Глава 12. Сталинский переворот

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ. ФИНАНСОВО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ БЮРО НАРКОМФИНА. КОНДРАТЬЕВ. 1925 ГОД. БОРЬБА СТАЛИНА И ЗИНОВЬЕВА. ПОДГОТОВКА СЪЕЗДА. СЪЕЗД-ПЕРЕВОРОТ. ДРУГОЙ СМЫСЛ ПЕРЕВОРОТА.

Кроме работы в ЦК, я работаю и в Высшем совете физической культуры, и в Наркомфине. В Высшем совете это скорее развлечение, чем работа. Я участвую в заседаниях Президиума и руковожу двумя секциями: летом — секцией лёгкой атлетики, зимой секцией зимнего спорта (коньки и лыжи). На Президиуме работа идёт легко и дружно. Председатель Совета Семашко (он же Нарком здравоохранения) — человек умный, культурный, и с ним работать нетрудно. Кроме того, он хорошо понимает, что надо держаться линии ЦК, а эту линию делаю я. На заседания Президиума приходит Крыленко, бывший Главковерх, потом кровожадный Прокурор республики, сейчас Нарком юстиции. Он страстный шахматист, и мы его поставили во главе шахматно-шашечной секции. По её делам он и приходит. Пока обсуждаются другие вопросы и ему делать нечего, я беру лист бумаги, пишу: 1. е2-е4 и пододвигаю лист ему. Сейчас же между нами начинается партия в шахматы, не глядя на доску. Но через семь-восемь ходов он, не глядя на доску, уже играть не может, достаёт из портфеля крохотные дорожные шахматы и углубляется в игру. Семашко смотрит на нас с укоризной, но вырвать Крыленко из начатой партии уже почти невозможно. Когда выясняется, что он проигрывает, он очень это переживает.

Секция зимнего спорта даёт мне повод для моей первой поездки за границу. Советские коньки и лыжи из рук вон плохи. Решено закупить партию коньков и лыж в Норвегии. Совет просит меня съездить в Норвегию на очень короткое время, посмотреть материал на месте и выбрать, что приобрести. В декабре 1924 года я совершаю короткое путешествие, которое производит на меня сильное впечатление. Я за границей первый раз, и вижу нормальную, человеческую жизнь, которая совершенно отличается от советской. Кроме того, эти три скандинавские страны, через которые я проезжаю, — Финляндия, Швеция и Норвегия, дышат чем-то не известным в Совдепии. Это — страны поразительной честности и правдивости. Я не сразу к этому привыкаю. В Норвегии я хочу осмотреть окрестности столицы. Над Осло возвышается гора Хольменколлен, широко используемая для зимнего спорта и для прогулок. Я подымаюсь на неё с сотрудником посольства, который приставлен ко мне в качестве гида. Довольно тепло — всего градуса два мороза, и скоро мы разогреваемся от подъёма (мы тепло одеты) и нам становится жарко. Сотрудник посольства снимает тёплый вязаный пиджак, кладёт его у дороги на камень, пишет что-то на бумажке, кладёт бумажку на пиджак и фиксирует её камнем. Я интересуюсь: «Что вы делаете?» — «Очень жарко, — говорит мой спутник. — Я оставил пиджак. Когда будем спускаться, я его возьму». — «Ну, — говорю я, — плакал ваш пиджачок, попрощайтесь с ним». «А нет, — говорит сотрудник посольства, я оставил записку: пиджак не потерян; просят не трогать». Я смотрю на это как на странный фарс. Дорога оживлённая, ходит много народу. Мы спускаемся через два часа — пиджак на месте. Сотрудник объясняет мне, что здесь никогда ничего не пропадает. Если в городе случается кража, в конце концов выясняется, что виновник — матрос с иностранного парохода. В Финляндии в деревнях на дверях нет замков и запоров — что такое кража, здесь неизвестно.

В Швеции в полпредстве я разговариваю с советником посольства Асмусом и его женой Королёвой. Они с семилетним сыном только что приехали из России. Воскресенье. Мимо здания посольства проходит рабочая демонстрация протеста против чего-то. Хорошо одетые люди в чистых костюмах и шляпах идут чинно, степенно и спокойно. Семилетний сынишка долго смотрит в окно на эту процессию и в конце концов спрашивает у матери: «Мама, куда все эти буржуи идут?»

На обратном пути я проезжаю советскую границу у Белоострова — до Ленинграда 30 километров. Проводник напоминает: «Граждане, вы уже в советской России — присматривайте за багажом». Я смотрю в окно на пейзаж. Одна перчатка у меня на руке, другую я кладу на сиденье. Через минуту я смотрю и обнаруживаю, что эту другую перчатку уже спёрли.

Я возвращаюсь к привычному подсоветскому быту. В Народном комиссариате Финансов постоянная большая статья расходов — закупка новых лампочек. У населения острая недостача электрических лампочек, и сотрудники наркомата их вывинчивают и уносят домой. Нарком Сокольников находит гениальный выход: заводу, поставляющему лампочки, предписано гравировать на каждой лампочке: «украдено в Наркомфине». Кражи сразу прекращаются, уносящий к себе лампочку свою кражу подписывает.

Из скандинавских стран я возвращаюсь со странным впечатлением, как будто я высунул голову в окно и подышал свежим воздухом.

В отличие от Высшего Совета моя работа в Наркомфине серьёзна и меня порядком затягивает.

До революции при Министерстве финансов был Учёный комитет, группировавший лучших финансовых специалистов, в большинстве профессоров. Нарком Финансов Сокольников создаёт при Наркомфине в качестве одного из его управлений финансово-экономическое бюро, выполняющее функций Учёного комитета. Оно делится на Институт экономических исследований и Конъюнктурный институт. Сокольников приглашает в них лучших специалистов, в большинстве старых консультантов довоенного Министерства финансов. Марксистов и коммунистов среди них нет. Сокольников ставит их в хорошие условия, их мнения высоко ценятся, и слушая их советы, блестяще проводится трудная и сложная денежная реформа, создаётся твёрдый золотой рубль и упорядочиваются финансы. Наблюдает за деятельностью этого Бюро член Коллегии Наркомфина профессор Мечислав Генрихович Бронский. Впрочем, когда я спрашиваю у Сокольникова, действительно ли Бронский профессор Сокольников отвечает, улыбаясь: «Каждый может считаться профессором, поскольку не доказано обратное». Настоящая фамилия Бронского — Варшавский. Он — польский еврей, очень культурный и начитанный, старый эмигрант (был с Лениным), занимавшийся журнализмом. Большевистского духа у него очень мало. Административных талантов тоже никаких. За Финансово-экономическим бюро он никак не надзирает. Главное его занятие, и оно единственное, которое его интересует, — это издание толстейшего ежемесячного журнала «Социалистическое хозяйство». По мысли Бронского, он должен быть лучшим экономическим журналом в Советской России. Так оно, вероятно, и есть. Кроме того, Бронский редактирует ежедневную «Финансовую газету». Но Финансово-экономическое бюро предоставлено самому себе, и пока как будто никакого ущерба от этого нет. Сокольников предлагает мне им руководить. Он кроме всего прочего имеет в виду мою политбюровскую осведомлённость по всем вопросам хозяйства и рассчитывает, что я смогу сделать работу Бюро более близкой к текущей финансово-экономической практике; действительно, будучи далёкими от органов практических решений, профессора Бюро более склонны к абстрактной теоретической работе, чем к практической.

Собственно, я прихожу на эту работу уже антикоммунистом. Все профессора в сущности тоже антикоммунисты. Но они меня считают доверенным коммунистом режима и смотрят на меня как на врага. Самое забавное то, что они питают иллюзии, будто с коммунистическим режимом можно работать и делать полезную работу для страны. Я на этот счёт гораздо осведомленнее их.

Во всяком случае, назначение в качестве их начальства очень молодого коммуниста они воспринимают как тяжёлую угрозу их вольной и независимой жизни. Директор Института Экономических Исследований Шмелёв приходит от их имени к Сокольникову и говорит, что профессора собираются оставить Наркомфин, не видя возможности работать в обстановке, которую создаст новый начальник, молодой коммунист, который по возрасту также не может иметь для них никакого авторитета. Сокольников улыбается и говорит: «Давайте возобновим этот разговор через месяц. Вы насчёт вашего нового начальства совершенно ошибаетесь».

В течение первых же двух недель всё меняется. Старые и опытные основные профессора, бывшие ещё консультантами царского министерства финансов, — Гензель, Соколов, Шмелёв — с удивлением обнаруживают на заседаниях Института, что я не только превосходно разбираюсь во всех финансово-экономических проблемах, но имею перед ними огромное преимущество — я знаю, что реально, что подходит для правительственной политики, куда и как нужно практически направить работу (всё это я знаю по работе в Политбюро). На заседаниях Конъюнктурного института я тоже даю нужные указания, которые направляют в нужную сторону работу института; но и по их специфической отрасли, в которой они считают себя непревзойдёнными специалистами, я с ними в сущности на равной ноге — на первом же заседании я предлагаю ввести в число конъюнктурных индексов предсказания эволюции рынка индекс проходимости дорог гужевого транспорта, который сразу же оказывается одним из самых ценных для предсказания эволюции по рынку пищевых продуктов. Кроме того, у меня с ними быстро устанавливаются превосходные отношения. Ячейка и мелкие коммунисты уже пытались их грызть, проявляя партийную бдительность по отношению ко всем этим «подозрительным спецам». Я одёргиваю ячейку — по моей работе в ЦК я для неё авторитет — и заставляю её оставить профессоров в покое.

Через две недели Шмелёв приходит к Сокольникову а заявляет, что профессора берут все свои заявления о новом начальнике обратно и что работа с ним превосходно наладилась.

Она будет идти всё время образцово. С Бронским у меня тоже превосходные отношения — он человек симпатичный, большевистского в нём почти ничего нет. Кстати, он занимает часть той большой квартиры, в которой живут Вениамин Свердлов и его жена, у которых я бываю.

Едва ли не самым симпатичным из моих новых подчинённых является директор Конъюнктурного института профессор Николай Дмитриевич Кондратьев. Он — крупный учёный, человек глубокого ума. Конъюнктурный институт создавал он, и в новом в России конъюнктурном деле своими наблюдениями и контролем над эволюцией хозяйства оказывает крупнейшие услуги руководящим экономическим органам и прежде всего Наркомфину. Конечно, в основе его работы лежит та же наивная иллюзия, что с большевистской властью можно работать: не совсем же они дураки и должны понимать, что знающие люди и специалисты нужны и полезны. Как и другие крупные специалисты-консультанты Наркомфина, он верит в пользу своей работы и не понимает волчьей сущности коммунизма. Он работает также в сельскохозяйственной секции Госплана.

Скоро ему приходится узнать, с какой властью он имеет дело. В Госплане, стремясь к разумной сельскохозяйственной политике, он исходит в своих советах из того, что стране нужно увеличение крестьянской продукции, а для этого надо не дёргать крестьянство беспрерывным науськиванием сельских лентяев и паразитов против работающих и хозяйственных крестьян, что составляет суть большевистской «классовой борьбы» в деревне, а дать возможность спокойно работать.

Но в Госплане бдит и хватает спецов за ноги коммунистическая ячейка. Там нет Бажанова, который мог бы на неё цыкнуть. И коммунисты подымают дикий вой — Кондратьев рекомендует отказаться от большевистской борьбы в деревне, «кондратьевцы» требуют ставки на кулака, «кондратьевщина» — вот как выглядит сегодня контрреволюция в деревне. Подымается шум, печатаются статьи в «Правде», объявляется поход против «кондратьевщины». Какая-то мелкая коммунистическая рвань изо всех сил старается делать карьеру на своей бдительности — открыли и разоблачили скрытого классового врага. Добить его! Конечно, на всю эту травлю, ведущуюся на страницах печати, бедный Кондратьев не имеет возможности ответить ни одной строчки — за ним «Правда» права голоса не признаёт. Он очень удручён. Ячейка Наркомфина тоже пытается в него вцепиться — ведь сигнал дан «Правдой».

Я не позволяю им устроить травлю в Наркомфине. Я объясняю ячейке, что речь идёт о сельском хозяйстве и сельскохозяйственной секции Госплана, откуда и вся эта история. У нас же в Наркомфине Кондратьев работает в совсем другой области — по конъюнктуре, что не имеет ничего общего с его политическими установками насчёт деревни, здесь его работа безукоризненна и полезна, и здесь надо его оставить в покое. Пока я в Наркомфине, здесь его, действительно, не смеют тронуть. Но травля его идёт уже во всероссийском масштабе, и после начала коллективизации проходит, наконец, момент, когда сталинская коллективизация, разрушая сельское хозяйство, приводит к недостатку продуктов и к голоду. Тогда по установленной коммунистической практике надо открыть врагов, на которых свалить вину.

В 1930 году ГПУ «откроет» «трудовую крестьянскую партию», совершенно нелепую чекистскую выдумку. Руководит этой партией профессор Кондратьев вместе с профессором Чаяновым и Юровским (Юровский, кстати, еврей, экономист, специалист по валюте и денежному обращению, никогда никакого отношения ни к каким крестьянам и ни к какой деревне не имел). ГПУ широко раздувает кадило: в «партии» не то сто тысяч членов, не то двести тысяч. Готовится громкий процесс, который объяснит стране, почему нет хлеба — это саботаж Кондратьевых; и бедный Кондратьев на процессе, конечно, должен был бы сознаться во всех своих преступлениях. Но в последний момент Сталин решил, что всё это выглядит недостаточно убедительно, процесс отменил и приказал ГПУ осудить руководителей и членов «трудовой крестьянской партии» «в закрытом порядке», то есть по приговору какой-то чекистской тройки их послали погибать в советской истребительской каторге — концлагерях. Так погиб большой учёный и прекрасный человек профессор Кондратьев. Погиб, конечно, прежде всего жертвой иллюзий, что с советской властью и коммунистами можно сотрудничать, полагая, что при этом приносится какая-то польза стране. Увы, это глубокое заблуждение. Власть использует таких носителей иллюзий, пока ей это выгодно, и грубо их уничтожает, когда приходит нужный момент и надо на кого-то свалить вину за бессмысленную и нелепую разрушительную марксистскую практику.

1925 год был годом борьбы за власть между Зиновьевым и Сталиным. Тройка, на время восстановленная для завершения борьбы с Троцким, окончательно распалась в марте. В апреле на заседаниях Политбюро Зиновьев и Каменев энергично нападали на сталинскую «теорию построения социализма в одной стране». Тройка больше не собиралась. Сталин утверждал сам проект повестки Политбюро. В течение нескольких месяцев Политбюро работало как орган коллегиальный внешне как будто бы под руководством Зиновьева и Каменева. Такой внешний вид определялся в особенности тем, что Сталин, как всегда (по невежеству), мало принимал участия в обсуждении разных вопросов. Каменев же по-прежнему руководил всем хозяйством страны, а хозяйственные вопросы занимали всегда много места в работе Политбюро. Троцкий делал вид, что корректно принимает участие в текущей работе. И на Политбюро царил худой мир.

Не будучи вполне уверенным, что большинство членов ЦК последует за ним, Сталин не искал окончательного боя на Пленуме ЦК и ждал завершающего решения от ближайшего съезда, вёл свою подспудную подготовительную работу и не только ничего не форсировал, но, наоборот, всячески оттягивал дату съезда. Летом, как всегда, было некоторое политическое затишье. Но осенью Троцкий опубликовал брошюру «К социализму или к капитализму?», возобновляя политическую борьбу против большинства ЦК, которое, в свою очередь, начинало делиться. Стараясь удержать позицию политического лидера, Зиновьев сейчас же ответил брошюрой «Ленинизм», в которой проводил свою теорию философии равенства. В самом начале октября на Политбюро решался вопрос о дате съезда и кто будет делать на съезде политический отчёт ЦК. Съезд было решено созвать на середину декабря, и по предложению Молотова большинство Политбюро голосовало за поручение политического отчёта ЦК на съезде Сталину. Большинство на Политбюро было для Зиновьева и Каменева потеряно. Они немедленно подали заявление в Политбюро с требованием открытия дискуссии. На открывшемся сейчас же после этого пленуме ЦК выяснилось, что вся подготовительная работа Сталина принесла свои плоды — пленум подтвердил, что делать политический отчёт на съезде поручается Сталину, и отказался открыть дискуссию, которую Зиновьев считал своим главным шансом. Пленум, кроме того, сделал вид, что главное значение придаёт сейчас «работе партии среди деревенской бедноты» и, чтобы открыть заблаговременно подготовку кампании против зиновьевско-каменевской группы, осудил и правый уклон, «кулацкий», и левый, «антисередняцкий». На базе этой резолюции партийный аппарат начал энергично грызть «новую оппозицию». Конечно, как всегда перед съездом, ЦК должен был огласить тезисы к съезду и по ним должна была быть открыта дискуссия. Всю эту дискуссию Сталин и Молотов полностью смазали (Сталин побаивался политической дискуссии) и заменил её простой «проработкой» резолюций октябрьского пленума, на основе которой и должны были произойти выборы на съезд. Только 15 декабря предсъездовский пленум ЦК утвердил тезисы к съезду, а 18 декабря открылся съезд. Но, конечно, в декабре в организациях и на партийных конференциях шла полемика. Выборы делегатов на съезд, происшедшие в начале декабря на краевых и губернских партийных конференциях, предрешили и состав съезда, и поражение Зиновьева. Не имея возможности контролировать весь местный партийный аппарат (чем могли заниматься только Сталин и Молотов, сидя в ЦК), Зиновьев и Каменев рассчитывали на поддержку трёх основных и ведущих организаций — двух столичных, московской и ленинградской, и самой важной из провинциальных — украинской. Посланный секретарём ЦК КПУ Каганович сделал всё нужное, чтобы украинская организация была для Зиновьева и Каменева потеряна. Наоборот, ленинградскую организацию Зиновьев продолжал держать в руках. Хотя Сталин добился снятия секретаря Ленинградского комитета Залуцкого, слишком рано и остро выступившего против Сталина и Молотова и их большинства, обвиняя их в «термидорианском перерождении», но Евдокимов, секретарь Северо-Западного Бюро ЦК, был правой рукой Зиновьева, и вёл ленинградскую организацию за ним.

Но совершенно неожиданным и катастрофичным для Зиновьева и Каменева был переход на сторону Сталина главнейшей организации — Московской. В основе этого перехода лежала хитро и заблаговременно подготовленная Сталиным измена Угланова.

Я рассказал уже, как в конце 1923 года, когда разразилась правая оппозиция, Политбюро было недовольно секретарём Московского Комитета партии Зеленским. Летом 1924 года тройка, ещё действуя в согласии, перевела его первым секретарём Среднеазиатского Бюро ЦК. Все члены тройки были согласны, что для Москвы он слишком слаб. Но кого посадить на Москву — важнейшую организацию партии? Каменев, как всегда мало заинтересованный в этих организационных вопросах, предоставил инициативу Зиновьеву. Сталин предпочёл бы, чтобы на Московскую организацию был посажен Каганович, но Зиновьев, который был в это время номером первым и задавал тон, хотел, чтобы первым секретарём МК был его доверенный человек. Он предложил на этот пост Угланова. Разговор об этом шёл на тройке, где я присутствовал, как всегда, четвёртым.

Угланов работал в 1922 году в Ленинграде у Зиновьева, был ему верным человеком, и когда встал вопрос о первом секретаре Нижегородского губкома, Зиновьев настоял на том, чтобы туда был выдвинут Угланов. Это было первое время тройки, Сталин не всегда ещё поднимал голос и должен был на это назначение согласиться. Но вслед за тем Молотов занялся обработкой Угланова, и летом 1924 года я, как-то придя к Сталину и не застав его в кабинете, решил, что он находится в, следующем, промежуточном кабинете (совещательная комната между кабинетом Сталина и Молотова). Я открываю туда дверь и вхожу. Я вижу Сталина, Молотова и Угланова. Угланов, увидя меня, побледнел, и вид у него был крайне испуганный. Сталин его успокоил: «Это товарищ Бажанов, секретарь Политбюро — не бойся, от него нет секретов, он в курсе всех дел». Угланов с трудом успокоился.

Я сразу сообразил, в чём дело. Накануне, на заседании тройки, Зиновьев предложил посадить руководителем Московской организации Угланова. Сталин возражал: достаточно ли Угланов силён, чтобы руководить важнейшей столичной организацией? Зиновьев настаивал, Сталин делал вид, что он против, и согласился против воли и с большой неохотой. На самом же деле Угланов был подвергнут молотовской предварительной обработке, и сейчас заключался между Сталиным и Углановым тайный пакт против Зиновьева.

В соблюдение этого пакта Угланов почти полтора года вёл двойную игру, заверяя Зиновьева и Каменева в своей преданности, а во второй половине 1925 года и в своей враждебности Сталину. На самом деле он подготовил и подобрал соответствующие кадры, и на Московской предсъездовской партийной конференции 5 декабря 1925 года вдруг со веем багажом и со всей партийной верхушкой Москвы перешёл на сторону Сталина. Это был окончательный удар, и поражение Зиновьева было предрешено.

Как развернулись события на этом съезде (XIV), происходившем до конца декабря, известно. Сталин прочёл политический отчёт, скучный и тусклый. Ленинградская делегация потребовала содоклада Зиновьева, который и был ему предоставлен. Содоклад ровно ничего не изменил. За Сталина послушно голосовал весь съезд, за Зиновьева — одна ленинградская делегация. Доклад Каменева «Об очередных вопросах хозяйственного строительства» был с повестки съезда снят. За оппозицию высказались, кроме Зиновьева, — Каменев, Сокольников, Евдокимов, Лашевич (Евдокимов будет расстрелян в 1936 году, Лашевич покончит самоубийством в 1928 году).

Но даже из ленинградской делегации многие поспешили «сменить вехи» и повернули за колесницей победителя: и Шверник, секретарь Ленинградского комитета, и Москвин, заместитель секретаря Северо-Западного Бюро ЦК, и Комаров, председатель Ленинградского губернского Исполкома советов.

Троцкий на съезде молчал и со злорадством наблюдал, как повергается ниц его главный враг — Зиновьев. Через четыре месяца — в апреле 1926 года Зиновьев и Каменев избраны в члены ЦК. Конечно, всякие организационные выводы всё же на первом послесъездовском пленуме ЦК в январе 1926 года делаются: Каменев удалён от руководства советским хозяйством; он снят и с поста председателя Совета Труда и Обороны, и с поста заместителя председателя Совнаркома СССР. И он переведён из членов Политбюро в кандидаты Политбюро. Председателем СТО назначается Рыков. Состав Политбюро расширяется: из кандидатов в члены переходят Молотов и Калинин, и сразу членом Политбюро становится Ворошилов. Зиновьев и Троцкий остаются членами Политбюро. Кандидатами Политбюро, кроме Каменева и Дзержинского, бывшего и раньше кандидатом, вводятся Рудзутак, Угланов (в награду за операцию) и Петровский (формальный возглавитель советской власти на Украине). Сталин переизбран генеральным секретарём, Молотов — вторым, Угланов — третьим, Станислав Коссиор — четвёртым. На Ленинград Сталин сажает Кирова, бывшего до этого секретарём Азербайджанского ЦК.

Следующий 1926 год наполнен постепенным изжевыванием «новой оппозиции». Всему миру ясно, что в коммунистической России и в мировом коммунизме произошла смена руководства. Но мало кто видит и понимает, что произошёл настоящий государственный переворот, и к руководству Россией и коммунизмом пришли новые круги и слои. Это требует пояснения.

В России до революции евреи, ограниченные в правах, в большинстве были настроены оппозиционно, а еврейская молодёжь поставляла в большом числе кадры для революционных партий и организаций. И в руководстве этими партиями евреи всегда играли большую роль. Большевистская партия не представляла исключения из этого правила, и в большевистском Центральном Комитете около половины членов были евреи.

После революции довольно быстро получилось так, что именно в руках этой группы евреев в ЦК сосредоточились все главные позиции власти. Тут сказалась, вероятно, многовековая привычка еврейской диаспоры держаться дружно и друг друга поддерживать, в то время как у русских цекистов таких привычек не было. Во всяком случае, все важнейшие центральные посты власти были заняты несколькими евреями: Троцкий — глава Красной Армии и второй политический лидер (после Ленина); Свердлов — формально возглавляющий советскую власть и бывший до своей смерти правой рукой и главным помощником Ленина; Зиновьев — ставший во главе Коминтерна и бывший практически всесильным наместником второй столицы, Петербурга; Каменев — первый заместитель Ленина по Совнаркому, фактический руководитель советского хозяйства, и кроме того, наместник первой столицы, Москвы. Таким образом, евреи, составляя примерно половину состава Центрального Комитета, имели гораздо больше влияния в нём и власти, чем неевреи.

Это положение длилось от 1917 года до конца 1925-го. На XIV съезде в конце 1925 года Сталин не только отстранил от центральной власти еврейских лидеров партии, но и сделал главный шаг в полном отстранении от центральной власти еврейской части верхушки партии. Но удалённые от главного руководства Троцкий, Зиновьев и Каменев ещё всё же вошли на этом съезде в состав Центрального Комитета. На следующем съезде (в 1927 году) их уже исключили из партии, и евреи, избранные в состав ЦК, были уже единичными исключениями. Никогда позже еврейская часть верхушки к руководству не вернулась, и отдельные евреи в составе Центрального Комитета стали (теми же) единичными исключениями. Это были, впрочем, тот же Каганович и тот же Мехлис, открыто афишировавшие, что они себя евреями не считают. В последующие (тридцатые) годы Сталин вводил иногда в кандидаты ЦК некоторых из наиболее послушных и преданно исполнявших его волю евреев, как Ягоду, но вслед за тем расстрелял и этих нововведенных. И в последние десятилетия никакой еврей не вступил в ЦК партии, а со смертью Мехлиса (1953) и с удалением из ЦК Кагановича (1957) ни одного еврея в ЦК партии (есть, кажется, теперь на 400 членов и кандидатов ЦК один кандидат Дымшиц).

В сущности говоря, Сталин произвёл переворот, навсегда удалив от руководства доминировавшую раньше еврейскую группу.

Но это было проделано осторожно и не имело вида, что удар наносится именно по евреям. Во-первых, это не имело вида русской национальной реакции хотя бы потому, что власть переходила в руки грузина; во-вторых, всегда нарочито подчёркивалось, что борьба идёт с оппозицией и что дело только в идейных разногласиях: Зиновьев, Каменев и их единомышленники были устранены-де потому, что иначе смотрели на возможности построения социализма в одной стране.

Этот вид не только хорошо был соблюдён, но в дальнейшем его, казалось, подтверждали две характерные особенности: с одной стороны, удалив евреев из Центрального Комитета, Сталин не продолжил эту чистку сверху донизу, а остановил её, и в ближайшие несколько лет евреи ещё занимали менее важные посты — замнаркомов, членов коллегий наркоматов, членов ЦКК; с другой стороны. когда с середины 30-х годов начался массовый расстрел руководящих кадров партии, расстреливались в достаточном количестве и евреи, и неевреи.