- Десять.
      - Ровесник, значить, первой дороге. Первой по здешним местам! А там, гляди, еще проведут при твоей бытности. В газетах вон уже поговаривают ветку будут тянуть на Челябинск. Тогда на колесе-то можно будет до самого Питера докатить.
      Долго стоять здесь все-таки Полиевкт Егорыч был не склонен и решительно предложил:
      - Пошли дальше!
      Лес был привычного для меня вида, только не такой подбористый, как на наших Сысертских горках.
      - Невысокое место - мендач и растет, а дальше тоже смолевая сосна пойдет, - ответил на мое замечание старик.
      На лесных полянках попадались кольца поздних рыжиков, по вырубкам, около пней, было много опят, но Полиевкт Егорыч не особенно увлекался сбором и все шагал дальше в одном направлении. Так выбрались мы к небольшому круглому лесному озерку, с одной стороны которого был заметен исток речки.
      - Тут посидим, поедим, про старину поговорим, - объявил Полиевкт Егорыч.
      Однако на вопрос, что за озеро, ответил:
      - Погоди! Об этом разговор потом будет. Принеси-ка чайничек воды, а я костерок запалю.
      Пока шла подготовка к еде, Полиевкт Егорыч не один раз отходил от костра и топтался на берегу озера. Идет мерным шагом, потом вдруг начнет притоптывать, как будто пробует прочность почвы под ногой.
      Вскипятив воду, принялись за еду.
      У старика в корзине оказалась небольшая фляжка с занятной пробкойчепарушкой. Полиевкт Егорыч с заметным удовольствием опрокинул несколько чепарушек, похвалил лесную еду и, принявшись за чай, разговорился:
      - Думаешь, озеро это?
      - А как?
      - Озером считают. Шувакиш называется. А на деле тут запруда была. На этом самом месте, на котором сидим. Не веришь? А гляди, по уклону-то куда ложок пошел? В эту сторону? И дальше такой же уклон. Верно? А вот взлобочек откуда выбежал? Вот то-то! В документе не зря обозначено: "Плотина вдоль пятнадцать сажен, поперек - шесть сажен". Тут завод стоял. Понимаешь, завод! Конечно, не на нынешнюю стать. А все-таки четыре больших молота считалось. Горны тоже. Железо тогда, известно, по-сыродутному добывали, сразу же из руды. (то есть, минуя выплавку чугуна и передел его в сталь.прим.скан.) Стоянка тоже была. Избы, амбары и все, что при таком деле полагается.
      Заметив явное недоверие с моей стороны, Полиевкт Егорыч наставительно проговорил:
      - А ты не сомневайся, Сысертский. Давнее дело. Близко двухсот лет с той поры прошло. Нашего города и в помине не было, и других заводов по нашим местам не значилось. Лесу за столько годов много нарастет, а вода - дай ей волю, - что хочешь замоет. То и кажется, что никто здесь не живал, а по документу на другое выходит. Были тут люди, да еще какие люди!
      Первый заводчик назывался Ларион Игнатьев. Он из небогатых, видать. Руду нашел, а обзаводиться стал на чужие деньги - московского купца Болотова. Потом этот купец прижал Лариона. Завод на себя перевел, а этого перводобытчика с женой и ребятами за долг "взажив взял". Закрепостил, значить. Потом этого первого заводчика убил неведомо кто, а его баба за арамильского заводчика вышла, и завод, хоть он числился за московским купцом, передала арамильским же: Чебыкину да Чусовитину. Эти года два поработали. На них башкиры набег сделали. Чуть не всех перебили, а лошадей и скот к себе угнали Начисто разорили, а все-таки нашелся охотник нижегородец какой-то Масляница. Этого опять беглые укокошили. Тогда вот только этот Шувакинский завод в казенные книги и попал. По приказу сибирского губернатора, этот выморочный завод был продан тулякамрудоплавилыцикам Мигналеву да Ермолову за пятьдесят один рубль. Только, видно, у этих рудоплавилыциков поднять завод силы нехватило. Так дело и заглохло.
      Когда возвращались домой, старик был занят все той же мыслью:
      - Ох, и твердый у нас народушко! Ох, и твердый! К чему прильнет, никак его не оторвешь и ничем не испугаешь. Возьми хоть этого Игнатьева, которого купец "взажив взял" за долги. Думаешь, нельзя было ему уйти из такого глухого места? Да сделай милость, в любую сторону. А он, небось, до конца сидел, потому своего добиться хотел. Прямо сказать, въедливый народ. И терпеливый тож. Развяжи-ка такому руки, так он тебе на этом же месте такое сгрохает, что по всему миру отдачу даст. Ты это попомни, Сысертский! Не зря тебе сказывал, а по документу.
      Вскоре после похода с Полиевктом Егдрычем я нашел в Верх-Исетске своего настоящего друга. Встреча вышла случайной, и потом мы оба удивлялись, почему не знали друг друга раньше, хотя жили буквально через дом.
      Занятия в училище кончались, как я уже говорил, без, четверти два, но я все еще не переставал удивляться "чудесам города", застаивался подолгу около разных магазинов. Тогда меня еще сильно занимал "фруктовый базар".
      Те несколько палаток, в которых торговали яблоками теперь развернулись в целый ряд на Хлебном рынке - ближе к Сибирскому проспекту (ныне улица Куйбышева). Из наклонно поставленных коробьев видны были яблоки разных сортов, на полках вдоль стенок палатки рядами разложены дыни, за прилавком, под рукой у торговца, - в пробковой прокладке виноград. Тут же в корзинах вищнй, сливы. Отдельными соблазнительными грудами лежали арбузы разной величины и окраски. От всего этого приятно пахло.
      Соблазн увеличивался еще тем, что продавцы, преимущественно казанские татары, как я узнал потом, раскладывали на прилавках "пробу" - куски разрезанного арбуза, дыни, груши - и усердно нахваливали свой товара
      - Арбуз астраханский! Чисты сахар! Дыня дубовка! Лучше быть нельзя! Купишь - спасиба гаваришь. Вот пробуй! Две копейки кусок!
      Мне, никогда не видавшему раньше такого обилия фруктов, большая часть которых и вообще была мне неизвестна, все это казалось интересным, но меня удивляло, что взрослые равнодушно проходили мимо и на зазывы продавцов иногда сумрачно отвечали:
      - Не от смерти отъедаться твоими дынями! Копеек-то нет, чтобы их за глоток выбрасывать!
      Некоторое оживление было лишь около арбузов. Они продавались поштучно, и цена объявлялась на-глазок. Эту произвольность расценки продавец объяснял просто: не тот сорт.
      "Фруктовые базары" открыли мне еще один уголок городской жизни.
      Проходя по нынешней улице "8-го марта", я и раньше замечал, что из- за "коричневой церкви" несли "разную огородину". Теперь здесь стало многолюдно. За церковью до моста с поворотом к богадельне раскинулась торговля овощами из мелких палаток и "с телег".
      В условиях своего завода я привык, что у каждого свой огород, свои овощи. Не было у редких - у квартирантов, которые не имели огородов. Обилие людей, покупавших на "зеленом базаре" картошку, капусту и другие овощи, удивляло меня: "Как много в городе квартирантов, и все они, судя по одежде, не из бедных!"
      Иная барыня покупала капусту целой телегой. Куда ей столько? Другой барыне поставили мешок картошки в извозчичью пролетку-развалюшку, а на откинутый верх набросали капусты. Разве можно в такой лаковой штуке возить картошку? Придумала тоже!
      Все эти наблюдения над удивительной жизнью города занимали ежедневно часа два, и в Верх-Исетск я обычно приходил в пятом часу. Раз так добрался до Разъезжей улицы, которую уж стал называть своей. У домика на углу первого переулка стояли трое ребят. Двое совсем одинакового роста, а третий поменьше. Все трое усердно "пушат" камнями в рыжего мальчика, а тот, что поменьше, кричит:
      Мишка Рыжак
      проглотил пятак,
      Сел на семишник,
      поехал на девишник!
      Понятно, что человек, обвиняемый в столь диких поступках, должен был защищаться, и рыжий мальчик стойко боролся против своих врагов. Ловко увертываясь от летевших камней, он кидал ответные и каждый раз приговаривал:
      - Получай, стервы!
      Было видно, что рыжий не нагибался, не искал камней: имел достаточный запас в карманах. Такая "хозяйственность" мне понравилась, но позиция у него была из рук вон плоха. Он стоял на открытом месте, а его враги расположились против окон дома. Рыжему приходилось бить по ногам, так как всякому известно, что "залепить камнем в лоб" гораздо менее ответственно, чем разбить стекло. Стойкость Рыжака и подлый прием его врагов, укрывшихся под защитой окон, естественно, располагали меня в пользу одиночного бойца, но я все-таки вовсе не думал принимать участия в этом столкновении, чувствовал себя "проходящим" и попросил:
      - Эй, погодите фуряться, дайте пройти!
      В ответ получил насмешку:
      - Фуряться! Из какой деревни выехал! Говорить не научился, а тоже с книжками ходит!
      Мальчик, поменьше ростом, заболтал:
      - Фурялка, нырялка, наскочил на палку!
      После такого незаслуженного оскорбления мне оставалось только присоединиться к Рыжему. Запас камней в карманах у меня тоже на всякий случай имелся, но я решил применить против "подокошечников" испытанный контрприем: засунув книжки за пояс, ухватил увесистый камень с дороги и что было силы "бабахнул" в ворота. Отдача получилась обычная: из калитки выбежал представитель больших. Это оказалась высокая костлявая старуха. Ребята побольше, не желая, видимо, попасть под руку при разборе дела, кинулись в переулок, а маленький остался, будто его это не касалось. Мы со своим союзником отбежали на некоторое расстояние и остановились до выяснения вопроса. Старуха первым делом закричала на Мишу:
      - Ты что, рестант, делаешь?
      - Своих сперва уйми! - ответил мой союзник и добавил: - Проходу людям не дают! Мальчик вон идет из школы, никого не задевает, а они давай в него камнями кидаться. Я и бухнул в ворота, чтобы ты выщла.
      - Я тебе покажу бухать! - погрозила старуха.
      А маленький закричал:
      - Врет он, рыжа кожа! Это он Васю нашего избил! Синяков ему, помнишь, насадил? За четвертым переулком живут. Еремеев ему фамилия.
      - Да знаю я, - отозвалась старуха. - А этот чей? - указала она на меня.
      - Приезжий какой-то. С гимназистом каждое утро мимо ходит. Учится, видно. Видишь - без, обеда оставили: этак поздно домой идет.
      Такая клевета требовала немедленного вмешательства, но я смолчал, ожидая, как кончится дело о моей полной непричастности. Когда Миша объявил, что это он бросил камнем в ворота, я подумал: "Вот настоящий товарищ! Не выдаст. С таким бы дружить!" Наш враг поспешил выяснить и этот вопрос:
      - Это он, бабушка, камнем-то в ворота присадил!
      - А тот говорит - я, - удивилась старуха. - Разбери вас.
      Почувствовав колебание старухи, наш враг попытался спасти положение. Указав на след камня на полотнище ворот, он проговорил:
      - Гляди, вмятина какая! Папаня приедет, заругается!
      Упоминание о "папане" повернуло мысли старухи в невыгодную для наших врагов сторону
      -То-то, папаня! А почему Васька с Димкой убежали? Придут домой, задам им жару! А отец приедет и ты от плетки не уйдешь! Дня не проходит, чтоб у нашего дома драки не завелось!
      Видя, что разбор пошел по семейной линии, мы с Мишей спокойно отправились своей дорогой. Старуха, однако, крикнула нам вдогонку:
      - Еще раз увижу у своего дома, я вам покажу! В полицию заявлю, чтоб сократили таких мошенников! Знаю, где оба живете!
      Старуха, конечно, приврала, что знает и мою квартиру, но на это не стоило обращать внимания, и мы занялись своим разговором. Миша пожаловался:
      - Первые задиры - это бревновские ребята. Спускай им! Одного я поколотил, а которого - не знаю. Они ведь, двояшки, а третий вроде дурака. Только и умеет всклад слова подбирать, а из школы выгнали. Он годами-то большой, только ростом маленький. Урод, известно, а злой. Это, он тех и подтравливает, чтоб драться.
      - Ты за что этому бревновскому парнишке наподдавал?
      - Задавался перед ребятами, что они богатые. Отец у них рыбой да орехом по зимам торгует. Теперь его нет. Где-то по далеким местам ездит, тамошних людей обдувает. Купит у них за пятак, а в городе за рубль продает.
      Закончив характеристику вражеского дома, Миша спросил:
      - Ты где учишься?
      - В духовном.
      - В попы метишь? - удивился Миша. - Кутейка, балалайка, соломенная струна? Ныне, присно и во веки веков?
      Я поспешил отвести обидное предположение:
      - Никита Савельич этак же учился, а ветеринарным врачом служит.
      - Ты у него живешь?
      - Ага.
      - Тоже коров лечить станешь?
      И это предположение не показалось мне привлекательным, и я сослался на другой пример:
      - У нас на заводе учитель. Так вот учился - сперва в духовном, потом в семинарии. И в Кашиной учителе тоже из семинаристов, только он в попы собирается.
      - Вот видишь, - наставительно проговорил Миша, -, свяжись с ними, прилипнет.
      Я стал уверять, что "ко мне не прилипнет", что "у нас и в роду такого не бывало".
      - Отец-то у тебя кем?
      - Мастером на сварке (ну конечно, не на электросварке !!! так называлась операция, при которой разогретые плиты железа соединялись, для увеличения веса, давлением. - прим. скан.). В Сысертском заводе.
      - А у меня на мартене. Родня вроде. Дружить можно, а только почему тебя в духовное отдали?
      - Дешевле тут приезжему содержаться. Общежитие вон скоро откроют. Меньше десяти рублей в месяц. И формы не надо. Она, поди-ка, дорогая.
      Эти доводы показались Мише убедительными, но он, все-таки пожалел:
      - Лучше бы ты в нашем втором городском учился. Вместе бы ходили мимо бревновских ребят. А здорово ты саданул в ворота! Приедет Бревнов, так он выпорет Игошку. Это урода-то. Страсть бьет его, когда пьяный! Соседи, случалось, отнимали. Жалеют Игошку по сиротству. А сам-то Бревнов - зверь зверем. Говорят, купца по рыбному делу убил. То и разбогател.
      - Ты откуда знаешь?
      - По одной улице живем. Сказывают.
      Это было мне знакомо. У нас тоже каждый знал всю подноготную жителей своей улицы, но здесь с этим пришлось встретиться впервые. Поэтому даже спросил:
      - Отец у тебя давно тут живет?
      - Да мы здешние. Не то что отец, а и дедушка и раньше его все при заводском деле были.
      - Ты кем будешь?
      - Я-то? - Миша застенчиво улыбнулся, еще раз спросил: - Я-то? Я, брат, как выучусь в нашем втором городском, в магазин к Шварте поступлю.
      - Зачем?
      - Там компасы продают. Видал?
      Я сознался, что видал только на картинках в "Родном слове".
      - А там и горные компасы есть (отличаются наличием вертикального угломера. -прим.ск.). Под землей с ними не заблудишься. И других мелких машинок много.
      - Приказчиком поступишь?
      - Механиком бы охота. Собирать, разбирать, людям показывать. Починить когда. А удилища там на пять колен бывает. Несешь - вроде тросточки, а составишь да закинешь - еле поплавок видать. И жерличные шнурки такие, что пудовая щука не оборвет, коли поводок не перекусит.
      - Ты рыбачить любишь?
      - Я-то? Да я чуть не каждый день на пруд бегаю ершей ловить. Когда и дедушка меня с собой берет. За дальние острова с ним плаваем. Там он мережи ставит.
      - Своя лодка у вас есть?
      - А как же! Дедушка без этого не может. И тятя, когда ему свободно, рыбачит. Теперь они лучат чуть не каждую ночь.
      - Тебя берут?
      - Меня-то? - Миша задержался с ответом, но все-таки сказал правду. Жерлицы смотреть, мережи тянуть берут, а лучить - нет. Говорят, не дорос. Знаешь, большие...
      Это я по опыту знал и сочувственно подтвердил:
      - Знаю я этот разговор.
      Поравнявшись с квартирой Алчаевского, мы еще долго разговаривали, потом дошли до ближайшего переулка, и Миша, указав на трехоконный домик, сказал:
      - Тут мы живем. Приходи через часок. Пойдем ершей ловить.
      Это знакомство было большим событием в моей жизни. Еремеевский дом и семья живо напомнили мне быт родного завода, о котором я, видимо, начинал скучать. У Еремеевых, правда, жил "какой-то городской", но в остальном все было, как на "нашей улице". Отец и старший брат Миши жили по гудкам: оба работали на заводе. Дедушка, с выжженными щеками доменщика, "служил по лесному делу", но был крайне недоволен своим положением:
      - На старости лет нарядили доглядывать, кто куда свое полешко сунет: в свою печку, в соседскую ли!
      Мать Миши "ворочала по хозяйству"; старшая сестра, которую Миша звал нянькой, помогала матери и "водилась" с двумя малышами. Весь уклад дома мне казался настолько знакомым, что я заранее знал, что вдоль теневой стены дома должны быть спицы для удочек, а ниже их - спицы с натягами для запасных удилищ. Так оно и оказалось, и это, помню, меня обрадовало до слез: как у нас, как у Петьши, Кольши.
      Понятно, что я стал завсегдатаем еремеевского дома. С Мишей мы крепко сдружились. Одинаковый возраст, одни и те же условия быта давали нам возможность хорошо понимать друг друга. Было лишь одно, что нам сильно мешало. Это разные училища. По обычаям тех лет, ученики разных училищ были в постоянной вражде между собой. Причем "начальники" - ученики начальных школ - из общего счета исключались. Считалось позором "связаться с азбучниками". Исключались и дети школьного возраста, которые нигде не учились. На "стороннего налетать" тоже считалось неправильным. Так как "духовники" не имели формы и могли "прикидываться начальниками" либо "сторонниками", то производился контроль по книгам.
      Может быть, потому, что первое городское и духовное находились по соседству, вражда между этими училищами была особенно острой и напряженной. "Духовники", уходя в город, неизменно охотились на "козлов" и преувеличенно хвалились, когда им удавалось "продрать козла до слез", те в свою очередь не упускали случая "растереть кутью". Совместные военные действия допускались лишь при столкновении со "светлопуговишниками" - гимназистами и реалистами. Но союз был кратковременным и непрочным. При оценке боевых действий мнения расходились: победу каждая сторона приписывала себе, а поражение объясняла слабостью другой, - и кончалось это взаимной потасовкой.
      Миша учился во втором городском училище, чем немножко гордился, произносил слово второе так, будто это училище было гораздо значительнее первого.
      Второе городское было далеко от духовного, и это давало нам уверенность, что наша дружба не станет известна ни в том, ни в другом училище. У меня вовсе не было никакой формы, даже в виде пряжки пояса. Ходил я тогда в "пиджачке домашнего покроя", как называл мой костюм Никита Савельич. Это позволяло Мише ходить со мной, как со "сторонним", но утрами на занятия мы все-таки отправлялись порознь. Наши враги - бревновские ребята - как-то узнали, что я учусь в духовном, и могли подвести Мишу перед его товарищами по второму городскому. Таких в Верх-Исетске было человека три-четыре.
      Ко мне Миша не любил заходить: стеснялся непривычной обстановки и дальше кухни не шел. Отношение к нему оказалось разное.
      Парасковьюшка после его первого прихода спросила:
      - Еремеевский парнишка-то?
      Получив утвердительный кивок головы, сказала:
      - Худого про родителей не скажешь. Моя-то Аграфена в свойстве им по мужу доводится.
      Полиевкт Егорыч тоже одобрил. Как-то вечером подошел, когда мы рьяно спорили о свойствах жальца рыболовного крючка и сказал:
      - Нашел-таки Сысертский пичугу своего полета. Поговорить есть о чем. Это тебе не Хлипачок. Сам поучит, как надо с бань скакать. Семена Еремеева вроде? - спросил он у Миши.
      - Его.
      - По перу видать, - и старик погладил Мишу. Ваня Волокитин отнесся к моему новому знакомству крайне враждебно и отказался дать книжку, которую накануне обещал:
      - Раз ты с таким дружить стал, не дам.
      - Чем тебе он помешал?
      - Не знаешь, что городчики с гимназистами всегда дерутся?
      - Так ведь то на улице, а тут дома.
      - Понимаешь ты! Я с тобой теперь в город ходить не стану!
      - Больно мне нужно! Один дорогу знаю.
      - С городчиками дружишь, то и не боишься. Скажу вот вашим! Они тебе покажут!
      - Сунься! Светлых пуговок не останется! Ябеда! С крыши скакать не умеешь!
      - А книжек от меня больше никогда не получишь!
      - Стал я плакать о всяком барахле! У Никиты Савельича книжек-то! Все комнаты забиты!
      - Есть, да не такие, - поддразнил Ваня и ушел. На этом наши отношения и оборвались. Мне было. жаль, что не могу больше брать у него книжки для чтения. Книгами Никиты Савельича я напрасно хвалился, так как знал, что они "скучные". Софья Викентьевна своих книг мне не давала, говорила, что мне рано такие читать, а волокитинские казались мне интересными. Все же я тогда нечаянно дал верную оценку, назвав их барахлом. Это и было книжное барахло уголовные романы. Авторов их не помню, верней, не замечал, но названия остались в памяти: "Кровавое болото", "Кошачий глаз" и прочее в таком же роде.(ага, сюда же в масть -"бешенство чокнутого" и "черную кошку". О , плодовитые производители! А Бажов-то за четверть века едва 3 книжки написал, бедняга ... - реплика сканировщика. )
      Раз Софья Викентьевна увидела у меня такую книжку и велела немедленно отнести Волокитиным, запретив вперед "читать такую гадость". После этого она даже достала мне "Робинзон Крузо". Конечно, "Робинзон Крузо" был куда интереснее тех книжек, но его хватило не надолго, а дальше опять пошли волокитинские книжки, с той разницей, что читал их теперь тайком от Софьи Викентьевны. Тем более, что делать это было легко, так как она сама была, по словам Парасковьюшки, "великая читальница". Во время частых поездок Никиты Савельича проводила все время за чтением романов, которые он иногда называл "французским пряником из печатной бумаги".
      Отношение самой Софьи Викентьевны к Мише было не совсем приветливое. Увидев как-то его в нашем дворе, она спросила Парасковьюшку:
      - Это еще что за вихрастый у нас появился?
      Парасковьюшка сказала то же, что говорила в первый раз после посещения Мишей нашего двора. Это, видимо, успокоило, но разрешение было условным:
      - Шалун, наверно. Лучше бы его не пускать. Зато я у Еремеевых был принят всеми дружелюбно. Чтоб лишний час пробыть у них, я прекратил шатания по городу. Стал ходить теперь в училище и обратно "степью" и "через Амур".
      "Амуром" тогда назывался участок южнее нынешней водонапорной башни. Здесь в маленьких домишках по линии Московской улицы были "беспатентные харчевни" и "необъявленные пристанища", как утверждала полиция. На вопрос, почему это место называлось "Амуром", дедушка Миши Гаврило Фадеич объяснил:
      - Бывает, что нужда загонит человека на дальнюю реку Амур, и редко кто домой воротится. Этих тоже нужда загнала в такое место, с которого обратную дорогу не скоро найдешь. Вот и вышел "Амур", только без воды.
      Впоследствии я слыхал другое объяснение этого названия - от амурных будто бы похождений в этом конце города - но это, на мой взгляд, неверно. Притоны, вероятно, и тут были, но чаще там просто окраинная беднота за копейки пускала на ночлег, а иногда и кормила людей, пришедших в город в поисках работы, или тех, кто не успел "укорениться" настолько, чтобы снять себе комнату в более спокойном месте.
      "Амур" считался опасным местом. Внешне он таким и казался. Здесь, ближе к "степи", толкалось немало "потерянного народу", который на угрозы тюрьмой отвечал:
      - По соседству живем, нам не страшно.
      Для десятилетнего мальчугана с книжками проход здесь все-таки был вполне безопасен. От мальчишек можно было встать под защиту любого "дяденьки, который так рыкнет, что отскочишь". Гораздо опаснее было пересекать по диагонали "богову землю" - "степь", разделявшую город и ВерхИсетский завод. Тут могли "наподдавать" мальчуганы других школ. Приходилось применять военную хитрость - прятать книжки. Я так и делал. Выйдя на линию Московской улицы, забивал книги на спину за пояс, а в платок, в котором носил хлеб "на перекуску", как говорила Парасковьюшка, набирал камней и шел дальше, беспечно помахивая узелком. Убивались два зайца: и школьной видимости не было и дополнительный запас метательного материала имелся под рукой. Маскировке мешала пухлая хрестоматия, по которой обычно "задавали на дом" выучить наизусть какое-нибудь стихотворение. Чтоб избавиться от лишнего груза, я стал заучивать заданное в последнюю перемену, а книжку оставлял у сиделки училищной больнички.
      Эта старуха была "хоть не из нашей улицы", то есть раньше была мне неизвестна, но "из нашего завода". Ребята любили старуху, так как она многим "сноровляла по больничному делу", и в первые же дни учения сказали ей, что приехал "из нашего завода". Старуха разыскала меня в толпе ребят на училищном дворе и принялась расспрашивать: чей, из которой улицы? Припомнила, что с "Дуняткой (моей бабушкой) в девчонках по суседству жила и тоже чуть не попала на старый завод по девьему набору". Повздыхала, поохала: "Как годы-то бегут!" Подумала вслух: "Неузнано дело. Может, лучше бы обернулось, коли тогда в девий набор попала, чем эдак-то без семейственности по городу болтаться!" В заключение наставительно сказала:
      - Гляди, учись хорошенько, чтоб нашим заводским покору не было, будто сысертские толку не имеют.
      Некоторые из ребят, слышавшие этот разговор, склонны были подразнить меня: "Сиделка ему родня!" - но я не понял насмешки и простодушно объяснил:
      - Не родня, а через две улицы от нас жила и с моей бабушкой подружка. Слышал, зовет ее Дуняткой, а она такая же старая.
      Сам я охотно признал бабушку Катерину Григорьевну близким человеком и попросил, нельзя ли оставлять у нее книжку. Старуха, однако, не склонна была к "зряшним поблажкам", поэтому каждый раз спрашивала:
      - А ты уроки выучил? Которые по этой книжке? В ответ я начинал "барабанить с задыхом" - быстра говорить, насколько хватало дыхания.
      Катерина Григорьевна была неграмотная, поэтому обращалась к комунибудь из старших учеников, "спасавшихся в больнице от уроков":
      - Ну-ка, ты, урокова немочь, послушай. Приглашенный в судьи, разумеется, давал блестящую оценку:
      - Здорово вызубрил. Прямо на пять с плюсом! Старуха, зная односторонность бурсацких законов товарищества, с сомнением поглядывала то на судью, то на меня и раздумчиво говорила:
      - Кто вас знает! На ухо будто бойко сказывает. А то ли, которое надо?
      - То самое, - подтверждал судья, а старуха еще раз спрашивала:
      - Так, говоришь, ладно? Не обманываешь?
      - Ну, что ты? От зубов отскакивает! Лучше, нельзя. - успокаивал судья.
      Старухе казалось этого мало, и она требовала:
      - Ну-ка, скажи вечорошнее, про чижа со злодейкой. Я "отжаривал" басню "Чиж и голубь", и на этом проверка кончалась, Катерина Григорьевна брала у меня книгу, совала ее в подстолье аптечного шкафика и говорила:
      - Не беспокойся, в сохранности будет. Что ее зря трепать! Тоже не близко место Верх-Исетск.
      И, надо сказать, я ни разу не обманывал старуху по простой причине: большую часть задававшихся тогда стихов знал еще до поступления в училище, да и новые схватывались ребячьей памятью легко и быстро.
      Через несколько дней я привык к новому пути и перестал набирать в платок камни, полагаясь на одни карманные запасы.
      Мне теперь нравилось постоять, когда дойдешь до середины огромной верх-исетской поляны между городом и заводом. Лишь в одном месте, вблизи от замка, как тогда называли тюрьму, виднелись пни. Оказывается, была попытка развести здесь простенький сад из тополей, но их срубили для безопасности. Московская неправильно называлась улицей, так как состояла из одного ряда домов окнами в сторону Верх-Исетска. Такой же одинаркой, только окнами к городу, кончался и Верх-Исетский завод примерно в половине квартала от бывшей Нагорной церкви.
      На середине этой пустынной поляны как-то отчетливее видно было движение по Сибирскому тракту, которое от тюрьмы разветвлялось. Один поток, преимущественно тройки и пары с колокольцами, шел к столбам заставы и дальше по главному проспекту, где было несколько ямских станций. Другой, более мощный, грузовой поток направлялся к нынешней улице Малышева, чтоб от нее пересечь город и через Щепную площадь выйти на улицу Декабристов.
      Тем же порядком шло встречное движение: с улицы Малышева - грузовое, а от столбов заставы ехал "звонкий пассажир" - с колокольцами. Нынешняя улица Куйбышева называлась Сибирским проспектом. Но никакого движения на Сибирь здесь не было, да и не могло быть, так как на этой улице не было моста через Исеть.
      Любимым местом моего нового пути было взгорье против первой Ключевской улицы. Отсюда открывался такой вид на город, что я просто не мог здесь не остановиться. Другой, еще более захватывающий вид на заводской пруд открывался уже в самом Верх-Исетске, около Нагорной церкви. Мы с Мишей не раз прибегали сюда полюбоваться на широкую панораму пруда, а потом, дождавшись потемок, подолгу смотрели на городские огни.
      Раз нам удалось побывать на колокольне Нагорной церкви, что оказалось не совсем просто. Этой колокольней пользовались не только для церковного звона, но и как пожарной вышкой. От завода там посменно "стояли" двое. В шесть часов утра и в шесть часов вечера церковный каморник Назарыч впускал одного и выпускал другого в притвор, откуда лестница вела на колокольню. Один из таких заводских сторожей "был в родстве" с Еремеевыми. Миша и стал его просить:
      - Дяденька Кузьма, возьми нас с собой на колокольню!
      "Дяденька Кузьма" был не из приветливых людей. У него правая рука была вдвое короче левой и не сгибалась в локте. Его за это звали "безлокотником". Природный недостаток мешал ему работать обычным образом, и он смолоду "околачивался на стариковском деле". Вероятно, этот недостаток и сделал человека угрюмым, неразговорчивым. На просьбу Миши он пробурчал:
      - Придумал! Не пасха, чтобы всякого на колокольню пускать!
      На повторные просьбы ответил:
      - Назарыч не пустит.
      Кончилось все-таки согласием с оговоркой:
      - Чтоб в первый и последний раз!
      К шести часам мы с безлокотным дяденькой подошли к церкви. После заводского гудка каморник Назарыч открыл дверь и, увидев, что мы тоже входим, спросил:
      - А эти угланята куда?
      - Поглядеть охотятся, - угрюмо ответил Кузьма и добавил: - Отвязаться не мог.
      Назарыч в противоположность Кузьме был веселым, ласковым стариком.
      - Поглядите, поглядите! Только, чур, не баловать на колокольне. И долго там не стойте, а то как запрусь на ночь да завалюсь спать, на всю ночь тут останетесь. Ты уже догляди сам, - прибавил он, обращаясь к безлокотному. Да не давай им борзиться по лестнице! А то ведь ребята, им все вскачь надо.