Женщина средних лет в каракулевой шубке и пуховом оренбургском платке внимательно глянула на него серыми глазами, и Виктор узнал ее: любовница Арона Марковича, он несколько раз встречал их вместе, а сам старался не попадаться на глаза. Но как странно, что она его разыскивает. Зачем?
      — Вы Виктор Графов? Где бы мы смогли поговорить?
      — Давайте поднимемся к нам в комнату. Простите, я не знаю, как вас зовут.
      — Ольга Петровна.
      Сняла рукавички, терла озябшие руки одну о другую.
      — Вася, друг, ко мне приехали, так что наврала монетка. Тебе бежать за хлебом. Да с тетей Машей, вахтершей, потрепись немного, а то она там совсем заскучала.
      Деликатный Вася молча стал одеваться, Виктор пошел ставить чайник. Отогревая руки о горячий стакан с чаем, Ольга Петровна сказала:
      — Роза Моисеевна умерла.
      Почему-то такого варианта Виктор не предполагал и теперь растерянно смотрел на неожиданную гостью. Наконец выдавил:
      — Когда похороны?
      — Уже похоронили.
      — Похоронили… — повторил, как эхо, Виктор. — Тогда зачем вы в такую стужу… Чтобы сообщить?
      «И почему вообще — она? — пронеслось в голове. — Любовница мужа мамы Розы?»
      — В Москве я по своим делам, так что решила заодно и твои решить. Дело в том, что Роза Моисеевна завещала тебе дом и все имущество. Я привезла завещание и ключи от дома, в последнее время мы жили вместе. Официально дом перейдет в твою собственность через полгода, но приезжать туда, пользоваться тем, что тебе необходимо, можешь когда угодно.
      — Мне ничего не надо, — прошептал Витя побелевшими губами.
      — Что ж, не надо так не надо, — спокойно отреагировала Ольга Петровна. — Но отказ от наследства тоже оформляется нотариально, что тебе предстоит в таком случае сделать.
      — А кому тогда все достанется?
      — Поскольку других претендентов нет, то, видимо, государству.
      В последнее время Роза Моисеевна была не совсем вменяема. Ольга Петровна помогла составить завещание в пользу Виктора, — в конце концов, здоровая или больная, Роза Моисеевна высказала свою волю. А уж почему Ольга Петровна так заботилась и была с ней до последнего часа, она этому мальчишке объяснять не собиралась, как не объясняла, впрочем, и никому другому. Да мало бы кто смог понять, что Роза Моисеевна никогда не была ей соперницей, но была частью жизни Арона, которого Ольга любила всем сердцем и знала ему цену. Арон был из тех мужчин, за которыми женщины, не раздумывая, пойдут на край света. А теперь она сама уезжала на край света, завербовалась на Север. Подальше от госпиталя, от этого города.
      — Ну так что, отказываешься?
      — Я хотел летом съездить к маме Розе, попросить прощения, а после института вернуться к ней насовсем, — признался Виктор и увидел, как легкая усмешка тронула губы Ольги Петровны.
      Не поверила, понял он и вдруг разозлился. Да кто она такая? Любовница, шлюха. Поколебавшись, спросил:
      — Я могу подумать?
      — Можешь, времени у тебя достаточно.
      — А вы поживете пока в доме?
      — Нет, у меня сегодня самолет. Так что и завещание, и ключи я оставляю тебе.
      — Хорошо, спасибо. Я приму решение.
      Какое решение, Виктор уже знал и чувствовал себя от этого униженным и жалким.
      Во Владоград он поехал в ближайшее воскресенье. Его мучил вопрос, который он не посмел задать Ольге Петровне. В комоде, в жестяной коробочке от индийского чая, лежали облигации, а также украшения Розы Моисеевны — кольца и серьги.
      — Это мне оставил покойный отец, — рассказывала она Вите, — но я ничего, кроме обручального кольца, не ношу. Знаешь, не всем женщинам идут украшения. Вот когда ты приведешь мне в дом красивую невестку, то подаришь все это ей.
      Интересно, лежат ли они по-прежнему в коробочке? Или мама Роза отдала их этой Ольге Петровне в благодарность за то, что та ухаживала за ней?
      Дом Виктор нашел в полном порядке. Все было вычищено, окна глядели чистыми стеклами, лишь легкая пыль на полированной мебели напоминала о том, что неделю он простоял без хозяев. Украшения лежали в коробочке, только теперь к ним прибавилось еще одно — обручальное кольцо. Раскрыл шифоньер. На плечиках висели два костюма Арона Марковича, больше у него, кажется, и не было, платья Розы Моисеевны. В другом отделении, по полочкам было аккуратно разложено постельное белье, полотенца. В кухне тоже была такая чистота, которой у них с мамой Розой он и не припомнит. Только корицей не пахло… Теперь он хозяин всего этого. Спасибо маме Розе, все-таки она его любила. Но что-то мешало почувствовать благодарность по-настоящему, порадоваться тому, что теперь не надо думать о крыше над головой, снимать угол, и вообще, выживать, вместо того чтобы полностью посвятить себя искусству.
      Устав от дороги и одолевших сомнений, он незаметно погрузился в сон. И надо же — откуда-то вылезла улыбающаяся физиономия секретаря комитета комсомола Ерохина. Будто сидит он здесь же, в этой комнате, напротив, в таком же кресле, разделяет их только круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кистями. Потом приподнимается, тянет к Виктору руку то ли поздороваться, то ли поздравить с приобретенным имуществом, но вместо этого произносит: «Как жить будешь, гнида?» Виктор вскочил, протер глаза. Стол стоял, как стоял, и кресло за ним — тоже, но никакого Ерохина не было, да и откуда ему было взяться? Заметался по комнате, натыкаясь на стулья, вдруг ощутил дом как капкан, куда его заманили обманным путем. «А вот возьму и откажусь, — с веселой злобой подумал Виктор. — Испытать хотели на вшивость? Так фиг вам! Пробьюсь сам и всем докажу, всем, вы еще услышите обо мне!» — мысленно обращался он к невидимым противникам.
      Через несколько месяцев Виктор оформит наследство на себя, но не простит этого не только своим приемным родителям, но и всему еврейскому народу. Такая странная трансформация произойдет в его сознании. Впрочем, такая ли уж странная? Вина — ноша тяжелая, не каждому по плечу, а человек по своей природе многогранен. Есть люди с обостренным чувством совести. Такие мучаются даже самой малой, порой и мнимой виной, очищают душу свою покаянием и через покаяние приходят к Богу. Для других совесть вообще субстанция абстрактная, никогда и ни перед кем не чувствуют они себя виноватыми. В народе их называют отморозками. Но если случится, что судьба ли, история ли вознесет одного из таких столь высоко, что поставит над страной, горе той стране и тому народу. Но есть и третьи, которым вина мешает жить в согласии с самим собой, и они избавляются от нее, находя виновных вовне, оправдывая свой неблаговидный поступок, неудачу или даже преступление стечением обстоятельств, ситуацией, и перекладывают ношу свою на плечи тех, кто, по их мнению, эту ситуацию создал. Но таким, не потерянным для Бога, Провидение обязательно предложит еще одно испытание, даст шанс сделать последний выбор.
      Так случится и с Виктором.
      Перед Первомаем работы привалило, и хоть он больше не чувствовал себя бедным студентом, но «живых» денег не хватало. Продавать кольца или сдавать облигации «золотого займа» не торопился, поэтому с удовольствием взялся за оформление одного из заводских клубов. Получив под отчет небольшую сумму для покупки материалов, обежал хозяйственные магазины, а затем зашел в книжный. Здесь в отделе политической книги продавались всевозможные плакаты, календари, портреты членов Политбюро и других важных деятелей КПСС. Ему нужен был портрет Хрущева, чтобы, закончив оформление, повесить его на сцене клуба.
      Подойдя к прилавку, спросил, сколько стоит портрет.
      — У нас сейчас нет портрета Никиты Сергеевича, — ответил продавец. Говорил он с чудовищным еврейским акцентом.
      — Как же нет? — возмутился Виктор. — А это кто по-вашему?
      — Молодой человек, этот я вам не могу продать, все члены Политбюро продаются целиком, полностью, так сказать.
      — Вот черт! — ругнулся Виктор, соображая, где поблизости еще есть книжный магазин, и вдруг до него дошла двусмысленность услышанной фразы. Весь подобравшись, он наклонился над прилавком и зловещим шепотом произнес:
      — Значит, у нас Политбюро продается целиком? Все вместе?
      Секунду-другую старик недоуменно смотрел на Виктора, но тут же понял, как можно истолковать сказанное. У него покраснели веки круглых птичьих глаз и кончик носа. Дрожащим голосом стал оправдываться:
      — Молодой человек! Вы не так поняли. Это комплект, комплект продается целиком. Я хотел сказать…
      — Я понял, что вы хотели сказать, — ледяным тоном прервал его Виктор, повернулся и медленным шагом вышел из магазина. На улице рассмеялся: «Пускай потрясется, старый жидяра…»
      Портрет нашел в другом магазине, работал в клубе до вечера, а вернувшись, застал в общежитии веселую компанию. Из своих не было только Рустама, зато Вася привел девушку Веру, с которой встречался уже два года. Она была студенткой филфака МГУ, писала стихи, которые обязательно читала вслух на вечеринках. Впрочем, читала не только свои — приносила книги молодых, но уже известных поэтов Евтушенко и Рождественского, Бэллу Ахмадулину, любила поговорить и поспорить об искусстве, была умна, но некрасива. Рядом с Гиви сидели два парня, похоже, его земляки. Жили они тоже в общежитии, но учились на первом курсе. На столе стояла недопитая бутылка портвейна № 12, две пустых притулились у ножки стола на полу. Закусывали килькой в томате, хлебом и порезанными на четвертинки луковицами. Виктор, у которого кое-что осталось от клубных денег, не стал раздеваться, стоя выпил на голодный желудок полстакана вина, голова закружилась, захотелось выпить покрепче, расслабиться и повеселить собравшуюся компанию. Он и отправился в магазин, принес бутылку водки и килограмм любительской колбасы. Закусил после водки, но уже опьянел с непривычки, оттого и осмелел.
      — Я вам такое расскажу сейчас, помрете со смеху. Вот мы иногда спрашиваем, кто сочиняет эти анекдоты? Да сама жизнь. Представляете, захожу за портретом Хрущева…
      Ребята смеялись, тоненько подхихикивала Вера. Повторяли без конца: «Значит, Политбюро продается только полностью?» И опять смеялись.
      — Подождите, это еще не все!
      Виктор стал рассказывать, как испугал старого продавца-еврея, и не сразу заметил, что помрачнел Гиви, поскучнели и остальные, лишь Вера продолжала смеяться неприятным повизгивающим смехом. А когда заметил, насторожился.
      — Ты зачем испугал старого человека? — спросил Гиви. — Ты откуда знаешь, что этот человек пережил?
      — Да брось ты, Гиви! Просто привыкли трястись по всякому случаю…
      — Привыкли? Привыкли, потому что приучили.
      Гиви поднялся:
      — Пошли, ребята, у вас посидим, на гитаре поиграем.
      — Вы чего? — заволновался Витя. — Играй здесь, Гиви.
      Но два молодых грузина послушно встали и вышли за старшим товарищем. Засобиралась и Вера, Вася отправился ее провожать.
      — Насвинячили и ушли! — психанул Виктор и стал прибираться.
      На душе было тревожно. Рустам ночевать не пришел. Гиви вернулся поздно, не включая света разделся и лег. Оба не спали. Виктор злился на себя. Не надо было рассказывать эту историю. Ну выдал бы как всегда пару анекдотов, а тут черт попутал. Гиви думал о своем. О том, что никогда не видел отца — его расстреляли в 37-м, мать, как жену врага народа, отправили в лагерь далеко на Север. Там через два месяца и появился на свет Гиви. Когда умерла мать и где ее похоронили, он так и не узнал. Его разыскала и забрала в Грузию двоюродная сестра матери. По иронии судьбы она была замужем за полковником НКВД. Впрочем, ситуация для того времени не слишком редкая. Революция продолжалась: один сын — за белых, другой — за красных… Через несколько лет (Ягоду сменили на Ежова) полковник НКВД был тоже арестован и расстрелян. Красавица тетка вышла замуж вторично, за художника. Он-то и заменил Гиви отца, разглядел в мальчике способности к рисованию и все сделал, чтобы развить их. Своих детей у тетки не было ни в первом, ни во втором браке. Вася в эту ночь не пришел ночевать, видимо, остался у Веры, она была москвичкой и жила с матерью в отдельной квартире.
      Через два дня, закончив наряжать к празднику клуб, Виктор по пути завернул в тот самый злополучный магазин. Что его толкнуло это сделать, он и сам не мог объяснить. За прилавком, где продавались портреты членов Политбюро, стояла молодая девушка.
      — Простите, — обратился к ней Виктор, — здесь работал пожилой такой мужчина.
      — А я вас не устраиваю? — кокетливо отозвалась продавщица.
      — Ну что вы… Просто хотел…
      — Что вы хотели? — К ним спешил мужчина из соседнего отдела. — Я заведующий магазином.
      Виктор замялся.
      — Да ничего, собственно.
      И направился к выходу. За дверью его встретил улыбчивый молодой человек:
      — Знакомого искали?
      — Никого я не искал. Дайте пройти.
      — Пройдем, пройдем. Обязательно пройдем. Вон до той машины, которая как раз нас и поджидает.
      — Кого «нас»? Что вы ко мне привязались?
      — Кого? Меня, капитана КГБ Савельева, и вас, студента Графова Виктора Ивановича.
      — Почему?
      Виктор инстинктивно дернулся в сторону, но тот уже держал его чуть повыше локтя, и хватка у него была железная.
      «Господи, только не это! — почти молился неверующий в бога Виктор. — За что? Почему? Как они тут оказались? Следили за ним. Но что он такого сделал?»
      До знаменитого, легендарного, страшного здания на Лубянке ехали молча. В полуобморочном состоянии Виктор поднимался вслед за капитаном на этаж — не понял, какой, шел по длинному коридору, глядя в пол на исчезающую под ногами ковровую дорожку. Наконец его сопровождающий открыл кабинет и спросил: «Можно, товарищ майор?» Кивнул Виктору — проходи. Майор был седовласым, с умным породистым лицом, прямо как из кино про чекистов. Смотрел доброжелательно, нестрого. Виктор почему-то сразу успокоился. Такой разберется, что он ни в чем, ну, ни в чем не виноват.
      — Садись, студент. Давай побеседуем по душам.
      Виктор с готовностью кивнул. Скорее бы узнать, почему его все-таки сюда привезли. Но майор, не задав ни одного вопроса, предложил:
      — Рассказывай, как живется советскому студенту. Слышал, ты один из лучших в институте. Талантливый художник и общественник… Вот на таких мы и надеемся. — Подбодрил: — Ну, начинай.
      Но Виктор словно оцепенел, не знал, о чем рассказывать, куда клонит майор и что именно хочет услышать.
      — Вы, товарищ майор, может, спросите, что вас интересует. Я как-то растерялся.
      Майор спрашивал, но, похоже, не вникал в ответы. Да и вопросы-то были пустяковые: с кем дружишь, часто ли ходишь в музеи, есть ли девушка, как вечера проводите… При этом перебирал на столе бумажки, отвлекался на телефонные звонки, и Виктор замолкал на полуслове. Постепенно успокоился, расслабился. И лишь когда майор поинтересовался, какие в ходу у молодежи нынче анекдоты, немного насторожился.
      — Да я, в общем, не охотник до анекдотов. Плохо запоминаются. Так, услышишь иногда что-нибудь смешное, расскажешь, посмеемся…
      — Ну, не скромничай, студент, не скромничай. Говорят, у тебя талант. Как ты про Абрамчиков-то! А про Политбюро, а? Которое целиком продается? Смешно, ей-богу смешно.
      И вдруг действительно засмеялся дробным, каким-то немужским смехом, и Виктор чуть было не поддержал его, не оттого, что смешно, а в угоду, как бы за компанию, но, посмотрев на майора, вдруг поразился резкой перемене: на него глядели ледяные, пронизывающие глаза. Виктор похолодел.
      — Так это, товарищ майор, не я, это продавец сказал. А я, наоборот, возмутился.
      — Это точно, вроде как возмутился, — согласился майор. — А посмеялись-то вдоволь уже вечером, в своей компании. Повеселились от души.
      «Кто-то из наших, из наших, — винтом засверлила в голове Виктора мысль. — Но кто? Почему?»
      — Рассказывайте подробно обо всех, кто был с вами в тот вечер. Вспомните реакцию каждого и каждое сказанное слово, — отчеканил майор.
      — Вряд ли я смогу, мы хорошо выпили…
      — Ну, ладно, — согласился вдруг майор. — Будем считать, что беседы не получилось. Но протокольчик-то оформим по всем правилам. А то я тоже отвлекся тут с вами… Дата, место рождения?… Под оккупацией, значит, пришлось жить, сочувствую…
      У Виктора вспотели ладони. Знает про мать? Или узнает… Но он был тогда ребенком!
      В конце концов он сдал всех. Особенно выделил Гиви, рассказав, как тот возмущался, что он напугал старика.
      — Вот и ладненько, — повеселел майор. — Теперь подпишите и пока свободны.
      Виктор тупо уставился на бумагу:
      — Это о неразглашении?
      — Ну, разглашать-то вы, я думаю, сами не будете. О сотрудничестве.
      — О каком сотрудничестве? Я художник, мне год осталось до окончания института, и я уеду во Владоград.
      — О каком сотрудничестве? Именно о таком, какое у нас сегодня успешно состоялось. Можете, конечно, отказаться, ваше право. Но я сейчас подпишу ордер на ваш арест. Порочить руководителей партии и правительства никому у нас не позволено. И предлагаю я вам не что-то непристойное, а высокую честь отстаивать безопасность родной страны. И, поверьте, ваша помощь окупится сторицей. Что ждет молодого, пусть даже талантливого художника? Пока вы не достигнете определенных успехов и не станете членом Союза художников СССР, а иногда на это уходит почти вся жизнь, вы будете обязаны работать, и работа порой бывает очень далека от творчества. Художники, начинающие писатели идут в сторожа, в дворники, чтобы не сесть в тюрьму за тунеядство и иметь возможность заниматься любимым делом. Заработка не всегда хватает на краски и холсты. А уж о хорошо оплачиваемых заказах, поездках за рубеж, персональных выставках они и не мечтают. Так что выбор за вами. А что уедете в свой Владоград — так ради Бога. Нам люди везде нужны.
      Виктор дрожащей рукой расписался.
      Вечером того же дня пришли за Васей и за Гиви. Вася взбунтовался — за что, куда? Его спросили: «Хочешь, чтобы вывели в наручниках?» Гиви держался спокойно, улыбался. Но на лестнице вдруг рванул через перила, сиганул в пролет на первый этаж, метнулся в мастерскую и на глазах изумленных студентов и преподавателя выпрыгнул в окно. Рванувшиеся за ним кагэбэшники догнать его не смогли. На другой день Виктор узнал, что взяли и грузин-первокурсников. Значит, Верка, понял он. Сучка, крысенок с редкими волосиками на узкой головке и длинным острым носом. И даже с сожалением подумал: «Эх, дурак Васька».
      Вызывали на допрос и Рустама, но допроса как такового не получилось. Говоривший с заметным акцентом, но всегда правильно строящий фразы, он тупо твердил:
      — Моя ничего не знает, моя земляка на поезде встречал, моя ночью не был.
      — Да знаем мы, что не было тебя, — сердился майор. — Но рассказать про тех, с кем жил четыре года, можешь? Анекдоты, небось, слушал?
      — Моя анекдоты не понимает. Хозяин домой пришел, жена чужим мужчиной на постель лежит. Такой женщина убивать надо. Они смеются.
      — Как же ты учишься? — удивился майор.
      — Моя хорошо рисует. Моя Узбекистан на Москва посылал. Моя нацмен, учителя жалеют.
      — Уведите его, — распорядился майор и чуть спустя с досадой сказал лейтенанту: — Набрали чучмеков и тянут за уши. Но что поделаешь, интернациональный долг, надо помогать младшим братьям готовить свои национальные кадры. В конце концов черт с ним, у него на тот вечер действительно железное алиби.
      Судьба Васи сложится весьма печально. Вернее, и вовсе не сложится — оборвется: в тюрьме его убьют в драке уголовники. Отца, председателя богатейшего совхоза под Минском, исключат из партии и снимут с работы. Матери, сельской учительнице, запретят работать в школе. Гиви исчезнет из-под всевидящего ока КГБ на долгие годы, но в семидесятых его фамилия появится в титрах кинолент многих известных режиссеров как художника-постановщика. Графические иллюстрации Рустама украсят книжные издания поэтов — классиков Востока и будут радовать читателей тонкостью рисунка, особой вязью письма и необычным сочетанием красок. Но тогда, после допроса в КГБ, он раз и навсегда перестанет общаться с Виктором, и его бронзовое лицо с бровями вразлет, с косым разрезом черных глаз, лицо Великого Могола, не дрогнет ни одним мускулом, ни одним нервом в ответ на приветствие или вопрос своего однокурсника.
      С наступлением последних летних каникул, молча собрав вещи, Рустам уедет в Узбекистан, а Виктор отправится бродить по заповедным местам родного края. Писалось плохо. Делал наброски, чтобы хоть на будущее запечатлеть красоту озерца, трагичность старого морщинистого дуба, поваленного бурей. Просился на ночлег к одиноким старикам, платил за приют чем мог — в основном, рубил дрова. Его поили парным молоком, угощали картошкой в мундире, а он быстрыми штрихами рисовал простым карандашом лица людей, которые уже много пережили и много поняли в жизни. В одной из деревень встретился со стариком таким древним, что никто из местных жителей не знал и не помнил его молодым. Считали его чуть ли не юродивым. И действительно, странны были речи его.
      — Человеку от рождения дается тоска на вырост. Маленькая такая, присосется к сердцу и растет потихоньку, становясь все больше и больше. К старости так разрастется, что становится больше самого сердца и вовсе съедает его. Но это не у всех, — хитренько улыбался белесыми своими глазками. — Потому как секрет надо знать.
      — Дед, скажи секрет, — просил Виктор.
      Дед замыкался, секрета не говорил, пришлось махнуть рукой: ересь одна, ерунда какая-то. Но душа тосковала, просила покоя и гнала его все дальше и дальше. Заблудившись однажды, набрел на избушку лесника. Тот принял его хорошо: жил бобылем, тосковал по людям. Угостил самогоном, на закуску выставил соленые грибы. А поутру предложил пожить у него недельку: «Мне в город давно съездить надо, с начальством свидеться, дела накопились, да об пенсии похлопотать пора пришла». Виктор с радостью согласился, спросил только, где ему чем-нибудь отовариться.
      — Грибы соленые бери у меня сколько хочешь, сухари есть. Магазины в деревне пустые, но недалеко, в Кощеевке, прямо у большой проезжей дороги, есть маленький рыночек. Там можешь картошки прикупить, яичек, если повезет, какая-нибудь баба хлеба домашнего вынесет. Ягод да грибов свежих не бери, их тут под ногами немерено.
      Утром вместе вышли к дороге. Лесник попутку ждать, Виктор на рынок отправился. Стояли за самодельными прилавками четыре пожилые бабы, торговали молоком, картошкой, грибами и ягодами. А пятою была Агафья, Агаша, молодая девушка с черной косой по пояс, с зелеными ясными глазами под темными ресницами. Торговала она поделками из дерева, бересты и обожженной глины. Девушка была так хороша, а поделки настолько искусны, что Виктор прямо застыл у прилавка. Да и она, глянув на него, никак не могла отвести глаз. Виктор сразу вспомнил, что давно не брился, темная бородка уже обрамляла лицо, кудрявые волосы отросли почти до плеч. У него перехватило горло.
      — Здравствуй, красавица! Это что ж у вас за мастер такой живет в глухомани?
      Взял в руки сказочную птицу с раскрашенным хвостом из настоящих перьев. У птицы было женское, тонко вылепленное личико. Девушка молчала, словно онемев.
      — Может, я вас испугал своим странным видом? Так вы не бойтесь. Я художник, потому мне так и интересны ваши поделки. Просто долго бродил с мольбертом, зарос весь…
      Бабы переглядывались, перешептывались, потом одна из них дернула за рукав девушку:
      — Ты чего, Агаша? Видишь, мужчина интересуется, а ты словно воды в рот набрала. Похвались, скажи, что сама мастерила.
      — Неужели сама? — искренне удивился Виктор. — Где ты училась?
      — Нигде не училась, — опять ответила за нее говорливая баба. — Разве что в семье. У них так и идет: от деда к внуку. А тут, вишь, девка приспособилась.
      — Дорого ли просите, красавица?
      — Сколько заплатите…
      — Денег у меня с собой маловато на такую красотищу. Но вот птичку да матрешку возьму.
      Положил на прилавок две десятки.
      — Это много, — зарделась Агаша, и добавила: — Спаси вас Бог.
      И эта фраза вместо обычного спасибо, и необычные поделки, и сама красота девушки в этой забытой богом глуши — все казалось каким-то нереальным.
      Виктор немного помедлил у прилавка:
      — Скажи, как часто ты здесь торгуешь, если я захочу еще чего купить?
      — Да как наработаю, так и выйду. К воскресенью стараюсь, продать легче.
      — Ну, до встречи тогда, Агаша-краса, длинная коса.
      Встретились они раньше, да так неожиданно, что у Виктора впервые затрепетало сердце от радостного волнения.
      Вечером того дня, что побывал на рынке, он почувствовал, что занемог. Болело горло, бросало то в жар, то в холод, как всегда во время простуды отзывалась болью нога. К ночи поднялась, видно, высокая температура, впадал в забытье, в нездоровый, беспорядочный сон. То являлся ему добродушный майор из КГБ, то бронзовое лицо Рустама, а то зеленоглазая Агаша склонялась над ним с ласковой улыбкой. Так промаялся до утра, но и утро не принесло облегчения. Поэтому, открыв глаза и увидев Агашу в проеме двери, не поверил, прикрыл их снова, но видение казалось столь реальным, что заставил себя приподняться, сесть на лежанке. Живая, настоящая Агаша стояла перед ним, глядела изумленными глазами.
      — Откуда ты, Агаша? Как оказалась здесь?
      — К дяде своему пришла, Трифону Степановичу. А вы почему здесь?
      — Приютил меня твой дядя, а сам в город по делам подался. А я вот приболел, — пожаловался Виктор. — Позавчера под ливень попал, промок весь.
      — Так я вас вылечу, — оживилась Агаша. — У дядьки мед хороший припасен и травка всякая, и малина. Сейчас только чайник вскипячу.
      От душистого травяного отвара действительно полегчало. Агаша подносила кружку к его губам, с ложечки кормила медом, и Виктор подумал, что после мамы Розы никто так не ухаживал за ним. Уснул, не заметил как, а проснулся, когда солнце клонилось к закату. Девушка сидела за столом на лавке.
      — Агаша, я думал, ты ушла. Тебя дома не хватятся?
      — Отец с матерью привыкли. Я по лесу долго гуляю, то бересту собираю, то какие сучки-задоринки. Есть такие, чуть поправь да подкрась, а из него уже зверушка выглядывает неведомая. Бывает, и заночую тут, у дядьки.
      — Тебе бы учиться с таким талантом. Есть отделение — народные промыслы. В Москву бы поехать.
      — У меня здесь учителя хорошие. А учиться мне нельзя, да меня и не примут.
      — Почему это?
      Агаша не ответила, перевела разговор на другое, подбросила в печь дровишек, поставила чугунок с картошкой, достала соленья из погреба.
      — Бог мне послал тебя, Агаша, — растрогался Виктор.
      — Бог и послал, — серьезно ответила девушка. — Ты как подошел к прилавку, так я и обомлела, потому что во сне тебя видела, да все никак не могла догадаться, где же мы встретимся, если я из деревни дальше леса никуда не хожу. А вот ведь не разминулись.
      — Как это — «во сне»? — не понял Виктор.
      И опять Агаша не ответила, только улыбнулась лукаво.
      — Агаша, я бы твой портрет написал. Только, знаешь как? Обнаженную. Села бы ты на зеленую лужайку, обняла колени руками и положила на них голову. А волосы распущенные падали бы до самых ступней. И это была бы не откровенная нагота, а такая, что лишь угадывается, лишь дразнит. Назвал бы «Лесная нимфа», и любовались бы люди твоей красотой.
      — Как же я перед мужчиной чужим оголюсь?
      — Сама же говоришь — во сне видела, может, не такой уж чужой. А потом, перед художником, как перед доктором, обнаженной быть вовсе не зазорно. К нам в институт приходят мужчины, женщины, раздеваются и сидят, стараясь не шелохнуться, им за это деньги платят, а мы учимся рисовать человеческое тело. Но это учеба, и нам все равно, мужчина ли, женщина перед нами. Но если пошлет судьба художнику его Музу, это счастье. У всех великих были свои натурщицы.
      Агаше разговор не понравился, Виктор не сразу это заметил, спохватился, замолчал.
      — Никак на работу зовешь? — усмехнулась Агаша. — Спасибо, мне есть чем на хлеб насущный заработать.
      — Ты не так поняла меня, Агаша. За работу платить надо, а мне пока и платить нечем. Я красоту твою запечатлеть хочу.
      — Я все же пойду домой, скажусь отцу с матерью, — засобиралась Агаша. — А завтра приду пораньше, тогда и подумаем… Ты поешь да поспи. Утро вечера мудренее.
      И опять не спалось Виктору ночью, но уже по другой причине. От снадобья Агаши прошла боль в горле, поутихла в ноге. Но сама Агаша словно не уходила. Едва впадал в дрему, она тут как тут. Он то губы ее искал, то прижимал к себе. Желание обладать ею было так велико, что распирало, болело в паху. Любовный опыт у Виктора был небогатый. Со студентками связываться не рисковал, чуть что — пришьют аморалку, либо жениться принудят. Захаживал иногда к сорокалетней буфетчице Тамаре из кафе напротив института, которое они называли «забегаловкой». Сама пригласила, когда ему порции сосисок не досталось.
      — Ты зайди к концу работы, проводишь домой, я здесь недалеко живу. У меня в холодильнике целый килограмм сосисок, себе припасла, но тебе отдам.
      Похвалился ребятам, что вечером сосиски притащит, они, переглянувшись, заулыбались.
      — Значит, мать-наставница тебя заметила? — спросил Гиви.
      — Почему мать-наставница? — не понял Виктор.
      — Потому, брат, что у нее не одно поколение студентов любовной науке обучалось. Но ты сходи, сходи.
      Тамара накормила, угостила хорошим коньяком и сама предложила: «Оставайся, красавчик». Ни тогда, ни во все последующие разы у него самостоятельно не возникало желание переспать с этой женщиной, но она все брала в свои руки — в прямом и переносном смысле, то ободряя, то подсмеиваясь над тем, что Виктор, не такой уж юнец, до нее не знал женщин. Стараниями Тамары он удовольствие все-таки получал, но сам инициативы не проявлял, не смел первым раздеть ее и уложить в постель. Да и нетерпения особого не испытывал. Однажды, погладив его по груди, Тамара сказала:
      — Смотри, шевелюра у тебя густая, а грудь почти гладкая, так, поросль. Вот Гиви до чего заросший, у него, по-моему, даже спина волосатая. — А когда ее рука скользнула ниже, подлила масла в огонь: — А у Рустама здесь все чисто выбрито. Говорит, обычай у них такой, брить надо.