Глава 22

Обхватив голову руками, Мария Николаевна Муромцева, сидела по-турецки на своей постели. Она, сославшись на головную боль – результат перегрева на солнце, отказалась от обеда. Она дрожала от ужаса. Она боялась спросить Глашу, где та брала мясо для тефтелек, которые сегодня значились в обеденном меню. Она гнала ужасные мысли, успокаивая себя тем, что автор записки, подброшенной ей на пляже, не мог еще привести в исполнение свою угрозу – пустить похищенного им Пузика на фарш. Она должна непременно спасти собаку и отдать шантажисту проклятую палку, внутри которой лежал бумажный листок, исписанный цифрами.

Кто был этим негодяем, способным увести из дома собаку? Способным напасть на бедную горничную в темном леднике и, связав ее по рукам и ногам, засунуть ей в рот мерзкий кляп? Способным украсть чужой граммофон? Неужели Петя Родосский? То-то он не появляется больше на даче, не развлекает ее и Брунгильду! А им, глупым, казалось, что он к ним неравнодушен!

И напрасно на нее смотрели, как на сумасшедшую, когда она просила всех отойти от дома, опасаясь, что в нем заложена взрывчатка. Напрасно! Такой человек, как Петя, – человек, оправдывающий терроризм, – способен на все. Недаром он ведет какую-то тайную переписку. В выпавшей из его кармана записке – очень подозрительного свойства! – говорилось о каких-то инструкциях и безопасной транспортировке. Но случайно оброненную Петей перед началом велопробега записку Мура никому не показала, вот и царит кругом удивительное благодушие. Никто не видит, что над домом сгущаются тучи. Все считают, что самоубийство пьяного морского офицера перед их дачей случайность, в чем Мура давно сомневается. Никто не слышал, как по машине Рене стреляли, а она видела собственными глазами, как пуля попала в землю рядом с бегущим Пузиком! Все считают, что нападение на Глашу связано с похищением граммофона, но Мура знала, что граммофон тут ни при чем. Она была уверена, что похититель искал в доме то, что хочет теперь получить в обмен на похищенного Пузика.

Как хорошо, что оба листочка – и из саркофага, и из Петиного кармана – она всегда носит с собой, за лифом. Зачем злоумышленнику нужен этот листок с цифрами и латинскими знаками? В чем ценность непонятных знаков? Она надеялась, что доктор выяснит смысл написанного в маленьком свитке, когда вручила ему лист с перенесенными в него записями из первых трех строк Пузиковой добычи. Но Клим Кириллович не проявил никакого интереса к загадочным листкам. Да еще и утверждал, что показал его в Петербурге знающим людям и они ничего необычного в цифрах не увидели. Но Клим Кириллович не знал, откуда Мура взяла эти записи.

Странно! Мура вспомнила и свои подозрения Относительно графа Сантамери. Именно он повез их к противному саркофагу Гомера, из-под которого Пузик извлек похожую на берцовую кость палку, оказавшуюся искусным футляром для свитка с цифрами. Не ее ли искал граф, ползая вокруг саркофага, ощупывая его, осматривая со всех сторон? А если ее, то зачем? И почему он не сказал ей, Марии Николаевне Муромцевой, что хочет рассмотреть диковинный предмет, захваченный Пузиком? Она бы не отказала ему! Он бы мог спокойно извлечь оттуда бумагу! Но он ничего не попросил – ни футляра, ни бумаги. Вместо этого он вызвал на дуэль милого доктора Коровкина. И за что? За то, что доктор хотел порадовать его сообщением о том, что вожделенный саркофаг, скорее всего, продадут именно графу Сантамери, хотя развалина и не является подлинным памятником древности!

Если граф Сантамери искал у саркофага именно этот футляр со свитком и по какой-то причине не мог напрямую обратиться к Муре, то вполне возможно и другое объяснение случившегося. Дикий вызов на дуэль – лишь повод исчезнуть из поля зрения Муромцевых и начать с помощью подставных людей шантаж. О, какой изощренный ход мысли! Он, прекрасный рыцарь Рене, – сущее чудовище: он великолепно знал, как дорожит Мура своей беспородной, но верной и бесконечно умной собакой! А как объяснить выстрел по машине Рене? Ясно, у графа есть сообщники. Они же могли напасть и на беззащитную Глашу. А сам граф Сантамери в то же время преспокойно любезничал с Зизи, с напускным увлечением наблюдая за участниками велопробега!

Кроме того, теперь, благодаря Гергоровиусу, ей, Муре, стало известно, что родовой замок Сантамери, точнее, его развалины находятся вовсе не во Франции, в департаменте Паде-Кале, а в Великой Греции! Значит, граф лгал, рассказывая о своем древнем роде и, вполне возможно, придумал всю историю с завещанием отца относительно саркофага. Первая попытка забрать бумагу с помощью Пети провалилась. И граф нашел хороший предлог проникнуть к саркофагу, а они, Муромцевы и Клим Кириллович, нужны были для отвода глаз. Княгиня Татищева, которая знает все, усомнилась в происхождении их соседа, он – не граф Сантамери. Нет, решительно Сантамери – не граф Сантамери! Он – самозванец, француз со знанием русского языка!

Впервые в жизни Мура испытывала ненависть к музыке. Накануне концерта Брунгильда пыталась наверстать упущенное время и не давала никому в доме ни минуты покоя. Все прекрасно понимали ее состояние и не роптали – хотя спасения от многократно повторяемых сложных пассажей не было.

Мура пыталась закрыть ладонями уши – но бесполезно, ненавистный Шопен пробирался в мозг, мешая думать. А думать требовалось быстро. И что хуже всего, невозможно никого посвятить в свои путаные размышления. Можно, конечно, попросить Клима Кирилловича сопроводить ее ночью к Белому камню – одной идти очень страшно. Но согласится ли он? Поверит ли? А вдруг он скажет, что записка, переданная ей на пляже, – насчет котлет из собачатины! – чья-нибудь дурацкая шутка. Прынцаева, например. Или подопечных балбесов-шутников Пети Родосского?

Мура решила немного отвлечься от тягостных размышлений и снова взялась за Грегоровиуса. Так она никогда не подготовится к поступлению на женские курсы! Надо вникнуть в содержание книги, дать голове отдохнуть и решить еще один важный вопрос – как бы не умереть с голоду. Надо к тому же объяснить маме, почему она стала такой привередливой в еде! Может быть, сослаться на графа Льва Толстого? Объявить себя вегетарианкой. Считает же великий писатель, что человек может и должен стать лучше, если отучится убивать живые существа для своей пользы. И здесь, на взморье, в репинских «Пенатах» тоже придерживаются вегетарианства. Даже мясной бульон считают отравой. Об обедах, подаваемых у художника, много разговоров среди отдыхающих – овощи, фрукты, блюда из свежих трав, супы и котлеты из «сена». Надо будет уговорить маму сходить на лекцию Нордман о вегетарианстве.

Неожиданно Мура поняла, что в мире наступила тишина. Она отняла руки от ушей, в которых стоял несмолкаемый морской шум, и замерла. Минута.., другая.., третья... Неужели пытка кончилась? Она посидела еще немного в блаженной тишине, потом ей показалось, что вдали раздаются торопливые шаги... И вот она услышала голос Клима Кирилловича, который, видимо, шел из своего убежища во флигеле. Он что-то спросил у Глаши, и та ответила, что доктора ждет какой-то господин.

«Неужели прибыл секундант графа Сантамери?» – с ужасом подумала Мура и, поняв, что не сможет совладать с любопытством, отложила Грегоровиуса в сторону. Она встала с постели и подошла к зеркалу. Из стеклянной глубины на нее смотрела темноволосая встревоженная девушка с круглым лицом и маленьким упрямым подбородком. Девушка Муре понравилась. Огромные, широко расставленные, почти черные глаза – такими они, синие от природы, казались в полумраке комнаты, куда не попадал солнечный свет, – красиво прочерченные широкие черные брови, яркие, цвета темной вишни, губы, рот некрупный, красивого рисунка. Нос тоже вполне симпатичный – в меру длинный, в меру тонкий, в меру прямой. Конечно, ресницы коротковаты, правда, густые и черные, – у Брунгильды ресницы светлее, но зато какие длинные! Предательские веснушки и все еще слишком округлые щеки Муре совсем не нравились. Она попыталась втянуть щеки внутрь, выходило неплохо. Вот у Брунгильды лицо словно из мрамора высечено, такое нежное, очаровательно-продолговатое. Мама говорит, что и Мура скоро потеряет наливные щечки, и ведь еще весной так и было, так нет, снова поползли на уши.

Не зная, восхищаться своей внешностью или окончательно разочароваться в ней, Мура быстро привела волосы в порядок, собрав косу в большой узел на затылке, – собирать их ближе к макушке она так и не научилась без посторонней помощи, а звать сейчас маму, Брунгильду или Глашу она не хотела. С косой же на спине ходить летом жарко. Прическа получилась странноватая, но почти взрослая. С подобранными волосами ее лицо казалось слегка вытянутым. Муслиновое платье в мелкий бледно-сиреневый цветочек оставалось в порядке и даже не помялось. Мура надела легкие туфли на небольших каблуках, вспоминая о ботинках с лакированными носиками, так славно смотревшимися на ножках Зинаиды Львовны.

Когда Мура наконец была готова встретить незнакомца, она спустилась по лесенке и осторожно открыла дверь в комнату, служившую им в дачных условиях гостиной. Там, возле рояля, бледная, надменная и чрезвычайно взволнованная, застыла, выпрямившись во весь рост, Брунгильда. Рядом с ней стоял.., бывший секретарь князя Ордынского Илья Михайлович Холомков. О, его невозможно было не узнать, потому что забыть его было невозможно. Потрясение девичьего сердца, видимо, явственно отразилось на лице младшей дочери профессора Муромцева – она заметила, как вспыхнула лукавством магическая синева глаз рослого красавца, как притворно он подчеркнул свое удивление, вскинув идеальные брови вверх. Он тихо ахнул и сделал два осторожных шага по направлению к окаменевшей Муре:

– Мадемуазель. – Роскошная русая шевелюра склонилась перед девушкой. И Мура с ужасом поймала себя на мысли, что ей хотелось бы дотронуться рукой до струящихся ароматных волос. – Мадемуазель, вы не догадываетесь о том, как вы обворожительны...

Мура вспыхнула. Она не хотела протягивать руку опасному – ее предупреждали еще зимой – человеку, но все-таки рука сама безвольно устремилась к нему.

Вот что ее волновало и заставляло трепетать – не само прикосновение, не ритуальный поцелуй руки, нет, ее волновало все то, что Илья Михайлович умел создать до и после формального прикосновения. Именно его необыкновенное искусство вызывало какое-то острое, щемящее чувство наслаждения.

Мура видела, что он одним глазом насмешливо следит за ее непроизвольно движущейся рукой, а другим – смотрит на ее грудь. Замедленная тысячная доля секунды сменилась еще одной такой же, когда статный красавец повел очами, как бы мысленно обратившись к небесам со словами: «О Боже». Затем Илья Михайлович выпрямился и, придвинув свое лицо ближе, прямым взором уперся в распахнутые глаза девушки. Его левая рука действовала самостоятельно – он поймал ее ладонь и, медленно подняв ее вверх, на какую-то секунду успел сжать тонкие девичьи пальчики... И, скромно опустив свои длинные темные ресницы, разомкнул в усмешливой улыбке губы и, наклонившись, совершенно холодно и небрежно коснулся ими дрожащей Муриной руки.

Неужели все действо длилось лишь секунду? Мура с ужасом парализованной жертвы ждала, что Илья Михайлович резко отпустит ее руку – и рука безвольно упадет... Впрочем, дело могло рукой не ограничиться – ноги у нее подкашивались от чудовищного волнения.

– Я ни с кем не был так счастлив, как с вами, – говорил великодушный мучитель, бережно опуская руку Муры и уже переводя взгляд в сторону – так, что оставалось непонятным: к кому же из дочерей профессора Муромцева обращены его слова, каждая могла принять их на свой собственный счет. – Помните, чудесные святочные дни и вечера? Я рад, что судьба вновь свела нас.

В напряженном ожидании тут же стояли доктор Коровкин и Елизавета Викентьевна Муромцева.

– Любезный Илья Михайлович, – осторожно вернула гостя к существу дела профессорская жена, – вы сказали нам, что прибыли сюда по поручению графа Сантамери.

– Совершенно верно, мадам, – ответил радушно Илья Михайлович, – граф Сантамери хотел бы разрешить возникшую ситуацию.

Весь пунцовый, доктор Коровкин смотрел на гостя, пытаясь скрыть неприязнь. Больше всего он сердился на самого себя: ведь в Илье Михайловиче ему не нравилось только одно – его парализующее воздействие на Муру и Брунгильду.

– Вы приехали сообщить мне условия поединка? Изложите существо дела.

– Дорогой Клим Кириллович, – обратился к нему с подчеркнутым почтением гость, – я бы хотел перевести разговор в другую плоскость. Мне поручено выяснить, настаиваете ли вы на необходимости поединка?

– Я? Настаиваю? – Доктор даже задохнулся от возмущения. – Да мне бы и в голову никогда не пришло решать вопросы подлинности надгробных камней с помощью пистолетов! Я – настаиваю! Нонсенс!

– Мы удивлены, – обрела наконец голос Брунгильда, и тон ее был чересчур тверд для того, чтобы казаться естественным, – мы даже огорчены, что граф Сантамери так неверно истолковал доброе отношение Клима Кирилловича.

– Смею вас заверить, мадемуазель, что и граф Сантамери огорчен. Он сомневается в том, что правильно понял сказанное господином Коровкиным, – вскинул свои изумительные голубые глаза на Брунгильду Илья Холомков.

– Поймите, дорогой Илья Михайлович, милый доктор только хотел помочь Рене приобрести наилучшим образом тот саркофаг, ради которого граф и приехал в Россию. – Голос Брунгильды теперь звучал любезно и ровно, но чуть механически.

– И я не мог предположить, что полезная информация, касающаяся этого раритета, вызовет такую бурную реакцию вашего приятеля, – угрюмо сдвинул брови доктор Коровкин, – хотя мне нет никакого дела до страстей по древностям.

– Ну вот и хорошо, – заворковал Илья Михайлович, – чудесно. Мы можем считать, если вы не возражаете, что все произошедшее только случайное недоразумение и злая воля здесь не присутствовала. Соглашаясь на выполнение данного мне поручения, я, признаюсь вам, пребывал в уверенности, что уважаемый мной Клим Кириллович не способен нанести человеку незаслуженное оскорбление. Впрочем, и граф Сантамери – человек достойный во всех отношениях. Хотя и с небольшими странностями.

– Илья Михайлович, а вы были в Великой Греции? – неожиданно охрипшим голосом спросила Мура.

Все рассмеялись – настолько неуместно выглядел вопрос – и почувствовали, что напряжение разрядилось.

– Машенька увлекается историей, – пояснила Елизавета Викентьевна, – хочет поступать на женские курсы. Ни о чем, кроме древнего мира, и думать не желает.

– Похвально, похвально, – равнодушно произнес Холомков, стремясь уловить момент, когда можно встретиться взглядом с порозовевшей от волнения Брунгильдой. – В Греции я был, руин насмотрелся на сто лет вперед.

– А был ли в Греции граф Сантамери? – спросила Мура.

– Довольно, доченька, хватит Греции, – миролюбиво заметила Елизавета Викентьевна, – лучше поговорим о завтрашнем концерте. Я думаю, мы должны пригласить милого Илью Михайловича на выступление Брунгильды.

– С огромнейшим удовольствием приму ваше приглашение, – ответил Холомков, – я видел афиши в Сестрорецке. Почту за великую честь.

– А будет ли там граф Сантамери? – Мура глядела в пол, упрямо подергивая черной бровкой.

– Не знаю, не знаю, – рассеянно взглянул на хорошенькую девушку, задающую слишком много вопросов, Илья Михайлович. – Насколько мне известно, он готовится уезжать из России.

– И он вывезет во Францию саркофаг?

– Он надеется, что ему удастся, – уклончиво ответил Холомков. – Вижу, вы действительно неравнодушны к древностям.

– Граф Сантамери – представитель древнего рода. – Голос Муры стал высоким и тоненьким.

Чуть помолчав и бегло взглянув на Клима Кирилловича в поисках поддержки, она значительно подчеркнула:

– И это важнее всего.

– Совершенно согласен с вами, – расцвел в улыбке Холомков, – но вынужден откланяться, чтобы донести хорошие известия до моего конфидента. Доктор Коровкин, примите уверения в моем глубоком почтении. Мадам, мадемуазель, с нетерпением буду ждать завтрашней встречи.

Илья Михайлович Холомков поклонился всем по очереди и собрался уйти. На зов хозяйки явилась смущенная Глаша.

– Проводите нашего гостя, Глафира, – попросила Елизавета Викентьевна – в обществе Ильи Михайловича и она чувствовала себя моложе своих лет. – И возвращайтесь без промедления – у нас еще много дел.

Глаша исполнила желание хозяйки и проводила Илью Михайловича Холомкова до калитки – кажется, только на нее не действовало очарование необычного мужчины. Она и сама торопилась вернуться в дом. Пока члены муромцевского семейства беседовали с нежданным гостем, Глаша, поливавшая химическим раствором грядку с маком, смогла переговорить с проходившей мимо молочницей. Марта передала ей удивительную новость, которая неизвестным образом распространилась по дачному поселку. И теперь горничная не знала, говорить ли о ней своим хозяевам?

Но удержать в себе удивительное сообщение было выше ее сил. Проводив гостя, она снова появилась на пороге гостиной и с не свойственным ей возбуждением, явно запыхавшись, выпалила:

– Приходила Марта, барыня, и сказала, что сегодня в море взорвался «Дельфин».

– Что ты такое говоришь, Глафира? – изумилась Елизавета Викентьевна.

– Говорю вам – «Дельфин». Так называется огромный подводный корабль. Весь поселок об этом говорит.

– А-а-а... – протянул оживившийся Клим Кириллович, – может быть, именно это мы и видели с Марией Николаевной, возвращаясь со взморья?

– Вот я и говорю, – выдохнула Глаша, ее карие глазки изумленно расширились. – Не опасно ли из-за взрывающихся кораблей купаться в море барышням?

Глава 23

Вечер выдался ясный, тихий и теплый. В антракте нарядная публика вышла на огромную открытую террасу курзала, спустилась на чудесный пляж. Лучи заходящего солнца превратили белесую гладь Финского залива в сверкающее серебристое зеркало, заключенное со стороны суши в раму из светло-желтого, почти белого песка. Минуя неширокое песчаное препятствие, солнечные лучи с многократно увеличенной энергией бросались на стеклянные стены огромного курзала и крытой галереи длиной в двести сажен, что тянулась вдоль берега, параллельно Финскому заливу и песчаному пляжу, и превращались в тысячи маленьких, ослепительно ярких солнц. Недвижные сосны купались в прощальных лучах гаснущего дня, в предвкушении близких объятий белой ночи.

Нарядные дамы в шелковых и шифоновых платьях приглушенных и пастельных тонов, в неизменных фантастических шляпах, и элегантные господа в белоснежных смокингах, стоявшие на террасе, прислушивались к чуть слышным вздохам залива, сопровождающим его нежные набеги на сушу. И не спешили вернуться в просторный, двухсветный концертный зал, рассчитанный на тысячу семьсот человек. Первое отделение концерта, где воспитанницы Гляссера демонстрировали свои таланты, закончилось, и слушатели были рады возможности передохнуть на свежем воздухе. Во втором отделении предполагался сольный концерт самой многообещающей его ученицы, почти виртуозки, Брунгильды Муромцевой.

Брунгильда вместе с матерью стояла за кулисами, ожидая начала концерта. Она знала, что в числе ее слушателей – Мура, Клим Кириллович, его тетушка, а также отец. Профессор с некоторым неудовольствием оторвался от своих занятий в заново оборудованной химической лаборатории, дачный отдых он рассматривал как непростительную трату драгоценного времени. Но он не мог пропустить выступление дочери, всегда радовавшей его целеустремленностью, серьезностью, ответственным отношением к избранному делу, да и концерт явился удобным поводом, чтобы побыть денек-другой с брошенным им на произвол судьбы семейством. Неизбежная жертва трактовалась им и как подарок любимой супруге. Кроме того, он хотел выполнить просьбу младшей дочери – привезти ей те карты, которые она просила разыскать, когда телефонировала ему со станции. Привез он и результаты анализа мышеморного средства, оказавшегося мятным зубным порошком, смешанным с мелом и вагонной смазкой.

Теперь Николай Николаевич Муромцев сидел рядом с Мурой и Коровкиными. Клим Кириллович, ожидая начала второго отделения концерта, просматривал свежайшие газеты, привезенные профессором из города. Сегодня он с повышенным вниманием читал статью о подводном флоте. Он и не предполагал, что эта тема так популярна: почти во всех газетах ей посвящены пространные публикации. Время от времени он зачитывал отдельные фразы Муре и Полине Тихоновне, сидевшим рядом с ним. «В настоящее время мы переживаем исторический момент: морская война входит в новый фазис, превращаясь в надводно-подводную, из сражений судов, плавающих на воде, между собою в сражение этих судов с судами, плавающими в воде».

– Представляете, Мария Николаевна, – с удивлением произнес доктор, – это уже вторая публикация, которую мне приходится читать о подводных лодках. В поезде я читал статью о подводных лодках, перенасыщенную техническими стандартами.

– Могу предложить вам еще одну заметку, Клим Кириллович, раз вы заинтересовались подводным флотом, – пробасил Николай Николаевич, протягивая доктору «Новое время». В крошечной заметке лапидарно сообщалось, что вчера близ Кронштадта при испытаниях нового двигателя произошла авария, начавшееся расследование выяснит причину – халатность, ошибку в расчетах или диверсию.

Впрочем, Мура слушала доктора краем уха, потому что ее больше интересовала публика, прибывшая на концерт и постепенно заполнявшая зал. Девушка украдкой бросала взгляды по сторонам – в зале присутствовало множество молодых людей, в том числе и военных. Они казались Муре чем-то похожими на графа Сантамери, но ни самого француза, ни его легкомысленной подружки в числе слушателей она не обнаружила. К ее огорчению, не появлялся и опасный неотразимый Холомков, а он так радовался, когда его пригласили на концерт. Муре хотелось обсудить с Климом Кирилловичем отсутствие на концерте Прынцаева и Пети Родосского, но тот не мог оторваться от своих газет.

– Чем вы так увлеклись, Клим Кириллович? – недовольно подняла бровку Мура. – Техническими стандартами?

– Очень любопытно, во Франции, в Шербуре, испытали подводную торпедную лодку «Narval». Она провела под водой сорок восемь часов, усовершенствованное изобретение некоего д Арсонваля. И вот что любопытно, я зачитаю: «...французские флотские круги смущены появлением в одном германском техническом издании статьи, содержащей подробное описание лодки „Narval“. Статья сопровождается фотографией судна, снятого в Шербурском сухом доке, куда вход посторонним лицам строжайше воспрещен». – Клим Кириллович поднял голову от газеты и добавил:

– "Narval" – автономная подводная лодка, способна возобновлять свой запас электроэнергии собственными средствами в пути.

– Не думаю, что мы слишком отстаем от французов. Несколько дней назад я сам читал, что какой-то инженер-механик в Кронштадте занят изобретением электродвигатежя для подводной лодки. – Николай Николаевич потянулся к доктору через сидевшую рядом дочь. – Возможно тоже нежелательная утечка информации. А что вас, Клим Кириллович, так подводные лодки заинтересовали?

– Папа, ты же не знаешь, у нас вчера подводную лодку взорвали, «Дельфин» называется, Марта сказала, – пояснила отцу шепотом Мура.

– Надеюсь, взрыв не потревожил Императрицу и новорожденную княжну в Петергофе? – вступила в интересную беседу Полина Тихоновна.

Однако обмен мнениями прервался: последовал сигнал ко второму отделению и публика стала наполнять зал, через некоторое время раздались аплодисменты – приглашали солистку. Но сначала на сцену вышел ведущий концерта – он сказал несколько слов о музыке, которую предстояло услышать гостям курзала, и о пианистке, мастерство которой растет год от года.

После его краткой речи на сцене появилась Брунгильда. Кажется, она совсем не волновалась. Размеренным шагом она подошла к инструменту и остановилась. Тоненькая как струна, с безупречной осанкой, она горделиво повела изящно убранной головкой, давая залу возможность насладиться собой и своим изумительным струящимся черным шифоновым платьем на лиловом чехле, после чего грациозно поклонилась. Стоящие вдоль стены стройные офицеры дружно захлопали. Исполнительница чуть-чуть приподняла уголки красиво изогнутых губ, искоса взглянула на своих новоиспеченных поклонников – в результате чего каждый из них решил, что самая лучшая из виденных им улыбок предназначена только ему, – и села за инструмент.

Зал замер – хрупкая фигурка девушки за роялем выглядела совершенной и прекрасной. Даже чуть выдвинутая правая нога, едва касающаяся носком туфельки блестящей педали, казалась произведением искусства. Ужасно испортить впечатление столь восторженной публики небрежным исполнением Шопена... Такова была последняя перед началом концерта мысль юной виртуозки, великолепно осознающей силу своего воздействия на зал. И это сознание заставило ее собраться и сосредоточиться на том, что должно было быть явлено слуху аудитории.

С первыми прикосновениями изящных и сильных рук к бело-черным клавишам по залу разнесся восхищенный вздох. Первые аккорды пробежали над залом, устремились в открытые окна, заскользили над побережьем и, уносясь вдаль, поплыли над тихим морем, над внезапно проснувшимися соснами. Казалось, именно печально-трогательных, волшебных, обещающих рай звуков не хватало природе для полной гармонии.

Программа выступления Брунгильды Муромцевой была разнообразной и довольно сложной – выбор произведений диктовался стремлением показать изумительные возможности исполнительницы. Брунгильда придерживалась точки зрения, на которой стояли крупнейшие немецкие музыканты о временности, а именно теории «объективного полнения». И смысл ее заключался в том, что любой пианист, взявшись за исполнение выдающее произведения, должен избегать произвольного чтения музыкального текста. Главная задача проникнуть в замысел самого композитора, выявить вложенные автором в сочинение эмоции и страсти. Российские исполнители утверждали, что такой подход ведет к холодности, но Брунгильда Муромцева не считала возможным заменять духовный и эмоциональный мир Моцарта или Бетховена, скрывающийся меж линий нотного стана, своим, хоть и известным ей, и близким, но все же несопоставимым с тем, которым обладали классики.

В ее исполнении поражало сочетание хрупкости и изящества движений с мощью и выразительностью звучания. Удивительно, что пианистка, касаясь клавиш легко и непринужденно, извлекает из инструмента такие полные и чистые звуки. За кажущейся легкостью скрывалась огромная работа, многочасовые ежедневные упражнения, развитая память каждого пальчика, интуиция и точный расчет.

Аудитория наслаждалась почти совершенным Искусством солистки, ее утонченным, просвещен-иым аристократизмом, который ощущался с первых минут выступления. Оно началось моцартовскими вариациями из сонаты A-dur. Редко кто мог добиться такой изысканности, беглости, технической безупречности. Знатоки поражались красочностью и чудесной фразировкой.

Совсем по-другому прозвучала бетховенская соната. Без всякого видимого усилия в пассажах форте пианистка извлекала из инструмента звуки поразительной полноты. При этом в них отсутствовала резкость, каждая нота была ясна и чиста.

Нельзя сказать, что Мура не слушала музыки, хотя она и так знала ее во всех оттенках наизусть, а после вчерашнего вечера и сегодняшнего утра сама могла пропеть каждую музыкальную фразу.

Но она с каждой минутой ощущала нарастание какого-то необъяснимо тревожного чувства. Сейчас ее более всего волновала предстоящая ночь: ей придется отправиться к Белому камню, чтобы спасти жизнь собаки. Она была готова к тому, чтобы сделать отчаянный шаг. И все-таки ее беспокоило, что она никому не сказала о том, что ночью покинет дом. И если с ней что-то случится, то как будут тревожиться утром мама, папа и сестра, не зная, где ее искать и как объяснить ее исчезновение.

Во время своего ночного похода она рассчитывала встретиться со злодеем – будь то Петя Родосский или граф Сантамерл – лицом к лицу. На концерте ни тот, ни другой так и не появились. Что Муру и не удивляло, но она недоумевала, почему выступлением Брунгильды пренебрег Ипполит Прынцаев? Они так болели за него на велопробеге! А он не захотел поддержать дочь своего профессора!