На моей лекции девочка поднимает руку:
– Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, – она делает небольшую паузу. Потом продолжает. – Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу.
Я смотрю на лица остальной группы – никакого осуждения.
Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт.
Однажды перед началом курса я предупредила всех студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два пропуска еще прощаются, но если их больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. В течение семестра кто-то пропустил одно занятие, кто-то два. Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена занизить ей оценку. Она кивнула – я решила, что в знак согласия.
Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сказал, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы: он сам напишет студентке ответ.
На следующий день в восемь утра меня разбудил звонок из деканата. Секретарша сообщила, что на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, вскоре пришла
evaluation, то есть оценка студентами уровня своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.
Но самым диким случаем
transparencyбыл донос преподавателя – он донес студентам на другого преподавателя. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. По выражению лиц, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз, наоборот – сначала по-английски, потом по-русски.
Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой, профессор Э., и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов – те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили русский, но стыдятся в этом признаваться.
Я, конечно, могу продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут. Как же они будут тогда сдавать экзамен?
На следующем занятии, едва я вошла в класс, почувствовала явственное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок – анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец один студент, очевидно, исполнившись сочувствия к моим страданиям, во дворе университета говорит мне шепотом:
– Напрасно вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем…
Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.:
– Эндрю, – едва сдерживаю себя. – Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?
Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:
– Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято – во всем полное
transparency.
Привычки
Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь – а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу – часто перенимает все эти внешние признаки общения. Но в начале 1990-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.
Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, «у-у-у-кают» и опускают те же пальцы вниз. Такую же реакцию я недавно видела и на стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ух ты!».
Я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание: в эпоху глобализации это процесс естественный. Просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.
Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» – там, где мы – «ой!». «О’кей» означает «согласен, договорились, хорошо», то есть нечто нейтральное. А вот
great, splendid, wonderful –тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно; хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.
Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами:
good morning (afternoon, evening, night); helloи
hi –доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет
good afternoon,преимущественно –
hi.В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение.
– Хэллоу! – воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице.
– Хай! – отвечала я приветливо.
Днем мы снова столкнулись, в кафетерии с подносами.
– Хай! – снова приветствовал он меня.
– Ты забыл, мы уже сегодня виделись, – улыбнулась я.
Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора.
– Хэллоу! – он приветственно помахал мне рукой.
Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия – не здороваться же третий раз за день – воскликнула:
– Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды.
Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом:
– Почему ты не хочешь со мной здороваться?
Хорошо, что быстро разобрались.
Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто – я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране – человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась –
sorry, sorry– очевидно, именно за эти слезы.
Специфична и мимика. На телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.
– Что бы ты хотел передать своим друзьям? – спросил его ведущий.
Мальчик подумал и состроил рожицу: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и вытянул язык. Рожица была, очевидно, вполне забавной, во всяком случае привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, который недавно приехал в Чикаго из Москвы с командированными родителями. Он тщательно отрепетировал и вечером, когда отец пришел с работы, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Отец рассердился.
– Сейчас же перестань так безобразно кривляться! – прикрикнул он.
Алеша обиделся:
– Американскому мальчику можно, а мне – нет? – обиженно засопел он.
Пришлось отцу объяснять, что такое различие культур.
Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала делать это, когда поняла, что здесь так не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но как только моя рука касалась шелковистой головки, ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.
Вообще касаться другого считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника. После двух-трех удивленных взглядов пришлось от нее отказаться. В очередях – в банке, на станции за билетами – посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе – это уже неприлично. «Нарушение
privacy», – объяснила мне моя подруга Бриджит Мак-Дана.
Privacy– это частная жизнь. Впрочем, в это понятие входит не только отношение с близкими, но и, скажем, зарплата или стоимость дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком в очень уж близких отношениях.
Другой пример
privacyмне привел Йел Ричмонд, с которым я незадолго до этого познакомилась. Мы сидели в вашингтонском ресторане, и он со смехом вспоминал картинку, которую однажды видел в Москве. Молодая мама гуляла в парке с ребенком. А старушки, сидевшие на скамейке, давали ей всевозможные советы:
– Ребенку же холодно в такой легкой курточке, – сказала одна.
– Как же в такой холод он ходит без головного убора? – вторила другая.
– Да накиньте ему хотя бы капюшон, – порекомендовала третья (Йел сказал: «потребовала»).
Для американца это было удивительно:
– Какое им дело до чужого ребенка? Он же не сирота. Матери, наверное, виднее, что ему хорошо, а что плохо.
– Возможно, Йел, вы и правы. Но в Америке я часто наблюдала прямо противоположные ситуации, и они меня тоже удивляли. Я вспомнила одну из них.
Одна моя приятельница вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там с четверть часа. Потом завернула в банк – пробыла там вдвое больше. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же завернут на спину. Там я ее случайно встретила и указала на эту небрежность. Она объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» – удивилась я. «О, это у нас не принято, – ответила она. – Это мое прайвеси».
– Такое безразличие к другому – оно что, лучше? – спросила я моего собеседника.
– Не лучше, не хуже, – сказал он, подумав. – Просто разные привычки. В российской культуре, как там говорят, «тебе до всего есть дело». Знаете, как в том анекдоте…
Он вспомнил один наш старый школьный анекдот:
«Ученик объясняет учителю, почему он опоздал на урок: переводил старушку через улицу.
– Сколько же времени ты на это потратил? – спрашивает учитель.
– Полчаса.
– Почему же так долго?
– Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».
– Да, бывает, – согласилась я. – Теперь давайте я вам отвечу, так сказать, симметрично.
И я вспомнила, как однажды в чикагском автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину; она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала:
– Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?
– Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила, – сказал он, вставая.
И дружелюбно мне улыбнулся.
Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола в качестве полезной поверхности вроде, скажем, стола. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картину в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки и – ели, читали, иногда обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили:
– Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже.
На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.
Особая проблема для меня –
directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека с транспортным средством. Ну не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль. Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола.
Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы.
– Где ты был, Чак? – удивилась я.
– В супермаркете.
– Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль, миль десять, наверное?
– Двенадцать, – уточнил он (то есть около 18 километров). – Ну какая же это даль?
Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит только в масштабе автомобильного времени. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом или на машине друзей.
Однажды меня привезли в гостиницу университета Old Dominian, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».
По указанному направлению я прошла четверть часа и… оказалась на узенькой боковой дорожке хайвея – широченного шоссе без светофоров с потоками мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно было глупо, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. Воспользовавшись машиной, я действительно через 10 минут оказалась дома.
Думаю, что именно из-за этой привязанности к машине американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей – это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице – это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку.
– Хорошо, хорошо, – обычно соглашается он. – Сейчас заведу машину.
– Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом.
– Но ведь надо доехать до парка (стадиона, тренировочной дорожки).
В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь сугубо американское – а оно, оказывается, уже прижилось в России (см. выше: я предупреждала!). Однажды Москве, во время своей лекции в Institute for Advanced Studies (там американские студенты усовершенствуют свои знания о России), – я спросила ребят:
– Вы здесь уже целый месяц. Покажите мне, как русские прощаются, как они машут рукой.
И мои слушатели изобразили так хорошо известный им жест: поднятая ладонь покачивается из стороны в сторону, по горизонтали.
– Нет, нет, – возразила я, – так прощаются у вас, в Америке. А у нас – вот так.
Я показала махающую ладошку, сгибающуюся по вертикали. Американцы недоуменно переглянулись: да нет, мы это делаем одинаково.
– Стали делать, – пробурчала я.
Заимствование чужих привычек, однако, далеко не всегда бывает безобидным. Скажем, отсутствие головного убора в холод. Американцы шапок не носят. Во-первых, Америка расположена южнее нашей страны, и средняя погода на большей ее территории много теплее. Во-вторых, американцы ходят и зимой с непокрытой головой уже в нескольких поколениях – они к этому привыкли. В-третьих, как я уже говорила, почти все время на улице они проводят в машинах. Мне бывало жалко видеть в Америке русских, тоже стягивающих шапки под снегом.
Я видела, как многие из них легко простужались или подхватывали местные инфекции… Такую же картину наблюдаю сегодня и у своих студентов в Москве.
Nyekulturno
Именно так, латинскими буквами, пишет это слово Йел Ричмонд, с иронией описывая неприятие русскими некоторых сугубо американских привычек. Меня, признаться, тоже шокировали кое-какие особенности поведения американцев. Например, появление в пальто в самых престижных театральных и концертных залах.
Однажды в Чикагской филармонии, на спектакле Берлинской оперы, где билет стоил от 200 долларов, я увидела, как зрители снимают роскошные шубы непосредственно на своем месте. Затем складывают их на полу у ног, являя окружающим роскошные туалеты и сверкающие драгоценности.
– Разве это нельзя назвать
nyekulturno? – спросила я Йела Ричмонда.
– Все это условно, – ответил он. – Для русских появление в пальто в общественных зданиях считается неприличным. А для меня, американца, например, совершенно недопустимо бродить в халатах и пижамах по коридорам отеля. А именно это я часто наблюдал в российских гостиницах.
Затем Ричмонд вошел в раж и стал насмешничать над другими «русскими предрассудками». Например, над тем, что в России считается неприличным (в основном для мужчин) стоять, держа руки в карманах, а во время деловой беседы сидеть, развалясь в кресле, скрещивать руки на затылке – все это американцы привыкли делать у себя дома. Так же как привыкли ради удобства класть ноги на стол.
– Наверное, это осуждение американских привычек объясняется недавним деревенским прошлым российских горожан, которые, как всякие неофиты, стремятся показать миру, что они усвоили все правила хорошего поведения.
– Думаю, что вы ошибаетесь, Йел, – возразила я. – Во-первых, так называемые хорошие манеры пришли в российский быт от дворян, а не от крестьян. А те скорее всего позаимствовали их у французов. Во-вторых, все эти американские вольности, вроде закидывания ног прямо под нос собеседнику, сидящему за столом напротив, осуждают прежде всего европейцы.
Как-то мне попалась брошюрка «Как американскому бизнесмену правильно вести себя в Европе», выпущенная в Сан-Франциско. Там подробно перечислялись все манеры, которые американцы считают проявлением свободы и независимости, а европейцы «принимают за наглость и неуважение к себе». Сейчас, кстати, в Европе американцы стараются держаться более скромно. Да и в самой Америке, между прочим, ноги на стол закидывают значительно реже, во всяком случае в присутствии иностранцев. Хотя и позволяют себе другие формы релаксации.
Я, например, ужасно огорчилась, заметив, как на моей лекции студенты жуют сэндвичи и посасывают кофе из бумажных стаканов через трубочки. Я решила, что им просто неинтересна моя лекция. Но студенты меня успокоили: «Ну что вы, мы так же едим и пьем в кино, даже во время самого увлекательного фильма».
Дом
С фасада
В этом доме (город Уитон, штат Иллинойс) мне предстоит жить следующую неделю. Первое, что я вижу на двери снаружи, – похоронный венок. Круглый, увитый лентами и цветами. Именно такие в России кладут на гроб или к памятнику с надписью «На вечную память…». Правда, те венки обычно перевиты черными лентами. Здесь вроде черного шелка нет. Но все равно…
– Им сейчас, наверное, не до гостей? – спрашиваю приятеля, доставившего меня сюда с вещами. – Тут ведь траур.
Приятель испуганно смотрит на меня:
– Я ничего не знал о трауре, с чего ты взяла?
Я показываю глазами на венок. Несколько секунд мы молчим, пытаемся понять друг друга.
– Но это же знак гостеприимства, – говорит он наконец.
Дверь распахивается, на пороге улыбающаяся хозяйка, из комнат доносится смех детей. Нет, здесь, слава богу, все в порядке. Такие «веселенькие» (а для американцев – без кавычек) венки вешают на входные двери довольно часто. В Штатах вообще любят украшать дома снаружи. Иногда это флаг, иногда скульптура, иногда разноцветные шарики или лампочки.
Государственный флаг США можно увидеть во дворе частного дома, и совсем не обязательно в праздник. Чаще всего это демонстрация того, что здесь живут истинные патриоты своего отечества. В Уитоне мне сначала показалось, что для маленького городка патриотов тут чересчур много – флаги развевались чуть не у каждой двери. Присмотревшись, я, однако, увидела, что далеко не все они звездно-полосатые. Был здесь и флаг с торговой маркой какой-то фирмы – на жилом доме ее хозяина. И флаг-слоган с призывом: «Не пить, не курить». И даже просто изображение солнца и дружелюбно протянутой руки – здесь, мол, живут люди доброжелательные и гостеприимные.
Фигурки во дворах, конечно, можно назвать скульптурой с большой натяжкой. Это могут быть глиняные зверушки, или лебеди, или деревянные человечки – солдат, ребенок, полицейский. Иногда они сделаны шутливо, чтобы вызвать улыбку, иногда это вполне серьезное напоминание о каком-то историческом событии.
Новая мода пришла в жилые дворы из крупных торговых центров. В натуральную величину ваяют человеческую фигуру, сидящую на настоящей скамейке или прислонившуюся к дереву; от живой и не отличишь. Пару раз я здоровалась с такой «читающей девушкой» или «отдыхающим стариком», вызывая довольный смех хозяев.
Любимое украшение американцев – гирлянды из крошечных лампочек, светящейся линией обрамляющие контуры домов и деревьев. Особенно нарядно смотрится такая уличная декорация в праздничные вечера, когда светящиеся контуры домов сливаются в одну сверкающую кружевную картину города, мерцающую на темном небе.
Ну и, конечно, почти у каждого дома есть
loan, газон, засеянный зеленой травой. Американцы ухаживают за своими газонами весьма вдохновенно. С первой зеленью мужчины выходят из дома с газонокосилкой и подравнивают травку с добросовестностью парикмахера, делающего стрижку «под ежика». Девственность этого зеленого поля не должна нарушаться ничем, даже цветами. Женщины высаживают их по краям газона или около деревьев, используя самые маленькие кусочки земли между выступающими корнями. Традиция эта соблюдается в любом штате, независимо от климата. Разница только во времени года. В Миннесоте, например, садовые работы начинаются в мае-июне, а в Техасе длятся почти круглый год.
Жилье
Когда я описываю внешние украшения перед входом, я имею в виду собственный дом-коттедж в одном из небольших городов или в пригороде мегаполиса. Еще лет 20 назад именно таким был дом американской мечты. Тогда богатые жители городов мощной волной двинулись из своих мегаполисов «на волю, в пампасы», то есть на природу. Стоимость пригородных домов еще и сейчас довольно высока. Спрос на них велик и сегодня. Но больше – у людей среднего и пожилого возраста. Молодежь же, работающая или учащаяся, возвращается в города. Во-первых, потому что в часы пик – утренние, да и после работы, – даже на широченных американских хайвэях жуткие пробки. Во-вторых, молодые люди, как известно, любят тусоваться – в барах, ресторанчиках, на дискотеках, в спортивных клубах. Вопреки нашим устаревшим представлениям, так называемый средний американец сегодня – частый посетитель театров, филармоний, библиотек. До всего этого добираться из города, конечно, ближе, чем из пригорода.
Впрочем, даже и в городе американец со средним достатком старается жить не в самом центре (даун-тауне), а поближе к окраине, там, где легче купить собственный дом, похожий на привычный загородный коттедж с его простором, уединенностью и, конечно, газоном. Что же собой представляет этот типичный собственный дом?
Вместе с Элли Коннер, журналисткой из «Миннеаполис экспресс», мы едем к ней домой.
– У тебя в Москве большой дом? – спрашивает она.
«Дом» по-английски – и строение, и собственно жилье. Дело происходит в 1991 году, и это моя первая неделя в Америке.
– Да, – отвечаю я гордо. – У меня большая квартира. Три комнаты, балкон, холл…
Мы с Элли ровесницы. Обе зарабатываем на жизнь журналистским трудом. У обеих одинаковый состав семьи. Обе потомственные горожанки.
– А у тебя большая квартира? – интересуюсь я.
– У меня… м-м-м… у меня квартиры нет. Есть дом. Весьма скромный.
Мы подъезжаем, и я вижу солидное двухэтажное здание. Позже выясняется, что внизу, под землей, есть еще один этаж, там спортивный зал и игровая комната для детей. Элли открывает входную дверь, мы попадаем в просторное помещение, по назначению, очевидно, холл. Прикидываю размеры: один этот холл величиной как раз с мою «большую» московскую квартиру.
К этим огромным площадям жилых зданий я привыкала с трудом, и, кстати, не только я. Моя подруга, француженка Андре Мишель говорит, что чувствует себя в американском доме, как в гараже. «От этих пространств исчезает понятие уюта», – убеждена она. В Париже у нее, университетского профессора, двухкомнатная квартира, маленькая прихожая, а балкона и вовсе нет.
Однако Элли Коннер не кокетничает: ее дом и впрямь умеренных размеров. Она показывает на стоящие рядом коттеджи, в два-три раза больше, чем ее. Их владельцы побогаче, чем Элли.
Собственный дом – это главный компонент американской мечты, первая цель любой семьи с того момента, как она становится на ноги и обретает приличный доход.
Такое приобретение, однако, доступно даже вполне обеспеченным людям лишь в маленьких городишках, в пригородах или на окраинах больших городов. Самый же центр, даун-таун, застроен небоскребами или просто многоэтажными зданиями, цены на квартиры здесь заоблачные. Впрочем, есть и так называемые таунхаусы, небольшие, обычно кооперативные, дома на две-четыре семьи. В более дорогих из них квартиры двухуровневые, в тех, что победнее, – в один уровень.
Огромные современные здания теснят старую архитектуру, распространяются за пределы центра все шире. Старые американцы ворчат: черт бы ее побрал, эту манхэттенизацию, она уничтожает нашу историю. Манхэттен – это центр Нью-Йорка. По его образцу застраиваются даун-тауны большинства других крупных городов. И, переезжая из одного в другой, в разных штатах порой не видишь большой разницы. Так что недовольных американцев можно понять.
Но мне Манхэттен нравится. Я москвичка, коренная горожанка, меня ничуть не угнетают высотные здания. Мне неведома тоска типа «небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Мне нравятся небоскребы Нью-Йорка.
Америка, однако, потрясла меня не только добротностью своих частных коттеджей, не только великолепием своих небоскребов. Но и… трущобами. Сколько раз мы смеялись над советской пропагандой – ужастиками о контрастах богатства и нищеты в мире капитализма. Но когда из очаровавшего меня Нью-Йорка я на поезде ехала в Вашингтон и выглянула в окно, я чуть не вывалилась от изумления. Я увидела нечто полуразрушенное, почерневшее от старости, тонущее в грудах мусора. Трудно было представить себе, что эти бараки – жилища, если бы не живые люди, снующие мимо развалин, если бы не свежевыстиранное белье на веревках. Слово «барак» выскочило в моей памяти не случайно. Такие времянки возводились в российских городах сразу после войны на месте разрушенных немцами домов. Постепенно они исчезают из нашей жизни, хотя и сейчас время от времени я вижу по телевизору старые, требующие ремонта дома даже в Москве. И все-таки это скорее исключения. Но чтобы целые кварталы трущоб, протянувшиеся на десятки миль… И где? В Соединенных Штатах Америки, между добротной, ухоженной столицей Вашингтоном и богатейшим мегаполисом Нью-Йорком!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
