Семья Резо - Ради сына

В этот же вечер, надеясь, что он будет чувствовать себя увереннее на четырех колесах, я предложил ему по четвергам и субботам брать мою машину (дав себе слово при первой же возможности купить новую).

Недели три спустя Бруно, прежде чем отвезти Одилию домой, заехал с ней к нам. Мне понравилось, как они запросто говорили друг другу «ты», и я был доволен, что в их взглядах не было ничего сообщнического. Одилия была хорошо причесана, в элегантном платье, в ней почти ничего не осталось от непоседливой прелестной девочки с распущенными густыми волосами. Теперь глаза ее смотрели серьезней, грудь оформилась, и только по-прежнему забавно морщился нос. Всем своим поведением она подчеркивала, что ее с Бруно не связывают никакие обязательства, а сам Бруно, видимо, ни в коем случае не хотел показаться мне самоуверенным. Они не пробыли у нас и трех минут, не сказали и трех фраз; я почувствовал, что у меня защемило сердце лишь в тот момент, когда они садились в машину: Бруно на мое место, Одилия на обычное место Бруно — с уверенностью пары, которая не в первый раз едет вместе и у которой уже появились свои узаконенные места, свои привычки.

— Однако он у нас становится предприимчив! — бросила Луиза, которая в тот день случайно оказалась в это время дома.

— По-моему, не очень удачно сказано.

— Не станешь же ты утверждать, что здесь дело пахнет флердоранжем? Надеюсь, ты все-таки не позволил бы ему сделать такую глупость, — почти строго сказала Луиза.

В этот момент мимо проходила Лора с ведром угля.

— Ты могла бы помочь тете, — сухо заметил я.

— Оставьте ее, — вступилась за нее Лора. — При ее профессии надо беречь руки.

Но на следующий день, застав меня одного, Лора, правда, не сразу, но все-таки решилась поговорить со мной.

— Вы не ответили на вопрос Луизы, Даниэль.

— Об этом пока рано думать.

Я почувствовал, что Лора обиделась, и, конечно, у нее были на то свои основания. Мой ответ как бы ставил ее вне обсуждения этой проблемы. А ведь пятнадцать лет самоотверженной материнской любви к Бруно давали ей право хотя бы на совещательный голос. Мне бы следовало оказывать ей по крайней мере внешнее уважение. Меня хватало на то, чтоб предложить своей дочери помочь Лоре донести тяжелое ведро с углем, но я никогда не делал этого сам. Я относился к Лоре с тем уважением, какое питаешь к отличной стиральной машине. Но, однако, в тот день, когда я обнаружил донорскую карточку Бруно, ее поведение живо тронуло меня. Она словно на мгновение отделилась от стены, где до сих пор в течение стольких лет я видел только ее тень. Мне захотелось искупить свою вину.

— А что вы сами думаете, Лора, по этому поводу?

— Их молодость не пугает меня, Даниэль. Все зависит от девочки. Бруно — это плющ. А плющ может обвиться только вокруг чего-то устойчивого. И мне очень не хотелось бы…

Она тут же осеклась — слишком непривычным был для нее глагол «хотеть», даже в условном наклонении.

— Вы знаете лучше, чем кто-либо другой, вы доказали это всем своим поведением, что этот мальчик имеет особое право на счастье.

Лора не назвала вещи своими именами, и все-таки она нашла нужные слова, которые в женских устах прозвучали мягко, но весомо. Грудь ее от волнения подымалась. Вот так проживешь всю жизнь рядом с человеком и даже не узнаешь, что он думает, что чувствует. Оказывается, свою беззаветную любовь, которую она, впрочем, никогда не подчеркивала, Лора отдавала не самому младшему ребенку в семье, а ребенку подкинутому. И я, право, не знал, радоваться ли, что нам с ней одинаково дорог этот мальчик, или досадовать, что она покушается на мои права. Лора добавила:

— Я не задумываясь дам согласие, если Одилия принесет ему счастье.

Согласие, положим, должен был дать я. Но Лора по крайней мере думала только о счастье Бруно.

Одилия появлялась в нашем доме еще несколько раз, но чаще они с Бруно предпочитали встречаться где-то на стороне. Мы смотрели на них как на неразлучных друзей, но отнюдь не как на жениха с невестой. Я сказал Лоре: «Мне бы хотелось, чтоб это тянулось как можно дольше; мы по крайней мере присмотримся к ней». И Луизе: «Между ними ничего нет, и я не хочу, чтоб об этом болтали». Мишель, который за весь семестр лишь дважды осчастливил нас своим посещением, кажется, вообще ничего не знал об их дружбе, вернее, это просто не интересовало его. Я, как и прежде, при встречах раскланивался с моим соседом, отцом Мари. Но как-то на собрании бывших фронтовиков я встретил его брата — отца Одилии, агента по продаже недвижимого имущества, который отнюдь не был крупным дельцом, но зато, как говорили, предавался с чисто «шелльской» страстью изучению орудий каменного века.

— Вы отец Бруно? — обратился он ко мне.

И тут же в самой учтивой форме начал расхваливать моего сына. Если послушать этого человека, зрачки которого то расширялись, то сужались, прыгая на белом глазном яблоке, как пузырьки на поверхности воды, — точно он хотел установить, насколько тверды ваши принципы, — мой сын принадлежал к той редкой в наши дни категории порядочных молодых людей (редкой, не так ли, дорогой мосье Астен), с которыми можно спокойно отпустить свою дочь на танцы, на лодочную станцию или в кино на какой-нибудь приличный фильм, разрешенный для несовершеннолетних. Он, очевидно, не видел никакой угрозы в здоровой дружбе «наших детей». Целые четверть часа я упивался медом, пока в него не попала ложка дегтя.

— Ну, а как поживает мадемуазель Луиза? Все так же весела и беспечна?

Настораживающая вежливость: для семьи Лебле Луиза была, вероятно, той любительницей приключений, которая в семье Астен носила имя Мари. Этой фразой мне давали понять, что я чересчур легко примирился с образом жизни дочери, но я это слишком хорошо знал и без них. Разве не дал я своего согласия на то, чтобы Луиза подыскала себе небольшую квартиру, и она, совершив почти невозможное, тут же нашла помещение с помощью мосье Варанжа; его скромная опека проявилась и в том, что он предоставил в ее полное распоряжение машину и, как уверяли меня, даже собирался, пользуясь своими связями в промышленных кругах, пристроить после окончания института моего студента, ничего не прося взамен, даже руки моей дочери. Но что я мог поделать? Луиза была совершеннолетней, и решимости ей было не занимать. Если бы я активно вмешался в ее жизнь, произошел бы скандал, который каким-то образом отразился бы и на Бруно, и на Мишеле, да и самой Луизе было бы после этого труднее бросить гарпун, которым она в конце концов, несомненно, попадет в какую-нибудь крупную рыбу.

Wait and see[13] — основной припев моей жизни. Бруно готов был ждать сколько угодно. Пока все сводилось к бесконечным успокаивающим предварительным разговорам. В течение последних двух месяцев, не желая ударить лицом в грязь, Бруно приналег на науки и экзамены сдал в общем довольно сносно. Я посоветовал ему не ждать, пока для него подыщут должность в каком-то отделении ведомства связи, а добиваться работы в Париже или по крайней мере в его восточных предместьях. Но поскольку назначение зависело от места, занятого им на конкурсе, Бруно мог рассчитывать на работу не раньше чем через семестр. Теперь вставал вопрос о каникулах. Лора, у которой на руках была больная мать, не могла покинуть Шелль. Луиза отправлялась в турне по Италии. Мишель предпочел снова поехать в Прованс. Взять с собой в Эмеронс Одилию я не считал возможным — там не только не было для нее подруги, но и вообще никакой другой женщины, а поручить ей наши кастрюли, конечно, было немыслимо. Дядя снова пригласил ее в Овернь. Бруно, которому так не хотелось оставлять ее, рвал и метал, он пустился на какие-то интриги и не знаю как, каким образом, но добился того, что Лебле, якобы желая отплатить нам любезностью за любезность, предложил ему поехать с ними. Для него взяли палатку Одилии, которую он должен был разделить с каким-то приятелем. Я, конечно, дал ему свою машину. И вот я остался один, радостный, как лесная сова. Дважды в день я переходил улицу, отправляясь обедать и завтракать в дом своей тещи; я ждал писем из Италии, Прованса и Оверни. Письма из Оверни приходили сначала каждые три дня, потом раз в неделю. Затем их сменили редкие открытки. В последней открытке говорилось: «Мы вернемся в понедельник».

Чтобы не было сомнений, кто это мы, стояли подписи: Одилия и Бруно.

ГЛАВА XXIV

И вдруг события стали развиваться с молниеносной быстротой: они вернулись, покрыв без остановок все расстояние от Орияка до Парижа.

— Вот и мы, привет! — коротко и звонко отчеканил Бруно.

А Одилия добавила:

— Вам, вероятно, очень не хватало машины? Я все время чувствовала себя страшно неловко оттого, что мы ее у вас забрали.

Она очень вежливо, очень учтиво поблагодарила меня; проверила, есть ли масло в моторе, достаточно ли воды в радиаторе, хорошо ли работают аккумуляторы, чтобы вернуть мне в полном порядке машину, которую, если мне не изменяла память, я ей не одалживал. Они не стали объяснять мне, почему, уехав поездом, Одилия возвратилась вместе с Бруно, и словом не обмолвились о своих приятелях, не сказали, вернулись ли те из Оверни; они не стали мне рассказывать, как они провели время высоко в горах, где такой чистый воздух, стремительно мчатся ручьи, пасутся рыжие коровенки, а в прокопченных хижинах живут радушные пастухи. Видимо, не это имело для них значение. Они просто поставили на стол привезенную мне в подарок корзину, полную шевелящихся лапок и клешней, пояснив:

— Здесь не меньше шести дюжин. Одилия знает все места, где они водятся. Если бы ты только видел, как она приманивает их в верши тухлой бараниной!

— Я приготовлю вам раковый суп, — сказала Лора.

Действительно, весьма подходящее блюдо для угрюмого рака-отшельника, И через минуту из кухни уже доносился звон посуды — это означало, что Лора мужественно солит, перчит и посыпает петрушкой отчаявшихся раков и бросает их в кипящую воду. Потом она вышла ко мне на террасу и шепнула:

— На этот раз…

На этот раз все было ясно. Держу пари, что, если бы сейчас мы напомнили Бруно его сомнения, колебания, уловки, он бы искренне удивился. Они с Одилией вышли в сад, они и не думали прятаться, наоборот, они уселись на самом виду, тесно прижавшись друг к другу, на невысокой каменной ограде, хотя рядом стояла скамейка. Никаких нежностей, никаких томных взглядов. Они сидят, свесив ноги в дудочках совершенно одинаковых черных брюк, которые делают их похожими — как и многие другие пары — на гомосексуалистов. Можно было бы, пожалуй, и обмануться на их счет, подумать, что сохранен status quo, если бы они сами не подчеркивали царившее между ними согласие (весьма деликатный способ ввести нас в курс дела) и если бы я. не видел своими глазами, как они дважды прижались друг к другу головами, или, чтобы быть более точным, как теменная кость Бруно Астена склонилась к теменной кости Одилии Лебле и волосы их перепутались. В наше время, когда всякая слащавость в любви считается смертным грехом, это было, как я понял, выражением высшего восторга.

— И как ему только удалось? — шепчет мосье Астен.

— Он внушает такое доверие, — шепчет Лора.

Ее любовь — словно расщепленное и ослабленное повторение моих чувств, словно моя преломившаяся страсть, прошедшая через кристаллы исландского шпата.

— Он внушает такое доверие, — повторяет Лора, окончательно исцелившись от своего молчания. — Вы, мужчины, думаете, что победа обычно достается сильным и грубым, но женщины, за очень редким исключением — да и те потом готовы кусать себе локти, предпочитают для собственного же спокойствия мягких и кротких. — Так всегда было.

Замечание удивительно типичное для Омбуров, весьма многозначительное, и тот, кто не знает Лору, нашел бы его вполне естественным. Лора кричит:

— Бруно, ты уже заходил к бабушке?

Но из глубины сада откликаются без особого восторга, да и я тоже его не испытываю, чувствуя, как у меня отбирают власть. И тем не менее мы направляемся к калитке, не спеша переходим улицу, всю изрытую игроками в шары, и оказываемся в комнате, где возлежит на своем ложе Мамуля, голова которой покоится на трех подушках. Лора наклоняется к своей матери, которая в довершение всех бед еще и оглохла, и кричит:

— Одилия и Бруно пришли поздороваться с тобой! Одилия и Бруно…

Она делает упор на «и». Мадам Омбур открывает один глаз, устремляет его на Бруно, который нюхом чует — ничего не поделаешь — ее молчаливое одобрение. Потом она устремляет свой глаз на растерянную, смущенную, чувствующую себя здесь чужой Одилию. Мамуля делает усилие, пытается что-то сказать, но тщетно, изо рта у нее течет слюна, она бормочет нечто несвязное. Наконец мы разбираем:

— Лебле… Леблеседле.

— Да, да, это маленькая Лебле, — подбадривает ее Лора.

— Лебле усидит ли в седле… — наконец выдавливает из себя Мамуля.

Она закрывает глаза, и Бруно тут же отходит — он не оценил ее жалкую попытку сострить. Одилия говорит, что ее ждут дома. Мы снова один за другим переходим улицу. Бруно садится за руль, а Лора — с моей точки зрения это ошибка — целует Одилию, тогда как более проницательная Одилия, пожимая мне руку, говорит:

— Я сейчас же отпущу его.

Машина трогается. Ну что же, может быть, все и кончится хорошо, у нее отнюдь не победоносный вид, да она, кажется, и не слишком торопится. У нас еще будет достаточно времени присмотреться к ней. Мы ничего не имеем против нее, но надо, чтобы она поняла, что она должна войти в этот дом, в эту семью, подчиниться установленному порядку, а не отрывать от нас Бруно. У Бруно могут появиться новые привязанности, но он не должен лишаться любви своих близких, ведь он завоевал ее. При этом условии, если, конечно, мы не будем спешить и устанавливать точных дат, все может кончиться хорошо; и вот, когда в руках у Бруно будет какая-то специальность, когда он отслужит свой срок в армии, мы устроим ему обручение, с которым тоже не следует торопиться и которое будет выглядеть очень трогательно и поэтично, как теперь редко бывает, а затем мы сыграем…

— Что с вами, Даниэль, вы грезите, вы словно застыли на месте? — говорит Лора, тронув меня за рукав.

ГЛАВА XXV

Самого себя не переделаешь. В Лоре меня по-настоящему восхищает одна черта: искренняя убежденность в том, что ее святая обязанность — делать все, что она делает; и при этом она не считает себя достойной даже того малого, что она получает. Не прошло и двух недель с приезда Бруно с Одилией, а они уже стали для нас почти невидимыми. Лора посмеивалась, считая их поведение вполне естественным. Еще немного, и она стала бы отсылать их куда-нибудь повеселиться даже по воскресеньям, когда они, перед тем как исчезнуть, заставляли себя провести с нами полчаса. Я замкнулся в своей воловьей покорности и лишь изредка возмущенно мычал про себя. Я смотрел на Бруно. Я спрашивал:

— Вы едете в Шантий? Пожалуй, я лет пятнадцать не был там. Как-то раз с твоей матерью…

Ну а он собирался туда с Одилией. Влюбленных не устраивает общество папы. Их гораздо больше устраивает его машина, хоть она и кажется им маловата. Я выходил из себя. Я не возражал против их дружбы, но я надеялся хоть в какой-то мере делить ее с ними. А делить приходилось только расходы. Но вот новость! Бруно, получивший место в отделении связи в Нейи-Плезанс, решил оставлять себе треть жалованья, а остальное отдавать мне. Нужны ли мне были его деньги? Мишель, который в чине младшего лейтенанта проходил военную подготовку в школе Фонтенбло, теперь не стоил мне ни копейки. Так же как и Луиза, окончательно обосновавшаяся в Париже. Я купил в кредит «аренду», решив отдать малолитражку Бруно, хотя в душе ни минуты не сомневался, что в скором времени он не преминет вернуть мне мою старенькую машину и заберет себе новую. Что ж, каждый делится чем может.

Из радостей того же порядка у меня осталась еще одна: сглаживать углы. Легче всего убедить в чем-то самого себя, когда стараешься убедить в этом других. Теща уже не шла в расчет. Мнение Лоры всегда совпадало с моим. Со стороны Мишеля и Луизы я мог рассчитывать только на враждебное отношение к этой истории. Возможно, Луиза была окрылена своим недавним успехом — ее показывали по телевизору, — возможно, она чувствовала себя более независимой, пребывая в состоянии почетного междуцарствия после непрокомментированного исчезновения мосье Варанжа, но она буквально отчитала меня по телефону. В ее студии, куда она ни разу меня не пригласила (да я и сам бы туда не пришел), теперь был телефон: «Дориан» — дальше не помню как, я никогда не набирал ее номера, она же раза два-три в неделю звонила нам, болтала всякую ерунду и кстати справлялась, что поделывают ее родственники в своей старой лачуге. Между двумя покашливаниями на другом конце провода я услышал пророчества своей дочери: она заявила, что очень, очень любит Бруно (и это действительно было так), но что бедняга скоро совсем увязнет в этой истории, что он окончательно потерял голову и что никто не хочет прийти ему на помощь, а, напротив, ему даже разрешают мечтать о девушке — ничего не скажешь, очень миленькой, но уж очень незначительной и у которой, конечно, нет за душой ни гроша. И я начал понимать, что девицам, которые сами предпочитают жить без всякого надзора, доставляет немалое удовольствие требовать надзора над другими и что даже смелые искательницы приключений далеко не все ставят на карту и, когда вопрос касается денег и положения в обществе, порой в душе остаются безнадежными мещанками.

Что же касается моего младшего лейтенанта, которого я навестил в Фонтенбло, то он встретил меня с кичливой самоуверенностью; благодаря своим офицерским нашивкам он держался с великолепной непринужденностью, а в ответ на мои намеки, касающиеся планов Бруно, откровенно рассмеялся. О причине его смеха нетрудно было догадаться. Итак, его брат мечтал о девушке, которой сам он пренебрег, которую он мог бы за ненадобностью отбросить прочь. В сущности, его это мало трогало, так же как и будущее Бруно, которое теперь окончательно утверждало его, Мишеля, превосходство.

— Мелкий служащий ведомства связи, зять проходимца из парижского предместья, — трудновато же мне будет с такими родственными связями подыскать тебе достойную невестку. Во всяком случае, постарайся оттянуть это событие. А впрочем, я сам поговорю с ним при первой возможности.

Такая возможность представилась через несколько дней, но воспользоваться он ею не смог. В первое воскресенье октября я сидел один в гостиной, поджидая всех и никого — таков теперь был мой удел, — как вдруг я услышал, что из сада меня зовет Лора. За эти пятнадцать лет она так привыкла что-то постоянно носить из дома в дом, что даже сейчас, в полном смятении, выскочила на улицу с подносом в руках, держа его прямо перед собой. Я осторожно взял у нее поднос.

— Умерла мама, — проговорила она.

Под взглядами соседей, которые сбежались на ее крики, я отвел Лору домой. В комнате пахло мятным отваром.

— Я только собиралась взять у нее чашку, — проговорила она, — и вдруг…

Разбитая чашка валялась на полу в маленькой лужице, которая впитывалась в щели паркета. Мадам Омбур пристально смотрела в потолок, откуда спускались ее веревочки. Подбородок ее отвис, словно она в последний раз зевнула от скуки. Я не спеша достал из верхнего кармана пиджака белый шелковый платок, над которым часто посмеивалась эта достойная дама, считая, что такие платки уже давно вышли из моды, и почтительно подвязал ей подбородок, вспомнив при этом чуть ли не с улыбкой одно из ее любимых изречений: «Лишь когда вы подвяжете мне подбородок, дети мои, я перестану говорить вам горькую правду».

Почти тотчас же пришел Бруно, один; он сначала страшно побледнел, но быстро взял себя в руки, побежал звонить брату и сестре, старался из всех сил помочь Лоре, которая, тоже превозмогая себя, что-то все делала, приводила что-то в порядок, тихонько всхлипывая.

На следующий день снова все тот же Бруно занялся выполнением всяких формальностей: оформил целую кучу бумаг, договаривался о похоронах, составлял извещение о смерти, помогал уложить бабушку в гроб, принял человек пятьдесят, которые приходили выразить нам свое соболезнование и повторяли одни и те же слова, обычно произносимые после смерти тяжело больного человека: «Для нее это было избавлением от страданий» (следовало понимать: и для вас тоже, мои бедняжки!).

В среду утром под веселыми лучами неяркого осеннего солнца, которое словно отдавало последние почести усопшей, Мамулю опустили в семейный склеп Омбуров, где уже покоились майор, Жизель, дедушка, бабушка и тетка… Мишель в новой форме, с черной повязкой на рукаве открывал траурное шествие, за ним следовало гораздо больше народа, чем я ожидал. Луиза в трауре была прелестна. Обе семьи Лебле в полном составе явились с моей будущей невесткой, она была сегодня бледна, что вполне соответствовало обстоятельствам; и мне было даже приятно, когда, пожав сначала руку Мишелю, она поцеловала Бруно, Лору и меня на глазах у своего отца, который почтительно склонился, приложив шляпу к груди. Лицей был представлен самим Башларом. Я заметил, что мой кузен Родольф сильно растолстел. Лица родных были печальны, атмосфера грусти царила вокруг. Я вернулся домой почти что с чувством удовлетворения, и на память мне снова пришли слова моей тещи, сказанные ею после смерти одной из ее подруг: «Похороны стариков никогда не бывают драматичны, они так мало уносят из жизни».

Самый неприятный момент наступил позже, когда Лора вошла с нами в комнату матери и открыла верхний ящик комода в стиле Людовика XV. (И хотя я решил остановить поток воспоминаний, эту благопристойную форму некрофагии, в моих ушах так и звучал голос тещи: «Этот комод, Даниэль, — подделка».) Лора достала коробку из-под печенья, в которой лежали три небольших футляра и запечатанный конверт — эта миссия была возложена на нее уже давно — и вручила их по назначению. Кольцо с печаткой, принадлежавшее майору, досталось Мишелю, обручальное кольцо Жизели, которое я так и не взял обратно, перешло к Луизе, обручальное кольцо бабушки — Бруно, который должен был передать его своей невесте. Я получил конверт, но не стал его вскрывать, так как нам еще предстояло нарушить полувековую неприкосновенность маленьких тайн, разобрать бумаги, отделить ненужное от важного, во всяком случае, от того, что могло показаться важным нотариусу.

Когда я прочел письмо, написанное два года назад, я не смог сдержать улыбки. Уже с подвязанным подбородком Мамуля решила еще раз сказать мне горькую правду:

«Не бойтесь, Даниэль, это не духовное завещание. Я просто хочу поблагодарить вас за все, что вы для нас сделали, хотя вы имели все основания не делать этого. Правда, вы не захотели осчастливить меня, став второй раз моим зятем, но я понимаю, что то было ваше право и мы, вероятно, не заслужили такой чести.

Я никого не поручаю вашим заботам. Вы и так слишком справедливы. У вас столь сильно развито чувство виновности, что, будь вы верующим человеком, из вас вышел бы образцовый монах. Однако будьте повнимательней к Мишелю: жизнь обламывает крылья даже самым сильным. Не забывайте и Луизу: мне сначала казалось, что все дело в ее молодости, что ее кровь отравлена жаждой наслаждений, теперь же я вижу, что главное в ней — честолюбие кокотки. Пристройте ее как можно скорее. Следите и за Бруно, но на некотором расстоянии.

И все-таки два слова о Лоре. Помните, что в нашей семье не вы один были пеликаном. От этого не умирают и даже в общем совсем неплохо живут. Не так ли? Но пеликанам, оказавшимся не у дел, тяжело сознавать, что их зоб никому не нужен.>.»

Усопшая прорицательница не открыла мне ничего нового. Она оставляла мне двух детей, к которым я не был достаточно внимателен, и третьего, которого я слишком щедро одарил своими заботами.

И, кроме того, Лору, которую ей не удалось спихнуть мне в жены, — я все это слишком хорошо знал. Смерть мадам Омбур ставила одну очень щекотливую проблему. Они с дочерью жили в основном на ее небольшую вдовью пенсию. После смерти майора домик в Анетце достался моим детям, тогда как право собственности на дом в Шелле без права пользования доходами от него переходило к Лоре, а право пользования доходами от него — к ее матери, так же как и имевшиеся у майора небольшие сбережения. Теперь пенсии больше не было. После раздела небольшой ренты — менее ста тысяч франков в год — с моими детьми, ее сонаследниками, Лоре достались бы жалкие крохи, которых едва хватило бы на поддержание дома и уплату налогов. На жизнь ей ничего не оставалось. Если бы она решила работать, единственной возможностью для нее было устроиться компаньонкой или же — что звучало менее красиво и даже унизительно, но сохраняло бы ей независимость — приходящей служанкой. Еще хорошо, что она умеет все это делать! Обычно, когда в один прекрасный день белоручки из мелкобуржуазных семейств остаются без куска хлеба, девять из десяти не могут справиться с работой той самой прислуги, которую они за человека-то не считали. Если же вместо того, чтобы наниматься в услужение к чужим, Лора решит хотя бы временно, — пока из гнезда не вылетит последний птенец, — по-прежнему вести наше хозяйство, она, конечно, сочтет за оскорбление брать от меня деньги; ясно, что она предпочла бы оставаться с нами в том несправедливом рабстве старых теток, которым оказывают милость, эксплуатируя их одиночество, и которые, улучив свободную минутку, наспех латают свою старую одежду, не смея потратить на себя ни одного вашего гроша.

Оставалось одно решение: продать дом и купить пожизненную ренту. Но для Лоры это значило расстаться со всем, что ей было дорого, и к тому же обобрать своих племянников. Когда я в тот вечер намекнул ей на такую возможность, она просто остолбенела.

— Вы же сами не хотите этого! Дети в том возрасте, когда в любую минуту может очень остро встать вопрос о квартире. В таком случае будет очень легко разделить наш дом.

Я горячо поблагодарил ее, пожалев, что дом Астенов не делится так просто.

Снова потекла обычная жизнь. Мы не решили ни одного вопроса, кроме вопроса о наследстве, которое было еще меньше, чем мы думали. Луиза отказалась от своей доли. Мишель, который сначала хотел получить часть дома без права пользования доходами, был вынужден последовать примеру сестры. Бруно устроил мне сцену: закон не разрешал мне поступить так же, — то есть отказаться от его имени, — так как он был еще несовершеннолетним.

Вообще он внушал мне беспокойство. Смерть бабушки, конечно, подействовала на него, но все-таки одним этим трудно было объяснить его подавленное настроение.

Он жил в постоянном нервном напряжении, хотя явных причин на то не было. С семьей Лебле у него, видимо, все шло гладко. Я как-то снова встретил отца Одилии, который, ничем не выдав своих намерений, сказал мне:

— Надеюсь, работа на почте не помешает Бруно изучать право. Хотя у меня и большой опыт в делах, но, честное слово, я иногда очень жалею, что в свое время не получил юридического образования.

И уж тем более все должно было идти гладко у него с Одилией. В этом нетрудно было убедиться, взглянув на них, когда они бывали вместе, и я невольно вспоминал о том времени, когда мы с ним так же улыбались друг другу, спаянные горячим свинцом молчания.

ГЛАВА XXVI

Мне всю жизнь, вероятно, суждено оставаться в дураках. Я прекрасно видел: что-то произошло, Бруно ходит вокруг меня, ищет удобного случая заговорить, но в последнюю минуту отступает, отказывается от своего решения, действуя по принципу: отложи на завтра то, что трудно сделать сегодня. Мне даже показалось, что Одилия, влияние которой становилось все очевиднее, чегото от него требует или, во всяком случае, чего-то нервно ждет. И поскольку мне и самому трудно бывает первому начать разговор и я ненавижу в себе эту слабость, я совершенно не выношу, когда на меня начинают смотреть, как на палача, на неприступного вершителя чужих судеб, с которым нельзя быть откровенным.

Я даже подумал: «Уж не решили ли Лебле дать задний ход? И не явилось ли тому причиной то, что Бруно занимает такую незавидную должность? Но ведь фактически они дали свое согласие. Может быть, они надеются подыскать ей более блестящую партию? Но, дети мои, вы, видимо, просто смеетесь надо мной. Всему Шеллю известно, что дела конторы идут из рук вон плохо, что у нее есть по крайней мере четыре или пять очень опасных конкурентов. К тому же девушка в наших руках, мы ее держим крепко и не собираемся выпускать; я отнюдь не хочу, чтобы Бруно получил отставку, мне ведь совсем нелегко было примириться с существованием Одилии, и у меня нет никакого желания привыкать к другой девице, которая может оказаться куда более опасной похитительницей сыновей, чем эта в конечном счете милая и выдержанная девушка, которая в общем подходит нам и вряд ли должна разбить нашу семью».

Меня беспокоила еще одна мысль: «Не дошли ли до них какие-нибудь слухи о происхождении Бруно? Но ведь сам он ни в чем не виноват. И если его происхождение кого-то должно задевать, так только меня, меня одного, а я с этим давно примирился. К тому же трудно вообразить себе, что они о чем-то пронюхали. Об этом знали лишь три человека: один из них только что умер, а двое других уже пятнадцать лет хранят семейную тайну, и за них я могу головой поручиться. Никто не сможет опровергнуть того, что записано в свидетельстве о рождении Бруно!» Я не понимал. Я никогда ничего не понимаю. Но во всяком случае я готов был встать на защиту своего сына…

И вот как-то утром, опаздывая и обжигаясь какао, Бруно уронил свою кружку, которая чудом не разбилась, какао не попало ему даже на брюки. Однако Бруно выругался, наклонился, поднял кружку, тут же неловко снова выпустил ее из рук, и на этот, раз она разлетелась на мелкие куски. Лора, гладившая белье Луизы — Луиза приносит ей стирать свое грязное белье, — подобрала осколки и сказала со спокойствием куда более обидным, чем любой упрек:

— У тебя что-то не ладится, мой мальчик? Я добавил:

— Если у тебя и впрямь что-то случилось, мог бы, кажется, об этом сказать.

Арабское шествие. У дверей Бруно оглядывается.

— Извини меня, папа, — говорит он, — я боялся тебя огорчить. Поговорим об этом в обед.

Подождав, пока затихнет шум его шагов, Лора снова берется за утюг и ставит его на рукав кофточки, от которой поднимается пар.

— Каждый день или почти каждый день встречаться с девушкой и думать, что тебе придется ждать еще целых три года, — ясно, это его мучает.