— В Москве друг небольшую картинную галерею открыл, у меня несколько работ взял. Так вот одну картину купил иностранец за десять тысяч долларов. Для меня это большие деньги, возможность поработать, не думая о хлебе насущном.
      — Или пить день и ночь, не одалживаясь у соседа, тем более неизвестно, кому теперь будет принадлежать мастерская.
      — Нет, тут вы неправы. — Митрохин взъерошил кудрявую бороду. — Неправы, гражданин начальник, я, когда работаю, не пью. Подолгу не пью.
      — Чем же так понравилась ваша картина иностранцу? Что на ней было изображено?
      — Да ничего особенного. Рощица березовая, речушка да купола маленькой церквушки вдалеке. Картину не расскажешь, ее надо видеть, как музыку — слышать. Сюжет такой, что у каждого художника нашего, даже самодеятельного, обязательно с десяток найдется.
      — Почему же купили именно вашу?
      — Ну, в картине же главное, чтобы душа светилась и у березки каждой, и у речушки.
      Павел улыбнулся, синие глаза его на минутку глянули как-то по-детски ласково.
      «Черт возьми! Не похож он на убийцу. Ну никак не похож, — подумал следователь. — Или мне не хочется, чтобы он был убийцей?»
      — А вы говорите — зависть, — продолжал между тем Митрохин. — Это он мог мне завидовать, потому что как художник умер уже давно.
      — Я могу привести вам немало примеров, когда по пьянке люди убивали без видимой причины, просто кому-то показалось, что его «не уважают», а потом рвали на себе волосы и поверить не могли в содеянное.
      — И опять неправда ваша, гражданин следователь. Чтобы злость наружу по пьянке вылезла, она где-то внутри сидеть должна. А вы спросите хоть кого, хоть ту же Гелю. Я пьяный много чудил — однажды почти на весь гонорар за проданную картину купил цветов и раздал на Тверской проституткам, хотя, поверьте, никогда не пользовался их услугами. А еще было — посреди улицы целовался с бродячей собакой. Но ни разу в жизни ни на кого руку не поднял.
      — Вы ссылаетесь на Гелю. А вы давно с ней знакомы?
      — С Гелей? Я знаком с ней всю жизнь.
      В голосе художника прозвучала такая нежность, а глаза наполнились такой печалью, что Дмитрий оторопел. Предположить, что этот красивый мужик, да что он — хоть кто, был влюблен в Гелю, было просто невозможно.
      — Что значит — «всю жизнь»?
      — Это значит, что мы жили с ней в одном доме, в одном подъезде. И она была маленькой прекрасной феей.
      — И вы были в нее влюблены?
      — В нее все были влюблены и я, конечно, тоже.
      Дмитрий попытался представить Гелю прекрасной феей, но ему это не удалось. Он посмотрел на часы и с некоторым сожалением прервал допрос. У Корня на час назначено совещание, а задержанный рисковал остаться без обеда.
      — Мы с вами еще продолжим нашу беседу. А вы пока еще одну ночку подумайте над своими носками. И вообще, думайте, черт бы вас побрал! Если убийца — не вы, так помогите мне найти настоящего. Иногда любая мелочь может пролить свет.
      Перед совещанием сказал Артемову:
      — Коля! Я вот что подумал. Если ножницы были в крови, когда убийца нес их в ванную, то кровь непременно должна была закапать пол в коридорчике. Сдается мне, что этот пьяный дурак вытер ее своими носками. Съезди в мастерскую, посмотри, сделай соскоб и отдай на экспертизу. А я вечерком попробую отыскать художницу, которая, возможно, и дочь Графова. И еще меня очень беспокоит незнакомец, оставивший кровавые отпечатки на дверной ручке. Завтра похороны, очень может быть, что он там будет…
      Перед тем как отправиться на поиски Лидии Оскольниковой, Дмитрий внимательно прочитал статью Маруси «Желтое и черное», да и ей устроил форменный допрос: какое впечатление произвела, не было ли чего-нибудь странного в ее поведении.
      — Мне она показалась очень одинокой. Безусловно — умна и талантлива. Не тщеславна. Выставка для художника — это праздник, а Лидия Оскольникова была равнодушна и к похвалам, и к критике, словно отбывала повинность, подчиняясь чьей-то воле. И еще было ощущение, что она кого-то ждет и что этот кто-то для нее значит больше, чем вся остальная публика…
      Дверь открыла невысокая рыжая толстушка.
      — Зоя Васильевна? — Дмитрий приветливо улыбнулся. Она тоже улыбнулась в ответ, отчего на щеках появились милые ямочки. — Звоню и волнуюсь: уехала Лидия или еще у вас гостит?
      — У нас. А вы ее знакомый? — Зоя оглядела его с ног до головы и осталась довольна. Мужчина был очень даже ничего. Приглашая войти, даже успела подумать: «И чего Лидия мается одиночеством?» Уже в комнате сообщила: — Знаете, только она спит. Пойти разбудить?
      — Уже спит? — удивился Дмитрий, глянув на часы. Было семь часов вечера.
      — Нет, не уже, а еще. Ей что-то нездоровится.
      — Тогда, знаете что, давайте посидим с вами, попьем чайку, если можно. Извините, что напрашиваюсь, замерз, пока добирался.
      — Ой, конечно! У меня и покрепче чего есть, чтоб согреться. Муж, Игорь, к сожалению, во вторую смену сегодня, а я не пью совсем. Но если хотите, вас угощу, сама посижу за компанию.
      — Да ведь и я не пью, — засмеялся Дмитрий.
      Зоя посмотрела на него с уважением. Вздохнула:
      — А мой выпивает. Но меру знает, и вообще, чтоб меня обидел, то нет. А пойдемте пока на кухню, там теплее.
      — Зоя Васильевна! Должен признаться, я капитан милиции, вот мое удостоверение, и пришел я по делу. Теперь воля ваша, угощать меня чаем или попросить покинуть квартиру. Тогда я только передам повестку Лидии Оскольниковой и буду разговаривать с ней завтра, в служебном кабинете.
      — Господи, что-то случилось? — растерялась Зоя, и ямочки исчезли с ее лица.
      — Случилось, Зоя Васильевна, случилось… Убит художник Виктор Графов. Вы, кстати, не знаете об этом? В новостях передавали.
      — Да мы как-то и телевизор не включали. Все за разговорами…
      — Предположительно, это отец Лидии. Вот я и хотел ей, во-первых, сообщить эту печальную новость, а во-вторых, просто побеседовать. Ну так как?
      — Беседуйте здесь. И чаем вас угощу. Лиду сейчас разбужу.
      — А с этим не торопитесь, давайте с вами сначала поговорим. Вы ведь давно ее знаете?
      — Знаю-то давно, в одном интернате учились и жили, только потом почти двадцать лет не виделись. Встретились случайно, ну, когда выставка ее была.
      — То есть вы пришли на выставку, увидели знаменитую художницу и узнали в ней подругу детства?
      — Нет, не так все было. Встретились за день до выставки, случайно, на улице. А на выставку я не попала, и вот с этого все началось…
      — Что началось?
      — Мы должны были с мужем прийти на выставку, как раз суббота, мы оба выходные, договор такой был, а потом забрать ее к себе в гости. А тут, представляете, ни свет ни заря, к нам из деревни свекор со свекровью, да еще брат мужа, приехали на рынок мясо продавать, они теленка зарезали. Ну какая уж выставка, а как позвонить, предупредить — не знаю. С рынка приехали, мяса нажарили, обмывать стали, сами понимаете. Я, конечно, переживала, что так получилось, но куда деваться, с родней ссориться не будешь. А Лида подумала, будто со мной что-то случилось, что, может, и в живых нету.
      — Странно делать такой вывод только потому, что вы не пришли на выставку.
      — Это для нас с вами странно. А она, представьте, специально приехала, чтобы узнать, жива ли я, и снова недоразумение. Узнала в адресном бюро наш телефон, стала звонить из автомата, а слышимость сами знаете какая… Я на работе, а Игорь дома был. Взял трубку, Лида спрашивает — почему не пришли, что с Зоей? Он ей про теленка, что, мол, зарезали, приехали и все такое… А она как закричит: «Зою зарезали?! Зою?!» И трубку вроде как выронила, потому что гудок не пошел и было слышно, что Лида плачет. Надо же такое придумать! А потом приехала на такси. Ну Игорь объяснил про теленка, он прямо сам испугался, что ей так почудилось. Лида успокоилась, обрадовалась, что я живая, но как-то занемогла, все больше спит. Я думаю, пускай спит, сон — он нервы лечит.
      — И что же она даже из дома от вас никуда не выходила?
      — Нет, не выходила.
      — А позавчера, вспомните, Зоя Васильевна! Она ведь звонила Графову, обещала прийти.
      — Звонила, это точно, но не пошла. Сказала — сил нет. Вечером еще раз звонила, извиниться, перенести встречу, но недозвонилась, не отвечал никто.
      — Так вы же на работе были, может, она и выходила?
      — Зачем ей врать? — удивилась Зоя. — Да и Игорь целый день дома был, до моего прихода.
      Открылась дверь, и на пороге появилась Лидия.
      — Зоя, у тебя гость!
      — Ой, уж и не знаю, у меня или у тебя.
      Лидия куталась в светло-розовый махровый халат, явно с Зоиного плеча. Лицо ее было бледным, веки припухшими после сна. Она прищурилась, вглядываясь в Дмитрия. «Близорука. Но очки не носит», — привычно отметил про себя он.
      — Я вас где-то видела. Но мы не знакомы.
      — Лидия Викторовна! Я капитан милиции Прозоров.
      — Мое отчество Нестеровна.
      Извините, ради бога, что-то у меня на отчества память плохая. Хотя ваше должен бы запомнить. Редкое имя у вашего отца.
      Он знал ее отчество, Викторовной назвал намеренно.
      — У деда. Так где же мы с вами встречались?
      — Ехали вместе из Питера. Потом я вас до адресного бюро проводил.
      — Да, действительно, припоминаю.
      Теперь она глядела на него широко распахнутыми глазами, в которых явно читался страх.
      — Вы что, уже тогда следили за мной?
      — Следил? А что, для слежки есть основания?
      — Нет. Я не знаю…
      — Лидия Нестеровна! Вы знали художника Графова?
      — Да, это он помог мне с выставкой. Вообще, она состоялась по его инициативе.
      — А в мастерской его были?
      — Была. Виктор Иванович пригласил меня на чашку чая и хотел показать свои картины.
      — Он был вашим отцом?
      Дмитрий не отводил глаз от ее лица, на котором отразилось некое смятение.
      — Быть может. Наверное, был. А почему вы сказали — «был»?
      — А почему вы сказали?
      — Я просто повторила за вами.
      — Потому что позавчера его убили и сегодня хоронят.
      — Убили? Боже мой! Значит, я его все-таки убила… Но ведь я не любила его, хотя собиралась полюбить. Когда узнала, что Зоя жива…
      — Лидия Нестеровна! Я простой капитан милиции. Не говорите загадками: что значит «все-таки убила»? Вы оставили его еще живым и надеялись, что он не умрет?
      — Нет, я не это имею в виду. Я не видела его позавчера.
      — Послушайте, вы не принимали никаких сильнодействующих транквилизаторов?
      — Вообще никаких лекарств. Вы думаете… Нет, я не наркоманка. Я даже спиртного не пью.
      «Или она ненормальная, или косит под таковую, — подумал Дмитрий. — Но если косит, значит, на то есть причины. Друзья могут просто покрывать ее, создавая алиби».
      — Вы не знали своего отца?
      — Не знала. Мама не была замужем, а поскольку она умерла от родов, то и не могла мне ничего рассказать. Я и ее не знала.
      — Откуда же появилось предположение, что он ваш отец? Он вам сказал об этом?
      — По его отношению ко мне. И мы похожи внешне. Вряд ли это случайность. А сказать, мне кажется, он хотел как раз позавчера, если бы наша встреча состоялась.
      — Но вы продолжаете утверждать, что она не состоялась?
      — Не состоялась.
      — Тогда потрудитесь объяснить, что вы имели в виду, когда сказали «все-таки убила?». У вас было намерение убить его?
      — Да, в какой-то момент. Вот как раз тогда, когда в поезде ехала.
      — За что? Вы же почти не знали его, и он ничего плохого вам не сделал?
      — Этого я не могу объяснить.
      — А если я вас арестую по подозрению в убийстве, несмотря на ваше алиби?
      — Арестовывайте. Только не за всякое убийство можно отправить на скамью подсудимых. У меня мама умерла, потому что я появилась на свет. То есть я своим рождением убила ее. Это подсудно?
      — Не путайте меня, Лидия Нестеровна. Чувствую, разговора у нас не получается, а допрашивать я должен в служебном кабинете. Поэтому возьму у вас подписку о невыезде и вот вам повестка на завтра. Адрес здесь указан, будут затруднения, Зоя Васильевна объяснит, где мы находимся.
      Дмитрий ушел в полном смятении. Поздно вечером, уже после одиннадцати, решил позвонить Илье Валентиновичу, психиатру, с которым они давно дружили несмотря на разницу лет. Илье было под пятьдесят. Когда-то, еще студентом, он был женат, но неудачно, брак распался года через два, и с тех пор доктор вел холостяцкую жизнь, ушел в науку, защитил кандидатскую и работал над докторской. Праздники обязательно проводил в семье Прозорова. Еще их с Дмитрием связывала страсть к рыбалке, на которую капитану иногда все же удавалось вырваться. Маруся Илью обожала, ее интересовала психиатрия, и он давал ей книги Фрейда, Юнга, Фромма. Они часами могли беседовать о том, что такое вообще «нормальный человек», и были ли таковыми Кафка, Гоголь, Врубель. Иногда, устав от умных разговоров и споров, Илья переходил на анекдоты. Были они у него весьма специфические: либо о больных — психах, либо о самих психиатрах. Например, такой: Зигмунд Фрейд сидит за столом, работает. В кабинет вбегает его юная дочка: «Папа, мне сегодня ночью приснился банан. Растолкуй этот сон». Фрейд оторвался от работы, смотрит на дочь, полную счастливого ожидания, и грустно говорит: «Ах, дочка, иногда банан — это просто банан…»
      А еще Илья был типичной совой, работать любил больше по ночам, поэтому Дмитрий, глянув на часы, все-таки набрал его номер.
      — Илюша, у меня к тебе большая просьба.
      — Очень большая?
      — Ну, очень. Мне нужно, чтобы завтра к десяти ты приехал ко мне на службу. Подожди, знаю, что занят и все такое, но потому она и большая, Илья, что все надо бросить и приехать. Я буду допрашивать одну женщину и хочу это сделать в твоем присутствии.
      — В чем она подозревается?
      — В убийстве. Вернее сказать, она одна из подозреваемых.
      — Но ты же можешь направить ее обследоваться на вменяемость или что там тебя интересует.
      — Во-первых, не могу — это делается после предъявления обвинения, а мне пока предъявить, в общем, нечего. Кроме того, Илья, тебе будет самому интересно, ты не пожалеешь. Помнишь, ты рассказывал о японском психиатре…
      — Ясунари Кавабата.
      — Что?
      — Ясунари Кавабата зовут этого психиатра. Давай дальше.
      — Он утверждал, что дети, которые чувствуют себя несчастными, предпочитают рисовать черными и желтыми карандашами. Она известная талантливая художница, но рисует только двумя красками: желтой и черной. Погоди, не перебивай. Кроме того, она такая женщина… Больше, чем красивая. Сколько лет? Завтра на допросе узнаем, думаю, сорок есть, хотя выглядит сногсшибательно и без всякой косметики.
      — Считай, что последний аргумент — «больше, чем красивая» меня убедил. Но я же не смогу дать тебе официального заключения.
      — Оно и не нужно. Мне самому бы понять, разобраться. Поможешь? Ну спасибо, ты не пожалеешь, вот увидишь. До завтра!
      Утром, придя на работу, Дмитрий первым делом поговорил с Колей Артемовым. Тот, как и обещал, сделал соскоб с пола в коридоре мастерской художника и отдал в лабораторию. Капитан попросил:
      — В десять часов ко мне придет женщина, я буду допрашивать ее в своем кабинете. Там же будет сидеть мой друг психиатр. Так вот, через двадцать минут после того, как они придут, позвони и скажи, что меня срочно вызывают на происшествие. Впрочем, говори что хочешь, хоть песенку пой, главное, что я отвечу…
      Илья пришел пораньше, запыхался, поднимаясь по лестнице — где-то килограмм двадцать лишнего веса в нем было. Зато лицо гладкое, розовое, без единой морщинки. Если бы не ранняя лысина, вряд ли ему кто-то дал бы больше сорока. От всего облика доктора веяло радушием доброго дядюшки, лишь глаза за толстыми стеклами очков глядели умно и цепко. Дмитрий усадил его за стол, разложил перед ним какие-то папки и бумаги. Через несколько минут появилась Лидия. Поздоровалась, остановилась в нерешительности у порога. Дмитрий предложил ей раздеться. Она сняла черный кожаный плащ и осталась в том же платье, в котором стояла и курила в тамбуре вагона, и капитан подумал, что был прав: она уехала из Питера наспех, не прихватив необходимых вещей. Волосы были забраны под заколку, шея, божественная шейка, которую, кажется, называют лилейной, плавно переходила в линию плеч. Одно из них, прикрытое лишь тонкой бретелькой, видимо, смущало Лидию, и она склонила голову набок, словно стараясь заслонить его от взглядов мужчин. Из-под темных ресниц тихим светом мерцали зеленые глаза. Илья Валентинович вздохнул, как всхлипнул. Дмитрий довольно усмехнулся и приступил к допросу, начав, как всегда, с анкетных данных.
      Через двадцать минут раздался звонок.
      — Ну? — спросил Коля Артемов, — как там у тебя?
      — Слушаю, товарищ полковник! — отрапортовал Дмитрий. — Что, прямо сейчас? Ах, как неудачно. Да я человека пригласил на десять. Все, все, есть отставить разговоры. Выезжаю немедленно.
      Встал, развел руками:
      — С начальством не поспоришь. Выезжаю на происшествие. Что-то серьезное. Так что будьте добры, коллега, — обратился он к доктору, — побеседуйте тут вместо меня.
      — То есть как это я? Один? — Илья Валентинович с изумлением посмотрел на капитана.
      — Что ж поделать… Я знаю, у вас своих дел по горло. Но в другой раз я выручу. На том и держимся.
      Прихватив папку, Дмитрий ушел в соседний кабинет, к Коле Артемову.
      — Ну все, спасибо, — сказал он. — Пусть там док с ней пообщается, я пока у тебя посижу, с писаниной разделаюсь. Отчет за квартал никак не кончу с этой беготней. К двум часам нам с тобой, Коля, на похороны. Заедем за девочкой, что видела «дядю, который следит за художником». Я с ее мамой договорился, она тоже с нами поедет. Чем черт не шутит.
      Через час позвонил на свой телефон, и когда доктор после долгих гудков все-таки взял трубку, сказал:
      — Валентиныч! Я еще на выезде, постараюсь скоро вернуться. Ты как там, продержишься?
      — Да-да, — как-то уж очень поспешно ответил Илья Валентинович. — Вы можете не торопиться.
      Дмитрий просидел у Коли еще час, а когда пришел, доктор заявил, что они недоговорили.
      — Ничего, договорите в другой раз, а сейчас у нас есть более срочные дела.
      Он подписал Лидии пропуск, а доктор протянул ей свою визитку:
      — Звоните мне в любое время, я буду ждать.
      — Ну, Илья, докладывай.
      Дмитрий сел за стол, но доктору не сиделось, он ходил по кабинету. Капитан редко видел его таким взволнованным.
      — Дима, — сказал он, — Оскольникова никогда никого не убивала и в принципе не могла убить.
      — Но крыша-то у нее, значит, едет?
      — Ну как тебе сказать… Есть немного. Так называемое пограничное состояние. Знаешь, все они, эти кукушкины дети, детдомовцы, со своими комплексами. Человеку любовь необходима с самого рождения. А у нее этой любви не было. Жестокая бабка обвинила ее в смерти дочери. Произошли еще две трагические случайности, которые она тоже отнесла на свой счет. Дима, я ее вылечу и… женюсь на ней.
      — Док, у тебя самого крыша не поехала?
      — Считай, что поехала, но я этому даже рад. Представляешь, за столько лет — и поехала! А я и надеяться перестал… Кстати, что ты знаешь об ее отце, если, конечно, этот художник ее отец. Как он познакомился с ее матерью? Жили ли они вместе?
      — Ничего, Илья, не знаю. Я ищу убийцу, а не изучаю любовные похождения, тем более если они никак не связаны с преступлением.

* * *

      Виктор встретился с Агафьей в сложный период своей жизни. Во время летних каникул он приехал на этюды в родные края. С мольбертом и рюкзаком за плечами шел от деревни к деревне, находил потаенные места красоты необычайной, но не задерживался надолго. Его гнала по дорогам еще неуснувшая совесть и поселившаяся в сердце тоска. Из твердой, полузасохшей ветви сделал посох и опирался на него — больная нога давала о себе знать при долгой ходьбе. Прошло четыре года с той поры, когда тайком, перед рассветом, Виктор покинул дом приемных родителей, прихватив все деньги, которые лежали в верхнем ящичке комода. Воровство оправдывал тем, что мама Роза специально откладывала их ему для поездки в Москву. Но на душе было скверно: украл он первый раз в жизни. Правда, и в последний. Сдав на отлично профилирующие предметы, понемногу успокоился. Он талантлив и когда-нибудь станет большим художником, быть может — великим. А великим прощается все. Искореженная биография, ошибки молодости, даже падения. Если высоки взлеты.
      Как сыну родителей, погибших на войне, и детдомовцу, ему вне очереди выделили общежитие. Комната была на четверых. Вместе с ним жили узбек Рустам, грузин Гиви и белорус Вася. Расселяли так, видимо, намеренно, чтобы крепить дух интернационализма. Жили действительно дружно. Если на каникулах ребята ездили домой, обязательно привозили продукты. Вася, в основном, запасался на всех картошкой, Рустам вез дыни и виноград, Гиви и вовсе дефицитные цитрусовые и инжир, ели все вместе, делились так радушно, что Витя не чувствовал себя должником. Деньгами из дому помогали только Васе, они, как и гостинцы, быстро кончались, а стипендии явно не хватало. Здоровые парни подрабатывали на разгрузке вагонов, Витя тоже нашел себе приработок: ездил по сельским клубам, писал плакаты, оформлял стенды, Доски почета. Случались в общежитии веселые вечеринки, приглашались девушки, но только до одиннадцати часов, бдительные дежурные о любом нарушении сообщали в ректорат, а это грозило не только выселением из общежития, но и исключением из института за аморальное поведение. Много говорили и спорили об искусстве. Витя в этих спорах участия почти не принимал. Он был очарован живописью великих итальянских мастеров эпохи Возрождения, любил творчество русских художников-передвижников. То, что к реализму теперь прибавили приставку «соц», по его мнению, мало что меняло. К модернистам и авангардистам относился чуть иронично, но снисходительно. Про себя знал: когда он станет уже известным художником, его друзья все еще будут мальчиками, которые ищут себя в искусстве. Еще более настороженно относился к разговорам о политике. Уже были реабилитированы врачи-отравители, умер отец всех народов Иосиф Сталин, казнили злодея и палача Берию, страной правил Никита Хрущев, которого вольнодумцы-студенты чуть не открыто называли кукурузником, но махина КГБ все крутилась с неослабевающей силой, перемалывая своими жерновами ослушников, и Витя об этом помнил. Пил редко и мало, но даже под хмельком в кругу друзей рассказывал анекдоты без политической подоплеки, все больше про евреев и чисто бытовые. Не всегда остроумные. «Приезжает Абрам внезапно из командировки, открывает дверь своим ключом, входит. Сара спрашивает: „Кто там?“ „Это я, твой муж,“ — отвечает Абрам. „Боже мой, Абрам, если это ты, то с кем я тогда сейчас спала?“» Юмор не бог весть какой, но рассказывал Виктор мастерски, имитировал еврейский акцент с грассирующим «р», усиливая эффект мимикой и жестами. Все покатывались со смеху. Ну, Райкин да и только. В ректорате Виктора считали одним из лучших, подающих большие надежды студентов факультета, отмечали как активного общественника. И все-таки произошли в его жизни серьезные сбои, когда до окончания института оставалось всего ничего.
      Однажды, совершенно случайно, Виктор впервые в Москве встретил своего бывшего одноклассника, с которым и жил по соседству. Тот рассказал, что Роза Моисеевна после его отъезда тяжело заболела.
      — Моя мама ходила ее навещать и каждый раз, возвращаясь, говорила, что она, видно, долго не протянет. Но случилось неожиданное: умер Арон Маркович, скоропостижно, прямо на работе. А Роза Моисеевна жива, хотя и стала, по словам мамы, немного чудной. К ней теперь ходит Ольга Петровна, ну та, знаешь, врач из госпиталя, с которой твой отец… Арон Маркович, жил последние годы, и ухаживает за ней.
      Смерть Арона Марковича действительно оказалась неожиданной для всех. За день до этого печального события его вызвал к себе главврач Борискин. В кабинете кроме него был парторг Ефремов.
      — Арон Маркович, — начал Борискин, — мы решили поговорить с вами на деликатную тему, можно сказать, te#1t-а-te#1t. Учитывая ваши заслуги и уважение, которым вы пользуетесь в коллективе, прежде чем вынести сигнал на обсуждение парткома и сделать оргвыводы…
      Еще не обозначилась в витиеватой речи Борискина эта самая тема, не было названо имени, как Арон Маркович перебил его:
      — Это что же вы так поздно спохватились? Мы уже несколько лет спим с Ольгой Петровной.
      Затем поднялся, пошел к выходу и уже на пороге, обернувшись, добавил:
      — Делайте свои оргвыводы. В крайнем случае уедем с Ольгой в тьмутаракань какую-нибудь, авось пригодимся.
      На другой день ему стало плохо прямо у операционного стола. Арон Маркович попросил ассистента заканчивать, а сам, пошатываясь, пошел в свой кабинет и лег на кушетку. Когда после операции коллеги поспешили к нему, он был уже мертв. Всех поразило сообщение паталогоанатома после вскрытия. Доктор Розенблат уже перенес несколько микроинфарктов, сердце его было совершенно изношено. Все стали вспоминать, был ли он когда-нибудь на больничном, оказалось, что не был. А жаловался ли на здоровье? Опять пожимали плечами — нет, вроде бы нет. Затем перешли к делам насущным: организации похорон. Но сначала кому-то надо было сообщить Розе Моисеевне, она не очень здорова. К всеобщему удивлению и даже неловкости пойти к жене Арона Марковича вызвалась Ольга Петровна. Возразить никто не посмел.
      Роза Моисеевна, впустив гостью, долго всматривалась в ее лицо и вдруг спросила:
      — Что-то с Ароном?
      Ольга Петровна кивнула, они обнялись и долго так стояли, не утирая слез. Первой взяла себя в руки хозяйка дома, даже пошла ставить чайник. И, совсем удивив Ольгу Петровну, принесла альбом с фотографиями.
      — Вы хотите посмотреть на молодого Арона? Он был очень, очень красивый. И знаете, у нас было двое сыновей — Лева и Виктор. Я покажу вам снимки. Только мы почему-то ни разу их не сфотографировали вместе. Глупо, правда? Близнецов всегда снимают вместе. А у нас вот, видите, Левушка, а это Витя.
      Взгляд у Розы Моисеевны стал рассеянным, она как бы забыла о смерти мужа. Ольга Петровна попыталась вернуть ее к печальной действительности.
      — Роза Моисеевна! Похороны завтра, а сегодня ночью он должен побыть дома, его через несколько часов привезут. Будут приходить люди. Давайте наведем порядок. Я сама все уберу, вы только покажите мне, где что.
      Смерть Арона Марковича оставила Витю равнодушным, а маму Розу было жалко, но он знал, что сумеет справиться с ненужными эмоциями. Однако на этот раз, похоже, ошибся. Ночью ему явственно почудился пряный запах корицы, и сквозь сон Витя, сладко потянувшись, подумал: «Мама Роза печет коврижку». Проснувшись, сел на кровати, не понимая, откуда взялся этот запах. Потянул носом, принюхался — корицей не пахло. Неужели запахи тоже могут сниться? — удивился он и улегся снова, пытаясь заснуть, но сна не было, была только дрема, сквозь которую мерещился большой опустевший дом, по нему, как тень, бродит из комнаты в комнату седая носатая старуха. Два раза показалось, что знакомый голос окликнул его: «Витя, Витя!»
      Утром на лекциях чувствовал себя совершенно разбитым, а едва отсидев их, пошел в студенческую мастерскую и разложил мольберт, чтобы написать «летучего» коня, — это всегда успокаивало его. Давняя необъяснимая любовь к лошадям помогала ему чувствовать в них каждую жилочку, напряженные сильные мускулы, видеть гордую посадку головы. Пускай Петров-Водкин купает своих красных коней. Его, каурый, почти на взлете, уже оторвались от земли передние копыта, оставив примятую траву, и ветер запутался в густой гриве. Он работал до изнеможения, до поздней ночи, оставив на завтра несколько мазков, небольшую «доводку».
      В перерыве между лекциями Виктор спустился в мастерскую посмотреть на свое творение, и застыл перед ним в мистическом ужасе. Конь смотрел на него печальными глазами мамы Розы. Сходство было столь поразительным, что Виктор зажмурился и несколько раз тряхнул головой, словно отгоняя наваждение.
      Так он стоял, не открывая глаз, пока не услышал за спиной:
      — Прекрасная работа!
      Не сразу понял, испуганно обернулся, переспросил:
      — Прекрасная?
      — Именно так, — подтвердил профессор Смирнов, имевший привычку время от времени побродить по мастерской, посмотреть, над чем работают студенты на досуге.
      — Спасибо, — пробормотал Виктор.
      — Вы, наверное, росли в деревне? Городскому жителю трудно так понять лошадь.
      — Понять? Ах, да… конечно. Но в деревне я не жил, в ночное с мальчишками не выезжал. У меня отец работал, не знаю, то ли на конезаводе, то ли в племенном совхозе. Я был совсем маленьким, когда он брал меня с собой. Лошади прыгали через барьер, мне казалось, что они летают и что у них есть крылья.
      — Да, детские воспоминания, они, знаете ли…
      Профессор не закончил фразу, прислушиваясь к звонку. Перемена окончилась.
      Виктор снял холст с мольберта, скрутил его в трубочку. Еще только раз в жизни, и очень нескоро, он изобразит на картине коня, назвав ее странно: «Автопортрет», но ни разу не выставит ни на одном вернисаже. А в тот день, промаявшись от неизвестного ранее чувства тоски, решил, что летом поедет к маме Розе, попросит прощения. Она, конечно же, простит его, примет как любимого сына, и Виктор скрасит ее одиночество, станет по-сыновьи заботиться о старой женщине. От принятого решения полегчало на душе, он с особенным рвением стал готовиться к весенней сессии. Но благому намерению не дано было осуществиться. В Москве лютовал, завывая метелями, февраль, и даже студенты, отчаянные головы, старались без особой нужды не выходить на улицу, тем более мало кто из них мог похвастаться добротной, теплой одеждой. Виктор с Васей долго препирались, кому идти в булочную, Гиви и Рустама в общежитии не было. Подкинули монетку, выпало Вите. В легкой куртке и потертой шапке-ушанке, замотавшись вязаным шарфом почти до глаз, он сбежал по лестнице с четвертого этажа и у выхода заметил женщину, о чем-то расспрашивающую вахтершу. Она показалась смутно знакомой, Виктор замедлил шаг.
      — Да вот и он сам! — обрадовалась вахтерша, показывая на него пальцем. — Поди сюда, тебя разыскивают.