Арон от обиды чуть не плакал: ранение было легким, но как хирурга надолго выводило из строя. Люся пошла его провожать. В сумерках они стояли на платформе, ожидая встречного поезда, на котором Арон должен был уехать куда-то в сторону Москвы. Дул холодный ветер. Люся ежилась в накинутой на плечи шинели, поднимала повыше воротник. Арон вдруг понял, что не знает, какие у Люси глаза, вообще — какая она внешне, он не видел ее без белой косынки, он вообще не смотрел на нее и сейчас испугался, что забудет ее совсем, не узнает при случайной встрече и это будет черной неблагодарностью за ночи их редкой близости, за то, что всегда стояла по правую руку, когда он оперировал, понимая его с полуслова, а то и вовсе без слов, за эти слезы, наконец. Взял ее лицо ладонью здоровой руки, повернул к свету тусклого фонаря. Удивился: она же красавица! Сказать ничего не успел, да и нечего ему было сказать. Это Люся сказала, впервые назвав его на ты и без отчества: «Арон, если бы твое сердце было таким же чутким, как твои руки…»
      Сердце, действительно, словно окаменело. Он перешагнул порог своего дома, не испытывая ни радости, ни волнения, и нашел его в полном запустении. Роза подурнела и постарела чудовищно. Она никогда не была красавицей, хороши были только черные, бархатные глаза — теперь их почти не видно за толстыми стеклами очков. Нос на похудевшем лице казался еще больше и как-то уныло повис, выпирали крупные верхние зубы, кроме того, она так ссутулилась, что стала меньше ростом. Арон почувствовал нечто вроде угрызения совести — оставил жену один на один с горем. Она не смогла, как он, загнать боль внутрь, сжиться, смириться с ней. Он пытался быть нежным — у него это плохо получалось. Хотя рука еще болела, потихоньку начал приводить дом в порядок, намеренно втягивая Розу в хозяйственные заботы. Когда жена уходила на работу, напоминал ей, что она врач и выглядеть должна соответственно — дома она не вылезала из заношенного халата. К ее приходу готовил обед, покупал бутылку водки, но выпивал ее один, у Розы было стойкое отвращение к спиртному. Так они жили, привыкая заново друг к другу, а через три месяца позвонил Володя Русаков — его недавно назначили заведующим облздравотделом.
      — Арон, ты уже как, в норме? Оперировать можешь? У нас на базе третьей больницы формируется госпиталь. Хочу, чтобы ты его возглавил.
      — Ты хочешь назначить меня главврачом?
      — Вот именно. Ну кому, как на тебе? Ты же хирург божьей милостью.
      — Володя, ты не забыл, между прочим, что я еще и еврей? Так что уж давай, бери меня рядовым хирургом.
      — Арон, не дури. Все уже согласовано в обкоме партии. В общем, завтра в десять жду тебя вместе с Розой Моисеевной.
      — А она тебе зачем?
      — Для нее тоже есть место — инспектора. Будет заниматься домами инвалидов. Мне нужен надежный человек, она ведь врач с большим опытом.
      — Нет и нет! — сказала мужу Роза Моисеевна. — Я уже не потяну. Володя благодарит тебя за то, что ты спас ему жизнь. Но почему я должна этим воспользоваться?
      Арон Маркович настаивал:
      — Тебе уже тяжело ходить по участку. Поверь, быть чиновником намного проще.
      Розе действительно было тяжело, она маялась женскими недугами. Как думал Арон, скорее всего, затянувшимся климаксом.
      В эту ночь они почти не спали, но утром, в десять часов были у Русакова.
      Жизнь вошла в новую колею. Арон пропадал на работе день и ночь. Теперь он не только оперировал, но и занимался организационными, хозяйственными вопросами. С Розой они виделись мало, говорили еще меньше, но Арон все-таки заметил, что Роза опять стала следить за собой, более тщательно одеваться и вообще как-то оживилась, печать скорби постепенно сходила с ее лица. Жизнь в госпитале чем-то напоминала жизнь в санитарном поезде. После длительной тяжелой операции он также выпивал чистого спирта, а на явные заигрывания какой-нибудь хорошенькой сестрички мог прижать ее к себе и погладить по мягкому месту, но дальше этого не шел. Все было хорошо или почти хорошо, пока Розе не пришла сумасбродная мысль — усыновить какого-то мальчишку только потому, что он похож на их Левушку. Ее аргументы были смешны.
      — Арон, для кого мы живем? Кому все это достанется, когда нас не станет?
      — Я живу для своих больных, — отвечал Арон. — А что кому достанется, когда меня не будет, мне глубоко наплевать.
      Роза плакала, она вообще стала плаксивой, замыкалась в себе, но, дождавшись подходящего момента, начинала новую атаку.
      — Он бы тебя не обременил. Я бы сама им занималась. Мне кажется, что сам Бог послал нам его вместо Левушки.
      — Не тревожь тени прошлого, Роза, — просил муж, — не гоняйся за призраками. Наш сын давно в могиле.
      — В могиле?! — взорвалась Роза. — Ты сказал, в «могиле»? Так покажи мне эту могилу, чтобы я могла сходить и положить цветы моему Левушке.
      С ней случилась настоящая истерика. Зря он упомянул про могилу, вырвалось некстати слово. В другой раз, слушая очередные Розины причитания, Арон спросил:
      — Тебя не смущает, что он не нашей национальности?
      И это опять вызвало целый взрыв эмоций.
      — Почему же ты не искал ему няню еврейку? Авдотья Никитична была русской и приняла смерть из-за нашего сына.
      — Роза, это удар ниже пояса, ты несправедлива. — Арон сам еле удержался от крика. — Няня не претендует на фамилию и какое-то наследие — я не о наследстве, заметь! — семейных традиций. Но если ты не видишь разницы и не понимаешь меня, я поставлю вопрос по другому: вправе ли мы навязывать ему свое еврейство? Будет ли он счастлив, когда подрастет и поймет, что пятая графа вполне может осложнить ему жизнь?
      То, что начала ему в ответ говорить Роза, он не стал слушать, прервав ее:
      — Скоро 7 ноября, прибереги эти слова для митинга, а меня, пожалуйста, избавь!
      И все-таки она вырвала у него обещание прийти и хотя бы посмотреть на мальчика. Добилась своего: саднящая боль, спрятанная где-то в глубине сердца, тоска по Левушке вновь овладела Ароном. Он приехал в Дом инвалидов на служебной машине, прошел сразу к Марье Степановне. Та засуетилась, почему-то занервничала. Арон Маркович, отказываясь от предложенного ему чая, мягко сказал:
      — Мария Степановна! Проводите меня к вашему подопечному Грачеву Виктору.
      Виктор сидел в своей конторке, рисовал, Арон Маркович постоял у него за спиной, посмотрел.
      — Хорошо рисуешь. Но сейчас иди ляг в постель, я посмотрю твою ногу.
      Смотрел долго, ощупывал, нажимал то здесь, то там. Просил согнуть в колене, вытянуть, наконец встать. Спросил:
      — Когда получил травму?
      Виктор задумался.
      — Давно. Лет шесть назад.
      — Как?
      — Упал на колючую проволоку с крыши сарая.
      — Гной все время течет?
      — Нет, бывало, ранка затягивалась, но потом открывалась опять.
      — Лечили?
      — Мама сама, чем научат. То жиром свиным, то сажей.
      Арон Маркович поморщился.
      — Да, лечение еще то… Нога короче другой сантиметров на пять.
      Особенно не нравилась ему краснота и синюшность вокруг раны. Осматривая мальчика, он старательно отводил взгляд от его лица. Мальчишка действительно был похож на Левушку так, что встал комок в горле, тут Роза ничего не придумала. Вот только глаза. У Левушки были черные, как у Розы, бархатные глаза.
      — Мария Степановна! Подготовьте документы. Я хочу забрать его в госпиталь.
      — Прямо сейчас?
      Глянул на часы:
      — Лучше прямо сейчас, я минут пятнадцать подожду. Ему нужна операция, иначе ногу он потеряет.
      — Господи, как вы добры! — чуть не заплакала заведующая.
      «Не так уж и добр, — про себя ответил ей Арон Маркович. — Просто как врач я не позволю себе оставить его в таком состоянии и не спасти ногу, которую могу спасти».
      Вечером, встретив мужа за накрытым столом — ждала, без него не ужинала — Роза Моисеевна первым делом спросила:
      — Ну, как, тебе понравился мальчик?
      — Мне не понравилась его нога.
      — Арон, но ведь он действительно похож на нашего Левушку?
      — Да, сходство есть. Но у нашего сына не было таких кошачьих глаз.
      И вдруг с тоской подумал, что он мог бы жениться еще раз, хотя бы на той же Люсе, которая, кажется, его любила, и народить кучу детей. Но как добропорядочный еврей так и будет жить с Розой, и этот невесть откуда взявшийся мальчик рано или поздно станет жить в его доме.
      Через три дня, необходимых для подготовки к операции, Арон Маркович выпилил гниющую часть кости. Когда Витя проснулся после операции, он увидел сначала белый потолок палаты, а потом, чуть повернувшись, сидящую рядом Розу Моисеевну.
      — Слава богу, проснулся, сыночек, — прошептала она, и на глазах за толстыми стеклами блеснули слезы.
      «Какая некрасивая… — Взгляд Вити наконец сфокусировался на лице Розы Моисеевны. — Но она похожа на лошадь. Конечно, очень похожа. И это, наверное, хорошо. У меня будет мама-лошадь».
      Он снова закрыл глаза и одними губами прошептал: «Мама, я хочу пить», — и эти слова решили все. Роза Моисеевна обмерла, зная, что теперь никому не позволит отнять у себя обретенного сына.
      Арон Маркович подошел к нему вечером. Пощупал пульс, спросил:
      — Ну что, молодой человек, как себя чувствуешь? Очень больно?
      — Терпимо, — ответил Витя.
      — Сейчас тебе сделают обезболивающее. Старайся не беспокоить ногу.
      «Какие они разные, — позже думал Витя. Он интуитивно чувствовал их противостояние. — Доктор сделал мне операцию, но не хочет, чтобы я жил у них. Только мама-лошадь его одолеет… Они и внешне разные. Он совсем другой».
      Да, Арон Маркович был другим. У него лицо аскета, но Витя тогда еще не знал такого слова. Можно было бы назвать его также иконописным — но он ни разу в жизни не видел иконы. То, что оно было холодным и бесстрастным — это Витя как раз понимал отлично и сам был с доктором сдержанно вежлив.
      Когда пришло время выписываться, Роза Моисеевна забрала его к себе домой. «До полного выздоровления», — объяснила она мужу. На месте операции образовалась впадина, ямка, затянутая розовой кожей, но до полного выздоровления было еще далеко. Где-то с месяц предстояло передвигаться на костылях, не наступая на ногу. Дом у Розенблатов был свой, собственный, оставшийся Розе Моисеевне в наследство от родителей, людей по меркам того времени достаточно обеспеченных: ее отец был искусным ювелиром, мать не менее искусной парикмахершей. У Вити таяло сердце и кругом шла голова от черного лакированного пианино, резных подсвечников, больших картин в золоченых рамах, хрустальных бокалов за стеклом серванта, теплого туалета с унитазом. Более всего на свете ему хотелось никогда не покидать этот дом, раствориться в любви и заботе мамы Розы, пить куриный бульон с гренками, а чай с медовой темно-коричневой коврижкой и видеть перед собой ее теплое лошадиное лицо.
      Витя попросил альбом с фотографиями. Роза Моисеевна с готовностью его принесла, альбом был большим, увесистым. Витя слушал ее рассказы: это мои папа с мамой, это — Арона Марковича, это двоюродные сестры и братья, это тети… Вите было скучно смотреть на незнакомые лица и слушать их истории, но он изображал живейший интерес, время от времени вставляя — какое интересное лицо, какая красавица. Задержавшись взглядом на снимке, где Арон и Роза были совсем молодыми, подумал про себя: «Как он мог на ней жениться? Она и тогда была совсем некрасивой, — и решил: — наверное, по расчету».
      — А вот уже родился Левушка.
      Роза Моисеевна взяла в руки фотографию.
      — Это он со своей няней, Авдотьей Никитичной.
      И расплакалась.
      — Мама Роза! — Витя приподнялся, обнял ее. — Давайте я один досмотрю. Вам тяжело. Идите лучше полежите.
      Роза Моисеевна послушно ушла. Витя торопливо перекладывал снимки с круглолицым, толстощеким малышом. Он попросил альбом из-за Левушки, но ему нужен был Левушка постарше, поближе к его возрасту. Эти снимки он изучал внимательно и подолгу, запоминая улыбку, взгляд, мимику, которые успел запечатлеть фотограф. Он заметил, что когда Левушка смеется, то чуть склоняет голову к левому плечу. Кудрявые волосы не ложатся чубчиком на лоб, а зачесаны назад, открывая высокий лоб. Теперь Витя знал, что станет на него еще больше похожим — дар художника сродни дару физиономиста — и сделает все, чтобы остаться в этом доме.
      Как-то за завтраком Арон Маркович остановил рассеянный взгляд на лице Вити, но не отвел его тут же, как обычно, а несколько минут неотрывно смотрел на улыбающегося подростка, воркующего с мамой Розой, и внутренне содрогнулся. Тот действительно был очень похож на Левушку.
      Через месяц он дал согласие на усыновление. И все у них в семье наладилось. Повеселела, даже поздоровела Роза Моисеевна, всецело занятая обретенным сыном. Она покупала ему кисти и краски, нанимала репетиторов, чтобы он, отставший от своих ровесников на два года, смог хорошо учиться, наконец, определила его в художественную школу. Иногда Арон Маркович испытывал нечто похожее на ревность. Нет, не по отношению к себе — они уже давно спали с женой порознь и он не претендовал на ее внимание. Ревность к Левушке, к его памяти. Ему казалось, что их сына Роза так не любила. Но в конце концов ее сосредоточенность на Вите оказалась ему на руку. Как-то само собой у него все-таки завязался роман с анестезиологом Ольгой Петровной. Она перешла к ним переводом из городской больницы — здесь, в госпитале, платили больше. Перед тем как принять ее на работу, Арон Маркович, как и положено главврачу, изучил ее анкету, потом пригласил на беседу. Ольга Петровна оказалась вдовой, муж погиб на фронте, а прожили они всего полгода, детьми обзавестись не успели. Оля была чуть полновата, но полнота ее не портила, скорее, именно из-за нее она выглядела такой приятной, женственной. Арон Маркович, задавая совершенно деловые вопросы, почти не слышал ответов, и сам удивился, когда подумал: «Мой вариант. Пожалуй, я ее…» Слова, произнесенного про себя, никогда не было в его лексиконе, но почему-то именно оно вынырнуло откуда-то из подсознания.
      Случай представился довольно скоро. Что-то они отмечали на работе, чей-то день рождения. Как всегда, чистый спирт под баночку шпрот и кусок колбасы. На улице было ветрено, запоздалая весна не убрала до конца снег, и он, уже серый, грязный, залег в ямках и выбоинах немощенной дороги.
      — Вы где живете? — спросил Арон Маркович Ольгу Петровну, а когда она ответила, предложил:
      — Знаете, что… Поскольку мне по пути, мы сейчас выйдем на трассу, поймаем такси и я вас подвезу.
      В такси, наклонившись к спутнице, почти касаясь губами ее щеки, заговорщически произнес:
      — Вы мне не поможете справиться с одной проблемой? Не могу сообразить, как напроситься к женщине на чашку чая. Верите, мне не приходилось никогда этого делать.
      Ольга Петровна рассмеялась:
      — Признаюсь, я только что сама решала эту проблему — как пригласить на чашку чая мужчину, да еще главврача.
      Теперь они смеялись уже вдвоем. Жила Ольга Петровна в одноэтажном доме барачного типа с печным отоплением. Квартира состояла из одной комнаты и довольно просторной, разделенной перегородкой кухни.
      — Арон Маркович, если руки вымыть — там, за перегородкой, умывальник. Это единственное удобство в доме. Так что не обессудьте. И проходите в комнату, посидите, я печку быстренько затоплю.
      Комната была уютной и чистой. Дешевые коврики на полу, накрахмаленные кружевные салфетки на столе и на тумбочке, широкий диван с подушечками-думками. Было слышно, как в кухне потрескивают в печи дрова. Ольга Петровна, уже в халатике, домашняя и уютная, внесла горячий чайник. Они посидели, поболтали, так, ни о чем, затем Арон Маркович притянул ее к себе, поцеловал долгим, крепким поцелуем и стал расстегивать халатик.
      — Подождите! — остановила его раскрасневшаяся Ольга Петровна. — Я сейчас постелю.
      Без церемоний, спокойно и деловито, раздвинула диван, постелила белоснежное белье, сняла халатик, под которым ничего не было, и нырнула под одеяло. Раздеваясь, Арон Маркович некстати, с давящей сердце тоской вспомнил Люсю. Он ни разу не видел ее обнаженной. Закрываясь в маленьком купе, они не позволяли себе раздеться полностью, зная, что их в любую минуту могут вызвать. Усилием воли отогнал ненужные воспоминания и лег рядом с Ольгой Петровной.
      Арон Маркович никогда не испытывал сильной страсти к какой-либо женщине и не был искусен в любви. Но желания и мужской силы в нем было предостаточно. Он во всем был двужильный и выносливый, а Ольга оказалась податливой и ласковой. Когда, усталый, он откинулся на подушку, с удовлетворением понял, что не ошибся — это был «его вариант».
      Утром с работы позвонил домой.
      — Роза, я вчера остался в госпитале…
      В ответ услышал равнодушное:
      — Да-да, я догадалась.
      Тогда Арон Маркович впервые подумал: «Как хорошо, что мы усыновили этого мальчишку». Он почувствовал себя свободным от семейных уз. На работе, конечно, их связь не осталась незамеченной, но особых пересудов не вызвала. Так, поговорили и привыкли. Арона Марковича в коллективе уважали, Ольга Петровна, как показало время, была хорошим специалистом, да и характером ровная, спокойная, что тоже немаловажно для коллег.
      Витя ничем не огорчал свою маму Розу. Правая, прооперированная, нога хоть и не болела, но все-таки была короче и слабее левой, поэтому дворовые мальчишки с их шумными играми его не привлекали. Кроме занятий в двух школах — обычной и художественной, он все время проводил дома. Учил уроки, сидел за мольбертом и полностью взял на себя уборку. Роза Моисеевна, вернувшись с работы, занималась только стряпней, но и готовить стала меньше. Арон Маркович теперь был у них редким гостем.
      — Наш папа помешался на своей работе, — говорила она Вите, — прямо живет в своем госпитале. Ну и пусть его…
      Умный Витя поддакивал, да, для отца главное — работа.
      Нельзя сказать, что он забыл о своем младшем брате. Иногда, вдруг проснувшись среди ночи — возможно, Гриша ему снился, но снов он не запоминал, — Витя начинал думать о том, каким стал и как живет теперь Гриша. Ничего, — успокаивал он себя, — Гриша как раз и есть тот красивый и крепкий мальчик, которых охотно усыновляют. А если даже нет, братишка не должен пропасть. Ему шесть лет было, когда он сам топил печку. Вот только бы не связался со шпаной. Витя знал, признайся он маме Розе, она бы взяла и Гришку, если бы тот, конечно, нашелся. Он уже чувствовал свою власть над приемной матерью, эту власть ему давала ее безмерная любовь. Но хватит ли этой любви на двоих? Витя сознательно не задавал себе вопроса: а захочет ли он сам поделиться этой любовью? И своей значимостью в этом доме. И самим домом. Гришка, возможно, грубый и неотесанный, с дурными привычками. И как быть с придуманной историей о патруле, застрелившем мать? Нет, его появление может все разрушить. А значит, надо забыть совсем, отторгнуть ту, другую, жизнь в нищем бараке, унизительные собачьи объедки, позорную кличку Тузик.
      В десятый класс Витя перешел, когда ему уже исполнилось восемнадцать. На него заглядывались девчата, но он по-прежнему был домашним мальчиком. Закончить школу, поступить в Московский институт, стать известным, а может, и знаменитым художником — это была мечта, которая вполне могла стать реальностью. Мама Роза сначала и слушать не хотела о его отъезде, но потом смирилась. Москва не так уж далеко, можно приезжать не только на каникулы, но и на выходной день.
      Молодежные компании Витя не любил. Однажды, побывав на дне рождения одноклассника, он почувствовал себя неловко, слушая анекдоты про евреев. Причем, рассказывал их отец именинника, взрослый мужчина, и рассказывал очень артистично. Герои анекдотов Абрам или Сара, а иногда Рабинович, попадали впросак из-за своей хитрости либо из-за жадности. Ни у мамы Розы, ни у Арона Марковича этих качеств не было и в помине. Но кто их знает, остальных евреев…
      Витя смеялся больше всех, а отсмеявшись, громко, чтобы слышали все, сказал:
      — Надо бы рассказать эти анекдоты моим приемным родителям, пусть посмеются. Запомнить бы только.
      Так он впервые импульсивно дистанцировался от них, и постепенно стал задумываться о том, что его усыновление имеет и оборотную сторону.
      — Розенблат, ты куда после десятого? — спросила его как-то одноклассница Лена, дочка первого секретаря райкома партии.
      — Конечно в художественный. Куда же мне еще?
      — А, ну туда, может, и примут, — вроде бы как успокоила Лена.
      — Почему «может быть»? Поступлю, значит, примут.
      — Ну, не совсем так, — усмехнулась она. — В Баумановский, например, с такой фамилией вряд ли поступишь.
      — Почему? — глупо спросил он и тут же сообразил, почему.
      Разговор оставил тяжелый осадок. Но гром грянул, когда до выпускных экзаменов оставалось всего несколько месяцев. Шел 1953-й год. Страну потрясло сообщение о разоблачении «убийц в белых халатах» — известных врачей кремлевской больницы. Газеты и радио раскалялись от праведного гнева, требуя суровой кары врачам-отравителям. Русакова вызвал к себе первый секретарь обкома партии. Они давно знали друг друга, были на ты.
      — Володя, надо почистить наши медицинские учреждения… Сам понимаешь.
      Русаков понимал. Надо, значит, надо.
      — Но Арона не отдам, — заявил он.
      — Ты что, с ума сошел? Как это «не отдам»?
      — Не отдам! — набычившись, твердил Русаков. Оба перешли на крик. Наконец, устав от перепалки, Русаков, понизив тон, спросил: — Иван Андреевич! Все, как говорят, под богом ходим, от судьбы и несчастного случая никто не застрахован. Случись что с твоими близкими, к кому бы ты обратился, скажи, как на духу?
      Аргумент подействовал.
      — Ладно, в госпитале пусть останется. Но с главного убери. Все. Это не обсуждается.
      Через неделю, вернувшись с работы, Роза Моисеевна сказала Вите:
      — А меня на пенсию проводили. И правильно, надо молодым дорогу уступать.
      Событие, потрясшее страну, она никак не комментировала. Арон Маркович встретил свое понижение, как всегда, бесстрастно. В конце концов его не лишили возможности стоять у операционного стола. Было ли ему жаль своего детища, госпиталя, который он создавал с нуля и сделал образцовым медицинским учреждением — этого никто не узнал. Главврачом назначили Сергея Борискина, тридцатилетнего хирурга, который считал Арона Марковича своим учителем. «Наверное, это неплохо, все-таки из своего коллектива», — подумал Арон Маркович.
      — Борискин? Он еще себя покажет! — говорили с опаской между собой коллеги, знавшие его гораздо лучше, чем бывший главный врач.
      Виктор был в панике. Будущее, еще недавно казавшееся таким безоблачным, обрушилось в одночасье. Приближались экзамены, но перспектива получить аттестат зрелости на фамилию Розенблат его не устраивала никоим образом. «И вообще, с какой стати, я же русский», — возмущался он про себя. И решил действовать. В папке, где Роза Моисеевна хранила документы, Виктор нашел свидетельство об усыновлении. Нужны ли еще какие-то справки, чтобы вернуть себе прежнюю фамилию и национальность, он не знал. На всякий случай съездил в Дом инвалидов и взял выписку из истории болезни, с тем и пошел в городской ЗАГС. Перед кабинетом заведующей толпилось много народу. Витя занял очередь, нервничая оттого, что может наткнуться на кого-то из знакомых, но, внимательно оглядевшись, таковых не увидел. В кабинет он вошел, когда до обеденного перерыва оставалось пятнадцать минут. За столом сидела не то что толстая, а прямо-таки могучая женщина. Ее плечам позавидовал бы спортсмен-тяжелоатлет, шеи практически не было, а квадратное лицо казалось бульдожьим. Витя заробел. Глянув глазами-буравчиками из-под заплывших век, великанша рявкнула:
      — Ну, что там у тебя?
      И глянула на часы.
      Витя молча протянул паспорт.
      — Ну? — опять услышал он. — И зачем вы мне его принесли?
      Полистав паспорт, заведующая швырнула его на край стола. Квадратное лицо побагровело.
      — Я сейчас все объясню. Я быстро, — заторопился Витя и положил перед ней свидетельство об усыновлении.
      — Мои родители погибли во время войны. Я был доставлен в Дом инвалидов в тяжелом состоянии. Потом меня усыновили. Короче, я хотел бы вернуть себе свою фамилию, стать тем, кто я, по сути, и есть — русским человеком.
      И тут заведующая начала вставать из-за стола. Витя испугался. А когда она выбросила вперед правую руку, не сразу понял, что ему предлагают рукопожатие.
      — Уважаю, это мужественный поступок.
      Могучая женщина побагровела еще больше. Праведный гнев так клокотал в ее груди, что из всего, что она говорила, Витя воспринимал лишь отдельные слова: «… самое святое… товарища Сталина… отнять наших детей… не позволим».
      И уселась, как рухнула, стул под ней заскрипел, стол дрогнул, когда она положила на него тяжелые руки.
      — Я тебе дам анкету. Заполни.
      Витя осмелел:
      — Зинаида Михайловна, — имя прочел на двери, на табличке, — у меня еще к вам просьба. Посоветоваться, если можно.
      — Можно, — кивнула голова.
      — Я уже говорил, что попал в Дом инвалидов в тяжелом состоянии, после ранения…
      — Какое у тебя могло быть ранение, что за ерунду ты говоришь?
      Глаза-буравчики просверлили Витю насквозь, но он был уже уверен в себе.
      — Видите ли… Мы с мамой возвращались домой после комендантского часа. Маму застрелили, а меня, если позволите…
      Виктор быстро закатал штанину на правой ноге. Розовая впадинка чуть ниже колена очень походила на пулевое ранение.
      — Документов у меня с собой никаких не было, и когда я назвал фамилию Графов, может, произнес нечетко, меня записали Грачевым. А я тогда подумал — какая разница. Теперь жалею об этом. Хочется носить именно свою фамилию, от отца и деда.
      — Графов! — фыркнула Зинаида Михайловна. — Из графьев, что-ли?
      — Что вы! — Виктор застенчиво улыбнулся. Скорее, из крепостных какого-нибудь графа.
      — Ну ладно. Графов или как там тебя. Бери анкету, заполняй, а мы тут решим.
      Через неделю Виктор получил новый паспорт на имя Графова Виктора Ивановича, русского, и вздохнул с облегчением. Неизвестно, какие грядут времена и откуда могла бы вылезти история о судимости матери.
      Виктору еще предстояло поменять комсомольский билет, но с этим, как он предполагал, проблем не будет. Секретарь райкома комсомола Федор Ерохин бывал у них в школе на общешкольных комсомольских собраниях, знал, что Виктор хорошо рисует, даже обращался к нему пару раз с просьбой оформить праздничные стенды в райкоме, да и возрастом был ненамного старше. Встретил секретарь Виктора приветливо, вручив билет, крепко пожал руку, пожелал всяческих успехов. А вот дальше случилось непонятное. Попрощавшись, Виктор направился к выходу и, уже почти переступив порог кабинета, явственно услышал сказанное ему в спину:
      — Как жить будешь, гнида!
      Это было так неожиданно и, казалось бы, невозможно, что он застыл на пороге. Ослышался? Федор сказал ему вслед что-то другое? Вообще ничего не говорил? Несколько секунд он стоял, не зная, закрыть ли за собой дверь или все-таки обернуться? Обернулся, онемевшими губами спросил:
      — Вы что-то сказали?
      — Нет, ничего. — Секретарь недоуменно пожал плечами и улыбнулся.
      И по улыбке этой понял Виктор: сказал, сказал… Пулей выскочил из кабинета, так, что заныла больная нога. Уже когда вышел из здания, остановился, растер колено и пробормотал: «Сам небось еврей, сволочь».
      На другой день старшая медсестра, мать секретаря райкома комсомола Мария Федоровна Ерохина, работавшая с Ароном Марковичем со дня открытия госпиталя, рассказала ему о том, что их сын изменил фамилию.
      — Все нормально, — усмехнулся бывший главврач, — крысы всегда бегут с тонущего корабля. И попросил: — Розе ничего пока не говорите.

* * *

      Дмитрий ознакомился с результатами судмедэкспертизы. Отпечатки пальцев, взятые в мастерской художника, принадлежали Геле, соседу по мастерской Митрохину, что вполне объяснимо, но отпечатки, причем испачканные кровью, на входной двери оставлены неизвестным. Кровь на носках Митрохина была идентична крови убитого, так что пока первым из подозреваемых оставался именно он. Дмитрий попросил доставить задержанного, надеясь, что допрос все-таки прояснит ситуацию. За сутки, проведенные за решеткой, художник побледнел и даже осунулся. Увидев уже знакомого следователя, вроде как обрадовался. Надеялся, что его привели, чтобы отпустить? Дмитрий, покончив с обязательными вопросами: имя, место рождения и т. д., протянул ему заключение экспертизы.
      — Что это? — не понял Митрохин.
      — Это свидетельство того, что вы или убили своего соседа, или, по крайней мере, заходили в комнату и видели его убитым.
      — Не заходил… И уж тем более не убивал. Вот те крест! — Павел широко, размашисто перекрестился.
      — Здесь это не проходит, не трудитесь. Жду признаний, причем, правдивых.
      — Да помилуйте! За что мне убивать его?
      — Вот я и пытаюсь это выяснить. И уж если вы решили отпираться, то хоть делали бы это как-то поумнее. Ну зашел, увидел, в милицию позвонить побоялся…
      — Да не видел я его и в комнату не заходил, только в прихожую, дошел до шкафчика, где коньяк, взял и ушел.
      — Кстати, вы что, так в носках и ходили?
      — В носках, — вздохнул художник. — Тапочки сволочные залезли куда-то под диван, а ботинки надевать не хотелось.
      — А какие у вас были отношения с убитым?
      — Да никакие… Оказались соседями. Вот выпивкой его иногда пользовался. Но отдавал!
      — Вы считали его хорошим человеком?
      — Хороший человек — понятие относительное. Но что касается меня, то нет, не считал.
      — Может, завидовали? А в пьяном виде чувства взыграли, а?
      — Чему? — Удивление художника казалось совершенно искренним. — Моцарт завидует Сальери и убивает его. Нонсенс.
      «Авель тоже не убивал Каина», — подумал Дмитрий, а вслух спросил:
      — Моцарт, конечно, вы?
      — Конечно, я.
      — Да, вчера вы сказали, что разбогатели. Не расскажете, каким образом?
      — Убил соседа и украл драгоценности, — огрызнулся Павел.
      — Послушайте! — повысил голос Дмитрий. — Вы, наверное, не совсем понимаете, в каком положении оказались! Да мне этих носков вполне достаточно, чтобы отправить вас на скамью подсудимых. И если вы не будете со мной искренним, то у меня просто не останется выбора. Так что, пожалуйста, отвечайте.