ЯНВАРЬ 1968

«Не больше двух человек одновременно» — гласило объявление. Но когда Луи добрался до клиники в Ножане (его долго задерживали: клиент был настолько важный, что нельзя было отмахнуться; затем следовала бумажная волокита по оформлению заказа, а потом такси застряло в пробке на улице Сен-Антуан) и когда он в конце выкрашенного масляной краской коридора толкнул дверь палаты №31, то оказалось, что в ней уже находятся девять человек: его родители, тесть с тещей, Габриель, две сослуживицы Одили, сама роженица и ее сын; их окружали бесчисленные горшки с азалиями, перевязанные шелковыми бантами, красивые вазы с прозрачной зеленью аспарауса и розами «баккара».

— Почему именно Феликс? — спрашивал Габриель.

Мужчины стояли и мучились в зимних пальто, ибо в комнате было двадцать пять градусов, а снять и повесить одежду было негде.

Дамы завладели тремя стульями, а мадам Милобер, мамаше роженицы, разрешили в виде особой привилегии присесть на край кровати.

— Я уже сказала: надо назвать по святцам, — объясняла Одиль. — Ведь так и со мной было. Мой день рождения совпадает с днем именин.

Феликс сосал объемистый предмет, изборожденный лиловатьши жилками, с пупырчатым кружком вокруг соска, — словом, в прямом значении этого понятия питался грудью, тем самым сделавшейся священной, открытой взглядам и потерявшей свой соблазн. Два растопыренных пальца сжимали сосок, чтобы молоко текло и чтобы можно было высвободить маленький носишко. Мать склонила голову к ребенку, вся сосредоточившись на этой струйке молозива. Она напомнила традиционную скульптуру, олицетворяющую материнство, только опиралась на подушку, которой нет обычно у мраморных изваяний — эта мать ни в чем им не уступала. Луи невольно сравнивал ее с той, предыдущей, четырежды болевшей грудницей. Тесть вытащил маленький фотоаппаратик, и вспышка осветила комнату. Снимок как снимок, и если не смотреть на личико, то это были совсем одинаковые фотографии: и Феликса — первенца от второго брака, и Леона — от первого. Впрочем, эти фотографии не точнее фиксируют прошлое, чем памать. Ему, Луи, двадцать шесть лет на одном снимке, сорок шесть — на другом. Кто же он теперь? Отец, кажущийся стариком кз-за разницы в возрасте? Или отец, вновь обретший свою молодость в новом мужском подвиге? Производитель, распыляющий свое потомство, вожак целого стада? Или, напротив, родоначальник, продолжающий род согласно новому салическому праву, первопричина, рождающая многие следствия? Древнейшая из тревог, всегда усиливающаяся в новом браке, но тщательно замалчиваемая мужчинами, возникла из боязни, что отец никогда не может быть отцом в том понимании слова, как мать бывает матерью; это очень быстро осложняется еще одним опасением: когда у вас рождается ребенок и первый крик отделяет его от тела матери, то вся ее нежность отныне делится надвое, а раз так, то ваша доля уменьшается. Луи, уже довольный собой, чтобы не давать преимуществ мадам Милобер, приехавшей уже неделю назад, помочь дочке, сел на другой край постели и, стараясь скрыть волнение, заговорил:

— Назвать по святцам! Легко сказать. Ведь этот малыш счел удобным высадиться ровно в полночь; как теперь узнать, когда он родился: четырнадцатого числа в двадцать четыре или пятнадцатого в ноль часов? Общество стоит за четырнадцатое, и это правильно. Святой Маврикий, который приходится в календаре на пятнадцатое, убийственно одинок в этот день. Но есть возможность выбирать между святым Иларием и святым Феликсом, попадающими на это воскресенье. А тут и колебаний быть не может: ясно, что Феликс — он же счастливый, да это просто удача.

— Гм! — роняет мадам Давермель. — Меня несколько расхолодило то, что написано в словаре Ларусса. Феликс был сельским священником, которого подвергли пыткам во времена римского императора Деция, уничтожавшего христиан. Стало быть, этот «счастливец» был вынужден выбрать вечное счастье.

Тем временем бабушки, имеющие много общего между собой и твердо убежденные, что в храме материнства мужчины должны помалкивать, уже обменивались традиционной информацией. Да-да, шесть с половиной фунтов. Ну и плут, на неделю задержался! Но простим его хотя бы за ту поспешность, с какой он постарался избавить от себя мамашу; роды ведь продолжались всего три часа… Редкий случай для тех, кто рожает впервые! Слишком быстрые роды… А какая у него светлая кожа, значит, детской желтухи у Феликса не будет… Но все же как я испугалась: Луи дома не было, он поехал проводить своих детей, и вдруг все началось…

— А детей известили? — спросила мадам Давермаль.

— Я думаю, да, — ответила мадам Милобер.

Бабушка Феликса явно не разделяла интереса, проявленного к этому вопросу мадам Давермель — общей бабушкой всех детей. Мадам Давермель, несколько обеспокоенная, нахмурилась: до сих пор Одиль вела себя вполне достойно с Четверкой, но не выдвинет ли она инстинктивно на первый план своего младенца — ведь для нее по семейному счету он вовсе не пятый.

— Я звонил сегодня утром Алине, — сказал Луи.

— Она способна скрыть от детей, — ответила бабушка Давермель.

— И правда, странно, что Ги сюда не примчался, — заметила Одиль, тормоша своего маленького, задремавшего у ее груди.

— Во всяком случае, — продолжал Луи, — Алина не обязана опускать к нам детей до двадцать восьмого числа и не сделает этого. Она так и сказала. Она совсем круто повела дело с того дня, как Роза имела неосторожность сказать сестре, что предпочла бы жить у меня. Теперь нахмурились Милоберы: нужно ли перед «свидетельством новой любви» распространяться о досадных последствиях старой? Но мадам Милобер не удержалась и продолжила тему:

— А вы думаете, Роза на самом деле?..

— Да. Роза и Ги оба этого хотели бы, но ведь Алина их не выпустит, — заметил Луи, желая ее успокоить.

Он выразил свое сожаление таким тоном, что Одиль, вытирая ротик срыгнувшему сыну, подняла усталые веки.

— Роза и Ги? — повторил мсье Милобер.

В этом восклицании сквозил подтекст: можете себе представить, моя дочка, которая до сих пор была у вас единственной, вдруг за один год обзавелась тремя ребятишками, из них двумя приемышами! Луи встретился взглядом со своим отцом и тут же отвел глаза, посмотрев на Феликса: у него на щечке появилась белая полоска, а мягкая головка, слишком еще тяжелая для его морщинистой шейки, на которой трепетала голубая жилка, откинулась назад. Луи и так уже много сказал. Он не признается, что его охватила грусть, оттого что он не увидел у этой постели Четверки. Он не расскажет ни о медицинском заключении, которое получил, хотя письмо и было отправлено по ложному адресу, ни о старом автомобиле, отданном бывшей жене, которая вместо благодарности лишь заметила: Спасибо и за такую рухлядь! — хотя владелец гаража предлагал Луи вычесть четыре тысячи франков из стоимости новой машины за сдачу старой. Луи продолжало казаться, что из-за него Алина столкнулась со многими трудностями, что он ей чем-то обязан; и она этим так пользовалась, что многих это могло бы шокировать. Четыре тысячи франков! Если бы Одиль узнала… Луи погладил руку жены. Бабушки склонились над плотно запеленатым ребенком, укрытым тремя одеяльцами, передавая с рук на руки сверток, чтобы положить его в белую колыбельку. Дамы учтиво обсуждали меж собой фамильное сходство новорожденного. Подбородок — ваш. А наши — ушки, может, еще глаза, если останутся такими голубыми. Они-то, конечно, голубыми не останутся, но по крайней мере Феликс не будет иметь ничего общего с семьей Ребюсто.

Ветер сотрясал будку телефона-автомата, пока Ги рылся в карманах. У него осталась только одна монетка из тех пяти, что ему дают. Кроме того, у него есть еще сберегательная книжка, неприкосновенная, тетушки и бабушка пополняют ее мелкими суммами. Зато будут высокие проценты, малыш! — заверяет его Ме; Все проценты съест девальвация! — заверяет отец. У Ги есть еще и копилка, настоящая, осязаемая, но он ее прячет на вилле «Вдвоем» — из элементарной предосторожности после обыска и немедленной конфискации пятидесяти франков, когда мать сказала: Я тебе даю по пять франков в неделю. Если у тебя больше, значит, тебе их дал отец и он хочет купить тебя своими подарочками.

Только одна-единственная монетка у Ги, и нельзя упустить последнюю возможность. Кончиком карандаша Ги переправляет надпись на стекле. Изречение Дурак тот, кто это прочтет! превращается в Дурак тот, кто это зачеркнет. Потом он набирает номер фирмы «Мобиляр», вслух говоря себе: Если папы там нет, я пропал. Но телефонистка с акцентом, характерным для жителей Бордо, который он всегда узнает, уже напевно выговаривает: Тебе повезло: твой папа только что вернулся.

— Привет, Фиделио!

— Привет, мой птенчик!

Это пароль. Изобретение Розы. Хотя опера «Фиделио, или Супружеская любовь» меньше всего подходила к образу жизни Луи, но, согласно мнемотехнике, это слово великолепно укладывалось в цифры 345-35-40.

— Все еще ничего, папа?

— То есть как ничего? — прорычал телефон. — Феликс родился еще в воскресенье вечером, через три часа после вашего отъезда. Я известил твою маму в понедельник утром. — И у Лун невольно вырываются злые слова.

— Зачем ты нервничаешь, папа? — говорит Ги. — А что ты думал? Что она отведет нас в больницу с букетом цветов для Одили? — И несколько покровительственно, с высоты своих одиннадцати лет, добавляет: — Не беспокойся. Остальным займусь я сам.

Рука мадам Равер, украшенная перстнем с аметистом, поднялась, описав в воздухе кривую, и Роза, стоявшая из песчаной дорожке пустого школьного двора, где ветер поднимал маленькие желтые круговороты пыли, увидела, как исчезли за поворотом на улицу последние группы детей с ранцами на спине. В эту минуту показался Ги — он бежал им навстречу.

— Кто это сказал вам о Комитетах надзора, черт побери? — спросила директриса. — Хотя это, пожалуй, неплохая мысль… Я могу дать вам адрес мсье Гордона, президента местного Комитета Но вы должны забыть, от кого вы этот адрес получили, понятно? — Рука с аметистовым перстнем легла на плечо Розы. — Но мсье Гордон скажет то же, что и я: «Подумайте, моя деточка. Ваша мать и так уже настрадалась».

Ги прибежал весь взлохмаченный, в разлетающейся, как крылья, перелине и, вытянув острую мордочку, хвастливо затрещал как пулемет. Он начал издали, не обращая никакого внимания на присутствие мадам Равер:

— Вот так здорово! Братик родился три дня тому назад. И мама, оказывается, знала…

— Бог ты мой! — выдохнула директриса.

Агата, у которой есть собственный ключ от дома, пришла раньше всех — как раз вовремя, чтоб схватить телефонную трубку и принять на себя первый раскат дальней грозы.

— Папа, папа, — успела она вставить, — ты ведь не с мамой говоришь. Она ушла за покупками. Это я, Агата…

Только она повесила трубку, как в замке скрипнул ключ. Явился Леон и сразу прошел к себе, сестра последовала за ним, и начались перешептывания.

— Однако! — сказал Леон. — Это уже, пожалуй, слишком.

— У мамы есть на то причины, — возразила Агата. — Если тебя интересует мое мнение, то я думаю, нам не надо вмешиваться, — докончила сестра и затянула на нем потуже галстук.

Бесшумно повернулся ключ в замке, и появилась Алина, хмурая, с опухшей от воспаления надкосницы щекой.

— Младших нет еще? — пробормотала она. И, не дождавшись ответа, пошла в кухню, зло бранясь по дороге.

— Что, Роза поселилась там насовсем? У нас не семья, а куча шариков[15] — каждый стремиться закатиться куда-нибудь подальше. А я что тут делаю, скажите, я-то кто? Только прислуга?

Алина и правда мать-служанка; она принялась швырять тарелки, кастрюли. Ах, какая мерзкая история! Красотка нарочно сообразила себе младенца, чтоб реабилитироваться в глазах людей, превратить Луи в няньку и оттяпать долю Четверки.

Нет, тут нельзя ликовать да еще позволять этим дурачкам прославлять ее самую опасную соперницу. Но возможно, умолчание тоже было ошибкой. Рефлекс страуса. Конечно, неплохо, что Роза и Ги сразу не отправились туда, к колыбельке, пусть там думают, что они относятся к этому событию с полным равнодушием.

Но придется еще с ними объясняться, как-то оправдываться.

Медленно движется стрелка стенных часов. Алина успевает промолоть остатки мяса, смешать его с хлебным мякишем. Кладет в духовку котлетки, и в эту минуту у входной двери наконец раздается звонок. На полчаса опоздала, моя доченька, погоди же! Лучший способ защитить себя — сразу перейти в наступление:

— Ну, и где же вы таскались?

Они входят вместе в глубоком молчании, ранцы на плечах. Ладно, все ясно. Только откуда они могли узнать? Наверно, из запрещенного источника? Она, Алина, как молчала, так и будет молчать, выжидая, пока противник разоблачит себя.

— Нас задержала директриса, — спокойно ответила Роза, распространив сообщение на двоих.

Никаких подробностей. Ги, который обычно хитрит, сейчас очень уверен в себе. Роза тоже кичливо выпятила грудь — они просто невыносимы.

Алина резко схватила дочь за руку:

— Что вы от меня скрываете?

— Скорее нам следует спросить тебя об этом, — говорит Роза.

Алина поворачивается, ища взглядом старших — даже если они не вмешиваются, одно их присутствие будет для нее поддержкой. Но их здесь нет, укрылись в комнате Леона, наверно, заранее решили удалиться. Рука, держащая

Розу, угрожающе поднимается. И тут вдруг Алина замечает, что Роза почти одного с ней роста и вовсе не пытается увернуться. Пришлось ограничиться окриком:

— Как ты со мной говоришь? Что за тон? Я тебе запрещаю…

— Ты мне запретишь иметь брата? Раздается пощечина, Роза отскакивает и заслоняет собой Ги. Алина разражается злобной тирадой:

— У тебя брат появился? Ну и что? И ты мне, своей матери, обманутой твоим папашей, радостно объявляешь, что эта богородица, которая спит с кем попало, уже выродила ему Иисусика? Ты что, дурочка, что ли? Бог весть где болтаешься, дерзишь отчаянно да еще пользуешься тем, что Ги мал и глуп и можно его подстрекать. Но ведь на деле ты упрекаешь меня совсем в другом. И я скажу тебе, в чем: тебе не нравится наша нужда, то, что мы не можем свести концы с концами. Ты мечтаешь, глупая, что станешь у них любимицей, сможешь пользоваться деньжатами, которые папочка заработает, если будет малевать портреты этих простофиль. Как же ты не понимаешь, что отец не для того вас бросил , чтобы снова брать к себе, и что его добрая женушка не благословит тебя за то, что ты хочешь за ее счет поживиться.

Алина останавливается, чтобы перевести дыхание. На этот раз она не в силах заплакать. Не в силах унять дрожь во всем теле. Не в силах не думать о парадоксе: ее дочь — ее двойник, ее портрет, но в споре она, совсем как Луи, обладает обезоруживающим спокойствием, умеет вставить словцо, смотрит в упор. Отойдя в сторону, Роза осмеливается добавить:

— Не суди о других по себе. — Она отворяет дверь, пропускает вперед Ги и на пороге говорит: — Я тебя упрекаю в том, что вот уже несколько лет ты добиваешься, чтобы мы разделяли твое ожесточение. А если мы сопротивляемся, ты говоришь, что мы злые. Извини, мама. Мы хотим повидать Феликса, и ты нас к обеду не жди.

— А оттуда мы пойдем прямо в школу, — заявляет за спиной Розы Ги. — Одиль напишет нам справку для классной наставницы.

Ги не захотел отстать от Розы — ударил по самому больному месту.

— Только попробуйте пойти! Клянусь, вас притащит ко мне полицейский!

— Надо еще найти такого, который одобрит твои действия, — ответила Роза, закрывая за собой дверь.

Сгоревшие котлеты превратились в угли — тем хуже для тех, кто будет обедать! Пусть Леон и Агата лопают их в наказание за то, что их не было здесь во время этого разговора. Алина нервно дергает телефонный диск, трижды ошибается, набирая номер директрисы, наконец соединяется, называет себя и выкрикивает в трубку:

— Роза и Ги, наверно, сегодня опоздают на занятия. Я хочу сказать, что причину, на которую они сошлются, я не считаю уважительной.

Но мир плохо скроен. Алина это поняла, ощутив на минуту стыд.

— Дорогая мадам, я догадываюсь, — говорит директриса. — Но полагаю также, что вы, как и мы, сумеете проявить должную снисходительность.

АПРЕЛЬ 1968

Феликс на руках у Одили, Одиль на коленях у Сиуля, они разместились в большом недавно приобретенном овальном кресле. Вербное воскресенье, обед уже окончен, они сидят, ожидая гостей, молча. Им не надо слов, достаточно взаимного тепла, оно согревает. Несмотря на всю сложность ситуации, они чувствуют себя неплохо Но как же быть дальше?

Алина, например, едва лишь вышла замуж, тотчас бросила работу и перешла на иждивение мужа Затем подарила ему еще четверых иждивенцев, одного за другим, ни разу не попыталась избежать этого. Ну, конечно не без участия Луи, пусть и ему будет стыдно. Но как бы то ни было, факт остается фактом: если жена не возражает, муж дает себе волю. Алина верила в то что. рожая детей, она укрепляет свою безопасность: четверо детей — четыре ножки брачного ложа, так оно прочнее будет стоять. Я же поведу себя иначе, мой дорогой! Мне нужен только один ребенок, единственный. Он явится гем звеном, которое из нас двоих — тебя и меня — создаст цепь: я, ты, он. Но и все. Да здравствует Феликс! И на этом закончим. Не будем уродовать то, что создано для любви, и превращать это в машину для деторождения.

Но ребенок, пусть он даже единственный, остается ребенком: его ведь нельзя оставить, как котенка, около блюдца с молоком и миски с опилками, и чтобы к вечеру он был по-прежнему чистенький и ласково мурлыкал. До рождения Феликса у его родителей были такие спокойные ночи, да, собственно, и дни тоже: оба они, люди трудолюбивые, обеспечивали себя двумя самостоятельными заработками полную свободу действий, достаток позволял им жить в свое удовольствие. А вот как будет теперь, когда у них есть Феликс?

Одиль себя не обманывала: что ей за радость вечно торчать на кухне и в конце каждого месяца протягивать руку и объяснять, зачем ей нужны деньги, вместо того чтобы распоряжаться своими собственными? Добавился еще один рот, но исчез один заработок, — разве обязательна эта взаимосвязь? Если она выбрала ребенка, то все равно хотела бы сохранить свой заработок и продолжать платить взносы в органы социального обеспечения. Что же? Пристроить куда-нибудь малыша? Нет, об этом и речи быть не может: она мечтает сама вязать ему одежду, тискать его — она хочет один раз испытать блаженство материнства. Нанять няню? Нет, тоже нельзя: ее питание, жилье, спецодежда, жалованье, взносы в профсоюз — все будет стоить кучу денег, куда больше, чем то, что зарабатывает сама хозяйка. Да, это серьезная проблема, и, несмотря на свою обыденность, она так и осталась неразрешимой в обществе, которое канонизирует дам, верных кухонному ремеслу. Но Одиль — домашняя хозяйка и кормилица — все же отказывалась ограничить себя только этим

— Он заснул. Положу его в колыбельку. — А освободившись, она сказала: — Знаешь, когда я работала у отца в книжном магазине, я бралась делать переплеты по просьбе некоторых наших клиентов. Но сбыт был невелик. А здесь дело, может, пойдет иначе? Ты, Сиуль, делал бы макеты и даже мог бы рисовать картинки.

— Это мысль, — сказал Луи.

Он был счастлив, полон нежности и в то же время смущен Обычно мужчинам свойственно верить только в свои заслуги Каковы же были они, если он заслужил счастье обладать молодой, красивой, преданной и деятельной женщиной? И это вместо сварливой мученицы, изображавшей угнетенную невинность, убежденной, что ее палач, как она выражалась, станет жертвой собственного распутства!

— Этот тип как будто пришел, — сказала Одиль

Голос в микрофоне сообщил: Жюльен Гордон из Комитета общественного надзора. Гость, миновавший ограду походил на отставного учителя: мелкий шаг, повисщие руки, брюки на коленях вытянуты, очки сползают к кончику носа, который как будто что-то вынюхивает. Но едва он вошел и взглянул на корзинку для новорожденных, мягкая улыбка осветила и разгладила его морщины.

— Вот человечек, который в нас вовсе не нуждается. — И, усевшись, сразу же приступил к делу: — Вы, конечно, уже слышали о нашем Комитете?

— Кое-что, — ответил Луи. — Но признаюсь, что…

Луи чуть покривил душой: ведь он вовсе не хотел признать, что первый заговорил с Розой, и хотя сам не участвовал в последующих событиях, тем не менее своим намеком положил начало активным действиям дочери.

— Вас может удивит мое появление, — продолжал посетитель. — Но вы тут ни при чем. Обычно мы занимаемся более тяжелыми случаями. Ваши дети, по их собственному признанию, не подвергались ни побоям, ни лишениям. Свою мать они любят, она их тоже, но она чувствует себя ущемленной тем, что к вам они также относятся с нежностью. Они приходили ко мне несколько раз, и со стороны, через своих бывших коллег, я получил нужные сведения.

Учтиво, уверенно, непредвзято, с большим спокойствием, без излишней жестикуляции он изъясняет все это своим немного простуженным голосом; голова его поворачивается на длинной шее, живые глаза оглядывают все вокруг и останавливаются на Одили.

— Не буду ничего преувеличивать, — продолжает мсье Гордон, — но должен признать, что педопсихиатр, который обследовал Ги, хоть и болтает на своем ученом жаргоне о девальвации образа матери и обращении к отцу для выявления своего "я", подтверждает очевидное. Да и я под впечатлением этого деления на папиных и маминых, которое ваши дети придумали…

— Как? — удивился Луи.

— А вы не знали? — спросил мсье Гордон.

Соблюдение приличий, эвфемизмы, стремление не нарушать привычного течения жизни — все это помогас заглушать семейные недуги; и вдруг является чужой человек, срывает повязки, обнажает кровоточащую ран Луи рот открыл от удивления, был озадачен, восхищен: Папины дети! Да за что же они его так любят его, который их столь сильно ранил, почему тянутся именно к нему?

— Не подумайте, что я их в этом поощряю, — продолжал мсье Гордон. — Вначале я просил их избегать столкновений, иметь доказательства, что не они сами их вызвали. Посоветовал несколько месяцев поразмыслить. Но вижу, что они устали. Роза сама мне в этом на днях призналась: До каникул еще надеюсь продержаться. А потом уже ни за что не отвечаю.

Луи смотрел на Одиль, та — на своего малыша, не говоря ни слова. Мсье Гордон понизил голос:

— Хотел бы еще раз сказать вам, что это дело не в моей компетенции. Оно не касается и Управления по санитарным и социальным вопросам. Скорее, оно в компетенции суда, и вы сами могли бы подать туда заявление о необходимости изменить опеку над детьми. Но пожалуй, надо немного обождать: суд обычно отказывается менять опеку над детьми в течение учебного года. Все это будет нелегко, и решение должны принять вы… ,

— И моя жена также, — сказал Луи.

— Ну конечно, — согласился мсье Гордон. — Мадам Давермель несет ответственность прежде всего за своего ребенка. Она вправе не брать на себя ответственности за других детей, и даже не желательно, чтоб она принуждала себя это делать. Ей эта опека над детьми может надоесть, а тут неуместны эксперименты.

Луи замер, застыл как глыба. Он-то в долгу перед Розой и Ги за то, что они лишились отца, это ясно, но неужели и Одиль как его сообщница тоже в долгу перед ними? И вдруг, к своему удивлению, он услышал.

— Роза и Ги, — сказала Одиль, — окажут мне большую честь.

— Не хотел бы я искушать вас, — обратился к ней мсье Гордон, — но одного честолюбия тут будет мало.

Тогда Одиль поднялась с места, подошла к мужу, встала за ним и положила руки ему на плечи.

— А вы чего бы хотели? Чтобы я прыгала от радости? Нет, не могу я прыгать от счастья при мысли, что мне придется мыть посуду после пятерых. Но сейчас дети Луи уже не пугают меня, как это было в самом начале нашей семейной жизни. По крайней мере младшие, потому что надо откровенно сказать, мне было бы куда хуже, если бы пришлось взять к себе двух старших. — И она рассмеялась, запустив все десять пальцев в волосы мужа. — Ну что ж, если так случится — неплохо! Если нет — еще лучше! Не так уж я прекраснодушна, мсье Гордон. Не стыжусь сказать вам, что, хотя по моей вине рухнула семья, я мечтаю о своем маленьком счастье. Луи молчит, но и он думает так же. Правда, в его представлениит счастье, как мне кажется, входит не только любовь ко мне, но и любовь к своим детям. И, чтобы сделать прочным мое счастье, я обязана понять Луи. Вот почему я готова принять всю компанию… Хотите чашку кофе?

Клочки бумаги, разорванной на восемь частей, брошенные Розой в мусорную корзинку, а затем тщательно склеенные Алиной, содержали загадку: Надз, Цветочная, д. 18 и, видимо, обозначали что-то важное. К тому же, вместо того чтобы пойти домой, дети вскочили в автобус. Стало быть, нужно сразу ехать следом.

Спидометр в старой колымаге Алины показывал 104 567 километров; сиденья в машине были засаленные, продавленные, а чехлы пропитаны неистребимым запахом, который, несмотря на опрыскивание всевозможными освежающими средствами, не выветривался. Лишь одно достоинство имела машина — она была серой и не бросалась в глаза. Дети и не подумали обратить внимание на этот автомобиль, выделить его из потока других машин, как не узнали на расстоянии свою мать, надевшую на голову косынку, темные очки и старое пальто Жинетты. Если вы содержите этакую «гостиницу с рестораном», которую неизвестно почему называют семьей, постояльцы редко дают вам передышку, но зато ваше отсутствие объясняют лишь хозяйственными нуждами; когда из-за нехватки денег у вас нет гаража и машину приходится ставить на улице в ста метрах от дома, вы можете отправляться в любом направлении и следить за кем угодно, не вызывая подозрений. Задача, конечно, неблагодарная, но такова печальная необходимость. Право на опеку и сама опека соединены, как чайник и вода, которая может испариться. Когда у вас четверо деток которые подрастают и вот-вот разбегутся в разные стороны, надо все-таки знать, где они находятся.

Что касается Леона, то с ним не так сложно. Пять лет учебы — пять лет отсрочки. Ей удалось узнать, кто его подружка — это дочка почтового чиновника, студентка фармацевтического факультета и так же, как и он, член французского спортклуба. К тому же она соседка, приметившая Леона здесь, в этом квартале, ее можно и домой пригласить — только стоит ли разочаровывать девушку, которая живет в лучших условиях (к тому же Леон любит тайны).

А вот что творится с Агатой? Мотоцикл у Марка — просто дьявольская машина с бешеными скоростями и потрясающей меневренностью, за ним не угонишься, но и те соперники Марка, которые катали Агату на мотоциклах «альпин» или «хонда» — а это все равно что прогуливаться пешком, — тоже не давали повода делать какие-то выводы. Пару поцелуев Алина как-то приметила, выследив однажды дочь в парке со светловолосым атлетом, другой раз на террасе кафе с каким-то ретивым брюнетом — все это доказывало, что юная искательница приключений относится к любви, как к своим выпускным экзаменам, — в общем-то довольно поверхностно. Во всяком случае, тут не вмешаешься. Как просто было бабушке Ребюсто давать советы из Шазе: Меня беспокоит то, что я узнала о старших; не позволяй им делать все, что захотят. А Эмма выражала другую точку зрения и, конечно, несколько преувеличивала, утверждая: То, что некогда называлось девичьей добродетелью, исчезает гораздо быстрей, чем их привязанность. Любовник похищает у вас не только невинность вашей дочки, но и ее самое: вот тут и начинаешь думать, что главное — это не допустить, чтобы дитя всерьез увлеклось. Пусть позабавится малышка Агата, пусть поиграет с опасностью, лишь бы только поразмыслила над примером самой Алины, столь ясно доказавшим, что самое большое несчастье часто таится именное законном браке; бабушка, конечно, прожила всю жизнь в условиях воздержания и законного супружества, потому и написала: Слыхала, что ты дурно отзываешься о брачной жизни; если твой союз оказался неудачным, это не значит, что надо отвращать от брака дочерей.

Автобус проезжал одну станцию за другой, выпуская по пути лицеистов и машинисток, и добрался до района Нейи-Плезанс. Вот еще новые заботы с Розой и Ги. После того как они, нарушив материнский запрет, навестили маленького братца, пришлось держать их в узде и контролировать строже. Но попробуйте-ка урезонить детей, если их через каждые две недели может затребовать к себе отец! В семье они как-то отделились, ведут себя обособленно. Роза увлечена ролью покровительницы Ги, и он ей охотно подчиняется, слушается ее, повторяет с ней уроки, и оба они как бы находятся в изгнании, ожидая лучших времен. Ведут себя тактично и даже чересчур вежливы, стараются быть незаметными, словно призраки, но подчинить их можно лишь силой судебных решений. Выбросить блокнот с пометками, которые делает Роза? Бесполезно: она со всего сняла фотокопии в автомате на вокзале. Переводить дома стрелку стенных часов, чтобы Луи томился у двери в дни посещений?