мальчиков (особенно мальчиков!), которые сталкиваются друг с другом на улицах Парижа и все ищут одно и то же: средство ускользнуть от своей предначертанной судьбы, похожей на фальшивую монету. Они не говорят своим семьям: «Я вас ненавижу», поскольку Жид уже сказал это в своих «Яствах земных» в 1895 году, но все равно только об этом и думают. Тем не менее великий роман Жида сегодня устарел, никого больше не шокирует, и молодежь 2001 года уже не проведет бессонную ночь за лихорадочным чтением этой книги.

Увы, молодежь, как это часто бывает, не права, ибо «Фальшивомонетчики» – это гимн свободе. Свободе и по форме, и по сути. После смерти автора Сартр (в «Тан модерн») и Камю (в «Комба») пришли наконец к согласию (один Бог знает, как это было трудно!) и дружно признали, что Жид был самым свободным писателем XX века. Почему? Да потому, что он умел признавать свои ошибки (например, по возвращении из СССР[99]) и анализировать собственные контрадикции (такие, как сексуальный туризм). Более того, этот роман звучит свежо даже сегодня! «Фальшивомонетчики» – это крик души молодых в эпоху конформизма и лжи. За 43 года до майской революции 68-го «старый брюзга» стал подлинным бунтарем, презревшим общественную мораль гедонистом, который осмелился заявить, что любит мальчиков, и это в те времена, когда Пруст сидел в своем углу, не смея и пикнуть.

И вот еще вполне современная черта: Эдуар, один из героев «Фальшивомонетчиков», пишет роман, озаглавленный «Фальшивомонетчики» (так же как в «Топях» Жид пишет: «Я пишу „Топи“»). Кроме того, через год после выхода романа Жид опубликовал «Дневник „Фальшивомонетчиков“», являющийся в некотором роде «making of»[100]. В наши дни все кому не лень пишут «романы в романе», но Богу Богово, а Жиду – Жидово: именно Жид придумал «нырок вглубь» в литературе (после Пиранделло в театре, вдохновленного в свой черед двойным действием у Шекспира). Когда Анни Эрно публикует черновики «Простой страсти», она не изобретает ничего нового. Почему и поступает весьма предусмотрительно, называя их «Блужданиями».

И наконец, последнее: «Фальшивомонетчики» делают вас более утонченным, более мудрым. Что представляет собой литература, если не элегантный способ покопаться в душе человеческой? Временами Жид, который несколькими годами раньше отверг «В сторону Свана», кажется подражателем Пруста: «Какой бог сможет определить разницу между тем, что я люблю Лору, и воображаю, будто люблю ее; между тем, что я люблю ее меньше прежнего, и воображаю, будто люблю меньше прежнего? В области чувств реальное невозможно отделить от воображаемого. И если достаточно вообразить, что любишь, для того, чтобы полюбить, то достаточно сказать себе, что ты всего лишь вообразил себе, будто любишь, в то время как ты действительно любишь, и вот ты уже любишь гораздо меньше и даже отдаляешься от того, что любишь…» Читать прозу такого рода – все равно что проходить ускоренный курс развития мозговой деятельности. Не верите? Посмотрите на меня. Неужели не видно? Ну ладно, может, невооруженным глазом и не видно, но, поверьте, внутри себя я – вылитый Йода[101]!

Читать романы Жида должен ты – для чувств и ощущений полноты!

№29. Дино Буццати «ТАТАРСКАЯ ПУСТЫНЯ» (1940)

Хотите знать, кто у нас номер 29? Подождите… Не торопитесь… У нас еще полно времени… Будьте терпеливее…

Ибо ожидание и есть сюжет «Татарской пустыни», фантастической притчи Дино Буццати (1906—1972). Многие книги XX века испытывают наше терпение: «Побережье Сир» Жюльена Грака, написанное десятью годами позже, «В ожидании Годо» Беккета или более недавняя и совсем в ином жанре «Любовь во времена холеры» Гарсиа Маркеса. Если вдуматься, любая хорошая книга должна побуждать к ожиданию хотя бы читателя: чтобы ему захотелось переворачивать страницы, требуется некое напряжение, а что может быть сильнее напряжения, заставляющего томиться ожиданием!? Читать – значит нетерпеливо уповать на следующую страницу; самая любимая книга – та, что держит вас в подвешенном состоянии (а называется это «саспенс» или «повествовательная движущая сила», в зависимости от того, кто вы – Альфред Хичкок или студент Эколь Нормаль).

В форте Бастиани, который высится над пустыней (неизвестно, где и когда происходит действие, но мы, желая прослыть культурными людьми, скажем, что контекст романа отдает Борхесом), солдаты круглые сутки вглядываются в горизонт в ожидании хоть какого-нибудь события, способного придать смысл их тусклому существованию. Пусть будет все что угодно, только не эта мертвящая скука! Метафора ясна: в XX веке, столь обильном катастрофами, люди страстно уповали на лучшую жизнь, а получили ровно обратное. И тогда, подобно лейтенанту Дрого, они стали призывать беду, ибо между боязнью трагедии и желанием трагедии нет большой разницы. Вся загадка «Татарской пустыни» кроется именно в этой двойственности. Ничего не происходит, а жизнь тем временем проходит. Лейтенант Дрого станет капитаном, но бесцельно растратит 35 лет службы в этой никому не нужной крепости и в тот день, когда начнется вражеская атака, он ее даже не увидит. Буццати не напрасно был окрещен некоторыми критиками «Кафкой знойного юга» (прозвище, которое, замечу попутно, идеально подошло бы и Альберу Камю).

Недавно одна молодая двадцатидевятилетняя женщина, Анна Гавальда, опубликовала сборник озорных новелл под названием «Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал». Лейтенант Дрого ищет как раз обратного: он сам хочет где-то кого-то ждать. Во всех нас сидит и то, и другое желание. Когда мы влюблены, мы ждем телефонного звонка. Когда мы больны, мы ждем выздоровления. Когда мы тяжко больны, мы ждем смерти. Жить – это значит ждать, когда с нами что-нибудь приключится: мы воображаем, будто у нас все под контролем, а на самом деле человек, по выражению Вьялатта[102], – «это животное в котелке, ожидающее автобуса № 27 на углу улицы Гласьер». Вот и все. Разве что, может быть, вдруг пойдет дождь. Человек, добавлю я, это запуганное животное, которое все же невольно надеется, что погода прояснится. Буццати трансформировал метафизику: если загробная жизнь не существует, то для чего тогда жизнь? Ведь ждать нечего, и все-таки мы ждем. И тогда искусство само превращается в долгое, терпеливое ожидание. «Никто на вас не смотрит, и некому крикнуть вам „браво!“, но несмотря на это всякое живое существо – герой, который беспрестанно поддается на обман существования».

№28. Джеймс Джойс «УЛИСС» (1922)

«Улисс» Джеймса Джойса (1882—1941) с лихвой заслужил свое место в этом хит-параде хотя бы своим весом. Этот роман – вершина творчества ирландского полуслепого писателя-пропойцы, который эмигрировал к «Fouquet's» в 20-е годы, – был опубликован в Париже в день сорокалетия автора и стал, по выражению Оливье Ролена[103], в первую очередь «энциклопедией всех жанров», произведя в литературе такую же революцию, как кубизм – в живописи. Впрочем, любопытно бы узнать, сколько человек из шести тысяч, что прислали нам заполненные бюллетени, позволившие составить эту «табель о рангах», действительно одолели все 858 страниц «Улисса»…

Мне-то самому везет – я завел целую команду «негров», которые читают книжки за меня: Патрик Пуавр д'Арвор, Клер Шазаль и Филипп Лабро[104]… Ну ладно, я пошутил, на самом-то деле я одинок, как бездомный пес.

Пересказ содержания «Улисса» занял бы часа три, а в нашем распоряжении всего три странички. Поэтому скажем так: роман, написанный в форме коллажа, повествует о странствиях некоего дублинца по имени Леопольд Блум в его родном городе-театре, в компании приятеля, Стивена Дедала, на протяжении одного дня – четверга 16 июня 1904 года. Название романа должно служить нам подсказкой: если Джойс озаглавил его «Улисс», значит, он считал эту книгу римейком Гомеровой «Одиссеи». Что касается данной одиссеи, то ее скорее можно назвать «вселенским выпивоном», который начинается с утренней трапезой, а завершается, как и положено всем удачным кутежам, в борделе. Роман кончается внутренним монологом Молли Блум – без пунктуации, но не без экзальтации: «…И когда он меня обнял под мавританской стеной я сказала себе в общем-то какая разница он или другой и тогда я глазами попросила его еще разок спросить меня да и тогда он спросил хочу ли я сказать да мой горный цветочек и сперва я крепко обняла его и прижала к себе чтобы он почувствовал мои душистые груди да и сердце у него забилось как сумасшедшее и да я сказала да я очень хочу Да».

Чтение «Улисса» подобно двенадцати подвигам Геракла вместе взятым. Это необычайно сложный, нескончаемый, изнурительный, варварский, безумный, занудный и блистательно утонченный роман. Вскоре после его публикации, в том же году, Вирджиния Вульф не пожалеет для Джойса строгих оценок в своем «Дневнике писателя»: «Я закончила читать «Улисса» и думаю, что роман не удался. В нем, конечно, чувствуется гениальность, но гениальность самого низкого пошиба. Книга получилась рыхлой и невнятной, претенциозной и вульгарной… Мне невольно представляется эдакий хулиган-мальчишка, ученик начальной школы, умный и даровитый, но настолько уверенный в себе, настолько эгоистичный, что он теряет всякое чувство меры, становится экстравагантным, самовлюбленным, невоспитанным, нахальным горлопаном, который огорчает людей, расположенных к нему, и решительно отвращает от себя тех, кому и без того не нравился». Вот именно эта нападка и сподвигла меня полюбить Джойса, ибо я считаю, что одна из наипервейших задач писателя – быть экстравагантным, самовлюбленным, нахальным горлопаном. Конечно, для чтения Джойса требуются непомерные усилия; это автор очень нелегкий, но зато вы его уже никогда не забудете. Вопрос: много ли вы прочли романов, которые не забудутся уже НИКОГДА? Вот то-то же! И потому книги, подобные «Улиссу», крайне редки и крайне ценны. При этом возникает ощущение, что вы не читаете «Улисса», а сами сочиняете роман – так же, как сочинял его автор; Джойс вывел новую породу читателей – «читатель-соавтор». («Галлимару» следовало бы продавать его романы за полцены!)

«Улисс», вне всякого сомнения, один из тех романов, которые я смертельно ненавижу, но о которых, однако, думаю чаще всего. Закрыв эту книгу – с величайшим облегчением – , я понял, что никогда уже не буду таким, как прежде. Мой вам совет: если возможно, читайте «Улисса» мертвецки пьяными, прямо там, в Дублине, ведь и «У подножия вулкана» Малколма Лаури следует читать не где-нибудь, а в Мексике, притом хорошенько надравшись. Везите «Улисса» в Ирландию, чтобы проверить на месте, вправду ли чайки, парящие у вас над головой, распевают «Гроа-гонна-генкири-гейк», и я готов спорить на билет в оба конца, что это будет в тысячу раз лучше, чем штудировать «Справочник туриста».

Если бы у меня осталась хоть минутка, я бы вам рассказал про ирландский паб у нас в доме, на первом этаже, но вместо этого я лучше отправлюсь туда прямо сейчас.

№27. Владимир Набоков «Лолита» (1955)

«Лолиту» нужно читать в первую очередь как роман о страстной любви. Сорокалетний мужчина по имени Гумберт Гумберт встречает двенадцатилетнюю девочку Долорес Гейз и женится на ее матери, чтобы иметь возможность подобраться к дочке; обнаружив этот замысел, мать весьма своевременно кончает с собой, и Гумберт, увезя падчерицу, колесит с ней по всей Америке. В конце концов Лолита бросает его, но он преследует ее, а когда находит, ей уже 17 лет, она беременна по самую маковку, и ее очарование улетучилось вместе с детством; наш Гумберт Гумберт разочарован-разочарован. Выход книги увенчался громким скандалом; ее пришлось публиковать в Париже (издательство «Олимпия Пресс»), так как все американские издатели от нее отказались. Владимиру Набокову (1899—1977) было в ту пору 56 лет; в один день он обрел всемирную известность. Будет ли читатель шокирован, перечитав этот роман сегодня? ДА, и притом гораздо сильнее, чем тогда, по его выходе. Очень возможно, что такая рукопись не найдет своего издателя в 2001 году. И мы постараемся сейчас же убедиться в этом (если вы шокированы, то просто переверните страницу): «В конце концов, у меня был уже некоторый опыт за долгие годы обращения с собственной манией. Мне случалось вприглядку обладать испещренными светотенью нимфетками в публичных парках; случалось протискиваться с осмотрительностью гнусного сластолюбца в тот теснейший теплейший конец городского автобуса, где повисала на ремнях орава школьниц».

Страсть к девочке-женщине по-прежнему шокирует общество: Габриэль Матцнефф, а совсем недавно и Даниэль Кон-Бендит ратовали за успешное завершение процесса Дютру; тем временем «Я, Лолита» Ализе возглавила список самых продаваемых дисков, продвинутые галереи выставляют фото Ларри Кларка, а весь мир проливает слезы над несчастными малолетними жертвами Балтуса[105]. Похоже, наше общество страдает шизофренией: рекламщики раздевают несовершеннолетних во имя лучшего сбыта товаров, категорически отказываясь признавать существование детской сексуальности, непреложно доказанной Фрейдом и Франсуазой Дольто[106]. Хочу напомнить, что Лолита, соблазняющая Гумберта Гумберта, не просто покорно уступает его вожделению, – она отъявленная провокаторша, маленькая (ДАЛЕЕ ВЫЧЕРКНУТО ЦЕНЗОРОМ!). Каким критерием измеряется успех того или иного литературного персонажа? Когда его имя становится нарицательным. И это как раз случай набоковской «Лолиты». В книге ее зовут Долоpec, но отныне, стоит нам встретить хорошенькую девчоночку-подростка, крошку baby-doll с дразнящими остренькими грудками, эдакую (ДАЛЕЕ СНОВА ВЫЧЕРКНУТО ЦЕНЗОРОМ!), как ее называют «лолитой» (через строчное «л»).

Однако, роман «Лолита» – не только портрет своенравной нимфетки. Это еще и критика Америки 50-х годов, с ее автострадами, драгстерами, автостанциями, безликими мотелями, описанными, как говорит Соллерс[107] в «Войне вкуса», с «ироническим лиризмом». Гумберт Гумберт – швейцарец и, как сам Набоков, эмигрант; он смотрит не только на Лолиту, играющую в теннис, но и на окружающую его терзания среду. Что касается самой Лолиты, она – истинная модель маленькой средней американочки, олицетворение прагматизма и душевной пустоты. Их любовь символизирует встречу Старого и Нового Света: столкновение двух поколений – это главным образом столкновение двух континентов, поскольку «Лолита» – творение русского автора, пишущего по-английски. Как Джозеф Конрад до него (а Кунде-ра и Бьянчотти после него)[108], Набоков делает выбор – отказывается от родного языка, дабы возродиться в англоязычной литературе; этим, возможно, и объясняется снайперская точность его стиля, тщательная работа над словом и поэтичность образов. Когда пишешь на чужом языке, работаешь куда усерднее. Каждый писатель должен хоть разок в жизни попробовать писать на иностранном, это отучит его от небрежного обращения с речью и от прочих вредных замашек. Раз уж автору нужно изобретать свой собственный язык, почему бы ему не отказаться от того, которому он обучился в школе?!

Набоков любил бабочек, но самый знаменитый его роман повествует о жизни куколки, так и не вылупившейся из своего кокона. Впрочем, «Лолита» была не первой его попыткой такого рода. В книге, написанной в молодые годы и озаглавленной «Камера обскура» (1933), главный герой Бруно Кречмар бросает жену и ребенка ради нимфетки по имени Магда… В «Приглашении на казнь» двенадцатилетняя девочка Эмми питает эротическую тягу к мужчине вдвое старше ее… Неужто Владимир Набоков, как все гении, вечно писал один и тот же роман? Я подозреваю что, его всю жизнь преследовала навязчивая мысль о детстве (особенно о его собственном, но иногда и о чужом).

Будь в моем распоряжении побольше страниц, я мог бы описать здесь массу других скандальных подробностей, которые немедленно сподвигли бы отдел нравов на арест этой книги. Вот, например, такой пассаж: (СЛЕДУЮЩИЙ ПАРАГРАФ ВЫЧЕРКНУТ ЦЕНЗОРОМ).

№26. Маргерит Юрсенар «ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ» (1968)

Номер 26 – снова не я, но зато это Маргерит Юрсенар (1903—1987), с ее «Философским камнем», романом, вышедшим в 1968 году, то есть одновременно с «Прекрасной дамой», и так же мало отразившим события данного года, как и тот. Приятно сознавать, что Маргерит Крейянкур (alias Юрсенар) одержала победу в сражении между двумя Маргерит, поскольку Дюрас не фигурирует в нашем «топ-50». Это доказывает, что лучше быть членом Французской академии, нежели лауреатом Гонкуровской премии. Надеюсь, вы понимаете, о чем я.

Все романы Юрсенар абсолютно не современны, и «Философский камень», который она считала самым значительным своим произведением, не изменяет этому принципу. В нем рассказывается о жизни Зенона, врача эпохи Ренессанса, эдакого алхимика минус Пауло Коэльо или гусара минус крыша. Сей искатель приключений темного периода нашей истории странствует по Европе, врачуя богатых и бедных. Но проблема состоит в том, что попутно он занимается философией, и это навлекает на него серьезные неприятности, ибо его принимают за Антихриста (тогда как на самом деле все обстоит еще хуже: он анархист, да притом отнюдь не мирского плана). Преследуемый вплоть до самого Брюгге, его родного города, он покорно дает приговорить себя к смерти, совсем как Мерсо в конце «Постороннего» или Джордано Бруно в конце жизни. Ах, черт, я же рассказал вам конец романа!

Ну что ж, тем хуже, и все-таки прочтите его: сюжет – не самое главное. Напротив, освободившись от заботы о развязке, вы полнее насладитесь эрудицией Юрсенар, ее классическим, более того – аскетичным стилем. Временами возникает впечатление, будто вы и впрямь читаете роман XVI века, где даже лексика не нарушает стиля эпохи, например: «Премного благодарен! Я намереваюсь добывать себе наилучшее пропитание, прилагая к тому как можно меньше сил!» Не правда ли, очень похоже на «Посетителей»[109], только не так потешно? Впрочем, ядовитый Марк Ламброн насмеялся над «пасторским синтаксисом» Юрсенар, определив ее как «величайшего скандинавского романиста, пишущего на французском».

Но для чего же и служит литература, как не для этого – заставить говорить мертвых?! Из всех 50 писателей нашего списка 45 – нынче уже трупы. Конечно, все мы потенциальные жмурики, но сила Юрсенар состоит в том, что она, будучи трупом, развязывает язык другим трупам, возвращая к жизни причудливых свидетелей былых веков, наделяя их даром речи. Великая литература всегда должна быть темным обиталищем живых мертвецов.

«Философский камень» являет собой книгу гораздо менее мрачную, чем можно предвидеть: это не только фокус с оживлением покойников, но главным образом машина времени, позволяющая заглянуть в глубь веков. Впоследствии Турнье[110] боксировал в той же категории, только с более эзотерическим уклоном. К чему описывать реалии своей эпохи – куда интереснее погружаться в бездны прошедших времен, рассказывать бессмертные легенды, решать извечные вопросы бытия, которые занимают и будут занимать людей до скончания веков, аминь. Конечно, страницы прошлого запорошила вековая пыль, но дуньте на нее, и она обнажит такие глубины!…

Кто знает – может быть, в 2845 году какой-нибудь чокнутый напишет роман о XX веке. И, может быть, в нем он расскажет об этой сверходаренной девушке, которая в возрасте 12 лет уже говорила по-гречески, в 18 написала книгу о Пиндаре, а в 1958 году переехала в Соединенные Штаты[111], где перевела Генри Джеймса и спасла от забвения Адриана, императора II века[112], поступив как Флобер в своем «Саламбо», иными словами, «найдя приют во тьме былых времен».

№25. Зигмунд Фрейд «ТРИ ЭССЕ О СЕКСУАЛЬНОЙ ТЕОРИИ» (1905)

Под номером 25 в этом списке стоит мой отец… Ой, пардон, это вовсе Зигмунд Фрейд (1856—1939) с его «Тремя эссе о сексуальной теории». Любопытный ляпсус… Интересно бы узнать, что мне хотело сообщить таким образом мое подсознание?

Фрейдистская революция, разумеется, заслуживает своего места в этом хит-параде 50 лучших книг нашего века, а выбор «Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie» кажется идеальным. В самом начале века доктор Зигмунд определил в них основы психоанализа: 1) человеческая сексуальность есть отклонение от нормы; 2) сексуальный инстинкт проявляется до наступления пубертатного периода, и ребенок – это полиморфный извращенец; 3) сексуальные отношения имеют лишь опосредованную связь с воспроизведением рода. Эти постулаты, сегодня уже вполне обычные и принятые всеми (за исключением, разве что, Кристины Бутен[113]), в те времена произвели грандиозный скандал. С Фрейдом перестали здороваться не только на улицах Вены, но и по всей Австро-Венгерской империи. Его только что не побивали камнями, этого симпатичного бородача-кокаиниста 49 лет и вполне буржуазной внешности. (Позже нацисты посжигали все его книги, чтобы помешать желающим произвести анализ их собственной сущности…)

В начале века Фрейд занимался исследованием снов, а затем страстно увлекся сексуальными извращениями и, в частности, половыми инстинктами. Это было чертовски интересно, но не так уж ново (учебник Крафта-Эбинга вышел еще в 1886 г.). Настоящую революцию книга производит с того момента, как автор начинает докапываться до глубинных причин этих инстинктов. Откуда берется наше либидо? Фрейд утверждает, что оно формируется еще в раннем детстве, что наши неврозы возникают на анальной, оральной, фаллической стадии, так же как и Эдипов комплекс: грубо говоря, все зависит от того, в какой форме вы испытывали вожделение к своей матери или к своему отцу до наступления половой зрелости.

Эти открытия, обсуждаемые до сих пор, произвели полный переворот не просто в XX веке, но и во всей истории человечества. После Коперника, открывшего нам, что Земля вовсе не пуп вселенной, и Дарвина, сообщившего нам, что мы происходим от обезьяны, Фрейд возгласил, что мы даже не управляем собственной волей, а следовательно, и собственной сексуальностью. Это известие он назовет «третьим разочарованием»; оно заставит его по приезде в Нью-Йорк заявить: «Я принес им чуму». Чтобы жить счастливо, мы должны научиться анализировать свое подсознание. Вы мне, конечно, тут же выдадите цитатку: «Познай, мол, самого себя». Да, я в курсе, что Сократ сказал это задолго до Фрейда. А я вам отвечу: «О'кей, но сначала дайте мне закончить!» Совершенно ясно, что сегодняшний человек не более уравновешен, чем те, кто жил век назад. Значит, психоанализ потерпел фиаско? В научном плане эта тема достойна обсуждения; при виде Жерара Милле[114] на телеэкране мы имеем полное право задаться этим вопросом, однако, по моему мнению, истинная история данной проблемы лежит в области литературы.

Неверующий Набоков определял психоанализ как «повседневное наложение древнегреческих мифов на человеческие гениталии». Говорить так – значит пренебрегать тем фактом, что «Три эссе о сексуальной теории» оказали влияние на всю литературу XX века. Если как следует подумать, то без Фрейда наверняка не было бы сюрреализма, и Цвейга, и Шницлера, не было бы и Пруста, которому даже не понадобилось читать труды доктора Зигмунда, чтобы стать фрейдистом, – и Жида, и Томаса Манна; честно говоря, без Фрейда в нашем списке осталось бы очень мало имен. Без его «чумы» мы также лишились бы книг Филипа Рота и фильмов Вуди Аллена. Так что хотя бы ради Рота и Аллена нам следует поблагодарить Фрейда за то, что он унизил человека, классифицировав его как инфантильное, сексуально одержимое существо. Вы должны ясно отдавать себе отчет, что всякий раз, как вы называете свою подругу «истеричкой», своего лучшего друга «мифоманом», своего подчиненного «параноиком», а своего отца «скрытым гомосексуалистом», вы воздаете должное Фрейду. Не будь его, вам пришлось бы именовать первую «ненормальной», второго «вруном», третьего «одержимым манией преследования», а отцу говорить: «Э-э-э… папа, будь добр, сними это платьице».

№24. Эжен Ионеско «ЛЫСАЯ ПЕВИЦА» (1950)

На 24-й позиции распевает «Лысая певица» Эжена Ионеско (1912—1994; настоящее имя Эуген Ионеску) – «антипьеса», родившаяся 11 мая 1950 года в театре Полуночников[115] (так как же она может мне не понравиться?!) и напечатанная в трех номерах «Тетрадей коллежа патафизики»[116] в 1952 году. Мистер и миссис Смит живут в Лондоне, что вполне нормально, если учесть, что они англичане. Часы отзванивают время наобум Лазаря, и сами они болтают невесть что, как, впрочем, и их гости – супружеская чета Мартин. Ну а где же лысая певица? А она не существует. Разве только это Мэри, их служанка, или капитан пожарных, или даже один из бесчисленных Бобби Уотсонов…

Вы находите это абсурдным? Но так оно и задумано. «Абсурд» – одно из основополагающих слов послевоенного периода: первым его начал употреблять Камю – с отчаяния, а потом, очень скоро, его догнал и театр. «В ожидании Годо» и «Лысая певица» – это два шедевра театра абсурда. Только «Певица» получилась явно более смешной.

Можно было бы сказать, что это критика выжившей из ума буржуазии, что речь идет о современном образе жизни, или бульварном театре, или методе ассимиляции, или о некоммуникабельности в сегодняшнем мире, но все это звучит очень уж скучно. А про «Лысую певицу» можно думать все что угодно кроме того, что она скучна: перед нами потрясающий гомерический гротеск, прямой потомок «Короля Убю» Альфреда Жарри[117]. И никому не дозволено оскорблять «Лысую певицу», притягивая за волосы… пардон, за лысину всякие занудные определения.

Эжен Ионеско родился в Румынии, как и граф Дракула: оттого-то он и сосет кровь из современного театра. Ионеско – революционер, который пускает кровь словам. «Лысая певица» – самая первая его пьеса и самая потешная, самая оригинальная, самая яркая в своей новизне. Причудливый юмор ставит ее намного впереди своего времени: все эти «Monty Python», «Nuls» и «Deschiens»[118] косят под Ионеско, сами того не зная. Кроме того, Эжена Ионеско – как и Магритта[119], который рисует трубку с подписью «Это не трубка», – можно считать изобретателем «сдвига», столь любезного сердцу рекламистов 90-х годов. Это очень простой фокус, но он жив и сегодня, спустя 50 лет: не называть по имени то, что показываешь, показывать не то, что называешь.

Избранный во Французскую академию в 1970 году, Ионеско неизменно выглядел очень грустным, как и все великие юмористы; он не шутил по поводу тщеты нашего существования. Детство его было одиноким, родители развелись, когда ему исполнилось пять лет. Человек не вечен, он умирает – и к чему все это? Нет ответа. Ионеско – метафизик, а значит, мистик, о чем свидетельствуют его «Записки и контрзаписки» (1962), «Дневник вдребезги» (1967), «Настоящее в прошедшем, прошедшее в настоящем» (1968), «Периодический поиск» (1988). Он писал пьесы, чтобы чем-то занять тот короткий отрезок времени, который был отпущен ему Богом. Да что там говорить: вся эта суета выглядит такой же смехотворной, как намерение – если взять первый попавшийся пример – подарить расческу певице, лишенной волос.

№23. Госсиньи и Удерзо «Астерикс, вождь галлов» (1959)