Джордж Гордон Байрон
      Остров, или христиан и его товарищи
      Перевод Вяч. Иванова
      Нижеследующий рассказ основан отчасти на
      "Повествовании о мятеже и захвате корабля
      "Баунти" в южных морях в 1789 году" лейтенанта
      Блэя, отчасти на "Сообщениях Маринера об
      островах Тонга".
      Генуя, 1823
      ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
      I
      Сменилась стража. Рея нивой влажной,
      Корабль взрезал свой путь браздой протяжной
      И рассыпал, как величавый плуг,
      Дробимых волн предутренний жемчуг.
      Пред ним - весь мир безбрежья и свободы;
      Там, позади, - полуденные воды
      С их пленом островным... И сумрак, тая
      Редел. Над зыбью смутной, рассветая,
      Являлась даль. Дельфинов прядал рой,
      Зарю встречая резвою игрой.
      А звезды робкие лучей бежали;
      В лазурной мгле ресницы их дрожали.
      И груди белые день обличал
      Раздутых парусов. И ветр крепчал.
      И море багрецом отсветным рдело...
      Не встанет солнце - как свершится дело!
      II
      Доверясь страже зоркой, капитан
      В каюте спал, виденьем обаян
      Земли, родимой, где венец найдут
      Отважный подвиг и суровый труд.
      Он память славную вписал в скрижали
      Тех, что на полюс бурный путь держали.
      Утихли бури; день грядущий ясен;
      Покой искуплен; отдых безопасен...
      А палуба под яростной стопой
      Над ним трещит. Руль буйною толпой
      Захвачен. Юные горят сердца
      И лета алчут, лета без конца,
      С улыбкой женщин солнечных!.. Бродяг
      Бездомных не манит родной очаг.
      В скитаньях одичалым, им милей
      Вертепы дикарей, чем стон морей.
      Зовет их рай избыточных плодов,
      Леса, где не найдет чужих следов
      Охотник вольный, - тучные поля,
      И злак густой, и без межей земля.
      В нас голод древний все не укрощен
      Свой произвол один вменять в закон!
      Им снятся залежи, чей блещет клад
      Не в недрах, - въявь очам: в садах услад.
      Там - Воля: ей в пещере каждой - храм.
      Там - сад мирской, доступный всем стопам!
      Природа там лелеет у грудей
      Род дико-резвый радостных детей.
      Плод, раковина - все богатство там.
      Их утлый челн довлеет их путям.
      Их игры - травля да прибой зыбей;
      Их зрелище - лик белый их гостей...
      Вот марево, что дерзких обольстило!
      За грезу явь жестокая отметила.
      III
      Встань, храбрый Блэй! Враг у дверей!
      Воспрянь!..
      Но - поздно! Смута преступила грань!
      Стоит у ложа наглый бунтовщик;
      К твоей груди приставлен острый штык,
      И связан ты! Мятеж провозглашен.
      Кто уст твоих дрожал, тем ты лишен
      Свободы рук... Наверх влекут! И власть
      Твоя бессильна! Им послушна снасть,
      Им руль покорен... Злоба, что бодрит
      Отчаянье преступника, горит
      В смущенных взорах, что в тебя вперясь,
      Упорствуя, трепещут, - и ярясь...
      Мы совесть подчиним ей чуждой власти,
      Лишь яростью упившись - хмелем страсти.
      IV
      Вотще пред ликом смерти ты не смолк!
      Ты верных звал: смеялся буйный полк...
      И выступить не смел, кто помнил долг...
      "Из-за чего крамола?.." Твой вопрос
      Рев заглушил проклятий и угроз.
      Перед тобой сверкает сталь клинка;
      Примкнуто к горлу острие штыка;
      И грудь твоя - мишень мушкетных дул.
      Ни разу вид убийства не вдохнул
      В жестоких трепета... Но ты дерзнул
      На вызов, и вскричал: "Пали!.." Восторг
      Из душ безжалостных тот клик исторг.
      Все своевольем втоптано во прах:
      Но пред вождем недавний ожил страх,
      Тебя убить - нет гнева, ни отваги...
      "Отдать его на прихоть шаткой влаги!.."
      V
      "Спустите шлюпку!" - закричал глава.
      Кто скажет Бунту "Нет!" - когда права
      Сметет самоуправство безначалии?
      День пьяный брезжит вольных Сатурналий!
      Спускает спешно злоба малый челн.
      Его доска - твой щит от брани волн.
      Скупы запасы: знать на краткий срок
      Продлить судил твою пощаду рок!
      Воды и хлеба враз - на мало дней
      В бореньи жалком умереть поздней.
      Канатов и холстов снаряд полезный,
      Сокровище паломников над бездной,
      Уступлен все ж пловцам, по их мольбе,
      Оплот надежд в неравной их борьбе.
      И, полюса раб чуткий, в добрый час,
      Дух кормщика вожатый, дан - компас.
      VI
      Чтоб ужас первый дела заглушить,
      Вождь самозваный - кубок осушить
      Товарищей зовет: и спех им - пить,
      Спех - во хмелю сознанье утопить!
      "Героям - водка!" - Бэрк вскричал однажды;
      Путь влажный к славе вам, страдальцы жажды
      Эпической!.. И так же общий толк
      Решил: в гульбе рассудка спор умолк.
      Звучит "На Отаити!" дружный крик...
      Как странно сладок буйственный язык!
      Прекрасный остров, изобильный мир,
      Приязнь, вседневный праздник, вечный пир,
      Детей Природы кротость, нрав приятный,
      Дары любви, избыток благодатный,
      Так вот что снится морякам суровым,
      Всю жизнь гонимым каждым ветром новым,
      Присвоившим злодейскою рукой
      То, в чем благим отказано, - покой!
      Так создан человек; дорогой разной
      Мы к цели все спешим однообразной.
      Богатства, рода, племени различье,
      Удача, нрав и бренное обличье
      Все глину мягкую в нас мнет властней,
      Чем страшный зов за гранью наших дней.
      Но шепот тайный будит все ж сердца
      И в кликах слав, и в кладовой скупца:
      Жизнь - пеструю развертывает повесть,
      А в нас не молкнет голос бога - Совесть.
      VII
      Челн хилый (скорбный вид!) пловцами полн,
      И не вместит всех верных грузный челн.
      Невольникам не своего решенья,
      Им на досках душевного крушенья
      На опостылом плавать корабле!
      Ладья родная сгинет в бурной мгле!
      Заранее злорадный мерит взор
      Пигмея-паруса с ветрами спор.
      И хрупкий ботик, правящий средь волн
      Моряк природный - раковинку-челн,
      Друг мореходцев, океана фея,
      Плывет надежней, и плывет вольнее.
      Взметется ль шквал на молнийных крылах,
      Он в глубь нырнет и спрячется в валах.
      И что пред ним победные армады,
      Чьи вихрь, вскрутясь, размечет вдруг громады?
      VIII
      Все справлено; корабль на зов морей
      Готов лететь по знаку главарей.
      Страж Блэя, раб их воли беспощадной,
      Являет трепет жалости досадной,
      Умильным взглядом взгляд героя ловит,
      Своим - немой печалью прекословит,
      Он сочный плод подносит робким даром
      К его губам, спаленным жадным жаром.
      Едва замечен - услан прочь матрос...
      Нет милости! Свирепый гнев возрос!
      Мятежник юный выступил (вождем
      Обласкан был он) и "Чего мы ждем?"
      Вскричал; чрез борт пловцам кричал, кичась
      "Вам промедленье - смерть! Отплыть сейчас!.."
      И что ж? Став зверем в диком произволе,
      Вдруг вспомнил он все, чем он жил дотоле,
      Чей он палач, пред ним - чей благодетель...
      Единый был средь всех тому свидетель.
      С укором грозным молвил Блэй: "Так вот
      Вся мзда твоя любви моей, забот?
      Надежда имя честное оставить
      И вящей славой Англию прославить?.."
      И дрогнул тот, и головой поник...
      "Так! Проклят я!" - шептал его язык.
      Он Блэя к борту молча увлекает,
      И молча в лодку тесную толкает,
      Глядит, не в силах слов произнести...
      Но многое сказалось в том "Прости!"
      IX
      Тропическое солнце над волнами;
      Резвится ветерок, повитый снами:
      Он - что в струне Эоловой - к волне,
      Струясь, прильнет - и никнет в тишине.
      Веслом упорным роет челн опальный
      К утесам, еле видным, путь печальный,
      Что в море тучей стелют свой хребет...
      Судну с ладьей отныне встречи нет!..
      Не мне поведать горестные были
      Тех, что страду путей едва избыли,
      В опасности и страхе день и ночь,
      Все духом утвердившись превозмочь,
      Хоть плотью так иссохли, голодая,
      Что сына б не узнала мать родная,
      Как выкрал пропитанье рок у них
      И лютый голод, истощась, стал тих;
      Как поглотить пучина их грозила,
      То вдруг спасала, и ладья скользила,
      Полуразбитая, стремленьем вод,
      Что, мощь круша, выносят к брегу плот;
      Как их гортань и внутренность горела,
      И туча каждая, что в небе зрела,
      Надеждой зрела им, - и до костей
      Мочил их, благодарных, штурм ночей,
      И капли, выжатые из холста,
      Как жизнь - впивали жаждущих уста;
      Как беглецы от лютых дикарей
      Бросались вновь в прибежище морей;
      Как призраками встали из пучины
      Неслыханные рассказать кручины,
      Мрачней всего, чем были о пловцах,
      Плач пробуждают жен, и дрожь в сердцах.
      X
      Так участь тех свершалась. Миру весть
      Об них дошла, и за страдальцев месть
      Восстала. Мщенья требуют уставы;
      Поруганы преданий флотских славы...
      За буйным мы последуем полком!
      Еще им страх возмездья незнаком.
      Они плывут над водною могилой,
      Чтоб вновь хоть раз увидеть остров милый,
      И в жизни вольной воскресить хоть раз
      Недавней неги быстротечный час.
      Там беззапретная их ждет свобода,
      Земли богиня - женщина, природа!
      Там нив мирских не откупать трудом,
      Где зреет хлеб на дереве - плодом.
      Там тяжб никто за поле не вчиняет.
      Век золотой, - что золота не знает,
      Царит меж дикарей - или царил,
      Доколь Европы меч не умирил
      Невинной вольности простых уставов
      И не привил заразы наших нравов...
      Прочь, эта мысль! Еще они верны
      Природе: с ней чисты, и с ней грешны...
      "Ура! На Отаити!" - общий зов;
      Ему послушен трепет парусов.
      Ветр потянул - живые встрепенулись,
      Дыханьем бурным выпукло надулись.
      Корабль бежит, и мимо ток течет,
      И быстрый ток крутая грудь сечет...
      Так волн Эвксинских девственный простор
      Взрывал Арго - и все же влекся взор
      Пловцов в ту даль, где скрылось их родное...
      Ах, эти - прочь летят, как ворон Ноя;
      Но за любовью взмыл и черный грай:
      Гнездом голубки красен юный рай!
      ПЕСНЬ ВТОРАЯ
      I
      Приятны Тубонайские напевы.
      За риф коралла сходит солнце. Девы
      Заводят хоры легких вечерниц:
      - "Уйдем под сень, где сладкий щокот птиц!
      Чу, горлица воркует из дубровы!
      То не богов ли из Болотру зовы?..
      Нарвем цветов с прославленных могил:
      Они пышней, где воин опочил.
      И сядем в сумерках: сквозь ветви туй
      Лиются тихо чары лунных струй...
      Живых ветвей таинственные шумы
      Печальные взлелеют нежно думы.
      Потом на мыс взбежим - следить валы,
      Дробимые о гордые скалы!
      Отпрянувши, столбами пены белой
      Они взлетают в воздух потемнелый.
      Прекрасный бой! Счастливая судьба
      Глядеть в тиши, как их стремит борьба!..
      И море любит заводей разливы,
      Где месяц гладит космы влажной гривы".
      II
      "Цветов нарвем на гробовых порогах
      И пир зачнем, как духи в их чертогах!
      Потом - утонем в резвости прибоя!
      Потом - от игр стихийных грудь покоя,
      Возляжем, блеща влажными телами,
      На мягкий мох, умащены маслами;
      Венки свивая из цветов могильных,
      Венчался загробным даром сильных!..
      Ночь пала... Вызывает Муа нас!
      Бой колотушек звучен в тихий час!
      Уж факелы чертят багряный круг;
      Уж ярость пляски топчет светлый луг.
      Туда, туда! Вспомянем времена,
      Как пировала наша сторона,
      Пред тем что Фиджи в раковину зов
      Военный протрубил - и из челнов
      Встал враг!.. С тех пор он цвет наш юный косит;
      Глухая нива плевелы приносит;
      Отвыкли мы знать в жизни только радость
      Любовных ласк да лунной ласки сладость...
      Пусть!.. Палицу нас враг учил взвивать
      И в чистом поле стрелы рассевать.
      Своих посевов жатву он пожнет!
      Нам пир - всю ночь; война - чуть день блеснет!..
      Кружися, пляска! Лейся в кубки, кава!
      Кому заутра смерть, заутра - слава!
      В наряде летнем в путь мы выйдем смело,
      Оденем чресла тканью таппы белой;
      Увьем чела живой весной веселий,
      А шеи - радугами ожерелий...
      Как перси, посмуглев под их пыланьем,
      Вздымаются воинственным желаньем!"
      III
      "И пляска кончилась. Но не летите,
      Подруги, прочь - и радости продлите!
      На бой заутра Муа кличет нас:
      Вы нам отдайте полный этот час!
      Долин Лику младые чаровницы,
      Рассыпьте нам цветов своих кошницы!
      Ваш лик прекрасен! Ваших уст дыханье
      Нас опьяняет, как благоуханье,
      Что с луговых нагорий Маталоко
      Над морем стелет теплый ветр далеко!..
      И нас Лику чарует и зовет...
      Но тише, сердце! Нам, с зарей, - в поход!.."
      IV
      Звучала так гармония веков,
      Пока злой ветер белых чужаков
      К тем диким не примчал. И одиноки
      Они творили зло: душе пороки
      Прирождены. Вдвойне порочны мы
      Грехами просвещения и тьмы;
      И сочетает _наше_ лицедейство
      Лик Авеля и Каина злодейство...
      И Старый ниже пал, чем Новый Свет;
      И Новый - стар... Но все ж на свете нет
      Двоих таких, как два Свободы сына,
      Колумбией взращенных исполина.
      Там Чимборасо водит окрест взор:
      Рабовладенья всюду смыт позор.
      V
      Так пелись славы стародавних дней
      И длили память доблестных теней,
      И подвигов заветные преданья
      В их вещие слагались чарованья.
      Неверью вымысл - песенная быль;
      Но оживает урн могильных пыль
      Тобой, Гармония!.. Игрою струнной
      Блеск отчих дел затмить - приходит юный
      К певцу-Кентавру ученик-Ахилл.
      Ах! Каждый гимн, что отрок выводил,
      С прибоем слитый иль ручьем журчливым,
      Иль в долах эхом множимый пугливым,
      Вечней в сердцах отзывчивых звенит,
      Чем все, что столпный рассказал гранит.
      Песнь - вся душа; вникает мысль, одна,
      В иероглифах темных письмена.
      Докучен длинной летописи лепет.
      Песнь - почка чувства: песнь - сердечный
      трепет!..
      Просты те песни были: песнь - простым!..
      Но вверясь их внушениям святым,
      В челнах отважных выплыли норманны...
      Оне - всех стран, - коль враг не внес в те страны
      Гражданственности яд. И что поэм
      Искусных блеск, когда он сердцу нем?
      VI
      Тонула нега песен простодушных
      В роскошной тишине глубин воздушных.
      Уж умиряло солнце, диск клоня,
      Пир пламенный тропического дня;
      И мир покоился, благоухая...
      Чу, тронул ветер, пальмы колыхая,
      Крылом беззвучным сонную волну,
      И в жаждущей пещеры глубину
      Она плеснула... Там, близ милой девы,
      Чьи сладкие лились в тиши напевы,
      Сидел влюбленный юноша; и страсть
      Горела в них, - тот яд, чья губит власть
      Неискушенные сердца верней
      И раздувает из живых огней
      Костер, где им, как мученикам, радость
      Пылать, и смерть - последней неги сладость...
      И их экстазы - смерть! Всех жизни чар
      Божественней сей неземной пожар;
      И все надежд потусторонних сны
      Любви пыланьем вечным внушены.
      VII
      Уж расцвела, меж дикими цветами,
      Дикарка женщиной, хотя летами
      Была дитя, по наших стран счисленью,
      Где рано зреть дано - лишь преступленью.
      Дитя земли младенческой, мила
      Красой невинно-знойной и смугла,
      Как ночь в звездах или вертеп заветный,
      Мерцающий рудою самоцветной.
      Ее глаза - язык. Она повита
      Очарованием, как Афродита,
      Перл моря, - к чьим ногам несет волна
      Эротов рой. Как приближенье сна,
      Что разымает негой, - сладострастна.
      Но вся - движенье. Брызнуть своевластно
      Кровь солнечная хочет из ланит
      И в шее, темной, как орех, сквозит:
      Так рдеют в сумерках зыбей кораллы
      И манят водолаза тенью алой.
      Дитя морей полуденных, волна
      Гульливая сама, - она сильна
      Ладью чужую радостей живых
      Беспечно мчать до граней роковых.
      Еще иного счастья не знавала
      Она, чем то, что милому давала.
      В ней страха нет; доверчива мечта.
      Надежды пробный камень, что цвета
      Стирает, - опыт юности неведом;
      Жизнь не прошла по ней тяжелым следом.
      И смех ее, и слезы мимолетны;
      Так гладь озер расплещет ветр залетный,
      Но вновь покой глубин встает со дна,
      И родники питают лоно сна,
      Пока землетрясенье не нарушит
      Дремы Наяд, и в недрах не иссушит
      Живых ключей, и в черный ил болот
      Не втопчет зеркала прекрасных вод...
      Ее ль то жребий? Рок один, от века,
      Меняет лик стихий и человека.
      И нас - быстрей! Мы гибнем, как миры,
      Твоей, о дух, игралища игры!
      VIII
      Он - севера голубоглазый сын,
      Земли, пловцам известной средь пучин
      И все же дикой; гость светловолосый
      С Гебрид, где шумный океан утесы
      Бурунами венчал; и буре - свой:
      Дитя качал ее напевный вой.
      Глазам, на мир открывшимся впервые,
      Блеснула пена; и валы живые
      Ему семейный заменили круг,
      А друга - океан, гигантский друг.
      Пестун, товарищ мрачный, Ментор тайный,
      Он детский челн по прихоти случайной,
      Играючи, кидал. Родные саги
      Да случай темный, поприще отваги,
      Взлюбив, беспечный дух познал мятежность
      Всех чувств, - одно изъемля: безнадежность.
      В Аравии сухой родившись, он,
      Вожак лихой разбойничьих племен,
      Как Измаил бы жаждал, терпеливый,
      Сев на верблюда, челн пустынь качливый.
      Он клефтом был бы в греческих горах,
      Кациком - в Чили. В кочевых шатрах,
      Быть может, Тамерлан степной орды.
      Но не ему державные бразды!
      Дух необузданный, восхитив власть,
      Чем утолить алканий новых страсть?
      Он должен низойти с высот, иль пасть;
      И, пресыщенный, - вновь алкать. Нерон,
      Когда б ему наследьем не был трон
      И жребий ограничил нрав надменный,
      Восславлен был бы, как одноименный
      Простой воитель, - и в веках забвен
      Его позор без царственных арен.
      IX
      Ты улыбаешься? Слепит сближенье
      Пугливое твое воображенье?
      Мерилом Рима и всесветных дел
      Как измерять безвестный сей удел?
      Что ж? Смейся, если хочешь, без помех:
      Поистине, милей печали смех.
      Таким он стать бы мог. К мечте высокой
      Взвивался дерзко замысл огнеокий.
      Героя дух, тирана произвол
      И много слав взрастить, и много зол
      _Могли б_. Властней, чем люди помышляют,
      Созвездья нас возносят, умаляют.
      "Все это - сны. Кто ж был он, наконец?"
      Кудрявый Торквиль, бунтовщик, беглец;
      Свободен он, как пена вод морских;
      И Тубонайской девы он жених.
      X
      Он зыбь следит, и с ним - его подруга,
      С ним - солнцецвет островитянок, Ньюга,
      Из рода рыцарей, - хоть без герба
      (Геральдик, смейся!). Древние гроба
      Гласят завет свободы и победы:
      В них гордо спят ее нагие деды.
      Близ волн - гряда зеленая могил...
      А насыпи твоей нигде, Ахилл,
      Я не сыскал!.. Когда, подъемля громы,
      Являлись гости, диким незнакомы,
      В ладьях, перепоясанных грозой,
      Где мачт растет, как пальмы стройных, строй
      (Их корни, мнится, в море; но содвинут
      Ладьи свой лес и крыльев мощь раскинут,
      Как облако - широких, - и вода
      Плавучие уносит города):
      Тогда она кидалася в метель
      Валов (в снегах так прядает газель),
      Взгребая кипень, в пляшущем челне,
      И Нереидой на седом гребне,
      Скользя, дивилась, как бегут громады,
      Ступая тяжко на крутые гряды.
      Но брошен якорь, - и корабль, как лев,
      На солнце лег, дремы не одолев;
      А вкруг челны снуют: так рой пчелиный
      В полдневный зной жужжит у гривы львиной.
      XI
      Причалил белый! Сколько в слове этом!
      И Старому простерта Новым Светом
      С доверьем детским черная рука.
      Дивятся оба; и недалека
      Приязнь. Радушны бронзовые братья,
      И знойный жаркий взор сулит объятья.
      Вглядясь, взлюбили странники морей
      Архипелага темных дочерей.
      Не видевшим снегов в своих пределах
      Белей примнился лик пришельцев белых...
      Бег взапуски, охота и скитанье;
      Где хижина - там кров и пропитанье;
      Сеть, в теплую закинутая влагу;
      В челне порханье по архипелагу,
      Чьи острова - что звезды бездн лазурных;
      Покой от игр под сказку грез безбурных
      И пальма (ей же нет Дриады равной;
      В ней дремлет Вакх, младенец своенравный;
      Гнездо орла не выше, чем шатер,
      Что над своей бродильней бог простер);
      Хмель кавы, что пьянее сока лоз;
      Плод, чаша, молоко за раз-кокос;
      И дерево-кормилец, чьи плоды
      Без пахот нива, жатва без страды,
      Воздушный пекарь дарового хлеба,
      Его пекущий в жаркой печи неба
      (Далече голод от него кочует:
      Он самобраным яством не торгует),
      Весь тот избыток божьих благостынь,
      Те радости общественных пустынь
      Смягчили нрав согретых добротой
      Одной семьи счастливой и простой:
      Очеловечил темнокожий белых,
      В гражданственном устройстве озверелых.
      XII
      И многих сочетали те места.
      Из них не худшая была чета
      Мои островитяне: Торквиль, Ньюга.
      Они вдали родились друг от друга,
      Но оба под одной звездой пучин;
      Им лик земли от ранних лет - один.
      А детства сон что б нам ни затемняло,
      Все ищет взор, что детский взор пленяло.
      Чей первый взор тонул в лазури гор,
      Всю жизнь тот любит горных далей флер,
      В горах чужих - знакомых ищет линий.
      Горит обнять, как друга, призрак синий.
      Я много лет в плену чужбин сгубил;
      Об_о_жил Альпы, Аппенин любил;
      Парнасу поклонился; над пучиной
      Зрел Иду Зевса и Олимп вершинный.
      Не все их чары были только сказка
      Слав древних, да лучей и линий ласка.
      В душе был жив младенца первый жар:
      Глядел на Трою с Идой Лохнагар;
      О кельтах мне напомнил кряж фригийский,
      Шотландию - источник Касталийский.
      Гомер, тень мировая! Феб, - прости
      Фантазии блуждающей пути!
      Меня учил, ребенка, Север бледный
      Предчуять и любить ваш блеск победный!
      XIII
      Любовь, все претворяющая в радость,
      Все радугой венчающая младость,
      Минувшая опасность - роздых, милый
      И тем, чья грудь мятежной дышит силой,
      И красота обоих (дух надменный,
      Лизнет, как сталь, ее перун мгновенный)
      Совместной властью необорных чар
      В один всепоглощающий пожар
      Их души дикие соединили.
      Уж грозовым восторгом не манили
      Питомца сеч воспоминанья боя.
      Дух непоседный не мутил покоя,
      Как нудит он орла в его гнезде,
      Далеким оком рыща, бдеть везде.
      Изнеженность иль элисейский плен
      То был сей сон, когда душе забвен
      Надменный лавр над урною могильной:
      Не вянет он, лишь кровию обильной
      Вспоет. Но там, где прах отживших тлеет,
      Не так же ль мирт усладной тенью веет?
      Когда б, близ Клеопатры, все забыл
      Любовник-Цезарь, Рим бы волен был,
      И волен мир. Что сев его побед
      Взрастил? Стыда наследье, жатву бед!
      Тиранов утвержденье, - след заржавый
      На старой цепи, были знак кровавый!..
      Природа, слава, разум - все народы
      Зовет исполнить так завет свободы,
      Как Брут, один, посмел, - велит дерзнуть
      И самовластья обезьян стряхнуть
      С высоких сучьев! Нас пугают совы,
      За соколов принять мы их готовы.
      Но пугала (гляди, их корчит страх!)
      Один свободы клич сметет во прах.
      XIV
      В забвеньи сладостном о жизни, Ньюга,
      Вся - женщина, вдали людского круга,
      Что мог бы новизной ее развлечь
      Иль зоркою насмешкой подстеречь
      И возмутить ее сердечный трепет,
      Вдали толпы, где пел бы пошлый лепет
      Ей лесть, где б искушал развратный толк
      Ее блаженство, славу, сладкий долг,
      Равно была нага душой и телом.
      Так радуга на небе потемнелом
      Стоит, меняя зыбкие цвета;
      И вся сквозит живая красота,
      Воздушней млеет, выспренней парит;
      И в небе мрак, - а весть любви горит.
      XV
      В пещере, вырытой волной напевной,
      Они таились в рдяный жар полдневный.
      Летит година, и полет времен
      Не метит меди похоронный звон,
      Что бедной мерой мерит смертный век
      И над тобой смеется, человек!
      До дней былых, грядущих, что за дело,
      Коль настоящий миг душой всецело,
      Владычный, овладел? Металла бой
      Им заменил приливных волн прибой
      На отмели, да диск на башне неба.
      День - час один, и числить не потреба.
      Склонится ль он, - чу, не вечерний звон,
      Над розой песни соловьиной стон!
      Диск пал: не так, как наше солнце, тлея,
      Над морем тухнет, в дреме тусклой рдея;
      Нет, в ярости, как бы навек оно
      С сияющей землей разлучено,
      Багряной вниз кидается главой,
      Как в бездну прядает стремглав герой...
      Встав, ищут оба в небесах лучей,
      Потом глядят друг другу в глубь очей:
      В них свет горит, а мир одела тень...
      Ужель промчался быстрокрылый день?
      XVI
      И диво ль то? Плоть праведника долу,
      Но дух восхищен к вышнему престолу;
      Миры влачатся, и влачится время,
      Он упредил коснеющее бремя.
      Иль немощней любовь? Она - дорога
      Эфирной славы в ту ж обитель бога.
      Ей все заветное в том мире - сродно.
      Впервые в нас _Я_ новое свободно.
      В его пыланьях счастье нам дано.
      Возжегший пламя - пламя с ним одно.
      Брамины, - двое, на костер священный
      Восшед, сидят с улыбкою блаженной
      В пожаре погребальном... Иногда
      Времен мимотекущих череда
      Душе забвенна в общности природы:
      Все - дух один, - долины, горы, воды!
      Мертв лес? Безжизнен хор светил? Волны
      Бездушен лепет? В лоне тишины
      Бесчувственно ль бежит слеза пещеры?
      Все души мира в алчущие сферы
      Наш дух влекут, его сосуд скудельный
      Хотят разбить, - зовут нас в беспредельный
      Вселенский океан!.. _Я_ - отметнем!
      Кто не забылся, упоен огнем
      Лазури сладкой? И кто мыслил, прежде
      Чем предал мысль корысти и надежде,
      В дни юные - о низком личном _Я_,
      Любовью царь над раем бытия?
      XVII
      Влюбленные встают. В приют укромный
      Сочится сумеречно день истомный.
      Кристаллами отсвечивает свод;
      Выходит в небо звездный хоровод...
      И к хижине под пальмами, во мгле,
      Послушны вечереющей земле,
      Бредут четой, счастливой и безгласной...
      О, мир любви средь тишины согласной!..
      Глух волн бессонных одношумный ход,
      Как раковины рокот, эхо вод,
      Что, от родных сосцов отлучена,
      Малютка бездн глухих, не знает сна
      И молит детским неутомным стоном
      Не разлучать ее с глубинным лоном.
      В угрюмой дреме никнет тень дубров,
      И реет птица в свой пещерный кров.
      Разверзшихся небес поят озера
      Святую жажду чающего взора.
      XVIII
      Чу, - звук меж пальм, - не тот, что мил
      влюбленным,
      Не ветерок в безмолвьи усыпленном...
      То не был ветра вздох вечеровой,
      Играющий на арфе мировой,
      Когда струнам гармоний первых - борам
      По долам эхо вторит странным хором.
      То не был громкий клич тревоги бранной,
      Рушитель чар, родной, но нежеланный.
      Не филин то заплакал, одинокий,
      Невидящий отшельник лупоокий,
      Что жуткой жалобой поет в тиши
      Пустынную тоску ночной души.
      То - долгий был и резкий свист (морей
      Так свищет птица), - свист питомца рей
      И снасти смольной... Хриплый голос зова
      Чрез миг: "Эй, Торквиль! Где ты, брат?
      Здорово!"
      - "Кто здесь?.." И Торквиль ищет, чей привет
      Ему звучит из мрака. - "Я!" - ответ.
      XIX
      И потянул во мгле благоуханной,
      Пришельца возвещая, запах странный.
      С фиалкой ты смешать его б не мог;
      Нет, с ним дружней в тавернах эль и грог!
      Был выдыхаем он короткой, хрупкой,
      Но Юг и Север продымившей трубкой.
      От Портсмута до полюса свой дым
      Она пускала в нос валам седым
      И всех стихий слепому произволу,
      Неугасимой жертвою Эолу
      К сменявшимся вскуряясь небесам,
      Всегда, повсюду... Кто же был он сам,
      Ее владелец? - Ясно то: моряк
      Или философ... О, табак, табак!
      С востока до страны, где гаснет день,
      Равно ты услаждаешь - турка лень