Виктор вскочил оскорбленный.
      — Ты что же, весь институт наш обслуживаешь?
      — Дурачок! — не рассердилась Тамара. — Это вы меня обслуживаете. Кого выберу, тот и обслужит. Вот Васька мне не понравился, толстоват, а вы все трое красавчики.
      Виктора покоробил цинизм Тамары, больше он не приходил к ней ни разу. Но и она его тоже больше не звала. Впервые он томился от желания близости с конкретной женщиной — Агашей.
      Она пришла, как и обещала, утром.
      — Господи, Агаша, Агаша… — повторял Виктор, будто в бреду.
      Она подошла, потрогала лоб, увидела пересохшие, потрескавшиеся губы. Обеспокоилась:
      — Плохо тебе? Горишь весь.
      — Это не то, Агаша, не то.
      Обхватил ее, притянул к себе, навалился всем телом, подмял под себя. Дальнейшее помнит смутно — вырваться не дал, как-то справился с одеждой, что-то разорвал, что-то стянул, но овладел, вломился в нее и в ту же секунду разрядился. А еще через секунду испугался: ведь он, по сути, изнасиловал Агашу.
      — Агаша, Агаша, прости меня!
      Она лежала с широко раскрытыми глазами, и слезы текли по щекам, капали на подушку. Затем поднялась, как могла, поправила на себе одежду. Поднялся и Виктор.
      — Я не смог совладать с собой, Агаша, — твердил он.
      Агаша молча сняла с лежанки серое байковое одеяло, свернула его.
      — Куда, зачем? — опять испугался Виктор. Разодранная одежда, испачканное девичьей кровью одеяло — вещдоки, по которым можно упрятать его на долгие годы.
      Агаша вытерла ладонью глаза, улыбнулась:
      — Пойдем, здесь озерцо есть, застираю, сами помоемся. Что случилось, то случилось.
      Виктор обнял ее, прослезился:
      — Святая ты, Агаша…
      Девушка переоделась в чистую рубаху дяди Трифона, присев у воды, простирнула одеяло, выполоскала свою одежду.
      — Там у дядьки нитки с иголкой есть, высушится — заштопаю.
      — Агаша, посмотри на меня! Распусти косу, Агашенька. Как ты хороша! Куда до тебя васнецовской Аленушке! Распусти косу, Агашенька, чудо ты мое, прелесть моя.
      Никогда не произносил Виктор таких слов, даже не предполагал, что есть они у него, свои, личные, что живут в его сердце.
      Агаша косу распустила, волосы упали густой волной ниже пояса.
      — И рубаху сними, пусть не прячет красоты твоей.
      Послушно сняла и рубаху. Солнце, как специально, показалось из-за туч, заиграло в чистой воде, в зеленой траве, лучами прошлось по нежной коже девушки, звездочками зажглось в ее глазах.
      — Ах, как жаль, не взял я мольберта. Поистине чудное мгновение: твоя красота с красотой природы слилась воедино.
      Потом обнимал ее, обнаженную, целовал в губы ласково.
      — Ты увидишь, Агаша, я совсем негрубый. Просто очень, очень хотел тебя и был слаб из-за болезни, почти не владел собой. Я буду любить тебя нежно.
      Отошел, любуясь, как хороша. Тут только заметил крестик на шее.
      — Агаша, а что это у тебя, зачем?
      — Я в Бога верую, Витя.
      — Ты что, серьезно? И в церковь ходишь?
      — Хожу и в церковь.
      — Да брось ты… какой Бог? Вон недавно спутник в космос запустили, слышала, наверное? Не старуха, в церковь ходить.
      — Витя, а ты сам сколько раз при мне Бога вспоминал. Сказал, что меня сам Бог послал и святою назвал.
      — Так это же так просто, к слову. Ну все мы время от времени «не дай бог», или «ей-богу» говорим, но это же ничего не значит.
      — Давай не будем об этом, Витя. Потом поговорим.
      — И действительно, чего это мы…
      Три дня они еще миловались в избушке лесника. И какое это было счастье — не подчиняться старой циничной бабе, а самому властвовать над юной красивой женщиной, подчинять ее своей воле. На четвертый Виктор сказал:
      — Мне надо собираться в дорогу, возвращаться в Москву. Да и лесник не сегодня-завтра вернется.
      — Витя, а как же я? — спросила Агаша, помертвев лицом.
      — В каком смысле?
      — Ты не возьмешь меня с собой?
      — С собой?
      Такого оборота Виктор не ожидал.
      — Куда «с собой», Агаша? Я же студент, живу в общежитии.
      Про дом во Владограде промолчал.
      — Я себя сам прокормить не могу.
      — Витенька, милый, я тебя прокормлю. У нас соседка в Москву ездила с моими поделками — нарасхват пошли, иностранцы покупали, не только наши. Там и магазин такой есть, что сдать можно, на рынке стоять не буду, чтоб позорно тебе не было.
      — Понимаешь, иногда у нас дают комнаты женатым, но это если оба студенты.
      — Мы сами комнату снимем, я на все заработаю, ухаживать за тобой буду, лелеять стану.
      — Я не девка, меня лелеять. Есть и еще кое-что поважнее. Ты насчет Бога серьезно говорила?
      — Да разве можно об этом несерьезно?
      — У нас профессора с работы выгнали и из партии исключили за то, что жена верующая и что мать в церкви отпевал. А уж со мной-то разом расправятся.
      — Я знаю, Витя, у меня у самой дед, священник, за веру пострадал, смерть мученическую принял. Родителям ходу не давали, оттого и в лесу живем. Я учиться не стала, семь классов еле закончила — затюкали за крестик да за то, что в церковь хожу. Но я никому сказывать не буду. Кто меня в этой Москве в храме увидит?
      — Кому надо, увидят. Да мне самому стыдно, что у меня жена — мракобеска.
      — Ты все путаешь, Витя. Мракобеска — это когда без Бога.
      — Вот меня уж не надо агитировать. Не выйдет.
      — Что мне теперь делать, Витя?
      — Да то же, что до этого делала.
      — Ты же меня испортил…
      Виктора передернуло от этого слова. Дура деревенская! Еле сдержался, но все же спросил:
      — А других слов ты для любви, для близости не знаешь?
      — Так то для любви… А где она? — Заплакала. — Мать проклянет. Она у меня суровая.
      — А ей, что, обязательно докладывать? Ну ладно, не плачь. Приеду за тобой на зимние каникулы, потерпи немного.
      Обнял, прижал к себе.
      — Не плачь, я действительно влюбился первый раз в жизни. Все будет хорошо.
      Но Агаша из объятий вывернулась.
      — Тот сон, о котором говорила, он плохо кончился. Видно, судьбу не обманешь, как не хотелось бы.
      Ушла — не «до свидания», «прощай» сказала.
      Последний год учебы мало чем отличался от предыдущих, только теперь Виктор время от времени встречался с майором на конспиративной квартире. В сентябре, когда он сообщил о том, что профессор Смирнов преклоняется перед западным буржуазным искусством, рассказывает о Пабло Пикассо, восторгается французскими импрессионистами, критикует соцреализм, который, по его мнению, сковывает творческий потенциал художника, майор, вздохнув, сказал:
      — У меня для тебя неприятное сообщение. Вера Сливко погибла.
      Виктор не сразу сообразил какая Вера. Вспомнил — сучка эта… Ничего неприятного он не испытал, даже наоборот, но вежливо спросил:
      — А что с ней произошло?
      — Убили. Причем, действовал профессионал. Похоже, ребром ладони по шее. Ты не знаешь, кто бы это мог быть?
      — Откуда? Я же не общался с ней, не знал круг ее знакомых.
      Ледяной страх сковал его сердце. Рустам, занимавшийся восточным единоборством, когда-то показывал им, как ребром ладони раскалывают кирпичи. Он, не он ли — кто знает, но сомнениями своими не поделился с майором из-за страха и в тот же день пошел к коменданту с просьбой перевести его в любую другую комнату, поселить с кем угодно. Мотивировал тем, что Рустам плохо знает русский язык, общаться с ним трудно, а главное — психологическая несовместимость…
      На зимних каникулах к Агаше не поехал, он и вообще не собирался ехать — не хватало еще связаться с верующей фанатичкой. Но в сердце она все-таки засела занозой, и летом, уже получив диплом, отправился по знакомым местам. С трудом нашел избушку лесника, тот, слава богу, оказался дома. Встретил его старик неласково, самогоном не угостил. Перекинув через плечо ружьишко, сказал:
      — Пойдем на воздух, побеседуем.
      — Как Агаша? — спросил Виктор.
      Лесник молчал, пока шли от дома до полянки. Поотстав от Виктора, перещелкнул затвор, затем окликнул. Виктор повернулся и вскрикнул: на него смотрело черное дуло.
      — Умерла Агаша, когда дочку твою родила, — сказал лесник. — Такую девку загубил, мать твою… Сейчас и я грех на душу возьму, убью поганца.
      У Виктора потемнело в глазах, и он почувствовал, как по ногам побежали горячие струйки.
      — У тебя глаза желтые, волчьи.
      Лесник опустил ружье.
      — Я их много поубивал на своем веку. Только они перед смертью не ссутся. Живи как сможешь.
      Развернулся, пошел в избу.
      Так закончилась для Виктора первая и единственная история любви. Провидение отказалось от него.

* * *

      Похороны Графова были немноголюдны. У гроба стояли, в основном, представители областной и городской администрации, творческих союзов, люди официальные, все, как положено, со скорбными лицами. И слова соответствующие произносились: «Ушел от нас известный художник, общественный деятель… Большой вклад в искусство… Останется в своих учениках… Светлая память долгие годы будет жить в наших сердцах». И лишь одно лицо выделялось среди всех, на одном лице отражалась целая гамма чувств неподдельных и искренних — страдание, боль невосполнимой утраты и, быть может, раскаяние — так по крайней мере показалось капитану Дмитрию Прозорову.
      — Это он следил за художником, — шепнула ему девочка, когда они шли к могиле, но Дмитрий уже и сам догадался.
      Он подошел к гробу, встал по другую сторону, прямо напротив этого человека, скорее всего, неизвестного брата, Авеля, звонившего по телефону и, не таясь, рассматривал его. Тот был высок ростом, с достаточно густой для своего возраста, поседевшей с висков шевелюрой, темными глазами, волевым подбородком с ямочкой посередине и, наверное, красивым мужским ртом, но его постоянно искажала гримаса сдерживаемого плача. Нос чуть с горбинкой, кожа смуглая, такие часто встречаются среди казаков. Дмитрий вгляделся в лицо покойника — похожи ли? И не смог ответить себе, смерть слишком меняет облик. Посмотрел на портрет — да, пожалуй, похожи.
      Когда пришла минута прощания, только тот, которого Дмитрий окрестил про себя Авелем, нагнулся над гробом, поцеловал сначала лоб, потом руки покойника, и капитан совершенно явственно услышал: «Прости, брат».
      Итак, все-таки брат…
      Пока засыпали могилу, ставили временный обелиск, капитан, потолкавшись среди провожающих, услышал много нелицеприятного о покойнике. Каждый, словно извиняясь, оговаривался: «Конечно, о покойниках плохо не говорят… — А потом: — Помните, как Аксенову зарубил поездку за рубеж? А Красовского гноил… Ну, тот еврей, он их вообще ненавидел. А Петрову так и не пустил в Союз, таланта простить не мог. В общем, царствие ему небесное, но если честно… Кто скажет о нем доброе слово?… Да, стукач, конечно, стукач… Сидорова замели почему? А уж как был талантлив. Да Бог с ним. Все хотел урвать для себя, потопить кого-то, а в итоге — те же метр восемьдесят. Или два? Он высокий был, это да… А брат откуда взялся? Сроду никого не было. И вдруг — на тебе, всемирная скорбь. Ах, ты, Господи… Да ложь все это. По большому счету, никто его не любил. Ну, если брат, если правда, тогда, конечно… Не знаем. Пусть покоится с миром, чего уж теперь».
      Вот под эти разговорчики, под стук комьев земли, что каждый все же кинул в могилу, и подобрался Дмитрий вплотную к Авелю.
      — Простите, вы брат покойного?
      Мужчина молча кивнул.
      — А я старший уполномоченный уголовного розыска. Брат ваш был убит при невыясненных обстоятельствах. Потому уж простите, вам придется проехать с нами в отделение.
      — Да, да, — согласился поспешно. — Я и сам хотел обратиться… Так все нелепо, несуразно…
      — Вот и хорошо, что сами. Пройдемте в машину.
      В отделении Дмитрий начал, как положено, по протоколу. Спросил имя, фамилию, время и место рождения, где проживает.
      Григорий Иванович Грачев отвечал спокойно, но, услышав вопрос об образовании, смутился, замялся на какое-то время, затем ответил:
      — Никакого… Ну, если все суммировать, где-то класса четыре получится.
      Насчет работы ответил не колеблясь:
      — Сапожник.
      Вот тут Дмитрий немного притормозил. Долго изучающе смотрел на подозреваемого, которого обозначил под № 1.
      — Григорий Иванович! У меня есть сосед, кандидат физико-математических наук, который работает таксистом. Перестройка, рынок, все понятно… Я думаю, вы из тех же сапожников. Но на человека, не имеющего никакого образования, вы, простите, не похожи. Объяснитесь!
      — Видите ли, Дмитрий Дмитриевич, мне посчастливилось жениться на очень образованной женщине, внучке известного академика, дворянке по происхождению. — Нотки гордости невольно послышались в его словах. — В доме большая библиотека, я много читал. Пишу до сих пор неграмотно, но говорить научился. Ну, а что сапожник, — поднял обе ладони вверх, — посмотрите. Если такие руки найдете у ученого или артиста, я скажу, что ввел вас в заблуждение.
      — Хорошо, оставим эту тему. Расскажите о себе, о брате, с самого начала, с момента, как помните…
      Григорий рассказал все честно, без утайки. Как носила мать куски вареного мяса, как ее арестовали, как крикнула напоследок «береги Витьку!», и как он искал его всю жизнь.
      — Григорий Иванович! Ваш брат дважды менял фамилию. Как вы смогли найти его?
      Григорий помолчал, скорбные морщины прорисовались от крыльев носа до верхней губы, вдруг состарив его лицо.
      — Вы, конечно, не раз видели по телевидению депутата Госдумы Александра Федоровича Иванова? Он, согласитесь, один из самых заметных, ярких политиков… Вы удивлены — откуда может простой сапожник знать такого известного человека? Вместе в детдоме были, правда, недолго. Потом бродяжничали по всей стране, да не России, а СССР, конечно… Вот он и нашел Виктора, дал адрес. А я, вместо того чтобы без обиняков прийти к нему, затеял дурацкую игру. Очень, понимаете, обидно было. Я жил под своей фамилией, найти меня было просто. Выходит, не искал… А я искал его всю жизнь. Вот и стал то звонить, то ждать у подъезда на лавочке. А за день до убийства подошел к нему, когда он садился в свою «Волгу», спросил, сколько времени и попросил подвезти, сославшись на спешку. Он узнал меня, я, правда, не сразу это понял, но ответил, что ему не по пути, и уехал.
      Я вернулся в Москву, места себе не находил. От жены поездки свои скрывал, мы ведь вместе искали, она все письма писала, я уже говорил, что не силен в грамоте. Стыдно было признаться, что Виктор вроде как не хочет знать меня. Когда Александр Федорович дал адрес, Сонечка все торопила меня, говорила, надо немедленно ехать, а я что-то придумывал, специально двух молодых ребят взял в подмастерья, вот, мол, обучу немного, чтобы на них дело оставить, и поедем с тобой. А тут… Видно, есть между родными какая-то особая, невидимая связь. Вдруг засобирался, меня вроде кто подталкивал — езжай непременно сегодня, не медли. Я и поехал.
      — На автобусе?
      — Такси взял. Подгоняло меня нетерпение.
      — Во сколько это было?
      — Где-то часов в шесть вечера.
      — Номер машины помните?
      — Нет, конечно. Таксиста помню хорошо, описать могу. Он мне курить разрешил, сам курил тоже.
      — Какие сигареты?
      — У меня?
      — Нет, у таксиста?
      — «Мальборо». Он еще пожаловался, что слабые, небось, поддельные, и пару моих «Союз-Аполлон» выкурил.
      — Вы сразу в мастерскую поехали?
      — Нет, я подумал, что в это время он должен быть уже дома, но таксиста не отпустил, потому как окна были темными. Звонил, стучал — глухо. Тогда решил, что Виктор задержался в мастерской, но и там не было света. Я решил все же постучать, потому что беспокойство во мне росло. Дверь открылась сама, я только до нее дотронулся. Окликнул — молчание. Зашел в комнату, свет не включал, сейчас полнолуние, а шторы на окне нет, не знаю почему. Когда прежде приезжал, окно было занавешено. Ну, вижу, он лежит в такой позе… Я наклонился, понял, что Виктор весь залит кровью, дотронулся до руки, чтоб пульс пощупать, а он уже холодный. И у меня ладонь, чувствую, липкой стала… Меня такой ужас обуял! Выскочил, ничего не соображая. Вот вы у меня отпечатки пальцев сняли, чтобы идентифицировать с теми, что на ручке двери остались. Да я и не сомневаюсь, что мои. Это я уже потом, в подъезде, достал носовой платок, вытер руки. Таксист спрашивает, что, мол, и здесь нет? Я только кивнул, и мы опять в Москву поехали. Он заговорить пытался, мы же всю дорогу с ним разговаривали, но я сказал, что с сердцем плохо…
      — Что ж, Григорий Иванович! Будем надеяться, таксист этот существует реально и мы его сможем найти. А пока вынуждены вас задержать.
      — Ну, что? — спросил Коля Артемов, когда подозреваемого увели.
      — Да то, Коля, что если таксист не миф, у Грачева стопроцентное алиби. Убийство произошло где-то от пяти до семи вечера, а он к девяти только до города добрался. Так что завтра и займись поисками этого водителя, а я еще с Митрохиным побеседую с утра. Что-то там меня беспокоит, а что, сам не пойму, не нащупаю никак. Если нащупаю, завтра отпускать его надо, трое суток на исходе.

* * *

      — Ну что, Митрохин, продолжим нашу беседу. На чем мы с вами остановились? Про Гелю вы мне рассказывали. Вот и продолжайте.
      — Да что ж о ней рассказывать? Росли вместе, это я говорил.
      — А что за семья была у Гели?
      — Отец тихий такой человек, ученый. Он и внешне был бесцветный, почти альбинос — ни бровей, ни ресниц не видно. А мать, наоборот, яркая, крупная женщина, черноволосая, усики на верхней губе, знаете, бывают такие у восточных женщин.
      — А она восточная?
      — Мы-то все считали ее грузинкой, звали ее Нина Арчиловна.
      — Считали? А на самом деле?
      — А на самом деле грузинкой она была только по отцу, а мать — еврейка. Между прочим, в Израиле национальность по матери считается. Вот Нина Арчиловна и затеяла… Не сразу, конечно. Началась перестройка, муж перестал зарплату приносить, не платили им по полгода. У Гели с детства щитовидная железа была увеличена и порок сердца, болезнь прогрессировала, поэтому Нина Арчиловна никогда не работала, но копейку живую всегда имела — шила хорошо, а еще ее на свадьбы приглашали торты печь или что-нибудь из грузинской кухни приготовить. Мастерица была на все руки. Но тут и у нее дела пошли неважно. В магазинах шмотья появилось полно импортного, а что касается свадеб… Те, что богатели, как на дрожжах, рестораны снимали хоть грузинские, хоть японские, а кто нищал, так тем не до заказных тортов было. Вот она и решила всей семьей в Израиль уехать. Муж не хотел, Геля ни в какую. Она тогда студенткой была, в университете на инязе училась, но в семье мать командовала, ее никогда никто ослушаться не мог. Помню, Геля еще школьницей говорила мне: «Вырасту, уйду от мамы и никогда не буду пить молоко с йодом и рыбий жир». Она очень худенькая была, но хорошенькая. Вы когда-нибудь видели настоящих, не крашенных блондинок с черными глазами? И я не видел никого, кроме Гели. Волосы белые, вьющиеся, а глаза черные, брови и ресницы тоже… Ну ладно, отвлекся, вспомнил просто… Геля плакала, истерики устраивала, говорила, что выросла на русской культуре и Израиль ей ни с какой стороны не нужен. К тому же год остался до окончания университета. В конце концов пошли на компромисс: родители квартиру свою трехкомнатную в престижном районе продают, ей на год снимают однокомнатную, уезжают, обживаются там, а Геля по окончании вуза сразу едет к ним. Мне казалось, что она хитрила — пообещала, но уезжать не думала. А тут такая трагедия…
      — Какая трагедия?
      — Родители прилетели в Израиль и на третий день, нет, вы только представьте — на третий! — отправились на туристическом автобусе в Иерусалим, а автобус взорвал террорист-смертник. Геля осталась совершенно одна, даже похоронить родителей не смогла, потому что загранпаспорта не было…
      Павел разволновался, рассказывая о судьбе Гели, и Дмитрий перебил его неожиданным вопросом:
      — Вот вы как-то не очень хорошо отзывались о покойном. А между тем именно он стал заботиться о Геле, когда болезнь сделала ее инвалидом. Да и вам в коньячке не отказывал, не важно, отдадите вы потом или нет. Разве это не свидетельствует о нем как о человеке добром, отзывчивом?
      — Да какой он добрый! Просто боялся…
      Павел осекся, а Дмитрий весь напрягся: горячо, кажется, горячо…
      — Договаривайте. Боялся чего? Что вы его будете шантажировать? Чем?
      Павел молчал.
      — Говорите, молчать не в ваших интересах.
      — Я, гражданин начальник, никогда никого не смог бы шантажировать.
      — Предположим, что не смогли бы. Но он в этом сомневался, потому что было чем?
      — Ну, можно сказать, что так. Чтоб Геля никому не говорила, и чтоб я — тоже, потому что я знал… А впрочем, теперь, когда его уже нет в живых, какой прок молчать?
      — Да о чем, черт возьми?
      — О том, что Графов — отец сына Гели, этого больного мальчика.
      Боже мой, Геля! Что-то словно перещелкнуло в голове у Дмитрия, он даже застонал, не сдержавшись.
      — Как это случилось? Когда они познакомились?
      — Геля по телевизору услышала о теракте, по-моему, даже увидела, как на носилках несли мать. Обезумела от горя — одна, в чужой квартире… И побежала, не помня себя, сюда… Ко мне прибежала, а меня здесь, как на грех, не было. Я тогда только женился, жил у жены, в мастерской бывал редко. Но я бы ее горем, как этот старый козел, не воспользовался, хоть и любил Гелю. А он увидел, что она в мою дверь бьется, увел к себе, пожалел, так сказать, и обогрел, коньячком напоил, под одеяло уложил, она же прибежала полураздетая, в мороз… Сам, понятно, тоже залез под одеяло. Геля у него недели две жила, потом он ее выгнал.
      Павел рассказывал что-то еще, но Дмитрий не слушал. Напряжение последних дней навалилось на него страшной усталостью, однако отдыхать было некогда. Он достал пропуск, подписал его и протянул Митрохину.
      — Идите…
      — В каком смысле?
      — Идите домой, вы мне больше не нужны.
      — Ну спасибо, гражданин начальник.
      — Да что вы все заладили: «гражданин начальник», «гражданин начальник», словно зек бывалый. Дмитрий Дмитриевич меня зовут.
      — До свидания, Дмитрий Дмитриевич!

* * *

      Капитан постоял у квартиры, где жила Геля, но позвонил в соседнюю. Дверь открыла пожилая женщина.
      — Извините, я к вашей соседке, Геле, она что-то не открывает.
      — Не открывает? Значит, ненадолго выскочила в магазин. Так она никуда не уходит, раньше хоть на работу, и то ненадолго, к обеду уже дома. А если задержится на час какой, мне звонит, чтоб за сыном приглядела. Ждите, сейчас придет.
      — А у вас нельзя подождать? Сквозит в подъезде, промерз совсем.
      — Заходите, пожалуйста. Вы из собеса, что ли?
      Дмитрий неопределенно повел плечом, но женщина уже приняла свою версию.
      — Надо же. Обычно женщины ходят из собеса. Там, говорят, мало платят, мужчины разве будут работать…
      Уже переступив порог Дмитрий выговорил доброй старушке:
      — Сомневаетесь, а в дом пускаете, — но увидев испуг в ее глазах, поспешил успокоить: — Из милиции я, капитан Прозоров, вот мое удостоверение. Хотел бы задать вам несколько вопросов, если позволите. Вы сказали, что Геля никогда не задерживается на работе. Действительно никогда?
      — Да за все время только раз пришла поздно, где-то в восемь вечера. С ней на улице плохо сделалось, она упала, ее «скорая» в больницу отвезла. Но она как в себя пришла, сразу домой. Хотя могла бы мне позвонить, я бы переночевала у нее, приглядела бы за сыном. Он же спокойный, его накормить да поменять под ним, и будет лежать да улыбаться.
      — А давно это с ней случилось? В больницу-то попала?
      — На этой неделе.
      — День помните?
      — Во вторник.
      — Так вот точно и запомнили?
      — А это из-за сериала бразильского, «Мясной король» называется. Знаете, он быков выкармливал на мясо, богатый такой, а она девушка бедная.
      — Так сериал каждый день идет, почему же запомнили?
      — Не каждый. Со вторника по четверг. И знаете, там на таком месте остановились, я уж еле дотерпела до вторника, но тут, как назло у меня телевизор сломался. На другой день мастера вызвала, оказалось, всего-навсего, предохранитель сгорел, да я ведь не понимаю. Ну, думаю, пойду к Геле, досмотрю у нее, ключи Геля мне всегда оставляла, мало ли что…
      — И что же, вы посмотрели у Гели? — перебил Дмитрий.
      — Ну да. Позвонила тоже сначала, не отвечает, а время поджимает, вот-вот начнется. Я открыла сама, зашла. Батюшки! Свет нигде не включен, мальчик хнычет, я пощупала — мокрый. И знаете, сразу догадалась, что с Гелей что-то случилось, она очень уж о сыночке беспокоится, всегда бегом бежит…
      — Вам Геля странной не показалась, когда пришла?
      — Как же не показалась! Очень даже показалась. Вроде как не в себе. Видно, сильно ушиблась, у нее и рукав был в крови, и платье все забрызгано. Я ее спрашивала, а она сказала, что из носа долго кровь шла, остановить не могли. Попросила меня сына покормить, сама в ванну пошла, мыться. Я говорю, позвонила бы мне да осталась в больнице, а я тут бы переночевала. Она, верите, ничего мне не ответила и вообще больше не разговаривала. Точно, не в себе была.
      — Ну спасибо вам. Звать-величать вас как?
      — Антонина Поликарповна.
      — До свидания, Антонина Поликарповна. Может, еще свидимся.
      Последние сомнения оставили капитана после разговора с соседкой. Он позвонил в квартиру Гели. Она, увидев его, кажется, поняла все — обреченность прозвучала в ее тихом «проходите».
      Капитан вошел, осмотрелся. Небольшая полка с книгами, фотография на столе. Дмитрий без труда узнал родителей Гели. Хорошо описал их Митрохин! Белесый мужчина с невыразительным лицом — таких, обычно, трудно запомнить, полная женщина с пышными, густыми волосами над высоким лбом и темными усиками над верхней губой. А вот Геля… Прелестное большеглазое личико, обрамленное светлыми локонами, высокая, стройная шейка.
      Геля, заметив, что он разглядывает фотографию, сказала: «Это последняя, перед отъездом родителей в Израиль». Капитан с трудом оторвался от фотографии и посмотрел на ту Гелю, которая стояла перед ним. Как же болезнь может изуродовать человека!
      — Ну что, Геля, будете рассказывать?
      — Буду. Только хочу сказать, я бы ни за что недопустила, чтоб обвинили Митрохина. Ну, если бы просто не раскрыли, тогда бы молчала. А чтоб Митрохина — нет, так что не думайте обо мне слишком уж плохо.
      Капитан усмехнулся, и Геля поняла, как нелепо прозвучала из уст убийцы фраза «не думайте обо мне плохо». Спросила:
      — С чего начинать?
      — С самого начала. Узнав о гибели родителей, вы побежали к Митрохину, но оказались у Графова. Это я знаю. Остальное рассказывайте сами.
      — Первые дни помню смутно. Рыдала без конца, он поил меня какими-то микстурами, но больше коньяком, говорил, что это поможет снять стресс. Жалел: бедная девочка…
      — Простите за вопрос, но он для меня важен. Как скоро Графов стал спать с вами?
      — По-моему, с первой же ночи. Я была в таком состоянии, да еще одурманенная питьем, мне было все равно. Для меня было важно, что взрослый человек, наверное, старше моего отца, рядом со мной и заботится обо мне…
      — С его стороны это было похоже на влюбленность?
      — Да, кажется, да. Я была белокурой, и он говорил, что именно такой представлял Дездемону. И что когда я перестану плакать, он напишет мой портрет.
      — Что же случилось потом?
      — Когда я потихоньку стала успокаиваться, по крайней мере, могла хотя бы отвечать на вопросы, как-то поддерживать беседу, он спросил, почему родители не взяли туристическую поездку в другую страну, зачем надо было ехать туда, где воюют? Я объяснила, что они были не туристы, уехали на постоянное место жительства, а в туристический автобус сели, чтобы посмотреть Иерусалим. Он вдруг пришел в неописуемую ярость. Стал кричать:
      — Так, выходит, ты еврейка? Вы что, всю жизнь меня будете преследовать?
      Я ничего не могла понять. Какая разница? Мне никогда не приходилось сталкиваться с антисемитизмом. Писалась по отцу — русская, фамилия Колесникова, да и еврейкой себя не чувствовала. А тут такая ненависть! Потом-то я уже узнала, что он шизанутый на этой почве. Почему — не знаю… Кто-то мне сказал, что у него приемные родители евреи были. Может, они над ним издевались? Ну, а тогда он меня выгнал. Да я бы и сама у него не осталась. Потом… Потом узнала, что беременна. У меня еще были деньги, которые оставили родители, кое-как жила. Учиться бросила, хотела устроиться на работу, но чувствовала себя плохо, тяжелый токсикоз. Ребенок родился больным, неполноценным, мне предлагали от него отказаться, но я не смогла. Думала, это от того, что сама с детства больная. Да что теперь об этом рассуждать… Роды спровоцировали резкое ухудшение здоровья. Я толстела, как на дрожжах, хотя ела очень мало, так, лишь бы не умереть с голоду. Зоб, который не был заметен раньше, стал расти, базедова болезнь развивалась, а я даже в больницу лечь не могла. Лекарства купить было не на что. Год прошел — с квартиры попросили… Была совсем на грани отчаяния, когда Пашу случайно встретила, окликнула, а он смотрит и не узнает меня. Поняв, наконец, кто перед ним, верите, заплакал, и я рассказала все, как есть. Он мне тогда еды притащил, денег дал, снял другую квартиру и еще пообещал, что так поговорит с этим «старым козлом», что тот всю жизнь будет заботиться обо мне и о ребенке. Мне не хотелось, чтоб он Графова о помощи просил, но и деваться было некуда. Как-то они все-таки поговорили.

* * *

      Поговорили они так.
      Паша пришел в мастерскую Графова. Увидев, что ключ торчит снаружи, вытащил его и запер дверь изнутри.
      — Что это значит? — возмутился Виктор Иванович. — Ты что, нажрался с утра?
      — Трезв. Имею к тебе разговор. Ты знаешь, что Геля родила ребенка?
      — Я и Гели никакой не знаю.
      — Не знаешь девочку, которую изнасиловал, когда у нее погибли родители?
      — Во-первых, я ее не насиловал.
      — Ага, значит, вспомнил. Ладно, пусть не изнасиловал, есть другое определение: воспользовался беспомощным состоянием, совратил, наконец.