Теперь княгиня делала все, чтоб жизнь ее нового благоверного стала адом. А развестись он не мог, да и - не хотел. Женитьба сделала его послом во Франции...
      Женщины - странные существа.
      Я помню, как тогда обнял княгиню, поцеловал и шепнул:
      - "Я - лив и русские мне не указ. Я с тобой лишь ради тебя, Счастье мое... Я - Люблю тебя!" - и прелестная австриячка немедля растаяла. Как теплый воск.
      Уже ночью, когда милая закрыла глаза, я вылез из алькова, оделся в мой новый наряд, - темный мундир с мягкими сапогами на тонкой кожаной подметке без шпор, вложил в ножны "Жозефину", проверил на месте ль отмычки, выкованные мне Петером, и вышел из спальни.
      Было очень темно, но я нарочно часто ходил по посольству с завязанными глазами, - иной раз мы играли с княгинею в жмурки, другой - я делал вид, что дурачусь...
      Я болен - "ливонскою слепотой" и это страшно мешает в работе ночью. С другой стороны противники знали, что я ночью слепну и потому - почти не следили за мной в темноте. Они и взять в голову не могли, что я за время ухаживаний выучил расположение комнат - на ощупь и теперь могу пройти по посольству с завязанными глазами.
      Они об этом не знали. Но приготовили иную ловушку.
      Петеровы отмычки всегда открывали нужную дверь и я оказался в нужном мне кабинете. Замок пошел очень легко, но стоило мне взяться за ручку сейфа, как где-то звякнул звонок. От дверцы через заднюю стенку был натянут тонкий шнур, ведший в дежурку. Посольство мигом обратилось в перепуганный муравейник, а в дверь кабинета замолотили прикладами.
      Я понял, что все кончено и, растворив окно (оно было высоко над землей и потому без решеток), выпрыгнул в темноту.
      По сей день не знаю, - как я тогда смог - совершенно вслепую выпрыгнуть в темноту. Наверно, я был в состояньи аффекта, ибо сегодня ни за что не повторил бы сей подвиг!
      Чудом я попал точно на ноги, ничего не сломав. Точнехонько промеж трех дюжих охранников в сопровождении моего заклятого врага - князя Эстерхази.
      Я давал слово сестре, что не дам нашей маленькой вырасти без отца и обещал сдать свою шпагу первому же жандарму, ежели что. Клянусь, ежели бы я видел, - кто меня окружает, я дал бы себя арестовать и увести в караульное. Но тут свет фонарей сразу же ослепил меня и я попросту отмахнулся от ближайшего факела.
      Раздался булькающий звук с предсмертным хрипом и я уже не мог сдаться. Если б на ваших глазах товарища заколол бы какой-нибудь гад, разве б вы взяли его в плен? Конечно же - нет. Око - за Око, Зуб за Зуб и у меня не оставалось иного выхода, кроме как - убивать всех.
      Обратным движением, вырывая "Жозефину" из падающего покойника, я достал до горла второго солдата и он тоже, хрипя и булькая кровью, рухнул куда-то вниз. Теперь против меня оставалось двое. Князь, выхватив саблю, встал в позицию, третий солдат вскинул ружье и замахнулся прикладом.
      Я пожалел "Жозефины", - встречи с кованым железом приклада она бы не вынесла. Поэтому я всадил ее в солнечное сплетение солдата и невольно раскрылся.
      Князь от души полоснул меня по горлу и, не будь у меня тугой и жесткий воротничок, я бы сейчас не писал этих строк. А так из меня ударил целый фонтан и князь захихикал:
      - "Meurs, Jud de Gitan!"- он так радовался, что не заметил, как я вырвал "Жозефину" из трупа и что силы ткнул ее в его харю. "Жозефина" вошла ему в глаз и больше он не смеялся.
      Я вложил рапиру в ножны и пошел прочь, что есть силы зажимая страшную рану. Кровь хлюпала под руками, в глазах мутилось, а ноги подламывались подо мной...
      Потом выяснилось, что сабля зацепила яремную вену. Сам Доминик Ларре, штопая меня, все цокал языком, не веря глазам и клялся, что с такими ранами люди отправляются на тот свет, прежде чем скажут "Мама!". Разумеется, это не сонная, но мало - все равно не покажется.
      Я не знаю, как я дополз до дома Элен. Идти было не далеко, каких-нибудь три квартала, но я - ничего не видел в кромешной темноте. Судя по кровавому следу меня все время швыряло через всю улицу от домов на одной стороне до тех, что напротив. Я все время падал и снова вставал, а последние метров сто полз на карачках - настолько сильная у меня стала кровопотеря.
      По рассказам Элен, ее разбудила трясущаяся от ужаса кастелянша, жившая возле потайной двери. В ее обязанности входило выглядывать из окошка на стук. Все, кому положено, имели ключи, но мало ли что...
      Девушка узнала меня в неверном свете луны, открыла дверь и пришла в ужас от моего вида. Мундир был насквозь пропитан моею кровью, а на лице появилась смертная бледность.
      Если бы Элен не получила уроки первой помощи от дяди Шимона, все было кончено. Но моя возлюбленная, обливаясь слезами, смогла наложить жесткий тампон на шею (о шине, или закрутке на сем месте и речи быть не могло), а потом остановила кровь пригоршней квасцов, наложенных сквозь повязку. Ларре, оценивая работу, сказал, что все правильно, а то, что я потерял много крови, ослабило кроветок и дало образоваться тромбу...
      Через пару часов в дверь нашего дома постучали жандармы. Элен потом говорила, что сперва думала спрятать меня, но потом поняла, что если я не получу врача, все будет кончено.
      Я лежал в инфекционном бараке лазарета Ларре. Единственное окошко, забранное стальной решеткой, было до половины забито досками, дабы я не мог никого увидать с высоты второго этажа, где располагалась моя палата. Рядом со мной денно и нощно дежурили два жандарма, призванных запоминать любое мое слово и развлекать меня разговором и играми.
      Сперва меня хотели пытать. Но на допросе первое, что я сделал, - я напряг мышцы шеи, и из плохо зажившей раны хлестнула кровь. Прибежал Ларре, коий понятно всем объяснил, что в сих условиях я могу "разорвать" мой рубец одним натяжением шеи и удастся ли в другой раз остановить мою кровь - Богу ведомо.
      Позвали Фуше. Тот долго думал, а потом по согласованью с самим Бонапартом принял решение, что я из тех людей, кто скорее умрет, но не даст себя мучить. Поэтому от меня отвязались.
      В первое время мы с тюремщиками играли в шахматы, но после того, как выяснилось, что я могу дать фору в ладью любому из моих сторожей, игра потеряла смысл. Поэтому мы играли в трик-трак и ландскнехт, коим я выучился на Кавказе, - там они известны, как "нарды". Ну, и карты, конечно.
      Жандармам запрещалось играть на деньги, - боялись, что я их обыграю и долгами добуду свободу. Поэтому мы играли всегда на еду. Мне не хватало больничной похлебки и жандармские рационы были неплохим подспорьем моему крупному телу.
      Незадолго до приговора сторожей стало трое. Сам Фуше пришел к выводу, что я действую на людей разлагающе. После двух месяцев - все три смены моих сторожей впали в депрессию и совсем разуверились в своей конечной Победе.
      А я не говорил ложного, - одну только правду. Я - не святой, но и не Тартюф. Так легче. Поэтому я рассказывал о необъятных русских просторах, когда от Моря до Моря - Вечность.
      Меня пытались уличить во лжи, но я им повторил дело Резанова. Только до того дня они верили, что речь в ней о русской тупости и безалаберности, но когда за этим фасадом открылись вдруг дали, в коих государева почта мчится к границам - годами, тут-то гордые галлы сразу притихли и призадумались.
      А еще я рассказал им о Волге. О косяках воблы, кою можно ловить в исполинской реке голой рукой. Ловить и выбрасывать на поля, ибо вобла сорная. Она жрет корм Царь-рыбы - Осетра, а те мало того, что дают знаменитую и чудовищно дорогую икру, но и осетрину. Пудами.
      Меня опять обсмеяли, а я просил принести из дома мундштук из хряща, мне его подарили в Астрахани на прощание. Жандармы увидали этот мундштук, а я чтоб добить, раздумчиво так произнес:
      - "Ваш Государь намерен уморить нас голодом. Вообразите, что к сему хрящу приложен скелет в полтора раза выше меня, на коем растет осетрина и кою обычно используют на удобрения, после того, как вынут икру. Но если ее обработать, она назовется "балык". Тот самый, что стоит у вас пять наполеондоров за фунт. Рыбаки не едят этого, но коль будет голод, они, пожалуй, перейдут и на балыки", - в тот вечер я получил ужины обоих моих сторожей. У бедных лягушатников почему-то пропал аппетит.
      В другой раз я описывал им дороги и мне опять не поверили. На что я вынул все тот же мундштук из хряща и спросил:
      - "А почему волжане не везут осетров? Далеко, да и дорог нет. А если б довезли, получили по пять наполеондоров за фунт. Фунтов в осетре - тысяча. Но - невыгодно, - дорога съедает...
      Вот возьмут ваши Москву, Нижний, Самару, а потом ваш Государь повезет жрачку солдатам из Польши. Не осетрину - просто еду. По пять наполеондоров за фунт. Плакали тогда ваши жалованья..." - на другой день сторожей сменили на новых, ибо прежние оказались "охвачены пораженческими настроениями".
      Ну, и, разумеется, новеньким тоже захотелось о многом узнать, и я рассказал им про Оковский лес, на краю коего есть крохотная Москва, и коий непроходим для конницы.
      И о том, как людей засасывает в трясину, - во Франции ведь нет таких ужасов. То есть - болота-то есть, но не в двести верст длиной, и в сто шириной. И еще во Франции нету таких комаров, что вьются над сими болотами. А кроме комаров, да клюквы на тех болотах жрать нечего, так что если война пойдет в Белоруссии, - всем суждено сдохнуть с голоду в ее угрюмых лесах.
      Да скажите Спасибо, - чрез сии топи вы не можете прийти к нам, а мы - к вам. И неизвестно, - что для вас лучше.
      А ежели идти чрез хлебную, да сальную Украину, придете вы на Дон, да Кубань. Где и будете искать, да ловить местных казаков. Чтоб водички попить. А казака в той степи только пуля догонит. Русь же - за Белоруссией. А меж Украиной и Белоруссией дорог нет - лишь болота.
      Однажды двери в мою камеру распахнулись и на пороге возник сам Фуше. Его вертухаи немедля ретировались и граф подсел к моему ложу.
      Я лишь развел руками с извинением в голосе:
      - "Простите, что не могу встать, как подобает пред старшим по чину и возрасту. Ларре запретил мне даже сидеть, так что и утку мне приносят монашки".
      Граф небрежно отмахнулся от моих слов:
      - "Это - неважно. Привыкайте пред вечной постелью. Вы - хуже Чумы. Она губит лишь тело, Вы - Душу. Вас расстреляют".
      Я, рассмеявшись, хоть и сдавило сердце, воскликнул:
      - "Не берите в голову. Правда - мерило Добра и Зла. И коль мне суждено умереть, - мы победим ваше воинство, ибо вы убиваете меня за то, что я Прав".
      Граф долго и пристально смотрел мне в глаза, а потом лицо его предательски дрогнуло и я с изумлением обнаружил, что всесильному и всезнающему графу - страшно. Он и не скрывал своего замешательства, но еле слышно шепнул:
      - "Расскажите мне про - Россию".
      Не помню, сколько и о чем я ему рассказал. Два раза к нам приходили и вставляли новые свечи взамен сгоревших. Граф сидел в глубине комнаты и будто спал с открытыми глазами, а я рассказывал о Даугаве, об Оковском лесу, о вершинах Кавказа и степях Поволжья. Я не умею врать и рассказывал лишь то, что видал собственными глазами. Сдается мне, что и француз увидал Россию, как она есть, и пришел в ужас от безумия, на кое решилась ничтожная Франция.
      В конце он встал, сгорбившийся и видимым образом постаревший на многие годы, и хрипло сказал:
      - "Я читал донесения сторожей и не верил ни одному слову. Простите мне сие заблуждение.
      У меня новости. Ваша матушка задержала всех наших и хочет их обменять. Всех - на Вас одного. Теперь я - соглашусь..."
      Ровно через неделю после визита Фуше в мою палату вошел мэтр Тибо (лучший следователь по уголовным делам тогдашней Франции), - его "сосватал" мне сам Луи Бонапарт. Корсиканский клан поверить не мог в случившееся и объяснял дело древней враждой фон Шеллингов с Габсбургами. Надо знать историю Корсики, чтобы понять, - насколько корсиканцы не любят австрийцев. Даже мой арест "с поличным" лишь подлил масла в костер этой ненависти.
      Мэтр Тибо помог вынести кровать в операционный зал клиники. Там уже собралось много народу, - при виде меня воцарилась кладбищенская тишина. Потом в залу в сопровождении двух жандармов ввели мою австриячку. Урожденная княгиня Эстерхази была посажена напротив моей постели, а мэтр Тибо встал меж нами и произнес:
      - "Ваша Светлость, я предупреждал Вас о том, что обстоятельства сего дела не позволяют нам характеризовать Вас ни как свидетельницу, ни как участницу сего преступления. Готовы ли вы подтвердить Ваши показания в присутствии народных свидетелей? Не вступит ли это в противоречие с Вашей Честью и не навлечет ли сие неодобрения Вашей семьи?"
      Австриячка, бледная как мел (все ее конопушки, словно золотые искорки проступили на посерелом лице), коротко кивнула в ответ и еле слышно промолвила:
      - "У падшей женщины - нет Чести... Я готова подтвердить все мои показания".
      Мэтр Тибо тут же подвинул стул ближе к допрашиваемой и, садясь рядом и по-отечески кладя руку на ее подрагивающие "от нервов" ладони, спросил:
      - "Хорошо. Вы когда-нибудь - были счастливы?" - у секретарей от изумления поднялись было брови, но Тибо свободной рукой сделал знак, (пишите, пишите!).
      Женщина долго молчала и сидела, как мертвая, будто не слыша вопроса, а потом слабо улыбнулась и прошептала:
      - "Да, разумеется... В детстве я была не слишком заметной девочкой и даже после дебюта, - юноши не сразу замечали меня... Некоторые ухаживали, но я знала, что им по нраву не я, но мой род. Это было - не то...
      Потом появился Франц. Он был малого роста и очень стеснялся показаться со мной, - я вымахала выше него на целую голову. Он так смущался, что... я забыла мою стеснительность и мы... Мы были с ним самими собой.
      Да, я была счастлива. Он был маленьким, но очень крепким - любил во время танцев поднять меня на руки и кружить по залу среди прочих пар. Все пугались и подруги визжали, но я не боялась, - Франц ни за что не уронил бы меня...
      Я была счастлива! Целых восемь месяцев... А потом наступила Война и ко мне пришла похоронка...
      Его убили. Прямо в Вене...
      Он у меня командовал ротой драгунской лейб-гвардии, - когда все было кончено и все бежали, как крысы с тонущего корабля, он вызвался прикрывать отход августейшей семьи и...
      Я три года носила траур. Я твердо решила принять постриг, но моя семья воспротивилась. Все кругом говорили, что я должна родить, дабы наш род имел продолжение, да и... никто не хотел, чтоб мои земли отошли церкви. Я не выбирала нынешнего супруга. Мне показали его, спросили согласия, а я махнула рукой - делайте, что хотите".
      Княгиня долго держала у лица крошечный носовой платок, потом пила воду из стакана, поданного Тибо, и ее зубы тихонько стучали. Затем Тибо еле слышно спросил:
      - "Когда Вы впервые встретились с обвиняемым?"
      - "Это было на третий день нашей жизни в Париже. Как жена очередного посла я должна была исполнить роль хозяйки празднества по случаю нашего назначения. Я ничего не знала об этом и только стояла посреди залы и знакомилась, а жены секретарей посольства на ухо объясняли мне, что делать и рассказывали о посетителях.
      У меня сразу возникло чувство, что все чего-то, или - кого-то ждут. Я даже спросила об этом и мне отвечали, - "Веселья не будет, пока не придет Бенкендорф".
      Я изумилась, я никогда не слыхала этого имени и... Тут наперсницы наперебой рассказали об обвиняемом. И то, как он командовал арьергардом после Аустерлица, и то, как он похищал любовницу самого Бонапарта, и все, все, все...
      Тут по залу пошел шумок: "Прибыли, прибыли!" Вверх по лестнице поднимался необычайно высокий человек со шрамом. Шрам нисколько не портил его. Мне казалось, что он улыбается, но мне объяснили, что это - шрам. Он разрезал губу саблей, когда полз по тонкому льду Одера на русскую сторону.
      Меня неприятно поразило то, что он был простоволос, хотя уже стал терять волосы. Прибыть в приличный дом без подобающего парика, оскорбление. Матушка моя сжевала губы в кровь и сломала свой черепаховый веер, когда Бонапарт шел под венец с нашей принцессой - простоволосым.
      Под руку этот мужлан вел обольстительную женщину и мои наушницы зашипели: "Шлюха! Шлюха! Замужняя тварь, а ходит с любовником! Как ей не стыдно!"
      Я спросила, - "Кто это?" - и мне отвечали: "Элен Нессельрод. Она спит с Бенкендофом, делая карьеру своему мужу. Продажная тварь! Жидовка!"
      Я была очень задета тем, что в дом мой приходят этакие существа и не выдержала:
      "Как смеет такой кавалер путаться с этими тварями?! Это противно Чести!" - а мне отвечали:
      "Он - может. Он живет с родной сестрой, которая от него на сносях. Для сих безбожных фон Шеллингов нету Святого!"
      А тем временем сей человек подходил все ближе и ближе и все тянули руки к нему. А он здоровался со всеми, шутил, говорил комплименты и вокруг него образовалось что-то вроде живой, светлой и упругой волны, от коей во все стороны расходились какие-то особые флюиды - добра и радости...
      У меня потемнело в глазах, - почему погиб Франц?! Разве я не любила его, не была предана душою и телом?! Почему выжил сей человек, преступающий все законы - людские и Божеские, - живущий сразу с родною сестрой и мерзкой жидовкой?
      Тут он подошел, и меня толкнули, чтоб я его встретила. Я впервые посмотрела ему в лицо, и по мне пробежали мурашки. Глаза сего убийцы были ясны и холодны, как...
      Как поцелуй Смерти. И я вдруг подумала, что сей человек умеет и любит дарить Смерть. А я не хотела и не могла жить без Франца...
      Тогда я торопливо сняла с руки перчатку, чтобы своим естеством прикоснуться к сей Вечности и... Он впился в мою руку страстным, обжигающим поцелуем. Меня всю затрясло, как в лихорадке, - я закрыла глаза и мой Франц живой и здоровый стоял рядом и целовал мою руку. Слезы выступили у меня на глазах, я еле слышно сказала:
      "Сие - не прилично..." - а он отвечал:
      "Сударыня, я сын Велса - Бога Любви и Смерти. Изъявите волю, и я подарю вам такую Любовь, что вы забудете о печалях. Откройте мне Сердце и я дозволю тем, кого нет, вернуться и сказать Вам "прости". До тех пор, пока мы их не оплакали, они рядом и грех большой не отпускать их под руку мою. Церковь не одобряет покровительство призракам".
      Слова его были темны, но колоколом грянули в моей голове. Внутри меня всю сковало и я прошептала:
      "Бог ли, Ад ли - послал мне Вас, страшный Вы человек, - я рада. Останьтесь и поговорим тет-а-тет о Любви и о Смерти".
      Тут мой муж шагнул вперед и сказал:
      "Здравствуйте, полковник".
      Бенкендорф, не выпуская моей руки из своего жаркого рукопожатия, улыбнулся в ответ:
      "Ба, давно не виделись! Мы же - сто лет знакомы!"
      Муж удивился:
      "Не могу вспомнить..."
      "Мы ж вместе драпали из-под Аустерлица! Неужто забыли?"
      Губы моего слизняка превратились в белые полосы:
      "Вы меня с кем-то путаете. Я был тогда в Праге", - меня так и подмывало добавить, - ("Я поднял лапки за десять дней до того, как ты переполз Одер. Я сдал город без единого выстрела".)
      Конечно, ничего такого мой муж не сказал, а русский офицер заразительно рассмеялся и, хлопнув его по плечу, воскликнул:
      "Простите мне сию глупость! Обознался... Верно, не были Вы под Аустерлицем. Ведь Вы еще живы, - не так ли?" - я стояла окаменелая вся, а внутри меня все кричало: ("Ну добей же его!").
      И Бенкендорф, одарив нас еще более теплой улыбкой, как бы прочел мою мысль:
      "Да я смотрю, - вы и теперь недурно выглядите. Небось опять к нам из Праги?! Там - чудный воздух!" - лицо муженька посерело, - он и вправду был в Праге в день Ваграма. Потому и остался жив. В отличье от прочих.
      Он, не в силах более сносить столь изощренной издевки, немедля ретировался, а русский спросил у меня:
      "Тур вальса?"
      Я пожала плечами, но одна из дам еле слышно шепнула:
      "Как хозяйка бала, Вы должны подать пример..."
      Да, я - была счастлива. Впервые нашелся человек, с коим я оплакала Франца и сие не было оскорблением для его Памяти. Мой муж умер Честным, а только Честные смеют оплакивать - Честных. Прямо с бала мы поехали в русскую церковь, раз уж наша была осквернена празднествами в честь убийцы моего мужа. Там я молилась, и затеплила свечку за упокой души любимого моего, а Саша стоял и обнимал меня, и шептал слова утешения. Потом он увез меня домой и я впервые за долгие годы уснула - покойно.
      На другое утро я открыла глаза с первыми лучами зимнего солнца. В отличие от моей спальни в сей комнате были тонкие и светлые занавеси и солнце легко наполнило собой все мое естество. В ту ночь Саша не был со мной, но я понимала, что репутация моя подмочена безвозвратно. И я ничуть не жалела - словно камень упал с души. Мысли о Смерти, иль монастыре теперь казались мне пошлыми. Там, в церкви, Саша сказал:
      "Можно умереть, можно уморить себя Постом и Молитвой, но не есть ли это - Предательство? Вы ненавидите мужа за то, что он не нашел в себе силы драться. Но стоит ли замечать соринку в его глазу, не видя бревна в своем собственном?!"
      Словно живительный огонь зажегся во мне. Или я не - Эстерхази?! Или кровь предков - скисла у меня в жилах?! Или неведомо мне слово Чести?
      На меня теперь говорят, что я этой связью предала семью - фон Шеллинги заклятые враги нашего дома. Нисколько.
      Мне нужно было стать сильной. Ощутить себя женщиной! Делить кусок хлеба, кров и постель с истинным бароном Крови, дабы вспомнить все, что когда-то было в Крови и моего Рода и теперь забылось под Париками, да Пудрой!
      Вы хотите знать, - знала ли я, что Саша - русский шпион?! Я не сомневалась! И я делала все, чтобы он получил чрез меня - все документы, шедшие через наше посольство. Жизнь моя обрела смысл. Он заключен в том, чтоб насолить стране слизняков и предателей, пошедшей на сговор с палачами невинных.
      Господин Тибо, вы говорили мне, что за мои преступления я буду гильотинирована?
      Велика беда, когда за меньший проступок вы уже казнили мою бабку Марию Антуанетту и моих теток, - невинных девочек! Вам не привыкать рубить головы слабым женщинам!
      Но я готова принять этот крест, ибо... Я успела хоть немного отомстить и за моего мужа... моего первого мужа и за моих теток и бабку. А теперь, палач, делай свое поганое дело!"
      Мэтр Тибо долго молчал, а потом произнес:
      - "Понятно. Что произошло в ночь смерти Вашего брата?"
      - "Когда я собиралась с моим любовником в Оперу, ко мне пришли мои муж и брат. Гонец, который привез секретные планы к войне с Россией, доставил и секретный пакет. Жандармерия долго искала шпиона, поставлявшего из Парижа самую ценную информацию. Мы были в союзе с Россией и потому они часто предупреждали нас о планах французов. Однажды один из русских проговорился и назвал имя, или - вернее кличку агента... Русские звали его - "Тиберий"..."
      Княгиня опять долго пила воду и стало видно, что душевные силы оставляют ее, - настолько у нее тряслись руки. Допив, а затем утерев рот тыльной стороною ладони, несчастная продолжала:
      - "Франция просила у нас выведать у бывших выпускников Колледжа - кого звали в детстве "Тиберием". И - почему?
      Я навсегда запомнила имя - Николай Тургенев. Именно он сообщил, что "Тиберий" - прозвище Александра фон Бенкендорфа".
      При сих словах общество пришло в волнение, - корсиканцы не любят австрийцев, числя тех записными предателями, якобинцам же пришлась по сердцу некая связь моей клички с их главной ненавистью.
      Мэтр Тибо еще раз призвал всех ко вниманию, но на сей раз он ограничился одним жестом. А потом наклонился к допрашиваемой:
      - "Осталось немного. Что они просили у Вас?"
      - "Они сказали, что я была с врагом и могу искупить сию вину лишь, если... Поймаю им русского.
      Они сказали, что ночью они хотят взять Сашу с поличным. Они приказали мне позвонить в потайной колокольчик в тот миг, как гость выйдет из моего будуара..."
      - "Что сделали Вы?"
      - "Я... Я решилась изменить Родине, ибо она не исполнила своих обязательств. Кровь бабки и теток не отмщена. Я решилась спасти русского.
      Но когда я прямо спросила, - разведчик ли он, - Саша так обнял меня и так посмотрел мне в глаза, что... мне стало совестно. Он поклялся, что любит меня..."
      - "И Вы поверили? Ведь Вы же признались, что всегда..?"
      - "Да! Я - поверила! До последней минуты я мечтала, я надеялась, что он собирается домой, а потом... Он вынул из кармана отмычки, проверил их, а затем нагнулся поцеловать меня и почти минуту стоял склонившись, проверяя заснула ли я.
      Он обманул! Он все это время был шпионом и пиратом фон Шеллингом. Он плоть от плоти и кровь от крови этих разбойников! И я... я изменила Роду с еретиком и убийцей!"
      - "Но вы...? Позвонили ли Вы в колокольчик?"
      Несчастная впервые как будто всхлипнула, прикусила губу и хрипло произнесла:
      - "Нет. Я подумала, что он... Он может быть, - не ушел и - вернется! Он же ведь ничего не видал в темноте, - как он мог - далеко уйти?!
      А он убил моего младшего брата... Теперь - Кровь на мне... Господи... Что я наделала?!"
      Метр Тибо только молча кивнул несчастной и заключил:
      - "Думаю, вопрос ясен. Дело можно передать в суд", - тут он обернулся ко мне и вдруг спросил:
      - "Не верю, что такой человек, как Вы, - хоть на йоту отступит от своих показаний, но - все же. Перед лицом этой женщины - готовы ли Вы подтвердить Вашу версию?"
      Я кивнул в ответ и отчеканил:
      - "Все это - интрига ваших иезуитов. Если я в чем и виновен, так в том, что сбил с пути истинного эту Святую... В темноте она сама ничего - не видела. Отмычки подброшены мне жандармами. А потом сии бесчестные люди внушили свидетельнице, что она видела их у меня в руках. С ее братом у меня была дуэль один на один. Прочих солдат я убил в порядке самообороны. Все остальное - чудовищная провокация".
      Княгиня посмотрела на меня, как на привидение, затем глаза ее закатились и она рухнула совершенно без памяти.
      Судьба снова свела нас с княгиней на Венском конгрессе. Я как раз подымался по какой-то лестнице под руку с Элен, когда мы нос к носу столкнулись с австрийской четой. Княгиня побледнела, муж ее опять поджал губы и церемонно предложил руку Элен, оставив меня тет-а-тет со своею женой.
      Первые минуты мы не знали, что говорить, а потом княгиня болезненно улыбнулась:
      - "Ты - нисколько не изменился".
      - "Зато тебя не узнать..."
      Женщина чуть пожала плечами:
      - "Ссылка не красит. Эти три года мы провели в сердце Тироля. Там даже летом не сходит снег...
      Там у меня родилось два сына. Франц и Йозеф (Йозефом звали убитого мной Эстерхази)".
      Мы почти час стояли рядом на лестнице так близко, что почти щеками касались друг друга и молча смотрели в разделявшую нас пустоту. И меж нами была разверстая бездна. Пропасть вендетты, трясущей Европу уж какой век...
      А еще для меня эти годы была Война, а для нее - арест, суд и ссылка. Ссылка, в кою за ней отправился ее муж.
      Знаете, - война дело всякое... Я вот ни разу не попадал в плен и знаю, что складывают оружие чаще всего - малодушные. И все ж я не смею сказать, что все бывшие пленники - трусы с предателями. Мой официальный отец был в плену после Фридлянда. Мой дед был в плену у Анны Иоанновны. Мы же никогда не знаем подробностей!
      Муж моей пассии, несмотря на Измену жены, нашел в себе силы не развестись. А одно - взять в жены кузину правящего Императора и другое сохранить брак с Изменницей Родины. В Париже я не скрывал сарказма к сему человеку, через четыре года в Вене я смотрел на него совсем иными глазами.
      Отказаться от всех постов ради жизни с изменившей вам женщиной - это Поступок. И потом, - послы редко бывают из породы людей, оставляющих секретные бумаги на милость жены, гуляющей с вражьим шпионом. (Но одно дело, когда на Измене ловят кузину монарха и другое, - ее безродного мужа.)
      Мы долго стояли, а потом княгиня чуть коснулась рукою щеки и еле слышно шепнула:
      - "Давай хоть простимся по-человечески..."
      В ту ночь меж нами... Только долгое и мучительное прощание. Княгиня была особой женщиной в моей судьбе, - я... Я пытался сказать ей, что никогда не Любил ее.
      Она при Прощании сказала, что - никогда не Любила меня. Я - ей не поверил.
      Она мне - тоже.
      Наверно, это Кровь. Реки Крови, пролитой меж Габсбургами и фон Шеллингами...
      С той ночи прошло много лет. Иногда судьба сводит нас в единой компании, - ее муж стал лучшим дипломатом Австрии, сама княгиня заняла подобающее ей место при венском дворе. За эти годы она не подала ни одного повода злым языкам и даже наша с ней связь сегодня внушается молодым австриячкам, как образец истинной Добродетели и Самопожертвования на Благо Родины. При наших встречах мы с ней даже позволяем себе "уединиться" средь шумного бала и припомнить деньки нашей молодости - при свидетелях, разумеется.
      Княгиня прекрасная собеседница и нам всегда есть над чем посмеяться и позлословить...
      Сыновей своих она растит истинными австрияками и - Эстерхази. При моем виде юные волчата приучены рычать и скалить зубы, как и положено всем католикам из дома Габсбургов при виде живого фон Шеллинга.
      Однажды ее старший осмелел вдруг настолько, что прямо посреди важного бала крикнул мне в спину:
      - "Я вырос и меж нами не все долги сочтены! Теперь оглядывайся, еретик!" - лишь огромное уважение к его матери удержало "Жозефину" в моих ножнах. Я только буркнул:
      - "Сперва подрасти... Щенок..."
      И знаете, - эти рыжие, конопатые - ходят без париков!
      Да, возможно вам интересно узнать, - почему меня звали "Тиберием"? Тиберий отличался высоким ростом и редкостью шевелюры. А еще он имел обыкновение медленно кушать.
      Я с детства приучился тщательно выбирать пищу, дабы не умереть от припадка сенной болезни. Однажды, когда я особенно засиделся за общим столом, а всему классу пришлось меня ждать, один из учителей повторил знаменитые слова Августа, обращенные к пасынку:
      "Горе Империи, коль она угодит в сию неторопливую пасть!"
      Я покраснел от смущения и прочие одноклассники тут же стали дразнить меня, что есть мочи.
      К тому же "Тиберий", иль "Тиб" совпало с прозвищем - "Гав". (Помните куплеты "Гав-Гав" сочиненные мною в Москве?)