- Иван Васильевич, весы-то с тобой?
      Купец видит - смеется парень, и тоже шуткой отвечает:
      - В эком-то лесу да не найти! Было бы что весить.
      Потом придержал Ершика и говорит:
      - Коли дело есть, садись - подвезу.
      Такая у него, слышь-ко, повадка была - золотишко на лошади принимать. Надеялся на своего пршика. Чуть что: "Ершик, ударю!" - и только пыль столбом либо брызги во все стороны. Ребята отвечают: "Нет с собой", - а сами спрашивают:
      - Где тебя, Иван Васильич, искать утром на свету?
      - Какое, - спрашивает, - дело - большое али пустяк?
      - Будто сам не ведаешь...
      - Ведать-то, - отвечает, - ведаю, да не все. Не знаю, то ли оба откупаться собрались, то ли один сперва.
      Потом помолчал, да и говорит, как упреждает:
      - Глядите, ребята, - зорят за вами. Сочня-то видели?
      - Ну, как же.
      - А щегаря?
      - Тоже видели.
      - Еще, поди, послали кого за вами доглядывать. Может, кто и охотой. Знают, вишь, что вам к утру деньги нужны, вот и караулят. И то поехал вас упредить.
      - За то спасибо, а только мы тоже поглядываем.
      - Вижу, что понаторели, а все остерегайтесь!
      - Боишься, как бы у тебя не ушло?
      - Ну, мое-то верное. Другой не купит - побоится.
      - А почем?
      Пименов прижал, конечно, в цене-то. Ястребок ведь. От живого мяса такого не оторвешь!
      - Больше, - говорит, - не дам. Потому дело заметное.
      Срядились. Пименов тогда и шепнул:
      - На брезгу по Плотинке проезжать буду, - подсажу... - Пошевелил вожжами: "Ступай, Ершик, догоняй щегаря!"
      На прощанье еще спросил;
      - На двоих али на одного готовить?
      - Сами не знаем - сколь наскребется. Полишку все ж таки бери, - ответил младший.
      Отъехал купец. Братья помолчали маленько, потом младший и говорит:
      - Братко, а ведь это Пименов от ума говорил. Неладно нам большие деньги сразу оказать. Худо может выйти. Отберут - и только.
      - Тоже и я думаю, да быть-то как?
      - Может, так сделаем! Сходим еще к приказчику, покланяемся, не скинет ли маленько. Потом и скажем,- больше четырех сотен не наскрести, коли все хозяйство продать. Одного-то, поди, за четыре сотни выпустит, и люди будут думать, что мы из последнего собрали.
      - Так-то ладно бы , -отвечает старший, - да кому в крепости оставаться? Жеребьевкой, видно, придется.
      Тут младший и давай лебезить:
      - Жеребьевка, дескать, чего бы лучше! Без обиды... Про это что говорить... Только вот у тебя изъян... глаз поврежденный... В случае оплошки, тебя в солдаты не возьмут, а меня чем обракуешь? Чуть что -сдадут. Тогда уж воли не увидишь. А ты бы пострадал маленько, я бы тебя живо выкупил. Году не пройдет - к приказчику пойду. Сколь ни запросит - отдам. В этом не сумлевайся! Неуж у меня совести нет? Вместе, поди-ко, зарабатывали. Разве мне жалко!
      Старшего-то у них Пантелеем звали. Он пантюхой и вышел. Простяга парень. Скажи - рубаху сымет, другого выручит. Ну, а изъян, что окривел-то он, вовсе парня к земле прижал. Тихий стал, - ровно все-то его больше да умнее. Слова при других сказать не умеет. Помалкивает все.
      Меньший-то, Костька, вовсе не на эту стать. Даром что в бедности с детства рос, выправился, хоть на выставку. Рослый да ядреный... Одно худорыжий, скрасна даже. Позаглаза-то его все так и звали - Костька Рыжий. И хитрый тоже был. У кого с ним дело случалось, говаривали: "У Костьки не всякому слову верь. Иное он и вовсе проглотит". А подсыпаться к кому первый мастер. Чисто лиса, так и метет, так и метет хвостом...
      Пантюху-то Костька и оболтал живехонько. Так все по-костькиному и вышло. Приказчик сотню скинул, и Костька на другой день вольную бумагу получил, а брату будто нисхождение выхлопотал. Ему приказчик на Крылатовский прииск велел отправляться.
      - Верно, - говорит, - твой-то брат сказывает. Там тебе знакомее будет. Тоже с песками больше дело. А людей все едино, что здесь, что там, недохватка. Ладно уж, сделаю тебе нисхождение. Ступай на Крылатовско.
      Так Костька и подвел дело. Сам на вольном положении укрепился, а брата на дальний прииск столкал. Избу и хозяйство он, конечно, и не думал продавать. Так только вид делал.
      Как Пантелея угнали, Костька тоже стал на Рябиновку сряжаться. Одному-то как? Чужого человека не миновать наймовать, а боится - узнают через него другие, полезут к тому месту. Нашел все ж таки недоумка одного. Мужик большой, а умишко маленький-до десятка счету не знал. Костьке такого и надо.
      Стал с этим недоумком стараться, видит - отощал песок. Костька, конечно, заметался повыше, пониже, в тот бок, в другой - все одно, нет золота. Так мельтешит чуть-чуть, стараться не стоит. Вот Костька и придумал на другой берег податься - ударить под той березой, где Полоз останавливался. Получше пошло, а все не то, как при Пантелее было. Костька и тому рад, да еще думает, - перехитрил я Полоза.
      На Костьку глядя, и другие старатели на этом берегу пытать счастья стали. Тоже, видно, поглянулось. Месяца не прошло - полно народу набилось. Пришлые какие-то появились.
      В одной артелке увидел Костька девчонку. Тоже рыженькая, собой тончава, а подходященька. С такой по ненастью солнышко светеет. А Костька по женской стороне шибко пакостник был. Чисто приказчик какой, а то и сам барин. Из отецких не одна девка за того Костьку слезами умывалась, а тут что... приисковая девчонка. Костька и разлетелся, только его сразу обожгло. Девчоночка ровно вовсе молоденькая, справа у ней некорыстна, а подступить непросто. Бойкая! Ты ей слово, она тебе-два, да все на издевку. А руками чтобы- это и думать забудь. Вот Костька и клюнул тут, как язь на колобок. Жизни не рад стал, сна-спокою решился. Она и давай его водить и давай водить.
      Есть ведь из ихней сестры мастерицы. Откуда только научатся? Глядишь ровно вовсе еще от малолетков недалеко ушла, а все ухватки знает. Костька сам оплести кого хочешь мог, а тут другое запел.
      - Замуж, - спрашивает, - пойдешь за меня? Чтоб, значит, не как-нибудь, а честно-благородно, по закону... Из крепости тебя выкуплю.
      Она, знай, посмеивается;
      - Кабы ты не рыжий был!
      Костьке это нож вострый, - не глянулось, как его рыжим звали,- а на шутку поворачивает:
      - Сама-то какая?
      - То, - отвечает, - и боюсь за тебя выходить. Сама рыжая, ты - красный, ребятишки пойдут - вовсе опаленыши будут.
      Когда еще примется Пантелея хвалить. Знала как-то его. На Крылатовском будто встретила.
      - Ежели бы вот Пантелей присватался, без слова бы пошла. На примете он у меня остался. Любой парень. Хоть один глазок, да хорошо глядит.
      Это она нарочно - Костьку поддразнить, а он верит. Зубом скрипит на Пантелея-то, так бы и разорвал его, а она еще спрашивает:
      - Ты что же брата не выкупишь? Вместе, поди, наживали, а теперь сам на воле, а его забил в самое худое место.
      - Нету, - говорит, - у меня денег для него. Пусть сам зарабатывает!
      - Эх ты, - говорит, - шалыган бесстыжий! Меньше тебя, что ли, Пантелей работал? Глаз-то он потерял в забое, поди?
      Доведет так-то Костьку до того, что закричит он:
      - Убью стерву!
      Она хоть бы што.
      - Не знаю, - говорит, - как тогда будет, только живая за рыжего не пойду. Рыжий да шатоватый - нет того хуже!
      Отшибет так Костьку, а он того больше льнет. Все бы ей отдал, лишь бы рыжим не звала да поласковее поглядела. Ну, подарков она не брала... Даже самой малости. Кольнет еще, ровно иголкой ткнет:
      - Ты бы это Пантелею на выкуп поберег.
      Костька тогда и придумал на прииске гулянку наладить. Сам смекает: "Как все-то перепьются, разбирайся тогда, кто что наработал. Заманю ее куда, поглядим, что на другой день запоет..."
      Люди, конечно, примечают:
      - Что-то наш Рыжий распыхался. Видно, хорошо попадать стало. Надо в его сторону удариться.
      Думают так-то, а испировать на даровщинку кто отопрется? Она - эта девчонка - тоже ничего. Плясать против Костьки вышла. На пляску, сказывают, шибко ловкая была. Костьку тут и вовсе за нутро взяло.
      Думки своей все ж таки Костька не оставил. Как понапились все, он и ухватил эту девчонку, а она уставилась глазами-то, у Костьки и руки опустились, ноги задрожали, страшно ему чего-то стало. Тогда она и говорит:
      - Ты, рыжий-бесстыжий, будешь Пантелея выкупать?
      Костьку как обварило этими словами. Разозлился он.
      - И не подумаю, - кричит. - Лучше все до копейки пропью!
      - Ну, - говорит, - твое дело. Было бы сказано. Пропивать пособим.
      И пошла от него плясом. Чисто змея извивается, а глазами уперлась-не смигнет. С той поры и стал Костька такие гулянки чуть не каждую неделю заводить. А оно ведь не шибко доходно - полсотни человек допьяна поить. Приисковый народ на это жоркий. Пустяком не отойдешь, а то еще насмех поднимут:
      - Хлебнул-де из пустой посудины на костькиной гулянке неделю голова болела. Другой раз позовет, две бутылки с собой возьму. Не легче ли будет?
      Костька, значит, и старался, чтоб вино и там протча в достатке было. Деньжонки, какие на руках были, скорехонько умыл, а выработка вовсе пустяк. Опять отощал песок, хоть бросай. Недоумок, с которым работал, и тот говорит:
      - Что-то, хозяин, ровно вовсе не блестит на смывке-то.
      Ну, а та девчонка, знай, подзуживает:
      - Что, Рыжий, приуныл? Каблуки стоптал - на починку не хватает?
      Костька давно видит - неладно у него выходит, а совладать с собой не может. "Погоди, - думает, - я тебе покажу, как у меня на починку нехватает. Золотишка-то у них с Пантелеев порядком было. В земле, известно, хранили. В своем же огороде, во втором слою. Сковырнут лопатки две сверху, а там песок с глиной... Тут и бросали. Ну, место хорошо запримечено было, до вершков все вымерено. В случае - и горной страже прискаться нельзя. Ответ тут бывалый: "Самородное, дескать. Не знали, что эдак близко. Вон какую даль отшагивали, а оно вон где - в огороде!"
      Кладовуха эта земляная, что говорить, самая верная, только вот брать-то из нее хлопотно, да и оглядываться приходится. Это у ник тоже хорошо подогнано было. Кустики за банешкой посажены были, камни кучкой подобраны. Однем, словом, загорожено.
      Вот Костька выбрал ночку потемнее и пошел в свою кладовуху. Снял, где надо, верхний слой, нагреб бадью песку и в баню. Там у него вода заготовлена. Закрыл окошко, зажег фонарь, стал смывать, и ничем - ничего ни единой крупинки. Что, думает, такое? Неуж ошибся? Пошел опять. Все перемерял. Нагреб другую бадью-даже виду не показало. Тут Костька и остерегаться забыл - с фонарем выскочил. Оглядел еще раз с огнем. Все правильно. В самом том месте верхушка снята. Давай еще нагребать. Может, думает, высоко взял. Маленько показалось, только самый пустяк. Костька еще глубже взял - та же штука: чуть блестит. Костька тут вовсе себя потерял. Давай дудку, как на прииске, бить. Только недолго ему вглубь-то податься пришлось, - камень- сплошняк оказался. Обрадовался Костька, через камень, небось, и Полозу золота не увести. Тут оно где-нибудь, близко. Потом вдруг хватился: "Ведь это Пантюшка украл!"
      Только подумал, а девчонка та, приисковая-то, и появилась. Потемки еще, а ее всю до капельки видно. Высоконькая да пряменькая, стоит у самого крайчика и на Костьку глазами уставилась:
      - Что, Рыжий, потерял, видно? На брата приходишь? Он и возьмет, а тебе поглядеть осталось.
      - Тебя кто звал, стерва пучешарая?
      Схватил ту девчонку за ноги да что есть силы и дернул на себя, в яму. Девчонка от земли отстала, а все пряменько стоит. Потом еще вытянулась, потончала, медяницей стала, перегнулась Костьке через плечо, да и поползла по спине. Костька испугался, змеиный хвост из рук выпустил. Уперлась змея головой в камень, так искры и посыпались, светло стало, глаза слепит. Прошла змея через камень, и по всему ее леду золото горит, где каплями, где целыми кусками. Много его. Как увидел Костька, так и брякнулся головой о камень. На другой день мать его в дудке нашла. Лоб ровно и не сильно разбил, а умер отчего-то Костька.
      На похороны с Крылатовского Пантелей пришел. Отпустили его. Увидел в огороде дудку, сразу смекнул- с золотом что-то случилось. Беспокойно Пантелею стало. Надеялся, вишь, он через то золото на волю выйти. Хоть слышал про Костьку нехорошо, а все верил - выкупит брат. Пошел поглядеть. Нагнулся над дудкой, а снизу ему ровно посветил кто. Видит- на дне-то как окно круглое из толстого-претолстого стекла, и в этом стекле золотая дорожка вьется. Снизу на Пантелея какая-то девчонка смотрит. Сама рыженька, а глаза чернехоньки, да такие, слышко, что и глядеть в них страшно. Только девчонка та ухмыляется, пальцем в золоту дорожку тычет: "Дескать, вот твое золото, возьми себе. Не бойся!" Ласково вроде говорит, а слов не слышно. Тут и свет потух.
      Пантелей испугался сперва: наважденье, думает. Потом насмелился, спустился в яму. Стекла там никакого не оказалось, а белый камень - скварец. На казенном прииске Пантелею приходилось с камнем-то этим биться. Попривык к нему. Знал, как его берут. Вот и думает:
      "Дай-ко попытаю. Может, и всамделе золото тут".
      Притащил, что подходящее, и давай камень дробить в том самом месте, где золотую дорожку видел. И верно - в камне золото и не то что искорками, а большими каплями да гнездами сидит. Богатимая жилка оказалась. До вечера-то Пантелей чистым золотом фунтов пять либо шесть набил. Сходил потихоньку к Пименову, а потом и приказчику объявился.
      - Так и так, желаю на волю откупиться.
      Приказчик отвечает:
      - Хорошее дело, только мне теперь недосуг. Приходи утречком. На прохладе об этом поговорим.
      Приказчик по костькиному-то житью, понятно, догадался, что деньги у него были немалые. Вот и придумывал, как бы Пантелея покрепче давнуть, чтоб побольше выжать. Только тут, на Пантелееве счастье, рассылка из конторы прибежал и сказывает:
      - Нарочный приехал. Завтра барин из Сысерти будет. Велел все мостки на Полдневную хорошенько уладить.
      Приказчик, видно, испугался, как бы все у него из рук не уплыло, и говорит Пантелею.
      - Давай пять сотенных, а по бумаге четыре запишу.
      Сорвал-таки сотнягу. Ну, Пантелей рядиться не стал.
      "Рви, - думает, - собака, - когда-нибудь подавишься".
      Вышел Пантелей на волю. Поковырялся еще сколька-то в ямке на огороде. После н вовсе золотишком заниматься перестал.
      "Без него" - думает, - спокойнее проживу".
      Так и вышло. Хозяйство себе завел, не сильно большое, а биться можно. Раз только с ним случай вышел. Это еще когда он женился.
      Ну, он кривенькой был. Невесту без затей выбрал, смиреную девушку из бедного житья. Свадьбу попросту справили. На другой день после венца-то молодая поглядела на свое обручальное кольцо и думает:
      "Как его носить-то. Вон оно какое толстое да красивое. Дорогое, поди. Еще потеряешь".
      Потом и говорит мужу:
      - Ты что же, Пантюша, зря тратишься? Сколько кольцо стоит?
      Пантелей и отвечает:
      - Какая трата, коли обряд того требует. Полтора рубля за колечко платил.
      - Ни в жизнь, - говорит жена, - этому не поверю.
      Пантелей поглядел и видит - не то ведь кольцо-то. Поглядел на свою руку - и там вовсе другое кольцо, да еще в серединке-то два черных камешка, как глаза горят.
      Пантелей, конечно, по этим камешкам сразу припомнил девчонку, которая ему золотую дорожку в камне показала, только жене об этом не сказал. "Зачем, дескать, ее зря тревожить".
      Молодая все-таки не стала то кольцо носить, купила себе простенькое. А мужику куда с кольцом? Только и поносил Пантелей, пока свадебные дни не прошли.
      После костькиной смерти на прииске хватились:
      - Где у нас плясунья-то?
      А ее и нет. Спрашивать один другого стали - откуда хоть она? Кто говорил - с Кунгурки пристала, кто - с Мраморских разрезов пришла. Ну, разное. Известно, приисковый народ, набеглый... Досуг ему разбирать, кто ты да каких родов. Так и бросили об этом разговор.
      А золотишко еще долго на Рябиновке держалось.
      ЖАБРЕЕВ ХОДОК
      В Косом-то Броду, на котором месте школа стоит, пустырь был. Пустополье большенькое, у всех на виду, а не зарились. Нагорье, видишь. Огород тут разводить хлопотно, - поту много, а толку мало. Ну, люди и обегали. Всяк выбирал себе полегче, да посподручнее.
      А раньше-то, сказывают, тут жилье было. Так стрень-брень избушечка, на два оконца, передом напрочапилась, ровно собралась вперевертышки под гору скакать. Огородишко тоже, банешка. Однем словом, обзаведенье. Не от силы завидное, а на примете у людей было. По всей округе эту избушку знали. Жил тут старатель один, Никита Жабрей прозывался. Мужик в годах. Как говорится, детинка с сединкой. Молодым впору такого дедком звать, а еще в полной силе. На работе редкий против него выдюжит. Из себя был старик видный, только такой молчун, будто вовсе говорить не умеет, и характером - не задень. Никого близко к себе не подпускал. Недаром, видно, его Жабреем звали.
      Этот Жабрей в одиночку больше старался, места новые искал и, случалось, находил. Придет тогда в деревню и сам скажет:
      - Вот, мужики, там-то попадать золотишко стало.
      И, верно, стараться можно. Когда и вовсе ладно. Только за Жабреем еще одну тайность знали. Не один раз он при больших деньгах бывал. Никто, понятно, не видал, откуда те деньги Никите приходили, а по народу разговор шел, что он тайным купцам по золотому делу самородки сдавал. И будто все самородки на одну стать: как лапоточки, ростом махонькие, а веские. И то еще диво - как по ступенькам на прибыль шли; сперва были по фунтику, потом больше да больше, а стать одна - лапоток!
      Тайные купцы, да и старатели тоже сильно охотились подглядеть, в каком месте Жабрей такие лапоточки добывает, да толку не выходило. Никита, видишь, знал, что за ним досматривают, и свою сноровку имел. Водит-водит за собой этих доглядчиков, а как темно станет - он в лес. Найди-ко, в какое место за ночь он по лесу уберется.
      К жабреевой жене подсыл делали, а тоже зря. Жабреиха, видишь, как раз мужу подстать. Старуха, прямо сказать, колючая, без рукавиц к ней не подходи, и на разговор крутая. Кто без заделья придет, так она дальше порогу и в избу не пустит. Не успеет человек усы расправить да вымолвить:
      - Здравствуй, бабушка!
      А она его торопит:
      - Еще что скажешь? По какому делу пришел?
      Тот, понятно, курлыкает:
      - Как, мол, живете-можете со старичком-то? Все ли по-хорошему?
      - А так, - отвечает, - живем: в люди не ходим, себе не зовем, а незваного по рылу помелом.
      Поговори вот с такой!
      Какие бабеночки с задельем подбегали, будто взаймы перехватить того-другого по хозяйству, с теми по-разному обходилась. Иной сразу отрежет:
      - Не припасла про тебя, и напредки ко мне не ходи!
      Другой без отказу дает, что попросит. Мучки там, маслица, картошки, либо еще чего и про отдачу никогда не спросит, а лишнего слова все равно не скажет. Только гостьюшка пристроится посудачить, Жабреиха таз да вехотку в руки и говорит:
      - Беги-ко, Степаня, домой! Ребята ведь у тебя. Дела-то побольше моего. Я вон и то мыть собралась, а ты сидишь, будто от простой поры !
      Так и жили Жабрей с Жабреихой от людей на отшибе.
      Случалось, конечно. Жабрею и в артелках стараться. Это когда он новое место укажет. С почтеньем его принимали. Работник без укору, не то что за двоих, за троих ворочает и по золоту знающий - кто такому откажет. Только не подолгу он на людях жил. Чуть что выйдет - сейчас в сторону. На артели, известно, мало ли бывает. Перекоры по работе пойдут, мошенство какое откроется, поучить, может, кого требуется, а Жабрею это невперенос. Послушает, как народ загамит, да и выронит свое словечушко:
      - Загудело, комарино болото! Слушай, кому охота, а мне не с руки!
      Скажет так-то, плюнет, подхватит кайлу да лопатку, ковш да мешок за спину - и пошел. Коли получка есть,- и то не покажется.
      Раз так-то ушел - и надолго. В живых его считать перестали, а он и объявился. По самой-то троицкой воде, как все ручейки на полную силу играют, выплыл.
      Год тогда, сказывают, худой издался. С золотишком заминка вышла. Ну, старателям и вовсе невесело было. Большой праздник, а им и погулять не на что. Толкуют об этом, жалуются, смекают, к кому бы припаиться на стаканчик, да тут и увидели - по полевской дороге идет Жабрей, и все на нем новешенькое. Примета ясная - при деньгах он, и сейчас на всю деревню гулянка будет.
      Так и вышло. Первым делом зашел Никита в кабак, сыпнул на стойку рублей и говорит целовальничихе:
      - Цеди, Ульяна, всем допьяна! Пускай ни один комар не гудит, что Никита Жабрей свою долю в кошельке зажал, людям не показал. Гляди - вот она!
      А сам сыплет да сыплет рубли.
      Народ знал, что Никита начистоту гуляет, до последнего рубля и без покору, - живо со всей деревни сбежались. Иные, конечно, с простоты: почему-де не выпить, коли наливают, а больше того с хитрости: про себя думают, не распояшется ли Жабрей, не проговорится ли о местечке, где золотые лапоточки плетут. Только Жабрей свою меру знал. Выпьет, сколько ему надо, сыпнет еще на стойку и накажет целовальничихе:
      - Гляди, Ульяна, наливай безотказно. Мужикам простого, девкам, бабам красненького. Кто сколько поднять может. Коли перепьют - доплачу, не допьют - твой барыш. С утра по другому расчету пойдет.
      Целовальничиха рада-радехонька, на четыре стороны развертывается: одной рукой наливает, другой - рубли загребает, Жабрею кланяется: дескать, все сделано будет, а сама мужу шепчет:
      - Гони-ко, Иван, на винокурню, вези хоть две бочки, а то не хватит.
      Из кабака Жабрей по своему обычаю в лавку, а там его давно ждут. Торгаш тоже дошлый был. Деревнешка хоть маленькая, а на случай старательского фарту всегда в лавке дорогой товар был, из того числа, что деревенскому человеку вовсе ни к чему.
      Никита из этого товару обнов наберет своей старухе. Ну, шаль ковровую, как полагается, башмаки с пряжкой, шелку цельный кусок, еще что поглянется. Себе тоже обнов накупит и говорит торгашу:
      - Снеси моей старухе. Никита, мол, Евсеич кланялся и велел сказать живздоров, скоро домой придет. Пущай капустных пельмешков настряпает да кваску наготовит. Не меньше двух жбанов.
      Торгаш убежит, а Никита в лавке сидит, дожидается. Потом спрашивает:
      - Ну, что?
      - Да ничего, - отвечает, - отдал.
      - Что старуха говорит?
      - Взяла, - отвечает, - обновы, в угол бросила, а ничего не сказала. Никита не верит:
      - Не может этого быть, чтоб мужнино подаренье без слова приняла.
      Торгаш тогда и говорит:
      - Три только слова и было.
      - Какие,-спрашивает,-слова?
      - А как приняла обновы, вздохнула и молвила: "Ох, старый дурак!"
      Никита смеется;
      - Верно говоришь! Старухин обычай. Все, значит, в добром здоровье. Торопиться некуда. Давай ребят потешим маленько. Тащи решетку!
      Торгаш уж знает дело. Притаскивает рудничную решетку и спрашивает:
      - Сколько велишь навешать и каких?
      - Сыпь на глазок, с верхом! Всякого сорту, только в бумажках, гляди, а голых не надо!
      Торгаш, конечно, без мошенства не может. Какие конфетки подешевле, тех сыплет больше, а которые подороже - тех самую малость, а считает наоборот. Ну, Никита к тому не вяжется. Отдает деньги и выходит с решеткой на крылечко, а ребята со всей деревни сбежались. Только у крылечка не стоят, а поблизости игры завели: кто - в бабки, кто - шариком, девчонки - опять в свои игры. Они, видишь, знали жабрееву повадку: коли увидит, что его ждут, назад решетку унесет.
      Ребята и прихитрятся, будто ничем-ничего не знают, а просто играть сбежались.
      Никита видит - не ждут его, и давай горстями во все стороны конфетки швырять. Ребята, конечно, конфетку не часто видали, кинутся подхватывать свалка тут пойдет. Коли по нечаянности кого сшибут, либо лбами стукнутся Жабрей ничего, - смешно ему, а коли расстервенятся и до драчишки дело дойдет, - тут зубами скрипнет, бросит решетку и вымолвит:
      - От комаров, видно, комарята и родятся!
      Потемнеет весь - и домой. Заберется на свою горушку, пристроится на завалинке и заведет голосянку. И тут к нему не подходи: всякого сшибет. Одной старухе свободно. В деревне по случаю жабреевой гулянки шум да гам, песни поют, пляски заведут, а Жабрей сидит на горушечке да тянет одно:
      - Комары вы, комары, комарино царство.
      Ночью уж старуха уведет его в избу, а проспится - с утра все по порядку. Сперва в кабак, потом обновы старухе покупать, и ребятам конфетки разбрасывать. У старухи, бывало дело, полный угол обнов накопится. Потом, как денег не станет, тому же торгашу за десятую копейку сдавала. За которое плачено полсотни - за то пятерку, за которое десятка сорвана - за то рубль.
      Когда у ребят дележка без драки пройдет, в тот день Жабрей до вечера по деревне гуляет. С другими старателями песни поет, пляшет тоже, а домой всетаки один идет, никого ему не надо. Если кто и вовсе подладится к Жабрею, все равно откажет:
      - Друг ты мне, а на горушку ко мне не ходи! Не люблю.
      Так и шла гулянка, пока все деньги не выйдут. Только на этот раз с первого дня другой поворот вышел.
      Вынес Никита решетку с конфетками, стал разбрасывать. А в ребятах случился парнишко один, Дениско Сирота его звали. Годами еще молоденький, а долговязый. Другие парнишки, его-то ровня, дразнили:
      - Дениско, переломись-ко, вровень пойдем!
      По сиротству этот парнишко давно в песковозах ходил и по росту за большого считался. Ну, все-таки молодой умок - ему любопытно поглядеть на жабрееву гулянку. Дениско и подобрался поближе к лавочному крылечку и тоже будто с ребятами играет. Как все кинулись на подхват конфетки ловить, Дениско стоит и смотрит. Никита увидел, кричит ему:
      - Ты, долган, что не ловишь?
      И бросает ему целую горсть. Другие ребята налетели, а Дениско отодвинулся маленько, чтоб его с ног не сшибли. Никита тогда и спрашивает:
      - У тебя, Дениско, что? Спина болит?
      - Нет, - отвечает, - спина не болит, а не к чему мне это. Я, поди-ко, большой.
      - А коли большой, - говорит Никита, - ступай в кабак. Выпей за мое здоровье хоть красного!
      - Мне, - отвечает, - мамонька перед смертью наказывала: "До полной бороды в рот капли вина не бери, а дальше, как знаешь".
      Никита удивился:
      - Вон ты какой! На, нето! - и бросает ему сколько-то серебряных рублевиков. Только Дениско их не поднимает да еще говорит:
      - Милостинку теперь не собираю. Вырос - свой хлеб ем.
      Никита, конечно, разгорячился. Заревел на других ребятишек:
      - Отойди в сторонку! Сейчас погляжу, какая у этого гордыбаки сила!
      Выхватил из-за пазухи пачку крупных денег и хвать ими перед Дениском. А тот, видно, тоже парнишко с норовом, говорит:
      - Сказал - милостинку не собираю, а с собачьего бросу и подавно.
      Никита от таких слов себя потерял: стоит - уставился на Дениска. Потом полез рукой за голенище, выволок тряпицу, вывернул самородку, - фунтов, сказывают, на пять, - и хлоп эту самородку под ноги Дениску, а сам кричит:
      - Не хвастай через силу! Это ты у меня подымешь!
      Ну, Дениско, - то ли он такой упорный пришелся, то ли цены настоящей самородку не понимал, - не поднял.
      Поглядел только да сказал:
      - Такой бы лапоток самому добыть лестно, а чужого мне не надо.
      Повернулся и пошел. Никита опамятовался, подбежал, подобрал деньги и самородку и кричит Дениску:
      - Тебе хоть что надо?
      - Ничего, - отвечает, - не надо. Поглядеть приходил, как ты перед народом удачей хвастаешь.
      Никите обидно, что парнишке его укорил, а смолчал. Маленько погодя кричит вдогонку:
      - Дениско, воротись-ко!
      А ребята подхватили:
      - Дениско, переломись-ко! Дениско, переломись-ко!
      Дениско ничего, подошел спокойно. Тогда Никита и говорит ему потихоньку, чтоб другие не слышали:
      - Ты, парень, прибеги-ко ко мне утречком, как вовсе трезвый буду. Может, я тебе скажу про мурашину тропку, а дальше сам за себя отвечай. Коли пустят тебя каменны губы, так салку нехитро на горячую, либо на мокрую отворотить. Тогда и лапотков добудешь.
      - Ладно, - отвечает,. - дядя Никита. Спасибо скажу, коли дорогу укажешь.
      - Это, - говорит Никита, - не за спасибо, а за то, что жадности в тебе не видно. Давно такого присматриваю.
      Поговорили так и разошлись а больше им свидеться не довелось. Жабрей после этого случаю сразу к себе на горушку уплелся. Потихоньку шел, вроде крепко задумался и про комаров в этот день голосянку не тянул. Видели люди, - он со старухой на завалинке сидел. Долго сидели, как молодожены какие, и о чем-то судили да дружно так. Деревенские прямо диву дались.
      - Глядите-ко, Жабрей с Жабреихой наговориться не могут. Не иначе, перед смертью.
      Шутили, конечно, а так оно и вышло. Наутро прибежал Дениско к Жабрею и видит - все двери целехоньки, а в сенках и в избе все в полном разбросе: кое опрокинуто, кое перевернуто, кое в щепы разбито. Посередке избы тяжеленный лом-черемуха, а людей никого нет.
      Дениско забеспокоился, побежал в деревню, рассказал, так и так, неладно у Жабреев. Народ, хоть с похмелья, сразу побежал на горушку. Стали разглядывать, как да что. По начальству дали знать. Ну, разобрать толком не могли. Одно видно-воевали тут крепко, в потемках почем зря хлестали и в голбце рылись, а одежду не в шевелили и обновы, как бросила их старуха в угол, тут и лежат. Крови не оказалось, и следов на земле около избы не видно. Место, видишь, плотик да камень, следов оно не держит. И то сказать, вся деревня сбежалась, что и было - все затоптали.
      Начальство, понятно, караул к пустому месту поставило и давай народ доспрашивать, кто что сказать мог.
      На то выходило, что из деревенских завинить некого; кто в ту ночь вовсе без гач пьяный лежал, кто у других на глазах был. И на то намекали, что хитники из Кунгурки приходили, потому - тамошнего тайного купца подручников в деревне видели. Многие на того купца доказывали, как он не раз людей подговаривал за Никитой подглядывать. Только разве такого завинят, коли все начальство им задарено?! На то повернули, что Дениско Сирота первый тому был подводчик. Ему, дескать, Никита деньги, самородку показывал, и не зря этот парнишко утром тут оказался.