Морфо Евгения (Ангелы и насекомые - 1)

      - Вам кажется, что я угнетен? - спросил Вильям, силясь говорить бодро.
      - Вас будто одолевают мрачные раздумья, - ответила его соратница. - И, если позволите, вы заметно бледны.
      - Мне так и не удалось проехаться галопом, - ответил Вильям. - Меня вернули... - Он замолчал, впервые задумавшись над тем, как странно его заставили вернуться. Мисс Кромптон, казалось, ничего не заметила. Она заручилась его поддержкой для игры в анаграммы против леди Алабастер, старших детей и мисс Фескью; последняя неизменно бралась помогать леди Алабастер. Все расселись вокруг карточного столика при свете керосиновой лампы. "Как они безмятежны, - подумал Вильям, - как невинны, им так хорошо у себя дома". Суть игры заключалась в том, чтобы составлять слова из карточек с буквами, премило расписанных арлекинами, мартышками, коломбинами и чертями с вилами. Каждый получал девять букв и, составив из них слово, передавал карточки рубашкой вверх любому игроку; тот должен был заменить в слове по меньшей мере одну букву и передать его дальше. Из игры нельзя было выйти, пока у тебя на руках оставались карточки с чертями; черти распределялись наудачу - на одних были малополезные буквы, вроде Q и X, на других - буквы, пользующиеся спросом, например E и S. Вильям думал о своем и играл невнимательно, передавая слова вроде was, his и mine* [Был, его, мой (англ.).], и копил чертей. Но, увидев у себя P H X N I T C S E, он очнулся и понял, что может преподнести Мэтти Кромптон слово INSECT* [Насекомое (англ.).], хотя у него и останется буква X с чертом. Лицо мисс Кромптон скрывала тень, увидев слово, она фыркнула, некоторое время соображала, потом переставила карточки и двинула их по столу обратно. Он уже собрался указать ей на то, что правила игры не разрешают возвращать слово, не прибавив и не отняв ни буквы, - и увидел, что она ему прислала. Буквы невинно лежали в его ладони: INCEST*. [Кровосмешение, инцест (англ.).] Он поспешно уничтожил улику, перетасовав карточки, и, взглянув на мисс Кромптон, встретил умный взгляд ее темных глаз.
      - Внешний вид обманчив, - сказала добродушно Мэтти Кромптон.
      Вильям взглянул на карты и увидел, что может составить еще одно слово; тем самым он избавится от X и ответит на ее послание. Он пододвинул слово к ней, она снова фыркнула, и игра пошла дальше. Но теперь время от времени их взгляды встречались, в ее глазах Вильям читал осведомленность и... да, да искреннее волнение. А он не мог решить, рад он или огорчен оттого, что ей все известно. Когда она узнала? Как узнала? Что об этом думает? Она улыбалась ему, но в улыбке ее не было ни сочувствия, ни скабрезности, а скорее удовлетворение и радость. В том, какие ему выпали буквы, было что-то сверхъестественное. У него возникло ощущение - такое чувство порой возникает у каждого, - что, как бы мы ни упирались, нами управляет Случай, потрясения и удары судьбы поражают нас наугад, и, что ни говори, есть Промысел, есть Рок, который крепко держит нас в кулаке.
      Но, возможно, она сама подтасовала его карточки. Она любит загадывать загадки. Ее руки с узкими запястьями двигались уверенно и точно - она передавала Элен слово PHOENIX, ловко сбывая с рук опасную X. Кто он для нее: одураченный простак, несчастная жертва? Неужели он всегда виделся ей в таком свете? Внешний вид обманчив, это уж точно. Под конец игры он, улучив момент, шепнул ей:
      - Нам надо поговорить.
      - Не сейчас. Позже. Я найду время. Позже.
      В ту ночь он не мог заснуть. По ту сторону запертой двери была Евгения. Он не слышал ее храпа, вообще не слышал ни звука и несколько раз порывался войти и посмотреть, не покончила ли она с собой. Он решил, что она этого не сделает: не такова ее натура, хотя - после того, что случилось сегодня - что он может сказать о ее натуре? Все, что было ему о ней известно, опрокинулось. А быть может, не все. Он и раньше понимал, что совсем не знает Евгении. Либо у нее не было никакой внутренней жизни, думал он, либо она так замкнулась в себе, что не подступиться. Как ужасно с ним обошлись. И с ней тоже. Почему же он не жаждет убить Эдгара? Но даже и Эдгар в этой чудовищной ситуации не вызывал у него ненависти. Он преступник поневоле; его самодовольное скотство, его наглость продиктованы обстоятельствами.
      Раздался стук, дверь тихо отворилась и впустила темную фигуру. Это была мисс Кромптон, все еще в дневной одежде: длинной черной шелковой юбке и серой поплиновой блузке. Войдя, она остановилась и молча ему кивнула. Вильям выбрался из постели и завернулся в халат. Он бесшумно проследовал за ней по коридору, они поднялись по ступенькам, пересекли длинную лестничную площадку, застланную веревочным ковриком, и вошли в дверь, которая оказалась дверью ее спальни. Мисс Кромптон поставила свечу на туалетный столик. Комната была узкой и напоминала глубокий ящик; здесь стоял жесткий стул с прямой спинкой и узкая кровать с чугунным изголовьем, аккуратно прикрытая белым кисейным покрывалом. В комнате был еще крошечный книжный шкаф, а книги лежали повсюду: под стулом и под туалетным столиком, все пространство под кроватью было заполнено коробками с книгами. На двери были прибиты крючки, на которых висел хорошо знакомый ему скромный гардероб. Под окном стоял небольшой комод, а на нем - стакан с ворсянкой и маковыми головками. Вот и вся обстановка.
      - Садитесь, пожалуйста. Вот стул, - сказала мисс Кромптон. - Надеюсь, мы с вами не походим на двух заговорщиков.
      - Нет, - ответил он, хотя у него появилось такое ощущение. Здесь, в ее комнате, наедине с ней ему было не по себе.
      - Вы хотели со мной поговорить, - заметила она, присаживаясь на краешек кровати, будто не зная, с чего начать.
      - Вечером вы передали мне одно слово, - сказал он. - А днем кто-то послал за мной человека, чтобы я вернулся домой, где меня не ждали. Совсем не ждали.
      - Вы ошибаетесь, если думаете, что за вами посылала я, - ответила она. - В каждом доме есть люди, люди-невидимки, которые в курсе всего, что там происходит; и однажды наступает время, когда дом решает, чему следует быть; череда спланированных недоразумений привела к тому, что вы все узнали.
      Снова наступило молчание. Они были на ее территории, в ее скромных владениях, и оба чувствовали себя очень неловко.
      - Но вам известно, что я узнал, - сказал он.
      - Да. Рядом с видимыми обитателями дома и невидимками живут другие люди, кого большей частью не замечают ни первые, ни вторые; они по своему усмотрению могут либо знать очень много, либо ничего. Я сама выбираю, что мне интересно, а что нет. Все, что касается вас, мне было интересно.
      - Меня использовали. Меня все время дурачили.
      - Пусть так, это уже не столь важно. Я хотела бы знать, что у вас на душе. И необходимо знать, что вы намерены предпринять.
      Его удивила необычайная прямолинейность ее вопросов, но он не выказал удивления. И проговорил с трудом:
      - Сейчас я полностью во власти одного чувства... я ощутил себя свободным. Я должен бы быть потрясен, жаждать мести... чувствовать себя униженным... временами я все это чувствую... но сильнее прочих чувство, что теперь я вправе уйти, оставить этот дом, вернуться к настоящей работе. Но этого делать нельзя. У меня пятеро детей, жена и никакого собственного дохода... хотя, конечно, я мог бы поискать место...
      - Вам обещали помочь снарядиться в путешествие на Амазонку...
      - Теперь я не могу взять у Алабастеров ни гроша. Уж вам это должно быть понятно; я склоняюсь к мысли, что вы видите все. Мне необходимо уехать - как можно скорее. И никогда больше не возвращаться. Возмездие не по мне. Я... попрошу у Эдгара денег для Эми - мне безразлично, что об этом подумают, я добьюсь, чтобы Эми получала пожизненно небольшую пенсию... и тогда уеду. И больше не вернусь. Никогда не вернусь.
      Едва сказав это, он ощутил сильное волнение.
      - Только вас мне будет не хватать. В глубине души я не испытываю никаких чувств к этим... бледным детям.
      - Это вам сейчас так кажется.
      - Нет-нет. Я вправе уехать. И уеду. Моя... наша книга принесет немного денег... остальные я заработаю.
      - Я продала свои сказки, - сказала Мэтти Кромптон.
      - Я не могу взять... ведь вы предлагаете... простите.
      - Я кое-что предприняла, - сдавленным голосом произнесла Мэтти Кромптон. - Ваше дело согласиться или отвергнуть. Я... я получила чек от Джорджа Смита... денег более чем достаточно, и письмо от мистера Стивенса: он предлагает обсудить покупку образцов, а также письмо от некоего капитана Папагай; через месяц его судно уходит из Ливерпуля в Рио. У него есть две свободные койки.
      - Вы поистине добрая фея, - сказал Вильям чуть ли не с обидой. - По мановению вашей волшебной палочки я получаю желаемое, даже не успев высказать свое желание.
      - Я всего лишь наблюдаю, придумываю, пишу письма и изучаю вас, ответила Мэтти Кромптон. - Вы этого сами хотите. Вы только что сказали.
      - Две койки... - проговорил Вильям.
      - Я еду с вами, - сказала мисс Кромптон. - Вы заразили меня горячим желанием побывать в раю, и я не успокоюсь, пока не увижу Великую реку и не вдохну воздух тропиков.
      - Вам нельзя, - возразил Вильям. - Подумайте о лихорадке, об ужасных насекомых-кровопийцах, подумайте об однообразной и скудной пище, о грубом народе, который там живет, о пьяном разгуле...
      - Но вы же стремитесь туда.
      - Я не женщина.
      - Вот как. Ну а я женщина.
      - Женщине там не место...
      - Но там живут женщины.
      - Да, но не такие, как вы.
      - Откуда вы знаете меня?
      Она поднялась и принялась расхаживать по комнатушке, как узник по камере. Он молча наблюдал за ней. Она сказала:
      - Вы ведь не видели во мне женщину. Пусть и дальше будет так. Вы так и не разглядели меня. - В голосе ее появилась непривычная суровость. - Вы ничего обо мне не знаете. Не имеете представления о моем возрасте. Ведь так? Признайтесь: на ваш взгляд, мне где-то между тридцатью и пятьюдесятью?
      - Если вам так хорошо известно, что я о вас думаю, значит, вы сами постарались внушить мне эти мысли.
      Однако она сказала правду. Он не имел представления о ее возрасте, думая, что ей с равным успехом могло быть и пятьдесят, и тридцать. Она все мерила комнату шагами. Вильям спросил:
      - Так все же сколько вам лет?
      - Двадцать семь, - ответила Мэтти Кромптон. - У меня только одна жизнь, и двадцать семь лет уже позади. Теперь я намерена жить по-настоящему.
      - Но только не в сельве, не на Амазонке. Эсмеральда кажется земным раем, пока не разглядишь, что все дома там плотно закрыты, вся жизнь растительная, не животная, что лицо бедняка в струпьях от укусов москитов, его пища ими кишит и руки искусаны в кровь. Амазонка во многом напоминает ад Данте.
      - И все же вы возвращаетесь.
      - Меня ждет работа. И я привык к той жизни.
      - Я привыкну. Я вынослива. Моя жизнь была далеко не безмятежна, как может показаться. Я способная и находчивая. Вы сможете забыть обо мне, едва подойдет к концу плавание.
      - Пустые мечты.
      - Нет. Я добьюсь своего.
      Он едва узнавал прежнюю насмешливую и практичную мисс Кромптон. Она сделала несколько шагов и повернулась на каблуках, уперев руку в бок.
      - Мисс Кромптон, Мэтти...
      - Меня зовут Матильда, - сказала она. - По вечерам в этой комнате нет никакой Мэтти. Только Матильда. Посмотрите на меня. - Она подняла руки к голове, вытащила шпильки, тряхнув головой, распустила волосы, а потом подошла и стала перед ним. На ее обрамленных темными прядями лице читались порыв, желание, голод. Увидев ее преображенной, Вильям скачал:
      - Я видел ваши руки, Матильда, и часто думал о них. У вас замечательные руки.
      - Мне просто хотелось, чтобы вы разглядели меня, - сказала Матильда немного неуверенно: она поняла, что он уже это сделал. У нее были высокие, резко очерченные скулы, а губы твердые, не мягкие, но полные жизни. И гибкая талия - Вильям невольно сравнил ее с борзой. Он сказал:
      - Неужели вам только этого хотелось?
      - Я еще хочу, чтобы ты был счастлив, - пылко ответила Матильда.
      Вильям встал, посмотрел ей в глаза и обнял за талию.
      - Я буду счастлив, - сказал он. - Обязательно.
      И притянул ее к себе - эту неподатливую Мэтти Кромптон, эту незнакомую страстную Матильду.
      - Мне остаться? - спросил он. - Или уйти?
      - Хочу, чтобы ты остался, - ответила Матильда. - Правда, здесь неудобно.
      - Если мы отправимся в путешествие вдвоем, такое неудобство покажется нам райским уютом.
      В этом смысле, да и во многом другом, он оказался прав.
      И вот две последние картины.
      Вильям направился к Евгении, чтобы сообщить о своем решении. Она сказалась всем больной; еду приносили к ней в комнату, что было делом обычным и потому не вызвало пересудов у домочадцев. Вильям послал к ней ее горничную, передав, что кое о чем желает с ней переговорить. Войдя, он увидел, что она очень тщательно позаботилась о своем toilette*. [Туалет (фр.).] На ней было серебристо-серое шелковое платье с ярко-синими лентами и букетиком розеток на груди.
      Евгения выглядела старше. Исчезла холодная дымка во взоре, его сменила податливость и неприкрытая чувственность.
      - Стало быть, ты принял решение, - сказала она. - Какова же моя судьба?
      - Меня, признаться, больше занимает моя собственная. Я решил оставить тебя. Я уезжаю исследовать верховья Рио-Негро. И не намерен возвращаться в этот дом.
      - Выписать тебе чек на проезд, издержки и тому подобное?
      - Не надо. Я написал книгу. Денег у меня достаточно.
      - Ты не собираешься ни с кем говорить... никому не расскажешь?
      - Кто в силах пережить подобную весть, Евгения? Я могу пожелать только одного: оставайтесь и живите как умеете.
      - Я знаю, что это ужасно, - сказала Евгения. - Знаю, это ужасно, но пойми, я не чувствовала, что поступаю дурно, - все получилось исподволь, вначале это была совершенно невинная и естественная игра, не казавшаяся грехом; не было ни одной живой души, с которой я могла бы поделиться... прости, что рассказываю тебе... вижу, тебя это привело в бешенство, а ведь я старалась делать все, чтобы ты полюбил меня... если бы я могла хоть с кем-нибудь поделиться, я, наверное, поняла бы, как это ужасно. Но... ему это не казалось дурным... он говорил, что одним нравится выдумывать правила, а другие любят их нарушать... он внушил мне, что это абсолютно естественно, да оно и было естественно, ничто в нас не взбунтовалось, не подсказало, что это... неестественно.
      - Коннозаводчики знают, - сказал Вильям, - что даже двоюродных лошадей лучше не спаривать - это чревато наследственными дефектами...
      Евгения опустила ресницы:
      - Какие жестокие слова.
      Она нервно сжимала лежавшие на коленях руки. Занавеси были наполовину задернуты, чтобы не попадал солнечный свет и чтобы скрыть следы слез. Евгения была прекрасна, самодовольна и безнравственна, и Вильям почувствовал, что она ждет его ухода, чтобы снова оказаться в своем замкнутом мирке, продолжить любить себя и лелеять. Случившееся причинило Евгении дискомфорт, и он намерен устранить его причину, то есть самого себя. Он сказал:
      - Морфо Евгения. Ты великолепна.
      - Но много ли мне радости, - возразила Евгения, - от того, что я хороша и мною восхищаются? Я хочу быть другой.
      Она поджала губы, широко открыла глаза и с надеждой устремила на него взор, но Вильям не мог ей поверить.
      - Прощай, Евгения. Я не вернусь.
      - Как знать, - ответила она неопределенно, уже забывая о нем, и с облегчением вздохнула.
      Вторая картина совсем не похожа на первую. Представьте, как маленький крепкий корабль "Калипсо" несется ночью по волнам Атлантики; до земли далеко, и не скоро конец путешествию. По глубокому сине-черному небу течет, мерцая, звездная Млечная река; солнца, луны, миры, большие и маленькие, рассыпаны по небу, как семена. Глубокое сине-черное море испещрено зелеными гребешками волн; море волнуется, морщится, и соленые серебряные брызги и пена поднимаются на гребешках. Море, как и небо, пронизано свечением: мерцают анимакули; шевеля тоненькими усиками, проплывают медузы, и кажется, что в море отражается густое звездное месиво. Вильям и Матильда стоят на палубе и, свесившись через поручни, смотрят, как нос корабля рассекает пучину. На Матильде малиновая шаль, волосы стянуты полосатым шарфиком; ветер развевает ее юбки. Ее смуглая рука - на поручне, и Вильям сжимает ее своей, тоже смуглой. Они вдыхают соленый воздух и надеются, и в предвкушении будущего кровь их убыстряет свой бег по жилам; здесь - на вершине океанской волны, на пути от опрятных зеленых полей и живых изгородей к извилистому, буйно заросшему лесом южноамериканскому побережью - здесь мы их и оставим.
      Мимо идет капитан Артуро Папагай - это его первое плавание в должности капитана, - идет и улыбается им во весь рот; у него удивительная улыбка: белые зубы на фоне золотисто-коричневой кожи, веселые черные глаза. Он принес мистеру Адамсону диковинку. Это бабочка, мичман нашел ее на такелаже. Бабочка янтарно-золотая, с темной каймой на крыльях, крылья потрепаны, даже надорваны.
      - Это монарх, - оживленно восклицает Вильям, - Danaus Plexippus. Мигрируя по американскому побережью, он пролетает огромные расстояния. Монархи - прекрасные летуны, - рассказывает он Матильде. - но сильный ветер может унести их далеко в открытое море.
      Матильда, обращаясь к Вильяму и капитану Папагаю, замечает, что на крыльях бабочки еще сохранилась пыльца.
      - Смотрю на нее, и чувства захлестывают меня, - говорит она. - И не могу разобраться, что это - страх или надежда? Она такая хрупкая, ничего не стоит ее раздавить, она давно сбилась с пути и все же до сих пор жива, по-прежнему яркая и удивительная, надо лишь уметь это видеть.
      - Это самое главное, - говорит капитан Папагай. - Главное - жизнь. Пока жив, все вокруг удивительно, надо лишь уметь видеть.
      И вот уже они с удвоенным интересом отыскивают в темноте огоньки.