Глава 14

Доктор Коровкин, конечно, мог поехать в Петербург и позднее – определенной договоренности с княгиней Татищевой у него не существовало. Старушка ничем особенным не страдала, для своих лет выглядела превосходно. Сердце имела крепкое, а ум – ясный и цепкий. Что же касается суставных болей, то они – закономерное следствие возраста, и избавиться от подобных неприятных изменений в организме не удавалось еще никому. Он даже не был уверен, что в настоящее время княгиня пребывает в городе, а не на своей стрельнинской даче.

Но доктор чувствовал, что не может более находиться на «Вилле Сирень», хотя еще три дня назад ему так хотелось побыть в приятном обществе, в новой обстановке, отдохнуть, подышать воздухом. Да разве те дни, которые он провел на даче, назовешь отдыхом?

Доктор жил с убеждением, что в мире все детерминировано, что всегда есть какая-то исходная причина, не правильное действие, влекущее сбой в запланированной жизни. Иногда очень трудно определить, где же ты сделал неверный шаг. Но необходимо найти его и непременно пытаться исправить создавшуюся ситуацию. К такому выводу доктор пришел давно. Ибо заметил одну странную закономерность: предоставленные сами себе, события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему. Он не знал, что через несколько десятилетий эту закономерность назовут пятым законом Мэрфи, но ощущал ее универсальное значение. Так происходило и с его пациентами, если не находилась причина заболевания или не делалось попыток устранить ее. Так происходило и в жизненных обстоятельствах.

Доктор Коровкин отдавал себе отчет, что причина неудачного отдыха коренится в том самом вечернем столкновении с жалким попиком, который всучил ему Псалтырь. Но не исключено, что во всем виноват Вересаев, этот «медицинский нигилист», с его возмутительными «Записками врача». Кто знает, если бы он не вспомнил о них в последнюю минуту и не стал перекладывать свой багаж, чтобы поудобнее разместить пять номеров «Русского богатства», – может быть, он приехал бы на дачу часом раньше и никакой встречи и Псалтыри не было бы...

А дальше уже все покатилось, как снежный ком. Доктор невольно передернулся, вспомнив сцену самоубийства пьяного морского офицера перед муромцевской дачей. Мертвое тело стояло у него перед глазами, и в ушах проносились бессвязные выкрики... Он вспомнил и ожидание скандала, который могли раздуть газетчики, и неожиданное облегчение при известии о том, что, оказывается, никакого самоубийства не было, если верить полицейской хронике. Вопреки ожиданиям никто не приглашал к следователю ни Клима Кирилловича, ни Николая Николаевича. Ленсман не объявлялся. Как обстоят дела с опросом остальных свидетелей, доктор не только не интересовался, он не знал и не хотел знать. Да за дачной суетой и некогда было.

Он вспомнил миг, когда младшая профессорская дочь с округлившимися от ужаса глазами прошептала ему, что Псалтырь исчезла... Ну и хорошо, что исчезла. Валяется где-нибудь у Глаши под подушкой, не хочет горничная с ней расставаться... Разгадывать каракули на Псалтыри, хотя бы и связанной с таинственным самоубийством, он считал делом бессмысленным. Скорее всего, случайная запись. Вот и вся история... Никакой мистики. Посторонних в доме не появлялось, кроме крысолова-мышемора, но ему-то зачем красть грошовую книжку?

Неприятный осадок остался и от муромцевского ассистента с его неуместными шутками на пляже, да и поездка в Строгановский сад тоже тревожила: неужели Брунгильда влюбится в мотор? И зачем взяли с собой собаку? Вытащила какую-то дрянь из крапивных зарослей возле саркофага, едва не потерялась. Их маленькая компания с беспородным псом выглядела в увеселительном саду, по крайней мере, странно. Мытье пошло Пузику на пользу, и раны, кажется, заживают, но дворняга остается дворнягой, да и отпущено ей от силы три месяца собачьего счастья в семье Муромцевых. Утверждению Муры, что по собаке кто-то стрелял, – доктор не верил. Он не слышал выстрела и никого с пистолетом в руках не видел. Кроме того, он не находил причины, по которой следовало бы отправить на тот свет бездомную дворнягу или кого-то из них, пассажиров автомобиля.

Климу Кирилловичу Коровкину не слишком нравилось и то, что муромцевские барышни не отказались от общества странных соседей и проводят с ними очень много времени. Рене Сантамери, впрочем, не так раздражал доктора – разве что было немного неприятно, что графский титул может настроить на лирический лад старшую дочь профессора. Но Зизи! Пустышка, бабочка-однодневка, явная кокаинистка, вульгарная и плохо образованная певичка – она с самого начала вызывала настороженность, хотя при первом взгляде приятно волновала, что греха таить, обворожительное создание! Ну а когда профессор Муромцев по дороге на железнодорожную станцию рассказал ему о том, что милое создание принесло книгу Фрейда «Толкование сновидений», доктор укрепился в своей неприязни. Книгу Фрейда он знал. И считал позором для всякого владеющего искусством врачевания человека всерьез относиться к подобной писанине.

Клим Кириллович Коровкин вспомнил неожиданно и свое первое посещение взморья – когда ему показалось, что за экзотической парочкой следует соглядатай. Филер? Тайный воздыхатель? Скорее, все-таки последнее. Спесивый французский аристократ никак не обнаруживал склонности к революционной или шпионской деятельности. А если он помешан на своем саркофаге, какое до этого дело полиции? Нет, серый субъект на пляже – скорее всего, отвергнутый любовник взбалмошной певички... Слава Богу, возле дачи его не видно...

Доктор не стал сообщать профессору о неожиданном поручении его младшей дочери. Мура ухитрилась вручить ему бумажку с изображением трех длинных рядов цифр и латинских знаков – доктор ничего не понимал в формулах. Она просила его узнать у кого-нибудь, что означает запись, но ни единой душе не говорить о ее просьбе.

Клим Кириллович еще в поезде решил придумать что-нибудь, что успокоит Муру. В самом деле, не ходить же с бумажкой, чтобы выполнить девичьи прихоти. Да и к кому идти – к математикам, к химикам, к инженерам? Доктор не имел представления.

Однако уже в Петербурге, когда он вышел из дому, направляясь к княгине Татищевой на Караванной, и встретил следователя Вирхова, он поступил вопреки своему решению.

– Дорогой Клим Кириллович, – удивился Вирхов, – значит, не только я поджариваюсь на каменной сковородке, но и вы здесь мучаетесь!

– Я-то здесь не мучаюсь, – доктор Коровкин улыбнулся и пожал руку Карла Ивановича, – дачные прелести не по мне.

– А где вы изволите снимать дачу?

– Вместе с профессором Муромцевым и его семейством нашли на лето на северном взморье, уютный домик, принадлежащий вдове купца Коноплянко – невдалеке от загородной усадьбы нашего конфетного барона Жоржа Бормана.

– А, знаю, знаю, – Карл Иванович с видимым удовлетворением расправил плоские белесые брови, – там и купальни хорошие есть. И что ж вы не на природе?

– Визиты, господин Вирхов, заставили прибыть сюда. Должен навестить престарелую княгиню Татищеву – не сидится ей в летней резиденции. И еще одно маленькое дельце есть.

Доктор Коровкин остановился, вздохнул и продолжил:

– Может быть, вы, любезный Карл Иваныч, не откажетесь помочь, хотя бы советом?

– Всегда рад быть вам полезным, – кивнул следователь. Для него это время года не было напряженным: летом преступники перемещались из столицы в курортные местности, там больше всего и происходило краж и грабежей.

– Видите ли, Карл Иванович, дело-то, как мне кажется, пустое и, вероятно, не займет у вас слишком много времени. Нет ли у вас какого-либо эксперта, который сумел бы разобраться в таких вот цифрах?

Доктор Коровкин достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги, на котором Мура вывела карандашом три ряда цифр и знаков. Он протянул листок Вирхову.

– Да, батенька, цифры странные. Я, конечно, не могу с первого взгляда определить их значение. Но – если вы оставите мне листок – попробую разыскать кого-нибудь, кто разберется.

– Благодарю вас, Карл Иванович, – с облегчением вздохнул доктор Коровкин, – бумагу оставьте себе. Дело не срочное Через неделю приеду в город, зайду – может быть, к тому времени и будет у вас ответ. Впрочем, я нисколько не удивлюсь, если эти цифры – всего лишь какие-нибудь студенческие упражнения.

Доктор Коровкин довольный, с одной стороны, тем, что выполнил просьбу Муры, а с другой, тем, что ему в голову пришло разумное объяснение нацарапанных на бумажке цифр и знаков, которое точно заставит девушку успокоиться и не искать во всем какой-то таинственный смысл, попрощался с Карлом Ивановичем Вирховым. Взяв извозчика, он отправился на Караванную.

В самом деле, думал он, нашла девушка непонятную ей бумажку и взволновалась, что-то подозревает, а это, скорее всего, оброненный каким-нибудь студентом лист с решением задач или упражнений – летом в дачной местности студентов пруд пруди. Почему не дала Пете разобраться? Что за постоянное желание втягивать его, доктора Коровкина, в свои странные тайны? Впрочем, на Муру он всерьез сердиться не мог, разве что сетовал про себя на ее чересчур беспокойный нрав...

Почти совсем успокоившись, доктор Коровкин входил в дом княгини Татищевой. Старая дама вы-, вывала у доктора смешанные чувства. Он уважал ее цепкий ум и обширную информированность о событиях минувших и нынешних. Но не по нраву ему были ее гордыня и снобизм, что, к счастью, полностью исключало возможность того, что она, отчаявшись найти своей дочери достойного жениха с подходящей родословной, остановит свой взгляд на нем. Он, Клим Кириллович Коровкин, имел почтенное происхождение, но в качестве жениха далеко не молоденькой княжне явно не подходил. Род Коровкиных никогда не принадлежал к фамилиям богатым и прославленным, хотя и ни в чем дурном замечен не был. А знатность происхождения являлась необходимым условием для выбора жениха княжне Ольге – доктор это знал по откровениям старой княгини. Ольга ему не нравилась, и он надеялся, что сегодня не увидит ее в особняке на Караванной.

Старая княгиня, как всегда собранная и подтянутая, встретила доктора, встав из-за кабинетного бюро. Она приветствовала Клима Кирилловича и предложила ему сесть в кресло, обтянутое черной кожей. Доктор повиновался.

– Спасибо, что навестили старуху. – Княгиня пристрастно оглядывала доктора с головы до ног. – Посвежели. Значит, живете на даче? И как вам новомодный Курорт? Новый Биарриц?

– Мы снимаем дачу за Сестрорецком, и в самом Курорте я еще не бывал. Но знаю, что в Курорте прекрасные ванны и грязевые, и серные, морской воздух изумительный, лес смешанный, микроклимат совершенно особенный. Прописал бы вам, Анна Павловна, Сестрорецк, да вы к своей Стрельне привыкли. А на даче я провел всего несколько дней. Довольно многолюдное собрание, но места хорошие.

– В Биарриц ваш не поеду, слишком новомодное место, – махнула рукой госпожа Татищева, – и вообще мне сейчас не до воздуха. Вы слышали о смерти князя Салтыкова?

– Да, читал некролог в газете. – Сердце доктора забилось учащенно.

– Так вот, его неожиданная смерть – а ходят слухи, скажу вам по секрету, что наступила она вовсе не от кровоизлияния, – взбудоражила весь Петербург. Молодой Салтыков хорошего рода. Да и сам служил в канцелярии начальника артиллерии Кронштадтской крепости, имел прекрасные перспективы. Беда с молодыми, – недовольно добавила княгиня, – боюсь, юноша связался с дурной компанией: молодые красивые женщины, вино и карты приятно щекочут молодежи нервы.

Княгиня и Клим Кириллович помолчали.

– Салтыковы в родстве со Строгановыми, – продолжила госпожа Татищева, переходя на любимую тему родословных. – Прабабка покойного – внучка самого графа Строганова, Александра Сергеевича, что при Павле президентом Академии художеств состоял. Сам – коллекционер страстный, собирал картины, эстампы, медали, камни – с большим художественным чутьем и вкусом был человек. И оригинал – до греческих древностей охотник. Да и наследник его, Павел Александрович, тоже коллекционировал, но больше любил художественную утварь, мебель, бронзу, фарфор. Коллекцию Строгановы оставили замечательную. Но и Салтыковы – род не бедный и знатный. И у них от строгановского наследия кое-что водится. Сейчас наследники решают, что делать со стариной, что на строгановской даче еще от Александра Сергеевича осталась. Дача-то давно заброшена, еще когда Строгановы в Марьино, под Новгородом, на лето жить перебрались. Вот и меня беспокоят теперь с просьбами об экспертизе. Мой покойный муж оставил записки не только о своих раритетах, но и о тех, которые были в руках других коллекционеров. Например, о саркофаге Гомера.

– О саркофаге Гомера? – От изумления доктор даже вскочил с кресла.

– Что вас так удивляет, господин Коровкин? – подозрительно спросила княгиня.

– Простите, я немного взволнован. А все потому, что недавно – хотя и с большим трудом – проник за ограду, за которой скрыт саркофаг.

– Но ведь доступ-то к саркофагу закрыт, – удивилась княгиня. – Кто же вас пустил?

Доктор смотрел на госпожу Татищеву и ничего не говорил.

– Позвольте полюбопытствовать, а зачем же вы хотели его осмотреть? Не для покупки, надеюсь? – В голосе княгини послышалось плохо скрываемое презрение.

Доктор наконец решился продолжить.

– Видите ли, я не собирался его осматривать. А вот граф Сантамери, наш сосед по даче, сгорал от нетерпения – так захотел его увидеть. Кажется, он действительно намерен его купить.

– Ну и глупо, – уверенно заявила княгиня. – Цена саркофагу – медный грош. Да и кто такой граф Сантамери – не знаю. Я считала, что род Сантамери давно прервался. А этот из новых, наверное? Барышник, титул купивший и возомнивший себя ценителем искусства.

– О графе Сантамери я точных сведений не имею. Он француз, говорит, что является владельцем каких-то предприятий во Франции. Суконного производства, что ли? Что же касается саркофага, то он меня разочаровал: камень полуразрушен, вид плачевный, кое-что из убранства утрачено...

– Не имеет никакого значения, – отрезала княгиня Татищева, – все камни когда-нибудь разрушаются. Но мой покойный муж считал, что строгановский саркофаг не имеет никакого отношения к Гомеру. Покойный князь Татищев выяснил, что камень привез в Россию сто с лишним лет назад ловкий офицер по фамилии Домашнев – он надеялся получить неплохие деньги у коллекционеров, рассказывал, что нашел саркофаг на одном из островов греческого архипелага. Может, и правда, чего только не везли из туретчины в годы войны. И он же предлагал графу Строганову этот камень за двадцать тысяч рублей – сам же и придумал, что это саркофаг Гомера. Видно, никого другого из античной истории не знал.

– Но все-таки граф Строганов купил саркофаг! – осторожно заметил доктор.

– Для забавы и потехи – не более того. И разумеется, не за двадцать тысяч. Вдумайтесь сами: разве граф Строганов поставил бы под открытое небо подлинную древность, возраст которой составляет две тысячи семьсот лет?

– Я согласен с вами, княгиня, – покорился доктор, – да и надписи никакой на саркофаге не заметил.

– И не было там никакой надписи с самого начала, – подтвердила княгиня. – Если кто-нибудь согласится заплатить за фальшивку большие деньги, то наследники, возможно, и избавятся от развалины. Вы говорили, что ваш друг – граф Сантамери – хотел бы купить саркофаг?

– Я не могу назвать его своим другом, но и плохого о нем сказать не берусь. Мы недолго знакомы. Меня очень тронуло его поведение около саркофага – он чуть ли не плакал, осматривая его, каждый вершок ощупывал и оглаживал... Теперь вы понимаете, почему я так воспринял ваши слова о «саркофаге Гомера». Согласитесь, удивительно: на даче – разговоры о саркофаге, и здесь – о нем же, из ваших уст. Не думал, что он так известен.

– Из дружеского расположения к вам, милый доктор, – Татищева доверительно наклонилась в сторону Клима Кирилловича, – могу составить протекцию вашему графу. Его зовут Сантамери? Странная фамилия, и на итальянскую похожа, и на французскую, – хитро усмехнулась княгиня.

– Я думаю, граф будет чрезвычайно признателен вам, княгиня, за такую рекомендацию. У каждого человека – свой способ быть счастливым. У графа – выполнение завещания отца, возврат в семейную собственность этого саркофага.

– Возвращение в семейную собственность? – Княгиня задумалась. – Значит, офицер Домашнее придумал и то, что саркофаг находился на греческом острове? Конечно, где еще мог умереть Гомер? На самом деле саркофаг, получается, иного происхождения? Более позднего. И вполне возможно стоял еще где-нибудь в Италии или во Франции. Очень интересные сведения. Я обязательно внесу дополнения в записки покойного мужа.

Княгиня встала. Доктор понял, что пора откланяться, и тоже поднялся.

– И вот что я скажу вам на прощанье, милый доктор, – улыбнулась княгиня, – я не обижусь, если вы недельку-другую забудете обо мне и как следует отдохнете на даче. Чувствую я себя великолепно, вы видите. Ни на что не жалуюсь. А если помру по воле Божьей – то уж и ваша помощь мне не пригодится.

– Надеюсь, такого не случится, – улыбнулся доктор. – Передавайте мой поклон княжне Ольге.

– Передам, передам, – заверила княгиня Татищева, с сожалением оглядывая доктора: как досадно, что такой милый и достойный человек не может стать мужем Ольги! По многим причинам – и родословная весьма скромная, и в древностях ничего не смыслит и даже ими не интересуется – разве можно оставить на такого человека коллекцию покойного мужа?

Клим Кириллович в прекрасном расположении духа вышел из особняка на Караванной. Еще несколько часов назад он с удовольствием покидал дачу, снятую семейством Муромцевых, дачу с уютным флигельком для него и тетушки Полины, и вот теперь он страстно желал одного – вернуться обратно. Увидеть милые лица профессорских дочери, посидеть за чашкой чая на прохладной веранде... У него, доктора Коровкина, есть прекрасные Новости и для Муры, и для Рене. Интересно, как прошел велопробег? Наверное, ассистент профессора, несмотря на травму, преодолел дистанцию быстрее всех! И молодежь веселится, празднуя победу Ипполита Прынцаева! Шутят, смеются, гуляют, поют и танцуют! И у него есть шанс принять участие общем веселье!

Как радовался доктор, отправляясь на вокзал с намерением как можно быстрее выехать из душного, пыльного, пропахшего конским навозом Петербурга! Он вспомнил слова тетушки о невозможности оставаться в городе в летнюю пору. Не удивительно! Столица энергично строилась: возводились здания новые и ремонтировались старые, изрытые рвами улицы и чинящиеся мостовые вызывали глупые мысли о продолжительной осаде, в которой находится столица. Пешеходы, конки, экипажи лепились к одной стороне проезжей части. Клим Кириллович почувствовал, что ему трудно дышать: сизоватая пелена каких-то промозглых испарений проникала даже на лучшие улицы, отчетливо различался запах гнили, навоза.

Теперь ему снова хотелось на дачу! Он скажет Муре, что ее цифры на листке – невинные студенческие штудии математического свойства. А для Рене у него тоже прекрасная новость – протекция княгини: камень, называемый саркофагом Гомера, будет продан, если вообще его продадут, именно графу Сантамери.

Доктор еще не знал, говорить ли графу о том, что, по мнению российских специалистов, греческая древность – наглая фальшивка и не стоит за нее платить большие деньги? Не знал он и того, что его благое намерение, дружеское предупреждение может поставить его в такое положение, когда он окажется на грани жизни и смерти.

Глава 15

Многочисленные болельщики, собравшиеся посмотреть на велопробег, событие в размеренной дачной жизни яркое и незаурядное, шумно выражали свою радость: аплодировали, кричали приветствия, подпрыгивали, размахивали руками. У каждого среди велосипедистов имелись свои фавориты, с которыми их связывали дружеские либо родственные связи. Особенно вольно вела себя молодежь, но и те, кто постарше, не пытались скрывать свои чувства и волнение. Первым к финишной ленте приближался Ипполит Прынцаев. Он, низко склонившись над никелированным рулем и бешено вращая педали своего железного коня, не смотрел по сторонам – оставались последние, самые выматывающие метры перед финишем. Обитатели муромцевской дачи оказались в первых рядах болельщиков и теперь открыто ликовали, глядя на напряженное, измученное и вдохновенное лицо лидирующего физкультурника. Зизи и Мура приветственно подняли руки вверх и восторженно в унисон скандировали: «Прын-цаев! Прын-цаев!» Даже всегда спокойная Брунгильда позволила себе крикнуть – правда, один раз и не очень громко – поощряющее «быстрей!». Граф Сантамери смотрел на финишную прямую циклодрома со сдержанным одобрением Елизавету Викентьевну и тетушку Полину также охватило азартное сопереживание, и они, радостно смеясь, переводили взгляды с Прынцаева на свою счастливую молодежь.

Мура жалела только о том, что они не догадались захватить с собой чудесную сирень из сада, чтобы вручить ее счастливому победителю. Именно Прынцаев разорвал финишную ленту и оказался в объятьях своих коллег из организационного комитета. А барышни уже бежали к нему. Сейчас Мура совсем забыла обо всех таинственных событиях и записках, даже о той, что выпала из кармана Пети Родосского перед стартом.

Она много размышляла о странной бумажке, пока они ждали появления лидеров велопробега. Особенно тревожили Муру последние три слова. «Теодор Сигизмунд Дюпре» – инициалы складывались в загадочную аббревиатуру «ТСД». Те же три буквы начертаны и на листке с цифрами и латинскими знаками, который был спрятан внутри суковатой палки, из-за которой кто-то стрелял по собаке. Какая связь между таинственными буквами на Псалтыри, на листке из тайника, на только что подобранной ею бумажке, выпавшей из Петиного кармана?

И потом, в записке есть м другие настораживающие указания. Что значит – «срок 3 дня»? Что значит – «при транспортировке безопасен»? Что значит – «инструкция приложена»? Неужели Петя связан с террористами? Похоже, что речь идет о каком-то взрывчатом веществе. Недаром студент оправдывал действия Веры Засулич. И Прынцаев называл Петю прекрасным практиком. Почему Прынцаев предупреждал, чтобы не пускали на дачу изготовителей динамита? Он имел в виду Петю?

Мура вспомнила и другие свои подозрения – мысль о том, что юноша мог похитить Псалтырь из их дома. А также то, что возле саркофага Гомера вертелся какой-то приезжий белобрысый студент – по словам сторожа, хромающий... Не Петя ли? Мура знала, что террористы оправдывают свои действия ненавистью к эксплуататорам, каковыми являются все богатые люди. Им все равно, в кого стрелять и что взрывать. Неужели и Петя такой же?

Но мысли, мучавшие ее во время велопробега, теперь отошли куда-то далеко-далеко. Случилось непредвиденное. Петя Родосский потерялся. К финишу он так и не пришел. Полина Тихоновна опасалась, что он упал и теперь лежит где-нибудь со сломанной ногой под велосипедом и нуждается в срочной медицинской помощи.

– Не стоило ему перетруждать поврежденную ногу и принимать участие в велопробеге, – беспокоилась она. Но на вопросы, что же за травма у Пети, она не отвечала, а только тяжело вздыхала. Барышни примолкли. Сантамери выказал готовность отправиться за мотором и проехать по трассе в поисках незадачливого студента.

– Не получится. Мотор там не проедет. Скорее всего, – махнул рукой Прынцаев, – он объявится позже. Где-нибудь сошел с дистанции. Идет пешком – и не на финиш, а куда-нибудь подальше от людских глаз, чтобы не позориться. Мало тренировался. Надеялся на свою молодость и выносливость. Напрасно. Одного этого недостаточно.

Чтобы проверить свои предположения, Ипполит Прынцаев стал допрашивать остальных участников соревнований, кто и когда видел Петю в последний раз. Худшие опасения не подтвердились. Петя, шедший в велопробеге среди безнадежно отставших, перед последним поворотом свернул к станции – это сообщили и два участника пробега, и несколько зрителей. Петино исчезновение с дистанции наблюдал и корреспондент редакции журнала «Самокат», под эгидой которого проходили соревнования.

Дачники успокоились. Лишь Полина Тихоновна переживала, что сейчас Петя находится в тяжелом душевном состоянии и нуждается в поддержке. Но, обсудив ситуацию, компания решила не дразнить сбежавшего велосипедиста своим сочувствием и дать ему возможность в одиночестве зализать раны самолюбия.

– Схожу к нему позднее и приведу к вам на дачу, – обещал довольный Прынцаев, уже обсохший и переодетый в цивильный костюм, но не расставшийся с лавровым венком, увенчавшим его чело. Железный конь стоял рядом с ним, прислоненный к высокой толстоствольной березе.

Веселая компания, окружив горделивого Прынцаева, чувствующего себя настоящим героем, возвращалась на дачу.

Спутники победителя охотно выслушивали его рассуждения о преодоленных спусках и подъемах, о достоинствах его «Энфилъда», о преимуществах его скакуна перед велосипедами фирм «Рудж», «Кливленд», «Ремблер», «Клемаи». Прынцаев отметил, что Брунгильда – без явно выраженного неудовольствия! – отнеслась к рассказу о первой женщине, получившей в 1895 году билет на право ездить на велосипеде, о некоей госпоже Лащеевой и о госпоже Коценецкой, недавно отправившейся в четырехтысячеверстное круговое путешествие по Западной России. По спокойно-безмятежному лицу Брунгильды чемпион понял, что следовать примеру выдающейся велосипедистки она и не собирается. У Зизи словоохотливый Прынцаев вызывал весьма заметный интерес, и вслед за ним она повторяла своим звучным голосом слова Пьера де Кубертена: «О, спорт, ты – радость!» Увы, Ипполит Прынцаев смотрел больше не на обворожительную Зизи, а на просветленно-бесстрастную Брунгильду, шедшую рядом с графом.

Впрочем, чрезмерную болтливость ассистенту профессора Муромцева прощали: все понимали, какой для него сегодня важный день, какое у него праздничное настроение. Его ликование передавалось всем – даже молчаливому Сантамери, даже Елизавете Викентьевне и Полине Тихоновне, не избавившихся от легкой тревоги о Пете. Но ни у кого из них не было никаких дурных предчувствий – только у Муры.

Мура старалась ничем не выдать своего волнения. Излишняя возбужденность их маленькой компании, слезы, набегавшие от смеха на глаза Прынцаеву и Зизи, казались ей недоброй приметой. Что-то нехорошее, опасное, страшное приближалось с каждым шагом – чувствовала она. И оказалась права – едва они свернули за угол и пошли по направлению к своему дому, как увидели: напротив калитки с надписью «Осторожно, злая собака!», прямо посередине песчаной дороги, стояла зажженная свеча, рядом с ней на песке явственно виделся четко прочерченный крест. Смолкли громкие возгласы и смех. Все замедлили шаг.