Глава 8

А студент Петя Родосский в это самое время, зайдя на дачу Муромцевых и не застав дома барышень, остался подождать их и сейчас сидел в саду на скамье под сиренью и беседовал с Полиной Тихоновной.

– Какой вы милый, Петенька, – говорила тетушка доктора Коровкина, – мне кажется, и Климушка был таким же в ваши годы. Хотя он и не занимался репетиторством в летнее время.

– Вашему племяннику повезло, – вздохнул Петя, – во-первых, потому, что у него есть такая добрая родная душа. А во-вторых, потому, что ему не приходилось иметь дела с малолетними балбесами.

– Вам не нравится ваш ученик? – спросила Полина Тихоновна.

– Дело не в том, что он мне не нравится, но кому же хочется в летние месяцы зубрить математику? Решать задачи, корпеть над примерами?

– Мне показалось, что вы немного прихрамываете, – участливо заметила тетушка. – С велосипеда упали?

– Вы очень наблюдательны, и я скажу вам по секрету, что дело обстоит гораздо хуже. Я подвергаюсь ежедневным истязаниям.

– Как же так? – всплеснула руками Полина Тихоновна. – Вы говорили, что родители вашего ученика – люди достойные?

– Более чем, – лицо Пети затуманилось, – однако у них есть еще и младший отпрыск. Сущее чудовище. Он преследует меня повсюду, настигает в самых неожиданных местах.

– Но в чем же причина его неприязни?

– Причина установлена, да что толку? Малец упрямый как черт, ему не хватает старшего брата. Он хотел бы вместе с ним играть, купаться, резвиться. А значит – надо избавиться от меня. С этой целью он и вооружился. Дротиками, ножами и остро заточенными палками.

– Какой ужас! – воскликнула Полина Тихоновна. – Таким оружием и впрямь можно убить или серьезно поранить человека. А если дротик попадет в глаз?

– Мне жаль, что я вас так расстроил, – Петя разомлел и от солнышка, и от искреннего сочувствия Полины Тихоновны, – но маленький дикарь стремится втыкать дротики и ножи только в мою пятку!

– Теперь понятно, почему вы хромаете.

– И подкрадывается, злодей, везде – и незаметно, бесшумно. Зачем только детям морочат голову мифологией? Хотя, конечно, с его точки зрения – я натурально могу сойти за Ахиллеса.

Петя поведал тетушке, проявившей к нему подлинную доброту, свою ужасную историю.

Вам, конечно, известна, – откровенничал Петя, – древняя басня о том, что мать Ахилла, Фетида, знала – ее сын Ахилл погибнет под Троей. И пыталась сделать его неуязвимым и бессмертным: она опускала его в священные воды Стикса. Но однажды ночью ее застал за этим занятием отец ребенка, царь Пелей. Фетида убежала, не закончив своего дела.

– А у Ахилла осталась уязвимая точка на теле – пятка, ведь опуская сына в воду, Фетида держала его за пятку, – подхватила Полина Тихоновна.

– И теперь, – завершил свою грустную повесть Петя, – вам должно быть все ясно! Маленький злодей колет меня чем попало в пятку и приговаривает: «В пяточку попал, в пяточку попал...» Он надеется, что я погибну и он сможет без помех играть со старшим братом. Зачем маленьким детям мифология?

Время шло к обеду, и расчувствовавшаяся Полина Тихоновна попросила Петю остаться с ними пообедать. Петя ответил уклончиво – он еще не решил, что ему делать. Кроме того, многое зависело от дочери профессора Маши – ее домашнее имя, Мура, студенту не нравилось. Поэтому пока он остался сидеть на скамье, а Полина Тихоновна ушла в дом.

Несколько минут Петя чертил отломленным от куста прутиком узоры на песке дорожки. Затем заметил пробегавшую по направлению к погребу темноглазую пухленькую Глашу и окликнул ее:

– Нет ли у вас почитать чего-нибудь? – спросил он игриво. – А то скучно ждать.

– Нет, барин, все книжки отравлены, – ответила Глаша, приостановившись на мгновение.

Петя рассмеялся, ему показалось, что ответ горничной прозвучал почти философски.

– Ну а ваша Псалтырь? Нельзя ли хотя бы ее полистать?

– И Псалтырь тоже отравлена. – Глаша повернулась, устремляясь к погребу.

– Гомером, что ли? Этим нехристем?

– Нет, Гомера я уничтожила, – ответила уже на бегу горничная.

«Хорошо, что никто не слышит нашего разговора, – подумал Петя. – Звучит он вполне безумно, и мало ли кто что может подумать?» У Пети имелось и так немало нерешенных проблем, а переписка, которую он вел уже два месяца, могла вот-вот стать достоянием нежелательных любопытствующих. Спокойно вынести пугающую его мысль он не мог – и от волнения покрылся испариной.

До его слуха донеслись знакомые голоса. С прогулки возвращались барышни Муромцевы и сопровождавший их доктор Коровкин. Они были явно чем-то расстроены. Доктор придерживал под руку Брунгильду. Проводив девушку на веранду, он повернулся и быстро, едва кивнув Пете, пошел к своему флигелю. Вскоре он появился оттуда с саквояжем, устремился к калитке, на которой красовалась фанерная табличка с надписью: «Осторожно, злая собака!», и быстро куда-то побежал.

– Что вы здесь делаете, Петя? Наслаждаетесь одиночеством? – Мура подкралась незаметно.

– Я сейчас уйду, – ответил обиженно студент. Ему показалось, что Маша слишком пристально и насмешливо смотрит на его лоб. На лбу ничего не было, кроме небольшого прыщика. Утром Петя пытался от него избавиться, но лишь ухудшил свой вид.

Петя решил не оставаться на обед – тем более что Маша его не пригласила, а после своего ехидного вопроса пошла устраивать Пузика в тени под деревом. Следовало бы еще поговорить на одну важную тему с графом Сантамери, но он, кажется, уехал на своем моторе в город – во всяком случае, у соседнего дома автомобиля не было. И Петя решил пока пойти к Прынцаеву – вернее, к трассе, на которой совершали ежедневные тренировки велосипедисты.

Клим Кириллович к обеду успел – он ходил приводить в порядок рану Прынцаева. Собственно, никакой особой раны не оказалось: при осмотре доктор обнаружил четыре красно-бурых синяка – там, где собака держала отчаянного спортсмена за ногу, и свежую поверхностную царапину, явно не имевшую отношения к собачьим зубам. Скорее всего, Прынцаев поранил ногу в воде о камни или о свою корягу. Клим Кириллович продезинфицировал рану и перевязал ее.

Исполнив свой медицинский долг, Клим Кириллович возвращался домой, представляя себе, что все могло бы обернуться и хуже, если б разъяренный Пузик прокусил мягкие ткани прынцаевской ноги. Пришлось бы доставлять домой Прынцаева всем вместе. Он шел бы, хромая и опираясь на надежную руку Клима Кирилловича. Мура вела бы гордого собой Пузика и время от времени выговаривала бы Прынцаеву, что он мог сломать собаке зуб, – но в душе опасалась бы отцовского гнева и наказания собаки. А Брунгильде пришлось бы везти велосипед. Она старалась бы отстранить его как можно дальше от себя – и ее лицо походило бы на лицо христианских мучениц.

Клим Кириллович вздохнул, прощаясь с милым образом утонченной девушки, счастливо избежавшей в реальности выдуманного им испытания велосипедом...

В этот день за обеденным столом все чувствовали себя немного утомленными. И от утреннего напряженного ожидания, и от жары. А молодежь – и от своей краткой прогулки. Особенно обессилевшей выглядела Брунгильда. Никто из удостоившихся лицезреть балтийского Нептуна не пожелал рассказать сотрапезникам о пережитом. Обедали почти в полном молчании – создавалось впечатление, что каждый из сидящих за столом с нетерпением ждет минуты, когда можно отправиться в свою комнату и прилечь.

Первой из-за стола поднялась Брунгильда. Мура дождалась, пока Клим Кириллович закончит обед, и тут же заявила, что уже сыта и осталось только дать что-нибудь съедобное Пузику. Она явно собиралась выйти из дома вместе с доктором: Клим Кириллович чувствовал, что собака – лишь повод. Он успел до обеда шепнуть расстроенным барышням, что Прынцаев будет жить и что царапина его, длинная, но не глубокая, кровоточить перестала и гидрофобии, бешенства можно не опасаться. Теперь доктор готовился к тому, что предстоит выдержать дотошные расспросы младшей профессорской дочери. А ему так хотелось отправиться в свой тихий, прохладный, благодаря сквозному ветерку из открытых в течение всего дня окон и дверей, флигелек и растянуться наконец-то на постели с журналом «Русское богатство» в руках.

Доктор остановился у крыльца, наблюдая, как Мура успокаивает прыгающую вокруг нее собаку, присаживается на корточки и ставит перед Пузиком миску с остатками жаркого.

Убедившись, что никто за ними не последовал и что вокруг ни души, Клим Кириллович сказал вполголоса:

– Вы хотели меня о чем-то спросить? Мура сделала знак, приглашая доктора подойти ближе.

– Клим Кириллович, – прошептала она, не поворачивая к нему головы, – как вы думаете, что могут означать эти буквы – «ТСД»?

– Буквы? – Клим Кириллович немного успокоился – зимняя история, вероятно, оставила глубокий психологический след в сознании девушки, кажется, ей продолжают всюду мерещиться тайны. – Вы говорите о Псалтыри?

– Тише, тише, Клим Кириллович, – прошептала Мура, бегло взглянув на доктора и вновь принимая вид человека, поглощенного интересом к жующей собаке, – я боюсь, что нас кто-нибудь услышит. Что такое «ТСД»? Подумайте, прошу вас.

– Ну, допустим, э-э-э, – доктор задумался, – Тайна Святой Девы?.. Нет, что я говорю? Это что-то католическое...

Собака завершила свой обед и взглянула на Муру – догадавшись, что в миске больше ничего не появится, она вежливо помахала гладким хвостом, отвернулась и легла в узорчатой тени плюща Прямо на землю.

Мура поднялась, и повернулась к доктору:

– Милый Клим Кириллович, вы можете мне уделить еще одну минутку?

– Сколько угодно, Мария Николаевна, – ответил тот, стыдясь своей неискренности.

– Присядем на скамейку, – предложила Мура. Он повиновался.

– Ну так что? – спросила она нетерпеливо. – Что же могут означать таинственные буквы «ТСД»?

Доктор молчал, мучительно соображая, – он всем своим существом ощущал, что плотный обед не располагает к активной умственной деятельности.

– Причем они должны быть связаны с Гомером, – добавила Мура.

– С Гомером? – переспросил доктор. – Ах да, с Гомером, то есть с его саркофагом. ТСД, ТСД, ТСД. – Он повторил загадочную аббревиатуру несколько раз, как будто это могло что-то прояснить. – Ну, допустим... Троянский... – "Т". "С" – Сила или Слава... А что же такое "Д"? Почему вас так интересует случайная надпись, Мария Николаевна?

– Это очень важно, поверьте, Клим Кириллович, я чувствую. Попробуйте еще раз. ТСД.

– И как же они связаны с саркофагом? – Доктор ничего не мог придумать, он чувствовал, что его клонит ко сну. – Если речь идет о теле, которое находится в саркофаге, то буква "Т" – означает тело. Возможно, Тело Славного и Доблестного? А что – вполне подходящая надпись для саркофага.

– А если буквы – инициалы скульптора, каменотеса? – спросила Мура. – Как вы считаете?

– Не знаю, – безучастно отозвался совсем заскучавший доктор, – если ваше предположение верно, то имени мастера нам не узнать. Он его специально засекретил, оставив только буквы. Для разгадки, по-видимому, вам следует отправиться в Грецию. А Грегоровиус пишет что-нибудь о саркофаге Гомера?

– Ничего не пишет, – с сожалением вздохнула Мура, – да и могила Гомера считается утраченной. Поэтому та надпись – помните, на Псалтыри? – мне и кажется такой интересной и таинственной.

– Да уж, – согласился доктор, – прямо скажем, Псалтырь – место неподходящее для такой надписи. – Он хлопнул себя по лбу. – Погодите, как же так? Если могила утрачена, то утрачен и саркофаг? Или он сохранился?

– Вот это-то и вызывает вопросы. Почему саркофаг Гомера? Где он? Возможно, именно «ТСД» – ключ к разгадке. Мне кажется, что надпись на Псалтыри сделана не случайно. – Глаза у Муры оживленно горели. – Возможно, ответ знал князь и знает его невеста. Не князь застрелился. Почему? Из-за того, что невеста не ответила ему вовремя? А почему он послал своей невесте такую дешевенькую Псалтырь? Кто невеста князя Салтыкова и где ее найти? В поселке бы знали о предстоящей свадьбе!

– Возможно, девушка незнатна и небогата, и они скрывались от его родных. – Клим Кириллович ответом на последний вопрос попытался прервать бурный поток Муриной фантазии. – Нам не известно, князь или кто-нибудь другой послал девушке Псалтырь.

– Мне кажется, Псалтырь принадлежала князю. Следовало бы переговорить с попиком, которого вы встретили. Но я знаю всех наших священнослужителей. Среди них нет ни одного невзрачного. Даже дьякон представительный. Хорошо бы переговорить с соседями, быть может кто-нибудь и знает невесту князя.

– Мария Николаевна, – забеспокоился доктор, – в сложившейся ситуации не стоит привлекать к себе лишнее внимание расспросами. Пусть история с Псалтырью останется нашей тайной. Потерпите, многое прояснится, когда нас с Николаем Николаевичем пригласят к следователю. Увы! – вздохнул доктор. – Неприятного визита не избежать.

– А что, если таинственные слова никак не связаны с Гомером? – неожиданно предположила Мура.

– Не связаны? Что вы имеете в виду?

– А что, если они написаны намеренно, для отвода глаз?

– Чтобы направить на ложный след? – Доктор чувствовал, что увязает в Муриных догадках.

– Да, доктор, да! – воскликнула воодушевленно Мура, но тут же спохватилась, огляделась по сторонам и продолжила значительно тише:

– А что, если буквы означают – Типография Социал-Демократов? Или Тайный Склад Динамита?

– В саркофаге? – Во взгляде Клима Кирилловича читалась озабоченность состоянием ее психики.

Ничего удивительного, думал изнуренный беседой доктор, человеческая психика – очень хрупка и вдобавок еще мало изучена. Как действуют на нее такие события, которые произошли полгода назад, во время святочных праздников, превратившихся в сущий ад? Как действуют на психическое здоровье известия о загадочных самоубийствах и неожиданное появление из моря рычащего водяного чучела? Надо бы успокоить девушку. Надо бы убрать первопричину волнений. А первопричина – Псалтырь, которую он неосмотрительно взялся передать, скорее всего, мифической невесте. Мура права, Псалтырь слишком дешевенькая для княжеского подарка. Дорогую вещь они не отдали бы Глаше, а попытались бы разыскать хозяйку сразу.

– Вот что, Мария Николаевна, – сказал он как можно мягче, – я думаю, нам надо вновь хорошенько рассмотреть Псалтырь. Вдруг там есть и другие слова, не замеченные нами? Возможно, там написано что-нибудь симпатическими чернилами? Как мы не догадались проверить это сразу?

– Хорошая мысль, – подхватила Мура, – я так и знала, что услышу от вас дельный совет. Они встали со скамейки.

– А что, если Псалтырь просто сжечь или выбросить? – спросил осторожно доктор. – И забыли бы мы обо всех тайнах, как о страшном сне. Отдыхали бы себе в удовольствие.

– Нет, милый Клим Кириллович, сначала мы ее изучим, а потом решим, – возразила Мура.

Она продолжала идти рядом с доктором по дорожке, огибающей дом и ведущей к вожделенному флигелю.

– Я сейчас же спрошу ее у Глаши, – сказала Мура – Подождите.

Она прошла по траве к открытому окну, выходящему на боковую сторону фасада, – к окну маленькой Глашиной комнатки. Окно было раскрыто, и легкая белая занавесочка чуть трепетала.

Мура привстала на цыпочки, ухватившись руками за оконную раму.

– Глаша, Глаша, – позвала она, – вы не спите?

– Нет, не сплю, барышня. – За отведенной занавесочкой показалось встревоженное лицо горничной.

– Глаша, дайте мне Псалтырь, ну, ту, которую я вам подарила намедни.

– Не могу, барышня, она же вместе со всеми книгами потравлена и лежит под рогожей.

– Возьмите ее оттуда, – нетерпеливо попросила Мура, – она мне очень нужна.

– Хорошо, барышня, сейчас схожу.

Она скрылась за занавеской, а Мура повернулась к ожидающему ее на дорожке доктору и заметила его украдкие взгляды в сторону флигеля, где можно избавиться от таинственных разговоров. Она сделала доктору знак рукой – попросив подождать еще немного.

Как можно спать после обеда? Она, Мура, совсем не хотела погружаться в сон, тем более что от послеобеденного сна вечером всегда почему-то плохое настроение.

– Барышня, барышня, – послышался из окна приглушенный голос горничной, – я посмотрела под рогожей – там нет Псалтыри.

– Куда же она девалась? – спросила похолодевшая Мура.

– Исчезла.

Глава 9

К вечеру зарядил дождь – сразу же похолодало и пришлось прикрыть окна на веранде и в комнатах. Небо заволокло серой пеленой, и никто не мог сказать, как долго будет литься певучая вода, стремящаяся напоить то, что укоренилось в бедной северной почве: травы и цветы, кустарники и деревья. В воздухе, пронизанном потоками влаги, в тысячу раз явственнее ощущалось молодое зеленое дыхание окружающего мира. Кроны сосен и чешуйчатое золото их стволов, заросли вереска и цветущей черники – все благоухало прохладной острой свежестью.

Необычно тревожащий запах источала и потемневшая земля. По дорожкам дачного участка змеились мутные ручейки; розовые булыжники, составляющие бордюр клумб, веерообразно рассеивали падающие потоки. С крыши веранды свисала прозрачная бахрома.

Летний дождливый вечер на даче грустен, как старинная народная песня. Именно ее после обеда и пыталась наигрывать на фортепьяно Брунгильда: «...не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян...» – слова песни звучали в сознании всех, кто сидел на веранде и прислушивался к шуму дождя в паузах между музыкальными пассажами. Делать было решительно нечего – даже книгу не взять в руки – ведь все они, пересыпанные отравой, лежали под рогожей в углу, возле профессорского чулана. Никому не приходило в голову послушать граммофон.

Вялый разговор то вспыхивал, то угасал сам собой – узники дождя незаметно для себя погружались в раздумья: случайные, разрозненные мысли и воспоминания вспыхивали и гасли, как угольки в печи.

– Папочка, – неожиданно вспомнила Мура, – как я не догадалась сказать Глаше, чтобы наш утренний мышемор отсыпал отравы для твоей экспертизы. А вдруг действительно средство никакое не чудодейственное? Вдруг обычная мошенническая подделка?

Николай Николаевич, оторвавший взгляд от шахматной доски, за которой он сидел вместе с Климом Кирилловичем уже битый час, казался немного смущенным.

– Я тоже подумал об этом с опозданием, – ответил он, – впрочем, немного порошка я стряхнул с твоего Грегоровиуса. И один из его шариков нашел в своем чуланчике. Поеду в Петербург – проверю.

– Ты вынимал книги из-под рогожи? – спросила Мура. Отец вновь погрузился в изучение возможных шахматных комбинаций и ответил не сразу. Клим Кириллович, однако, вмиг понял скрытый смысл вопроса.

– Нет, не вынимал, – после паузы ответил профессор. – А что?

– Я думаю, не хватит ли им там лежать? Читать нечего, скучно.