Только Даренка никак не отстает:
      - Возьми, дедо! На лыжах-то я маленько умею.
      Кокованя отговаривал-отговаривал, потом и подумал про себя:
      "Сводить разве? Раз побывает, в другой не запросится".
      Вот он и говорит:
      - Ладно, возьму. Только, чур, в лесу не реветь и домой до времени не проситься.
      Как зима в полную силу вошла, стали они в лес собираться. Уложил Кокованя на ручные санки сухарей два мешка, припас охотничий и другое, что ему надо. Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить, ниток клубок, иголку да еще веревку.
      "Нельзя ли, - думает, - этой веревкой Серебряное копытце поймать?"
      Жаль Даренке кошку свою оставлять, да что поделаешь. Гладит кошку-то на прощанье, разговаривает с ней:
      - Мы, Муренка, с дедом в лес пойдем, а ты дома сиди, мышей лови. Как увидим Серебряное копытце, так и воротимся. Я тебе тогда все расскажу.
      Кошка лукаво посматривает, а сама мурлычет:
      - Пр-равильно придумала. Пр-равильно.
      Пошли Кокованя с Даренкой. Все соседи дивуются:
      - Из ума выжился старик! Такую маленькую девчонку в лес зимой повел!
      Как стали Кокованя с Даренкой из заводу выходить, слышат - собачонки что-то сильно забеспокоились. Такой лай да визг подняли, будто зверя на улицах увидали. Оглянулись, - а это Муренка серединой улицы бежит, от собак отбивается. Муренка к той поре поправилась. Большая да здоровая стала. Собачонки к ней и подступиться не смеют.
      Хотела Даренка кошку поймать да домой унести, только где тебе! Добежала Муренка до лесу, да и на сосну. Пойди поймай!
      Покричала Даренка, не могла кошку приманить. Что делать? Пошли дальше. Глядят, - Муренка стороной бежит. Так и до балагана добралась. Вот и стало их в балагане трое.
      Даренка хвалится:
      - Веселее так-то.
      Кокованя поддакивает:
      - Известно, веселее.
      А кошка Муренка свернулась клубочком у печки в звонко мурлычет:
      - Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
      Козлов в ту зиму много было. Это простых-то. Кокованя каждый день то одного, то двух к балагану притаскивал. Шкурок у них накопилось, козлиного мяса насолили - на ручных санках не увезти. Надо бы в завод за лошадью сходить, да как Даренку с кошкой в лесу оставить! А Даренка попривыкла в лесу-то. Сама говорит старику:
      - Дедо, сходил бы ты в завод за лошадью. Надо ведь солонину домой перевезти.
      Кокованя даже удивился:
      - Какая ты у меня разумница, Дарья Григорьевна. Как большая рассудила. Только забоишься, поди, одна-то.
      - Чего, - отвечает, - бояться. Балаган у нас крепкий, волкам не добиться. И Муренка со мной. Не забоюсь. А ты поскорее ворочайся все-таки!
      Ушел Кокованя. Осталась Даренка с Муренкой. Днем-то привычно было без Коковани сидеть, пока он козлов выслеживал... Как темнеть стало, запобаивалась. Только глядит - Муренка лежит спокойнехонько. Даренка и повеселела. Села к окошечку, смотрит в сторону покосных ложков и видит - по лесу какой-то комочек катится. Как ближе подкатился, разглядела, - это козел бежит. Ножки тоненькие, головка легонькая, а на рожках по пяти веточек.
      Выбежала Даренка поглядеть, а никого нет. Воротилась, да и говорит:
      - Видно, задремала я. Мне и показалось.
      Муренка мурлычет:
      - Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
      Легла Даренка рядом с кошкой, да и уснула до утра. Другой день прошел. Не воротился Кокованя. Скучненько стало Даренке, а не плачет. Гладит Муренку да приговаривает:
      - Не скучай, Муренушка! Завтра дедо непременно придет.
      Муренка свою песенку поет:
      - Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
      Посидела опять Даренушка у окошка, полюбовалась на звезды. Хотела спать ложиться, вдруг по стенке топоток прошел. Испугалась Даренка, а топоток по другой стене, потом по той, где окошечко, потом где дверка, а там и сверху запостукивало. Не громко, будто кто легонький да быстрый ходит. Даренка и думает:
      "Не козел ли тот вчерашний прибежал?" И до того ей захотелось поглядеть, что и страх не держит.
      Отворила дверку, глядит, а козел - тут, вовсе близко. Правую переднюю ножку поднял - вот топнет, а на ней серебряное копытце блестит, и рожки у козла о пяти ветках. Даренка не знает, что ей делать, да и манит его как домашнего:
      - Ме-ка! Ме-ка!
      Козел на это как рассмеялся. Повернулся и побежал.
      Пришла Даренушка в балаган, рассказывает Муренке:
      - Поглядела я на Серебряное копытце. И рожки видела, и копытце видела. Не видела только, как тот козлик ножкой дорогие камни выбивает. Другой раз, видно, покажет.
      Муренка, знай, свою песенку поет:
      - Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
      Третий день прошел, а все Коковани нет. Вовсе затуманилась Даренка. Слезки запокапывали. Хотела с Муренкой поговорить, а ее нету. Тут вовсе испугалась Даренушка, из балагана выбежала кошку искать.
      Ночь месячная, светлая, далеко видно. Глядит Даренка - кошка близко на покосном ложке сидит, а перед ней козел. Стоит, ножку поднял, а на ней серебряное копытце блестит.
      Муренка головой покачивает, и козел тоже. Будто разговаривают. Потом стали по покосным ложкам бегать. Бежит-бежит козел, остановится и давай копытцем бить. Муренка подбежит, козел дальше отскочит и опять копытцем бьет. Долго они так-то по покосным ложкам бегали. Не видно их стало. Потом опять к самому балагану воротились.
      Тут вспрыгнул козел на крышу и давай по ней серебряным копытцем бить. Как искры, из-под ножки-то камешки посыпались. Красные, голубые, зеленые, бирюзовые - всякие.
      К этой поре как раз Кокованя и вернулся. Узнать своего балагана не может. Весь он как ворох дорогих камней стал. Так и горит-переливается разными огнями. Наверху козел стоит - и все бьет да бьет серебряным копытцем, а камни сыплются да сыплются. Вдруг Муренка скок туда-же. Встала рядом с козлом, громко мяукнула, и ни Муренки, ни Серебряного копытца не стало.
      Кокованя сразу полшапки камней нагреб, да Даренка запросила:
      - Не тронь, дедо! Завтра днем еще на это поглядим.
      Кокованя и послушался. Только к утру-то снег большой выпал. Все камни и засыпало. Перегребали потом снег-то, да ничего не нашли. Ну, им и того хватило, сколько Кокованя в шапку нагреб.
      Все бы хорошо, да Муренки жалко. Больше ее так и не видали, да и Серебряное копытце тоже не показался. Потешил раз, - и будет.
      А по тем покосным ложкам, где козел скакал, люди камешки находить стали. Зелененькие больше. Хризолитами называются. Видали?
      ЕРМАКОВЫ ЛЕБЕДИ
      Так, говоришь, из донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края и сразу в сибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших не бывал, туда он со всем войском по рекам проплыл?
      Ловко бы так-то! Сел на Каме, попотел на веслах, да и выбрался на Туру, а там гуляй по сибирским рекам, куда тебе любо. По Иртышу-то вон, сказывают, до самого Китаю плыви - не тряхнет!
      На словах-то вовсе легко, а попробуй на деле - не то запоешь! До первого разводья доплыл, тут тебе и спотычка. Столбов не поставлено и на воде не написано: то ли тут протока, то ли старица подошла, то ли другая река выпала. Вот и гадай, - направо плыть али налево правиться? У куличков береговых, небось, не спросишь и по солнышку не смекнешь, потому - у всякой реки свои петли да загибы и никак их не угадаешь.
      Нет, друг, не думай, что по воде дорожка гладкая. На деле по незнакомой реке плыть похитрее будет, чем по самому дикому лесу пробираться. Главная причина - приметок нет, да и не сам идешь, а река тебя ведет. Коли ты вперед ее пути не узнал, так только себя и других намаешь, а можешь и вовсе с головами загубить.
      Это по нынешним временам так-то, а в ермакову пору и того мудренее было. Тогда, поди-ко, не то что в Сибири, а и по нашим местам ни единого русского человека не жило. Из здешних рек одну Каму знали да Чусовую маленько, а про Туру да Иртыш слыхом не слыхали. Вот и рассуди, как при таком положении заезжий человек пути-дороги по рекам разберет. Листов-то, на коих всяка речка-горочка обозначены, тогда и в помине не было, и вожака не найдешь, потому - никто из наших в той стороне не бывал.
      Нет, брат, зряшный твой разговор выходит! Чусовские старики об этом складнее сказывают.
      Так будто дело-то было.
      Когда еще по нашим местам ни одного города, ни одного завода либо села русского не было, у Строгановых на Чусовой реке сельцо было поставлено. Сельцо малое, а городом называлось, потому - крепко было огорожено. Канавы кругом, вал земляной, а по валу тын из высоких бревен-стояков. С двух сторон ворота надежные поставлены, да еще башни срублены. На случай, чтоб оттуда стрелять либо камнями бросать, а то и кипятком поливать, коли кто непрошеный ломиться станет. И ратные люди в этом Чусовском городке жили. Ну, и крестьяне тоже.
      В том числе был Тимофей Аленин. По доброй воле он туда пришел али ссылкой попал - это сказать не умею, только жил семейно. И было у него, ровно в сказке, три сына, только дурака ни одного. Все ребята ладные да разумные, а младший Васютка из всех на отличку. И лицом пригож, и речами боек, и силенкой не по годам вышел.
      Хоть говорится, что атаманами люди не родятся, а все-таки смолоду угадать можно, кому потом кашу варить, кому передом ходить. Своей-то ровней этот Васютка с малых лет верховодил, а любимая забава у него была в развед ходить.
      У ворот-то, дескать, стоять - не много увидишь, вот он и сбил из своих ровесников ватажку копейщиков, с саженными, значит, палками. Караульным при воротах, конечно, сказано было, чтобы одних мальцов без большого за городской тын не выпускать, только этот Васютка нашел дорогу. Он что придумал? Подойдет к тыну с веревкой; прислонит свою палку-копье к стене, захлестнет верхушку столба петлей, взлепится по узлам веревки на тын, перекинет первым делом свое копье на другую сторону, спустится туда же сам и палкой петлю снимет, да и покрикивает:
      - Ну, кто так же?
      Кому из ребят это сделать не под силу, того сейчас же из игры долой.
      - Нам таких копейщиков со слабиной не надо!
      За такую игру Васютке да и другим ребятам не раз доставалось от больших, да только ребятам все неймется. Нет-нет - и утянутся за городской тын. Вот раз убрались в лес далеконько, да и потеряли друг дружку из виду. Кто побоязливее, те сразу крик подняли и живо сбежались. Одного Васютки нет. Что делать? Хотели сперва домой бежать, да постыдились: как мы своего вожака оставим.
      Стоят, значит, у какой-то речки да кричат, сколько голосу есть. Потом насмелились, вверх по речке пошли, а сами, знай, свистят да ухают. А с Васюткой такой случай вышел. Он по этой же речке вверх далеко зашел. Вдруг слышит - шум какой-то. Васютка хотел поворотиться, да спохватился:
      - Так-то меня скорее услышат.
      Он и прижался в кустах. Сидит, слушает. Шум близко, а понять не может, кто шумит. Васютка тогда взмостился потихоньку на сосну, огляделся и увидел... Выше-то речка надвое расходится. Островок тут пришелся. Островок высоконький, полой водой его не зальет. Поближе к воде таловый куст, а из него лебедь шею вытянул, да и шипит по-гусиному, вроде как сердится. По речке, прямо к тому месту, медведь шлепает. Мокрехонек весь. Башкой мотает, а сам рычит, огрызается. На него другой лебедь налетает, крыльями бьет, клювом с налету долбит. Лебедь, кояечно, птица большая. Крылья распахнет, так шире сажени. Понимай, какая в них сила! И ноготок на носу, хоть красный, а не из клюквы. Долбанет им, так медведь завизжит, завертится, как собака. Ну, все-таки где же лебедю с медведем сладить? Изловчился Мишка, загреб лебедя лапами, и только перья по речке поплыли. Туг другой лебедь с гнезда снялся и тоже на медведя налетел. Только медведь и этому голову свернул и поволок на бережок, а сам ревет, будто жалуется, - вот как меня лебеди отделали! И лапой по глазам трет.
      Вытащил убитого лебедя на травку береговую, почавкал маленько, да не до того, видно, ему. Нет-нет и начнет возить лапой под глазами. Потом что-то насторожился, уши поднял и морду вытянул. Постоял так-то, затряс башкой.
      - Фу ты, пакость какая!
      Забросал лебедя сушняком, прихлопнул ворох лапой, да в лес. Только сучья затрещали.
      Как стихло, Васютка слез с дерева и пошел ко гнезду, - что там? Оказались лебединые яйца. Они на гусиные походят, только много больше и позеленее кажутся. Пощупал рукой, - они вовсе теплые, нисколько не остудились. Васютке жалко лебедей-то, он и подумал:
      - А что если эти яички под баушкину гусишку подсунуть? Выведутся, поди-ко? Как бы только их в целости донести да не остудить?
      Вытряхнул из своего мешка хлеб, надрал сухого моху, набил им мешок да туда и пристроил три яичка. Больше-то взять побоялся, как бы не разбить. И то подумал, - много-то взять, баушка скорее заметит.
      Устроил все, да и пошел вниз по реке. Про то и не подумал, что заблудился. Знает, что речка к Чусовой выведет. Подошел маленько, слышит ребята кричат да свистят! Тут Васютка и догадался, почему медведь убежал.
      Известно, зверь и ухом, и носом дальше нашего чует, и человечьего голосу не любит. Услышал, видно, ребят-то, да и убежал.
      Откликнулся Васютка на ребячьи голоса. Скоро все сошлись, и Васютка рассказал ребятам, что с ним случилось. Ребята как услышали про медведя, так и заоглядывались, - вдруг выскочит, - поскорей зашагали к дому. В другой раз Васютка настыдил бы за это своих копейщиков, а тут не до того ему. Об одном забота - как бы в сохранности свою ношу донести. У Васютки матери в живых давно не было. Всем хозяйством правила баушка Ульяна. Старуха строгая, поблажки внучатам не давала, да и на отца частенько поварчивала.
      Первым делом на Васютку накинулась: где шатался? Ну, он отговорился:
      - За мохом в лес ходил. Угол у конюшенки законопатить. Помнишь, сама тяте говорила, да он все забывает. Я вот и притащил полный мешок. Только мокрый мох-то, подсушить его надо на печке.
      И сейчас же на печь залез.
      Баушка еще поворчала маленько, спросила - с кем ходил да почему не сказался, потом и наказывает:
      - Ты потоньше расстели. По всей печке!
      Васютке того и надо. Забился подальше на печь, вытащил лебединые яички, завернул их в тряпки, положил на самое теплое место, а мох по всей печке раструсил.
      Как темно стало, шапку зимнюю надел, взял яички и полез к гусишке, которая на гнезде сидела. Та, понятно, беспокоится, клюет Васютку в голову, в руки, а он свое делает. Вытащил из гнезда три гусиных яйца и подложил лебединые. Гусишка и на другой день беспокоилась, перекатывала лапами яйца, а все ж таки чужие не выбросила. Баушка подходила поглядеть, да тоже не разглядела, подивилась только:
      - Какие-то ноне яйца неровные. Которые больше, которые меньше! К чему бы это?
      Васютка знай помалкивает, а чтоб улики не было, он вытащенные из гнезда яйца за городской тын выбросил.
      Так оно и прошло незаметно. В одном не сошлось: гусиные яйца еще ничемничего, а лебедята уж проклюнулись, запопискивали. Баушка Ульяна всполошилась:
      - Что за штука? До времени гусята вылупились! Беспременно это к мору либо к войне!
      Гусь этих своих новых детей к себе не подпускает, и гусишка, как виноватая, ходит, а все ж таки лебедят не бросила. Зато Васютка больше всех старается. Прямо не отходит, поит их, кормит вовремя. Баушка, на что строгая, и та похвалила Васютку перед старшими братьями.
      - Вы, лбы, учились бы у малого, как баушке пособлять! Гляди-ко, вон он и моху притащил и за гусятами ходит, а вы что? Из чашки ложкой - только и есть вашей работы!
      Братья знали, в чем штука, посмеиваются:
      - Осенью, баушка, по-другому не заговори!
      Баушка пуще того сердится, ухватом грозится, - уходи, значит, а не то попадет.
      К осени, и верно, обозначилось, что у Алениных лебеди растут. Соседки подсмеиваются над баушкой Ульяной: не доглядела, вырастила лебедей, а куда их, коли колоть за грех считалось. Баушка - старуха нравная, ей неохота свою оплошку на людях показать, она и говорит:
      - Нарочно так сделала. Принес внучонок лебединые яйца, вот и захотела узнать, улетят лебеди али нет, если гусишка их выведет.
      На Васютку все ж таки косо запоглядывала:
      - Вон ты какой! Еще от земли невысоко поднялся, а какие штуки вытворять придумал!
      У Васютки свое горе. Два-то лебеденка стали каждый день драться. Прямо насмерть бьются, и не подходи - сшибут, не заметят. А третий лебеденок в драку никогда не ввязывается, в сторонке ходит.
      Кто-то из больших и объяснил Васютке:
      - Это, беспременно, лебедка, а те, видно, лебеди. Пока один другого совсем не отгонит, всегда у них драка будет. Как бы насмерть друг дружку не забили!
      Баушка, на эту драку глядючи, вовсе взъедаться на Васютку стала, а он и так сам не свой, не придумает, как быть? Кончилось все-таки тем, что один лебеденок с реки не вернулся. Остались двое, - и драки не стало.
      Утихомирилось ровно дело, а баушка Ульяна пуще того взъедаться стала. Видит, дело к зиме пошло, она и думает, сколько корму этой птице понадобится, а толку от нее никакого, если колоть нельзя. Ну, баушка и давай лебедей отгонять. С метлой да палками за ними бегает. Лебеди тоже ее невзлюбили: не тот так другой налетит, с ног собьет да еще клювом стукнет. Тут старуха и говорит сыну решительно:
      - Что хочешь, Тимофей, делай, а убирай эту птицу со двора, не то сама уйду, - правься, как знаешь, с хозяйством!
      Васютка видит - вовсе плохое дело выходит, приуныл. Дай, думает, хоть заметочку какую-нибудь сделаю: может, когда и увижу своих лебедей. Взял и привязал на крепкой ниточке каждому на шею по бусинке: лебедю - красненькую, лебедушке - синенькую. Те будто тоже разлуку чуют,-так и льнут к Васютке, а он со слезами на глазах ходит. Ватажка -копейщики-то - подсмеиваться даже стала:
      - Завял наш вожачок!
      Только Васютка вовсе и не стыдится.
      - До слез, - говорит, - жалко с лебедями расставаться. Улетят ведь и забудут про меня!
      Лебеди ровно понимают этот разговор. Подбегут к Васютке, шеи свои ему под руку подсунут, будто поднять собираются, головами прижимаются да потихоньку и переговариваются.
      - Клип-анг, клип-анг!
      Дескать, будь спокоен - не забудем, не забудем!
      Как вовсе холодно стало да потянулась вольная птица в полуденную сторону, так и эти лебеди улетели. Всю зиму их было не видно, а весной опять в этих местах появились. Только к Тимофею на двор больше не заходили, а где увидят Васютку, тут к нему и подлетят, поласкаются.
      Да еще баушку Ульяну подшибли, как она на гору с ведрами шла. Не сильно все ж таки, а так только попугали да водой оплеснули, вроде пошутили. Помним, дескать, васюткину ласку и твою палку не забыли. Такой тебе от нас и ответ! Дальше так и повелось. Как зима - лебедей не видно, а весной и летом хоть раз да к Васютке подлетят. Потом он сам научился их подманивать. Выйдет на открытое место да крикнет, как они:
      - Клип-анг, клип-анг!
      Вскорости который-нибудь, а то и оба прилетят, только крылья свистят, будто тревожатся, - не обидел ли кто Васютку. Если близко человек случится, его так с налету шарахнут, что сразу на землю кувыркнется. А к Васютке заковыляют, шеи чуть не по земле вытянут, крыльями взмахивают, шипят да подпрыгивают, как домашние гуси, когда к корму идут, - радуются.
      Ну, вот... за летом зима, за зимой лето... Сколько их прошло, не считал, а только из Васютки такой парень выправился, что заглядеться впору. И речист, и плечист, умом и ухваткой взял и лицом не подгадил: бровь широкая, волос мягкий, глаз веселый да пронзительный.
      Из тысячи один, а то и реже такой парень выходит, и должность себе хорошую доступил. Парень приметливый да памятливый и новые места поглядеть охотник. Хлебом его не корми, только дай сплавать, где еще не бывал. Вот он и узнал лучше всех речные дороги. Всех стариков, которые при этом деле стояли, обогнал.
      Строгановы, понятно, приметили такого парня, кормщиком его поставили и похваливать стали:
      - Хоть молодой, а с ним отправить любой груз надежно.
      Скоро Тимофеича по всем строгановским пристаням узнали. Удачливее его кормщика не было. Как дорогой груз да дорога мало ведома, так его и наряжают.
      И с народом у Василья обхождение лучше нельзя. Любили парня за это. С ребячьих лет кличка ему ласковая осталась - наш Лебедь.
      С женитьбой у Ваеилья заминка вышла. Все его товарищи давно семьями обзавелись, а он в холостых ходил, и отец его не неволил: как сам знаешь. Ну, вот видит Василий - пора, и стал себе лебедушку подсматривать. Такому парню невесту найти какая хитрость! Любая бы девка из своей ровни за него с радостью пошла, да он, видно, занесся маленько. Тут у него оплошка и случилась.
      В Чусовском городке, конечно, начальник был. Воеводой ли - как его звали. А у этого воеводы дочь в самой невестиной поре. Василий и стал на ту деваху заглядываться.
      Родня да приятели не раз Василью говаривали:
      - Ты бы на эти окошки вовсе не глядел. Не по пути ведь! А то, гляди, еще бока намнут.
      Только в таком деле разве сговоришь с кем, коли к сердцу припало. Не зря сказано - полюбится сова, не надо райской пташки. Зубами скрипнет Василий:
      - Не ваше дело! - А сам думает: "Кто мне бока намнет, коли у самого плечо две четверти и кулак полпуда". Деваха та, воеводина-то дочь, по всему видать, из обманных девок пришлась. Бывает ведь, - лицом цветок, а нутром головешка черная. Эта деваха хоть ласково на Василья поглядывала, а на уме свое держала. Раз и говорит ему из окошка тихонько, будто сторожится, чтоб другие не услышали:
      - Приходи утром пораньше в наш сад. Перемолвиться с тобой надо. Василий, понятно, обрадовался. На заре, чуть свет; забрался в воеводский сад, а тут его пятеро воеводских слуг давно ждали, и мужики здоровенные наподбор. Сам воевода тут же объявился, распорядок ведет:
      - Вяжи холопа! Волоки на расправу!
      Тимофеичу что делать? Он развернулся и давай гостинцы сыпать: кому - в ухо, кому - в брюхо. Всех разметал, как котят, а сам через загородку перемахнул. Шум, понятно, вышел. Еще люди набежали, а воевода, знай, кричит:
      - Хватай живьем!
      Василий видит - туго приходится, к Чусовой кинулся. Ворота городские по ранней поре еще заперты, да ему что! Сорвал с себя пояс, на бегу петлю сделал, захлестнул за стояк да старым обычаем и перекинулся за городской тын. Выбежал на берег, выбрал лодочку полегче да шест покрепче и пошел по Чусовой кверху.
      Время, видишь, вешнее. Чусовая в полную силу шумела. На веслах вверх не выгребешь и с шестом умеючи надо, чтоб, значит, все гривки-опупышки на дне хорошо знать. Василий и понадеялся на свою силу да сноровку.
      - Ну, кому, дескать, по такой воде меня догнать.
      Только не так вышло.
      Сколь ведь силы ни будь у человека и хоть как он реку ни знай, а не уйти ему против воды от погони, коли там шесту веслами помогают и смена есть. Как на грех, в одном месте промахнулся-ткнул шестом, а не маячит: дна не достает. Лодку и закружило. Пока Василий справлялся, погоня - тут она. На трех лодках человек, может, сорок, а то и больше. Одно Василью осталось - в воду и на берег, а там что будет. Только тоже дело ненадежное: чует, что из сил выбился, да и весной в лесу мудрено прятаться, - потому след сдалека видно.
      Воевода на задней лодке на корму взмостился, будто сам правит. Увидел Васильеву неустойку - радуется:
      - А, попался, холопья душа!
      Василий оглянулся, хотел ответным словцом воеводу стегнуть и видит высоко в небе над рекой два лебедя летят. И от солнышка видно, что на шеях у них как искорки посверкивают.
      Обрадовался Василий, куда и усталость ушла, во весь голос закричал полебединому:
      - Клип-анг, клип-анг!
      А лебеди знают свое дело. Сверху-то, видно, все разглядели.
      Налетел один на заднюю лодку и так крылом воеводу шибанул, что тот вниз головой в воду бултыхнул. Другой лебедь на передней лодке двух шестовых опрокинул, да и весловых успел погладить: у кого нос в крови, у кого на лбу шишка.
      Большая у погони заминка вышла: воеводу из воды добывать пришлось. Мужик сырой да тяжелый, а вешняя вода, известно: легкая да игривая. Любо ей со всякой колодиной побаловаться. Подхватила она воеводу и давай крутить вот-вот пузыри пустит. Поймали все-таки, выволокли. Чуть живой с перепугу, зуб на зуб не попадает, а свое не забыл:
      - Живьем хватайте! Не уйти ему.
      А чего не уйти, коли Василья давно не видно. Лебеди сполоху погоне наделали, сели на воду, подплыли к Васильевой лодочке, один справа, другой слева кормы, как зажали лодку-то, да и повели так, что лес на берегу бегом побежал. Известно, против лебедя на воде птицы нет. Сдаля поглядеть - будто не шевельнется, а попробуй - поровняйся с ним!
      Так и потерялся Василий. Сколько воевода ни гонял людей, даже следа не видали. И то сказать, побаивались воеводские посланцы далеко по реке заходить, а Василий с лебедями всю Чусовую до краю прошел. Все речкистарицы изведал, да и в окружности поглядел. Любопытствовал к этому. Вот тогда ему, может, первому из наших и довелось сибирской водицы из Тагила-реки испить. Дошел, видишь, до какой-то неведомой речки и по уклону понял, что она на восход солнца пошла. Василия и потянуло, - что там, дальше-то, да лебеди заартачились, крыльями замахали: не выдумывай! Василий их и послушался, не пошел по Тагилу.
      Эти лебеди в то лето и гнезда себе не вили, все около Василия старались. Мало что от воеводы ухранили да речные дороги показали, они еще открыли ему все здешнее богатство.
      Поднимет лебедь правое крыло, как покажет на горку какую, либо на ложок, поглядит Василий на то место и увидит насквозь: где какая руда лежит, где золото да каменья. Поднимет лебедь левое крыло, и Василию весь лес на берегу на многие версты откроется: где какой зверь живет, какая птица гнездится. Ну, как есть все.
      При таких лебедях, понятно, об еде да питье Василью и заботы не было. Подведут лебеди лодочку к какому-нибудь крутику, похлопают крыльями, и откроется в том крутике ходок, как проточка малая. Заведут лебеди лодку в эту проточку, а там как пещера выкопана, и в ней поесть и попить приготовлено.
      Все бы ладно, да без людей тоскливо. И то Василью покою не дает воеводина дочь из мыслей не выходит. Думает, что она не по своей воле его подвела, а кто-нибудь разговор подслушал. Ну, Василий и жалел эту деваху.
      - Теперь, поди, взаперти сидит да слезы льет, моя горюшенька!
      Тосковал-тосковал и надумал:
      - Жив не буду, а вызволю ее!
      Лебеди видят - к дому Василья потянуло, головами покачивают:
      - Ни к чему придумал! Ой, ни к чему!
      Дорогу все-таки не загораживают:
      - Воли, дескать, с тебя не снимаем, - как хочешь!
      Когда Василий лодку в домашнюю сторону повернул, лебеди даже пособили ему. В один день лодку с самого верху до Чусовского городка довели. Посчитай, сколько на час придется! Довели Василья до знакомых ему мест, поласкались маленько, как простились, а сами одно наговаривают:
      - Клип-анг, клип-анг!
      Вроде наказ дают: когда тебе надо, кричи нам!
      Поднялись лебеди, улетели. Остался Василий один. Гребтится ему поскорее в город пробраться. Еле-еле потемок дождался, даром что время к осени и темнеть рано стало.
      В городок попасть, чтобы караульные не видели, Василью привычно. Переметнулся через тын, где сподручнее, и пошел по городку. Идет спокойно, ни одна собачонка не гавкает. Недаром, видно, говорится - на смелого и собаки не лают.
      Хотел сперва Василий понаведаться к кому-нибудь из старых своих ватажников- приятелей, разузнать про здешние дела, да мимо родного дома как пройдешь. Любопытно Василью хоть через прясло поглядеть. Остановился он, постоял и чует - не так будто стало, не по-старому, а в чем перемена понять не может.
      "Дай, -думает, - погляжу поближе".
      Перелез тихонько в ограду, походил в потемках-то- живым вовсе не пахнет. Сунулся к дверям в сенки, там крестовина набита - никто, значит, не живет.
      - Что за беда стряслась? Куда все подевались?
      Сел Василий на крылечко, задумался. В городке вовсе тихо. Только все ж таки еще копошатся люди. То двери скрипнут, то кашлянет кто, слово какое долетит. И вот слышит Василий - близенько кто-то не то поет, не то причитает:
      Лебедь ты мой Васенька!
      Где летаешь ты, где плаваешь?
      Поглядеть одним бы глазоньком,
      Перемолвиться словечушком!
      Поет эдак, собирает разные девичьи жалостливые слова про кручину свою лютую да про злу-разлучницу, как она насмеялася, угнала лебедя милого, загубила его батюшку родимого, милых братцев в беду завела.
      Слушает Василий - про него песня сложена, голос густой да ласковый, а кто поет - домекнуть не может.
      Тут другой голос слышно стало. Вроде как мать заворчала:
      - Опять ты за свое! Добры люди спать легли, а ей все угомону нет! Про лебедя своего воет! Возьму вот за косу! Не погляжу, что в сажень вымахала! Бесстыдница!
      Тут только Василий понял, кто песню пел. В близком соседстве росла долгоногая да глазастая девчушка-хохотушка, Аленкой звали. Года на четыре, а то и на пять помоложе Василья. Он и считал ее маленькой, а того не приметил, как из нее выровнялась девица - голову отдай, и то мало! Да еще вон какие песни складывает!
      Затихли голоса, и песни не стало, а все ж таки Василий чует - не ушла Аленка из ограды, на крылечке сидит.
      Василья и потянуло на ласковый девичий голос. Выбрался из своей ограды, подошел к соседней избушке и окликнул потихоньку:
      - Аленушка!
      Та ровно давно этого ждала, сейчас же отозвалась:
      - Что скажешь, Василий Тимофеевич?
      Удивился Василий:
      - Как ты в потемках меня разглядела?
      Она усмехнулась:
      - Глаз у меня кошачий. Тебя вижу ночью, как днем, а то и лучше.
      Потом без шутки сказала:
      - С вечера твоих лебедей углядела и подумала - скоро ты должен в городке объявиться. Вот и сидела, караулила да голос подавала, чтоб упредить тебя.
      Тут Алена и рассказала все по порядку.
      Баушка Ульяна с весны померла. Воевода хоть лютовал, а семейных у Василья сперва не задевал. Да на беду сам Строганов приехал. Как узнал про побег, так принародно на воеводу медведем заревел: