ИЮНЬ 1968

Жасмин и пионы не соизволили дождаться этого дня, лепестки их преждевременно облетели на пожелтевший от летнего зноя газон. Но ласточки взмывали в небо, голубое, как по заказу. Через широко открытую калитку можно было войти в сад или уйти оттуда по своему желанию, устроиться, где захочется, постоять перед стойкой деревенского буфета с царствующим посередине бочонком «божоле», капавшим на скатерть. Праздник продумали заранее, как и состав приглашенных. Все тут учли. Надо было проявить некоторые знаки внимания к соседям, отметить с запозданием не только новоселье, устроить своего рода светские крестины Феликса, а также отпраздновать традиционный День отцов, доставить удовольствие клиентам и владельцам фирмы «Мобиляр», вернуть семье некоторых друзей; возможно, тут было еще намерение выйти из изоляции, из своего рода гетто, в коем обычно вынуждена пребывать незаконная чета, которая впоследствии становится узаконенной в ущерб предыдущему брачному союзу; поэтому необходимо какое-то время, чтобы люди привыкли к мысли, что новая семья существует.

Одиль принимала гостей в самом доме, держа на руках своего первенца с тремя зубами — нежный залог всеобщего уважения; присутствие бабушки Давермель придавало этой картине респектабельность в глазах собравшихся дам. Луи красовался в саду, одетый с некоторой небрежностью, чтобы придать обстановке большую непринужденность при такой смеси самых разных гостей: соседей, родственников, близких и дальних знакомых, художников настоящих или тех, которые таковыми считаются. Одни были в галстуках, другие без оных, к одним надо было учтиво обращаться на «вы», другие довольствовались дружеским или родственным «ты». Луи мог быть доволен: коктейль проходил с успехом.

Это было предпоследнее, третье воскресенье июня; приглашения, посланные Луи в Фонтене, несомненно, бросили в мусорный бак — надеяться на то, что дети приедут, не стоило. Что же касается друзей, то здесь, на лужайке, их было трое или четверо. Явился, конечно, верный Габриель. Он чувствовал себя несколько одиноко и признался Луи:

— Да, друзья стали редки! — И, как обычно, сразу принялся философствовать: — Что ни говори, таков закон! Когда разводишься, теряешь половину тех, кто остался, ибо их жены боятся дурного примера. И половина из последней четверти шарахается от тебя, если надумаешь снова жениться… — И вдруг умолк, удивленный: — Смотри-ка! Наверно, Алина нынче в хорошем расположении духа: вот твои дети.

Нет. это были не младшие, а на этот раз старшие, с которыми Луи уже несколько месяцев не виделся. Но как странно они ведут себя сегодня: ни с кем не говорят, а, как бы мысленно поделив сад на квадраты, осматривают все вокруг, кого-то разыскивая. Наверно, ищут отца Луи поднимает руку, чтоб они его увидели Агата и Леон отвечают тем же и исчезают в доме.

— Да, кстати, — говорит Габриель, — любопытное послание я получил от Розы. Похоже, что у них дома не совсем ладно.

Но Луи уже заинтригован, он тоже уходит, устремляется в холл, подымается по лестнице. Агата и Леон где-то здесь, бродят из комнаты в комнату — слышен скрип петель, хлопанье дверей. Но вот они спускаются.

— Если вы ищите брата, то он в зале, вместе с Одилью, — говорит Луи, обнимая их.

— Ги? — спрашивает Агата. — Но я его там не видела.

— Я говорю о Феликсе.

Агата недоуменно пожимает плечами.

— При чем тут он? — бросает она. — Мама вне себя. С утра Роза и Ги исчезли из дому.

Ее подозрительный вид показался бы смешным, если бы не было этого оскорбительного поведения, нахального копанья во всем доме и предвзятой убежденности в вине Луи. Значит, целью их прихода был обыск. Даже Леон, рассудительный Леон, и тот поддался, и гнев Луи быстро сменяется тревогой.

— Почему вы мне сразу не сообщили об этом? Если я не ошибся, вы пришли сюда с обыском?

— Это в твоих же интересах, — бормочет Леон, — мама намерена подавать жалобу.

Сыщики уже покидали дом. Луи открыл окно в своей комнате — дверцы шкафа в ней так и остались распахнутыми настежь — и увидел, как Агата и Леон пробежали через толпу гостей к ограде и дальше, к старому «ситроену», который стоял метрах в пятидесяти от дома, в двойной цепи автомобилей, принадлежавших гостям. В нем сидела Алина, ожидавшая свой боевой отряд, нетерпеливо глядя в окно.

Рефлекс первый — умиление, второй — досада. Они, а они — это на восемьдесят пять процентов Роза и на пятнадцать Ги — придумали все сами, никого не предупредили, не побоялись последствий и полусотни сплетников которые зубоскалят там, внизу. Но беспокойство у Луи возобладало над всем остальным: где же дети? Если, не желая ставить под угрозу отца, они решили удрать к дедушке и бабушке Давермель, то там заперт дом; если они остались дожидаться стариков у привратницы, то их мать может сообразить, где они находятся, нагрянуть на улицу Вано и забрать их домой. Для нее это был бы прекрасный повод, чтобы выполнить недавнюю угрозу Если будете валять дурака, я вас отправлю в интернат

На какую-то секунду в душе Луи молодой муж победил отца: закрытое заведение упорядочило бы его встречи с детьми и ему было бы гораздо спокойней Но его увлекла сама игра, желание взять реванш над Алиной Она повержена бывшая мадам Давермель, собственные дети ее осудили она брошена ими, чрезмерно переусердствовала Право опеки ею нарушено, кончилось время компромиссов Роза и Ги не поймут, не простят никакого отступления

Минуты две спустя на том же месте, откуда только что отъехал старый «ситроен», притормозил маленький «рено», весь заклеенный бумажными маргаритками; казалось, вот-вот из него выпорхнет какая-нибудь провинциальная пташка, а вместо нее вышел полный достоинст мсье Гордон. Бдительное око! И все сразу разъяснило! По счастью, среди гостей оказался адвокат Гранса (конечно, то была чистая случайность, он мог и не прийти, видимо, Роза на это рассчитывала). В одну секунду Луи проскользнув между гостями, предупредил Одиль и напуганных стариков, и в кухне уже собрался настоящий военный совет вокруг мсье Гордона, который все и рассказал:

— Роза и Ги у меня обедали. Приехали они в полдень До этого они часа два сидели в привокзальном буфете и писали письма: своей маме, дедушке и бабушке, в суд по делам детей, прокурору республики, директрисе лицея некоторым преподавателям. В письмах сообщалось: мы уезжаем, хотим жить у отца. Последнее время Роза уже многим знакомым писала, что в их жизни наступает перелом. Она отлично понимала, что если не удастся лично предстать перед судом во время разбора дела, эти письма будут зачитаны. Очень организованная девочка.

— Тем не менее она поставила нас в пренеприятнейшее положение, — сказал мэтр Гранса. — Ее мать имеет право привлечь нас к уголовному суду за похищение детей

— Алина только что была на этой улице, — сказ Луи.

— Я это подозревал, — добавил мсье Гордон. — По тому решил не брать с собой детей. Возможно, мада Ребюсто действительно пожалуется в суд, но, по моем мнению, жалоба будет необоснованной. Ведь мсье Давермель не может отвечать за этот побег — он к нему не подстрекал, ничего о нем не знал, а это вполне весом аргумент. Вы же знаете, как судьи не любят возвращать к уже решенным делам. И понять их легко: пересуд: доносы — все это им давно осточертело. Чтобы они вторично вернулись к делу, требуется чрезвычайный случа и я — увы! — убедился на опыте, что иной раз они тянут пока не произойдет попытки самоубийства или же пока вконец избитого ребенка не заберут в больницу. У нас пока, слава тебе господи, ничего подобного не случилось, но чрезвычайный случай все же произошел. Сейчас, господин адвокат, дело за вами.

— Не будем чрезмерными оптимистами, — посоветовал Гранса. — Это может плохо обернуться.

— Все равно дело уже сделано, — сказал Луи.

— Надо найти способ выгородить тебя, — добавил старый Давермель.

— Само собой разумеется, — сказал мсье Гордон.

Он вынул из кармана конверт и протянул его Гранса, но тот принял неохотно. У профессионалов любители всегда вызывают раздражение: солдатам не нравятся скауты, корпорациям — благотворительные общества, оправданием которых не может стать даже их успех.

— Моя роль окончена, — сказал мсье Гордон, — если только вы, мэтр, не сочтете необходимым вызвать меня в качестве свидетеля. Но как бы то ни было, я уже заходил в комиссариат полиции моего квартала и оставил у них заявление. Даю вам копию. На мой взгляд, мсье Давермелю нельзя терять ни минуты. Ему также следует немедленно заявить местным полицейским властям, что он поставлен перед свершившимся фактом и хочет, чтобы над детьми был учрежден прокурорский надзор.

— Отлично! — сказал Гранса, наконец сдаваясь, чтобы покрепче все взять в свои руки. — Но было бы еще лучше, если б Роза и Ги могли пойти вместе с отцом и подтвердить его показания.

В глазах мсье Гордона мелькнула хитрая искорка, но он тут же постарался погасить ее и скромно сказал:

— Они ждут вас в караульном зале. До того как прийти сюда, я поручил их одному из полицейских.

— Я иду вместе с вами, — предложил дедушка.

— Нет, — сказал Гранса, — это покажется нарочитым. Но завтра же я отправлю Алине вызов в суд: вся эта возня займет не менее пяти-шести дней, а пока мне хотелось бы, чтобы никто не знал, где дети. Пусть они побудут у кого-то из посторонних. Устройтесь как-нибудь. Я не хочу знать у кого.

— Хорошо! — хором ответили Луи и его отец.

— Отправляйся! — сказала Одиль. — Гостями я займусь сама.

Она устало ссутулилась: одно дело принять на себя тяжелую ношу, другое — вдруг ощутить, с какой силой она давит на твои плечи. В семейной жизни эта разница чувствуется так же, как в тяжелой атлетике.

Комиссариат полиции находится по крайней мере в трехстах метрах от дома, и так как движение по улице одностороннее, то проще пройти пешком. Но Гранса этому воспротивился: Вдруг здесь бродит Алина? Если она опередит тебя и выяснит, где дети, то полицейскому придется передать их ей; для этого ей достаточно предъявить справку о праве опеки. Единственный шанс длщ тебя — постараться помешать ей что-либо выведать до самого вызова в суд. Нам нужно выиграть время… приятно думать, что оно работает на нас. Но он вовсе не выглядел веселым и был явно обеспокоен; адвокат сел в свой «таунус», по его мнению менее истрепанный, чем «ситроен» Луи Давермеля, и поехал вслед за Гордоном, втянув голову в плечи, искоса поглядывая через стекло на тротуар, словно боясь увидеть там самого старшину адвокатского сословия, мстительно готовящего западню, чтобы ему, Гранса, пришлось потом предстать перед Дисциплинарным советом. Он снова начал брюзжать:

— Все эти «деятели» из Комитета надзора часто бывают неблагоразумны. Хотите помочь нам — браво! Не ведь в суде необходимо соблюдать формальности. Правда, в данном случае нам просто повезло, что они вмешались — это всегда производит впечатление. Показаниями папаши Гордона я, конечно, воспользуюсь!

Папаша Гордон, затормозив перед зданием с флагом, привычно въехал во двор, бесцеремонно поставил свою машину рядом с двумя полицейскими фургонами, дружески кивнул часовому и, спокойно ткнув пальцем в свободное место, зарезервированное для служебных машин, как и то, которое он уже занял, сказал:

— Начальника сегодня нет, ведь день воскресный. — Потом тихо добавил: — Он мне нравится. Хотя бывает чересчур педантичен. А вот постоянный секретарь — тот только и думает, как бы поскорее отбыть повинность и смыться.

Все было предусмотрено, как в хорошем сценарии Появились Роза и Ги, они пытались улыбаться, но были немного напуганы и ошарашены мельканием форменных мундиров, запахом сукна, кожи и табака — запахом, в котором им пришлось мариноваться, пока они ждали отца, за которого теперь и уцепились, наконец-то почувствовав себя в безопасности

— Представьте себе, — сказала Роза, — до восьми часов мы еще ничего окончательно не могли решить Все из-за мамы, она заперла телефон висячим замком

— Ты это нам потом все расскажешь, — сказал Гранса. — Пошли! Я жду вас в машине.

В качестве троюродного брата он мог бы, конечно, пойти с ними вместе, но адвокату не полагается быть ни свидетелем, ни участником, а потому возглавил операцию мсье Гордон: ему совсем не обязательно считаться с судебными правилами.

— Предоставьте все мне, — шепнул он, — сделайте вид, будто вы ошарашены.

Двадцать две ступеньки. На площадке три двери. Та, которая им нужна, находится в центре, но обращаться, оказывается, надо не к тому, что сидит за первым столом, а к тому, что за вторым, к толстому великану, который сразу протянул Гордону пухлую лапу и воскликнул:

— Уже три месяца, как вы к нам не заходили!

— Я бы предпочел вас вообще не беспокоить, — ответил мсье Гордон.

И он начал излагать дело: разъяснил ситуацию, представил отца, детей, отметил добрую волю этих граждан, которые уважают решения суда и впредь полагаются на его справедливость, сказал, что он, Гордон, может удалиться, дабы предоставить возможность высказаться тем, кто делает заявление, но думает, как и старший полицейский, что нужды в этом нет и что надо скорее помочь этим людям потерявшим от волнения дар речи. Затем он дал толстяку прочесть свое заявление, и тот, все еще с пером в руке вопросил:

— А как же мы это сформулируем?

— Как обычно, — ответил мсье Гордон.

«Как обычно» — это, пожалуй, удачное выражение Мсье Гордон не хочет казатьст бесцеремонным и что-либо диктовать, он только напоминает, что аналогичное дело тут уже было, и у него в записной книжке оно отмечено под номером 107 от 4 января. Он даже цитирует формулировки, они, по его мнению, образец краткости и точности Припоминает одну-две фразы, легко применимые и в данном случае. Еще несколько фраз, слегка видоизмененные, тоже могут быть здесь использованы. Но в данном случае, возможно, следует кое-что добавить. Подойдите-ка, дети, не бойтесь. Ну вот хотя бы что-то от них самих. К примеру: И Роза Давермель, шестнадцати лет, и ее брат Ги, двенадцати лет, с которыми мы беседовали, подтверждают, что они без ведома отца, по собственному желанию покинули дом матери-опекунши…

— И решительно отказываются туда вернуться, — воскликнула Роза, услышав свое имя.

— Да, ни за что не пойдем! — как эхо откликнулся Ги.

— Во избежание серьезного несчастья! — добавил Луи.

Добавили то, другое, и получился недурной финал. И отказываются туда вернуться во избежание серьезного несчастья, — шептал писец, покачивая головой. — Они полностью доверяют суду, призванному решить их участь…

Прочли еще раз. Запятая здесь, точка там. Как надо писать «Давермель» — с двумя "л"? У вас есть с собо удостоверение личности? Наконец все проверено и бумаг предложено подписать. Мсье Гордон заботливо отмечает у себя номер документа, чтобы сообщить его адвокату: регистр от 16 июня 1968 года, номер 287. Ну, груз как-будто свалился с плеч. Спускаются по лестнице уже более легким шагом. Но успокоение длится недолго. Мне так грустно, как подумаю о маме, — шепчет Роза. — Но если бы она захотела… Отец понял мысль дочери и добавил: Да, бедняжка! Могла бы этого избежать. Он глубоко вздохнул, и это досказало остальное: ненависть заразительна, и каждый, кто не защищается от нее, усугубляет недуг, который, как ему кажется, он подхватил от другого. Во дворе мсье Гордон наклонился к двер "автомобиля, в котором ожидал мэтр Гранса, почти сразу же выпрямился, не дослушав слов благодарности, и начал прощаться.

— Очень редко бывает, — сказал он, — что нам сообщают, чем кончилось дело. Но если б вы позвонили и сказали мне, я был бы рад.

«Таунус» мэтра Гранса двинулся за «рено» в маргаритках, потом затормозил перед виллой «Вдвоем», чтобы пересадить Розу и Ги в дедушкин «пежо» Луи вошел в сад и смешался с многочисленными гостями, которые были заняты только собой и ничего не заметили Отличное алиби. Но разве он нуждается в алиби? После всех перенесенных испытаний этот небольшой прием казался ему просто смешным; а вот День отцов для него сегодн был особенно знаменательным.

Ни сна, ни покоя, аппетит пропал, силы на исходе. Все эти таблетки, высыпанные на ночной столик из маленьких алюминиевых тюбиков, из которых три уже совсем пустые, на мигрень нисколько не повлияли. Тщетно Алина обрушивалась на старший детей, на своих сестер, на адвоката, на полицейских, привратниц, соседей, на последних, немногих уже друзей, на мать, на членов клуба «Агарь», на преподавателей лицея; напрасно она терзала их в любое время и по каждому поводу бесконечными звонками, письмами, бурными сценами — невообразимое произошло: однажды в воскресенье утром двое детей ушли от нее и исчезли из виду, испарились, а соответствующие учреждения, власти, люди, обязанные заставить уважать закон, справедливость, любовь к родителям, и не думают особенно возмущаться. Трудно поверить? Увы, это именно так. Полицейский комиссар, его заместитель, или как его там, — словом, какой-то служащий полиции, что сидит за деревянным барьером, сколько его ни тормошили, ни умоляли, ни призывали действовать во имя закона, решения суда, выписку из которого ему показали, — да ведь это там написано: Оказывать поддержку, если требуется, — так вот этот полицейский осмелился заявить:

— Да, мадам, мы в курсе дела, мы об этом знаем…

Он не вскочил с места, не разослал своих агентов по пятам беглецов. Он лишь вежливо выразил сожаление, толковал о письме, в котором дети объяснили причину своего побега, как будто этому можно найти объяснение или оправдание. Он сообщил, что общественный делегат из какого-то общественного комитета, кичившийся каким-то титулом, высказал свое мнение по этому вопросу. Он утверждал, что ничего больше не знает, что сам ждет, как и вы, мадам, — а чего, спрашивается, он ждет? Он говорил: Постараюсь вас держать в курсе всего, что последует, а в данный момент, пока нет указаний, он может только принять заявление и зарегистрировать жалобу.

— Пожалуйста, если вы настаивайте, мадам, но на кого вы жалуетесь? Ведь вы мне сказали, не правда ли, что старшие дети сами ходили к отцу, но не могли там обнаружить убежавших.

На кого? Не воображает ли этот полицейский, что Луи сам во всем признается: Конечно, господин комиссар, я держался в тени, но подсказал детям, что надо делать, куда написать, когда, в какое время… А потом — ау! — помог им исчезнуть. Этот комиссар вел себя в точности, как и привратник: он был под сильным впечатлением пресловутого письма, конечно от начала до конца продиктованного. Он опять внимательно перечел его и сравнил почерк с письмом, адресованным Алине, — ясно, что они были написаны одним и тем же лицом. Затем дважды прочел письмо вслух и после каждой фразы все поглядывал на Алину.

«Дорогая мама, мы уходим из дома и будем просить судей передать нас на воспитание отцу. Ты, наверно, не удивишься: ведь мы, давно уже добиваемся этого. Мы оба очень тебя любим, сожалеем о том, что приходится тебя огорчать, хотим с тобой регулярно видеться. Но жить с тобой вместе не будем, и ты знаешь почему…»

Вот именно — почему? С каким удивлением смотрели на нее все эти люди! Они ждали ответа на вопрос и были поражены, когда Алина сказала:

— А я бы первая хотела узнать — почему.

Люди теперь исключительно странно ведут себя с ней: они и простодушны, и вместе с тем до того подозрительны, что с невероятным коварством извращают ее лучшие намерения. Ребенок всегда прав. Хотя отец старается внушить детям глупые иллюзии, что всем бросается в" глаза, но попробуйте кого-нибудь убедить в этом! А если вы сами пытались уберечь детей от такой подрывной работы, от злоупотребления доверием, этого вам не простят. Во всяком случае, как только прозвучал глас младенца, вам следует заткнуться. Что бы вы ни сказали, все обернется против вас. Не странно ли, к примеру, что все письма написаны Розой, только Розой, а под ее подписью скромно нацарапано Ги ? Алина уже обратила на это внимание комиссара, добавив, что так оно бывало обычно — именно Роза возглавляла интригу, подстрекала и вовлекала в нее младшего брата, который во всех спорах прятался за ее спиной… И вдруг! Подумайте только, комиссара заинтересовало одно это слово.

— И что, вы часто спорили? А по какому поводу?

Вопрос застал ее врасплох.. Она начала бормотать: Ну, я, право, не знаю… По каким-то пустякам, по всяким поводам, это совсем не имеет значения. И опять — нет, вы только подумайте! По всяким поводам? Да это просто неудачное выражение, зачем же ее запутывать еще больше? А разве бывают семьи, где вовсе не спорят? И где матери не приходится ежедневно выполнять свой долг, чтобы не допускать всяких глупых выдумок? Разве ее роль, трагическая роль брошенной жены, состоит лишь в том, чтобы со всем соглашаться? Но право, довольно жаловаться, ни к чему это! Казалось бы, что удивительного в том, что из всей Четверки именно старшие наиболее разумны и поддерживают ее, а вот младшие растерялись, поддались уговорам и взбунтовались. Но к вам подступают с другой стороны:

— А может быть, вы больше покровительствуете старшим?

И вас просят подумать над этим, вам даже советуют забрать жалобу — зачем, мол, так торопиться, ведь нет еще доказательств, что дети похищены.

— И кроме того, мадам, даже если бы и были доказательства, вы ведь существуете за счет средств, зарабатываемых мсье Давермелем, а если жалоба пойдет своим ходом?.. Поможет ли вам и вашим детям, если их отец будет привлечен к суду, получит наказание? Ведь он потеряет работу, средства к жизни. Нам кажется, будет достаточно, если сейчас вы оставите заявление о розыске детей и этим ограничитесь.

Вот почему Алина, пришедшая в комиссариат с жалобой, уверенная, что получит там помощь и удовлетворение, ушла расстроенная и оскорбленная, в жалкой роли глубоко обманутой, глубоко разочарованной матери. Чтобы все-таки успеть купить провизию — ведь Агате и Леону нужно что-то есть — у лавочников, окидывающих ее любопытными взглядами, ибо они уже получили от соседей самую свежую информацию о том, что происходит у нее дома.

Чтобы вернуться домой, ощущая на себе эти взгляды — сверху, снизу со стороны, — взгляды жильцов, живущих над ней, и тех, которые всегда стучали ей в стенку и в потолок, когда ее дети допоздна плясали, или же шла слишком громкая перебранка, или Алина давала им нахлобучку, хотя все это было не более шумно, чем в их собственных семьях; и вот теперь все эти соседи начнут толковать: А я-то думаю, что же это у них творится? Снова и как всегда: разносу подвергается именно жертва! Ведь если не покидают без причины жену, тем более не покидают мать, и причины эти определять вовсе не обязательно, факт налицо, стало быть, зло кроется в ней.

Именно ее родные, сурово и вполне заслуженно осуждая Розу, считали, однако, нужным сделать кисло-сладким тоном свои замечания.

— Замкнуть на замок телефонный диск? Что за выдумка! — говорила Жинетта. — Ты просто гений по изобретению всяких мелких притеснений.

А какие вопли негодования вызвал рассказ Агаты — вот уж кому следовало бы молчать! — относительно этой истории с раковиной «Наутилус» — последней раковиной из коллекции Розы, оставшейся в доме матери в Фонтене: в пылу спора Алина схватила ее, бросила на пол и со злостью раздавила каблуком. Что говорить — невоздержанный поступок! Но попробуйте себя сдержать, если вас душит ревность, если ваша нежность грубо попрана, если у вас уже не хватает ни аргументов, ни нервов. Кто посмеет утверждать, что Алина не любит Розу и Ги? Она предпочла бы двадцать раз мучиться родами, лишь бы не знать столь горького разочарования — дети, вышедшие и ее чрева, теперь ушли из ее жизни.

Еще одна утрата, причем самая тяжелая, да еще обостренная тревогой — ведь до сих пор она не знает, где дети; и рядом с ней нет никого, кто бы разделил ее беспокойство. Вот и сестры несколько вяло пытаются уговорить ее:

— Ну, что с тобой? Они где-нибудь недалеко.

С такой же вялостью отвечает и директриса лицея:

— Нет, мы их больше не видели. Но, откровенно говоря, мадам, мы ожидали, что нечто подобное может произойти.

Вяло реагировали Агата и Леон, хотя в какой-то степени представляли себе тяжесть семейного раскола, понимали, что отмена двух пособий на беглецов еще уменьшит доходы семьи (увы! эта забота ляжет прежде всего на хозяйку дома); но они отчасти были довольны: зато можно будет жить попросторней, особенно обрадовалась Агата, сразу удвоившая свою жилую площадь. Только одна Эмма проявила твердость духа, показав при этом невероятное терпение:

— Луи сошел с ума! На этот раз он слишком далеко зашел.

Такое же мнение создалось и у мэтра Гренд, особенно после того, как она поговорила с мэтром Гранса и почувствовала, что готовится новая акция.

— Надо затаиться. Когда противник разоблачит себя, мы на него обрушимся, — сказала она.

А пока что Роза и Ги обретались бог знает где, может быть, находились в опасности. Но раз их не нашли у отца, то надо полагать, что благодаря его сообщничеству они где-то пристроены. Сообщничество почти желанное. Оно, конечно, лицемерно, если, судя по всему, никто не мучится при мысли, что дети — особенно Роза, уже почти девушка, — могут попасть в беду. В воскресенье известий все еще не было. В понедельник тоже. Ничего не изменилось и во вторник с утра. Ни открытки, ни телефонного звонка, даже от посторонних. Единственное, что ободряло, — это молчание их отца, которому известно, что дети исчезли, однако он не звонит, не спрашивает, есть ли какие новости.

Без двух минут десять мэтр Гранса, оставив в коридоре дедушку Давермеля и Ги, заметно подросшего и выглядевшего взрослее в длинных брюках, подтолкнул вперед Розу и открыл обитую клеенкой дверь. Он не успел ни закрыть ее, ни даже вставить словечко.

— Без вас, мэтр, без вас! — сказал чей-то бас, повторив эти слова с двумя разными интонациями: первый раз весьма любезно, а второй — более категорично.

Адвокат вышел, немного вытянув шею, скрестив руки в широких рукавах мантии, торжествующий, словно кюре, который только что отважно противопоставил свое мнение епископу.

— Председатель Латур меня сейчас предупредил, — прошептал Гранса. — Я хочу, чтоб на меня ничто не воздействовало. Это означает — никаких родителей и никаких советчиков. Поговорю с детьми по очереди, сначала с девочкой, потом с мальчиком. Вы меня поняли? Он даже не дал мне представить Розу.

— На нее можно положиться: она в себе очень уверена, — сказал дедушка Давермель, откидывая пальцем за ухо проводок слухового аппарата.

Ги стоял слишком близко, так что старик не мог высказаться более откровенно. Выступать против матери — миссия очень неделикатная для Розы. Настраивать ее на это — миссия очень неделикатная для деда. Заслонив собой мальчика, ведь взлохмаченный, старый Давермель что-то беспокойно рассматривал в глубине коридора хотя там уже не осталось почти ни одного человека в мантии; было заметно, что он собой недоволен и встревожен.

— Да перестаньте волноваться, — сказал ему Гранса. — Даже если мэтр Гренд, новый адвокат Алины, тут случаем пройдет, то детей все равно не узнает — она ни разу их не видела. К тому же она понятия не имеет, что мне удалось добиться для них этой аудиенции, которая должна бы быть делом обычным, но пока является исключением. Если бы мэтр Гренд знала об этом, она вела бы себя гораздо сдержанней. — Он посмотрел на часы и стремясь отвлечь клиента разговором, продолжал: — Вызов в суд Алине принесли позавчера, а мэтр Гренд сегодня, утром уже мне позвонила и была весьма нервно настроена. По ее словам, весь квартал намерен подписать петицию в пользу Алины, которая сама будет ходить из дома в дом, собирая подписи; кроме того, все дамы из клуб «Агарь» поддержат ее, они готовы растерзать похитителя. По мнению мэтра Гренд, мы должны сразу же отправит детей домой, к Алине, и тогда, может быть, нам окажу милость и заберут жалобу, которая заботами мэтра Грен недавно отослана прокурору.