И в самом деле, к следующему утру он повесился. Тихонько, миллиметр за миллиметром разорвал простыню, сплел короткую, но вполне надежную веревку и удавился на решетке. То, что он должен повеситься, ему заложили посредством гипновнушения, и совсем недавно. Пожалуй, на последнем допросе, не раньше и не позже. А у него уже не хватило сил бороться за жизнь и не подчиняться такому приказу.

Сам факт изнасилования не имел особого значения, его уже столько раз насиловали, что какой-либо неожиданностью для него это быть не могло. И оскорблением тоже. Но теперь у моих сокамерников не было другой живой игрушки, кроме меня. И я стал ждать развития событий с некоторым даже интересом.

Дело в том, что в меня тоже могли вложить пассивное отношение к некоторым неприятностям, например к групповухе за мой счет. И я бы об этом даже не догадался, разумеется, вплоть до решительного момента. С нами, солдатами Штефана, никогда ничего заранее не известно. Хотя, с другой стороны, я свято верил, что перепрограммировать нас невозможно. Но тут уж как выйдет, каждый раз приходилось проверять достоверность этого постулата.

Когда суета, устроенная тюремной администрацией, выразившаяся в не очень старательном расследовании самоубийства, воплями избиваемых для профилактики прямо в камере уголовников, выносом тела и прочими мелкими хлопотами, затихла, вся эта шобла стала поглядывать на меня совсем уж откровенно. Но добрых три дня никто из них на враждебные действия не решался, все-таки про меня им было что-то известно, и они понимали, первый, кто зайдет за ясно видимую всем линию, пострадает больше других.

Но наступил день, когда один из этих гадов, мутант килограммов под четыреста, убийца и грабитель с ряшкой настоящего орангутанга, волосатый и вонючий, как скунс, решился и подгреб ко мне с вытянутыми вперед руками. Я даже не стал спрашивать, чего он хочет. Стоило ему только осклабиться, я влепил в него пяток ударов, от которых закачался бы столетний дуб. Мой противник попытался ответить, но скорость у него из-за избыточной массы была не очень. Даже здесь, в тесной камере, он мог стараться целый год и ни разу в меня не попал бы.

Потом мне это надоело, да и остальная банда возбудилась сверх меры, того и гляди, навалится гурьбой. Тогда я сделал пару обманных движений, а когда орангутанг купился, я залетел ему за спину и одним очень сложным движением перекрыл и разорвал яремную вену, как цирковые силачи разрывают гнилые канаты. Впрочем, нет, канаты как раз рвут действительно силой, мой же прием основывался на скорости. В общем, это не самый известный трюк, скажу только, что скорости, необходимой для того, чтобы кентосами загасить свечку, не коснувшись пламени, в этом случае было бы недостаточно.

Разумеется, его дубленую кожу мне было не пробить, но этого и не требовалось. Внутреннего кровоизлияния вполне хватало для смерти в течение минут десяти или чуть больше. Сделав свое дело, я отскочил назад, чуть запыхавшись, потому что после массированной обработки наркотой всегда теряю форму. А за последние пару месяцев в меня влили тонны самой разнообразной пакости, так что я даже не стыдился, что вынужден дышать глубже, чем обычно.

Как ни глуп был орангутанг, он понял, что я сделал. И еще он понял, что умирает. Из последних сил он дотелепался до двери, стал стучать в нее кулаками и звать на помощь. Определенно, он пребывал в шоке. Он не ожидал такого и не хотел умирать.

Должно быть, последнее и помогло ему выжить, тюремщик его услышал, открыл дверь, а когда сообразил, что случилось, стал действовать вполне разумно. Он вызвал по внутренней связи санитаров и даже попытался пережать место разрыва, хотя его слабые пальцы для этой операции оказались не самым подходящим инструментом.

Когда дурака унесли в лазарет, а всех нас еще разок поколотили, наступил тот самый момент. Охрана поняла, что даже все эти обормоты разом меня на хор не поставят. Требовалось сделать что-то совсем решительное. Они и сделали, то есть приковали меня к койке кандалами. Убедившись, что я распят, тюремщики отвалили, а мы остались.

Вот теперь я казался беззащитным. Чтобы догадаться, как это восприняли мои сокамерники, стоило только посмотреть на их гнусные рожи. Впрочем, я и смотреть не стал, все и так было понятно.

6

Атаковать они решились не сразу, и это давало мне шанс. Вернее, они, конечно, стали вокруг меня топтаться, что-то бурча, обмениваясь многозначительными взглядами, потирая руки, ухмыляясь малоподвижными, вырожденческими мордами, но…

В камере между собой выясняли отношения два вожака. Один был явным громилой, из тех мутантов, которых называют троллями. Огромный, рыжевато-зеленый, с редкой шерстью на груди и спине, под которой виднелась синюшная, как у утопленника, кожа. Такие ребята были не очень скоры на раздумья, но, подумав, как правило, ошибались редко. А это, вкупе с немалой силой, делало их однозначными вожаками самых различных банд.

Второй был из гоблинов, или, как их еще называли на Северо-Западе, клыкунов, за выступающие вперед клыки, визгливость, стервозность и бешеную злобу. Вот эти-то всегда рвались в вожаки, хотя почти всегда у них этот пост доставался женщинам, должно быть, потому, что мужикам не хватало гибкости, способности отступать и думать о других, а не только о себе.

В любом случае, как бы оба ни выглядели, как бы определенно не обозначали свои намерения, они медлили, стервецы, и это было хорошо.

Одной из особенностей метаморфии является существенная прочность костей, иначе они не выдерживали бы скоростных нагрузок, и к тому же здорово разжиженные хрящи. Следовательно, у меня оставался шанс, хотя и не самый явный. Но я попытался его использовать и скоренько, чтобы не опоздать, стал разрабатывать суставные сумки на кистях и лодыжках. Одновременно я принялся наращивать мускулы и в этом случае напрягся так, что чуть вены не рвал от чрезмерно возросшего кровотока.

Левую ногу у меня что-то заколодило, но она всегда была у меня слабее и непослушнее. А вот правая нога вдруг размочалилась как следует и стала вполне уверенно вылезать из кандального зажима. Конечно, кожа сдиралась, как стружка на станке, но это можно было залечить и потом, а вот вторую жизнь даже мне купить было непросто. Поэтому я спешил. Почти так же, только с отставанием в четверть минуты, дело обстояло и с правой рукой.

Я работал так, что пот стал пропитывать мое тощенькое тюремное одеяло, и это сработало против меня. Они решили, что я потею от страха, хотя страха, конечно, никакого не было… Вернее, я был даже благодарен одеялу, которое не давало этим остолопам увидеть, чем я, собственно, занимаюсь. И все– таки я молился, чтобы они покантовались еще немного, еще чуть-чуть…

Я опоздал совсем немного. Тролль вдруг взрыкнул, выпятил грудную клетку и осмотрел своих сторонников таким взглядом, что к нему тут же перебежало двое из колеблющихся. Теперь рядом с ним стояло четверо, включая обычного подхалима той же породы, только поменьше размерами. Тогда клыкун тоже попытался навербовать себе команду, но рядом с ним никого не оказалось, несмотря на его визги и всхлипы, от которых у обычной гиены случился бы обморок. Даже наоборот, те, кто был не очень далеко от него, отошли, чтобы тролль случайно не решил, что они раздумывают – не примкнуть ли к соперничающей группе. Это и разрешило противостояние.

Тролль глупо, подло рассмеялся, хотя смеялся только рот, а глаза оставались неподвижными красноватыми щелочками, вытащил из тренировочных штанов свой член и шагнул ко мне. Никто не оспаривал его право быть первым, но все-таки он оглянулся для верности по сторонам.

Вот этой заминки мне и не хватало, зато когда он решил, что все в порядке, я уже был способен действовать. Выдернул ногу с такой силой, что она издала чмокающий звук, и тут же стал ее закреплять, чтобы она не оказалась совсем как кисель. Это было нелегко – размягчать одну ногу и руки и закреплять другую ногу, но я справился. Вот только пришлось согнуть ее в колене, чтобы дело шло быстрее…

Один из гадов заметил это и нечленораздельно, как почти все мутанты, заорал что-то, но опоздал. У меня уже стала выходить и рука, когда тролль замер надо мной, обшаривая меня взглядом, пытаясь понять, что не так. Я не стал даже сдергивать одеяло: решил, что оно не слишком замедлит удар. И оказался прав.

Удар получился что надо, нога вылетела вперед, как ракета, пробив рыхлую синтетику, словно неровную морскую рябь. И попадание было отменным, член Тролля оказался размазанным просто в лепешку, и это было весьма бодрящим для меня ощущением.

Когда первый из насильников стал отваливаться, на смену ему бросился второй. Конечно, это был клыкун, этот хотел не только перехватить ногу, но и запустить в нее зубы. Есть у этих выродков такой рефлекс, они любят кусаться. Это мне опять помогло. Только он успел прихватить ногу, я выдернул из металлического захвата руку, сумел рывком подтянуть гоблина к себе и тут же, на противоходе сверху, как кувалдой врезал ему кулаком по переносью.

Рука была еще незакрепленной, очень тонкой, слабой. В ней еще не угасли до приемлемого уровня естественные боли перетекания, но гоблин завалился назад, как куль, даже не пискнув. Зато по камере очень отчетливо прокатился треск сломанной переносицы. Я надеялся, что хотя бы пара осколков ушла достаточно глубоко в череп, чтобы задеть мозг выродка, если у него был мозг, но особенно на это не рассчитывал. Мутанты живучи, обычного гоблина одним ударом не пристукнешь.

Потом пошла куча-мала. Кто-то пытался захватить мою руку, чтобы я не очень-то ею размахивал, кто-то понял, в чем дело, и попытался придержать левую, находящуюся еще в зажиме, ногу. Для этого даже откинули одеяло, или разорвали его, я не заметил подробностей… Это было неплохо, совсем неплохо, сейчас одеяло уже стесняло меня.

Какой-то гном под метр с кепкой попытался головой замолотить мне живот…

Вот этого делать не стоило. Я сделал правую руку еще более потной, чем раньше, она выскользнула из лап навалившегося на нее идиота, как масляная, а потом захватил карлику шею, уперся ему в лоб плечом, потому что левая рука по-прежнему не действовала, и поддался вперед. Его шея хрупнула, как веточка с чересчур крупным орехом. Одновременно у меня освободилась и левая рука, как это произошло – не знаю, может, я слишком рванулся вперед…

И все-таки это были опытные насильники и драчуны, они привыкли действовать сообща, кто-то еще раз захватил мне ногу, кто-то повис на плечах, а передо мной, на расстоянии полуметра, возник голый живот еще одного предприимчивого сексопата. Видимо, он решил, что вся эта возня вот-вот кончится и ему лучше быть в полной готовности, тогда ему и достанется раньше, чем остальным… Ему и досталось.

Я не очень долго раздумывал, пальцы левой руки у меня были уже вполне в норме, я просто сграбастал всю мошонку этого гада, каким-то не вполне понятным даже для себя образом повернулся, и весь причиндал оказался у меня в руке. Последние полоски кожи, вен и нервов я оторвал, дернув этот комок крови и слизи на себя. Предприимчивый заорал, да так, что даже мои противники на миг застыли. Потом он еще долго катался по полу, пытаясь руками удержать хлещущую кровь, безостановочно завывая. Он так и умер в сознании, не переставая скулить.

Еще одному из нападающих я просто, не мудрствуя лукаво, выколол глаза, и когда он отвалился, почему-то сразу стало легче. Должно быть потому, что освободилась и левая нога. Я смог не только подняться, но и стряхнуть с себя пропитанное разной мерзостью, разорванное в клочки одеяло.

Теперь ситуация изменилась. Я стоял, мои противники зажались в углу. Их было еще четверо, и они могли драться. Они и собирались драться, я читал это в их глазах.

Но они читали в моих глазах, что это безнадежный для них бой. Если хоть один из них остался бы в живых, он донес бы, рассказал тюремщикам, что тут произошло, а мне не хотелось, чтобы тюремные остолопы насторожились и приняли против меня дополнительные меры безопасности. Это могло осложнить возможность побега в будущем или даже вообще сделать его невозможным. Поэтому я пошел в атаку.

Я давно не дрался и орудовал с удовольствием. К тому же боеспособных было всего четверо, и они не умели даже половины того, что необходимо знать, если хочешь противостоять мне. Поэтому все кончилось очень быстро.

Подводя итоги этой потасовки, восстанавливая ее в памяти, я подсчитал, что еще одному сломал переносицу, только уже не для болевых ощущений, а наверняка ногой, так что у него половина лица оказалась вмятой чуть не до задней стенки черепа. Второму я сломал руку у плеча, а пока он пытался выдернуть и понянчить ее, убил его, замолотив сзади из-под лопатки сердце проникающими, глубинными ударами. Одному я просто свернул голову, а последнему сломал об угол кровати позвоночник у седьмого позвонка.

Потом я огляделся. Кое-кто еще был жив, и это никак меня не устраивало.

Поэтому я прошелся по всем, для верности нанося то удар по желтым точкам, которые самые отпетые хулиганы в уличных драках не решаются наносить, то хитрым приемом разрывая вены, чтобы негодяй истек кровью.

Последним был тролль, который хотел быть первым. Я подошел к нему с опаской, от удара в пах он уже должен был очухаться, на то он и громила. А он по-прежнему лежал, не двигаясь…

Рассмотрев труп как следует, я понял, в чем дело. Попытавшись закричать, он неловко вытянул язык, а свалившись на пол, прикусил его. Он истек кровью от откушенного языка или от болевого шока, вызванного этой травмой. Мне было все равно, он был мертв, и его даже не нужно было добивать.

Прогулявшись еще раз по камере, чтобы удостовериться, что все в порядке, я вымылся из общего тазика, как мог, нашел новое одеяло, привел свою кровать в приемлемый вид и спокойно, никуда особенно не торопясь, вправился в кандалы. Для моих тюремщиков я должен был оставаться единственной, не внушающей ужас подробностью во всей этой камере.

Может быть, кто-нибудь из них вздумает изнасиловать меня, думал я вяло, проваливаясь в сладкую дрему, которая иногда становилась совершенно необоримой после скоростных нагрузок. Тогда у меня появится шанс освободиться и бежать. Я даже взвесил шанс пококетничать с кем-нибудь из них… Нет, не поверят, решил я, а после всего тут происшедшего получится только хуже.

Так я и не стал разрабатывать этот план, когда они пришли. Впрочем, они все равно не дали бы мне такой возможности, потому что, увидев, что произошло, накачали меня химией и опять потащили под ментоскоп. К счастью, это были не искусные следовательские, а грубые, как чурки, тюремные ментоскописты, поэтому мне было вовсе не трудно дать им понять, что драка произошла сама собой, из-за того, что ребята не поделили, кто первым на меня заберется.

Я не знал, насколько это правдоподобно, но все сработало. Меня сунули в блок к политическим заключенным, где камеры были устроены на двоих, и, по всей видимости, несмотря на крутейший приговор, забыли, как забывают старую, ненужную одежду, брошенную под другие тряпки не первой свежести.

7

Камера все определеннее наливалась дневным, хотя и сумеречным светом. Утро приходило в ту точку земного шара, где располагалась наша тюрьма.

Неподалеку, в одной из близких двухместных камер, запела какая-то птица. В ней сидели настоящие супруги. По Брюссельской конвенции какого-то там лохматого года политическим иногда разрешали сидеть вместе даже здесь, в Харьковском централе. Чтобы не прерывать пусть слабую, но существенную возможность рождения еще одного гражданина или гражданки. Впрочем, это теперь происходило очень редко даже в тюрьмах, где, казалось бы, ничем больше и заниматься нет возможности.

Я включил свой телевизор. В такую рань он принимал только оды Сапегову. Что ж, этот негодяй сумел укрепиться и даже создал некую культовую подпорку своей власти. Это никогда не лишне, хотя и глупо – кто же верит тому, что глаголит государственный телеканал? Все ловят то, что говорят соседи… Разумеется, из тех, кто хочет разобраться, а не просто оболваниться.

Голубоглазая дикторша отменных пропорций после очередного захлеба по поводу «отца всех свободных людей нашей многострадальной земли» мельком сообщила дату. Второе апреля 2205 года, значит, в этой тюряге я сидел уже четыре месяца. И никто не торопился приводить в исполнение приговор, значит, кто-то про меня этому харьковскому придурку что-то да нашептал. Например, что приговор – одно, а исполнение – совсем другое. Ну, что же, и на том спасибо.

Конечно, париться в камере тоже не великий подарок, но это и не лишение тела. А если уж на то пошло, то я и сам мог о себе позаботиться. Вот только одна сложность – из этой тюрьмы еще никто не бежал. Пытались многие, но удача не улыбнулась ни одному, так сказать, из дерзких и решительных. Я сомневался, конечно, что за это дело брался хоть один солдат Штефана, но в целом это на статистику не влияло.

Еще одна сложность заключалась в том, что весь этот блок политических просматривался ментатом весьма значительной силы. И не по расписанию, не время от времени, а всегда. Стоило только напрячь мозговые извилины, даже не медитируя, а просто решая шахматную композицию, как тут же невесть откуда возникало малозаметное, но вполне ощутимое для телепатов давление – а кто это у нас такой умный и чем он тут занимается?

До сих пор мне удавалось избежать идентификации как телепата. Иначе меня никогда не сунули бы в этот блок, а попытались выжечь эту способность. А она мне еще понадобится, в этом я был уверен.

Необходимость постоянно следить за собой, не телепатировать на прием и тем более на изучение окружающего пространства, и повлияла на ту драку у уголовников. Если бы я знал, что не попадусь, я бы их усмирил одним внушением и они бы ничего не почувствовали… Нет, все-таки я сделал все правильно, раскрываться до конца нельзя. В моем положении маскировка – единственная защита.

Новости, которые стала перечислять голубоглазая, оказались мелкими, скучными, поэтому свой аппаратик я выключил. С этим телевизором – сплошная морока. Как-то на прогулке муж из семейной пары подошел ко мне и предложил менять время от времени свою жену на этот телевизор. То есть от прогулки до прогулки. Не сомневаюсь, что половина других местных сидельцев согласилась бы, не задумываясь. Но я был солдатом Штефана, для меня усмирить любой гормональный порыв проще, чем сдать мочу на анализ, поэтому я отказался. Главным образом, из жалости к этой женщине. Ее и так сдавали в наем так часто, что она потеряла счет любовникам. Зато, как это называлось в местных протоколах, все происходило без насилия.

Вообще-то, в тех тюрьмах, где этот принцип проводится разумно, где сидельцы находятся в правильном соотношении, все в самом деле выглядит неплохо. Девицы пользуются не только спросом, но и авторитетом, почти всегда сами выбирают себе партнеров, если хотят гульнуть от мужа на сторону, иногда рожают, и нет ни тени издевательств, которые продиктованы именно неустойчивостью психики от чрезмерных воздержаний. Но когда на необъятных землях бывшей Российской империи хоть что-то делалось разумно? У нас было еще три девицы на весь блок, охранять их от мужиков приходилось силой, и не потому, что это считалось аморальным, а чтобы получать соответствующий навар…

Наверху всхрапнул и заворочался мой сокамерник. До того как его посадили, он являлся главой какого-то тутошнего профсоюза. Разумеется, сначала ему впаяли уголовную статью, потом решили, что этого мало, и перестарались – добились пересмотра, окончившегося политикой. Так он оказался тут.

Сейчас, в относительно спокойном окружении, он отсыпался, отъедался и мало-помалу приходил в чувство. Я вообще-то не люблю профсоюзников, почти все из них законченные бандиты. Только орут на митингах или где-нибудь еще, якобы не только за себя, а еще и за других обиженных и угнетенных, им постоянно высокие мотивы подавай. А на деле…

Впрочем, этот был ничего. Я то и дело без всяких телепатических трюков исследовал его ауру. Если делать это квазиконтактным образом, то есть погружать в его ауру натренированные руки, то можно не только составить внешнюю метрику тела, что необходимо для метаморфии под объект, но и узнать общий уровень развития и строй личности.

Здесь нужно кое-что пояснить. Все эти штучки из детективных телепрограмм, когда некий суперсыщик может только пару минут посмотреть на любого человека, и тут же давай перетекать в его личину, – полный бред. Для того чтобы составить очень похожую, хотя и не абсолютную метаморфную копию другого человека, мне нужно часа полтора, а если я в плохой форме, то и до четырех доходит. Абсолютную личину я вообще составить не смогу, всегда найдутся какие-то детали, которые трудно повторить, как говорят искусные метаморфы, «след в след». Потому что это болезненно, потому что исходный костяк иной, потому что генокод разный – да мало ли причин?

И кроме того, нужно не просто смотреть на исходную личность, то есть прототип, а общупать ее как следует руками. Причем в этом, в отличие опять же от всех телеопер, нет ни грана эротики. Это работа не менее трудная и грязная, чем класть битумную дорогу в жару или купаться в нижнем течении какой-нибудь из великих русских рек, например в Оке. Только это «проглаживание» позволяет создать план того, что и как нужно делать со своими мускулами лица, шеи, рук, что делать с пластикой, цветом волос, глаз, кожи, в какую сторону менять психику, какие мысли обозначать как доминантные, какую информацию от прототипа нужно усвоить обязательно, а какую игнорировать.

Кстати, о мышлении. Я не встречал ни одной постановки, где бы изменение личины сопровождалось усвоением информации. А это так же необходимо, как любые другие маскировки. В противном случае, например, стоит встретить хорошего друга прототипа – и каюк. Все слышали про автоликию, и тебя расколят, как гнилой орех.

И все-таки, несмотря на сложности, я решил, что знать внешность этого парня будет нелишним, а поскольку времени было вагон, то постарался от души. Пока он спал, я так его проштудировал, что мог отметаморфить – родная мама не сразу заметила бы подделку. И конечно, я вдосталь покопался в его коре. На запрограммированного стукача он похож не был, но какой-то участок коры был так блокирован, что мне даже страшно за него сделалось. Он ведь был обычным человеком, не очень даже выносливым от природы, а его так приложили.

Звали его Генкой, а в просторечии Джином. За то, конечно, что был он негром. Я не очень люблю негров, должно быть потому, что после Великого Потепления они из своей Африки так ломанулись куда ни попадя, что даже к нам в Московию прорвались. А тут, на Украине, их вообще – как в Европе. Впрочем, вынужден признать, без негров и Московия, и Украина, и другие Русские государства совсем обезлюдели бы. Таких государей бог посылал последние три века, что народ вовсе перестал плодиться.

Но я и хохлов не люблю. Эти оттяпали у нас Крым, Донбасс, среднее течение Дона, половину Ставрополья, подбирались к Волгограду… Но там уже другой коленкор, там Волжская Конфедерация, а с ней даже авантюристы из Киева не решаются связываться. Конечно, хохлы всегда говорили и продолжают говорить, что это их территории, но я не верю. По тем историческим данным, что заложены в мою голову, все как раз наоборот, это они – наша историческая территория. Впрочем, сейчас все так перемешалось…

Джин, как и Сапегов, – полосатый негр. Это такой последний писк моды, когда в результате какой-то операции, не знаю, какой именно, тело парню разрисовывают белыми с черным полосками. Почему-то, как говорят, полоски легко навести мужикам, а вот красивые черно-серые пятна получаются только у девиц. И то, если есть какая-то там склонность.

Интересно, смогу я имитировать эти полоски в полноцветном качестве? Может, усыпить сокамерника и как-нибудь до обхода тюремщиков попробовать? Нет, решил я, это будет типичная тюремная паранойя – делать что-нибудь, только чтобы делать. Я был солдатом Штефана и просидел всего ничего. До настоящей паранойи мне было еще далеко.

Впрочем, кажется, мысли мои уже стали терять связность и последовательность.

8

Проснулся я от кошмара. Вообще-то управлять сознанием во сне не сложнее, чем пользоваться ложкой, но в нынешнего человека столько понапихано, так часто каждого из нас, даже нормального, а не заключенного, промывали на ментоскопе, что никто уже и представить не берется, что там есть. А потому иногда вся эта гадость прорывается и бьет тебя дрожью, заливает холодным потом, окатывает ужасом, от которого, кажется, вот-вот остановится сердце. Или даже начинаешь хотеть, чтобы оно остановилось, лишь бы все это прекратилось.

Сам кошмар я, конечно, выкинул из сознания почти сразу, и очень успешно. Но тоскливое ощущение чего-то необычного, что готово ворваться в мою жизнь, не проходило. Разумеется, есть ребята, которые умеют отменно предугадывать события или искажают причинно-следственные связи таким образом, что им выпадает наименьшая степень испытания или вовсе прет одно счастье, но я не из них.

Я провернул утренний туалет, даже зачем-то побрился, потом снова улегся на койку. Джин спал, как всегда, едва дыша. Если он хотел выспать свои неудачи, то их накопилось немало, и были они тяжелы. Лампочка из коридора давала достаточно сумеречного, но необходимого света. Я раскрыл свой телик, пощелкал тумблерами, не столько даже надеясь поймать канал, идущий от соседних, не только харьковских передатчиков, сколько подготавливая себя к тому, что в конечном итоге остановлюсь на круглосуточной волне нашего Сапегова. Якобы у меня был выбор, и мне оставалось только, как свободному человеку, выявить свое желание. Это была еще одна защитная реакция, появившаяся тут.

Сначала показывали ручьи, потом прошла быстрая передачка о видах весенних красот с флаера. Вид был не очень, лес стоял, как редкая щетина, поля даже издали казались грязными, а отдельные домишки представлялись такими беззащитными, что хотелось накрыть их чем-нибудь металлическим, например кастрюлей. Наконец привычно-знакомая красотка в соблазнительном, по мнению этих харьковчан, виде начала читать новости.

Какой-то оппозиционер из хохлов опять высказался за Сапегова, но враждебный представитель Киева откомментировал, что войны не будет. Чтобы понять связь между этими репортажами, следовало знать предысторию, я не знал и не заинтересовался. Потом стали говорить, что голод Харьковщине не грозит, потому что дрожжевые чаны дают достаточное количество зимовила, чтобы даже самых неимущих наградить продуктовыми карточками. Если зимовила полно – зачем карточки, захотелось мне спросить кого-нибудь, но никто не подвернулся. Потом бодро показали какую-то дамбу. Весенние паводки оказались в этом году выше обычного, старые сооружения смыло, на ликвидацию аварии брошены силы тех, кем общество может, не задумываясь, пожертвовать.

Это было понятно – дамбы, уголовники или даже мы – политические. Непонятно, почему в кадр не влез ни один экскаватор, ни один ленточный транспортер, почему не было видно даже шагоходов? Значит, дело плохо, людей мало, техника не проходит, таскать гравий и песок нужно чуть не вручную. И это настолько опасно, что решили на дополнительную оплату за риск не разорятся.

Так и оказалось. Построение этим утром было всеобщим, до завтрака, охрана посильнее обычного раза в три. Простояв почти час, мы удостоились лицезреть крохотную, весом килограммов в сорок, старушку с совершенно седыми волосами. Не нужно быть сыщиком, чтобы понять, что мы видим одного из вышедших в тираж космопроходцев, их программировали такими мелкими, чтобы не таскать в ракетах чрезмерные запасы кислорода, воды, пищи и усложненные системы жизнеобеспечения. А перегрузки они выдерживали за счет специальных скафандров, силовых полей и гравитационных компенсаторов.

Старушка побродила между нами, пощелкала по ноге хлыстовым парализатором. Подумала, потом голосом высоким, как у летучей мыши, спросила, кто из нас умеет обращаться с шагоходным погрузчиком. Могла бы не спрашивать, при допросах на ментоскопе все выяснили, и не только это, к сожалению.

В общем, она оказалась не совсем тюремщицей, хотя и привыкла работать с такими отпетыми негодяями, как бывшие политические головорезы. А впрочем, зря я иронизировал, космос есть космос, люди, которым удавалось там выжить, возможно, видели такое, что не боялись не только нас, но вообще отучались испытывать какой-либо страх.

Так или иначе, тех, кто действительно был годен для этой работы, вытолкали по списку, который зачитал диктор по громкой связи, и нас погрузили в автофургон. Ехали мы часа два, не больше. Потом вылезли.

Двор, огороженный колючей проволокой, три стальные переносные вышки, которые можно разобрать и переставить на новое место. При всей внешней хрупкости, они выдерживают осаду, как хороший укрепрайон, не только со стрелковым оружием, но с вполне серьезной, тяжелой техникой. Потом нам показали шагоходы.

Их выдумали лет двести назад и до сих пор лепили почти в неизменном виде. Это такая прямошагающая штука, с металлическими лапами, вытянутыми вперед, способная удерживать на весу тонн по семь, переносить тонны по три, и вполне послушная оператору. Ему полагается вставать в центр условного брюха, присоединяться к ножным манипуляторам, надевать на запястья и кисти ручные манипуляторы и регулировать голосом некоторые простейшие механические функции. Считалось, что на этой бандуре в пять метров ростом и почти десяти тонн весом можно пройти по болотам, благодаря особым растопыренным ногам, можно вскарабкаться на гору, применяя встроенные лебедки, а при некотором умении не помять банку с колой, если тебе нужно утолить жажду, но свои руки вытаскивать из манипуляторов лень.

На самом деле, мастеров, которые исполняют подобные трюки, очень мало. Обычные операторы, вроде меня, умеют шагать, носить, не падать на кочках и даже не всегда знают, какие силовые характеристики в твоей машине остались после нескольких часов работы.

Нас поодиночке загнали в погрузчики, а потом сделали такое, что даже видавшие виды уголовники занервничали. Каждого из нас пристегнули к машине уже известным мне кандальным устройством у рук и ног, но вдобавок обхватили широким цепным зажимом в поясе. Потом мы отправились на дамбу.