Григорий поднялся лишь тогда, когда убедился, что Соня уснула. Опять вернулся в кухню, допил оставшуюся водку и заплакал. Соня, скорее всего, считала, что он не мучился одиночеством все эти долгие годы, что у него были женщины и, возможно, он кого-то любил. Что касается женщин — конечно же, были, как, впрочем, и одиночество. А любви-то как раз не было. Он вспомнил пышнотелую молдаванку Раду, женщину лет сорока, что торговала возле его будки горячими пирожками. Связь с ней была, пожалуй, самой долгой… Обычно в середине дня она, расторговавшись, приходила к нему в будку. Гриша вывешивал табличку: «закрыто». В мороз они распивали бутылку водки, чтобы согреться, закусывали теми же пирожками. В будке было тесно вдвоем, учитывая габариты Рады, не повернуться. Гриша сбрасывал с колен тяжелый кожаный фартук, расстегивал молнию на старых брюках. Рада ворчала, что вот, мол, в мороз чего на себя не напялишь, одних штанов двое. Долго возилась, стягивая одну одежку за другой, не переставая болтать и про выручку: ишь, как быстро распродала, завтра больше пирожков взять надо будет. Будка наполнялась запахом распаренного женского белья, Рада устраивалась к нему на колени… Колени, между прочим, всегда болели после их кратковременной любви: они были явно в разных весовых категориях. Потом Рада куда-то исчезла, кажется, вышла замуж и ушла работать на другое место. Все остальное, после Рады, было еще хуже…
      В субботу в назначенное время раздался телефонный звонок. Мужской голос произнес: «Григорий Иванович! Спускайтесь, машина ждет вас». Засуетилась, забеспокоилась Соня. Выглянула в окно. Черная машина, но не воронок, конечно же, а иномарка. А какая, Соня не разбиралась. Запоздало, когда машина рванулась с места, укорила себя: надо было номер запомнить…
      В машине двое: водитель средних лет и молодой парень. «Может, охранник, — подумал Гриша. Сейчас ведь у них так водится…» Ехали долго, через всю Москву, выехали на трассу, значит, едут не в офис, но куда — Гриша не спрашивал. Скорее всего, на дачу, суббота ведь. На какое-то мгновение у него екнуло сердце. А может, Соня права, не стоило ввязываться. Очень политику нужен человек, знавший его бродяжкой и воришкой. Тут же возразил себе: глупость какая… Мог бы просто не ответить. Да и велики ли были его проступки. Сейчас трудным детством принято гордиться…
      Приехали в Барвиху, действительно на дачу. И едва раздвинулись железные ворота, хозяин возник на пороге, а потом и вовсе побежал навстречу, стал обнимать и тискать Григория, приговаривая:
      — Ну, бродяга, ну, босяк, ну шпана базарная.
      — Сам такой, — отбивался Гриша, с первого мгновения поняв, что Сашка ему рад и что вообще это прежний — полысевший, постаревший, но все-таки Сашка.
      Стол был накрыт будь здоров, но это как раз меньше всего трогало Гришу. У него у самого в последнее время в холодильнике баночка красной икры стояла для Сонечки, да и вообще — что он сюда, на пикник, что ли, приехал. Хотя пили и ели с удовольствием, а наговориться так вообще не могли, все перебивали друг друга. Дошли и до озера, того самого, на берегу которого остался избитый Гриша.
      — Ты мне, Санек, объясни, куда ты делся? Я же видел, как ты ушел в воду. Не поплыл, а пошел. Почему?
      — Дно хотел измерить, узнать, смогу ли тебя перетащить, плавал я в ту пору плохо. А на том берегу деревня огнями светилась, на нашей — только лес густой.
      — Но ты же не выплыл. Я думал, ты утонул…
      — А я и утонул.
      — Ну, Санек, я серьезно. Помню, как голова твоя исчезла под водой, и круги пошли… Потом я вроде в беспамятство провалился, потому что русалка мне привиделась…
      — Ничего не привиделась. Русалка тоже была. Она меня и вытащила на берег. Я на секунду в себя пришел, смотрю — на мне чудище сидит, на грудь мне давит, лицо с огромными глазами, а по ногам моим вроде как хвост бьет. Потом вода у меня изо рта хлынула, и я голос человеческий услышал:
      — Ничего, откачаем…
      Больше ничего не помню. Очнулся в избе, на кровати. Девушка молоденькая с волосами до пояса да старая бабка, на Ягу похожая, надо мной хлопочут. Я встать попытался, но на ногах не удержался, все объяснить им хочу, что там, на берегу, товарищ мой остался, а голоса нет… Русалочка, смотрю, поняла, отправилась на поиски. Когда нашла, вернулась за помощью, но потом там тебя уже не оказалось. Я думал, ты за мной пошел и утонул… Провалялся я неделю, набрался сил и отправился опять бродить, теперь уже один…
      — Как же до таких вершин дотянулся?
      — Да вот так… Помнишь, я тебе про холодок в груди рассказывал? Когда живешь, как по лезвию ножа ходишь? А это, Гриша, и есть жизнь политика! Да и бизнесмена при нашем диком рынке тоже.
      Расхохотался, озорно подмигнул. Но тут же посерьезнел, и Гриша увидел те же самые глаза, что умели смотреть не мигая, и под гипнотическим взглядом которых хотелось съежиться. И жилочка задергалась, забегала над левым уголком рта.
      — Гриш, а как ты узнал меня? Сразу, по телику?
      — Да, можно сказать, сразу, но сомневался, пока руку левую не увидел. Без мизинца, который людоед откусил…
      — Понятно… А я думал, меня трудно узнать. Но я рад, что мы свиделись, Гриша, ей-богу рад. Теперь о главном, о брате. Ждешь, когда сам заговорю, не спрашиваешь… Дал я поручение серьезным ребятам, выяснили они о твоем братце… Ну, во-первых, жив он, так что переведи дыхание, расслабься. Благополучен, не беден, если так, по средним меркам. Не нашел ты его потому, что он дважды менял фамилию. Причину не знаю. А он тебя не нашел, потому что никогда не искал, прости уж за прямоту… Художник, довольно известный в своем Владограде. Занимается и общественной деятельностью, то ли баллотировался, то ли избирался депутатом законодательного собрания. Состоит в партии народного единства, с фашистами якшается и со скинхедами. Знаешь, которые за чистоту нации, а короче — бритые молодцы, что нападают группой на какого-нибудь беззащитного вьетнамца или другого инородца и забивают до смерти… Но сам в криминале, вроде бы, не замешан. Семьи не имеет. Впрочем, я указание давал только разыскать, так что многие вехи его жизни мне неизвестны. Вот встретишься, если, конечно, захочешь, и узнаешь все сам.
      Гриша встал, стал прощаться. Опять долго обнимались, Александр, провожая его до машины, сказал:
      — Не могу обещать, что будем дружить семьями и ездить друг к другу в гости, не получится. Другая у меня сейчас жизнь. Но одно, Гриша, помни: если прижмет — сразу ко мне… Чем смогу — выручу, помогу. И еще. Ты, наверное, удивился, а может, и обиделся, что тебя я про жизнь почти не расспрашивал. Ну, во-первых, я и о тебе справки навел, ты уж прими это как должное, так что где сапожничаешь, с кем живешь — все известно. А если поглубже, про душу твою — ты же мои способности знаешь. Я, как рентген, человека насквозь вижу. Хороший ты мужик, Гришка, и все у тебя будет хорошо. — И перейдя почти на шепот, добавил: — А может, жизнь так перевернется, что я к тебе за помощью обращусь, чтобы было куда голову приклонить. А может, и того хуже — скрестил пальцы, изображая решетку, — «Беломорчик» в камеру пришлешь. Все под Богом, а уж я-то, наверное, под самим чертом хожу…
      У машины обнялись снова, потом передал его Саня двум молодцам — не тем, что привезли его сюда, обратил внимание Гриша, другим. Впрочем, какая разница… За дорогу не перемолвились ни словом. Гриша все думал о Витьке, не мог не верить тому, что рассказал Саша, да душа противилась. Вспоминал, как тосковал о брате, как часто видел его во сне, как страдал от мыслей, что брат больной и одинокий где-то мается, даже бомжует, а может, и в живых-то нет… Чего только не представлялось долгими бессонными ночами…
      Дома, обняв Сонечку, долго молчал, да и она не торопилась с расспросами. Лишь когда произнес: «Одна ты у меня на свете, Сонечка», — тревожно заглянула в глаза:
      — Ты хочешь сказать, что Вити, что брата…
      — Да не то, о чем ты подумала. Жив. Но об этом потом… Я тому рад, Соня, что узнал о нем после того… После ночи нашей… Сейчас не знаю, как бы пережил услышанное и что натворить мог…

* * *

      В поезде Лидия почти всю ночь простояла в тамбуре, благо, никто не отрывал ее от тяжелых дум. Дважды выходил покурить какой-то мужчина с помятой физиономией, из кармана куртки торчало горлышко пивной бутылки, видно, хотел опохмелиться, но не стал при ней. Похмельный интеллигент. Спасибо, не лез с разговорами. Выкурил сигарету и ушел. Сама же она курила одну за другой, ощущая противную горечь во рту, и все-таки, затушив сигарету, через несколько минут прикуривала снова. Иногда так, стоя, впадала в полудрему, и тогда ей казалось, что она вернулась в прошлое, когда в молодости на электричках часами ездила из одного конца московской области в другой. Жила в одном месте, у черта на куличках, работала в другом, училась в третьем… Тогда, ранним утром или поздним вечером, стоя ли, сидя ли, ловила она эти минутные передышки, погружаясь в сон, как в блаженство, тут же вздрагивала и просыпалась, но уже отдохнувшая. Хоть немножко, хоть самую малость… На одном маршруте обязательно появлялся нищий, распевающий одну и ту же песню. Занятную песню, да и мужик он был занятный, может, потому и запомнился, а может, потому, что тогда не было так много нищих…
      У него был хороший голос. Лидия определила бы его как баритональный бас, а песня — целое повествование про Кудеяра-разбойника. Со своей памятью Лидия легко запомнила бы эту длинную песню, балладу настоящую, но, во-первых, ей это было не нужно, а во-вторых, мгновения сна стирали отдельные слова, куплеты песни. Но суть она все-таки помнила. Лютым разбойником был Кудеяр, под стать ему и двенадцать его сотоварищей. Но потом почему-то — а почему? Не помнила… — раскаялся и стал просить у Бога прощения за свои злодеяния. И Господь поселил Кудеяра в пустыню — а может, и нет, — где стояло одно единственное дерево — высохший дуб, и сказал ему: «Как позеленеет дуб, покроется листвой, так и будут тебе все грехи отпущены…» Раздал Кудеяр бедным людям все свое состояние, в рубище, на хлебе и воде жил под высохшим дубом, день и ночь творя молитвы, но дуб так и стоял засохшим. Однажды ехал мимо разбойник еще более страшный, чем был когда-то Кудеяр, вез с собой много награбленного, а также людей, захваченных в плен. Стал перед Кудеяром хвалиться своими «подвигами». Не выдержал Кудеяр и убил злодея, и сам ужаснулся содеянному, закрыл лицо руками, бросился на землю, понимая, что теперь отрезал все пути к спасению. А когда в полном отчаянии поднялся с земли, увидел, что дуб зазеленел, закудрявился, налился соком…
      «Почему я вспомнила эту песню? — спрашивала себя Лидия. И отвечала самой себе: Потому что я схожу с ума. Или всегда была сумасшедшая. Ведь я не такая, как все. Возле меня (из-за меня?) погибают люди, которых я люблю или должна бы любить — например, мама, которую я никогда не видела… Может, и мне стоит убить какого-нибудь злодея, и это избавит меня… От чего? Чем я виновата? Неужели правду говорят верующие, что мы можем страдать за грехи наших предков? Что тогда натворили предки мои? Кажется, дедушка с бабушкой были очень верующими. Вообще, глупость какая… Убить злодея… А как? И где его взять? Дать объявление в газету: ищу злодея… Или нет, лучше так: если вам нужен киллер, симпатичная образованная женщина предложит свои услуги… бесплатно. Правда, оружия у нее нет и стрелять она не умеет. Что это? Кажется, юмор, на который она, в общем-то, мало способна. А если черный юмор — так пожалуйста? И что интересно, ее отец — если это действительно ее отец — годится на роль злодея? Ей стоит его просто полюбить — и все… Не то, такие убийства уже были. А вдруг правда он бес, если ее, родную внучку, бабушка называла бесовским отродьем? Убить беса? Нет, пойти к психиатру. Но перед этим узнать, что же все-таки случилось с Зойкой.
      Только как? Господи, хоть бы она не поменяла фамилию, тогда через адресное бюро. Отчества не помню, вот плохо… Но район знаю, Зойка называла — Зареченский. Уже хорошо…»
      На перроне Лидия стояла, растерянно оглядываясь вокруг, словно не понимая, зачем она здесь и куда первым делом направить стопы свои. Увидела своего ночного спутника, что курил с ней в тамбуре. Тот шел уверенным шагом, видно, что местный, и выглядел посвежевшим — успел все-таки отоспаться. Решилась, окликнула:
      — Молодой человек! Вы не подскажете, где адресное бюро?
      — С удовольствием! — улыбнулся Дмитрий. Улыбка была хорошей, да и весь он прямо светился доброжелательностью и, казалось, даже обрадовался просьбе. — Идемте, я вас провожу. Там рядом газетный киоск, я как раз прессу свежую хочу посмотреть.
      Киоск действительно был рядом, и пока Лидии искали адрес Зойки, мужчина успел отложить приличную стопку газет. Увидев, что она уже уходит, приветливо помахал ей рукой. Лидия ответила благодарной улыбкой. А когда она скрылась за углом, Дмитрий поспешил к адресному бюро. Показал удостоверение, попросил сказать, кого она разыскивала. Зачем ему это понадобилось, он пока и сам не знал.

* * *

      Виктор Иванович какое-то время был еще в сознании. Он даже услышал чьи-то шаги в коридоре. Возможно, это возвращается убийца. Сейчас пощупает пульс, поймет, что я живой и… Нет, добивать не будет, будет спасать. Опомнится. Вызовет «скорую». Но шаги затихли, а перед глазами появилось какое-то марево, розовый туман. А может, это сгущались сумерки. Потом показалось, что кто-то наклонился над ним. Ага, это его конь, его верный конь сошел с холста. Как кстати… Виктор Иванович хотел сказать ему что-нибудь ласковое, но не смог и попробовал хотя бы улыбнуться. Конь ответил ему печальным взглядом, наклонился еще ниже и стал облизывать горячим красным языком. Странно. Разве лошади могут так вылизывать лицо, руки, грудь? Как собака… Но боль стихала, тело обволакивало теплом. «Ты подними меня, унеси отсюда» — мысленно попросил Виктор Иванович коня, и тот понял его, но покачал головой. «Ты забыл? У меня перебито крыло. И сломан хребет, ты же знаешь… Ведь ты должен был создать меня сильным и гордым».
      — Прости меня, — прошептал художник. — Прости… Я не смог этого сделать, потому что ты — мой автопортрет…

* * *

      Дмитрий уже был у двери, когда раздался телефонный звонок. Положив трубку, сказал Марусе:
      — Ну, сегодня денек предстоит… Убит художник Графов, прямо у себя в мастерской.
      — Господи! Кому он был нужен, — была первая реакция Маруси.
      — Пока! — Митя поцеловал жену. — Созвонимся. — И добавил: — Если получится…
      Они никогда не задавали ненужных вопросов: когда вернешься, насколько уходишь. Оба были профи и с уважением относились к работе друг друга.
      — В общем, так…
      Подполковник Овсянников, начальник отдела, как всегда, ходил по кабинету и этим вечно создавал проблему для подчиненных: сидеть в присутствии начальства было не положено. Поэтому, расхаживая, время от времени подполковник повторял: «А ты сиди, сиди и слушай», даже если сидевший, в данном случае капитан Дмитрий Прозоров, и не думал подниматься. А еще он любил повторять: главное, смотри в корень, за что и приобрел себе прозвище Корень.
      — Художник — личность известная, тут юбилей его намечался, так что дело будет громкое. Журналюги… — Начальник чуть запнулся, вспомнив, видимо, что жена у капитана как раз и есть «журналюга», но тем не менее закончил фразу: — …набегут, шум поднимут. Короче, эксперт ждет в машине, бери с собой Николая Артемова, впрочем, он уже в машине. А там — гляди в корень…
      — Кто сообщил? — уже на пороге спросил Дмитрий.
      — Уборщица. У него, видишь ли, персональная уборщица в мастерской.
      Этот, казалось бы, незначительный факт очень рассердил начальника, он даже подошел к урне, полной окурков, и пнул ее ногой. Уже неделю назад из-за маленького оклада уволилась уборщица, а новую не нашли.
      — Артемова твоего просил вчера прибрать, самый молодой, не развалился бы, скажи ему…
      Что сказать, Дмитрий уже не слышал. Скорее всего, что-нибудь вроде «твою мать!»… А сам подумал: «Ну вот, может, и уборщица художника им пригодится, безработная осталась».
      Мастерская Графова была обычной трехкомнатной квартирой. Первая комната и обставлена по-жилому: диван, на котором, съежившись, сидела женщина, видимо, уборщица, маленький столик, два пуфика, какие-то шкафчики, встроенные в стену, ковер на полу. Следующая, довольно большая и светлая, — собственно, мастерская. Часть картин была развешена, другие стояли на полу одна за другой, прислоненные к стенам. Мольберт с натянутым холстом стоял у окна, а напротив, у другого окна, письменный стол и кресло. Вот у этого-то стола, на светлом ковре, залитом кровью, и лежал в неудобной позе, на боку, поджав под себя ноги, мертвый художник. Кровь была и на столе, и на кресле, в котором скорее всего его убили. Он то ли сполз сам, то ли просто свалился на пол.
      Началась обыденная работа. Щелкал фотоаппарат, судмедэксперт Борис диктовал Николаю размер и количество колотых ран. Дмитрий вернулся в первую комнату, подсел к женщине. «Какое неприятное лицо», — отметил про себя и негромко, мягко, произнес:
      — Ну, давайте знакомиться. Вы, видимо, и есть уборщица, которая много лет проработала у Виктора Ивановича. Как вас зовут?
      — Геля. Гелия Петровна.
      Голос у нее был низкий, мужской. Руки дрожали так заметно, что она обхватила ладонями колени, чтобы сдержать дрожь.
      «Да, в быту художник явно не был эстетом», — подумал капитан и непринужденно улыбнулся Геле:
      — Какое странное имя… Особенно в сочетании с отчеством. Правда ведь? Вам, наверное, не раз это говорили…
      — Отец был химиком, знаете, таким, помешанным на науке. Сына ждал, чтоб назвать его Гелием. Когда дочка родилась, от своего не отступился. А на руки мои не смотрите, это не от волнения, хотя я, конечно, волнуюсь. У меня щитовидная железа больная, базедова болезнь. — Усмехнулась: — Да вы сами догадались, наверное… Тут уж не скроешь, на лице все написано. Руки у меня всегда дрожат и потеют. Вот… — показала ладони, действительно влажные.
      Капитан был доволен, что выбрал нужный тон, не стал торопиться.
      — Геля! Кстати, можно без отчества? Ну и хорошо. Вам работать не трудно было? Все же помещение большое…
      — Трудно. Я знаю, что плохо работала, хотя старалась. Виктор Иванович меня жалел, поэтому держал. У меня сын инвалид от рождения и сама я, видите…
      — Он был таким добрым человеком?
      Уловил, уловил капитан минутное колебание, тень, пробежавшую по лицу при слове «добрый», но ответ последовал:
      — Да, очень добрым. Для меня настоящий благодетель. Я бы без него пропала, теперь вот и пропаду, наверное…
      — И все-таки. Геля, при всей доброте… Ну, нужно или дружить с человеком, или состоять в родстве, чтобы многие годы помогать ему. Согласитесь, что несчастных и обездоленных людей, увы, очень много…
      — Мы были родственниками. Очень дальними, правда, по отцу.
      — Я где-то читал, что он сирота, вырос в детдоме.
      — Да, это так. Я же сказала — очень дальние.
      — А можно встретиться с вашим отцом? Он бы, наверное, многое о нем мог рассказать.
      — Его давно нет в живых. Неужели вы думаете, если бы он был, то я бы, я бы…
      Геля заплакала, руки задрожали еще сильнее, на шее заколыхался огромный зоб.
      — Простите, Геля, простите. А больше никакой родни у Виктора Ивановича не было?
      — Так он говорил…
      Опять недосказанность, которую почувствовал капитан. Надо поднажать немного, самую малость.
      — А на самом деле все оказалось не так, верно ведь, Геля?
      Она вскинула на него глаза. Ужасные выпученные глаза.
      — Вы знаете?
      — Да как вам сказать… Кое-что, как и вы.
      Геля снова разволновалась, голос у нее сел, стал совсем осипшим.
      — Я ничего точно не знаю. Просто однажды позвонил мужчина и назвался братом.
      — Это вам сам Виктор Иванович рассказал?
      — Нет, понимаете… У меня голос, вы же слышите, его можно за мужской принять. Благодетеля моего не было, а я, если его нет, записываю, кто звонил. Ну, вроде как секретарша. Я сказала: «Слушаю вас…» Он спросил: «Это мастерская художника Графова?» Я ответила, что да. И он тогда говорит: «Здравствуй, Каин, это брат твой, Авель…»
      — Вот так дословно и сказал, именно эту фразу?
      — Так и сказал. А я извинилась, объяснила, что Виктора Ивановича нет и что я уборщица.
      — И как он на это прореагировал?
      — Вроде как растерялся. И еще удивился: «Так вы женщина?» А потом повесил трубку.
      — Вы рассказали об этом художнику?
      — Конечно.
      — А какова была его реакция?
      — Он разволновался очень.
      — Может, испугался?
      — Не могу сказать точно. Скорее, просто разволновался. Стал верхние пуговицы на воротнике рубашки расстегивать, словно его душат. И лекарства попросил сердечного. Я час еще с ним посидела, а потом он велел мне уйти.
      — А больше вы не слышали этого голоса по телефону?
      — Нет.
      — И не приходил этот таинственный брат?
      — По крайней мере, я не знаю об этом. Зато потом дочь еще объявилась…
      Дмитрий уловил в голосе явную неприязнь.
      — Дочь? Выходит, не такой уж он сирота, наш Виктор Иванович. И что же, он представил вам ее? Вот, мол, моя дочь…
      Геля низко наклонила голову, а когда подняла, в глазах ее полыхала ненависть. Однако она смогла справиться с ней.
      — Вы не так представляете наши отношения… Он мне помогает, и все. Он не разговаривает со мной никогда, если нет необходимости.
      — Да, отношения несколько странные. Так откуда же вы узнали, что это была дочь? Она его отцом называла?
      — Они при мне не говорили, Виктор Иванович попросил меня уйти. Только я сама догадалась. Она похожа на него, как две капли воды. И тоже художница, он ее выставку в салоне устраивал, а потом сюда привез.
      — Вы могли бы описать ее?
      — Конечно. Высокая, волосы темные, а глаза ярко-зеленые. Красивая и, по-моему, совсем без косметики.
      — А одета была во что-то черное и желтое, так?
      — Значит, вы действительно знали?
      — Я же сказал: кое-что. А больше она не приходила?
      — Звонила вчера только. По-моему, они собирались встретиться.
      Разговор о дочери почему-то особенно взволновал Гелю, и Дмитрий решил сменить тему.
      — А вообще к нему многие ходили? Вы же должны знать его окружение?
      — Сюда — немногие, у него ведь и дом еще есть. Вот когда в марте прошлого года выборы были, да, тогда сюда приходили, молодежь в основном. Здесь было что-то вроде штаба. Только его не выбрали.
      — Геля, а рядом чья мастерская?
      — Павла Митрохина, художник тоже.
      — Часто он сюда приходит?
      — Он здесь живет, от жены ушел, больше негде.
      — Вы хотите сказать, что он и сейчас там?
      — А где же ему быть. Он редко уходит.
      — Странно. Очень странно.
      — Чего странного?
      — Ну, во-первых, он должен бы выйти и поинтересоваться, что случилось, чего народ топчется. Кроме того, наш сотрудник звонил в дверь, никто не отозвался.
      — Да пьяный спит.
      — Геля, вы посидите здесь еще немного, подождите, я схожу, посмотрю, как там, — кивнул в сторону комнаты, где работали ребята. Они закруглялись. Место, где лежал покойный, было очерчено мелом, а сам он упакован в черный пластиковый пакет.
      — Ну что скажешь, — обратился Дмитрий к судмедэксперту Борису. — Первое впечатление?
      — А первое впечатление у меня, Димыч, такое. Убийство произошло вчера, где-то между семнадцатью и девятнадцатью часами. Действовал непрофессионал, такое количество дырок мог сделать только человек, находившийся в ярости, короче, в состоянии аффекта. Кстати, при наличии стольких ран нет ни одной смертельной, художник просто истек кровью. Еще могу предположить, что убийца невысокого роста, но очень силен. Покойник хорошо его знал, не боялся и скорее всего не ожидал нападения, поэтому не сделал даже попытки защититься.
      — Боря, ты говоришь, убийца очень сильный. Значит, скорее мужчина, чем женщина?
      — Исключить женщину сразу, сходу, нельзя. Знаешь, еще будучи студентом, я проходил практику в институте судебной медицины имени Сербского. Так там произошел уникальный случай. Молодая девушка хрупкого телосложения в припадке безумия не только вырвала железную решетку из окна, но и свернула прутья в бараний рог. Так что сам понимаешь.
      — А чем, ты думаешь, нанесены раны?
      — Да думать не надо. «Острый, колющий предмет», а короче, ножницы. Коля нашел их в ванне.
      Борис развернул целлофан. Ножницы были большими, похожими на портновские.
      — Видишь, даже кровь не смыта. Убийца лишь замыл «пальчики».
      — Геля, — позвал Дмитрий, и когда уборщица, старательно отводя взгляд от черного мешка, вошла, спросил: — Вы видели когда-нибудь эти ножницы?
      — Да каждый день. Они на столе лежали у Виктора Ивановича.
      — Зачем?
      — Так у него много инструментов, — удивилась Геля непонятливости следователя. — Вот, целый ящик. И молоток, и гвозди, и пассатижи. Он рамки сколачивал, холсты надрезал, да мало чего! Вы думаете, у художника только краски и кисти? Ножницами он часто пользовался.
      — Ну, спасибо за разъяснение. В соседнюю мастерскую кто звонил? Ты, Коля? Вот Геля говорит, что хозяин там, а не открыл, потому что скорее всего спит пьяный.
      — Может, спит, а может… Пошли, ребята, еще постучим как следует, не откроет, будем ломать.
      — Не надо ломать! — Геля умоляюще посмотрела на Дмитрия. — У меня ключ есть. Он мне давно его дал. Сказал — вдруг потеряю, пусть запасной у тебя будет.
      — Что ж, тогда пошли…
      На звонок никто не ответил, как и на громкий стук в дверь. Дмитрий повернул в замке ключ, рывком распахнул дверь, вместе с ним в комнату ворвались еще два опера, следом вошла Геля. Художник действительно спал, развалившись на продавленном диване. Спал в одежде — джинсах и свитере, лишь ботинки стояли на полу рядом с пустыми бутылками. Впрочем, одна бутылка коньяка была недопитой, стакан валялся опрокинутым, возле него — лужица вытекшей жидкости. Дмитрий потряс художника за плечи, тот, проворчав что-то невразумительное, повернулся на другой бок.
      — Паша, — позвала Геля, — проснись, тут пришли к тебе.
      Павел снова повернулся, безуспешно пытаясь сесть. С первой попытки не удалось. Но голову поднял, обвел всех мутным взглядом, длинные кудрявые волосы были всклокочены, борода тоже. И все же Дмитрий отметил про себя, что даже в таком состоянии мужчина красив, эдакий русский богатырь.
      — Геля, — простонал художник, наконец усевшись на диване и свесив ноги в вязаных теплых носках, — ты кого привела ко мне? Впрочем, я рад… Хотя не в форме по случаю большого подпития… Но ведь повод какой…
      — А что за повод, можно узнать? — спросил Дмитрий, подсаживаясь по-приятельски на диван.
      — Повод у меня наиприятнейший. Давайте выпьем, и я все расскажу…
      Капитан поднял стакан, понюхал его. То же самое проделал с бутылкой, — мало ли какая там могла оказаться жидкость. Запах вроде бы соответствовал. Тогда Дмитрий налил полстакана и протянул Павлу:
      — Давай, лечись!
      — А ты? Геля, найди еще посудину!
      — Я потом, из твоего выпью. Давай, давай!
      Художник выпил, вытер ладонью бороду, и уже через минуту оглядел всех совершенно осмысленным взглядом.
      — Вы кто?
      — Я лично капитан милиции, старший следователь УВД. Фамилия моя Прозоров, зовут Дмитрий Дмитриевич. Вот удостоверение.
      — Да на хрена мне твое удостоверение, лучше скажи, ты-то по какому поводу ко мне в гости явился?
      — Не в гости, а по службе. Вчера вечером был убит ваш сосед Виктор Иванович Графов.
      — Господи, да кому он нужен?
      Дмитрий вспомнил, что эту фразу сразу же произнесла и жена его, Маруся.
      — Значит, нужен… А скорее, кому-то был очень ненужен — живой.
      — Но я не слышал ничего, ей-богу.
      — А разве вы вчера к нему не заходили? — неожиданно резко произнес капитан, и тон его был скорее утвердительным.
      — Заходил. Вечером.
      — Вечер — понятие растяжимое. Во сколько?
      — Не помню, на часы не смотрел, был уже пьяным.
      — Кто вам открыл?
      — А никто. Открыто было, вот это помню. Я даже удивился.
      — Ну-ну, рассказывайте, продолжайте. О чем говорили, что делал Виктор Иванович?
      — Так я его не видел.
      — Поясните, что значит — не видели? Его не было в мастерской?
      — Я вошел в первую комнату, света нигде нет, крикнул: «Виктор, ты где»? Он не ответил. Ну, думаю, прилег старик подремать. А я пришел-то выпивки попросить. У него всегда в шкафчике, бар там в стене вделан, стояло несколько бутылок. Геля, скажи им, так ведь? А я чувствую, недопил, ну и решил похозяйничать. Знаю, знаю, сейчас кражу мне пришьете. Но он мне сам всегда давал или Геля, а я возвращал, когда деньги появлялись. Гель, ну скажи им, — опять обратился он к уборщице.
      Та кивнула: да, так, это правда.
      — А теперь я вроде как разбогател, вот и взял два коньяка. На днях бы отдал.
      — Как разбогатели, не поделитесь секретом?
      — Секрета нет, а вот рассказывать мне теперь расхотелось. Допрашиваете тут. Геля, душа моя, куда я тапки дел? Под диван, видно, задвинул. Помоги, а, глянь?
      — Я вам помогу, — опередил капитан Гелю, но, едва наклонившись, вдруг уставился на носки художника.
      — Ну-ка, подними ноги.
      — Как поднять? Куда? Ты, капитан, не перепутал меня с какой-нибудь прелестницей?
      — Тогда снимай носки. Живо!
      — Да пожалуйста, с ума с вами сойдешь. Только не вздумайте нюхать, господа, по причине почти недельного пьянства носков, как и белья, не менял. Виноват, прошу простить.
      — Хватит юродствовать! — Голос капитана стал жестким. — Что за бурые пятна на носках?
      — Кто ж их знает. Может, краска?
      — Может… Но на кровь больше похоже. Коля, позови Бориса, пусть упакует, как положено. А вы собирайтесь, поедете с нами.
      — Да вы что, ребята, вы думаете, я…
      — Это не он! — закричала вдруг Геля. — Он не может, вы не знаете, это самый добрый и хороший человек. Только что пьяница.
      — Эх, Геля, сколько преступлений совершали неплохие люди именно в пьяном виде.
      — Только не он, не он! Вы же сейчас страшную ошибку делаете!