Пока же он придумал только, что окно потому и не закрыли, что оно давало немного света от горевших во дворе Алюминиевого завода четырех здоровенных факелов. Их очень удачно сделали давным-давно, когда и Лагеря пурпурных поблизости не было, и главной опасностью считались гиеномедведи. Теперь их использовали просто для освещения, должно быть, по привычке. Насколько Ростик понимал, они были устроены по принципу керосиновой лампы, где выгорал спирт, поднимаясь по туго скрученным полотняным фитилям, только большого размера.

Рост оделся, отыскал на столе тарелку с сушеной рыбой и кусок лепешки, пожевал без аппетита, к тому же захотелось пить. Рост вышел из комнаты, попробовал быстренько сообразить, есть ли вода на кухне, но ничего не придумал. Поэтому вышел во двор, там должна была находиться перевозная бочка на колесах со старинной надписью «Квас», которую каждый вечер наполняли из ближней речки бакумуры, а потом волокли на себе в заводской двор. Это была их обязанность, они выполняли эту работу уже без напоминаний.

Двор показался Ростику слишком пустынным и даже немного гулким. Но освещенным достаточно, чтобы он на всех четырех углах стен нашел фигуры часовых. Трое из них были бакумурами, четвертый, совершенно определенно, человек или пурпурный. Хотя все-таки человек, пусть в темноте и трудно было разобрать. Рост открыл кран, выпил почти полную кружку, привязанную к крану бечевкой, и вдруг насторожился.

Он не слышал никакого определенного звука, не чувствовал запаха, да и по виду часовых все обстояло нормально, и все-таки… Тогда, не слишком-то отдавая себе отчет, Ростик направился к темнеющему в колеблющемся пламени спиртовых ламп проему, который вел в подвал, где должен был находиться Гулливер. Из подвала пахнуло сыростью, но это было не страшно, Рост после еды уже немного согрелся, к тому же тут, на открытом воздухе, было тепло, весна вступала в свои права.

В глубине подвала, в конце изрядно длинной, ступеней на тридцать, лестницы тоже горела какая-то плошка. Это позволило спуститься по не очень старательно отлитым ступеням, ни разу не споткнувшись. И лишь оказавшись в подвале, он понял, что пришел сюда правильно. Тут кто-то находился и следил за всем, хотя вроде бы ничего не происходило. Рост осмотрелся.

– Пап, это я, – сказал Ромка, который спокойно восседал чуть в стороне от лампады на табурете, связанном бакумурами из лозняка толщиной в палец. Такие табуретки высыхали и приобретали крепость и надежность отлитых из камня стульев, но были гораздо легче.

– Ты чего не спишь?

– Пытаюсь понять, что ты сделал с ним.

– Зачем?

– Не знаю, но… Мне интересно.

Рост посмотрел на Гулливера, который лежал на груде невыделанных шкур. Это было понятно, охотиться иногда, особенно по весне, приходилось много, чтобы стол для гарнизона был сытнее и разнообразнее, но бакумуры почти никогда не разделывали туши убитых зверей, не содрав предварительно шкуры. Их за ненадобностью толком и не обрабатывали, они задубевали и становились ни к чему не пригодны… Кроме как служить ложем для свежевылупленного гиганта.

– Как он?

– Иногда кажется, что спит, а то вдруг я подумаю-подумаю, и мне представляется, что он следит за мной. Или не за мной… А за всем, что происходит вокруг.

Ростик вспомнил, как мучительно он во время первых своих сеансов предвиденья пытался определить то, что ему представлялось, и не мог найти ни слов, ни смысла в своих видениях… Пока не научился, иногда через весьма горький опыт, управлять этими состояниями и доводить их значение до других людей.

Рост подошел к новорожденному поближе, оказалось, что принесенные в корзине из травы грубоватые лепешки это существо схрумкало вместе с… «оберткой». Ну, может, он и эту вот сухую, как трут, траву полагает пищей, подумал Ростик. Да, странное существо у них появилось, труднопостижимое.

Ромка немного плывущим, как заезженная пластинка, голосом спросил:

– Как думаешь, для чего он?

И тогда Ростик, который вот только что гордился, что отлично научился управляться со своими болями во время предвидений, да и с самими предвидениями, едва не согнулся, потому что ощутил ментальный удар огромной силы, нанесенный, словно бы тугой веревкой. Он понял… И даже не понял, а именно почувствовал, что теперь нужно делать.

Он и не заметил, как поднял руку ладонью к Ромке, приказывая ему умолкнуть и оставаться на месте. Потом как сомнамбула, преодолевая внезапную боль, деревянным шагом направился… Гулливер, казалось, только этого и ждал. Он хрюкнул, немного напомнив спящую Ладу, только громче раз в сто, и перевернулся на живот. Или лицом вниз, выставив вверх спину, неровную, бугристую, тяжелую, свитую из могучих мускулов настолько, что она казалось горбатой.

Да нет же, решил Ростик, она и есть горбатая. Даже сейчас, при свете слабенькой плошки было непонятно, почему они все не разглядели этот горб днем, когда Гулливер был отлично освещен и виден целиком. Или у него это выросло, пока он спал? Бред, конечно, решил Ростик. И тогда вдруг вспомнил свой сон.

Это был не кошмар, это было что-то неизбежное… Он так же сомнамбулически, как и дошагал до Гулливера, принялся раздеваться. Ромка громким, отчетливым шепотом сзади спросил:

– Пап, ты чего?.. – Договорить, естественно, он не мог. Он ничего не понимал.

Да и сам Ростик ничего не понимал. Но разделся так уверенно, словно четко представлял, что делает и зачем это нужно.

Оставшись совсем голым, он сделал последние два десятка шагов к Гулливеру, и… Тогда понял, что видит перед собой не горб, а раскрытую, как раковина, живую ткань, обнажившую сзади, вдоль спины гиганта странную полость. Она была продолговатой, чуть влажной и состояла из множества каких-то лепестков. Рост внутренне содрогнулся, почувствовав, что в этом очень много от ненормального, болезненного какого-то эротизма, и все-таки взобрался по ноге гиганта, который выдержал это стоически, даже ни разу не дернулся, и… улегся в эту полость.

Его тотчас охватили более нежные внутренние лепестки, зажали неплотной, но необоримой хваткой. На лицо, чуть подрагивая, легла какая-то маска, которая тотчас закрыла рот и нос, но странным образом Ростик сразу ощутил, что может дышать. Удушья, которое мучило его в том сне, о котором он забыл и от которого проснулся, не было, скорее наоборот – он мог дышать так свободно, словно к его собственным легким подключилась еще какая-то машина, облегчающая эту работу.

Ноги тоже были охвачены, живот оказался спеленут спереди и сзади, причем он ясно понял – теперь он может… не выходить из тела Гулливера, чтобы справить какую-нибудь обыденную человеческую нужду. Эвакуация всех продуктов жизнедеятельности человека в полости этого гиганта была налажена так же безупречно, как и удаление его собственных отходов.

Рост попытался подвигать руками… И понял, что пока этого делать не следует, потому что его руки стало слабо покалывать, словно бы к каждому квадратному сантиметру его кожи от кончиков пальцев до плеч подвели слабый, но ощутимый электрический заряд. Это привело к тому, что… он уже не понимал, где кончаются его руки, а начинаются… руки Гулливера. Он и гигант срослись, стали одним целым.

Это было кошмарное и в то же время очень приятное состояние. Рост открыл глаза, и лишь тогда понял, что уже давно слышит, как бьется сердце этого огромного тела, слышит потрескивание пламени на фитиле плошки, слышит даже дыхание Ромки, который сжался в комочек, словно присутствовал при смерти отца, но ничего не мог поделать. Хотя он держался, не вмешивался, просто смотрел и… дышал так громко, что хотелось зажать уши.

Значит, слух работает, понял Ростик. И попытался как-то изменить свое тревожное настроение, вызванное всей этой непонятной процедурой, чтобы слух стал погрубее. И звуки пригасли, стали терпимыми, почти обычными.

А потом он увидел складки шкур под собой, вернее, под лицом Гулливера. Это тоже было не просто. При желании, сфокусировав зрение, он мог бы увидеть каждую ворсинку на блохах, которые копошились в зарослях меха на шкурах. Но при желании мог сделать свое зрение человеческим, как у него вышло со слухом, вот только… Рост еще раз проверил свои ощущения, да, он умел теперь видеть в темноте. И почти без напряжения, словно всегда это умел.

При желании он мог видеть даже в нескольких диапазонах. Красновато-желтый свет определял зрение в тепловом режиме, а холодный зелено-синий, переходящий в глубокий фиолет, позволял видеть очень мелкие детали, словно бы тепловое виденье становилось тут ни при чем.

Ростик вдруг почувствовал, что его растворенность в этом теле как-то изменилась. Но он был настолько плотно сейчас подключен к нему, что не сразу даже догадался, что… Что-то очень мягко, нежно, едва ли не вежливо оказалось у его губ, и он понял, что Гулливер его кормит. Это было молоко или что-то очень на него похожее.

Ростик вспомнил, что примерно так же кенгуру размещают свое потомство в знаменитых кенгуровых карманах на брюхе и так же кормят через специальные соски… пока детеныш не вырастал, чтобы существовать самостоятельно. Тут было все по-другому, но в чем-то необыкновенно сходно.

Главное отличие заключалось, конечно, в том, что он был совершенно зажат со всех сторон, так что не мог бы и шевельнуться в этом… коконе. Но и сходство диктовалось почти полной включенностью в это огромное тело, он даже вкуса этого молока не ощущал, пока… Пока не понял, что оно несло в себе какой-то очень мощный стимулятор, мигом сделав самый его мозг зависимым от гиганта.

Это был приступ необыкновенного счастья, почти стирающего весь его опыт, все, что с ним произошло в этой жизни, едва ли не поглощающего его личность, то самое, что и составляло, собственно, – Ростика Гринева… И в то же время, это было ошеломительно рабочее состояние – полное свежести, ясности и силы… Необыкновенной силы.

Даже не слишком постаравшись, на одном движении руки и брюшных мускулов, он приподнялся, управляя теперь Гулливером. Более того, он был как бы предназначен для него, как сам Гулливер был скроен по нему, словно новый скафандр, замечательный, усиливающий все его способности, вплоть до мышления.

Хотя, по правде, с мышлением стоило разобраться. Потому что терять часть себя, растворять свою личность в этой груде мускулов и хлещущей через край энергии Ростик был не готов. Он просто не собирался поступаться своим человеческим естеством ради того, чтобы обратиться… в полуразумное, но все-таки животное.

Он постарался представить себе, что должен сделать, чтобы подняться на ноги. В сознании это было не так просто, как обычно бывает, когда действуешь на рефлексах, автоматически и без раздумий. Теперь ему приходилось об этом думать той частью сознания, которая оставалась еще Ростиком, человеком.

Потом он проделал придуманные движения. Гулливер подчинялся, хотя и не слишком умело. В какой-то момент Ростику показалось, что на его руки-ноги водружены жутко тяжелые, может быть, свинцовые латы, в которых любое мельчайшее действие требует непомерной силы и концентрации внимания. Но это ощущение стало развеиваться… Ростик почти физически ощущал, как оно уходит, может быть, потому, что свинцовые латы вдруг стали чем-то текучим, как вода во время быстрого заплыва. А потом… сопротивление совсем исчезло.

Оказывается, Гулливер тоже пытался приноровиться к нему, как и человек к гиганту. Только у гиганта это получалось быстрее и естественнее. Почти как во сне все получается – волшебно.

Ростик, вернее, Гулливер с телом Ростика, разложенным в спинном мешке гиганта, выпрямился во весь рост. Он еще чуть покачивался, но опасаться, что он упадет, уже не следовало. Все было правильно, даже здорово, восхитительно легко.

– Пап, – спросил Ромка, он стоял на ногах и в его лице читалась тревога, едва ли не страх. – Ты как там?

Рост попробовал было заговорить, но понял, что не сможет. Горловой аппарат гиганта не был приспособлен для того, чтобы транслировать членораздельную речь. Это неправильно, подумал Ростик, как же в таком случае общаться?.. Ведь поневоле придется что-то говорить другим людям, или…

И тогда он вдруг понял, что Гулливер – всего лишь экспериментальная модель, так сказать, первая проба. И будут другие гиганты, в большом количестве. И они, скорее всего, окажутся лучше приспособлены для людей, которые последуют Ростову примеру и заберутся в подобные коконы.

Он пошел вперед, покачивания Гулливера при каждом шаге прекратились. Наоборот, он стоял теперь на ногах так твердо, как никогда прежде, или ему так казалось. Попутно он ощущал шершавый пол под голыми ступнями, чувствовал запах этого помещения, даже запах Ромки – по-мальчишески терпкий – ощущал на расстоянии двух-трех десятков обычных человеческих шагов.

Ростик не сразу догадался, что нужно теперь делать. И это опять-таки потребовало от него концентрации – чтобы представить сначала жест, а потом исполнить его огромной Гулливеровой ладонью.

Он сжал пальцы в кулак и поднял вверх большой палец. Ромка хихикнул нервно, но с облегчением. А потом откуда-то сверху послышались странные, скользящие шаги. Рост, вернее Гулливер с ним, попытался повернуть голову, это оказалось трудно, проще было повернуться в пояснице.

Сжавшись, словно она бежала в атаку, по лестнице спускалась Лада. И как она почувствовала, что тут происходит? Увидев Ромку, она выпрямилась и что-то спросила. В состоянии радужной эйфории Ростик не понял слова. Как не разобрал ни одного смыслового оттенка в речи Ромки. Хотя и ясно было, что Ромка успокаивается, в то время как Лада – нет. Она даже кулаки прижала к груди, как делала, когда очень нервничала.

Рост не мог говорить, но улыбаться умел, и попробовал это сделать. Правда в голове мелькнула странная идея, что улыбка, скорее всего, напоминает улыбку собаки, привыкшей к этому жесту, понимающей, что он выражает спокойствие и удовлетворение, но… Все равно это было не по-человечьи.

Он осторожно вытянул руку, Лада едва ли не с визгом отскочила к Ромке, и Рост медленно двинулся вперед. Коридор, по которому он еще человеком спускался в подвал, сделался теперь жутко тесным, будто чужой, не по размеру гроб. Но он его миновал, потому что сверху веяло приятным ночным воздухом.

И к тому же очень хотелось есть. Рост каким-то прежним своим опытом, а может и опытом Гулливера, догадывался, что в ручье можно разжиться свеженькой, вкусно пахнущей рыбкой… И у Ростика почти не вызвала сопротивления мысль, что есть эту рыбу придется сырой. Он даже был рад этому, так приятно будет запустить в нее зубы, высасывая живительный сок и наслаждаясь превосходным, богатым вкусом!

Он обживал это новое, мощное и совершенное тело, словно заново родился на свет… Внезапно что-то оказалось сбоку, может быть, даже на стенах вокруг завода, которые показались сейчас ему весьма невысокими. Он повернулся, это были аймихо. Они стояли и разглядывали… то, что было перед ними. А ведь придется находить название тому симбиозу, который составили мы с Гулливером, подумал Ростик.

И нужно было решить именно сейчас, пока ощущение нового тела не утратило свою свежесть, пока он не привык к этому состоянию – сам ли он, исполняя свой невнятный сон, открыл эту способность Гулливера принять его, или на эту догадку его натолкнули верные аймихо? Почему-то это было важно.

Он зашагал через двор, выложенный плитами из литого камня, ощущая, какой труд разумных существ был в них вложен. Они были согреты этим трудом, несли в себе его отпечаток, в то время как дикие камни, которых было много за стенами завода, такого отпечатка не имели… Это завораживало гораздо больше, чем сложности с аймихо.

Ворота были заперты, как обычно, на ночь. И довольно широкая, почти в четверть метра, полоса стали служила для них засовом, будто кто-то собирался эти ворота ломать, используя средневековый таран… Ростик попытался лапами Гулливера выдернуть эту планку, и оказалось, что это нелегко, пальцы не слушались, словно отмороженные… Или он еще не научился совершать такую тонкую работу.

Поэтому он просто двинул в ворота кулаком, потом поднажал плечом… И они прогнулись, словно были изготовлены не из кованого металла, а из пластилина. В общем, в плече еще некоторое время оставалось ощущение чего-то податливого, почти мягкого. Одну из створок он едва не снес с петель, зато вторую пожалел – раскрыл легким пинком колена. Хотя, может быть, слишком сильно пихнул, она зазвенела, как басовитый гонг.