Тогда только решили "сдать" спившегося Палкина в "архив".
      ВОРОБУШЕК
      После Палкина управляющим был назначен верхнезаводский управитель Иван Чиканцев, по заводскому прозвищу "Воробушек".
      Этот был полной противоположностью своему предшественнику.
      Очень маленький ростом, который Воробушек старался увеличить каблуками чуть не в четверть аршина, мягкая речь, веселые вороватые глаза, балагурство и вообще признаки "демократического обращения с подчиненными".
      Было у Воробушка и образование, хотя не "ахтительное": учился не то во втором, не то в третьем классе классической гимназии. А это среди тогдашних заводских служащих ставилось высоко, - Иван, умевший написать свое имя латинскими буквами, казался уже не простым Иваном, а "человеком с образованием".
      В производстве Воробушек, как говорили, "ни шиша не понимал". Но по фабрикам бегал усердно и свою беспомощность умел ловко маскировать. Еще более ловко умел пользоваться всяким случаем, чтобы показать владельцу и рабочим, что заводское дело при нем - Воробушке - процветает.
      Помню, раз к осени, вследствие дождливого лета, вода в Верхнезаводском пруду оказалась на самом высоком уровне, какой даже не каждую весну бывал. Сейчас же по этому случаю торжество. Угощение рабочим (водка, конечно), песенники, балалаечники, фейерверки, катанье на лодках и речи: "Вот-де, в первый раз, как стоят заводы, - удалось...", и т. д.
      Рабочие, разумеется, ухмыляются и, расходясь домой, говорят:
      - Ишь, втирает очки Пучеглазику!
      - А тот, поди, думает: молодчага Чиканцев - к осеня полный пруд скопил.
      - Как не скопишь, ежели этакой сеногной ныне стоял.
      Иногда случаи для торжества специально выискивались.
      Каждую зиму из Оренбурга на верблюдах привозили баранину для продажи заводскому населению, а обратно верблюды грузились поделочным железом. Явление самое обыкновенное, но Воробушек и тут отметил торжеством "рост" торговли, когда однажды верблюдов пришло больше, чем в предыдущем году.
      Выставочные награды за изделия заводов сопровождались общезаводскими торжествами.
      Всякого рода юбилеи, в том числе и его собственный - десятилетие управления, - проводились так, чтобы лишний раз нашуметь о процветании Сысертских заводов.
      К десятилетнему юбилею Воробушка ловкому конторскому человеку поручили даже составить книгу, где, по документам архива, была рассказана история заводов с неизбежным направлением "на процветание" в пору Воробушка. С документами, впрочем, не особенно церемонились. Один печатный лист, не понравившийся почему-то владельцу, "изъяли" во время печатания.
      Так, Сысертские заводы под управлением Воробушка - а оно продолжалось свыше десятка лет - все время, без перерыва, "цвели и цвели", пока вдруг не "отцвели". Но к этому времени Чиканцев уже сколотил себе домишко в Екатеринбурге, купил паровую мельницу в Камышловском уезде, своих дружков Иванушек протащил в дипломированные Иваны Иванычи за заводский счет. Для них даже вносились специальные стипендии в высшие учебные заведения, и это давало им возможность поступать без конкурса.
      По отношению к техническому образованию детей рабочих и мелких служащих Воробушек вел другую линию.
      Совсем отказывать по тому времени уже было нельзя, так как в Уральском горном училище и в Кунгурском техническом имелось несколько заводских стипендий. Из-за них шла борьба, и ловкий управляющий пользовался ею в своих целях. Стипендии в его руках часто служили приманкой, на которую он ловил нужного ему служащего или рабочего. Но технически грамотных людей Воробушку все-таки было не нужно в заводах. И когда молодые техники и горняки, закончив образование, являлись на заводы, их ставили в такие условия, что большинство уходило. Оставались на службе лишь дети особо приближенных, но и те держались в черном теле.
      Не любил Воробушек чужой грамоты, да и было почему. Ведь его управление представляло собой сплошное втирание очков, и технически грамотный человек был ему помехой. В управители отдельных заводов Воробушек подбирал "своих" людей, которые бы не "умствовали". Один из них - верхнезаводский управитель, не только не имел наклонности к "умствованию", но даже кое-как подписывал свою фамилию. Зато малограмотный управитель мастерски играл на гитаре и лихо плясал на торжествах. А это в пору Воробушка было чуть не самым главным. Процветают заводы - ну, и радуйся, пой, пляши! Чем круче коленце, тем приветливее улыбка ласкового управляющего, который, выставив свое внушительное брюшко, благодушно смотрит на веселье своих подчиненных.
      Когда затихла торговля железом, оживление которой наблюдалось во время постройки Сибирской железной дороги, всем стало ясно, что оборудование заводов никуда не годится и никакой конкуренции с южными заводами они выдержать не могут.
      Рабочие оказались без куска хлеба и вынуждены были куда-нибудь уходить или уезжать в поисках работы. Приток денег в карман владельца прекратился.
      Таков был конец "славного правления" Воробушка. Старик владелец, обеспокоенный исчезновением дохода, решил спасти дело выбором нового управляющего.
      КУЗЬКИНО ОТРОДЬЕ
      "Героем" оказался северский управитель Мокроносов, по заводскому прозвищу "Кузькино отродье".
      Это был, не в пример своим предшественникам, настоящий заводский человек, который побывал чуть не на всех заводах в разных мелких должностях: надзирателя, смотрителя и т. д. Не шутя он считал себя специалистом. Был у него, как говорили, даже какой-то "диплом", который он получил на военной службе в саперных частях. Претензии он во всяком случае имел большие и усиленно строительствовал в Северском заводе и на так называемом Крылатовском прииске еще в пору управления Воробушка. Злые языки, впрочем, говорили, что это строительство было похоже на воробушковы торжества - то же втирание очков, только другим способом. Так ли это - не могу уверять. Знаю лишь одно, что он "сооружал" драгу для прииска чуть ли не по своим чертежам. По крайней мере мне пришлось случайно на станции Мрамор слышать, как Мокроносов уверял, что его драга будет лучше тех, которые он только что осматривал в Невьянском заводе.
      Действительность, однако, не оправдала смелых надежд строителя - драга оказалась негодной. Она, при первой же пробе, не просто затонула, а даже перевернулась. Словом, получился "конфуз", и часто эта мокроносовская драга упоминалась в речи, заменяя собой слово "головотяпство".
      За управление Сысертским округом Мокроносов взялся решительно и сразу повел такую жестокую политику снижения "жалованья" и введения черных списков, что рабочие взвыли, вспомнив известного при крепостной зависимости Кузьку, которому новый управляющий приходился внуком. Только внук употреблял другие приемы. Вместо решительного приказа он "действовал убеждением и примером".
      "Я вот сам, как управляющий, должен получать восемнадцать тысяч рублей в год, а буду получать только шесть".
      Чувствуйте, понимайте и берите пример! По этому примеру получилось что-то совсем дикое для рабочего: вместо рубля стали платить тридцать пять сорок копеек в день. Даже грошовые пенсии, которые давались инвалидам и сиротам, были в большинстве сняты. Словом, установилась безудержная экономия во всем, кроме доходов владельца.
      - Ему-то не резон терять, когда мастеровые не могут себя обработать! говорил управляющий.
      - Пусть побольше вырабатывают, тогда и заработок увеличится. Потерпеть придется.
      Рабочему стало нечем жить, и новоявленный экономист был взят за жабры, да так, что едва успел увернуться. Прихвостни ухитрилсь-таки вытащить его из разбушевавшейся толпы рабочих и сумели устроить ему побег.
      Вместо управляющего в Сысерть прибыли ингуши и драгуны, началась расправа и вылавливание.
      Сам управляющий с той поры в Сысерти не показывался. Нельзя было ездить и на другие заводы округа. Так он и правил издали. Жил в Екатеринбурге, в том самом турчаниновском доме, где когда-то был "индюшачий завод", и отсюда правил неспокойными заводами. "Правление" было такое же, как сначала: снижать заработок и освобождаться от бунтарей. Тех, кого подозревали в "наклонности к бунту" (так и говорилось), выкуривали из заводов, отказывая им, а иногда и их родственникам, от работ на заводах.
      Это продолжалось вплоть до того момента, когда пролетарская революция произнесла свой справедливый приговор над последним управляющим Сысертских заводов. В первом же списке расстрелянных на одном из первых мест рабочие увидели ненавистное имя:
      Мокроносов Александр Михайлович - бывший управляющий заводами Сысертского горного округа.
      РАБОЧИЕ И СЛУЖАЩИЕ
      "МАСТЕРКО"
      Между пятью и шестью часами утра и вечера на улицах завода движение. В это время происходила смена. Везде можно было видеть основного заводского работника - "мастерка", как его звали.
      В рубахе и в штанах из синего в полоску домотканного холста, в войлочной шляпенке без полей, в пимах с подвязанными к ним деревянными колодками, в засаленном коротком фартуке, быстро шел "мастерко" по заводским улицам. Обменивались друг с другом короткими приветствиями, шуткой, летучим матеркам - иной раз угрожающим, иной раз безобидным.
      Зимой к летнему одеянию прибавлялся какой-нибудь полушубчишко или пальтишко из таких, которые не жаль было потерять из общей кучи, куда сваливалась верхняя одежда на фабрике. Колодки, похожие на деревянные коньки, прикреплялись к пимам обычно наглухо и уже с них не снимались. Некогда было после двенадцати часов работы у огня возиться со сниманием колодок. Так и шли по улицам, как по фабричному полу, поднимая пыль летом, скользя по утоптанным дорожкам зимой и трамбуя грязь весной и осенью.
      Это, впрочем, было обычным только для тех, кто работал в Сысертском заводе. Не у всех было такое удобство. Некоторым, в виде дополнения к рабочему дню, приходилось еще ежедневно "бегать" по нескольку верст.
      Из Сысерти рабочие ходили на Ильинский листопрокатный завод и на Верхний - железоделательный. Ильинский был недалеко от Сысерти - верстах в двух от центра завода, до Верхнего же по тракту было восемь верст. Прямой дорогой через пруд было ближе - верст пять. Рабочие обыкновенно пользовались этой дорогой; летом их подвозили версты две по заводскому пруду на пароходе и грузовой барже. Пять верст ежедневной пробежки с неизбежными задержками летом при посадке на пароход прибавляли к рабочему дню лишних три-четыре часа, и положение верхнезаводских рабочих было самым невыгодным.
      Этим заводское начальство пользовалось в своих целях. Перевод на Верхний был чем-то вроде "первого предупреждения" для тех, кого заводское начальство считало нужным "образумить". Так и говорилось: "На Верхний побегать захотел?" "Хотенья", конечно, не было, и многие "смирялись".
      Попавшие на Верхний завод принимали все меры, чтобы выбраться в Сысерть. Иной раз это толкало некоторых слабодушных в разряд "наушников" и подхалимов, которых остальным приходилось "учить". "Учь" производилась под покровом "заводских" драк, когда не только "мяли бока и считали ребра", но и били стекла и "высаживали рамы" в домах "исправляемых". Попутно иногда доставалось и жене, особенно в тех случаях, когда было известно, что "у него баба зудит". Такой "зудящей бабе" и влетало, хотя это было редкостью: считалось неудобно "счунуться с чужой бабой".
      Нужно отметить, что и сами верхнезаводские участвовали в этих драках вместе с остальными рабочими, так как "наушничество" им, пожалуй, было даже страшнее: грозило увольнением с заводов.
      "Людей строгого нейтралитета", забитых и смирных, в этих свалках частенько тоже встряхивали. Тем более, что "учь" производилась всегда в пьяном виде, а пьяному где разбирать разные тонкости: подхалим али божья коровка. Один другого лучше!
      Положение ильинских рабочих было много лучше. У них была своя специальность - кровельный лист. Требовала она особых навыков, поэтому оценивалась выше. Этим, вероятно, и объясняется, что попавшие на Ильинский завод не стремились уходить оттуда, считая, что некоторое повышение заработка вполне вознаграждает их за ежедневную прогулку. К тому же и расстояние было пустяковое.
      Среди шмыгающих колодками рабочих немало было и подростков, порой совсем еще малышей. Это "шаровка".
      В "шаровку" принимались дети в возрасте от двенадцати лет. Заводскому начальству не было дела, под силу ли детям этого возраста кочегарные работы. Было бы дешево!
      "Шаровка" по своему костюму старалась не отличаться от взрослых. Тот же домотканный синий холст, шляпенка, валенки и колодки. Последние делались даже толще обыкновенных - по ребячьему делу, "шаровка" гордилась своей "огневой" работой и старалась это подчеркнуть.
      В глазах заводских малышей "шаровка" казалась чем-то заманчивым, героическим: "Легко ли? Работают "по огневой", ходят на колодках, дерутся в заводских драках!"
      Матери тоже относились к ребятам, работавшим на фабрике, по-особому. Смотрели на них, как на взрослых, в исполняли некоторые ребячьи капризы.
      Одним из самых распространенных капризов было требование шаровщиков заменить "аржанину - крупчатошным".
      - Отягу нет с нее - с аржанины-то твоей.
      Мать пытается разубедить, указывает на "крестьян":
      "Аржаной едят, а поздоровее наших заводских". Малыш - рабочий, однако, стоит на своем:
      - Работа у них не та. Не у огня стоят. А ты вот попробуй сама побросать "паленьговски"-то дрова. Не квартирник ведь! Какой отяг будет с аржанины? Живо прогонят!
      Мать, конечно, и сама понимает, что возиться с полусаженными плахами около жерла пудлинговой печи вовсе не под силу подростку и идет на уступки. Ржаной хлеб заменяется самым низким сортом крупчатки.
      В "крупчатошном" было своего рода щегольство "шаровки".
      Не чужды были этому щегольству и заводские женщины. Многие из них старались показать, что они живут хорошо - "крупчатошный едят". Желание щегольнуть друг перед другом особенно было видно в обеденную пору, когда со всех концов завода женщины с узелками шли на фабрику - несли обед мужу, сыну, брату, отцу.
      Время обеденного перерыва, между одиннадцатью и двенадцатью, так и звалось "бабьим часом".
      Около фабричных зданий везде были видны пестрые группы женщин. Старух мало. Одеты почище, но не по-праздничному. Шутки, смех, "загогулины с крутым поворотом" со стороны рабочих. Взвизгивание, хихиканье и взаимная слежка у женщин.
      - Смотри, Елесиха-то третий пирог в половину принесла.
      - Она - старуха заботливая. Сама не съест, а ребятам притащит.
      - А вон видишь, Степанька чем мужа кормит? На черном куске держит.
      - Покушай, значит, милый муженек, мою неудачу да фартук с кружевами мне купи.
      Молодая красивая женщина в фартуке с кружевными концами слышит эти пересуды. Краснеет, готова заплакать. Муж что-то говорит ей, видимо успокаивает, но и сам смущен.
      В "огневой" не заработать белого куска считалось зазорным. И многие дома голодали, чтобы только "на людях" показать кусок получше. Верхом женской заботливости считался рыбный пирог.
      Эта "бабья слава", в которую, кроме показного обеда, входили и занавески на окнах хибарки, и платье по-городски, иной раз дорого стоила рабочему. В лучшем случае она толкала его на поиски дополнительного заработка в часы отдыха, что, конечно, преждевременно делало рабочего инвалидом. В худшем - начиналась погоня за местечком "потеплее", наушничество, подхалимство, чтобы пробраться в ряды заводских служащих.
      Питанию детей "бабья слава" тоже вредила. Заработок рабочего был таков, что его еле хватало на прожитье, - и всякая даже самая скромная потребность одеться почище или украсить свою избушку "немудрящей занавеской" была уже не по карману.
      ПРИКАЗНЫЕ
      Всех служащих, начиная с управляющего и кончая самым маленьким канцеляристом, фабричные называли общим именем приказные или "приказея". Эта приказея делилась на несколько групп: судари или начальство, присудари, шоша, кричные жомы. Отдельно стояли расходчики, которых на всех пяти заводах округа неизменно звали собаками.
      Судари - это управляющий, управители отдельных заводов, караванный, плотинный, надзиратели заводов, смотрители приисков - словом, все те, кто имел право увольнения и приема рабочих.
      Присудари - это люди конторского труда. Их работу мастеровые плохо знали и определяли по-своему: "Сидит в конторе, присудыркивает. На счетах щелкает да бумажки пишет".
      В действительности этих присударей: конторщиков, счетоводов, чертежников, вплоть до главного бухгалтера, заводское начальство выматывало порой не хуже, чем мастеровых. Большинство из них за четвертную в месяц вынуждено было проворотить столько работы, что приходилось корпеть над ней целые ночи напролет, гремя костяшками или поскрипывая пером.
      К присударям близко подходила так называемая "шоша" - мелкое заводское начальство: "уставщики", надсмотрщики, надзиратели цехов... "Шошу" заводское начальство также держало в черном теле: плохо оплачивало и часто смещало. Положение этих служащих, между тем, было, пожалуй, трудное: слишком усердствовать - рабочие изуродуют, не усердствовать - начальство сместит и с заводов "прогонит". Сами недавние рабочие, отличавшиеся от остальных только высокой квалификацией и кой-какой грамотностью, они в большинстве своем старались не разойтись с рабочими. Но тогда начальство находило их "неспособными к делу" и заменяло другими до тех пор, пока не находило "подходящего человека". Такой "подходящий человек" оказывался совсем "неподходящим" для рабочих, и они старались его убрать. Обыкновенно в этом случае применялся "служебный подвох": уничтожение записей, порча материалов... Если этим путем не могли добиться результата, то пытались "выучить". Выучка нередко кончалась инвалидностью для выученика. Но не всегда так бывало. Некоторым прихвостням начальства удавалось крепко стоять на месте и держаться целыми десятками лет, а иногда даже проходить в "настоящее начальство".
      В силу двойственного положения "шоши" отношение к ней мастеровых было разное: одних считали за своих лучших товарищей, на других смотрели, как на злейших врагов.
      "Кричными жомами" в заводах называли разных приемщиков: угля, руды, дров, железа. К выбору "жомов" заводское начальство относилось внимательно и подбирало вполне "надежных" людей, главным образом из лиц конторского труда, которые с голодного куска охотно шли в группу "жомов". Жалованье там было меньше, чем в конторе, но зато выдавались наградные за "пример" и "привес" иногда в размере годового заработка, и представлялась возможность "темного" дохода.
      Приемка производилась так, что на ней заводоуправление получало не менее четверти ежегодного дохода.
      Кроме "узаконенного" грабежа крестьянского и рабочего труда, производилась специальная надбавка, определявшаяся ловкостью "жома" и его аппетитом.
      Легче всего, конечно, было орудовать с рудой и углем. Здесь помогал и способ укладки, и малограмотность, и разрозненность крестьянства, которое по преимуществу занималось доставкой этих материалов.
      С дровами тоже было просто. Тут и усушка, и неплотность кладки, и трухлявое полено - все шло в дело. За все нужна была скидка. И набегало!
      Даже с медью и железом ухитрялись "зарабатывать". Прежде всего здесь практиковался узаконенный "поход" на развеску - по десять фунтов с каждого "весу" ("вес" - около сорока пудов). Этот "поход", выкачиваемый в количестве десятка тысяч пудов из кармана рабочего, не оставался в пользу завода - он шел в виде взятки екатеринбургским продавцам сысертского железа и вокзальным служащим, у которых в конце года получался тоже "привес".
      Узаконенным "походом" дело, однако, не ограничивалось.
      После двенадцати часов "огневой" работы сдатчики от смены, конечно, не имели большого желания задерживаться еще на час - на два, и вот начиналась "маховая работа". Железо проходило по весам, но точно не взвешивалось. Только и слышались короткие выкрики:
      "С весу! Пишу сорок один. - С весу! Пишу тридцать восемь". Опытный взгляд весовщика работал в пользу заводоуправления. Получался "поход" сверх "похода" - за быстроту записи и наметанность глаза. Такого дополнительного "похода" набиралось по всем заводам тоже свыше десяти тысяч пудов в год.
      Если прибавить к этому, что часть "темного" железа непосредственно сбывалась "жомами" на сторону, то станет ясным, что "обмишуривание" рабочих в Сысертских заводах было поставлено основательно и совершенно откровенно.
      Нужно сказать, что отношение рабочих к "жомам" было все-таки терпимое. Все знали, что заводоуправление держит их чуть ли не исключительно на "наградных", которые определялись количеством "привеса". Окажется в конце года "экономия" тысячи три-четыре пудов - дадут "награду" рублей полтораста - двести. Это, конечно, немного при пятнадцати - двадцатирублевом жалованье, и рабочие мирились с неизбежностью "жертвовать" не только тысячи пудов владельцу, но и сотни весовщикам.
      Недовольство было лишь в тех случаях, когда кто-нибудь зарывался свыше всякой меры, когда все видели, что за счет "привеса" и "примера" начиналась постройка домов, покупка выездных лошадей и так далее. Тогда применялась "учь". На дровяных площадях и в угольных сараях чаще обыкновенного начинались пожары, в магазинах перепутывались сорта железа, производилась повторная сдача, железо попадало "случайному возчику", не доходя до магазинов. И в результате замена зарвавшегося другим приемщиком была обеспечена.
      ЗАВОДСКИЕ
      Заводскими назывались не просто жители заводских селений, а те, кто имел какое-нибудь касательство к производству заводов. Сюда входили и крестьяне, занятые на заводских работах.
      Наиболее многочисленные группы составляли "руднишные" и "куренные".
      Разработка руд в конце прошлого столетия велась в основном на Боевском руднике, где работали крестьяне ближайших к руднику сел и деревень. В заводах "руднишные" показывались главным образом зимой, когда производился прием выработки.
      Бесконечные вереницы саней с коричневыми от руды палубками тянулись ежедневно в Сысерть со стороны Боевки. Выбитая ступеньками дорога была тоже коричневой. Около возов шагали коричневые люди.
      Хотя они и звались заводскими, но в действительности жили все-таки своей особой жизнью. Для них работа на рудниках и возка руды были подсобными занятиями к основному - крестьянскому.
      "Мастерко" смотрел на них сверху вниз, как на "крестьянчиков", хотя иногда завидовал им. Ему, дескать, ловко работать из-за земли-то. Никому не кланяйся!
      В действительности было не совсем "ловко". Этих угрюмых коричневых людей загонял на рудники недостаток земли. Из-за земельной тесноты и шли они, от мала до велика, за заработком на рудничные работы и как раз к посеву изматывали своих лошаденок на заводской работе.
      Их обмеривали самым наглым образом и во время приемки руды из забоя и при доставке на заводы. Расходчики, иногда стеснявшиеся своих фабричных, по отношению к рудничным "орудовали" без всякого стеснения и даже щеголяли своим бесстыдством: "Что он, сипак, понимает? Его на трех копейках обставить можно".
      Чтобы превратить два миллиона пудов руды в чугун и железо, заводам, работавшим исключительно на древесном топливе, приходилось вести довольно обширные заготовки дров и древесного угля.
      При каждом заводе, иногда не в одном месте, были просторные дровяные площади, где ежегодно ставились "к сушке" длинные поленницы дров, пней и хвороста взамен исчезающих запасов прошлого года. Около угольных сараев тоже постоянно толклись люди с огромными угольными коробами: подвозили и отвозили.
      Дроворубы и углежоги назывались куренными рабочими. Большинство из них тоже были крестьяне ближайших сел и деревень, но часть работ, особенно в Полевском заводе, рыполнялась коренным заводским населением. В Полевском не редкость было встретить "лошадного мужика", который кормился исключительно куренными работами, прерывая их на время покоса.
      Углежжение производилось по-старинке, в кучах. Работа эта требовала известных навыков, и те семейства, которые имели в своем составе опытного углежога, зарабатывали лучше других, жили "справно" и держали по десятку лошадей.
      "Куренное" ремесло так и передавалось из поколения в поколение. В Полевском заводе можно было найти такие семейства, у которых деды и прадеды робили в курене. Иной раз эти заводские углежоги непрочь были использовать свои навыки для эксплуатации случайных углежогов-крестьян: выряжали, например, несколько коробов угля "за досмотр". Подрядчиками, впрочем, им стать не удавалось. На своей каторжной работе куренные заматывали всех членов семьи. Во время главных работ при запалке куч в лес увозили и всех женщин, которых можно было взять из дома. Недаром про полевчан говорилось: "Чесноковик (прозвище жителей Полевского завода) к куреню женится. Работница прибудет".
      Кроме "руднишных" и "куренных", в заводах было много так называемых возчиков.
      Число грузов было довольно значительно. Возили не только готовые изделия в Екатеринбург, но и между отдельными заводами перебрасывалось много полуфабрикатов. Чугун возили из Сысерти на Верхний и Ильинский, из Северского завода - в Сысерть и Полевской. В общей сложности количество грузов, кроме руды и древесины, было не менее пяти миллионов пудов в год.
      Зимой обыкновенно выезжало много крестьян, иногда из сравнительно удаленных селений, чтобы "по дороге" заработать кое-что к весне или по крайней мере "оправдать корма".
      Эти случайные возчики были очень выгодны заводоуправлению, но для кормившихся извозом заводских жителей зимний выезд крестьянства был бедствием.
      - Кадниковцы выехали - четверть копейки слетела.
      - А вот скоро леший принесет дальних: Шабурову, Петухову, Белопашину.
      - Тут уж опять впроголодь насидишься.
      - Им ведь что! Овес свой, лошади кормные, на хлебе.
      - Известно, из-за естя робят. Не нам чета.
      - За обновами бабам в город-то едут!
      - Потянись за ними! У него четыре, как чугун, а у меня одна - шлаковка. Много на ей увезешь?
      Такими разговорами встречался каждой зимой выезд крестьян на заработки.
      Тревога была вполне законна. Заводоуправление по части выжимания копейки было мастеровато. "Жомам" было предписано снижать попудную плату в зависимости от числа приехавших. Бывало, плата с пуда за сорок семь верст от Сысерти до Екатеринбурга доходила до двух с четвертью копеек.
      Понижение цен на возку от Сысерти до города неизбежно отражалось и на провозной плате между отдельными заводами, хотя крестьяне обыкновенно за перевозку этого вида не брались, - она им была "не по пути".
      Обдирая возчиков, кроме конкуренции крестьян в зимнюю пору, заводское начальство использовало еще один прием - фальшивые версты.
      От Сысерти до Екатеринбурга по Челябинскому тракту сорок семь верст. Версты обыкновенные, "казенные". Они и служили основой для расчета за возку. Но между отдельными заводами версты были или "не меряные", или
      фальшивые. Особенно нагло- это было сделано между Сысертью и Верхним заводом.
      Там имеется превосходное шоссе, утрамбованное подрудком. На этом шоссе красиво сделанные столбики отчетливо показывали восемь верст от плотины до плотины, а между тем заводское население не без оснований считало здесь десять верст. Помню, живя на Верхнем, я пытался проверить расстояние, и на первой версте, по которой тянулась линия Верхнезаводского поселка, насчитал свыше двухсот сажен лишку. Таким образом, треть стоимости провоза по Верхнезаводской дороге заводоуправление крало. Если считать, что с Верхнего ежегодно вывозилось до четырехсот тысяч пудов сортового железа и столько же привозилось туда болванки, то кража получалась довольно чувствительная - три миллиона двести тысяч пудо-верст.
      Конкуренция крестьянства и приемы вроде фальшивых верст делали занятие перевозками очень невыгодным, и из заводского населения шли в возчики только те, кому податься было некуда: инвалиды фабрики, вдовы и "прогнанные" с фабричной работы. Заводили они каким-нибудь способом лошаденку и "брякали" на ней зимой и летом, зарабатывая свой голодный кусок и проклиная крестьян, которые "из-за естя" выезжали зимой на эту же работу. Число таких заводских "возчиков" было значительно, и я не помню случая, чтобы хоть раз заводоуправление было стеснено в перевозках.
      Правда, самое большое количество грузов передвигалось зимой, но и в остальное время года - по весенней и осенней распутице - необходимое передвижение грузов не прекращалось.
      За возчиками, не уступая им в числе, шла группа "каторжных" рабочих, но о них будет особо.
      ПРИИСКОВЫЕ
      В Сысертском округе годовая добыча золота достигала в описываемое мною время в среднем двадцати пудов. Кроме того, имелись россыпи хризолитов около Полдневой.
      На приисках и россыпях было занято немало постоянных рабочих из заводского населения.
      Работы велись преимущественно самим заводоуправлением. но часть золота и камней добывалась старателями, которые занимались главным образом разведкой. Особенно много таких старателей было в Полевском и Северском заводах. Там по Чусовой и ее мелким притокам отдельным счастливцам удавалось не раз нападать на "верховую жилу". Одно время золотая зараза захватила чуть не поголовно население Полевского завода. Даже "исконвешные углежоги", и те бросили курень и занялись "богатым делом". Рыли где попало. Проедали последнее, а все не хотели "попуститься счастью".
      При удаче картина была однообразная: пьянство и дикая трата денег вроде засыпания пряниками и орехами ухабов на выбитой дороге во время масленичного катания.
      Помню, один из таких приисковых людей - Стаканчик - любил подробно рассказывать, как ему удалось найти на казенных (заводских) приисках самородок невиданного размера. Сдать заводоуправлению было нельзя - боялся, что просто отберут, объявят находку казенной. Пошел к местному торговцу Барышеву, который, между прочим, промышлял скупкой и сбытом "мелкого товару". Взвесили. Оказалось восемнадцать фунтов. У торговца нехватило денег. Тогда разрубили самородок и "честно" - рука об руку - произвели сделку.