Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо - прощальный поцелуй.
      Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:
      - Мадмуазель тебе понравилась?
      - Слишком тоща, не в моем вкусе.
      - А чем вы там занимались?
      - Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство... Впрочем, ты имеешь право знать... Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.
      - Но зачем нам столько лавров?
      - А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра... Нет, чуть позднее... Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом...
      Дальнейшее я до сих пор вспоминаю с резью в желудке.
      Бендер в кратчайший срок превратил не заслуженные нами лавры в устойчиво бьющий продуктовый родник. Молоховец обрела второе дыхание, прочно открывшись на разделе "Кушанья для служителей". Но я теперь безоговорочно верил, что вот-вот потребуются и другие рецепты.
      Умело чередуя апетитные подношения и энергичные утешения, Остап уже через неделю овладел вторым венком и нацелился на третий...
      Но тут нас принудительно-добровольно мобилизовали в редеющие ряды истощенной неумеренными боями Красной Армии.
      С одной стороны, мы нюхнули казармы и муштры, а с другой - неожиданно оказались в теплушке, мчащей нас от агонизирующей (и как только выкарабкалась коммунистическая гидра - на горе прогрессивному человечеству) столицы на хлебную самостийную Украину.
      По прибытии, не дожидаясь фронтовых радостей, мы благополучно дезертировали в заснеженную степь, да не одни, а в полном ротном составе, объявленном позже героически сложившем головы во имя социалистического отечества в неравной схватке с оголтелыми хохлятскими бандами.
      Глава 17.
      ИЗЫДИ, САТАНА!
      "В один из веселеньких
      промежутков между Махно
      и Тютюником..."
      О.Б.
      В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах. На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы- колонисты.
      И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности "обрезов", об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.
      Плелись, пока не кончились красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.
      - Выживу - женюсь, - сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.
      - Это на ком? - найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.
      - Разумеется, на Инге!
      - Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.
      - Она писала, что будет ждать хоть сто лет!
      - Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра...
      И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.
      - По крайней мере, обогреемся.
      - Зря винтовки на станции выбросили.
      - Остен-Бакен, Остен-Бакен... Да нас, наивно вооруженных, уж давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.
      - А вдруг там бандиты?
      - Сомнительно. Вдали от "железки" им пограбить толком нечего.
      - Тоже верно.
      - Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз... Не отставай, жених на выданье!
      Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма. Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.
      Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:
      - Эй, люди добрые, есть кто живой?
      Мы замерли в ожидании.
      За дверью кто-то закряхтел и закашлял.
      Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.
      - Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, - взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.
      - Изыди, сатана!
      Голос из пещеры был тверд и беспощаден.
      - Псих, без подделки псих, - зашептал я в ухо озадаченному Остапу.
      - Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, - бендеровский кулак начал совершать амплитуду.
      - Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.
      - Послушай-ка, любезный, у нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры. Можем запросто поделиться!
      Пещера без промедления отозвалась:
      - Изыди, сатана!
      - А табачку турецкого, с ментолом, не желаете? продолжал вопрошать елейный искуситель. - Полфунта не пожалеем!
      - Изыди, сатана!
      - Водка "Смирновская", свежеоткупоренная, в граненом запотевшем стакане, без закусона!
      - Изыди, сатана!
      Я дернул Остапа за рукав:
      - Не пора ли ему сменить пластинку?
      Бендер временно отступил для совещания на вытоптанную мной запасную позицию.
      - Судя по фразеологии, мы напоролись на религиозного отшельника-фанатика.
      - Этот ни за что не откроет.
      - Надо мыслить.
      - Почем опиум для народа? - заорал я сердито, чувствуя, что пустые кишки вот-вот смерзнутся в ледяной смертельный комок. - Старец вшивый!
      - Попрошу вас, штабс-капитан, в присутствии женщины не выражаться, - произнес вдруг Остап командирским строгим тоном и отвесил мне разъясняющий пинок.
      - Так точно, господин полковник!
      - Ваше монашество, поимейте сострадание, - Остап припал грудью к двери. - С нами несчастная женщина. Прекрасная роза, увядающая на пронизывающем ветру.
      Отшельник не отзывался.
      После повторного инструктирующего пинка я вспомнил роль.
      - Шарман, оля-ля! Плезир, оля-ля! - запели мои стынущие губы, и, чтобы произвести более захватывающее впечатление своими амурными прелестями, я принялся вытанцовывать самый похабнейший канкан, задрав полы шинели. - А ба лезом! А ба лезом! А ба лезом!
      Но, видно, перестарался.
      Пещера отреагировала на мой концертный номер уже осточертевшим: " Изыди, сатана!"
      - Кто тебя просил исполнять репертуар неопытной проститутки? - прошептал Бендер, обнимая меня за онемевшие плечи. - Приготовься, Остен-Бакен, сейчас я буду тебя насиловать.
      - Это в переносном смысле?
      - В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.
      - Постараюсь.
      - Тогда поехали, - Остап ловко сшиб меня подножкой, опрокинул на спину и завалился сверху.
      - Помогите! - завопил я во всю мочь. - По-мо-ги-те!
      - Стенай, скотина, а то ухо откушу, стенай.
      - Не надо! Не надо! Трусики порвете!
      - Страсти подбавь.
      - Больно! О, как больно! Бо-бо-бо!
      И тут наконец дверь распахнулась, и в слабоосвещенном проеме возниклая худая фигура в белых подштанниках и бросилась к нам.
      "Сейчас меня спасут от озверевшего насильника", пронеслось в моей голове, полуутопленной в сугробе вошедшим в раж Бендером.
      "Все таки неприятно, когда по тебе энергично елозят, хоть и понарошку."
      Но отшельник, мощно отшвырнувший насильника к порогу, сам резво оседлал мое уставшее, распластанное тело.
      - Остен-Бакен, ползи сюда! - закричал Остап, проникнув в долгожданное жилье. - Скорей!
      Из последних сил освободившись от бородатого, пропахшего ладаном, ерзающего старца, я на четвереньках рванул к теплу и свету. Но отшельник, вцепившись в ремень и карман шинели, благополучно вернулся на моей выдыхающейся тяге в неосторожно оставленную обитель.
      Бендер, предварительно разувшись и раздевшись, деловито, без чтения морали и нотаций, растащил нас по разным углам, а сам забрался с ногами на лежанку, застланную тулупом.
      - Неплохо отец устроился!
      - Изыди, сатана, - сказал отшельник без особого энтузиазма и, пошатываясь, облачился в утепленную стеганую рясу.
      Я, скорчившись, нежил переутомленный организм возле очага.
      Остап продолжал уточнять детали.
      - Поведай-ка, схимничек, нам, грешным , о своем прежнем житье-бытье. Небось - великосветский шкода, уставший от любовных похождений, лейб-гусар, дитя от морганатического брака?
      - Изыди, сатана!
      - Да ты, наверное, дедусь, обет дал? Так вот, я, облеченный данными мне новой властью атеистическими полномочиями, заявляю: Бога нет, не было и уже никогда не будет. Впрочем, ты сильно не огорчайся от этого научного факта. Главное, баб на земле (а не на небе) хватит и мне, и тебе, и вон тому заскучавшему с голодухи, разомлевшему от благостного тепла типу, поклявшемуся жениться. Ах, сколько сдобных, истекающих соком вдовушек наплодила кровавая година! Потешитесь на славу!
      - Изыди, сатана, - сказал отшельник проникновенно и ласково и, отогнув персидский толстый ковер, вытащил из тайника крынку засахаренного меду и огромный ржаной, посыпанный тмином каравай...
      Потом мы дружно и долго гоняли чай, настоящий индийский, с рафинадом.
      Я как-то незаметно уснул на поленнице березовых дров, плотно уложенных в глубине пещеры, и пропустил самое интересное из агитационной лекции поймавшего вдохновение Бендера.
      Утром выяснилось, что схимник осознал ошибку судьбы и готов отправиться со мной в изменившийся мир, а Остап, разобравшийся за ночь в механике отшельнического быта, решил наконец-то осуществить свою давнюю - еще со времен мистического членовращательного флигеля - мечту о затворнической жизни.
      С рассветом, по свежей пороше, мы побрели паломниками, снедаемыми страстями, к железной дороге, к взбаламученному людскому морю, к счастью и горю, к выстрелам и песням.
      Бендер же, проводив нас до шляха, бегом вернулся в пещеру, к недоеденному меду...
      Глава 18
      ЖИТИЕ ОСТАПА, ВЕЛИКОМУЧЕНИКА
      "Побольше цинизма.
      Людям это нравится."
      О.Б.
      Весной двадцать первого года я вернулся в тихую обитель, к добровольному схимнику Остапу...
      Вырвавшись из-под гнета неудавшейся семейной жизни, оставив позади, как ненужное барахло, роковое несовпадение темпераментов, несоответствие характеров, разновалентность душ и нестыковку сексуальных наклонностей, я навсегда покинул город, взрастивший и вспоивший мою слабую, но упорную (в достижении некоторых близлежащих целей, не требующих надрывного мужества и ненормальной отваги) личность.
      В скудном багаже моем сиротливо покоилась семейная реликвия - дедушкина астролябия: все, что унаследовал непутевый, заблудившийся на сломе эпох сын от безвременно скончавшихся с интервалом в три месяца (отец-мать) родителей.
      Я устал от вздорной, взбалмошной, ищущей острых ощущений, как прирожденный революционер, жены. Мой расшатанный организм утомила чехарда властей и стабильная неопределенность моего гражданского статуса.
      Мне хотелось юркнуть в пещеру к героически постившемуся Бендеру, приобщиться к его нетленной святости и вместе с ним денно и нощно предаваться изнурительным (икона, лампада, распятие) молитвам, обретая в физических лишениях и нравственных муках истинное благочестие, благолепие и безгрешность помыслов.
      На удивление быстро и спокойно я вновь очутился на той памятной станции, где когда-то, после расставания с Остапом, претерпел тревожные мгновения, опасаясь за целость собственной шкуры и неся ответственность за седобородого старца, сдуру вернувшегося в сумасшедший мир, но сохранившего потрясающую (вот пример пользы длительного воздержания!) потенцию. Вид отшельника производил на встречных-поперечных какое-то особое, магическое воздействие, и нас упорно не трогали - но перед самой посадкой на крышу переполненного вагона нужного поезда мой подопечный внезапно исчез, канул в закатный морозный вечер. Я, зарывшись носом в чей-то чужой, набитый шерстью тюк, зажатый могучими телесами не умолкающих ни на секунду хохлушек, горько оплакивал утрату надежного, заменяющего мандаты и пропуска, спутника.
      Так вот ирония судьбы: не успел я прошагать перрон, как напоролся на старца - живехонького и здоровенького, по-прежнему бородатого, но облаченного в черную кожу с головы до пят, с кобурой на ремне, с алой эмалевой звездочкой над строгим козырьком.
      Он тоже с ходу признал меня и многозначительно кивнул в сторону скопища порожних вагонов.
      Там мы благополучно и уединились.
      Я, конечно же, сразу спросил о той злосчастной минуте нашего непредвиденного расставания, и оказалось, что он потерял меня из-за женщины распутного, доступного сорта, продефилировавшей мимо. Ему померещилось (бес попутал), что она призывно и сладострастно подмигнула из-под выщипанных нарисованных бровей. Не отставая, он упорно следовал за ней, пока не убедился в тщете упования на ласку и радость.
      Старец выдернул из кармана бутылку водки, и мы хлебнули по отменному глотку прямо из горлышка. Старец разломил пополам кусок белого хлеба и увенчал его кусманом свиной колбасы. Старец очень обрадовался, узнав, что я намерен посетить Бендера. Он посоветовал, не мешкая, отправляться к пещере, так как на завтра назначена войсковая операция по искоренению антинародного контрреволюционного гнезда.
      Я, естественно, удивился его осведомленности - и он, как на исповеди, чисто церковнославянским языком поведал мне жуткую историю о своей блистательной карьере главного палача местной тюрьмы. В отличие от предшественника, перешедшего на работу в отдел агитации и культуры, старец экономил и патроны и нервы жертв. Одним мастерским скрытым ударом тяжелого металлического старинного распятия он проламывал затылочную кость клиента, и тот даже не успевал мысленно поблагодарить за милосердную гуманную внезапность...
      Мы снова приложились к горлышку, и я вскоре узнал о конце головокружительной карьеры седобородого палача.
      На днях из центра прислали депешу, в которой строго, под страхом увольнения из славных чекистских рядов, запрещалось казнить политических противников без предварительных профилактических телесных воздействий.
      Увы, метод старца не подходил под новую инструкцию, и на должность главного палача уже выдвинули новую кандидатуру из комсомольской деповской ячейки. Неофит успешно осваивает медленное отпиливание ушей, вбивание гвоздей в позвоночник, выковыривание глаз. Особенно, по отзывам начальства, ему удается вскрывание брюшной полости обыкновенным ржавым консервным ножом.
      Допили водку, доели колбасу.
      Я тактично выразил соболезнование оставшемуся не у дел палачу.
      Расставаясь, старец признался, что не сильно огорчен таким поворотом дела. Его за палаческие заслуги (первое место по губернии) переводят аж в столицу, агентом-осведомителем на конную базу Московского коммунального хозяйства.
      На прощание будущий кучер-сексот пожелал мне и великомученику Остапу никогда с ним более не встречаться, и я, поблагодарив старца за доброту, пустился в путь к святой пещере, по непролазной грязи.
      Но по завершении неимоверно трудной дистанции пешего марша меня ждало самое большое разочарование - ничего подобного (шок, задержка дыхания, непроизвольный метеоризм) я не испытывал за свою трудную двадцатичетырехлетнюю жизнь.
      Мокрый, чумазый, выбившийся из сил, я узрел в лучах медленно оседающего за равнодушный горизонт солнца Бендера, упитанного, полного энергии, необычайно бойкого и красивого до отвращения.
      Прежде чем ввести желанного гостя в процветающую обитель, хозяин щедро окатил меня ледяной водой, растер шикарным махровым полотенцем, закутал в колючий плед.
      А в пещере пахло чем угодно, только не ладаном, и черная икона Спасителя с грустными сияющими глазами тоже исчезла.
      Хлебнув мутного самогона, я смирился с не укладывающимся в мои иллюзорные представления Бендером. Он, курящий дорогие папиросы и иронично улыбающийся, вернул мне реальность.
      Я расчувствовался, расплакался и начал живописать свою горькую долю.
      - Почему? Почему? - вопрошал я. - Почему мне не суждено было сгинуть в Миргороде, в котором прочно застрял по не зависящим от меня причинам? Почему мне довелось выкарабкаться после обширной простуды, полученной при самых нелепых стечениях обстоятельств? Почему я не замерз в сугробе, когда самонадеянно выскочил в одних летних кальсонах на двор, а дверь удумала самостоятельно захлопнуться? Как я умудрился целый час на двадцатиградусном морозе выписывать круги под завывание соседских псов и непрекращающуюся близкую стрельбу?
      Остапа весьма позабавил данный эпизод моего запутанного, извилистого движения к неудачной, провальной женитьбе.
      Прохохотавшись, он спросил, что я сделал с обитателями дома, упорно не открывавшими двери. Я объяснил, что виноват сам, так как слишком зло и напористо стучал. Они, бедные хохлы, перепугались, думая, что пришли с обыском, и безуспешно пытались прятать свое многочисленное имущество.
      Бендер опять погрузился в пучину смеха, но я - не без злорадства и чувства мелкой мести - проинформировал его о недавней встрече с бывшим отшельником, отставным палачом.
      Предупреждение об искоренении антинародного контрреволюционного гнезда подействовало на веселящегося Остапа самым печальным образом, и он принялся отборнейшими словами выражать сожаление по поводу того, что ему экстренно придется бросать великолепно отлаженное хозяйство.
      Проявляя здоровое и вполне уместное любопытство, я спросил, кого же он разводит: курей, уток, гусяток, бычков или телок?
      И тут гордость за свое передовое хозяйство вытеснила из Бендера грусть и уныние, и он повел меня, все еще закутанного в плед по подбородок, на экскурсию вокруг преображенного добровольным крестьянским трудом холма.
      Мне были продемонстрированы: хранилище для утаенного от ненасытной комиссарской власти зерна, склад оружия затаившихся по селам упорных махновцев, летний шинок, подготовленный к усиленной эксплуатации и забитый бутылями первача, копчеными окороками и прочими разносолами.
      Еще во владении предприимчивого, угадывающего желания работящих крестьянских масс пророка-благодетеля находился передвижной бордель из бывших институток и фрейлин двора его величества. Сейчас подвижная группа голубых кровей отсутствовала, исходя потом и утонченной великосветской страстью в затяжном рейде по правобережным бандам.
      Ночью я видел пророческий сон. Тарас Бульба и сын его Остап остервенело рвали зубами - не благородного шляхтича и даже не жилистого большевика, а гамбсовский, обшитый английским ситцем в цветочек, гарнитурный мягкий диван с гнутой спинкой...
      А Бендер готовился к обороне.
      Поутру я обнаружил спешно нарытые окопы и местную упитую вдрызг пышноусую рать, которой были розданы махновские винтовки и пулеметы.
      Сам же предводитель, то бишь Бендер отбыл на персональной тачанке за подкреплением.
      Прощальная речь его, насыщенная "краснопузыми" и "антихристами", отличалась лаконичностью и отточенностью каждой пламенной фразы.
      Я же, пользуясь отсутствием внимания к моей особе, с помощью подручных средств кое-как загримировался под дородного хохла и устроился на тачанке за "Максимом", моля Всевышнего только об одном - чтобы не возникла необходимость изрыгнуть из горячего ствола неточные взволнованные пули.
      Через двое суток лихого скока (я потерял наклеенные усы, чужую папаху и пару килограмм веса), с редкими привалами, мы сменяли тачанку с лошадьми и пулеметом на телегу, запряженную дряхлой кобылой, и вскоре медленно, не торопясь, по зеленеющему проселку въехали в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику.
      Телега тряслась и натужно скрипела, а я безуспешно пытался убедить Бендера, что нам давно пора остепениться, забыть беспорядочную, не обеспеченную должным образованием, профессией, партийной принадлежностью жизнь, что Власть на глазах крепчает, и скоро чуждым, анархически настроенным элементам придется совсем плохо, что вступает в неограниченную силу гербовая печать и треугольный штамп, что надо выковывать из себя коллективного индивидуума и шагать в ногу с победившей революцией, что, наконец, с его гигантскими способностями необязательно лезть в шахту или стоять у станка - можно прекрасно подвизаться на каком-нибудь интеллектуально-музыкальном поприще, проявить недюжинный талант в акробатических упражнениях под куполом цирка с поднятием тяжелого серпа и еще более тяжелого молота, в крайнем случае заделаться пролетарским поэтом или воспевающим прелести гражданской войны эпопейным беллетристом, или засесть в редакции юмористического журнала (без юмора даже большевикам не обойтись) и править безграмотные провинциальные письма, или просто продолжить занятие по акукшерско-гинекологической линии, написать диссертацию и с научно-весомым именем смыться за границу.
      Кобыла внезапно сдохла на переправе через бурлящий мутный ручей.
      Я вцепился в упорно молчащего Бендера:
      - Ну хочешь, научу тебя в шахматы играть? Чую, в тебе спит гениальный гроссмейстер.
      - Лучше дай мне ключ от квартиры, где деньги лежат, сказал великий, но неприкаянный комбинатор. - Прощай, многословный Остен-Бакен, мир тесен, глядишь, еще встретимся... Только не надо сентиментальных слез и воздушных поцелуев... Адье!
      Над трупом почившей кобылы уже бились мухи.
      Бендер прыгнул на качнувшуюся кочку, ловко удержал равновесие и походным шагом скрылся с увлажненных глаз моих.
      Повинуясь зову сердца, я зашагал в противоположном направлении, держа курс на Петроград, к милому, снова нужному, вечному почвоведению.
      А следы Остапа затерялись в просторах страны, робко пробовавшей завязывающиеся плоды Новой Экономический Политики.
      Глава 19.
      МИХЕЛЬСОН И СЫН
      "Ничего. Я от морганатического
      брака."
      О.Б.
      Судьба (о, злодейка и насмешница!) ровно шесть лет спустя (плюс-минус месяц), снова свела меня (лучше бы она этого не делала!) с Бендером.
      Прибыв в Москву со своего провинциального старгородского агрохимического участка имени товарища Урицкого на семинар, посвященный актуальной проблеме "Слияние индивидуально-частного навоза с колхозно-совхозным компостом в свете единства противоположностей и перехода количества в осознанное качество", я, как всегда по окончании слушаний, принялся энергично приобщаться к новым веяниям современного исскуства.
      И вот на АХРРовской выставке, среди буйства карминно-ало-багрово-пурпурно-розовых, победно развевающихся знамен и булыжнолицых, мозолеруких, колонноногих, безжалостно настроенных по отношению к мировой буржуазии рабочих, я узрел смутно знакомую фигуру в зеленом в талию костюме.
      Уверенный поворот изящно посаженной, нежно вылепленной, жгуче-брюнетистой головы.
      Чеканный профиль на фоне тяжелораненного, но вдохновенно поющего "Интернационал" красноармейца.
      И глаза наши встретились.
      - Это конгениально! Друг детства, отрочества и юности! Остап крепко обнял меня за подернутые солидным жирком плечи. - Откуда, Остен-Бакен? Из Моршанска, Кологрива, Черноморска?
      - У меня опытный участок под Старгородом, близ деревни Чмаровки, - сказал я с нескрываемой гордостью.
      - Судя по всему - глубинка. Не слыхал, не бывал. Наверное, неподалеку от Рио-де-Жанейро?
      - Полтора суток на скором и пять часов в коляске. Под моим начальством - замечательная рессорная бричка, старорежимная, помещицкая. Только дам телеграмму...
      - Ладно, ладно, расхвастался, предводитель уновоженных делянок! Лучше объясни, как ты пронюхал, что меня здесь показывают?
      - Кого?
      - Меня, сына турецко-подданного, известного теплотехника и истребителя кошек... Прошу в центральный зал, для более близкого, как говорил Ги де Мопассан, ознакомления.
      Я по давней привычке, сложившейся в те далекие, беспокойные, страшноватенькие годы, покорно последовал за Остапом - его лаковые апельсинового цвета штиблеты с замшевым верхом грациозно преодолевали томно сияющий паркет.
      Бендер застыл пред внушительным крайним полотном в классической позе онемевшего в восторженной паузе опытного гида.
      Я машинально отыскал в пространстве самую выгодную для оценки картины точку - и непроизвольно вздрогнул.
      В длинном, искусно выписанном гробу лежал никто иной, как вождь и учитель Владимир Ильич.
      Боясь взглянуть на торжествующего Бендера (шутка удалась на славу), я приблизился к раме и вперился в медную табличку, гласившую: " У тела Вечноживого Человечища".
      Я медленно допятился до известной точки.
      Ленин был натурально мертв. Но скорбь и печаль портил неуместный галстук в белый горошек, он отвлекал и мешал полностью сосредоточиться на измученном революционными заботами покойнике.
      - Да ты, Остен-Бакен, не трупом любуйся, а мной.
      Я с превеликим трудом перевел взгляд на Остапа.
      Он, сохраняя серьезную мину, деловито ткнул пальцем выше гроба, где в траурном полумраке высилась мощная фигура с отбойным молотком на плече и в шахтерской каске.
      - Похож, а?
      И вдруг действительно в непоколебимом шахтере стали явственно проступать уверенно-наглые бендеровские черты.
      - Ничего не понимаю, - прошептал я.
      - Сейчас поймешь! - Остап, имитируя повадки склеротического, мающегося ревматизмом, подагрой и геморроем исскуствоведа, проковылял к соседнему, не менее грандиозному полотну.
      Гроб.
      Вождь и учитель.
      В почетном карауле - лихой кавалерист с буденновскими усами, в наглаженной гимнастерке, увенчанной тремя орденами Боевого Красного Знамени.
      Из-под казацкого непослушного чуба лучились бендеровские пристальные зрачки.
      К третьей картине я потянулся сам, без понуканий и уговоров.
      Гроб - копия предыдущего, покойник - тоже, а вот у Бендера радикально изменился цвет лица и добавилось курчавости.
      Пересекая торопливо зальный простор, я наконец-то осознал, что на всех стенах представлен одновариантный гроб с эталонным галстуком в горошек и многовариантный почетный караул.
      - А мне нравится эта буддийская многоликость. - Остап развел руки. - Особенно впечатляет мой образ в виде грудастой, мужественно рыдающей ткачихи.
      - Погоди, погоди...
      - Завидуешь? Не каждого так увековечивали!
      - Экое достижение - служить у идейно подкованных мазилок натурщиком.
      - Ага! Остен-Бакен, позволю продолжить твои опасно контрреволюционные измышления. По твоему выходит, что вместо многоуважаемого Владимира Ильича в его собственном гробу, в его личном костюме и галстуке притворяется мертвым нанятый за гроши безработный?
      - Не надо говорить слишком громко, - попросил я разбушевавшегося Бендера, окидывая затравленным взором, к счастью, пустой зал.
      - Боишься ГПУ - и правильно делаешь. С твоими мозгами только на нарах срок тянуть за мелкое вредительство среди крупнорогатого скота... Придумал же - натурщик! Я без подделки жизнью рисковал, изображая на реальных, заметь, Остен-Бакен, январских студеных похоронах сына, так сказать, Остапа Владимировича Ульянова-Ленина-бея.
      - А кто претендовал в матери?
      - Трудный и запутанный партийными дрязгами вопрос. Я сам полностью не разобрался - то ли верный соратник по классовой борьбе и близкий эмигрантский друг Инесса Арманд, то ли верный товарищ по ЦК и правительству Александра Коллонтай.
      - И как же тебя угораздило вляпаться в большевистский интим?
      - Кандыбаю в тот траурно-мрачный для всей Мировой Революции день по Петровке и строю планы, как бы сие долгожданное событие использовать в агитационно-финансовом разрезе. Вдруг подлетает легковая наркомовская машина, из нее выскакивают добры молодцы, заламывают мне руки, накидывают на кочан черный мешок и увозят в неизвестном направлении.
      - Я бы мешка точно не вынес, тут же бы позорно скончался от разрыва сердца.
      - Тяжело, не спо...
      Остап замолчал на полуслове.
      В зал медленно и чинно, дисциплинированным строем, с барабаном, горном и знаменем, вторглись юные пионеры.
      Мы не сговариваясь покинули место клятв и торжественных обещаний.
      В гардеробе задумчивый Бендер, обмотав шею старым шерстяным шарфом, влез в габардиновое, изрядно поношенное пальто с вытертым узким каракулем.
      - А не откушать ли нам в каком-нибудь более культурном заведении?
      Я с готовностью согласился, почувствовав проснувшийся аппетит:
      - Здесь, кажется, неподалеку притаился уютный ресторанчик.
      - Но уговор, Остен-Бакен, - платишь ты... Я, благодаря бывшему члену союза совторгслужащих, а ныне прогоревшему издателю детских книжек Михельсону Конраду Карловичу, в одночасье потерял весь наличный, нажитый непосильными трудами капитал...
      Ресторан встретил нас слюнопровоцирующими ароматами и бодрой балалаечной музыкой.
      В отдельном кабинете, за водочкой, настоянной на сосновых почках, за крупной тихоокеанской селедочкой пряного посола, за бифштексом с кровью, приправленным обжаренным лучком и чесночным соусом, Бендер продолжил свой щекочущий нервы рассказ.
      - Жмут они меня справа и слева мускулистыми бицепсами, а я думаю - кранты! Наверное, перепутали с каким-нибудь белогвардейским генералом и шлепнут зазря... А не заказать ли нам по люля-кебабу и паре антрекотов?
      - Командировочные на исходе.