Михаил Башкиров
      Юность Остапа
      или
      Тернистый путь к двенадцати стульям
      (записки Коли Остен-Бакена)
      Глава 1
      МАТЬ - НЕИЗВЕСТНА. ОТЕЦ - ЯНЫЧАР
      " О баядерка!"
      О.Б.
      Вы спросите - и правильно сделаете - знал ли я лично Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендера, можно сказать, бея? Еще бы мне, Коле Остен-Бакену, не знать Остапа! Насколько близко? Ближе не бывает...
      Только ради всех святых, не припутывайте сюда это богатое слово - гомосексуализм.
      Оська Турок, да-да, именно так - и не иначе - наша округа поголовно звала будущего безжалостного потрошителя гамбсовских стульев и подпольных миллионеров.
      - Оська! Гад морской! Ты слямзил у тети Мани вставную челюсть ее покойного дедушки?
      - Турок! Чтоб тебе сдохнуть под забором в непотребном виде! Надо же додуматься - подбить глазик нашему мальчонке!
      Смешно и горько, но мы с будущим Великим комбинатором на одно, простите за вульгарность, очко ходили.
      Он, родимый, прямо-таки и встает пред взором моей, смею надеяться, нетленной памяти - покосившийся, густо беленый, в меру щелястый (ох, те пухленькие девочки!) нужник на краю оврага, заросшего густо заносчивой крапивой и раскидистыми лопухами.
      Однажды поутру будущий концессионер-банкрот и жертва неумелого покушения Оська Турок с помощью обыкновенной клизмы старательно обработал ведущие на толчак постным маслом, и соседка наша, полуторацентнерная торговка, крикливая и важная как гусыня, Тамара Леопольдовна Коляржик, потерпела катастрофу. Бесславно сгинуть в зловонной малоприятной жиже ей не дали габариты собственного зада, но этим самым дородным тараном она с треском рассыпавшегося гороха высадила все хлипкие доски задней стенки и вопя, как тонущий в Бискайском заливе танкер солидного водоизмещения, исполнила потрясающую серию завораживающих и весьма опасных для здоровья кульбитов, умудрившись даже не сломать свою жирно-складчатую шею.
      Но вам-то какое дело до нужника - гораздо позже разбитого снарядом белогвардейского крейсера - и до Тамары Леопольдовны Коляржик, которая благополучно скончалась от сыпного революционного тифа?
      Вы алчете анкетных данных лишь одного человека.
      Вы сгораете от жгучего нетерпения - фактов, молите вы, фактов, фактиков и фактищ!
      Вам, по вполне понятным (скрытым) причинам, хочется узреть в упор ту обильную почву, на которой взошло то могучее генеалогическое древо, давшее такой редкостный фрукт.
      Но увы, происхождение Остапа Ибрагимовича скрыто непроницаемой пеленой таинственности и окутано мраком неизвестности.
      Единственная ветвь генеалогического дуба (а скорей всего, пальмы или кипариса), доступная обозрению невооруженным глазом, вернее, голый обоженный сук - это евойный папаша.
      Не уверен наверняка, был ли он действительно турецко-поданный, но чтобы смотреться вылитым янычаром, ему не хватало исключительно широких раздутых штанов, атласного пояса, кривого острого ятагана (у, мамелюки!) и белоснежной чалмы с каратистым изумрудом. Все остальные янычарские принадлежности, включая знаменательный нос (горбинка, ноздри, как у влюбленного мустанга) и бешеный холеристический темперамент, имелись у него даже в избытке.
      С мамашей же Великого комбинатора - полный провал.
      Обычно, как принято испокон века, в безвестности прозябают случайные и выставленные отцы.
      В нашем случае - все наоборот. Папаша - и какой - налицо, а вот детородящая половина...
      Когда Бендер-старший объявился в нашем городе, на руках у него уже попискивало обмоченное создание.
      Как бы то ни было, но и горемычное чадо получило свою долю молока из титьки и безграничного слепого тепла. Его вскормила добрейшая тишайшая Панфунтевна, жена извозчика Ермолая, вечно пьяного и горланящего хохляцкие песни.
      У Оськи прорезались зубки, а Панфунтевну прирезал Ермолай из вредности и ревности.
      Папаша занялся вплотную торговлей колониальными товарами, а чадом занялась улица - наша, с деревянными тротуарами, с непросыхающей грязью, упирающаяся в панораму моря.
      Если привлечь средневековое реабилитированное шарлатанство, центурии Мишеля Нострадамуса, хиромантрию, белую и черную магию, научную астрологию и гадание на кофейной гуще, чаинках и бобах, то можно приблизительно - но с достаточной точностью - определить знак Зодиака, под которым родился Остап. Несомненно - это Водолей, ну конечно, не Близнецы или Рыбы, и тем более - не Овен...
      Тьфу ты, опять не туда понесло.
      Выправляем азимут, даем поправку.
      Итак, мы героически росли плечом к плечу, деля тумаки, солнце, просоленный воздух и прочие атрибуты беззаботного, не омраченого излишней родительской опекой и надуманными условностями детства.
      Но вот впередии в туманной перспективе замаячила частная гимназия Илиади. Все преуспевающие люди нашей округи отдавали своих отпрысков в это мрачное строгое заведение. А отец Оськи Турка - коммерсант и негоциант - медленно, но верно вползал в гору успеха. Ему даже завидовал мой - почти интеллигентный - родитель, преподающий физику в той самой гимназии Илиади.
      Оське срочно наняли гувернантку - природную француженку с прононсом и юморным русским акцентом - Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.
      На плохо прирученного неофита начального образования открыли настоящую охоту свирепые репетиторы и янычар с ремнем.
      На меня же насел собственный родитель, подстрекаемый неугомонной маман: Аз... Буки... Веди... Два плюс два и прочее, прочее, прочее известное каждому до тошноты...
      Долгий-придолгий сентябрь, нудный октябрь, тяжкий ноябрь, невыносимый декабрь.
      Но тут - на наше счастье - грянула русско-японская война...
      Глава 2
      КОММЕРЧЕСКИЙ ЗУД
      "Талант к нищенству заложен
      с детства"
      О.Б.
      Адама и Еву вытурили из Рая за неуплату членских взносов.
      Оську Турка выперли из детства за одну хрустящую новенькую купюру среднего достоинства.
      Его папаша жировал на военных поставках и кутил с нужными людишками по кабакам и ресторанам, мой - не отрывался от газет и большого географического атласа. Его папаша, традиционно вернувшись под мухой, заваливался спать в кабинете на голом кожаном холодном диване, мой - выбирался ночью из супружеской постели и тайком прикладывался к спирту, предназначенному для протирки семейной реликвии дедушкиной астролябии, которая хранилась в застекленном шкафу рядом с золочеными томами Брокгауза и Эфрона.
      Но вот однажды турецко-поданный завалился домой в особо приподнятом настроении - главный его конкурент по колониальным товарам был близок к полному краху.
      Оська предусмотрительно спрятался под рояль, неизвестно зачем купленный по случаю полгода назад.
      - Ты... по-ны-маэшь! - турецко-подданный, пытаясь заглянуть под рояль, делал страшные глаза. - У Павла Эгорыча оказыя прыклучилась... Ты... по-ны-маэшь! -турецко-подданный шарил руками в поисках увертливого сына. - Крыса у нэго утонула в бакэ с грэческым маслом... Ты по-ны-маэшь! турецко- подданный грузно опускался на одноименный ковер, застилающий всю гостиную. - А масло-то высший сор-р-р-рт... В капусту - пожалуйста, в лампадку - тэм болэе... Жалко вылывать... Ты... По-ны-маэшь! - турецко-поданный карабкался на венский шаткий стул. - Жалко! Так возмы твар за хвост и молча выкынь... Ты... по-ны-маэшь! - турецко-поданный швырял на крышку рояля заветное пухлое лелеемое и оберегаемое портмоне. - Так Павэл Эгорыч, старый дурэнь, что удумал... Посрэдством молытвы оцыстыть масло от сквэрны... Ты... По-ны-маэшь! - турецко-поданный облачался в одноименный халат, валявшийся с утра на пуфе. - Проэтэрэя прыгласыл творыть молытву... Ты... по-ны-маэшь... И растрэзвоныл об этом на вэсь город!
      Когда притомленный, но чрезвычайно удовлетворенный негоциант, пошатываясь и роняя мелкие предметы с мебелей, удалился в кабинет и довольно скоро захрапел - смачно и громко - Оська выбрался из убежища и замер в охотничьей стойке.
      На лакированном черном льду музыкального айсберга лежал сиротливо сундук с сокровищами.
      Судьба давала Оське Турку шанс решить кое-какие назревшие вопросы финансового порядка. Во-первых, долг чести, заработанный им в "пристеночке", во-вторых - мечта о настоящей бамбуковой удочке с полным набором, в-третьих возможность накормить весь двор мороженым, в-четвертых французская борьба, в-пятых и шестых и седьмых (сколько неописуемых соблазнов уготовано гомо сапиенсу с младых ногтей)...
      Откуда ему было знать - маленькому, неопытному, неискушенному - что ему элементарно подсунули приманку, дабы проверить моральную устойчивость. Его даже не насторожило, что впервые портмоне не было упрятано в кабинетный сейф. Он списал папашину оплошность на счастливое расположение духа и перебор вина.
      После недолгой внутренней борьбы жертва клюнула, но, мучимая еще неомертвевшими угрызениями совести, взяла только одну купюру.
      Фальшивый храп сменился разгневанным возмездным ревом разочарованного, по-настоящему огорченного, озверевшего испытателя детской души.
      Так вдохновенно и долго Оську еще не пороли!
      - Нызкый сорт! - скандировал взбешенный безжалостный янычар. - Нэцыстая работа!
      А потом лишили не только благорасположения, но и карманных денег на целый год.
      Одним словом - катастрофа.
      В эту длинную бессонную ночь Оська Турок с истерзанной задницей и утраченной верой в справедливость превратился в Остапа Бендера. Нет, он не вырос в одночасье, не заимел, как по волшебству, марьяжную внешность, железные мускулы, стройность, энергичность и наглость. Он все еще оставался худосочным вихрастым мальчишкой с облупившимся носом, но глаза! Теперь он смотрел на мир - испытующе, пристально, с коммерческим интересом и уже угадывающимся коварством.
      И этот Остап Бендер был теперь навечно обречен любить деньги и страдать от их недостатка.
      К тому же он сделал для себя по крайней мере два чрезвычайно поучительных и перспективных вывода: самый короткий путь к цели не всегда короток, как кажется на первый взгляд, и если рисковать - то за приличные дивиденды.
      Любой другой пацан, несомненно, начал бы добывание средств к сносному (по мировым цивилизованным стандартам развитого общества) существованию в автономном режиме каким-нибудь примитивнейшим способом, вроде продажи свежевыловленных пучеглазых "бычков" (хочется добавить - в "томате").
      Остап же надолго - пока заживала израненная, истерзанная задница - впал в раздумья.
      Он все еще возлежал на животе в нашем потайном гроте, когда я притащил ему очередной бутерброд, завернутый в свежую родительскую газету, и бутылку теплого сладкого чаю.
      - Эх ты, Коля Остен-Бакен! Опять колбасы пожалел!
      Насколько себя помню, Остап не упускал лишней возможности припечатать мою уязвимую гордость столь вызывающей, почти баронской фамилией (родитель клялся, что в его жилах - одна тридцать вторая какого-то древнего прусского князя).
      "С такой фамилией - и не еврей!", - часто добавлял Остап. Или: "У тебя, пузырь, - роскошная фамилия, ее надо твердить как "отче наш".
      - Командор, маман ругается нехорошими словами... Грозится руки на себя наложить, если я буду продолжать прикармливать бездомных собак.
      - Ну, ты ей и скажи, мол, высокопородный благородный пес по кличке Остапус страдает волчьим аппетитом.
      - Болит?
      - Голова?
      - Я без шуток.
      - Я тоже, - Остап не торопясь, тщательно пережевывая, смолол бутерброд и прямо из горлышка выпил полбутылки. - Слушай сюда, Коля Остен-Бакен, простофиля, недоросток и предводитель команчей... А не пора ли нам выйти в люди?
      И через пару дней мы вышли в люди, предварительно обработав пару форменных брюк, украденных у старьевщика, и природную француженку Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.
      Она прямо-таки зарделась от внезапного интереса, проявленного непоседой и егозой, то бишь Остапом, к лингвистическим проблемам.
      - Мадам, а как будет по-французски бандит? - спрашивал Остап робко.
      - Ле банди, - отвечала томно Эрнестина Иосифовна.
      - Мадам, а как будет у лягушатников - вор? - спрашивал Остап, степенно устроив руки, как образцовый ученик, задыхающийся от нехватки знаний.
      - Ле волер, - отвечала Эрнестина Иосифовна послушно.
      - Мадам, а в ихнем Париже имеются нищие? - Остап грустно и жалостливо вздыхал.
      - Уи, уи... Э па сельмант а Пари.
      - Мадам, и как они, бедняжечки, молят о милостыне у равнодушных парижан?
      - Мосье, же не манж па сис жур... Господа, я не ел шесть дней... Мосье, же не манж па сис жур!
      - А теперь, мадам, позвольте попробовать мне...
      И Остап гнусяво и плаксиво повторил фразу, не ошибившись ни в одной буковке.
      - Шарман... Шарман... - Эрнестина Иосифовна вдруг прочувствованно прослезилась: ее упрямый, непослушный, своевольный подопечный внезапно начал делать на языковом поприще потрясающие успехи.
      - Мосье, же не манж па сис жур...
      На Эрнестину Иосифовну Пуанкаре Остап ухлопал пол-дня, запасая аналогичные речи. На стибренные с телеги брюки у нас ушло всего полчаса. Вываляли в пыли да проковыряли гвоздем дырки на самых заметных местах.
      И утром следующего дня, переквалифицировавшись на время из беззаботных шалопаев в озабоченных нищих (по слухам, самые удачливые из них за сезон становились Ротшильдами), мы отправились пешим ходом (дабы поиметь утомленный натуральный антураж) на дальние дачи.
      В дороге Остап растолковывал мне значение магических французских фраз.
      - Остен-Бакен Коля, глянь, сколько шныряет босяков. Они утомили народ бездельем и ленью... А мы с тобой не просто пара малолетних попрошаек, мы - падшие ангелы... Смотри, какой разгонистый кобель... Из порядочных семей, рухнувших в пучину бедности... Она же ему ухо отгрызет... Жаль, что мы не близнецы, на близнецов жальче смотреть... По масти, видно, не подошел кавалер... Только не вздумай открывать рот - мычи на здоровье... Еще один прет, как наскипидаренный... Говорить буду я... Успех нам обеспечен...
      Но то ли Остапа подвел прононс, то ли погода стояла чересчур жарковатая - в общем, подавали нам скупо и редко, к тому же в основном медяками.
      А одна раскормленная холеная сволочь, даже не потрудившись отворить калитки, спросила с неприкрытой торжествующей издевкой:
      - Может, вам цыпленки еще выдать и ключ от квартиры, где деньги лежат?
      - Дяденька! - прокричал Остап отчаянно. - Не ешьте сырых помидоров - понос прохватит!
      - Федор! - позвала сволочь. - Угомони плебеев!
      - Дяденька! У вас кошка сдохла! Любимая! - прокричал Остап, пятясь. - Две кошки!
      - Федор!!!
      - Подавись, жадюга! - Остап швырнул в калитку медяком и решительно зашагал прочь, позванивая скудной добычей.
      Я еле догнал его на спуске.
      - Низкий сорт, - Остап сплюнул в пыль. - Нечистая работа...
      Глава 3
      НА ПАЛУБУ ВЫШЕЛ
      "Это что такое? Бунт
      на корабле?"
      О.Б.
      Прошел почти год.
      От наших попыток нищенствовать на богатых дачах осталась лишь фраза, которую Остап часто повторял как, заклинание:
      "И ключ от квартиры, где деньги лежат"
      Остап заметно окреп, начитался романтических пьянящих книжек, преуспел в арифметике, щелкая задачки сугубо на меркантильные темы: ты - мне, я - тебе. Смилостивившийся янычар поощрял энтузиазм приготовишки энными сумами. Но, как говорится, - аппетит приходит во время еды.
      Росли мы, росла и первая, но увы не последняя русская революция.
      Кто-то митинговал, а кто-то разгонял митинги.
      Кто-то бастовал, а кто-то клеймил бастовавших последними словами.
      Нам же с Остапом не хотелось ни свободы, ни равенства, ни братства.
      По весне мы с ним шибко загрустили, узрев финансовую пропасть, неумолимо развергающуюся перед нами. Надо было во чтобы то ни стало удержаться хотя бы на краю.
      Тогда, отчаявшись, мы решили принять участие - в еврейском погроме, конечно, не на главных ролях, и даже не статистами, а с расчетом культурно и аккуратненько поживиться в панике, суматохе и оре.
      Долго ждать не пришлось. Вскоре православные крестовым ходом отправились бомбить соседнюю с нашей улицу.
      Впереди чинно шествовали ряхи с хоругвями, за ними выступали дюжие мордовороты с кувалдами и ломами на крутых плечах, за мордоворотами семенили улыбальники приказчиков, а далеее тянулись обывательские физии.
      Мы с Остапом пристроились в самый конец возбужденной от близости цели процессии. Но Остапу было скучно и невыносимо на галерке, и его понесло в партер за волнующими подробностями. Я же из врожденной робости и такта, данного мне строгим воспитанием, побоялся втискиваться в мат, рев и гомон. И тут Остап, заметив, что я замялся, вдруг заорал по привычке:"Эй, ты Остен-Бакен! Давай сюда!"
      Мат мгновенно смолк.
      - Не дождешься! - крикнул я опрометчиво ему в ответ.
      Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.
      Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.
      Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.
      - Держи жидовских выблядков!
      - Бей пархатых!
      - Ату-ату!
      Неслось нам в спины.
      Я успел оглянуться.
      Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.
      О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.
      Путая следы и балансируя по карнизам, распугивая голубей и кошек, мы благополучно добрались до тайного грота, где могли отсидеться.
      На удивление, я довольно быстро очухался от дикого гона.
      Остап же погрузился в мыслительные дебри, напрягая извилины.
      В этот знаменательный момент он напоминал худосочного ангелочка, помявшего свои нежные крылышки в переполненном трамвае третьего кольцевого маршрута.
      - М-да, - я попытался вместить свою широкую, не по годам, веснушчатую харю в осколок зеркала. - М-да, командор, но, как это не прискорбно, погромщиков из нас не получились... Полная Цусима и маленький Мукден!
      - Что ты там проворковал?
      Ну, тут я и выдал отчетливо, но с воинствующим самурайским акцентом:
      - Бан-зай!
      - Метил в воробья, попал в гуся!
      Из задумчивого ангелочка Остап мгновенно превратился в юркого бесенка, предвкушающего апокалипсис.
      - Не щипайся, больно!
      - Бланманже, эклеры, содовая! И тридцать три удовольствия впридачу! Коля ты мой, Остен-Бакен!
      - Тронулся?
      - Обижаешь, - Остап прокашлялся и затянул. - Цу-у-у-у-сима! Во имя отца и сына и духа святого!
      На всякий случай я спрятал зеркальце в тайник между камнями. Вдруг начнет вены резать - себе или мне - какая разница - все равно будет море крови, а у меня от нее - даже в минимальных количествах - мгновенно полуобморочное состояние и дурнота. Спрятал - и приготовился к самому худшему.
      Остап набирал обороты.
      - Вы, Остен-Бакен, кажись, завзятый любитель ребусов?
      - Ну да, балуемся изредка.
      - Так вот, скажите, как родному, что остается от утонувшего матроса?
      Опасаясь подвоха, я состроил глупую физию:
      - Жена и детки.
      - Бабушка, теща и троюродная племянница... Остен-Бакен и есть Остен-Бакен!
      - Ну, тогда память... Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!...
      - А может и следы на воде? Кумекай... От тебя, утопленника, остались бы только круги и ни фига больше, а от героического матроса - бескозырка!
      - По мне - хоть ботинки.
      - Ботинки тяжелые, а ты, Остен-Бакен, глуп, пробка пробкой... Чуешь, как можно загнать бескозырочку погибшего во славу Царя и Отечества!
      - Кто на нее позарится?
      - Увидишь. Вопрос - где взять.
      - У флотских.
      - Ясно, не у дворников... Попробуем-ка махнуть шило на мыло.
      - Хочешь, я стибрю дома пачку папирос.
      - Дешевка... Надо что-нибудь позабористей.
      - Вишневая наливка?
      - А помнишь, ваш студент трепался.
      - Это который во флигеле?
      - Анархист, помнишь?
      - Про нелегальные писульки?
      - Как он там завинчивал про народ? А матросы что, хуже народа? Книжки-то - за жисть.
      - Я видел, видел... У него под койкой пачками...
      - Позаимствуем.
      - Маман мне запретила с ним якшаться.
      - Сдрейфил?
      - А вдруг он по шее накостыляет?
      - Да мы, как всегда, заглянем на минутку. Я буду зубы заговаривать, а ты только успевай прятать за пазуху. Для начала штук пять хватит...
      Студент-анархист, снимавший у нас флигель, был человек общительный и добрый и даже нам, шкетам, внушавший азы своего, как он выражался, единственно правильного учения.
      Тем же вечером мы просочились в прокуренную, неприбранную комнату со следами то ли вчерашней групповой пирушки с курсистками, то ли заседания центрального комитета, по забывчивости еще не разгромленного жандармами.
      Хозяин пил чай в прикуску с маковыми баранками.
      Остап оседлал свободный стул и принял горсть баранок.
      Я тоже, отоварившись баранками и куском сахара, приткнулся на краешек койки, той самой, под которой складировалась нелегальщина.
      - Господин студент, а когда вас повесят, - начал Остап взволнованно, - вы будете дрыгать ногами?
      - Предсмертная конвульсия.
      - А можно одной большой-пребольшой бомбой взорвать царя, трех генералов и десять казаков с пиками?
      - Если революция потребует - сделаем.
      - А кто был первый анархист - Адам или Каин?
      Ничего не подозревающий студент отвечал неугомонному несмышленышу серьезно и обстоятельно, не переставая уметать маковые баранки.
      Я же, игнорируя развернувшуюся дискусию, выцарапал нужное количество тонких запрещенных брошюрок.
      В их эффективности мы убедились уже на следующий день.
      " Анархия, государство и собственость".
      " К вопросу свободы воли".
      " Русское освободительное движение в свете идей князя Кропоткина П.А.".
      " Коммунизм и анархия".
      " Герберт Спенсер, эволюционистская мораль, принципы социологии и его понимание общественных процессов".
      Остап за одну ходку к публичному дому выменял пять бескозырок. А за "Спенсера" растроганный боцман даже отдал ему свой свисток.
      В реализации товара среди сердобольных барышень, прогуливающихся по бульвару, я участия не принимал, наблюдая издали за священнодействием вдохновенного малолетнего вымогателя.
      - Дамы и господа хорошие... Поимейте внимание... Отдам за даром по роковым обстоятельствам судьбы... Безкозырочка брательника, натурально утопшего в Цусимском сражении... Он пожертвовал молодой жизнью ради вас и ваших близких... Мать не вынесла горя, скончалась в одночасье... Отец, судебно-поверенный, в бреду помещен в богадельню... Сестра единокровная вынуждена пойти на панель... Бескозырочка святая реликвия защитника Царя и Отечества... Спасибо, спасибо... Мы еще покажем этим узкоглазым макакам! Мы разнесем их островки из пушек на кусочки... Как вы щедры, мадмуазель... Дай вам бог жениха - победителя...
      И так Остап впервые вкусил сладость успеха - бескозырки под патриотичнеский аккомпанемент шли нарасхват и в основном за "красненькие"
      Мы уже запаслись новой "нелегальщиной" с соответствующими магнетизирующими названиями - но тут ситуация в стране обострилась, и матросов перестали отпускать на берег.
      Люди сделались нервными, истеричными, подозрительными.
      В результате Остапу чрезвычайно захотелось в уютный волшебный город Рио-де-Жанейро, о существовании, которого он узнал из моих (зачем ложная скромность) уст. И о мулатах, и о белых штанах, и о географическом положении, климате, флоре и, конечно, фауне.
      - Прости, командор, - сказал я, рыдая. - Но я не могу покинуть немытую Рассею!
      - Ладно, Остен-Бакен, старайтесь тут без меня, трудитесь. Когда вымоете старушку - желательно с туалетным мылом - я вернусь.
      Остап исчез с горизонта - но неожиданно снова появился в поле моего удивленного зрения. Я пребывал в полной уверенности, что командору доступно не только Рио-де-Жанейро, но даже и Южный полюс.
      - Эх, такое дело сорвалось.
      Утомленный, разочарованный, даже чуточку меланхоличный экс-эмигрант больше ничего не добавил, а через месяц все же раскололся.
      Оказывается, поразмыслив перед отбытием , Остап пришел к строго определенному выводу: до Рио-де-Жанейро слишком далеко, и поэтому не мешало бы зафрахтовать посудину понадежней, чем какая-нибудь дырявая шаланда. И он разработал гениальную комбинацию, которая включала в себя грозовую (в прямом и переносном смысле) атмосферу лета девятьсот пятого.
      Первым делом он отправился на броненосец "Князь Потемкин Таврический" - видите ли, ему было бы весьма лестно и приятно нарисоваться в городе мечты на этаком многоствольном (я имею в виду артиллерию, а не лес) корыте.
      У трапа его, естественно, остановил грозный часовой.
      - Мальцам ходу нема!
      - Ой, мне жгуче треба до вашегу командиру.
      - На хрена свинье свисток... Эй, жертва аборта, отчаливай пока не пальнул! Агитаторы, падлы, донимают, яко блохи... Так на хрена попу гармонь?
      - Да я тут променад делал мимо их дому, и вижу в окошко промеж шторок, как сам господин полицмейстер тараканит командирскую женушку.
      - Побожись.
      - Вот те крест.
      - Тараканит, говоришь?
      - Еще как!
      - Полицмейстер?
      - Собственной персоной.
      - Ну дуй, салажонок, обрадуй его высокоблагородие.
      Юнга-самозванец поднялся на палубу, обозрел ситуацию и шнырк - туда, шнырк - сюда.
      А приближалось время обедать. Ну, и недолго думая, Остап сыпанул в борщ по-флотски горсть болтов из машинного отделения. Для пущей наваристости добавил гаечные ключи, масленку и ветоши погрязней.
      Эффекта никакого.
      Тогда Остап бухнул в перловую кашу полтора десятка ботинков вместе со шнурками - новеньких, прямо из каптерки.
      Тоже - промах.
      Остался компот. Его-то юнга и заправил щедро винтовочными патронами и даже умудрился сунуть туда фугасный снаряд приличного калибра.
      Матросики намек поняли - и давай офицериков за борт. Устроили соревнование - кто больше чинов притопит.
      Остап как раз и рассчитывал на подобное развитие событий. Сначала бунт - кровавый и беспощадный, потом - похмелье и бегство за границу, разумеется на судне - от гнева властей.
      Новоявленному юнге даже поручили водрузить на флагшток красные шелковые командирские кальсоны.
      В общем, все Остап предусмотрел, кроме своих нетренированных нервов. Когда броненосец отчаянно и безшабашно пошел навстречу эскадре, оскалившейся жерлами серьезных орудий, Остап покинул обреченный, по его мнению, корабль вместе с какой-то глупой крысой, не верящей в революционную сознательность флотских масс.
      Так не удалось Остапу увеличить число жителей Рио-де-Жанейро и познакомить их поближе с боевыми русскими моряками...
      Глава 4.
      ЗА ПАРТОЙ, ПОД ПАРТОЙ, ВНЕ ПАРТЫ
      " Придется орудовать в
      этих пределах"
      О.Б.
      О частной гимназии Филлипа Илларионовича Илиади надо рассказывать все или ничего (древнегреческая мудрость).
      Впрочем, пытки Законом Божьим, вивисекция естественной историей, издевательство мертвыми и живыми языками, уморение математикой знакомы каждому, как и температурная лихорадка ежегодных экзаменов.
      Когда на Остапа впервые напялили форму (до омерзения новенькую) и навьючили ранец, набитый под завязку тяжелым грузом бесполезных знаний, он забрыкался как, стригунок, привыкший к вольным просторам.
      Но турецко-подданный сурово натянул удила и врезал шпорами.
      - Нэ будэшь усытся - лэшу наслэдства!
      А наследство преуспевшего янычара не помешало бы Остапу. И он смирился - но и в новых пределах его неуемная жажда мгновенного обогащения не давала ему покоя. Во время учебы в достославной гиманазии Илиади он осуществлял замысловатые комбинации по - легальному и не очень - отъему денежных знаков.
      Проектов в голове Остапа зарождалось, с его неудержимым взрослением, бесчисленное множество, но для их реализации нужно было превратить гимназическую каторгу в комфортное пребывание за партой.
      При полной поддержке класса Остап принялся за нейтрализацию преподавательских амбиций.
      Первым пал математик.
      Установив посредством умелой слежки его охочесть до предметов роскоши, трудноперевариваемых наличествующим бюджетом, Остап срочно организовал сбор средств на покупку роскошного, золотого, с соответствующей монограммой, портсигара, который и был поднесен жертве ко дню ангела.
      Совестливый математик на протяжении всех учебных часов честно отрабатывал столь значительный подарок (любимейшему учителю от любезных учеников), что хорошо сказывалось на успеваемости гимназистов, но не на их познаниях.
      Вторым Остап достал - латиниста. Голубчик попался на пристрастии к вину. Возвращаясь из гимназии, он вдруг стал регулярно обнаруживать в кармане шинели бутылку превосходной мадеры.
      Мадеру бесплатно поставлял Остапу сын известного виноторговца Малиновского, отчаянный игрок в "железку", похабник, куряка и совратитель кошек: он поил их до одури валерьянкой, а потом зашвыривал в форточку солдатской казармы.
      Отца Никодима, благолепного священика, Остап прищучил в ответственный момент задирания рясы над оголенным телом исповедующейся прихожанки. Отец отпустил грехи и изнывающей от страсти вдовушке, и любопытному отроку, и другим рабам Божьим, затрудняющимся в различии Авраама от Исаака.
      Немец и историк тоже погорели на амурных делах.
      У первого Остап перехватил любовное послание к белошвейке. Тот жутко боялся своей ревнивой жены и всю переписку вел посредством почтового сизаря. Остапу стоило не малых усилий подмена голубя.
      Второго Остап подловил на выходе от девицы сомнительной репутации.
      Дольше всех держались физик - мой незабвенный родитель и сам Илиади, преподававший греческий.
      Родителя мы перевоспитали посредством дедушкиной астролябии. Стоило ему погорячиться в классе, как мы похищали из шкафа астролябию и возвращали ее туда после первой же хорошей отметки. Сначала он весьма огорчился пропаже и несказанно обрадовался возвращению семейной реликвии, потом занервничал, не понимая процесса: исчезновенние - появление, и успокоился только после того, как вывел закон сообщающихся сосудов: гимназия-квартира.
      С Филлипом же Илларионовичем Илиади Остап вступил в изнуряющую, затянувшуюся смертельную схватку и победил, нежданно найдя ключ к непомерной тщеславности грека - в футболе.
      У нас была блистательная, непобедимая команда, в которой Остап играл первую скрипку - центрфорварда. Другие гаврики тоже отличались отменной игрой. Катанян, трепло и подхалим финтил правым крайним. Слева рвался к чужим воротам Илька Файзинберг, мечтавший в глубине души заделаться классиком великой русской литературы. На подхвате мельчил польский пацанчик, обессмертивший себя девизом: " Ни дня без рюмки."
      На протяжении пяти сезонов мы не уступали никому кубок города среди средних учебных заведений.
      Остап играл вдохновенно и напористо, вкалачивая такие дули, что Илиади плакал от счастья.
      Филлип Илларионович привык к победам своей команды, он нуждался в них, как умирающий больной в глотке кислорода.
      Остап же не только развивал организм, чтобы валить защитников, а и подкреплял свое физическое и техническое превосходство психологической обработкой противника.
      Помню, как мы начинали.
      Увы, мне отвели роль заворотного бека, но Остап вручил другу костыли и забинтовал конечности. Был пущен слух, что на тренировке я вратарь, пострадал от его неберущихся ударов.
      Ох, и по стенать же пришлось...
      Позже Остап разработал специальную таксу для слабых команд, которые, дабы избежать разгромного поражения, оплачивали ему лично каждый незабитый мяч.
      Свои дерзкие голевые прорывы Остап обычно сопровождал парализующими противника репликами.
      - Сейчас как звездану кирпичом!
      - Берегись - уши растопчу!
      - Бью с левой - смертельной!
      - Милорд, у вас трусы слетели.
      - Ваша маман не переживет если вы вернетесь сегодня вечером домой безнадежным калекой!
      Последнюю тираду Остап , как правило, нашептывал перед началом игры центральному защитнику, своему визави.
      Остап делал все для победы - Илиади прощал грозному центрфорварду все.
      Филлип Илларионович не представлял свою гимназию без городского кубка и трепетал при мысли, что Бендер может уйти в другое заведение.
      Глава 5.
      ПАМЯТНИК ЛОШАДИ ПРЖЕВАЛЬСКОГО
      "Попрошу делать взносы"
      О.Б.
      Все свободное от посещений необременительных занятий и весьма интенсивных тренировок (бег, подтягивание, отжимы, качание пресса) время Остап комбинировал.
      Он уже не рвался, как плененая, птица в город хрустальной мечты - Рио-де-Жанейро. Он неутомимо, в поте лица своего добывал деньги из воздуха, человеческой глупости, тупости, доверчивости и прочих аналогичных субстанций. Но, по натуре отчаянный мот и беспросветный кутила, Бендер, не задумываясь, транжирил полученное. Тратил и добывал. Добывал и тратил.
      Всех подвигов Остапа не перечесть, но те, в которых я принимал самое непосредственное и активное участие (с правом на определенную долю добычи), каленым железом выжжены в моей памяти.
      Однажды его осенило - собрать средства на сооружение памятника лошади Пржевальского.
      - Други мои! - начал он свою трогательную, проникновенную речь, взобравшись на парту. - Никогда на свете не было более преданного и умного товарища, чем верный спутник и соратник по экспедициям великого путешественника Пржевальского - его кобыла. Голод, холод, ядовитые змеи, полчища скорпионов и кровожадной саранчи обрушились на заблудившуюся в дебрях Центральной Азии экспедицию. Все преодолели они, кроме свирепого голода. И тогда отощавшая кобыла отдала себя на съедение людям. Целую неделю продержалась экспедиция, оплакивая за завтраком, обедом и ужином довольно вкусную лошадь. Так пусть подвиг лошади Пржевальского не умрет в веках, пусть он возбуждает аппетит у новых, отважных, не щадящих себя исследователей!.. Наш уникальный памятник будет укором всем сытым и недалеким... А скульптора обязательно пригласим из столицы... Конечно, бронза и ваятель обойдутся недешево, но память благодарных потомков - дороже!
      Сумму на увековечение героической кобылы собрали быстро и поручили Остапу приглашение столичной знаменитости. Вдохновитель отправил восторженную телеграмму, где, между прочим, сообщал, что материалы и "натура" готовы.
      Ответ последовал незамедлительно: " Выезжаю первым поездом зпт встречайте тчк".
      Бендер снял под мастерскую самый ветхий сарай, провонявший вяленой воблой, и соорудил помост из ящиков.
      Прибывший ваятель прямо с вокзала отправился делать эскизы к предстоящему шедевру.
      Хитроумный Остап вывел на помост в качестве лошади-натурщика - меня.
      - Коля, Остен-Бакен, милый, не подведи, - шепнул командор и наградил меня стартовым пинком.
      Я резво и проворно - то ли рысью, то ли галопом продефилировал мимо изумленного маэстро, старательно отбивая всеми четырьмя конечностями маршевый такт.
      - Что же вы, уважаемый, не начинаете? - спросил Остап с укоризной в голосе. - Мы хорошо заплатим!
      - Но... - сказал скульптор и тяжело опустил руки.
      Я исполнил эту не совсем четкую команду и увеличил темп. Ящики затрещали и начали угрожающее крениться.
      - Голос! - приказал Остап.
      Я сильно и вдохновенно заржал.
      - Предсмертная мука, - объяснил Остап. - Прощание с родными и близкими.
      Я повалился на спину и конвульсивно задергался, пуская обильную слюну.
      - Так вы будете увековечивать скотину? Торопитесь, скоро отдаст концы.
      - Я... Я...
      - А что, вы видите здесь другого лепилу?
      - Но натура... - ваятель попробовал урезонить разошедшегося юнца.
      - Да, вы правы, видок у коняги затрапезный, и порода подкачала - всего лишь остен-бакенская. Грива, увы, потеряна в сражении с блохами, а хвост сам отвалился по неизвестной науке причине, копыта же украдены цыганами...
      - Хва-а-а-а-тит! - завопила уязвленная знаменитость. - За такое издевательство я и копейки не возьму!
      - И правильно сделаете, - сказал Остап строго вслед спешавщему на вокзал разгневанному творцу.
      Еще не успел поезд отчалить от платформы, как столичный лепила был публично обвинен в срыве исполнения бронзового заказа и присвоении денег. Закончил Остап разоблачение убедительной просьбой не связываться с проходимцем, так как тот, по верным сведениям, имел дядю - сенатора, тетю фрейлену двора его величества - и двоюродного брата жандармского генерала.
      До сих пор иногда ржу ночами, когда бессонница...
      А любительский спектакль - по "Гамлету" Шекспира Вильяма!
      Трагикомедия!
      Я-то думал, что Остап ничего лучше, чем вульгарная продажа входных билетов, не смострячит.
      - Зачем оскорблять лучшие чувства почтенной публики, Коля ты Остен-Бакен, - сказал Остап, раскрывая солидный фолиант. - Идея в другом... Уверен: никто в нашем городе - да и во всей великой империи, включая обе столицы, - не играл принца датского в истинно классическом варианте.
      - Это как? - спросил, я берясь за третье пирожное из дюжины презентованных мне расщедрившимся юным комбинатором.
      - Я тут обнаружил вопиющий факт. Гамлет у почтенного Шекспира безобразно толст и с одышкой.
      Кусок застрял у меня в горле.
      - Из тебя, прусский барон, выйдет изумительный страдающий принц.
      - Угу, - я степенно прожевался. - Мне теперь все понятно... Ты хочешь слупить с моего родителя деньгу за то, чтобы я получил главную роль!
      - Роль тебе дадут и так. В моих руках - неопровержимые улики насчет истинного лица и комплекции принца датского. Но после получения роли ты должен громогласно и решительно заявить, что без настоящего черепа - уяснил? - без настоящего черепа ты произносить знаменитый монолог не будешь.
      - А вдруг мне откажут за неимением такового? - сказал я с надеждой в голосе.
      - Вот тут-то и начнется самое интересное. Доставать череп буду я, а настоящий череп имеет и настоящую - и отнюдь не малую - стоимость.
      - Но это же жутко - держать в руке человеческий череп!
      - Потерпишь, не барышня...
      Мое назначение на роль Гамлета прошло без сучка и задоринки, но и без какого либо энтузиазма - все покорно согласились с аргументами Бендера. Но зато мое безапелляционное заявление-каприз с требованием настоящего, без подделки, черепа произвело фурор. Всем вдруг безумно захотелось увидеть на сцене именно настоящий череп, а не муляж из папье-маше.
      Я репетировал как зверь - тем более наша красавица Инга Зайонц (моя будущая первая жена) играла Офелию.
      Остап же собирал и собирал монету, жалуясь, что черепа внезапно дико подскочили в цене.
      Наступил день премьеры. Ажиотаж - не описать. Ведь каждый вложил свою долю в покупку черепа и теперь жаждал увидеть его в моих трепещущих руках. Приглашенные гимназистки старательно готовились при обнаружении черепа упасть в общий обморок. Даже из газеты прибыли фотограф и репортер. В зале также присутствовало три переодетых сыщика и два пристава в полной амуниции.
      Остап представлял тень отца Гамлета. Проходя мимо меня четким армейским шагом вышколенного рыцаря, тень шепнула:
      - Череп найдешь в могиле.
      Я мучился, страдал и переживал, но публика игнорировала развитие сюжета - все как один напряженно ждали сцены на кладбище.
      И час пробил!
      Перекинувшись заученными фразами с могильщиками, я грузно и тяжело спрыгнул в могилу - и чуть не потерял сознание. В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее. От позорного обморока меня спасло озарение - я вдруг сообразил - это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещенного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.
      Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.
      Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:
      - Быть или не Быть?
      - Бить - и немедля! - крикнул кто-то из первых рядов.
      И понеслось лесным пожаром.
      - Бить!
      - Бить!
      - Бить!
      Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору.
      На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением. Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.
      Гимназистки визжали.
      Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам.
      Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.
      Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.
      За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.
      Вобщем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.
      - Хорошо, что били свои, - сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. - Но лучше до рукоприкладства не доводить.
      - Логичный вывод... А ты не сердишься что я продемонстрировал полосатый "череп"?
      - Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал... Ошибка в другом... Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не гнева...
      - И на старуху бывает проруха, - сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.
      В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия. Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.
      В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.
      - Умер! Старик умер! - орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.
      - Какой старик?
      - Лев Николаевич Толстой преставился! - Остап хохотнул и довольно потер руки. - Такое бывает раз в жизни.
      - Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.
      - Автор " Анны Карениной" меня бы понял... Кстати, у тебя есть его портрет?
      - Увы... Родитель, понимаешь, - разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы.
      - А в ком он не разочаровался?
      - Чехов Антон Павлович.
      - "Палата номер шесть" - знатная штука... Но у него бороденка маловата.
      - Салтыков-Щедрин!
      - Жидковастенек... Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.
      Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учереждениям города.
      Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками. Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.
      Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.
      - Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом "провансаль" баранину, ни холодные говяжьи языки...
      Внимающая изобильной речи аудитория начинала страдать от избытка желудочного сока - и тогда Остап переключался на главную часть программы.
      - Ради простого трудового народа, ради инттелигенции (тут командор начинал перечисление сословия, доминирующего в зале), ради чистой совести и спокойного сердца граф питался исключительно овсяной, без масла и сахара, кашей и жидким чаем.
      Скорбящий народ, раскочегаренный кулинарной частью, готов был что угодно отдать за ломтик ветчины.
      - Так компенсируем великому старцу вынужденное недоедание мясопродуктов - венком! И пусть эхо от этого замечательнейшего рукотворного отклика пройдет по всей Руси Великой и пусть ваш, господа, венок затмит все другие венки!
      После этих слов я начинал обход благодатной нивы.
      Под Михаила Евграфовича, то бишь Льва Николаевича давали споро и щедро, без всяких проволочек и списков.
      А Остап с представителями мудро обсуждал надпись на ленте венка, должного поразить всю мыслящую - и не очень - Расею.
      Таким манером, в ураганном темпе, мы с Бендером наскребли деньжат - ни много ни мало, а на двадцать пять перворазрядных венков.
      У лучших мастеров Остап заказал прекраснейший, в рост среднего человека, пышный, как вдовушка, и шикарный, как женщина легкого поведения, венок присовокупив к нему набор соответствующих лент с заранее согласованными надписями.
      Перед отправлением венка в Ясную Поляну мы провезли его по всем необходимым местам, чтобы взволнованные и благодарные люди увидели воочию жар своих добрых душ.
      На меня была возложена самая ответственная процедура замена лент в момент перемещения к следующей точке.
      И вот я - то ли притомившись, то ли одурев от предпохоронных скачек - дал маху. Присобачил перед визитом к купчишкам - самым щедрым дарителям - не ту надпись.
      Торжествующий, упоенный восхищением благодарной гильдии, Остап вдруг обнаруживает на представленном к обозрению венке скорбный перл: "Величайшему врачевателю душ, неутомимому обнажителю язв и бичевателю пороков от акушеров-гинекологов, патологоанатомов и гнойной хирургии первой городской больницы".
      Настороженно следя за реакцией важничающих толстосумов, Бендер крадучись придвинулся к венку и прервав краткое прощальное слово натуральным взрыдом, всхлипывая, припал к злополучной ленте.
      И тут прослезились все присутствующие - и даже турецко-подданный, любующийся своим возмужавшим нахрапистым чадом, сентиментально закусил губу.
      Я и два дюжих молодца - бережно отнесли венок с цепко повисшим на ленте безутешным гимназистом, в пролетку.
      За углом Остап наградил томом "Анны Карениной" по голове:
      - Ах ты, Остен-Бакен, слеподыр, затосковал по кованым сапожищам?
      В финальных аккордах я уже не фальшивил.
      Глава 6.
      С НУЛЯ
      "Вас ждут золотые челюсти"
      О.Б.
      Коварная штука жизнь.
      Ранней весной девятьсот двенадцатого турецко-поданный, дела которого упорно шли наперекосяк, умудрился за одну ночь в клубе проиграться до нитки и, утратив в два дня все, что имел, не нашел ничего лучше, как нажраться сулемы и скончаться в страшных судорогах.
      Остап по мановению злого рока из пятнадцатилетнего среднеуспевающего гимназиста и активного деятеля на общественном поприще превратился в парию, неприкасаемого, оставшись без средств, квартиры и всего того, что делает человека человеком в глазах других.
      Мой сердобольный родитель по доброте душевной пустил бывшего гимазиста и центрфорварда во флигель. Студент-анархист куда-то канул еще в девятьсот седьмом наверное, сложил буйную головушку на морозных пресненских баррикадах.
      Две недели, а может и поболее, пролежал Бендер на койке, поверх пледа, уткнувшись в подушку, лишь изредка позволяя себе поужинать тем, что приносил я.
      Но вот в одно прекрасное утро я увидел прежнего, заряженного энергией и энтузиазмом прирожденного авантюриста Остапа. Ну, не совсем прежнего. Злость и горечь наложили отпечаток на его лик.
      - Ох, Остен-Бакен, вам слабо накормить обильным дворянским завтраком пролетария умственного труда, люмпена общественных мероприятий, павшего на дно потомка янычара.
      Вернувшись нагруженный по ватерлинию припасами, я застал воспрянувшего комбинатора, энергично вышагивавшего из угла в угол.
      - Подпольный гений будет утолять хронический голод, а ты внимай.
      - Как я рад, как рад...
      - Не надо излишних эмоций... Да, меня, как жалкую ничтожную крысу, загнали в угол, лишив привычного поля деятельности.
      - Судьба играет человеком...
      - Но самое главное орудие, превратившее обезьяну в человека, всегда при мне.
      - Финский нож?
      - Бери выше.
      - Спички!
      - Голова, Остен-Бакен, обыкновенная голова, но до отказа набитая высококачественными извилинами.
      - Спиноза с аппетитом бенгальского тигра.
      - Марк Аврелий - без лишнего веса и амбиций.
      - Я не виноват, что у меня такая конституция.
      - Виноват в отсутствии интеллектуального прогресса.
      - Стараюсь, из кожи вон лезу - не получается.
      - Дело поправимое... Мы своей монаршей милостью производим вас, достопочтенный оруженосец, в полномочного и полноправного агента по аферам... Отказываться бесполезно...
      - А зачем мне отказываться от собственного счастья?
      - И то верно...
      - Есть идея?
      - Думаю, крестьяне-переселенцы столыпинского призыва нуждаются в посильной помощи со стороны мягкоспящих и вкусноедящих.
      - С этим я управлюсь махом!
      - Чувствуется моя школа... Запомни... Основа основ отрепетированная жалостливая речуга... Упираешь на забитость и безграмотность, на сифилис, косящий крестьянские ряды...
      - На рахитизм!
      - Маслом кашу не испортишь... Для приема даров мобилизуй Ингу... Пусть берет все - на досуге сами рассортируем...
      Зов о помощи крестьянам-переселенцам, брошенный мной по-бендеровски душевно и проникновенно, разбудил в интеллигентских, околоинтеллигентских, дворянских и разночинных кругах добрые чувства.
      Я звал - отдать последнее!
      Инга упаковывала приношения в оберточную бумагу и перевязывала атласными лентами, пожертвованными подругами для благой цели.
      За день набралась целая пролетка, и я торжествующе доставил добычу в логово.
      Остап терпеливо ждал, пока я заполню флигель увесистыми свертками.
      - Я всегда утверждал - чувство вины перед простым народом - прекрасное чувство и, главное, полезное, как домашнее животное, дающее молоко, сливки и сметану. - Остап взял верхний, самый скромный пакет. - Надеюсь, индивидумы, оторванные от правды жизни, обрадуют нас расписными подносами, золотыми чайными ситечками, ажурными подстаканниками и хрустальными чашами для пунша.
      Алая лента скользнула на пол, и мы узрели пару поношенных, до безобразия облезлых галош.
      - Начало обнадеживает, - сказал зло Остап, торопливо вскрывая второй сверток.
      По комнате, стуча и подпрыгивая, разлетелись свечные огарки.
      - Интеллигенция явно перечиталась Глебом Успенским, Остап попробовал на вес несколько упаковок и выбрал самую тяжелую. - Чую, Остен-Бакен, столовое серебро, не меньше.
      - Берегись, - успел крикнуть я.
      Бендер проворно отдернул ногу от пикирующего чугунного утюга.
      - Хороший утюг, - сказал я как можно серьезнее. - В хозяйстве пригодится.
      - Не хочу быть знакомым лже-волхва Остен-Бакена! вскричал Остап, поднимая за удобную гнутую ручку новый спортивный снаряд. - Хочу быть крестьянином-переселенцем!
      "Ну, сейчас начнется метание утюгов в цель", - подумал я и опрометью - из флигеля.
      Конечно, занятно наблюдать за полетом чугунного предмета убийственной формы, но не в момент его сближения с вашей любимой головой.
      Вернулся я, когда утюг благополучно, без жертв, выпорхнул в форточку.
      Остап лежал на койке лицом к стене.
      - А с этим что делать? - спросил я от порога.
      - Если обнаружишь ценную вещичку - разбуди...
      Но я не нашел ничего даже мало-мальски достойного внимания разочарованного подпольного руководителя.
      И Бендер снова провел две недели - а может и поболее уткнувшись в подушку.
      Но бурная весна подняла Остапа на ноги.
      Он был угрюм, серьезен и решителен.
      - Хватит миндальничать... Флибустьеры предпочитали погружению в негостеприимные глубины отчаянный абордаж... Дуй в закрома... Да, и захвати бутылку рома, отметим объявление войны этому поганому жуткому миру.
      После короткого, но буйного застолья Остапа потянуло на философские занятия. Он достал с антресолей чемодан студента-анархиста, пылившийся там в маловероятном ожидании возвращения общительного хозяина, и замер перед ним в позе йога-любителя.
      - Думаешь, в этом сундуке - тайна мироздания?
      - Нет, в нем нечто другое, способное прокормить даже такого проглота, как я.
      - Скатерть-самобранка!
      - Почти угадал... Ключ от квартиры, где деньги лежат.
      - Без шуток.
      - Инструменты классической экспроприации.
      - Покажи.
      - Этот чемодан послан небом. С волками жить - по-волчьи выть. Трепещи, греховный, развратный, пресытившийся Рим. Юный варвар готов завоевать тебя с потрохами.
      И Остап, хищно скалясь, продемонстрировал содержимое анархистского чемодана.
      Походный несессер с набором отмычек.
      Легендарный ломик - фомка.
      Ручная дрель.
      Разнокалиберные сверла.
      Молоток.
      И прочая слесарная мелочь, используемая не по прямому назначению.
      - Богато?
      - Хочешь заделаться медвежатником?
      - Для дебюта освою карьеру домушника, а там поглядим.
      - Тюрьма, каторга, ссылка - полный ассортимент?
      - Ну, во-первых, каждый мало-мальский порядочный человек должен попробовать кандального звона, а во-вторых, ты же прекрасно знаешь, я не создан для изнурительного ежедневного труда... Часок риска и полгода упоительного прозябания. Игра стоит свеч.
      - Могу постоять на стреме.
      - Остен-Бакен ты мой, Остен-Бакен... Маман и папан будут весьма недовольны в случае провала дерзкой операции по выемке излишних ценностей у буржуазии.
      - Чтобы иметь гарантию успеха, надо правильно выбрать объект.
      - Входишь во вкус уголовщины... Я тоже предпочитаю отсутствие злых собак, индивидуумов мужского полу и огнестрельного оружия.
      - Есть весьма соблазнительный вариант. Мой родитель недавно обзавелся золотой коронкой высокой пробы...
      - Милый, добрый Остен-Бакен, - Остап, нагнувшись через чемодан, обнял меня за плечи. - Я отказываюсь принять твою жертву.
      - Не об том речь.
      - Ах, извините, милорд, - Остап выпустил меня из крепких объятий и вынул из чемодана молоток. - Я думал, здесь намечается предательская комбинация - мне зуб, тебе наследство, достаточное для скромного безбедного сущестования.
      - Чем обвинять меня в изуверстве, лучше послушай, где обзавелся коронкой родитель.
      - В белом особняке с готической крышей.
      - Значит, и ты подумывал о вдове Гольцевича?
      - Зубной техник - женщина. Романтично и волнительно. А как вспомнишь, что кроме практики своего знаменитого мужа, ей досталось немало золота для клиентов и камешков для себя, так хочется сразу проникнуть в ее альковы.
      - Зловредная скелетоообразная мымра. Полгорода ее ненавидит, полгорода ей завидует. Безжалостно и принципиально одинока. Такую и ограбить не грешно.
      - Федор Михайлович Достоевский, - Остап взмахнул молотком. - Собрание сочинений, том третий, страница сто сорок пятая.
      - Но ты же не собираешься разможить ей голову?
      - Да я еще недостаточно нахлебался морцовки... А вот, скажи мне, Коля Остен-Бакен, почему ее, такую одинокую и такую богатую, до сих пор никто не прищучил?
      - Наверное, откупается от кого положено?
      - Или у нее мощные тайные покровители, которых опасаются даже заядлые профессионалы ночных дел... В любом случае это дает нам большие шансы... Не ждет она дерзкого предутреннего визита без приглашения.
      - А вдруг ее ангелы-хранители отоспятся на нас?
      - Я не намерен оставлять даже словесный портрет и приблизительный адрес. Сработаем под гастролеров. Темная ночь, плащ, маска... Эх, не мог студент оставить в чемодане пару револьверов... Впрочем, сгодится и чугунный утюг... Да, Коля Остен-Бакен, я не буду потеть и дрожать от страха, вскрывая сейф, я не буду вслепую шарить в поисках драгоценностей... Войду в спальню, взмахну для острастки утюгом - и получу...
      - На блюдечке с голубой каемочкой!
      - Знатная фраза.
      - Да, тут на днях родственничек по материнской линии к нам нагрянул. Стюардом работает на пароходе. Манеры - тихий ужас...
      - Не судите и судимы не будете... Утюг - оружие павших и обездоленных... На блюдечке, говоришь?
      - С голубой каемочкой...
      Наша подготовка к дебютному грабежу прошла успешно.
      Я старательно, на два слоя, выкрасил в ужасающий черный цвет утюг, а на гладящей поверхности вдобавок изобразил белый отвратный череп и вывел под ним славянской вязью алый девиз: "Анархия - мать порядка!"
      Бендер усиленно питался, доводя нашу смирную кухарку до кипения.
      - Что я, готовлю почтенному семейству али солдатской роте?
      - Сирота переживает кризис, - успокаивал ее мой психоаналитический родитель, зачитывающийся Фрейдом. - С помощью пищи он компенсирует потерю отца и преодолевает комплекс отверженного.
      Бендер усиленно тренировался в беге, лазанью по заборам и прыжкам с крыши на дрова, будоража соседей.
      Особо нервные грозились сжечь флигель.
      Мой родитель не пытался их урезонить, а запасся противопожарным инвентарем.
      Я же не мог до самого выхода на дело налюбоваться шедевром рук своих - анархо-синдикалистским утюгом.
      Стояла тихая безлунная ночь.
      Вручив Остапу "фигуру устрашения", я перекрестил сначала утюг, потом дерзкого отважного юношу и засел в одуряюще пахнущих кустах, покрытых свежей листвой.
      Во мраке у крыльца слабо прозвенели четки отмычек, скрипнула податливо дверь.
      А минут через пять, прорвавшись сквозь кусты, я удирал, как обезумевший заяц, - от крика, света и провала самонадеянного Бендера, возомнившего себя Робин Гудом, Стенькой Разиным и Емельяном Пугачевым в одном лице.
      Глава 7.
      В ПЛЕНУ ВДОВЫ
      "Ближе к телу, как
      говорит Мопассан".
      О.Б.
      Эта сука вся в розовом.
      Давай-давай!
      А перед - обедом обязательная порция Мопассана а ля франсе.
      Клянется, что любит.
      Тварь ненасытная.
      Утю-тю-тю.
      Мой маленький.
      Еще, еще!
      А после - холодная телятина, красное вино и Мопассан.
      Корова худосочная.
      Так! Так!
      Мопассан.
      Шлюха оручая.
      А-А-А-А!!!
      О-О-О-О!!!
      Ты не будешь, котик, скучать без своей киски?
      Брысь!
      А теперь- сюда, сюда!
      И Мопассан.
      Надо же было этому сифилитику Ги Де столько томов напакостить.
      Библия дебелых самок.
      Ну! Ну! Ну!
      Гнида неуемная.
      Так - или примерно так(за лексический подбор не ручаюсь, но правильность эмоции гарантирую) отзывался о достойной мадам Гольцевич ( как-никак - зубной техник высшей квалификации с работой по золоту и платине), Остап Бендер появившийся у нас через месяц после того - излишне самонадеянного акта грабежа, одетый с иголочки, по последнему крику местной бульварной моды, с золотыми рифлеными запонками на безжалостно накрахмаленных манжетах и с рубиновой заколкой на контрабандном парижском галстуке. Выглядел он на три, с натяжкой на четыре года старше своих безусых лет и уже по-мужски басил и держался вальяжно и раскованно, как преуспевающий маклер или фортунистый бильярдист.
      Я встретил его опережающе виноватой фразой:
      - А ты разве не в тюряге паришься на нижних нарах у параши?
      Меня подучил наш дальний родственник этими словами встречать нежданных гостей.
      Была заготовлена еще одна многоэтажная отшивающая тирада, но я не рискнул воспользоваться ею против ухоженного красавца, правда, с несколько усталым лицом, на котором выделялись припухшие искусанные губы и невыспанные глаза.
      - Не бойся, бить не буду.
      - За что?
      - За утюг проклятый, с анархистской символикой. Я из-за него влип, как муха в мед. Нажрался до приторности.
      - Она же закричала диким голосом.
      - В первое мгновение, пока не зажгла свет... А потом разглядела утюг и размякла. Ой, говорит ласково, вы на нужды партии собираете?.. Разумеется, - отвечаю суровым голосом профессионального революционера-боевика - На партию кровососов-вампиров проживающих в катакомбах... Я вам дам, дам - запричитала жертва ночного налета... Ну я и развесил уши... Принесу...
      - На блюдечке с голубой каемочкой.
      - А на розовом не хочешь? Розовый халатик и все прочее тоже розовое, и простыня, и поддодеяльник, и наволочки, и даже чехол на пуфике.
      - Она тебя соблазнила? - прошептал я завистливо.
      - Ох, Остен-Бакен, помнишь ту веселую проституточку, крашеную, которая уездила и тебя и меня?
      - Спрашиваешь!
      - Так вот, моя ля фам терибль обойдет ее на две головы и глазом не моргнет.
      - А по виду не скажешь.
      - Заманила в спальню, завалила, овладела.
      - И ты не сопротивлялся?
      - Утюг по глупости оставил на ночном столике.
      - Теперь понятно, почему к ней никто не совался.
      - Фантазия у нее, Коля Остен-Бакен, как у Гофмана Амадея забыл отчество, свирепо готическая с дантистским уклоном... Я себе в этом идиотском крутящемся зубоврачебном кресле все коленки поотшибал... Она, падла, в восторге, а я без содрогания смотреть не могу на ее садистские инструменты для выдирания и выковыривания корней - шкафик-то стеклянный под самым носом... В общем, Фрейду такое и не снилось... Рассказать бы твоему родителю в подробностях...
      - Лучше не надо... Маман не любит экскурсов в психоанализ.
      - Не жизнь - ночная потная каторга. - Остап вынул из нагрудного кармана наутюженный, сложенный треугольником носовой батистовый розовый платок и провел тугой гладкой гранью по утомленным губам. - Лучше тачки катать с камнями.
      Меня вдруг осенило:
      - Ты сбежал из ее объятий навсегда?
      - Обрадовался... Увы, налетчик из меня не получился, а вот к альфонсизму выявилась явная склонность, - Остап убрал платок в карман, оставив снаружи игривый уголок. - Се ля ви, Коля Остен-Бакен, се ля ви...
      - Положим, в этом положении есть своя положительная сторона.
      - Одет, обут, жру от пуза деликатесы и пикантности, днем отсыпаюсь... Самое глупое - снится исключительно вулкан Фудзияма, готовый к разрушительному извержению... Спроси-ка у своего родителя что бы это значило... Впрочем, не спрашивай... Я, наверное, затылком порядочно звезданулся, когда выпал из гамака.
      - Откуда?
      - Из ложа любви, уютно подвешенного в зале между буфетом из красного дерева и пейзажем - " стога в ночном".
      - Тебе не позавидуешь.
      - Буду держаться, пока хватит сил.
      - Я бы помог...
      - В гамаке и так тесно... Учись лучше, Коля Остен-Бакен, предметам более нужныи и прозаичным, готовь себя к карьере стряпчего или товарища прокурора... А мне пора... Амуры трубят в ерихонские трубы и хулиганят отравленными страстью и похотью стрелами... Постель зовет!
      Глава 8.
      ПАСЬЯНС "СОБЛАЗНИТЕЛИ"
      "Митрополит Двулогий
      благословляет чинов
      министерства народного
      просвещения в день
      трехсотлетия дома
      Романовых."
      О.Б.
      Устать от женщины так же просто, как от надоедливого приставучего соседа (как здоровье? как погода? За сколько вчера брали копченую кильку?), как от надоедливой жужжащей мухи, как от далекого африканского слона, который смачно плюет на саванну из под задорно вздыбленного хобота и виляет куцым, с редкими рыжими волосами хвостом, и громко хлопает лопуховидными ушами, на которые можно навешать по полтонны отборнейшей первосортной лапши, и топает столбо-телеграфными ножищами, и урчит паровозным брюхом, и жует, жует, жует, жует, жует бананы, финики и засахаренные в лимонном сиропе абрикосы, и косит на слониху, беременную от вожака, маленькими заплывшими жиром (неумеренное, несбалансированное, перевитамизированное питание) глазятами, и валит, не стесняясь, пахучие вавилонские кучи, и трубит, как пьяный горнист, и бегает вдоль багрового (закат-с) горизонта, и топчет ни в чем не повинных работящих, молчаливых, термитов, и муравьев це-це, и тычется кривыми полированными бивнями в баобабы и пальмы, и задирает (по глупости) молодого слона, У которого куцый хвост покрыт редкими рыжими волосами...
      Уф!
      Как я безобразно и мерзко устал от этого проклятущего, стилистически-символического слона.
      Вот так и Бендеру обрыдла его любвеобильная мадам.
      Остап все чаще и чаще стал появляться во флигеле, но все никак не мог сообразить грандиозную комбинацию, чтобы одним махом избавиться и от притязаний ненасытной вдовушки, и от потребности в ее столь необходимых в повседневные будни - а тем более в редкие праздники - деньгах.
      Иногда мы выбираем события (свадьбы, похороны), иногда события (официоз) - нас.
      Торжественно, с помпой, из мрачной глыби суровых веков пришло-приехало трехсотлетие дома Романовых.
      Остап встретил намечающиеся торжества с распростертыми объятиями человека, понимающего толк в царских династиях, гербах, линиях наследования и околотронных родственниках.
      Он натащил во флигель уйму великокняжеских фотопортретов: все как один, в мундирах с аксельбантами, все усатые, все благородные, а самое существенное, все богатые.
      Я в этом орденоносном пасьянсе сначала не уловил истинного смысла и заподозрил тусующего фотографии Бендера ни больше ни меньше, как в модном терроризме.
      - Лавры Каляева не дают покоя? - спросил я прямо - и как можно ехиднее - дабы расстроить его жуткие планы.
      - Не Каляева, а Петра Ильича.
      - Это которого?
      - Бескультурное ты образование, Остен-Бакен... Чайковского надо бы знать.
      - Композитора?
      - Композитора, композитора - отметь, гениального в своем роде.
      - Хочешь создать ораторию во славу дома Романовых? Или осилишь симфонию "Славься его императорское величество"?
      - Я выбрал оперу.
      - На чье либретто?
      - Собственного сочинения.
      - А позвольте название шедевра музыкальной жизни?
      - "Не соблазняй меня без нужды"!
      - Тогда причем здесь великокняжеский пасьянс?
      - Он компенсирует мое незнание нотной грамоты.
      - Конечно, я не сомневаюсь в твоей способности написать оперу без нот, но выгода в чем?
      - Этой опере музыка не нужна... Как известно из богемных альковов, Петр Ильич жил, не стесняясь, с великим князем, ныне покойным, и при этом еще удачно шантажировал Надежду Филаретовну фон Мекк. Она щедро оплачивала его молчание, чтобы он не афишировал, что предпочел ей великого князя.
      - Нет, я не хочу и слышать о подобном... Лучше до старости пробыть альфонсом, лучше зарабатывать на жизнь тяжким честным трудом...
      - Ты думаешь, Коля Остен-Бакен, я выискиваю, кому принести себя в вакхическую жертву? И глубоко ошибаешься. Я ищу жертву, которой можно предъявить счет за соблазненного мальчика. Им нужен в столь торжественный момент всенародного ликования скандал?
      - А где ты возьмешь мальчика?
      - Моя ля фам терибль хочет вывезти мое уставшее тело на крымское солнце. А почему бы мне мимоходом не заглянуть в места отдыха их величеств и не зарыдать пред ихней женой в горьком раскаянии, и не признаться в содомском грехе, сотворенном ейным уважаемым мужем над невинным, слабым существом - нуждающимся и страждущим.
      - Заарестуют.
      - Пусть только попробуют... Государь никому не простит испорченного праздника... Главное, не промахнуться в выборе соблазнителя... Вот, глянь, Павел Александрович... Подойдет он к моей нежной натуре?
      - Типичный солдафон.
      - А этот, Дмитрий Константинович, как? Смотрится вроде неплохо?
      - Слишком меланхоличен.
      - Ну, а против бравого Александра Михайловича будут возражения?
      - Туповат-с.
      - Зато каков его старший брат Николай Михайлович!
      - Хлыщ заморский.
      - Остен-Бакен, с каких это пор в тебе гнездится антимонархизм?
      - Я отдаю предпочтение реформатору Петру Великому, венценосному столяру, коронованному плотнику, пьянчуге-слесарю, любвеобильному токарю, двухметровому кузнецу, разбудившему Русь звоном набатного молота о закостеневшую восточную наковальню, а не Николаю Кровавому, Тщедушному, начавшему с Ходынки!
      - Пафоса-то - на троих записных патриота хватит... Впрочем, признаки прогрессирующего вырождения императорской фамилии налицо, хотя и фотографическое... Что за страна? Что за правители? Отдаться некому.
      - Чего с ними гадать?.. На роль жертвы сгодится любой.
      - Обоснуй.
      - Если у него "рыло в пуху", то обвинения лягут в унавоженную почву, если нет, то сработает боязнь компрометации...
      - Правильно рассуждаешь - пусть отвечают скопом за грех.
      - Только бы не заарестовали...
      - Раскаркался... Завтра едем... Приходи провожать...
      Когда Остап удалился, я долго еще раскладывал так и эдак кандидатов в соблазнители.
      Слон, - думал я - Бендер, молодой, не щадящий ни себя, ни других слон, идущий в атаку без боязни обломать недавно прорезавшиеся бивни, слон, которому ни почем и облезлый хорохорящийся лев, и даже впавшая в мистицизм и кликушество львица с выводком благородных, но утративших хватку предков, львят, слон, не предполагающий цепей, вольеры в зоосаде, цирковой арены или лесоповала, слон, нагло расталкивающий на водопое и гордых заносчивых жирафов, и увальней-бегемотов, и тупых околоточных- носорогов, и презрительно фыркающих высокопоставленных гривасто-хвостатых антилоп-гну, и каторжных, с политической, окраской зебр, и прочую травоядножующую, парнокопытную, крупно - и мелкорогатую фауну.
      А пасьянс все никак не сходился, пророча великомученику Остапу трудное житие...
      Глава 9.
      И НЕ ПЕТР, И НЕ ИЛЬИЧ, И НЕ ЧАЙКОВСКИЙ
      "Удар состоялся"
      О.Б.
      Остап отсутствовал довольно прилично, хамски не сообщая о себе ничего, хотя клялся и божился на пристани высылать ежедневные открытки: если с видом на море - полный порядок, если - с горами - значит не очень-то вытанцовывается.
      Я мысленно скорбел по истоптанному, растерзанному, попранному безжалостными жандармами телу...
      Но вот тело вернулось: здоровенькое - здоровей не бывает - стиснуло меня, отпустило, изобразило руками Казбек с Эльбрусом и объявило, что оно - морально потерпевшее.
      - Помнишь? - Остап вздохнул полной грудью, и голос его приобрел заунывный оттенок разочарованного поэта. - Помнишь, Коля Остен-Бакен, как, вдохновенно озаренный, отправлялся я на юбилейный шантаж?
      - Помню, - ответил я с лирической, все понимающей грустью.
      - Так забудь мой позор.
      - Позор?
      - Другое слово найти случившемуся трудновато... С первых шагов я ощутил злой рок!
      - Рок?
      - Издевательскую усмешку этой шлюхи - фортуны... Пароход отчаливает по расписанию. Я бодро вышагиваю, любуясь неподдельным " айвазовским" - и вдруг за спасательными шлюпками обнаруживаю двух элегантно экипированных, заметь, с тросточками и пенсне, джентльменов о чем-то горячо спорящих... Ну, я, само собой разумеется, подкрался ближе, навострил уши - и чуть не отдал концы... Это было хуже морской болезни, хуже чумы и холеры вместе взятых... Знаешь, кем оказались холеные джентльмены?
      - Шпиками, которые выслеживали тебя по доносу твоей сожительницы, извиняюсь, покровительницы.
      - Хуже... Гораздо хуже...
      - Неужели ты подумал, что я настучал?
      - Не с твоими способностями катать убедительные доносы... Так что и не пытайся в дальнейшем.
      - Постараюсь, - пообещал я твердо.
      - Лучше, Коля Остен-Бакен, угадай, о чем джентльмены спорили?
      - Кому вздернуть тебя на рее?
      - Романтика давно угасла, не оставив и копоти... Солнце наживы греет сердца... Мои нечаянные спутники рьяно спорили о распутной Ницце и не менее распутном Баден-Бадене.
      - И тебя взволновала эта географическая дуэль?
      - Каждый из них упрямо, в риторически выдержанных, тщательно аргументированных выражениях добивался Ниццы, и ни тот, ни другой не хотел уступать.
      - Бедный, несчастный, невезучий Баден-Баден!
      - И добавь... Бедный, несчастный, невезучий Бендер... Джентльмены-то готовились в соблазненные мальчики и бурно делили курорты, где могло их постигнуть сиятельное насилие.
      - Нездоровая конкуренция!
      - Вот имено - нездоровая... Впрочем я употребил к ретивым конкурентам весьма эффективное лекарство, после которого их в принудительном порядке посадили на диету и обеспечили покой.
      - Ты сообщил капитану, что они собираются угнать пароход в Турцию?
      - Нет, коварный Остен-Бакен, я поступил как истинный верноподанный гражданин, Сын Отечества, слуга Царя... Всего-навсего передал услышанный разговор капитану, густо краснея при этом и отворачивая глаза.
      - Но при чем, здесь позор?
      - Да при том, что в дальнейшем соблазненные мальчики стали попадаться чаще, чем полицейские чины, которых, в свою очередь, хватало за глаза. Среди мальчиков встречались немощные парализованные, в колясках стариканы и безногие бодрые инвалиды. Было около десятка слепых, трое немых и бессчетное количество застарелых сифилитиков, хрипящих и сипящих. И все наперебой хвастались своими близкими связями с великими князьями, и все грозились получить соответсвующую компенсацию. Естественно,: вся чистота и прелесть замысла была скомпрометирована этой неуемной, сворой гоняемой неутомимыми церберами с "селедками".
      - Выходит, идея носилась в воздухе.
      - Это не может служить оправданием... Неужели, думал я в минуты своего материализованного позора, неужели я такой же, как они, не сумевший выжать из трехсотлетия дома Романовых ничего путного...
      - Тебя подвел вынужденный простой.
      - Но времени для смывания позора и забвения неудачи вполне достаточно... Не будем ждать четырехсотлетия дома Романовых.
      - Не будем!
      - Я же не просто нежился. Я исправно штудировал родную историю и пришел к выводу: Рюриковичи куда занятней, чем Романовы.
      - Иван Грозный один чего стоит.
      - Улавливаешь... Вдарим Рюриковичами по царствующей династии... Рубли - полетят!
      - На блюдечко...
      - С голубой каемочкой!
      - Но где мы найдем хотя бы одного чистопородистого Рюриковича? Они же все вымерли как мамонты.
      - А мы будем иметь дело с их нетленными душами.
      - Спиритизм?
      - Да, Коля Остен-Бакен, спиритизм чистой воды... Организуем теплую встречу с Иваном Калитой или Владимиром Мономахом... Только я еще полностью не уверен, как поэффектней, без пошлого прыгающего блюдечка, без приевшегося чревовещания организовать сеанс роскошного дворцового спиритизма.
      - Иван Васильевич...
      - Ну, понимаю, опричнина, дыба, плахи, медведи ревущие, отравления таинственные, сыноубийство... Под каким соусом подать - вот вопрос?
      - А если в стиле времени? Что-нибудь этакое, декадентско-розановско-мирискуственническое?
      - Надо думать...
      - Спиритизм?
      - Да, Коля Остен-Бакен, спиритизм чистой воды... Организуем теплую встречу с Иваном Калитой или Владимиром Мономахом... Только я еще полностью не уверен, как поэффектней, без пошлой прыгающей тарелочки, без приевшегося чревовещания, без лягающихся столиков, без выстукивающих бесовскую морзянку стульев, без мрачно пророчащих загробным скрипом шкафов, организовать сеанс роскошного дворцового спиритизма.
      - Иван Васильевич?..
      - Ну, понимаю, опричнина, дыба, плахи, медведи ревущие, отравления таинственные, сыноубийство... Под каким соусом подать - вот вопрос?
      - А если в стиле времени? Что-нибудь этакое, декадентско-розановско-мирискусственническое?
      - Надо мыслить...
      Глава 10
      ЧЛЕНОВРАЩЕНИЕ
      "Да. Да. Побольше
      непонятного."
      О.Б.
      Через неделю у нас все было готово для проведения фаллическо-спиритических сеансов.
      Мы сознательно отказались от массовости, предпочтя строго индивидуальный подход: мы организовали предварительную запись раздельно для особей обоего пола: мы сузили ожидавшиеся откровения до сугубо интимной тематики.
      Когда я усомнился в начинании, корректно предположив, что трудность попадания к нам на сеанс отпугнет потенциальную клиентуру, Остап веско заметил, что как раз наоборот любители оккультных забав будут штурмом брать флигель.
      Судя по длинному списку очередников, в прогнозе Бендер не ошибся.
      Теперь и я поверил в успех.
      Осталось несколько точных штрихов, чтобы довести интерьер мистического флигеля до кондиции.
      А картина получалась убедительная.
      Стены украшали выполненные фаллообразным шрифтом (собственное изобретение - увы, так и не запатентованное) цитаты из несусветно-модного Розанова - идола извращенцев всех мастей, гимназисток-старшеклассниц, истеричных институток, старых дев, професоров-естесственников, активных и пассивных антисемитов, вечных студентов, поэтов-графоманов, эстетов, впавших в декаданс, чиновников-импотентов и офицеров-садистов.
      КАКОВЫ ДУШИ, ТАКОВЫ И ОРГАНЫ!
      САМОЕ ИНТИМНОЕ - ОТДАЮ ВСЕМ!
      На удивление, зубно-протезные деньги щедро выделялись Остапу на его новое увлечение - и тратил их я.
      Фаллические, бронзовые, выполненные на заказ, канделябры.
      Розовые фаллические свечи.
      Фаллические пирожные - для дам.
      Фаллические сигары - для мужчин.
      Скатерть, искусно вышитая (Инга постаралась) эротическим алфавитом и разбитая на соответствующие сектора. Каждая буква представляла сцену античных любовных поз.
      И еще целая куча подобных мелочей, призванных настроить посетителя на нужный лад.
      Остап же абсолютно не вмешиваясь в мои старания, занимался исключительно сотворением ГЛАВНОГО ПРЕДМЕТА.
      Замысел поражал оригинальностью и дерзостью. Сему "персту указующему" предстояло экстазно вращаться над гадательной скатертью на туго натянутой бечевке.
      И скажу без лукавства - Остап создал шедевр. Из обыкновенного медного пестика, украденного мной из под носа кухарки и щедрого количества специального (рецепт утерян) клея.
      Мумифицированный половой член Ивана Грозного производил благоговейно-отталкивающее впечатление и оказывал магическое воздействие, как несомненно подлинная, выкраденная из подземелий Соловецкого монастыря, содомско-гоморская реликвия, скрываемая зловредными архиереями от глаз народа.
      В общем, член завращался точно по расписанию.
      Я, в черном трикотажном облачении, символизирующий то ли тень павшего сатира, то ли располневшего от безделья духа, крадучись подносил напитки и пирожные.
      Остап сосредотачивался.
      В шикарной белой чалме и полупрозрачных вышитых шальварах он покорял сердца и умы, жаждущие откровений. А голос полный затаенной страсти, тоски по утраченной невинности, не по годам житейско-мудрый, с философской начинкой.
      И никто, поверьте, никто не ушел разочарованным, никто не обманулся в своих ожиданиях, хотя мы строго соблюдали правило - только один вопрос и один ответ.
      Член неутомимо и бойко вращался, замечательно подергиваясь по собственной инициативе.
      Клиент торопливо записывал три буквы, над которыми произошло проявление жуткого духа.
      Остап толковал.
      За вечер удавалось провести до десяти сеансов.
      Бендер поражал меня способностью на одни и те же банальные вопросы давать глубокие, сокровенные, бьющие в точку, ответы.
      Член гипнотизирует сидящего напротив.
      - Можно спрашивать? - шепот женщины средних лет пронизан страхом грядущего.
      - Пусть как следует раскрутится. Проявление духа начинается в переходной обратной фазе, при проявлении явственных признаков усталости и раздражения.
      - Можно?
      - Помните, дух прореагирует только один раз, второй вопрос его спугнет и ответ будет безнадежно испорчен.
      - Да.
      - О революциях, столыпинской реформе, государственной думе и прочих ерундистиках ни - слова. Дух этого не переносит.
      - Да. Да.
      - И засекайте момент истины... Смотрите, первые признаки утомления... Спрашивайте же! Скорей!
      - Я хочу... Хочу...
      - Смелее, здесь полный интим и конфиденциальность.
      - Я хочу знать, не изменяет ли мне мой Козлик?
      - Ждите ответа.
      - "М"! Вы видели, он дернулся над "М".
      - Внимательней.
      - "Л"!
      - Осталась последняя буква.
      - Он не хочет больше показывать, не хочет!
      - Терпение.
      - "О"! Наконец-то. "О"!
      - Надеюсь, речь духа вам понятна?
      - Не очень.
      - Он доверил мне огласить сие таинство.
      - "М" - наверное," милый"...
      - Я сказал. Внимайте!
      - Да. Да.
      - "Мойте рыло одеколоном". Царь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный, собственной персоной.
      - Но простите, молодой человек, разве в те времена знали одеколон?
      - Чем же, по вашему, царь освежался после бритья?
      - Но по-моему, у него как известно с картины Репина была борода.
      - Я же не утверждал, что Иоанн Васильевич брил именно себя. Схватит, сердешный, топорик поострей и по щечкам, по щечкам, то псковским, то новгородским, то татарским... А после тщательного бритья, как водится, чарку одеколона, без закуси, в дружной компании опричников.
      - Значит, Козлик изменяет?
      - Увы, член лгать не приучен.
      - Ну, я ему, побрею кое-что!..
      Потрескивают свечи.
      Остап утирает вафельным полотенцем трудовой предательский пот, орошающий лик пророка.
      Я впускаю следующего.
      Мелкий служащий, среднеоплачиваемой категории. Нервно подергивает узкие негусарские усики.
      - Почему мне надоела сестра жены?
      Член не скупясь выдает характеристику свояченице.
      "Р", "Н", "В".
      Остап вдохновенно:
      - М-да, м-да, весьма тревожный смысл.
      - Не жалейте подлеца.
      - Очень тревожный смысл.
      - Не томите, умоляю... Приму истину, как бы горька она не была.
      - Разбилась...
      - О, боже!
      - Разбилась ночная ваза!
      - Вдребезги?
      - На мелкие осколки.
      - Фаянсовая?
      - Не хрустальная же.
      - С синими цветочками и трещинкой на крышке?
      - И с цветочками, и с трещинкой.
      - Это ступенька на лестнице виновата, я предупреждал неоднократно, это ступенька.
      - Да, процедура выноса закончилась печально.
      - Но я же хотел попростецки, так сказать, по родственному...
      Остап меняет фиолетовую безрукавку на желтую.
      Остап торопливо выпивает стакан крепкого чаю с лимоном (три ложки сахара и ломтик в палец толщиной).
      Остап поправляет царский член - бечевка издает струнный звук.
      Толстая хохотушка, едва сдерживая распирающий ее смех, все никак не может обратиться к вращающемуся в экстазе духу с судьбоносным вопросом.
      Мы терпеливы.
      - Ой, батюшки, прямо и не знаю - к кому прислониться на закате днев, к повару из хвранцузского ресторану али к щвейцару, с золотыми галунами?
      Заканчивает вопрос прысканьем в ладошки.
      Невозмутимый член выдает разборчивой невестушке.
      "К", "Л", "С".
      - Касторка - лучшее слабительное, - выпаливает Остап без раздумий.
      - Ой, - заходится в смехе толстуха, - Ой... Ой...
      Я протягиваю стакан с холодной водой (относительно) приготовленный для истерик и трансов.
      Она фыркает, разбрызгивает воду.
      Я начинаю подпирать ее к выходу.
      - Швейцар-то мне милее краснорожего! - кричит она на прощание. - Милее!
      Удовлетворенную сменяет смущающийся интеллигент.
      - С точки зрения формальной логики, прослеживается дичайшая закономерность... Утром, извините, расцветаю по всем физиологическим и гигиеническим канонам, а вот с вечера, извините, вяленький и нет средства для приведения в состояние, извините, коитуса... Вот в чем вопрос?
      Интеллигент долго, пристально, с завистью созерцает членовращение и уже в затухающей фазе едва наскребает три буквы - и все, как специально "П".
      - П-п-е-е-е-гас, - произносит Остап напевно. - Пырнул поэ-э-э-та!
      - Извините, вы сказали - пырнул?
      - Пырнул! - голос Остап обрел нужную степень наглости и твердости, которых интеллигенты не переваривают.
      - Пегас?
      - Самый настоящий. С крыльями и хвостом.
      - Извините, а чем пырнул?
      - Разумеется, копытом.
      - Но насколько я в курсе, копытом ля-га-ют-ся!
      - Лошади, кобылы, мерины, стригунки, мустанги, одры, кони и пони, как установлено науками, производят болевое, защитное, агрессивное действие вышеназванным роговым наростом, а вот Пегас, источивший до остроты средневекового кинжала вдохновенные конечности о поэтический гранит неприступного Парнаса, - совсем другая масть.
      - Убедили, убедили...
      - Судя по вашей обиде за трудягу-Пегаса, вам неоднократно приходилось его седлать?
      - Вот именно... Вы открыли мне глаза... Как же я упустил первопричину ежевечернего фиаско... Она же лежит на поверхности... Слепец! Именно ПЕГАС ПЫРНУЛ ПОЭТА!
      - Стихотворством балуетесь?
      - Регулярно.
      - Лирикой?
      - Да нет, все больше опусы гражданского звучания.
      - Понятно... Пегасом можешь ты не быть, а жеребцом всегда обязан!
      - Какое микроскопическое попадание... Я бы дня через три снова бы заглянул, извините, для углубления вопроса, не возражаете?
      - В порядке очереди!
      Ледяной тон Остапа добил сдавшегося интеллигента.
      - Как неуемному наезднику своенравного Пегаса...
      Остап оборвал распускающуюся жалким цветком фразу.
      - Тройной тариф.
      - Я вам оду посвящу.
      - Согласен только на поэму амфибрахием.
      - Так когда пожаловать?
      - В ближайшую субботу даем внеплановые сеансы для особо жаждущих повторного приобщения...
      Убираю со свечей нагар.
      Разглаживаю скатерть, скомканную обидчивым интеллигентом.
      Нет, подумать только, какая отзывчивая благородная натура, за Пегаса обиделся.
      Вплывает, робко смежив веки, трепеща густыми ресницами, затаенно дыша, вздымая крепко оформленную тугую девичью грудь, покусывая кружевной платочек.
      И бьет вопросом наповал.
      И меня, и Остапа, и раскручивающийся член.
      - Какого цвета будут глаза у человека, который лишит меня девственности?
      Вопрос - всем вопросам вопрос.
      А буквы: "С", "В", "О".
      - Сердце - важный орган! - выносит вердикт Остап и многозначительно касается указательным пальцем кивающего по инерции члена.
      - Неужели это правда, что у человека, взявшего мою чистоту, будет сердце?
      - Непременно, без оного затруднительно - и не только с невинностью.
      - Сердце мужественное, огромное, романтичное?
      - Ну, если у вас хватит характера посетить анатомический театр, куда ваш суженый угодит после первой брачной ночи...
      - Характера хватит...
      Еще парочка подобных девственниц - и можно закрывать лавочку.
      То ли дело дитятя блатного мира.
      Смирен яко овца.
      Лепень клетчатый. Золотая фикса. Полный воровской прикид.
      Только бы член не свистнул, уходя.
      Без приглашения и разрешения извлекает из золотого портсигара папиросу с золотым ободком.
      Я придвигаю клиенту пепельницу, выполненную в виде наяды, раздвинувшей широко чресла.
      Одобрительно цыкает.
      Щелкает, конечно же, золотой зажигалкой.
      - И на ком это я, Сеня Режик, поймал триппер, чтоб ей, падле, сгореть от перепою?
      Остап одаривает шикующего венерического неудачника.
      - Привидение явилось голое!
      - Век воли не видать - Верка, раздолбайка! Не успеешь клеши скинуть, а она, стервоза уже в чем мама родила, стоить раком...
      - Излюбленная поза заразных привидений.
      - Уханькаю!..
      И пока Сеня Режик выстраивал из русских кирпичей многоярусный готический собор, я незаметно, бочком-бочком втискиваюсь между ним и нашим уважаемым членом.
      В общем, от сеанса к сеансу мы убеждались в плодотворности неординарного подхода к спиритизму.
      После успешного дебюта, вызвавшего в городе небывалый ажиотаж, Остап прочно осел в фаллическом флигеле, вырвавшись наконец из душных тисков зубного ля фам терибля.
      Для укрепления своей репутации, как мистика и провидца, Бендер начал вести сугубо затворнический образ жизни - и так втянулся в него, что перестал практически выходить даже на крыльцо.
      - Я, Коля Остен-Бакен, не вынесу очередного финта судьбы... Не хочу ничего, кроме этого отлаженного спиритического быта... Здесь уютно и безопасно... А то где-нибудь на свежем воздухе, на лоне природы или в вонючем проулке всадят по невежеству, глупости и алчности в тебя финский нож по рукоятку... Не желаю быть духом, желаю быть их властелином... В отшельничестве, чередуемом высоковдохновенными сеансами высокосортного спиритизма, есть своя непередоваемая прелесть...
      Остап не бросал слов на ветер.
      И неизвестно, как бы долго продолжалось его пребывание в шкуре мистика-одиночки, (а он вжился в образ, как улитка в раковину) если бы не грянула - война.
      ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ, КРОВАВАЯ, МИРОВАЯ!
      Глава 11
      ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬСТВО
      "В общем, взвейтесь, соколы,
      орлами, полно горе горевать."
      О.Б.
      Спиритизм, оккультизм, мистицизм, идиотизм, дарвинизм, хамизм, марксизм, онанизм, индивидуализм, оппупизм, бюрократизм, фрейдизм, иудаизм, символизм, клизмизм, терроризм, реализм, взяткизм с первого дня вступления Российской Могучей Славной Непобедимой Империи в войну напрочь сменил всенародный, горячий, искренний, доморощенный, исконно русский, православный патриотизм.
      Кипучая натура Остапа Бендера, возбужденная мировым катаклизмом, не могла оставаться в стороне от общего подъема.
      Умело подделав хронологию в нужном документе, он поступил на ускоренные акушерско-гинекологические курсы, дабы, как он выразился после утомительной родовой практики, снабжать будущие священные, кровопролитные, затяжные войны отменным пушечным мясом и санитарным обеспечением.
      Получив соответствующую квалификацию и приняв самостоятельно два десятка орущих, мокрых, не поддающихся на уговоры и увещания младенцев, Остап оставил сие хлопотное занятие и открыл подпольную консультацию по АБОРТАМ И ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬСТВУ.
      От залетевших дам всех сословий и сумневающихся новобранцев не было отбоя.
      Что касаемо меня, то, находясь в абитуриентском звании, я лелеял мечту: наперекор сокрушительным поражениям и победным реляциям, уехать по осени в столичный университет.
      Факультет пока не выбрал, так как сам я хотел одно, маман - другое, а родитель - третье.
      Пока я терзался в жребии и предвкушал блистательную карьеру на ниве тихого, незаметного, но плодотворного служения Родине, во славу себя и науки, Остап неутомимо консультировал.
      Флигель залили карболкой и разделили простыней на две приемные: по женской части впускались культурно, через дверь, а по мужской, симулянтской, - через окно, для конспирации и увеселения соседок.
      Остап гляделся весьма амбициозно и профессионально в белом халате, с нагло торчащим из кармана стетоскопом. Картину дополняли аптекарские очки и акушерский новенький саквояж, который Бендер не выпускал из рук, то и дело широко раскрывая и демонстрируя хромированный инструмент.
      Чтобы скоротать время до отъзда, я совершенно бескорыстно ассистировал медицинскому светиле.
      Я исполнял роль самоходного экспоната.
      Для слабого пола - жертву аборта, со всеми вытекающими наглядными последствиями. Старательно изображал косолапость первой степени, криворукость и головодергание, особенно напирая на вываливание языка, пускание обильной слюны, невразумительного мычания и спорадического неконтролируемого извержения мочи. Для последнего (ошарашивающего) симптома я заранее запасался грелкой с чаем, которую приспосабливал в понятном месте и с помощью хитроумного резинополого механизма регулярно делал внушительные лужи.
      Для сильного пола - изворотливого счастливчика и ловчилу, не боящегося загреметь в армейский рай. При этом я ничего не менял из репертуара жертвы аборта.
      Остапа буквально рвали на части, и он умудрялся вести прием на обеих половинах одновременно, стремительно перемещаясь туда-сюда, гремя саквояжем и шелестя халатом.
      Это напоминало игру в лаун-теннис.
      Подача - слева, подача - справа!
      Аут!
      - И марганцовкой пробовали.
      - От окопа могу рекомендовать выпадение кишки. Прямой, толстой, тонкой, слепой.
      - И мылом.
      - Каждый день натощак, не жуя, глотайте по десять пар сырых шнурков желтого цвета, предварительно для избежания внутрижелудочных травм удалив клещами металлические наконечнички.
      - И мешок с сахаром подымали.
      - Вареные нельзя. Запивать исключительно дистиллированной водой.
      - И со второго этажа прыгали.
      - Нет, меньше не рекомендуется. Десять пар - оптимальная доза... Противно? А когда осколок вопьется со свистом в брюшную полость и испортит бесповоротно пищеварение?
      - И щипцами для завивки волос ковыряли.
      - Тогда тренируйте кашель... Ну, разве это кашель... От настоящего кашля, не липового, у медкомиссии должны лопаться барабанные перепонки, как от артобстрела, а если при этом еще умело харкать всамделишной кровью.
      - И трое суток лежали в горячей ванне с пудовой гирей на животе.
      - Кровью харкать нежелательно?.. Тогда устроим незаживающую язву до окончания военных действий. Выбирайте: на руке, ноге, анусе, то бишь заднице.
      - И лимонов перевели корзину.
      - Нога - пусть будет нога. Правая? Левая? Выше колена? Ниже? На бедре? На голени? Без разницы - очень хорошо... В этой склянке особая мазь - наноси щедро, раз в неделю, не жадничай. Язва получится - высший сорт... На второй ноге?.. Излишне. Вполне хватит и на одной. От аромата твоего гниющего мяса сдохнут все мухи, а впридачу и фельдшера с докторами.
      - И пьяный сожитель сапогом пинал.
      - Запаха не переносишь?.. Тогда отрезай палец, желательно большой... На выбор имеются пила, кухонный нож, двери, трамвай, собака, беспородная, но хваткая. Момент - и пальца, как не бывало...Ах, пальчик жалко... Тогда висеть твоей шинели с мертвым содержимым на колючей проволоке спирали Бруно или валяться в грязной антисанитарийной воронке...
      - И ничего, ничего, ничего не помогло! Ну, в таком разе медицина бессильна. Рожайте...
      Остап выразительно щелкал пальцами.
      И тут входил я, мычал, трясся, творил красивую лужу и удалялся к гренадерскому лбу, мучительно соображающему на, что же все таки решиться - на героическую смерть в штыковой атаке или на сырые шнурки, выворачивающий кашель, вонючую первосортную язву или вульгарное членовредительство...
      Глава 12
      ОКОПНАЯ ПРАВДА
      "Пишите письма."
      О.Б.
      Пронеслись стремительно дни, как вагоны со свежими пехотными ротами - с грохотом, лязганьем, пением, руганью, вонью и рельсовым затухающим эхом.
      Вот прощальный поцелуй всплакнувшей маман.
      Вот мужественные объятия родителя.
      Вот вареная курица и коржики, мои любимые,- в дорогу.
      Вот вокзальная суета.
      Вот тесное купе.
      Вот попутчики - раненый, с изящно забинтованной рукой, кавалерийский ротмистр и бледная монашка.
      Вот станции, станции, станции...
      И наконец - Петроград.
      Университет.
      И я в студентах.
      При кафедре почвоведения.
      Чем объяснить сей неожиданный выбор?
      Просто мне в душу запало с пеленок и поразило своим неисчерпаемым богатством непонятное слово - ГУМУС.
      В нем я прозрел смысл жизни вообще и своей в частности.
      Из гумуса пришли, в гумус - уйдем.
      Ах, какой это гумуснейший человечище (о том, кого уважаешь).
      Гумуснейшая гнида (о том, кого не уважаешь).
      Загумусеть - выпить по маленькой в теплой компашке.
      Гумуснуть - приударить в приступе влюбленности.
      Загумусниться - стать фанатиком и книжным червем.
      Гумус, как известно каждому достаточно образованному человеку, не только основа плодородия, но и материал для многостраничной монографии.
      По-моему, весомых аргументов предостаточно? По крайней мере, мое устремление в почвоведы, вызвало у домашних, судя по обилию торжествующих телеграмм и открыток, такое же ликование, как знаменитый Брусиловский прорыв.
      В новой форме я мерил неторопливыми, степенными студенческими шагами длинные, гулкие, напоенные ароматом реактивов коридоры.
      Подолгу, заложив руки за спину, простаивал перед застекленными образцами знаменитого русского чернозема (гумусу-то, гумусу!), давшего миру столько выдающихся деятелей науки, культуры и военного искусства.
      Регулярное посещение аудиторий сочеталось у меня с активным ведением переписки с моей суженой - Ингой Зайонц.
      Среди светлого, счастливого любовного потока довольно часто попадались надоевшие острова скучных домашних посланий, заполненных ненужными советами, сплетнями, насморками, приветами и прочей провинциальной чепухой.
      Но однажды я получил неординарное письмо - с фронта, от доблестного родителя.
      "Дорогой студент, гордись, твой отец - в дыму и пекле. К сожалению, мне не доверили вести в решающую кровавую атаку обескровленное подразделение с простреленным боевым знаменем. К сожалению, мой будущий высокопрофессиональный и сознательный почвовед, все гораздо проще. Город собрал для поддержки морального духа утомленных ратным трудом воинов представительную делегацию. В оную, кроме вашего покорного слуги, лектора по физическим эффектам, вошли: купец первой гильдии, многоуважаемый Абросимов Ермолай Ермолаевич, полицейский пристав, многоуважаемый Рюхин Федор Федорович, курсистка Фонарева Женечка, премилейшее, обаятельнейшее, мадоннообразное существо, и врач-логопед... Нет, сын, не жди от меня имени, фамилии, отчества этого субъекта... Не буду осквернять белизну листа позорным именем... Резкость тона будет объяснительна, если ты узнаешь о его неблаговидном поступке... Мы были все переполнены, как сообщающиюся сосуды, энтузиазмом и подъемом - и вдруг накануне отбытия на фронт выясняется, что негодяй- логопед демонстративно и трусливо занемог.
      Но все же, благодаря Всевышнему, наша сплоченная боевая дружина отправилась к героическим защитникам Отечества в полном составе.
      Нет, обмишурившийся логопед не передумал в последний момент, не раскаялся публично...
      Нас изволил любезно выручить твой милейший друг и бывший однокашник Остап Бендер, взявший (под псевдонимом Славянский) на себя медицинское просвещение темных солдатских кусанных вшами масс.
      Встретили нас сурово, без духовых оркестров и речей.
      Обстановка не располагает к мягкотелости и праздности.
      Мы готовы с гордо поднятыми головами и внятно бьющимися сердцами осуществить нашу грандиозную программу мероприятий.
      Дай Бог победы русскому славному оружию!
      За Царя и Отечество!
      P.S. Самоотверженный, истинный патриот своей многострадальной Родины, твой достойный друг Славянский добровольно вызвался на посещение передовых позиций.
      Увы, я не смог подхватить его героический порыв - в силу объявленной на завтра лекции " О траектории артиллерийского снаряда среднего калибра в пасмурно-дождливую погоду".
      Целую! Желаю успехов! Твой папа."
      Письмо подняло в моей неокрепшей психике целую бурю сомнений.
      Я начал переживать за родителя - шальная пуля может пробить его светлый лоб.
      Я начал жутко, до остервенения, завидовать Остапу.
      Он - там, в самой гуще судьбоносных событий, он с отчаянным криком "УРА!" ведет ночную разведку боем, он в каске, при погонах с чужого плеча, он лихо размахивает шашкой и рубит, и колет, и лупит, он пережидает ураганный огонь, зарывшись по уши в пропитанный кровью суглинок, он метко снимает набегающего противника пачками.
      Точно наяву, я видел, как Бендеру (а не мне), прикалывают к груди сразу четырех "георгиев".
      Я ощутил вдруг глубинную потребность в схватывании чего-нибудь острого. Мне захотелось устроить резню и рубку этим немецким выродкам и ублюдкам.
      Я даже устыдился той части своей крови, где копошились прусские эритроциты, и уже решил сменить свою прогерманскую фамилию на скромную, не вызывающую сомнения фамилию Гумускин, но тут подоспело второе послание с фронта, но уже не от родителя, а - Бендера.
      "Аморальный дезертир и внутренний разложенец Остен-Бакен, позволь мне в первых строках, без реверансов, вдарить в тыл, и с обеих флангов, по твоему гамадрилу-папахенцию.
      Проклятый краевиче-архимедо-ньютоновский мучитель ни в чем не повинных гимназистов вынудил меня, Остапа Бендера, посредством самого низкопробного, пошлейшего шантажа флигелем к совершению окопного круиза.
      Кстати, любезный Остен-Бакен, проконсультируйся по приезде на вакации у своей нудной маман насчет своего происхождения. Ну не в гамадрила ты! Преобразиться из тихого учителишки в махрового патриота надо суметь! Впрочем, скорей всего, это защитная реакция интеллигента-хамелеона. Обеляет свою подозрительную фамилию.
      Ладно - о фамилиях в другой раз...
      Но самое смешное, что я ни капельки не жалею о паломничестве в места несбывшейся славы и утраченной доблести.
      Компанию мне составили презабавные экземпляры рода человеческого.
      Ермолай Ермолаевич бьет рекорды по уничтожению солдатских пайков, а в промежутках между желудочно-кишечными баталиями показывает желающим карточные фокусы. Ловок, стервец.
      Федор Федорович упорно играет с офицерами в "русскую рулетку" и, вновь испытав разочарование от холостого хлопка, наяривает перед нижними чинами на балалайке патриотические мелодии из каторжного репертуара.
      Курсистке Женечке каждые полчаса ломает целку очередной поклонник, с капитана и выше.
      Гамадрил читает длинные лекции, на которых присутствует до трех вольноопределяющихся.
      А я от всей этой канители, заручившись благословлением командира полка, страстно добивающегося курсисткиного тела, рванул на передовую.
      Там царило затишье. И мне каждый встречный солдатик по секрету сообщал, что назавтра намечено братание.
      Пришлось в спешном порядке подсуетиться.
      О, неприглядная картина. Выяснилось, что предыдущее братание с превосходящими силами противника протекало на безобразно низком уровне. Обнимались, целовались, разбежались.
      Разврат, да и только.
      Для исправления положения я принял соответствующие меры.
      Коля Остен-Бакен, более тупых животных, чем русский солдат, представить трудно.
      Я им внушал.
      Я им втолковывал.
      Я потел в агитационном раже.
      И кое-что мне удалось.
      Мероприятие было направлено в цивилизованное русло.
      Поутру двинулись стройными походными колоннами, неся спешно начертанные известковые лозунги.
      ДАЕШЬ ШНАПС!
      ПРИВЕТ ГЕРРАМ ОТ ШВАЙН САЛА!
      КОМРАДЫ! СОЕДИНЯЙТЕСЬ ПО ИНТЕРЕСУ!
      ХЕНДЕ ХОХ - НЕ С ПУСТЫМИ РУКАМИ!
      Весь залежалый запас обмундирования расторопные фельдфебели спровадили практичным немцам менее чем за час, и те, конечно, уразумели прелести материального братания.
      Натуральный обмен развернулся, как на острове Борнео.
      Аппетит, как известно, приходит во время еды.
      Немцы, иступленно рыдая, стали требовать матрешек, гжельский фарфор, палехские шкатулки, хохломские деревянные ложки, яйки, млеко, блинов и квасу с редькой.
      Наши не остались в долгу, вымогая цейсовскую оптику и золингенновскую сталь.
      Я радовался этому единению. Каждый с каждым договаривались на следущее братание о количестве товара, каждый с каждым метили штыками место будущей встречи. Я предвкушал, как вновь сойдутся враждующие стороны в меняльной схватке и как можно будет славно погреть руки на разнице интересов в качестве посредника, но увы...
      На фронт пожаловали высокопоставленные инспектора-генералы, и Ермолая Ермолаевича, честно заработавшего язву на казенных харчах, и Федора Федоровича, так и не удостоившегося пышных похорон, и забубнившегося гамадрила, и не успевшего развернуться Остапа Бендера-Славянского (не Хрюгера) и не вполне удовлетворенную курсистку Женечку отправили в срочном порядке обратно в тыловую жизнь.
      Уже в поезде я узнал о потрясшем всю Российскую армию прецеденте.
      Только и было разговоров о белом рояле, доставленном из Берлина и бережно перенесенном через минные поля и колючую проволоку в дар вражескому батальонному командиру.
      Так что, Остен-Бакен, семена мои пали в хорошую почву, правда, нуждающуюся в регулярном внесении навоза и других органических удобрений.
      Оцени труды как специалист.
      Ответа не жду.
      Жаль покидать обжитой флигель.
      Надеюсь на скорую встречу в столичном борделе.
      Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер бей."
      Письмо это я перечитал не меньше десяти раз.
      Окопная правда успокаивала.
      Но все же я думаю, насчет белого рояля Остап прихвастнул. Скорей всего над позициями проплывало пианино, на худой конец, фисгармония, а вероятнее всего - губная гармошка...
      Глава 13
      ПЕТУХ С ЗОЛОТЫМИ ЯЙЦАМИ
      "Выбор неплохой. Камни, я
      вижу, подобраны со вкусом."
      О.Б.
      Остап объявился в Петрограде - вместе с революцией.
      - Коля Остен-Бакен! - кричал он, растирая обмороженные февральским ветром щеки и выбивая классическую чечетку щегольскими, не по сезону, штиблетами. - Цепляй на широкую грудь красный бант порасфуфыристей, и за мной - на улицу!
      - Побьют ненароком.
      - Да мы теперь сами кому хошь рыло начистим! Такое поле для активной, самостоятельной деятельности!.. Угадай, что мне всего больше нравится в настоящем моменте?
      - Грядущие демократические перемены.
      - Нет, изумительный лозунг большевиков. "Грабь награбленное" или, выражаясь кондовым партийным языком, "экспроприация эскпроприаторов".
      - Боишься опоздать к разделу собствености?
      - Эх, Остен-Бакен, Остен-Бакен! Не чувствуешь задницей пульса времени. Или ты добровольно сольешься с массами голодных и рабов, или тебя шлепнут, как чуждый элемент.
      - Тогда я - с тобой.
      - Сделай милость... И не забудь захватить что-нибудь из тары. Ящиков и бочек не надо. Желательно не бросающееся в глаза. Вот как, например, мой конспиративный акушерский саквояж.
      - С инструментом?
      - Гинекологические принадлежности были обменены на одном захолустном полустанке на две буханки ситного.
      - Кому они там могли понадобиться?
      - Хозяйке понравился их лучезарный блеск и строгое изящество форм.
      - Думаешь, нам не хватит одного саквояжа на двоих?
      - Остен-Бакен, ты, как всегда, не в меру мудр. Действительно, не собираемся же мы кантовать мебеля и прочую рухлядь. Брать будем исключительно золото и камушки. Учти, серебро - игнорируем.
      - А хозяева будут терпеливо взирать на наше самоуправство?
      - Самые знатные и самые богатые задали деру и уже финишируют где-нибудь в районе шведской границы. Я уверен спасая свои жалкие, никчемные душонки от праведного народного гнева, они побросали добро, слуг и декоративных собачек. Так что поспешим в беспризорные закрома.
      - А вдруг напоремся на прислугу?
      - Для этих запуганных растерянных существ мы представители комитета свободных студентов. Ищем место для штаба.
      - Всю разговорную часть возьмешь на себя?
      - Нет, доверюсь твоему почвоведческому косноязычью...
      Увенчав груди бантами, мы ринулись в круговорот взбаламученной жизни.
      Долго не раздумывая, Остап выбрал особняк побогаче и решительно направился к тяжелым забронзовевшим дверям.
      Потерзал звонок.
      - Кажется, мы на правильном пути.
      Остап навалился плечом на дверь, и она послушно поддалась.
      - Удавлюсь, если до нас здесь побывала хоть одна сволочь.
      Но Остап напрасно волновался.
      Комнаты встретили нас чистотой, уютом и порядком, как будто хозяева вышли куда-то на минутку и вот-вот вернутся, чтобы на изысканном французском осведомиться о наших преступных намерениях.
      Остап пританцовывал на коврах, Остап открывал все шкафы и шкафчики подряд, Остап упадал на канапе и кресла, Остап ронял книги с золотыми обрезами и массивные хрустальные пепельницы.
      Я понуро, в ожидании женского истеричного крика или разгневанного холеного баритона, тащился за упивающимся экспроприатором из комнаты в комнату.
      - Остен-Бакен, глянь, какая прелесть - неописуемой стоимости!
      И Остап уступил мне место перед стеклянными полками, сплошь уставленными ювелирными изделиями.
      - Знаменитые пасхальные яйца работы Фаберже, - сказал я отсутствующим голосом, касаясь одним пальцем россыпи бриллиантов по золоту. - Утеха особ, приближенных к императорскому величеству.
      - Согласен на яйца, - Остап раскрыл саквояж. - Подавай-ка аккуратненько сии безделушечки.
      Вдруг за окнами зашумело, заорало, загремело.
      Остап защелкнул принявший сокровища саквояж и отодвинул портьеру.
      - Хозяева вернулись? - спросил я, торопливо открывая дверцу просторного зеркального шкафа.
      - Хуже... Конкуренты... Придется отстреливаться.
      - Чем?
      - Ах да, я впопыхах забыл свой любимый пулемет.
      - Много?
      - Еще сколько! - Остап перешел к противоположному окну. Взяли в кольцо... Ты, Остен-Бакен, предпочитаешь быть растерзанным мозолистыми лапами пролетариев, аккуратно расстрелянным пьяной солдатней или оприходованным дюжими матросиками?
      - Может, они не посмеют ворваться внутрь?
      - Подожди, им еще надо выяснить, у кого на это больше прав. Пока они лупцуются, надо искать выход из окружения.
      - Спустимся по водосточной трубе, как в детстве.
      - Нет, я еще не дозрел до изображения медленно движущейся мишени...
      - Тут в шкафу целая куча платьев...
      - Хочешь зарыться?
      - Имеются трусики с кружавчиками, лифчики с рюшечками, накрахмаленные переднички и капорочки с тесемочками... Переоденемся горничными...
      - Соблазненными негодяем - тайным советником. Тебе, Остен-Бакен, явно пойдет двадцативосьми недельный живот из подушки. Но вот моя небритая физия вряд ли сойдет за миловидное глупое личико.
      - Тогда переквалифицируемся в капельдинеров.
      - А нас не заставят сдавать экзамен по обслуживанию новоиспеченных господ?
      - Да, с подносом мне не управиться... К тому же, я слишком солидно слеплен для забитого слуги.
      - Домашние псы тоже из нас не получатся. А то бы я изящно свернулся калачиком на пуфе и преданно смотрел бы в глаза и дружелюбно помахивал хвостом... У тебя, Остен-Бакен, случайно не завалялось в карманах пары породистых хвостов?
      - Давай просто прикинемся хозяйскими детьми.
      - И получим за простоту по девять граммов отличного свинца? Мое молодое сердце отказывается от такого груза.
      Дверь внизу отчаянно возвестила о непрошеных визитерах.
      - Ладно, Остен-Бакен, хоть узнаем, кто победил, за право безнаказанного мародерства.
      И Остап направился к парадной лестнице.
      - Может, спрячемся под кровать?
      - Не канючь, - Остап бережно качнул саквояж, как больного младенца. - Зубозаговаривание - мое природное свойство... Не зевай и давай деру только по моему сигналу... Бежать придется быстрее пули.
      - В каком смысле, прямом или переносном?
      Остап не ответил, смело шагнув навстречу судьбе, которая уже, топоча, подымалась по лестнице в бушлатах и бескозырках.
      - Братва, буржуй канает!
      - Товарищ буревестник революции, вы ошибаетесь, - Остап демонстративно поправил бант на груди.
      - Хто? Я? - арьергардный матрос ловко сдернул с плеча винтовку и лязгнул затвором.
      - Нет, ваш коллега, - Остап мило одарил улыбкой подоспевшего детину.
      - Ах, ты гад! - детина нацелился штыком в бант Остапа. Кишки выпущу!
      На штыке покачивались нанизанные пухлые портмоне выпотрошенных господ.
      Я, обмирая, насчитал девять штук и осел за колонну.
      - Не трепыхайте без толку могучими крыльями, попутчики революционной, грозной для эксплуататоров бури! - Остап попробовал ногтем трехгранный штык. - Мне по авральному надо до вашего ко..., то есть до гла..., короче - старшого!
      Детина перегнулся через перила:
      - Семен! Тут выблядок буржуйский с тобой хочет свидеться для последней исповеди.
      Окруженный взволнованными, еще не остывшими после уличной драки матросами, показался щуплый субъект в кожаной тужурке, с бородкой клинышком и в запотевшем пенсне.
      - Главное - порядок и дисциплина. Правда - за нами. Новый мир надо строить чистыми руками!
      Остап, не обращая внимания на перекрестье винтовок, медленно, но настойчиво двинулся навстречу начальству.
      Тот прервал речь неожиданно звонким чихом.
      Окружающие матросы густо покраснели, стыдясь своего отменного кронштадского здоровья.
      Прочихавшись, кожаный снял пенсне и достал носовой платок:
      - Позвольте в порядке большевистской бдительности узнать, кто вы будете в классовом аспекте?
      Остап преодолел еще пару ступеней и гаркнул во всеуслышание:
      - Петух с золотыми яйцами!
      Матросня грохнула прокуренным смехом и в припадке неудержимого нарастающего хохота начала ронять винтовки и неистово рвать на груди тельняшки, обнажая идейно-эротические татуировки.
      Кожаный не улыбнулся.
      Он кончив протирать пенсне, водрузил его на утомленный застарелым казематным чиханием нос и, не торопясь, расстегнул кобуру:
      - Не понял?
      - Петух, который несет золотые яйца, - Остап перешел на доверительный конфиденциальный тон. - В общий котел революции, на правое дело.
      - Петуха вижу, - кожаный извлек маузер. - Показывай яйца!
      - Нервных просим не смотреть, - Остап раскрыл саквояж.
      Торопливо спрятав маузер, старшой скинул кожанку и расстелил на площадке.
      - Сыпь сюда, только аккуратно.
      - В фонд партии, - Остап опорожнил саквояж. - Только не простудитесь...
      Притихшие, завороженные матросы, оттесняя Остапа, сгрудились над волшебно мерцающими бриллиантами.
      - Едрена феня!
      - Глаз ломит!
      - Нажили, паскуды!
      - Теперича нашенское!
      - А ежели прикладом навернуть - вдрызг!
      - Худа они, интересуюсь, эти цацки ладили?
      - А ежели с оттяжечкой, каблуком!
      - Главное - дисциплина, товарищи. Революция переварит буржуазную отрыжку...
      Но не успевшую разгореться речь прервал болезненный приступ неконтролируемого чихания.
      Матросы безропотно и мужественно принимали на себя эти многочисленные свидетельства мрачных тюрем и долгих ссылок в сельскую сибирскую местность.
      Я благополучно спустился за Бендером к самым дверям, как ввалилось еще пять бескозырок.
      Перегарно-многоголовое лаокоонообразное чудище опутанное гирляндами пулеметных лент, надвигалось хищно и неумолимо.
      - Там братва коньяк делит, марочный, - сказал Бендер укоризненно. - Полную корзину.
      - У-у-у!
      - А-а-а!
      - О-о-о!
      - Э-э-э!
      - И-и-и!
      Последнее, что мы слышали за нашими спинами, было по детски наивное, растерянное, искреннее:
      - Мать честная, это же яйца!
      И грозное, суровое, повелительное.
      - А где, позвольте узнать, петух?
      И чих, как выстрел вдогонку...
      Глава 14
      ТАЙНЫЙ АГЕНТ ВИЛЬГЕЛЬМА
      "Вот в Китае разыскать
      нужного человека трудновато."
      О.Б.
      Моя хозяюшка, добрая, отзывчивая, сдобная женщина широких до безобразия взглядов, устроила молодца Остапа к своему тщедушному старшему брату домашним учителем.
      На брата хозяйки, добропорядочного, конформистского лояльного судейского чиновника, отречение царя от престола повлияло самым плачевным образом. Он дома стал вести себя как на уголовном процессе по зверскому убийству, а в суде наоборот, как дома, с анекдотцами, питьем чая, лежанием и газетами. И при этом никто не протестовал, не возмущался его странным поведением (а кто доподлинно знает, как надо вести себя во время смут и революций, чтобы уцелеть хотя бы как физическое тело, потребляющее кислород, белки, углеводы и обильные указы, приказы, манифесты новых властей).
      Доставалось от этой житейской круговерти только Бендеру.
      Не успевал Остап пересечь гостиную, как на него налетал лысый мундирный беркут.
      - Заседание продолжается, - объявлял присяжный поверенный и усаживал подзащитного за фикус, на кованый сундук.
      Тут же набегала детвора и оккупировала кожаный широкий диван с кособокими валиками.
      - Господа присяжные заседатели, - высокопарно и взволнованно обращался истовый чиновник к хихикающему дивану. - Взгляните в чистые невинные глаза подзащитного! Мог ли юноша столь благородного происхождения и благородного воспитания посягнуть на преступное деяние, от которого холодеет в жилах кровь?
      - Мог!
      - Еще как мог.
      - Выпороть его!
      Диван неистовствовал.
      Мое появление восстанавливало порядок, и я разом превращался в главного свидетеля.
      - Скажите, уважаемый, вы наблюдали этого смиренного, законопослушного юношу в припадке гнева?
      - Никогда! - отвечал я правдиво и твердо. - Никогда! Даже после рюмки кальвадоса.
      - Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Лед тронулся!
      Но диван был уже пуст.
      Присяжные ловко ускользнули в детскую.
      - Придется отложить опрос свидетелей до завтра.
      Голос присяжного поверенного источал невыразимую печаль и горечь по поводу затягивающегося на неопределенный срок процесса.
      Я извлекал задремавшего подзащитного из-за фикуса, и он наконец получал возможность приступить к исполнению педогогических обязанностей.
      С тремя шустрыми погодками (мальчик - девочка - мальчик) Остап проводил регулярные, но не обременительные занятия. Впрочем, ученики оказались чрезвычайно понятливыми и сообразительными.
      - В чем счастье? - спрашивал Остап.
      - В миллионе! - отвечали дети в унисон.
      - А на чем принесут этот злосчастный миллион?
      - На блюдечке с голубой каемочкой!
      - А кому вы дадите ключ от квартиры, где деньги лежат?
      - Бендеру!
      - А какой город самый лучший в мире?
      - Ри-о-де-Жа-ней-ро!
      Во время июльских событий семнадцатого Остап дал подопечным наглядный урок арифметических действий.
      - Мои маленькие друзья, - сказал он, показывая через окно на толпу взвинченных и страждущих пролетариев. - Не сливайтесь с массами - это весьма бесперспективное сложение, так как обыкновенно за глупым сложением следует шумное, с избытком плачевных эффектов, пиф-паф! - вычитание. А в сумме пример людской дурости венчает мостовая, заваленная нулями.
      Дети присяжного поверенного обожали Бендера. Звали его в своем кругу Осей и втихаря дополнительно подкармливали, делясь последним.
      А Остап, терпеливо снося шалости погодков и не менее терпеливо принимая участие в ежедневных судебных заседаниях, все никак не мог забыть о трагично-утраченных фабержевских яйцах и активно искал повода насолить большевикам.
      Наконец его мечта приняла реальные очертания.
      - Смотри, какие деньжища обещают за поимку главного немецкого шпиона! - Бендер потряс передо мной свежей газетой.
      - Ты еще шпионов не ловил. Наверняка опасное занятие!
      - Этого шпиона можно взять голыми руками.
      - И кто же он?
      - Ленин. Оказывается, его еще в Швейцарии с потрохами купил Вильгельм.
      - Обожди... Ленин? Ленин?.. Какая-то цаца у большевиков?
      - Вспомни, Остен-Бакен, Финляндский вокзал. Плюгавый истерик в кепчонке, длин-н-нющ-щ-щую речугу закатил с броневика. Я еще в него кирпичом зафитилил.
      - Ну, во- первых, не кирпичом, а булыжником средних размеров, а во-вторых, - попал в какого-то грузинистого типа с усами.
      - Это не я ошибся - булыжник.
      - Неодушевленному предмету можно простить ошибку. А вот ты уверен, что Ленин - агент вражеской разведки?
      - В пломбированные вагоны за красивые глазки и картавость не сажают.
      - Допустим...
      - Нет, если я не сдам Ленина властям, спать не буду. Ох, и заплачут у меня большевики горючими слезами. Где это видано - экспроприировать у честного экспроприатора законно экспроприированные яйца экспроприаторов!
      - Не петушись. Нам все равно Ленина не найти. Сидит он где-нибудь на берегу тихого озера в шалаше из сена и дышит свежим воздухом.
      - Ты хоть соображаешь, Остен-Бакен, какую несусветную чепуху несешь? Человек масштаба и влияния лидера большевиков и дня не продержится без цивилизованных удобств. Можешь ты представить себе товарища Ленина, вульгарно сидящего на корточках в кустах и мнущего лист лопуха? Трава колется, комары кусаются. Нет, он лучше выберет привычное благоустройство тюремной камеры, чем переносить подобное издевательство.
      - Итак, заседание продолжается, - в комнату энергичным шагом вошел присяжный поверенный и выхватил у Остапа газету. - Ну-с?
      - По-моему, Ленину резон замаскироваться под рабочего и раствориться в родственной среде? - сказал я поспешно, дабы не дать присяжному поверенному приступить к опросу свидетелей.
      - Вздор, молодой человек, сущий вздор... Я, например, случайно осведомлен, что главный петроградский дворник активно помогает прятаться разбежавшимся, как зайцы, большевикам, а его брат, состоящий при кавалергардском полку принимает особо опасных преступников...
      - За мной, - Остап чуть не сшиб чиновника с газетой. - Остен-Бакен, не отставать!
      Я догнал Бендера уже на улице.
      - Обидел человека, сорвал заседание.
      - Не идиотствуй... Я знаю, где Ленин... В кавалергардских казармах!
      - Он что, самоубийца или псих?
      - В этом-то и соль. Там его искать никому и в голову не взбредет.
      - Проверить можно.
      - Не можно, а нужно, и без промедления, а то будет поздно.
      Через час мы с Бендером припали носами к мутным стеклинам кавалергардской дворницкой.
      Там двое, в новых брезентовых фартуках с бляхами резались в карты.
      Рядом высились девственные метлы.
      - Который Ленин? - спросил я шепотом. - Тощенький?
      - Да ты на другого смотри.
      - Это же грузин, тот самый, с Финляндского вокзала, познакомившийся с твоим булыжником.
      - Попались, большивечки!
      Мы осторожно перебрались к окну с открытой форточкой.
      Тощенький вдруг отшвырнул карты:
      - Коба, ты опять смухлевал!
      - Расклад такой, уважаемый кацо, Михаил Иванович Калинин, - грузин любовно потеребил усы. - Расклад.
      Мы удалились, не замеченные, игроками возобновившими партию.
      - Давай-ка, Остен-Бакен, сдадим этих олухов ближайшему шпику и продолжим погоню за Лениным.
      - Вон как раз один из-за столба фонарного выглядывает. В котелке, с тросточкой и моноклем.
      - Они бы еще на лбах у себя писали заглавными буквами название ведомства, - Остап досадливо сплюнул. - Нет, с кем приходится иметь дело...
      Мы прогулочно и беззаботно миновали пустынную мостовую.
      - Чего изволите? - шпик прогнулся и осклабился гнилыми зубами.
      - Почем берешь за немецкого агента?
      - Смотря по весу: За Ленина сто червонцев не пожалею.
      - А за соратников?
      - Имеется адресок? - шпик выдернул из кармана узкую записную книжку и обгрызок синего жирного карандаша.
      - Мы согласны отдать грузина за полцены.
      - Грузина? - переспросил шпик, возвращая блокнот в карман, отяжеленный револьвером.
      - В кавалергардской дворницкой сидит - по кличке Коба.
      - Уморили, ой уморили, - шпик прислонился к столбу. Чтобы я вам платил червонцы за нашего человека.
      - Шутите?
      - Пшли отсюдова к чертовой бабушке, Шерлок-Холмсы недоделанные. Не мешайте профессионалам тайного сыска.
      - Теперь двинули в морг, - сказал Остап решительно.
      - Думаешь, за свежемороженого Ленина тоже заплатят?
      - Это мозги у тебя свежемороженые... Морг - самое надежное место в городе для нелегального пребывания.
      Служитель, провонявший формалином, долго пялился на нас из-под сонных век.
      - Папаньку, родненького, давеча тараканы с нагайками затоптали, прямо в кухне, - запричитал Остап. - Маманька говорит, без папаньки не возвращайтесь!
      - Идите, шукайте , только в обморок не падайте. У меня нашатырь казенный на исходе.
      - Сдюжим,- Остап обернулся ко мне. - Ты, кажется, уже посещал анатомический театр по контрамарке?
      - "Разделка безымянного трупа" - в трех частях, без антракта и буфета.
      Служитель, натужно крякнув, открыл дверь ледника.
      - Пожалуйте, господа хорошие.
      Остап шагнул первым к скорбным заиндевелым стеллажам.
      Дверь за нами закрылась тихо и надежно.
      Мы медленно и настороженно крались вдоль неподвижных желтых пяток.
      Вдруг впереди, откуда лился зыбкий неровный свет, раздался осипший голос:
      - Товарищ Орджоникидзе, ну вы опять скидываете не в масть.
      - Ах, товарищ Аллилуев, я не нарочно. Пальцы едва сгибаются.
      - А вы картишки к пузу прижимайте, к пузу.
      - Соскальзывают.
      - Кажется, опять кто-то родственников ищет?
      - Ложитесь быстрей, Григорий Константинович, да не туда, не туда, а то в прошлый раз я вас с трудом отклеил от этой женщины.
      - Карты, карты спрячьте.
      - Мы их сюда, под дедушку.
      Наступила мертвая тишина.
      Остап громко кашлянул и повернул к выходу.
      - У вас там, знаете, покойнички слишком разговорчивые, - сказал Остап зевающему служителю.
      - Льду маловато, вот гады и оттаивают.
      - Большевики?
      - А как же, самые стойкие.
      После морга мы передислоцировались в центр - но и здесь нас поджидала неудача.
      Навстречу нам двигалась толпа ошалелых зевак. Они явно сопровождали какое-то шествие.
      - Ну все, кранты, нас опередили, - сказал Остап грустно-грустно. - Ленина поймали.
      - Посмотрим, а?
      Усиленно работая локтями, животами, головами, коленями и языками, мы кое-как пробились к цели.
      Но Ленина так и не увидели - ни живого, ни мертвого, ни полуживого, ни полумертвого, ни настоящего, ни фальшивого.
      Ядром всеобщего внимания была свирепого вида псина, восседавшая в черном лакированном открытом английском автомобиле.
      - Какая это порода? - спросил я Бендера с восторженным придыханием.
      - То ли буль-буль-муму, то ли муму-буль-буль, точно не помню.
      - Как вам не стыдно, молодой человек! - атаковала Остапа ближняя старушка с растрепанным ребристым зонтиком, используя сию принадлежность на манер легкого меча. - Как не стыдно! Не узнать знаменитейшую ищейку Тгефа!
      Блокируя обеими руками вялые удары зонтика, Остап вежливо поинтересовался:
      - Теперь все столичные собаки будут разъезжать в автомобилях?
      Зонтик активизировался, несмотря на потрескивание каркаса.
      - У Тгефа особое задание!
      - Смущать нравственность законопослушных граждан?
      - Ленина вынюхивает, Ленина, гегманского гезидента.
      - Бабусь, а чего псина бабочку на шею нацепила? Траур по рухнувшему абсолютизму?
      - Это пгезент самого Кегенского Александга Федоговича!
      - Понятно, больше вопросов не имеем.
      Мы втиснулись в спасительную толпу, которая могучей волной отнесла от нас чересчур бойкий зонтик и чересчур осведомленную старушку.
      - Нам бы такую транспортную единицу, Остен-Бакен, сказал мечтательно Бендер, оправляя подмятые любопытствующей стихией одежды. - Мы бы Ленина из под земли достали.
      - Да, ноги уже отказываются маршировать.
      - Спокойно, еще пара переходов - и будет объявлен бивак, с женщинами легкого поведения, струнной музыкой и холодной сладкой простоквашей.
      Но вместо простокваши нас засосал очередной уличный водоворот.
      По мостовой, под усиленным вооруженным конвоем, вели на задних лапах гневно рычащего медведя.
      - Почему ты, Остен-Бакен, не спросишь, какой породы это замечательное, исконно русское, сказочно-фольклорное животное?
      - Вот именно - гусское!
      Между мной и Остапом вклинилась до боли надоевшая старушка с неунывающим зонтиком.
      - Бугого медведя, сибигского пгоисхождения, Ленин собственногучно вскогмил холодными котлетами. Завтгакает, понимаете, господин Ульянов , на швейцагском кугогте, а в связи с личными пгоблемами семейного свойства наблюдается частичное отсутствие аппетита. Ну, он тогда на велосипед - и к телеггафу и недокушанную котлетку, ценной бандеголью медведю нашенскому, в зоосад.
      - Котлеты, видно, были не совсем свежие. Вон как, выкормыш, жалуется.
      - Ошибаетесь, молодой человек, ошибаетесь. Звегушка благодагность публично выгажает и хочет лично засвидетельствовать свое почтение благодетелю.
      - А гавриков с винтовками Ленин наверняка не подкармливал. На такую ораву котлет не напасешься.
      - Надеются, что медведь их пгямиком выведет к японскому гезеденту, - старушка добродушно огрела Бендера зонтиком.
      - Не могли бы вы изредка охаживать по приметным частям тела моего визави, розовощекого студента?
      Но риторический вопрос повис в воздухе, так как обладательница зонтика внезапно исчезла в неизвестном направлении.
      - Какой я идиот, какой идиот, - вскричал вдруг Остап, безумно озираясь. - Это была не старушенция.
      - Граф Монте-Кристо?
      - Хуже, Ленин!
      - Эх, не организовали проверку на лысину.
      - Нет, Остен-Бакен, я больше органически не вынесу массового параноидального психоза. Пойдем-ка за любимый фикус, на жесткий сундук...
      И мы, огорченные, поплелись на неминуемое заседание к присяжному поверенному.
      Там нас у порога встретили радостные дети.
      - Ося! Ося! Твой Ленин на подводной лодке удрал!
      - Врешь, Катька, не на подводной лодке, а на миноносце!
      - Оба вы врете, не на лодке и не на миноносце, а на этом, как его... А-э-ро-пла-не! - резюмировал старший.
      - Устами младенца глаголет истина, - сказал Бендер устало и сжал кулаки. - Ну, попадись мне когда-нибудь этот Ленин в лапы - рыло начищу до блеска!
      ГЛАВА 15
      МЕЖДУ ПРОЛЕТАРСКИМ МОЛОТОМ И
      БУРЖУАЗНОЙ НАКОВАЛЬНЕЙ
      "Мне чуть голову не
      оторвали..."
      О.Б.
      Однажды среди ночи меня разбудило ласковое прикосновение, которое я так долго ждал (если можно с кем попало, то разве нельзя со мной?). Я послушно открыл глаза и обмер - в трепешущем свете взволнованной вкрадчивым сквозняком свечи стояла моя квартирная хозяйка в полупрозрачной ночной рубашке до пят: на плечах цыганская шаль, в руках остроотточенный топор.
      - За что? - хотел спросить я умоляющим голосом, но губы мои только кривились и дергались, как у налима, безжалостно вытащенного на берег в расцвете половозрелости.
      - В двери стучат уже второй час, - прошептала хозяйка, наклоняя к моему расслабленному телу мерцающее лезвие раскольниковского топора и роскошные мармеладовские груди с умопомрачительными темнеющими сосками. - Боюсь отпирать.
      - Всего-то! - сказал я, несказанно обрадованный, и прислушался.
      Из прихожей действительно доносился мерный, аккуратный, настойчивый звук.
      - Сейчас поговорим с супостатом, - я принял из пахнущих абрикосовым кремом пышных рук топор. - Можете пока чай приготовить.
      Она вознаградила мой неподдельный героизм долгим искусным поцелуем в губы, истосковавшиеся по женской страсти, и я в этот момент проклинал не ночного настырного визитера, а холодную твердость топора, вклинившуюся между моей горячей обнаженной плотью и тонкой шелестящей тканью, обещающей незабываемое наслаждение.
      С топором наперевес, зябко и остервенело кутаясь в мягкую шаль, еще сохранившую нагретость ее покатых, гладких, желанных плеч, я приблизился к двери, которая, слава Богу не сотрясалась от хамских пинков, а лишь тонко вибрировала от вежливой лихорадочной морзянки.
      - Кого черти носят! - гаркнул я грубо и самоуверенно.
      - Остен-Бакен здесь проживают?
      - А по какой надобности? - спросил я уже своим голосом.
      - По бендеровской!
      - Остап?
      - Открывай же, открывай!
      - Сию минуту...
      Бендер ввалился изможденный, с непропорционально распухшей щекой, с неизменным саквояжем в окоченевших перчатках.
      - Зуб? - спросил я участливо, пряча топор за спину.
      - Догадливый - мочи нет... Лучше бы дрых более чутко.
      - Болит?
      - Па-пи-ро-су.
      - Тебе к врачу надо.
      - Па-пи-ро-су!
      Больше ничего не советуя, помог Остапу раздеться, предварительно ловко и незаметно избавившись от топора и шали.
      Рухнув в кресло, Бендер закурил.
      - Может, шалфейчиком пополощешь? - я залез под одеяло.
      - Сколько раз... Сколько раз, Остен-Бакен, тебе по-хорошему предлагалось уехать в патриархальную, тихую Москву... Ноет, гад!
      - Пепельница на полке.
      - Теперь час пробил. Пусть дурной ветер с Финского залива проветривает другие, более устойчивые к историческим катаклизмам мозги.
      - Чай будешь?
      - Утворил я такое! Такое!.. А все зуб проклятущий - нашел подходящее время для выматывания нервов... Ой, Остен-Бакен, лучше бы маяться мне на кожаном диване с грелкой - так нет, подвязал, как допропорядочный обыватель, щеку платком, дабы корни не застудить, и двинул скорым шагом к Смольному институту. Там неподалеку дальний родственник присяжного поверенного, врач широкого профиля проживает...
      - Знаю, знаю. Первоклассный специалист - помнишь, когда у меня на стыдном месте чирей вскочил?
      - Еще слово про чирий - и в Москву отправлюсь без тебя.
      - Молчу.
      - Присяжный поверенный по такому случаю снабдил меня куском сала в качестве гонорара. Упаковал я гостинец в газету, сунул в саквояж и потопал. Никто меня не трогает, я никого не трогаю... И вдруг у самого Смольного - рассадника бунтов и смуты - окликает меня грубый революционный бас:
      - Стой! Хто идеть?
      - А ты?
      - Отвечаю жалобно: " Гражданин с флюсом".
      - А он?
      - Жида, говорит, шлепнем без промедления, а тебя, интеллепупию, - после перекура.
      - А ты?
      - Заявляю внаглую, мол, это у флюса фамилия такая неудачная, а вот партийный псевдоним вполне терпимый Гнойник Гнойникович Нарыв.
      - А он?
      - Наша кликуха - проходь!
      - Повезло.
      - Да не совсем... Выдал меня саквояж. Отблеск костра, могучие безжалостные тени - и знакомое по февралю: " А-а-а! У-у-у! И-и-и!"
      - Лаокоонообразные?
      - Догадливый.
      - Петуха с золотыми яйцами вспомнили?
      - Скорей всего не забыли, как я их с коньяком обдурил. Впрочем, какая разница, чем моя персона вызвала массовое негодование. Разят перегаром и хрипят: " Держи! Держи провокатора недорезанного!"
      - А ты?
      - Превратился из гордого петуха в рядового зайца, слава Богу, свинцом не нафаршировали.
      - А они?
      - Как полагается - затворами лязг-лязг-лязг и галопом за жертвой.
      - А ты?
      - Жму не оглядываясь, но пятками чувствую преследователи множатся, множатся, множатся... Если из-за барахла пролетарии, солдатня и прочая шваль готовы были перегрызть друг другу глотки, то в погоне за мной они слились в едином порыве... В общем, не успел и моргнуть уже Невская набережная, а там крейсер-громадина, в темноте название не разобрал, а у носового орудия, в свете прожектора, гордо торчит вечночихающий кожаный.
      - Тоже узнал?
      - В момент!
      - И за маузер?
      - Гораздо хуже... Навел, сволочь, жерло, прицелился - да как жахнет! До сих пор удивляюсь, как увернулся от снаряда.
      - Страсть!
      - Дальше интересней будет... Неумолимый рок несет меня на Дворцовую площадь. Осознаю - конец близок, но не останавливаюсь. Впереди у Зимнего - баррикады с пулеметными рылами, позади - неуправляемая, ощетинившиеся штыками толпа. Эх, думаю, одно спасение: прорваться во дворец - комнат много, есть где спрятаться.
      - Смело!
      - Приближаюсь к баррикаде из мешков, на полном ходу подымаю над головой предательский саквояж с салом и ору что есть мочи: "Ложись гады!"
      - И легли?
      - Догадливый... Как одна! На мое счастье, за амбразурами оказался бабский батальон... Ну, матросня с разгону - на распростертые тела! Жалко, на всех баб не хватило. Задние перекатили волной, любвеобильных и за мной - во дворец.
      - А ты?
      - Не знаю, сколько мраморных шедевров и изумительно тяжелых ваз обрушил я на тупые головы, носясь по лестницам, но в конце концов и мне улыбнулась удача. Наткнулись, понимаешь, разгневанные массы на Временное правительство. Спасли меня господа министры от несправедливой расправы.
      - Мне кажется, ты сгоряча совершил для большевиков государственный переворот?
      - Называй как хочешь, но здесь нам больше делать нечего!
      - Мы же еще и ихнего предводителя - Ленина ловили...
      - Запомни, Остен-Бакен, на всю оставшуюся жизнь. Никогда Остап Бендер не был в Петрограде, ни под каким соусом... Никогда!
      Тут вошла любезная, расфуфыренная, напомаженная, густо напудренная хозяйка и предложила медоточиво свежий чай...
      Конечно же, мы в скором времени покинули негостеприимный Петроград, но тут случилась новая оказия. Клянусь гордыми остен-бакеновскими генеалогическими корнями, но Остап не бегал по Москве в поисках зубного врача (флюс благополучно прорвало еще в холодном прокуренном вагоне), а Кремль большевики все равно взяли.
      К весне же пожаловала и вся большевистская верхушка. Суровый ветер Финского залива, видно, окончательно продул их озабоченные Мировой Революцией мозги.
      Глава 16.
      СМЕРТЬ И ЛАВРЫ
      "Товарный голод, ничего
      не поделаешь..."
      О.Б.
      Вторую большевистскую зиму мы коротали в обстановке перманентного (почти по Троцкому) голодания, и если бы не отощавшие кошки, реликтовые голуби да неунывающие воробьи, нерегулярно поступавшие в наш революционно-коммунистический рацион благодаря охотничьим (подвалы-чердаки) навыкам Остапа, то мы бы благополучно вымерли, как тупые, необразованные динозавры, не отличающие эмпириокритицизм от исторического (весьма осязаемого не согласными с новой властью желудками) материализма.
      Кстати, мое кулинарное искусство, питаемое фолиантом изобретательной до истощения Елены Молоховец, превращало выловленную урбанистскую добычу в пищеварительно приемлемые мясосодержащие блюда даже при отсутствии специй, благовоний, пряностей и поваренной соли.
      Однажды, когда мы, привычно расположившись на ложах из книг (дом, в котором нет книг, подобен телу, лишенному души, - сказал мающийся с похмелья Цицерон, обнаружив, что ему больше нечего менять на опимианский, столетней выдержки, фалерн), поближе к ошалелой буржуйке, заглотившей уже всего Дюма-пэра и Дюма-фиса, утомительного, но долгогорящего Вальтер Скотта, двадцатитомного Игнатия Федоровича Потапенко (подло соблазнившего чеховскую Чайку), нудно-обстоятельного Боборыкина, фигурировавшего в определенных кругах, как Пьер Бобо, и еще дюжину дюжин плодовитых, чище породистой борзой суки, беллетристов (терпеливо и тщательно подбирал их мой двоюродный дядя - славянофильского толка философ и вынужденный масон, умно сбежавший на белогвардейский знойный юг), скромно ужинали (завтраки и обеды были отложены до лучших времен), Остап, дожевывая последний жесткий кусок (первая в нашем деградирующем устрашающими темпами меню ворона), задумчиво произнес в никуда:
      - Нет, хватит... С завтрашнего дня, самое позднее - с послезавтрашнего, сознательно переходим на кремлевский усиленный паек: красная икра, осетринный балык, рисовая каша на сливочном масле, клюквенный кисель и белый хлеб.
      - Я согласился бы и на черный... Но увы, не имею чести состоять в членах Центрального то бишь Комитета - мордой-с не вышел, мозоль-с, извиняюсь, на седалище от чрезмерной интеллектуальной деятельности, не та-с мозоль-с!
      - А мы получим калории по другой линии. Помнишь, Остен-Бакен, давешнего кота, рыжего?
      - На тушке отчетливо прослеживалось наличие нагулянного жира. Я еще подумал - наверняка партийный товарищ, близкий к правительственому буфету.
      - Нет, при военном коммунизме кота может безнаказанно содержать только кто-нибудь из старорежимных, сюсюкающих о либерализме и народных чаяньях господ. Есть в городе запасы не учтенного комиссарами продовольствия, есть! Процарствуй большевики, ну, лет десять - на это и надеяться бы не пришлось, а в данном случае мы вполне можем попросить кое-кого поделиться... Ну-ка, не член ЦК, быстро вытягивай ноги, руки скрести на груди и не шевелись.
      - Это еще зачем?
      - Снимем с твоего тела мерку.
      - Какую мерку?
      - Обыкновенную - на гроб.
      - Ты считаешь, что я с недоваренной вороны сыграю в ящик?
      - Недоваренную скормил, подлец!
      - По рецепту Молоховец, для сохранения жизненно важных веществ.
      - Остен-Бакен, по человечески прошу - протяни ноги.
      - Пожалуйста.
      - И руками не размахивай.
      - Буду специально размахивать, пока не объяснишься.
      - Строго научный факт: в городе свирепствует сыпняк.
      - Но я-то, тьфу-тьфу, пока здоровенький!
      - Скажи-ка, здоровенький, при товарном голоде, который мы имеем неудовольствие наблюдать, что пользуется ныне наибольшим спросом среди гражданского населения?
      - Мыло!
      - Нет, дорогуша, самый дефицитный товар - это гробы!
      - Но у нас нет в наличии ни одного.
      - Сварганим. Я тут, скитаясь по чердакам, набрел на залежь допотопных вывесок с двухглавыми орлами, ятями, ерами, фитами и прочей ненавистной пролетариям нечистью. Наведем ревизию - и соорудим пробный гроб. При удачном раскладе - наладим подпольное производство.
      - Без чертежей такую сложную конструкцию не осилим.
      - Ты, помнится, любил в розовом детстве скворечники сколачивать?
      - Сравнил.
      - Большой длинный скворечник, только с крышкой.
      - Для бледной холодной птички.
      - Имеющей щедрых родственничков... Опять ноги согнул!
      - Мерь с запасом, а то попадется какой-нибудь чиновничий журавль.
      - Руки!
      - Щекотно же.
      - Потерпи... Надо точно знать размеры материала... Завяжем контрольный узелок... Подымайся, лежебока, - печка нуждается в порции чтива... И не швыряй обложки где попало складируй в углу...
      - А гроб?
      - Если за ночь не загнусь от сырой вороны, то с утра отправимся за вывесками - здесь неподалеку...
      На первенца-домовину мы искренне угробили, ни много ни мало, семь каторжных суток.
      Сначала натаскали соответствующей длины вывесок - благо было из чего выбирать. Чтобы не вызвать излишних подозрений, мы носили по одной штуке, соблюдая временной разрыв и присыпая незаконные буквы снегом.
      Во второй день Остап раздобыл молоток и клещи. Без оных инструментов соорудить гроб на голом энтузиазме затруднительно. Табуретку или там лавку еще возможно, а вот столь деликатное изделие, как гроб, - даже не пытайтесь. Молоток - тяжелый, с полированной ручкой, Бендер выменял у дворового пацана за двух свежепойманных крыс, а клещи ловко увел у нашей соседки: она ими у родной парализованной сестры вырывала золотые коронки для черного рынка. Мы просто устали слышать, как за стеной неумело терзают стонущее, беззащитное, упорно не умирающее дворянско-породистое существо.
      В третий - надергали гвоздей подходящих размеров. Они еще торчали в кирпичных наружных стенах, обозначая контуры исчезнувших деревянных деталей.
      В четвертый - закономерно понадобились хитрые ножницы для резки жести. Бендер пропадал где-то до вечера, но вернулся с ними, правда, основательно помятый и вымазанный сажей. Я так и не добился, где он их надыбал.
      В пятый, шестой и седьмой - творили!
      Рекламно-публичный старорежимный гроб получился хоть и неказистый, угловатый, косоватый, громоздкий, но чертовски привлекательный. По левому боку внушительно белели вечные слова РЫБА И МЯСО. По правому - выполненное славянской игривой вязью ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Верх венчало торжественное СВЕЖИЙ ПРОДУКТ. А по торцам чернели многозначительные слоги: МУЖ и ДАМ.
      Так и хотелось быстренько завернуться в новенький саван, и устроиться поудобней в узком лоне, и захлопнуть над собой тяжелую крышку, и спокойно уйти в спасительное погребение от этого дикого, смертельно опасного мира.
      Остап развеял мое похоронное настроение обещанием презентовать под мое притомившиеся тело лучший из гробов, да и отправляться на тот свет отчаянно голодным показалось мне дурным тоном, и мы приступили к решающей фазе - реализации товара.
      Для усыпления круглосуточно бодрствующей чекистской бдительности мы выбрали подвижный способ сбыта.
      Погружали гроб на широкие чугунные санки.
      Я ложился в гроб, а Бендер впрягался в постромки.
      Через полчаса мы менялись.
      Я разогревался, бодро и лихо таща скорбный груз, а потом снова упаковывался. Поверьте, уже после десятого раза организм отчаянно сопротивляется означенной процедуре.
      Идея ловли клиента на визуально мелькнувшую приманку отвечала текущему моменту, но нам долго не фартило. Никак к нам не подбегала заплаканная, убитая горем вдова и не спрашивала отчаянным, сорванным голосом, где брали этот изумительный гроб?
      В правильности нашего способа демонстрации товара, как говорится, лицом, нас убедило следующее происшествие.
      Стемнелось.
      Упрятав Остапа под заиндевевшую, сосулистую от дыхания крышку, я рванул на последний круг.
      И не успел толком разогреться, как из-за угла - двое.
      - А ну, сявка, скидывай добришко до исподнего, да пошустрей, - сипло скомандовал высокий, обнажая сталь финки и загораживая мне дорогу.
      - Но... Мне... Мн-е-е-е-е! - заблеял я громким, для оповещения Остапа, жалобным тоном и кивнул назад.
      - Будь спок. Жмурика пустим на котлеты. Эй, Хвост, прикнокай ящик, а то опять тухлятина попадется.
      Хвост сноровисто сдвинул тяжелую крышку, нагнулся - и вдруг, истошно взвыв, кинулся через сугробы в ближайшую подворотню.
      - Ой, мама родная! - продекламировал я театрально-натурально-трагически и с присущим моей драматической натуре артистизмом грохнулся навзничь в глубокий обморок.
      Гоп-стопник зыркал то на подворотню, в черноте которой исчез завывающий подельник, то на распластавшегося до половины расстегнутого фраера, то на крышку гроба, неумолимо сползающую на бок.
      И тут показалась черная-пречерная рука... Она медленно тянулась к оцепеневшему грабителю скрюченными пальцами... А следом выглянула смертельно-бледная, с фосфоресцирующими глазницами и провалившимся носом, черепообразная голова.
      Я знал, что в минуту опасности Бендер преображается, но чтобы до такой степени?..
      Бандюгу давно ветром сдуло, а я как завороженный смотрел на встающего из гроба монстра.
      Наконец Остап сорвал искусно сделанную маску:
      - Понравился спектакль?
      - Нет слов... Но эта штука? Я бы не додумался.
      - Если честно, Остен-Бакен, я приготовил ее для твоей персоны - из дырявого шелкового носка сбежавшего на юг дяди и кое-каких санитарно-гигиенических принадлежностей его верной супруги. Хотел пугануть тебя сегодня для бодрости.
      - Спасибо.
      - Вот бы обхохотались.
      - Непременно.
      - А ты хоть понял, почему Хвост дал деру? У меня сосулька была для утоления жажды, так я ей и ткнул в любопытный глаз!
      - Он, бедняга, наверное, удивился незапланированной агрессивности покойника?
      - Хороший урок нам, Остен-Бакен. Теперь будешь знать, как отваживать жиганов... Я тебе масочку соображу с рогами...
      А на следущий день мы реализовали товар.
      Покупатель заловил нас во время смены.
      Происходило сие действо в укромном месте.
      Не успел я протянуть натруженные ноги , как траурная интеллигентная особа проворковала:
      - Продается?
      - Мадам, я еще не встречал столь проницательных женщин, сказал Остап и галантно поцеловал тонкую лайковую перчатку. - Какой этаж?
      - Четвертый.
      - Человек-то скончался порядочный? - спросил я, потупив взор.
      Она гордо вскинула седеющую голову.
      - Мой отец - известный во многих цивилизованных странах композитор, виртуоз-пианист, профессор Московской консерватории, почетный член Британского королевского музыкального общества, лауреат многих премий, автор...
      Но Остап не позволил клиентке обрушить на нас музыковедческую лекцию.
      - Мадам, заверяю вас от имени подпольной фирмыизготовителя - мы удовлетворены, что скорбное изделие, увы, далекое от вдохновенных сфер, достанется светочу российской культуры... Пожалуйста, захватите наши санки, а то ненароком стибрят транспортное средство... Остен-Бакен, взяли!
      На площадке второго этажа обессилевшая дама с грохотом уронила наш чугун.
      Мы опустили гроб на ступени.
      - Подкрепиться бы, хозяюшка, а то не донесем, - сказал Остап недрогнувшим голосом.
      - Я поняла, поняла... Сейчас, подождите!
      Она вяловато упорхнула наверх.
      Бендер присел на санки:
      - Клюнуло!
      - Возьмем по совести. Мы же не жлобы какие, а? Милая, симпатичная, наивная.
      - Не устраивай истерик. Сколько сама предложит по доброте душевной, на том и порешим.
      Благодетельница вернулась довольно быстро и протянула мне и Остапу, виновато улыбаясь, по шоколадной конфете.
      - Кушайте на здоровье... Берегла на крайний день... Мне папа...
      - Да мы пошутили, - сказал Остап и взялся за гроб.
      - Не пущу! - закричала она, отталкивая меня. - Не пущу!
      - Успокойтесь ради Бога. Гроб от вас никуда не денется, Остап облизнулся. - Мы же не барышни - конфеты лопать... Нам бы закурить.
      - Так что же вы мне сразу не сказали, господи?.. Папе запретили... У него в кабинете... Почти целая коробка сигар... Он все надеялся еще попробовать...
      Оставшиеся пролеты лестницы гроб казался нам пушинкой, и мы были готовы расцеловать почившего в бозе за воздержание.
      К солидным, душистым, с золотым ободком настоящим гаванским сигарам нам еще добавили огромный лавровый венок.
      Но тут Остап вдруг воспылал горячим любопытством к холодному, индифферентному, безвременно ушедшему родителю из родителей, по деликатному выражению скорбящей дщери.
      Меня, с драгоценной коробкой в руках и тяжелым жестким венком на шее, Бендер не церемонясь выставил на лестницу.
      Я, в ожидании конца импровизированной гражданской панихиды (без проникновенной речи там явно не обошлось), долго пересчитывал стынущими подошвами проклятые ступени, злясь на сигары, тихо шуршащие в постепенно набирающей вес коробке, и ненавидя двухпудовый, шелестящий негнущимися листьями венок. Конечно, я бы мог положить его на санки или прислонить к стене, но мысль, что эту семейную реликвию, эту заслуженную регалию сопрет какой-нибудь зашедший культурно помочиться в подъезд бывший интеллигент, давила камнем. А отправиться в пенаты без Остапа я бы не рискнул даже под страхом смерти.
      Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо - прощальный поцелуй.
      Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:
      - Мадмуазель тебе понравилась?
      - Слишком тоща, не в моем вкусе.
      - А чем вы там занимались?
      - Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство... Впрочем, ты имеешь право знать... Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.
      - Но зачем нам столько лавров?
      - А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра... Нет, чуть позднее... Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом...
      Дальнейшее я до сих пор вспоминаю с резью в желудке.
      Бендер в кратчайший срок превратил не заслуженные нами лавры в устойчиво бьющий продуктовый родник. Молоховец обрела второе дыхание, прочно открывшись на разделе "Кушанья для служителей". Но я теперь безоговорочно верил, что вот-вот потребуются и другие рецепты.
      Умело чередуя апетитные подношения и энергичные утешения, Остап уже через неделю овладел вторым венком и нацелился на третий...
      Но тут нас принудительно-добровольно мобилизовали в редеющие ряды истощенной неумеренными боями Красной Армии.
      С одной стороны, мы нюхнули казармы и муштры, а с другой - неожиданно оказались в теплушке, мчащей нас от агонизирующей (и как только выкарабкалась коммунистическая гидра - на горе прогрессивному человечеству) столицы на хлебную самостийную Украину.
      По прибытии, не дожидаясь фронтовых радостей, мы благополучно дезертировали в заснеженную степь, да не одни, а в полном ротном составе, объявленном позже героически сложившем головы во имя социалистического отечества в неравной схватке с оголтелыми хохлятскими бандами.
      Глава 17.
      ИЗЫДИ, САТАНА!
      "В один из веселеньких
      промежутков между Махно
      и Тютюником..."
      О.Б.
      В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах. На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы- колонисты.
      И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности "обрезов", об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.
      Плелись, пока не кончились красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.
      - Выживу - женюсь, - сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.
      - Это на ком? - найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.
      - Разумеется, на Инге!
      - Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.
      - Она писала, что будет ждать хоть сто лет!
      - Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра...
      И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.
      - По крайней мере, обогреемся.
      - Зря винтовки на станции выбросили.
      - Остен-Бакен, Остен-Бакен... Да нас, наивно вооруженных, уж давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.
      - А вдруг там бандиты?
      - Сомнительно. Вдали от "железки" им пограбить толком нечего.
      - Тоже верно.
      - Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз... Не отставай, жених на выданье!
      Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма. Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.
      Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:
      - Эй, люди добрые, есть кто живой?
      Мы замерли в ожидании.
      За дверью кто-то закряхтел и закашлял.
      Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.
      - Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, - взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.
      - Изыди, сатана!
      Голос из пещеры был тверд и беспощаден.
      - Псих, без подделки псих, - зашептал я в ухо озадаченному Остапу.
      - Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, - бендеровский кулак начал совершать амплитуду.
      - Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.
      - Послушай-ка, любезный, у нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры. Можем запросто поделиться!
      Пещера без промедления отозвалась:
      - Изыди, сатана!
      - А табачку турецкого, с ментолом, не желаете? продолжал вопрошать елейный искуситель. - Полфунта не пожалеем!
      - Изыди, сатана!
      - Водка "Смирновская", свежеоткупоренная, в граненом запотевшем стакане, без закусона!
      - Изыди, сатана!
      Я дернул Остапа за рукав:
      - Не пора ли ему сменить пластинку?
      Бендер временно отступил для совещания на вытоптанную мной запасную позицию.
      - Судя по фразеологии, мы напоролись на религиозного отшельника-фанатика.
      - Этот ни за что не откроет.
      - Надо мыслить.
      - Почем опиум для народа? - заорал я сердито, чувствуя, что пустые кишки вот-вот смерзнутся в ледяной смертельный комок. - Старец вшивый!
      - Попрошу вас, штабс-капитан, в присутствии женщины не выражаться, - произнес вдруг Остап командирским строгим тоном и отвесил мне разъясняющий пинок.
      - Так точно, господин полковник!
      - Ваше монашество, поимейте сострадание, - Остап припал грудью к двери. - С нами несчастная женщина. Прекрасная роза, увядающая на пронизывающем ветру.
      Отшельник не отзывался.
      После повторного инструктирующего пинка я вспомнил роль.
      - Шарман, оля-ля! Плезир, оля-ля! - запели мои стынущие губы, и, чтобы произвести более захватывающее впечатление своими амурными прелестями, я принялся вытанцовывать самый похабнейший канкан, задрав полы шинели. - А ба лезом! А ба лезом! А ба лезом!
      Но, видно, перестарался.
      Пещера отреагировала на мой концертный номер уже осточертевшим: " Изыди, сатана!"
      - Кто тебя просил исполнять репертуар неопытной проститутки? - прошептал Бендер, обнимая меня за онемевшие плечи. - Приготовься, Остен-Бакен, сейчас я буду тебя насиловать.
      - Это в переносном смысле?
      - В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.
      - Постараюсь.
      - Тогда поехали, - Остап ловко сшиб меня подножкой, опрокинул на спину и завалился сверху.
      - Помогите! - завопил я во всю мочь. - По-мо-ги-те!
      - Стенай, скотина, а то ухо откушу, стенай.
      - Не надо! Не надо! Трусики порвете!
      - Страсти подбавь.
      - Больно! О, как больно! Бо-бо-бо!
      И тут наконец дверь распахнулась, и в слабоосвещенном проеме возниклая худая фигура в белых подштанниках и бросилась к нам.
      "Сейчас меня спасут от озверевшего насильника", пронеслось в моей голове, полуутопленной в сугробе вошедшим в раж Бендером.
      "Все таки неприятно, когда по тебе энергично елозят, хоть и понарошку."
      Но отшельник, мощно отшвырнувший насильника к порогу, сам резво оседлал мое уставшее, распластанное тело.
      - Остен-Бакен, ползи сюда! - закричал Остап, проникнув в долгожданное жилье. - Скорей!
      Из последних сил освободившись от бородатого, пропахшего ладаном, ерзающего старца, я на четвереньках рванул к теплу и свету. Но отшельник, вцепившись в ремень и карман шинели, благополучно вернулся на моей выдыхающейся тяге в неосторожно оставленную обитель.
      Бендер, предварительно разувшись и раздевшись, деловито, без чтения морали и нотаций, растащил нас по разным углам, а сам забрался с ногами на лежанку, застланную тулупом.
      - Неплохо отец устроился!
      - Изыди, сатана, - сказал отшельник без особого энтузиазма и, пошатываясь, облачился в утепленную стеганую рясу.
      Я, скорчившись, нежил переутомленный организм возле очага.
      Остап продолжал уточнять детали.
      - Поведай-ка, схимничек, нам, грешным , о своем прежнем житье-бытье. Небось - великосветский шкода, уставший от любовных похождений, лейб-гусар, дитя от морганатического брака?
      - Изыди, сатана!
      - Да ты, наверное, дедусь, обет дал? Так вот, я, облеченный данными мне новой властью атеистическими полномочиями, заявляю: Бога нет, не было и уже никогда не будет. Впрочем, ты сильно не огорчайся от этого научного факта. Главное, баб на земле (а не на небе) хватит и мне, и тебе, и вон тому заскучавшему с голодухи, разомлевшему от благостного тепла типу, поклявшемуся жениться. Ах, сколько сдобных, истекающих соком вдовушек наплодила кровавая година! Потешитесь на славу!
      - Изыди, сатана, - сказал отшельник проникновенно и ласково и, отогнув персидский толстый ковер, вытащил из тайника крынку засахаренного меду и огромный ржаной, посыпанный тмином каравай...
      Потом мы дружно и долго гоняли чай, настоящий индийский, с рафинадом.
      Я как-то незаметно уснул на поленнице березовых дров, плотно уложенных в глубине пещеры, и пропустил самое интересное из агитационной лекции поймавшего вдохновение Бендера.
      Утром выяснилось, что схимник осознал ошибку судьбы и готов отправиться со мной в изменившийся мир, а Остап, разобравшийся за ночь в механике отшельнического быта, решил наконец-то осуществить свою давнюю - еще со времен мистического членовращательного флигеля - мечту о затворнической жизни.
      С рассветом, по свежей пороше, мы побрели паломниками, снедаемыми страстями, к железной дороге, к взбаламученному людскому морю, к счастью и горю, к выстрелам и песням.
      Бендер же, проводив нас до шляха, бегом вернулся в пещеру, к недоеденному меду...
      Глава 18
      ЖИТИЕ ОСТАПА, ВЕЛИКОМУЧЕНИКА
      "Побольше цинизма.
      Людям это нравится."
      О.Б.
      Весной двадцать первого года я вернулся в тихую обитель, к добровольному схимнику Остапу...
      Вырвавшись из-под гнета неудавшейся семейной жизни, оставив позади, как ненужное барахло, роковое несовпадение темпераментов, несоответствие характеров, разновалентность душ и нестыковку сексуальных наклонностей, я навсегда покинул город, взрастивший и вспоивший мою слабую, но упорную (в достижении некоторых близлежащих целей, не требующих надрывного мужества и ненормальной отваги) личность.
      В скудном багаже моем сиротливо покоилась семейная реликвия - дедушкина астролябия: все, что унаследовал непутевый, заблудившийся на сломе эпох сын от безвременно скончавшихся с интервалом в три месяца (отец-мать) родителей.
      Я устал от вздорной, взбалмошной, ищущей острых ощущений, как прирожденный революционер, жены. Мой расшатанный организм утомила чехарда властей и стабильная неопределенность моего гражданского статуса.
      Мне хотелось юркнуть в пещеру к героически постившемуся Бендеру, приобщиться к его нетленной святости и вместе с ним денно и нощно предаваться изнурительным (икона, лампада, распятие) молитвам, обретая в физических лишениях и нравственных муках истинное благочестие, благолепие и безгрешность помыслов.
      На удивление быстро и спокойно я вновь очутился на той памятной станции, где когда-то, после расставания с Остапом, претерпел тревожные мгновения, опасаясь за целость собственной шкуры и неся ответственность за седобородого старца, сдуру вернувшегося в сумасшедший мир, но сохранившего потрясающую (вот пример пользы длительного воздержания!) потенцию. Вид отшельника производил на встречных-поперечных какое-то особое, магическое воздействие, и нас упорно не трогали - но перед самой посадкой на крышу переполненного вагона нужного поезда мой подопечный внезапно исчез, канул в закатный морозный вечер. Я, зарывшись носом в чей-то чужой, набитый шерстью тюк, зажатый могучими телесами не умолкающих ни на секунду хохлушек, горько оплакивал утрату надежного, заменяющего мандаты и пропуска, спутника.
      Так вот ирония судьбы: не успел я прошагать перрон, как напоролся на старца - живехонького и здоровенького, по-прежнему бородатого, но облаченного в черную кожу с головы до пят, с кобурой на ремне, с алой эмалевой звездочкой над строгим козырьком.
      Он тоже с ходу признал меня и многозначительно кивнул в сторону скопища порожних вагонов.
      Там мы благополучно и уединились.
      Я, конечно же, сразу спросил о той злосчастной минуте нашего непредвиденного расставания, и оказалось, что он потерял меня из-за женщины распутного, доступного сорта, продефилировавшей мимо. Ему померещилось (бес попутал), что она призывно и сладострастно подмигнула из-под выщипанных нарисованных бровей. Не отставая, он упорно следовал за ней, пока не убедился в тщете упования на ласку и радость.
      Старец выдернул из кармана бутылку водки, и мы хлебнули по отменному глотку прямо из горлышка. Старец разломил пополам кусок белого хлеба и увенчал его кусманом свиной колбасы. Старец очень обрадовался, узнав, что я намерен посетить Бендера. Он посоветовал, не мешкая, отправляться к пещере, так как на завтра назначена войсковая операция по искоренению антинародного контрреволюционного гнезда.
      Я, естественно, удивился его осведомленности - и он, как на исповеди, чисто церковнославянским языком поведал мне жуткую историю о своей блистательной карьере главного палача местной тюрьмы. В отличие от предшественника, перешедшего на работу в отдел агитации и культуры, старец экономил и патроны и нервы жертв. Одним мастерским скрытым ударом тяжелого металлического старинного распятия он проламывал затылочную кость клиента, и тот даже не успевал мысленно поблагодарить за милосердную гуманную внезапность...
      Мы снова приложились к горлышку, и я вскоре узнал о конце головокружительной карьеры седобородого палача.
      На днях из центра прислали депешу, в которой строго, под страхом увольнения из славных чекистских рядов, запрещалось казнить политических противников без предварительных профилактических телесных воздействий.
      Увы, метод старца не подходил под новую инструкцию, и на должность главного палача уже выдвинули новую кандидатуру из комсомольской деповской ячейки. Неофит успешно осваивает медленное отпиливание ушей, вбивание гвоздей в позвоночник, выковыривание глаз. Особенно, по отзывам начальства, ему удается вскрывание брюшной полости обыкновенным ржавым консервным ножом.
      Допили водку, доели колбасу.
      Я тактично выразил соболезнование оставшемуся не у дел палачу.
      Расставаясь, старец признался, что не сильно огорчен таким поворотом дела. Его за палаческие заслуги (первое место по губернии) переводят аж в столицу, агентом-осведомителем на конную базу Московского коммунального хозяйства.
      На прощание будущий кучер-сексот пожелал мне и великомученику Остапу никогда с ним более не встречаться, и я, поблагодарив старца за доброту, пустился в путь к святой пещере, по непролазной грязи.
      Но по завершении неимоверно трудной дистанции пешего марша меня ждало самое большое разочарование - ничего подобного (шок, задержка дыхания, непроизвольный метеоризм) я не испытывал за свою трудную двадцатичетырехлетнюю жизнь.
      Мокрый, чумазый, выбившийся из сил, я узрел в лучах медленно оседающего за равнодушный горизонт солнца Бендера, упитанного, полного энергии, необычайно бойкого и красивого до отвращения.
      Прежде чем ввести желанного гостя в процветающую обитель, хозяин щедро окатил меня ледяной водой, растер шикарным махровым полотенцем, закутал в колючий плед.
      А в пещере пахло чем угодно, только не ладаном, и черная икона Спасителя с грустными сияющими глазами тоже исчезла.
      Хлебнув мутного самогона, я смирился с не укладывающимся в мои иллюзорные представления Бендером. Он, курящий дорогие папиросы и иронично улыбающийся, вернул мне реальность.
      Я расчувствовался, расплакался и начал живописать свою горькую долю.
      - Почему? Почему? - вопрошал я. - Почему мне не суждено было сгинуть в Миргороде, в котором прочно застрял по не зависящим от меня причинам? Почему мне довелось выкарабкаться после обширной простуды, полученной при самых нелепых стечениях обстоятельств? Почему я не замерз в сугробе, когда самонадеянно выскочил в одних летних кальсонах на двор, а дверь удумала самостоятельно захлопнуться? Как я умудрился целый час на двадцатиградусном морозе выписывать круги под завывание соседских псов и непрекращающуюся близкую стрельбу?
      Остапа весьма позабавил данный эпизод моего запутанного, извилистого движения к неудачной, провальной женитьбе.
      Прохохотавшись, он спросил, что я сделал с обитателями дома, упорно не открывавшими двери. Я объяснил, что виноват сам, так как слишком зло и напористо стучал. Они, бедные хохлы, перепугались, думая, что пришли с обыском, и безуспешно пытались прятать свое многочисленное имущество.
      Бендер опять погрузился в пучину смеха, но я - не без злорадства и чувства мелкой мести - проинформировал его о недавней встрече с бывшим отшельником, отставным палачом.
      Предупреждение об искоренении антинародного контрреволюционного гнезда подействовало на веселящегося Остапа самым печальным образом, и он принялся отборнейшими словами выражать сожаление по поводу того, что ему экстренно придется бросать великолепно отлаженное хозяйство.
      Проявляя здоровое и вполне уместное любопытство, я спросил, кого же он разводит: курей, уток, гусяток, бычков или телок?
      И тут гордость за свое передовое хозяйство вытеснила из Бендера грусть и уныние, и он повел меня, все еще закутанного в плед по подбородок, на экскурсию вокруг преображенного добровольным крестьянским трудом холма.
      Мне были продемонстрированы: хранилище для утаенного от ненасытной комиссарской власти зерна, склад оружия затаившихся по селам упорных махновцев, летний шинок, подготовленный к усиленной эксплуатации и забитый бутылями первача, копчеными окороками и прочими разносолами.
      Еще во владении предприимчивого, угадывающего желания работящих крестьянских масс пророка-благодетеля находился передвижной бордель из бывших институток и фрейлин двора его величества. Сейчас подвижная группа голубых кровей отсутствовала, исходя потом и утонченной великосветской страстью в затяжном рейде по правобережным бандам.
      Ночью я видел пророческий сон. Тарас Бульба и сын его Остап остервенело рвали зубами - не благородного шляхтича и даже не жилистого большевика, а гамбсовский, обшитый английским ситцем в цветочек, гарнитурный мягкий диван с гнутой спинкой...
      А Бендер готовился к обороне.
      Поутру я обнаружил спешно нарытые окопы и местную упитую вдрызг пышноусую рать, которой были розданы махновские винтовки и пулеметы.
      Сам же предводитель, то бишь Бендер отбыл на персональной тачанке за подкреплением.
      Прощальная речь его, насыщенная "краснопузыми" и "антихристами", отличалась лаконичностью и отточенностью каждой пламенной фразы.
      Я же, пользуясь отсутствием внимания к моей особе, с помощью подручных средств кое-как загримировался под дородного хохла и устроился на тачанке за "Максимом", моля Всевышнего только об одном - чтобы не возникла необходимость изрыгнуть из горячего ствола неточные взволнованные пули.
      Через двое суток лихого скока (я потерял наклеенные усы, чужую папаху и пару килограмм веса), с редкими привалами, мы сменяли тачанку с лошадьми и пулеметом на телегу, запряженную дряхлой кобылой, и вскоре медленно, не торопясь, по зеленеющему проселку въехали в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику.
      Телега тряслась и натужно скрипела, а я безуспешно пытался убедить Бендера, что нам давно пора остепениться, забыть беспорядочную, не обеспеченную должным образованием, профессией, партийной принадлежностью жизнь, что Власть на глазах крепчает, и скоро чуждым, анархически настроенным элементам придется совсем плохо, что вступает в неограниченную силу гербовая печать и треугольный штамп, что надо выковывать из себя коллективного индивидуума и шагать в ногу с победившей революцией, что, наконец, с его гигантскими способностями необязательно лезть в шахту или стоять у станка - можно прекрасно подвизаться на каком-нибудь интеллектуально-музыкальном поприще, проявить недюжинный талант в акробатических упражнениях под куполом цирка с поднятием тяжелого серпа и еще более тяжелого молота, в крайнем случае заделаться пролетарским поэтом или воспевающим прелести гражданской войны эпопейным беллетристом, или засесть в редакции юмористического журнала (без юмора даже большевикам не обойтись) и править безграмотные провинциальные письма, или просто продолжить занятие по акукшерско-гинекологической линии, написать диссертацию и с научно-весомым именем смыться за границу.
      Кобыла внезапно сдохла на переправе через бурлящий мутный ручей.
      Я вцепился в упорно молчащего Бендера:
      - Ну хочешь, научу тебя в шахматы играть? Чую, в тебе спит гениальный гроссмейстер.
      - Лучше дай мне ключ от квартиры, где деньги лежат, сказал великий, но неприкаянный комбинатор. - Прощай, многословный Остен-Бакен, мир тесен, глядишь, еще встретимся... Только не надо сентиментальных слез и воздушных поцелуев... Адье!
      Над трупом почившей кобылы уже бились мухи.
      Бендер прыгнул на качнувшуюся кочку, ловко удержал равновесие и походным шагом скрылся с увлажненных глаз моих.
      Повинуясь зову сердца, я зашагал в противоположном направлении, держа курс на Петроград, к милому, снова нужному, вечному почвоведению.
      А следы Остапа затерялись в просторах страны, робко пробовавшей завязывающиеся плоды Новой Экономический Политики.
      Глава 19.
      МИХЕЛЬСОН И СЫН
      "Ничего. Я от морганатического
      брака."
      О.Б.
      Судьба (о, злодейка и насмешница!) ровно шесть лет спустя (плюс-минус месяц), снова свела меня (лучше бы она этого не делала!) с Бендером.
      Прибыв в Москву со своего провинциального старгородского агрохимического участка имени товарища Урицкого на семинар, посвященный актуальной проблеме "Слияние индивидуально-частного навоза с колхозно-совхозным компостом в свете единства противоположностей и перехода количества в осознанное качество", я, как всегда по окончании слушаний, принялся энергично приобщаться к новым веяниям современного исскуства.
      И вот на АХРРовской выставке, среди буйства карминно-ало-багрово-пурпурно-розовых, победно развевающихся знамен и булыжнолицых, мозолеруких, колонноногих, безжалостно настроенных по отношению к мировой буржуазии рабочих, я узрел смутно знакомую фигуру в зеленом в талию костюме.
      Уверенный поворот изящно посаженной, нежно вылепленной, жгуче-брюнетистой головы.
      Чеканный профиль на фоне тяжелораненного, но вдохновенно поющего "Интернационал" красноармейца.
      И глаза наши встретились.
      - Это конгениально! Друг детства, отрочества и юности! Остап крепко обнял меня за подернутые солидным жирком плечи. - Откуда, Остен-Бакен? Из Моршанска, Кологрива, Черноморска?
      - У меня опытный участок под Старгородом, близ деревни Чмаровки, - сказал я с нескрываемой гордостью.
      - Судя по всему - глубинка. Не слыхал, не бывал. Наверное, неподалеку от Рио-де-Жанейро?
      - Полтора суток на скором и пять часов в коляске. Под моим начальством - замечательная рессорная бричка, старорежимная, помещицкая. Только дам телеграмму...
      - Ладно, ладно, расхвастался, предводитель уновоженных делянок! Лучше объясни, как ты пронюхал, что меня здесь показывают?
      - Кого?
      - Меня, сына турецко-подданного, известного теплотехника и истребителя кошек... Прошу в центральный зал, для более близкого, как говорил Ги де Мопассан, ознакомления.
      Я по давней привычке, сложившейся в те далекие, беспокойные, страшноватенькие годы, покорно последовал за Остапом - его лаковые апельсинового цвета штиблеты с замшевым верхом грациозно преодолевали томно сияющий паркет.
      Бендер застыл пред внушительным крайним полотном в классической позе онемевшего в восторженной паузе опытного гида.
      Я машинально отыскал в пространстве самую выгодную для оценки картины точку - и непроизвольно вздрогнул.
      В длинном, искусно выписанном гробу лежал никто иной, как вождь и учитель Владимир Ильич.
      Боясь взглянуть на торжествующего Бендера (шутка удалась на славу), я приблизился к раме и вперился в медную табличку, гласившую: " У тела Вечноживого Человечища".
      Я медленно допятился до известной точки.
      Ленин был натурально мертв. Но скорбь и печаль портил неуместный галстук в белый горошек, он отвлекал и мешал полностью сосредоточиться на измученном революционными заботами покойнике.
      - Да ты, Остен-Бакен, не трупом любуйся, а мной.
      Я с превеликим трудом перевел взгляд на Остапа.
      Он, сохраняя серьезную мину, деловито ткнул пальцем выше гроба, где в траурном полумраке высилась мощная фигура с отбойным молотком на плече и в шахтерской каске.
      - Похож, а?
      И вдруг действительно в непоколебимом шахтере стали явственно проступать уверенно-наглые бендеровские черты.
      - Ничего не понимаю, - прошептал я.
      - Сейчас поймешь! - Остап, имитируя повадки склеротического, мающегося ревматизмом, подагрой и геморроем исскуствоведа, проковылял к соседнему, не менее грандиозному полотну.
      Гроб.
      Вождь и учитель.
      В почетном карауле - лихой кавалерист с буденновскими усами, в наглаженной гимнастерке, увенчанной тремя орденами Боевого Красного Знамени.
      Из-под казацкого непослушного чуба лучились бендеровские пристальные зрачки.
      К третьей картине я потянулся сам, без понуканий и уговоров.
      Гроб - копия предыдущего, покойник - тоже, а вот у Бендера радикально изменился цвет лица и добавилось курчавости.
      Пересекая торопливо зальный простор, я наконец-то осознал, что на всех стенах представлен одновариантный гроб с эталонным галстуком в горошек и многовариантный почетный караул.
      - А мне нравится эта буддийская многоликость. - Остап развел руки. - Особенно впечатляет мой образ в виде грудастой, мужественно рыдающей ткачихи.
      - Погоди, погоди...
      - Завидуешь? Не каждого так увековечивали!
      - Экое достижение - служить у идейно подкованных мазилок натурщиком.
      - Ага! Остен-Бакен, позволю продолжить твои опасно контрреволюционные измышления. По твоему выходит, что вместо многоуважаемого Владимира Ильича в его собственном гробу, в его личном костюме и галстуке притворяется мертвым нанятый за гроши безработный?
      - Не надо говорить слишком громко, - попросил я разбушевавшегося Бендера, окидывая затравленным взором, к счастью, пустой зал.
      - Боишься ГПУ - и правильно делаешь. С твоими мозгами только на нарах срок тянуть за мелкое вредительство среди крупнорогатого скота... Придумал же - натурщик! Я без подделки жизнью рисковал, изображая на реальных, заметь, Остен-Бакен, январских студеных похоронах сына, так сказать, Остапа Владимировича Ульянова-Ленина-бея.
      - А кто претендовал в матери?
      - Трудный и запутанный партийными дрязгами вопрос. Я сам полностью не разобрался - то ли верный соратник по классовой борьбе и близкий эмигрантский друг Инесса Арманд, то ли верный товарищ по ЦК и правительству Александра Коллонтай.
      - И как же тебя угораздило вляпаться в большевистский интим?
      - Кандыбаю в тот траурно-мрачный для всей Мировой Революции день по Петровке и строю планы, как бы сие долгожданное событие использовать в агитационно-финансовом разрезе. Вдруг подлетает легковая наркомовская машина, из нее выскакивают добры молодцы, заламывают мне руки, накидывают на кочан черный мешок и увозят в неизвестном направлении.
      - Я бы мешка точно не вынес, тут же бы позорно скончался от разрыва сердца.
      - Тяжело, не спо...
      Остап замолчал на полуслове.
      В зал медленно и чинно, дисциплинированным строем, с барабаном, горном и знаменем, вторглись юные пионеры.
      Мы не сговариваясь покинули место клятв и торжественных обещаний.
      В гардеробе задумчивый Бендер, обмотав шею старым шерстяным шарфом, влез в габардиновое, изрядно поношенное пальто с вытертым узким каракулем.
      - А не откушать ли нам в каком-нибудь более культурном заведении?
      Я с готовностью согласился, почувствовав проснувшийся аппетит:
      - Здесь, кажется, неподалеку притаился уютный ресторанчик.
      - Но уговор, Остен-Бакен, - платишь ты... Я, благодаря бывшему члену союза совторгслужащих, а ныне прогоревшему издателю детских книжек Михельсону Конраду Карловичу, в одночасье потерял весь наличный, нажитый непосильными трудами капитал...
      Ресторан встретил нас слюнопровоцирующими ароматами и бодрой балалаечной музыкой.
      В отдельном кабинете, за водочкой, настоянной на сосновых почках, за крупной тихоокеанской селедочкой пряного посола, за бифштексом с кровью, приправленным обжаренным лучком и чесночным соусом, Бендер продолжил свой щекочущий нервы рассказ.
      - Жмут они меня справа и слева мускулистыми бицепсами, а я думаю - кранты! Наверное, перепутали с каким-нибудь белогвардейским генералом и шлепнут зазря... А не заказать ли нам по люля-кебабу и паре антрекотов?
      - Командировочные на исходе.
      - Намек понял... Ограничимся бифштексами... Значит, привозят меня в какое-то гулкое пустое здание и сажают на стул. Один здоровяк меня за руки держит сзади, а другой мешок с головы стягивает... Свет нестерпимый... Жмурюсь... И вдруг уверенный строгий голос из-за ширмы: "Красавец! Думаю, против этой кандидатуры у ЦК не будет возражений. Запускайте сразу за товарищем Бухариным"... А у меня от холода и голоса этого - со свирепым, отдаленно знакомым акцентом - зуб на зуб не попадает.
      - Сам Иосиф...
      Но своевременно замаячивший перед моим носом предупреждающий палец Бендера оборвал зарождающийся опасный вопрос.
      - С девой Марией и еще не рожденным Христом, - закончил Остап тоном вышколенного семинариста.
      - Аминь, - добавил я сдавленно и мелко, забыто перекрестился.
      В наступившей паузе Бендер самым решительным образом расправился с бифштексом и, ковыряя спичкой в зубах, вернулся к таинственным январским событиям двадцать четвертого.
      - В общем, напялили на меня кожанку с траурной повязкой и выставили к гробу... Смотрю, народ, прощающийся с вождем, оживился... Шепот по коллоному залу: сын, сын... Вылитый Ильич... Надежду Константиновну жалко... Из-за границы прибыл... Скрывали от народу... И художник, делавший с Ленина наброски, аж подпрыгнул... Зырк на меня, зырк!.. Карандаш так и летает по бумаге... А художник-то знаменитый, с алкогольной такой фамилией... Петров-Самогонов...
      - Водкин!
      - Вот именно... Давай-ка, еще по одной, за встречу.
      - И сколько заплатили?
      - Фигу... Хорошо, что живым выпустили!.. Не успел художник закончить второй набросок с моей натуры, как меня изымают от гроба и отправляют восвояси... Оказывается, кто-то из верхов возмутился принижением образа покойника. Вождь должен идеи производить, а не детей, тем более внебрачных... Поэтому, Остен-Бакен, меня на картине, появившейся позже, отредактировали самым непристойным способом, а несознательные творцы к десятой годовщине Великой Октябрьской Революции, учиненной, как ты помнишь, исключительно мной, наклепали подражаний, не смея трогать гроб с вечноживым папулей, но рабски изгаляясь над вычеркнутым из истории сыном.
      - Сбылась мечта-то. Насмотрелся на Ленина вблизи, пусть и смертью пойманного.
      - Не поверишь, Остен-Бакен, всю радость омрачал запах. Так от бедного Ильича перло. Я потом целый месяц благоухал этим жутким бальзамом. Гроб сочился... Эх, хороша, собака!
      - Закусывай... Кстати, о гробах... Интересно, выжила ли наша лаврово-сигарная спасительница?
      - Процветает. Я, вернувшись в Москву, к ней пожаловал... Увы, она успела благополучно выйти замуж за профессора консерватории по классу виолончели... Но самое смешное они, добрые сентиментальные люди, как святыню хранят у себя мой акушерский саквояж, в котором я перед отбытием на фронт передал ей накопленные нами продукты.
      - Ты бы им для смеха поведал, какой за сим саквояжем тянется след.
      - Остен-Бакен, мне надоело ворошить прелое прошлое.
      - Тогда вернемся к прогоревшему Михельсону?
      - С удовольствием... Конрад Карлович - в высшей степени нравственная личность и даже в определенной мере талантливый издатель... Но я ему сразу заявил: с такой одиозной фамилией нельзя выпускать детские книжки... А он потупив взор, - мол, не виноват, что на однофамильном заводе эсеровская гадина Фанни Каплан неумело покушалась на хилый организм товарища Ленина...
      - Да, с подобной фамилией прогореть - раз плюнуть.
      - Ничего, мы выкрутились, взяли в директора Зловунова Ивана Ивановича.
      - Вполне нейтральная фамилия.
      - Правильно, Остен-Бакен, - и дело закрутилось... Я оперативно уговорил одного знакомого писателя... Чуковский не слыхал?
      - "Жил да был крокодил. Он по улице ходил!"
      - Умеет Корней ритм держать, а? К тому же наш земляк. У него, злыдня, для меня целая тетрадка в кожаном переплете заведена - Бендеркоккала!.. Он туда мои наиболее удачные выражения записывает... Наливай-наливай... Так вот, дал Корней новую сказку в стихах... Михельсон, конечно, в восторге - иллюстрации заказал молодому, да раннему... Я тоже расчувствовавался и прокредитовал закупку бумаги высшего сорта... И только собрался прикинуть дебетовое сальдо, как Главлит запретил нашу книжку - за разврат и разложенчество!
      - А конкретней?
      - Всех претензий и не перечислить... Брюхо, понимаешь ли, у мухи позолоченное и сапожки с золотыми застежками караул! В советских детишках воспитывается буржуазная алчность!.. А как распорядилась муха найденной денежкой? Сознательная партийная муха внесла бы ее в фонд голодающим Поволжья или в фонд беспризорных... Дальше - того хлеще... Отвратительная сцена изощренного насилия извращенца-паука над фривольно-вызывающей мухой... И убийственное резюме: в сказке воспевается пережиток царского режима - именины!.. Жалко, водка кончилась, а то бы помянули муху-то!
      - В память о мухе, к сожалению, не знаю имениотчества...
      - Цокотуха Цокотуховна!
      - В память о Цоко-цоко-цокотуховне - закажу еще полграфина, но на этом - баста!
      - И люля-кебаб!
      - Ос-с-с-тап...
      - Что, милый мой Коля Остен-Бакен, друг детства?
      - С-с-скажи по чес-с-стному, где ты в данный ис-с-сторический момент проживаешь?
      - Нигде... Иногда ночую в прекрасном особняке на Сивцевом Вражке, в общежитии студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца.
      - Ос-с-с-тап, я забираю тебя... к с-с-себе на точку... Оформим с-с-сторожем! Будешь с-с-спать - дос-с-сыта, жрать от пуза! Бди-бди-бдитель-но охранять крас-с-с-сные... тьфу, тьфу, партийная зараза... Зеле-н-н-ные вс-с-с-сходы!
      - Интересная идея.
      - Проживешь лето на с-с-свеж-ж-жем воздухе.
      - Уговорил, Остен-Бакен, уговорил. Лучше в сторожа, чем в многоженцы.
      - З-з-завтра же купим би-би-леты.
      - Проспимся у Иванопуло - и в дорогу. Я тебя, Коля, познакомлю с Пантелеем, любителем скелетов и беременных женщин.
      - За Пан-те-лея!..
      Глава 20
      НАПОЛЕОН БОНАПАРТ - ЛЮБИТЕЛЬ ПИВА
      "Заведите дебет,
      заведите кредит."
      О.Б.
      Поезд сонно, медленно, нехотя отвалил от замусоренного асфальтового перрона Рязанского вокзала.
      Голова моя раскалывалась после вчерашнего посещения художественной выставки.
      - Лед тронулся! - прокричал Остап в приоткрытое окно. Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
      Я разжевал горько-кислую таблетку аспирина и уперся затылком в слабо вибрирующую перегородку, за которой попискивало дитя, наверняка требуя наполненную густым молоком титьку.
      Бендер занял нижнюю полку напротив.
      В купе, кроме наших припухших образин, не было никого. Это радовало (какой-нибудь анекдототочивый, не в меру словоохотливый попутчик не будет мотать нервы) и в то же время огорчало (нет даже перспективы попробовать под шумок дармовой вареной курицы, крутых яиц, густо обсыпанных солью, свежих, с вечера напеченных в дальнюю дорогу коврижек и ватрушек, не говоря уж о стакане пенистого пива).
      После экскурсии в ресторан денег осталось только на телеграмму и билеты в мягкий вагон. Ехать в бесплацкартном не пожелали наши в определенной мере аристократические натуры.
      Я не жалел ни о дружеском кутеже (иногда просто необходимо расслабиться), ни о приглашении к себе на опытно-испытательную ниву попавшего в жестокий финансовый кризис Бендера.
      Сняв пиджак, Остап расстегнул ковбойку (черно-красная клетка) и явил моему взору неизвестную по прежним временам синюю татуировку. Приглядевшись, я по треугольной шляпе и спесивому профилю признал Наполеона, и меня только смущала большая пивная кружка в его короткой руке. Чтобы не думать о еде и питье, я ткнул пальцем в раздувшегося от свежего жигулевского императора.
      - Оригинальное исполнение?
      - Я вижу, Остен-Бакен, ты хочешь познакомиться с Бонапартом? Предупреждаю, у этого заядлого любителя пива длинная история, впрочем, может, она заменит нам опохмелку...
      - Хорошо бы.
      - Началось все в Иркутске, в августе того беспокойного двадцать первого, - Остап закинул ногу на ногу - Наполеон могуче вздохнул, колебля кружку. - Город имеется такой на Транссибирской магистрали, у самого Байкала... Не город омулевая бочка... Тебе, конечно, не доводилось пробовать омуля с "душком"?
      - Пожалуйста, не надо упоминать ни рыбу, ни мясо, ни овощи с фруктами, лучше подробней о достопримечательностях.
      - Я этой вонючей рыбы (руки не отмоешь!) нажрался до опупения... Правда, там еще готовили пельмени из медвежьего мяса...
      - Пожалуйста...
      - Уговорил, переходим к подбитию баланса. Иркутск на удивление культурный центр: восемнадцать домов терпимости и один чадящий омнибус, курсирующий между рынком и вокзалом... Только вот жители, как на подбор или валенок валенком, или уголовник из уголовников. Отсутствие золотой середины не дало мне приложить талант ни к одной стоящей, изящной комбинации... Закручинился я и решил заняться чем-нибудь общественно-полезным. Вычитал в местной газетенке об открытии курса эсперанто для бурят-монголов... А буряты, скажу тебе, Остен-Бакен, откровенно - вылитые тунгусы, а тунгус - родной брат якута, а якуты - вроде чукчей, а чукчи, неопровержимо установленный научный факт - без пяти минут японцы... Значит буряты - это наши отечественные японцы, только без Токио, Фудзиямы, сакуры и джиу-джитсу... Хочешь, продемонстрирую приемчик?
      Я вытянулся на полке, опасаясь непредсказуемых агрессивно-тренировочных действий адепта восточных единоборств.
      Поезд по-прежнему набирал ход, попутно пересчитывая многочисленные стрелки.
      За перегородкой натужно надрывалось голодное чадо.
      Остап погладил ладонью утомленного Наполеона.
      - С эсперанто, Остен-Бакен, вышла осечка. Моя турецкая, чересчур европовидная вывеска оказалась не соответствующей аборигенным географическим стандартам... Иногда выгодней иметь в капиллярах самурайскую кровь, чем янычарскую... Напрасно я убеждал членов приемной комиссии в своем безупречном революционно-сибирском происхождении. Мол, мать - бывшая политкаторжанка, из народовольцев и народолюбцев, замученная каппелевскими прихвостнями, а отец - чистокровный высокопородистый бурят с острова Ольхона... Потребовали эсперантские гадюки справку, заверенную тамошним партийно-партизанским шаманом... Я бы означенную справку смастерил в два счета, да только нигде не смог добиться какая же печать у шамана... Не ошибся ты, Кассандр обывательский, насчет господства лиловых печатей и треугольных штампов...
      - Думаю, без эсперанто, в отличие от мандата, прожить вполне можно.
      - Я сделал аналогичный вывод и скоропостижно поступил, как крестьянский сирота, в Красную Академию Младших Бухгалтеров и даже успешно окончил курс. Наградили меня именными счетами с медной гравированой табличкой и черными ситцевыми нарукавниками, снятыми губрозыском с ограбленного и зверски задушенного на берегу Ангары старшего бухгалтера заготконторы "Меха и шкуры".
      - А Наполеон?
      - Наберись терпения... За неожиданные умственные способности, проявленные в бухгалтерском деле, я, как таежный уникум, был отправлен в Москву в комплекте с чучелом рыси-людоеда, галифе барона Унгерна, бюстгальтером любовницы адмирала Колчака, кулем кедровых орехов и прозрачной байкальской рыбкой-голомянкой. На мою беду, ее поместили в банку со спиртом. Не удержавшись, я спирт оприходовал вместе с плавающим реликтом, за что по прибытии в столицу и пострадал. Сверились по ведомости ответственные за встречу люди - и в панику: банка в наличии, этикетка тоже, а голомянки тю-тю... Опять хором прошлись по номенклатуре: рысь, набитая опилками и сожравшая двух комбедов и трех партизанов - присутствует... Орехи, каленые, продезинфицированные, опломбированные, для съезда советских антиканареечников и попугаеведов - присутствуют... Галифе с желто-пахучим пятном на заднем секторе - присутствуют... Бюстгальтер белогвардейский, рваный, приятно-возбуждающий присутствует... Бухгалтер - уникум, нуждающийся в унификационной унификации, - присутствует... Голомянка рыба байкальская, уродо-непонятная, заспиртованная тю-тю... Я им целый час объяснял о прозрачности и наличии якобы отсутствия с эффектом оптического преломления - и все напрасно: за утрату бдительности и за пособничество японской и американской разведкам в похищении гордости советской ихтиологии меня отконвоировали в Таганскую тюрьму...
      Остап замолчал, поднялся, закурил.
      Я сел, забыв и о головной боли, постепенно затухающей, и о голоде, наоборот, охватывающем противными щупальцами пустой обширный желудок.
      Отправив окурок в окно, Бендер вернулся на полку, в прежнюю позу.
      - Могли и запросто к стенке, - сказал я мечтательно. Им, сытым, нашего страдающего брата не понять.
      - Повезло мне, Остен-Бакен, повезло... Сначала я очутился в общей камере с нервными испуганными хозяйственниками благодаря своему бухгалтерскому аттестату, а потом меня перевели в камеру к философу-татуировщику... Чем-то я ему понравился, и он поведал мне о своей тайной роли. Оказывается, каждого попавшего в Таганку рано или поздно подсаживают в эту камеру, и он не только разукрашивает и метит клиента, но еще и выпытывает необходимые следствию данные. Понимаешь, человек, когда его татуируют, теряет над собой контроль и выбалтывает самое сокровенное... Он пообещал замолвить за меня словечко и предложил целую галерею образов, достойных поселиться на моей груди... В конце концов выбор пал на Наполеона... Рассуждал мастер примерно в следующем ключе... С живыми связываться не стоит - Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Сталин и даже Ленин... Никто не знает, как повернется их судьба... С покойниками тоже нужна осмотрительность - Карл Маркс, Фридрих Энгельс - вроде профиля солидные, лобастые, бородатые, ну а вдруг с коммунизмом ничего не получится?.. Древность богаче на стабильные образы, но простые уголовные элементы и посещающие пляжи и бани граждане вряд ли одобрят малоизвестного им Александра Македонского или Марка Аврелия... Иисус Христос в плане лояльности подозрителен... Наполеон же, хотя и француз, но напоминает о русском патриотизме, Льве Толстом и Наташе Ростовой... А чтобы подстраховаться от обвинений в монархизме и империализме, мастер всучил Бонапарту пивную кружку... Еще этот мудрый, отбывающий нескончаемый срок, творец заклинал меня чтить Уголовный кодекс... Да, кстати, в нашем вагоне очаровательная, пухло-сдобная проводница... Не пора ли нанести ей визит вежливости?
      - Неудобно...
      - Я беру на себя железнодорожную мадонну, - Остап застегнул ковбойку. - Ты же, Остен-Бакен, без промедления отправляешься в соседнее купе. Любым способом успокоишь беспрестанно орущего младенца и раздобудешь снеди, в рамках социалистической законности... Пустым я тебя обратно в купе не пущу...
      Глава 21
      ЗАЩИТА ФИЛИДОРА
      "Идея, товарищи, - это
      человеческая мысль,
      облеченная в логическую
      шахматную форму."
      О.Б.
      Точно по расписанию мы сошли с поезда на маленькой станции, последней остановке перед Старгородом, без сожаления расставаясь с недопитым бесплатным сладким чаем (плод настойчивого ухаживания Бендера за проводницей), с крошками от кулебяки, торжественно врученной нам поодаль от Москвы, в полуденный час, заполошной мамашей успешно укрощенного мной младенца.
      Пока Остап торопливо целовался с дородной проводницей, заклинившей двери, я, как в райскую музыку, вслушивался в яростный возобновленный рев соскучившегося по моим заботливым рукам чада.
      Пусть теперь кто-нибудь другой добывает суточное пропитание ценой трижды описанного и дважды обкаканного лучшего выездного костюма-тройки.
      По причине моей пропитанности соответствующими ароматами Бендер предпочел минувшую ночь провести под томным покровительством вагонной мадонны.
      Впрочем, состояние костюма не вызывало во мне особого расстройства, так как впереди отчетливо вырисовывался родной дом с заботливой супругой, натопленная баня и прочие атрибуты счастливого семейного, не омраченного глупыми скандалами, дикими выходками, нелепыми выкрутасами, существования.
      Внизу крутой деревянной, с изрезанными перилами лестницы, в длинных вечерних тенях голых лесополосных тополей, нас ждала добротная телега, щедро застланная прошлогодним выцветшим сеном.
      Я юркнул под приготовленный предусмотрительной супругой тулуп.
      Бендер, все еще находящийся под впечатлением скоропалительного железнодорожного романа, снисходительно улыбаясь, водрузился рядом с молчаливо курящим самосад степенным Феоктистычем. Тот нутром человека от земли сразу признал в незнакомце сильную личность и без намеков и просьб выделил порцию табаку и аккуратный лоскут газеты.
      Прежде чем разобрать вожжи, Феоктистыч оглянулся, ткнул кнутом в тулуп и важно спросил:
      - Специялисть будя? Почвоед хреновый?
      - Вроде, - ответил я, зарываясь ногами в сено. - На стажировку.
      - Это уж как пить дать... У нас за лето жиру поднаростить вполне возможна.
      - Погоняй, любезный!
      - Куды тороплиться... До темени, как пить, на месте будя... Эх, р-р-р-род-н-н-ная!..
      И точно, несмотря на распутицу, мы опередили ночь.
      Еще дотлевал багровый закатный пепел, когда мы, хватанув по кружке парного молока, отправились в баню.
      А потом был долгий, обильный, пасторальный ужин.
      Лошадь шумно и довольно насыщалась в конюшне овсом.
      Феоктистыч на сеновале растирал кишки украденным из лаборатории дьявольским фиолетовым раствором.
      Мы с Бендером - отъедались.
      Гусь с яблоками.
      Вишневая наливка.
      Весомые комплименты вдохновленного изобилием Остапа моей молчаливо хлопотавшей супруге.
      И рюмка у Бендера не пустовала, и на тарелку ему сами собой ложились лучшие куски.
      Окорок.
      Маринованные томаты.
      Огурцы холодного засола.
      Колбаса домашнего приготовления.
      Сладкий пирог...
      А после ужина, когда мы с трудом перенесли в библиотеку наши разомлевшие тела, Остап признал, что ну никак не ожидал от меня такого выбора. Разве может сравниться утонченная польская красавица Инга Зайонц с этой исконно русской клушей.
      Я, конечно, хотел ему припомнить недавнюю проводницу, но благоразумно сдержался и для того, чтобы побыстрей сменить щекотливую тему, предложил сыграть партейку в шахматы.
      Бендер, ни капли не смущаясь, заявил:
      - Остен-Бакен, я ведь так и не удосужился овладеть этой игрой царей и богов.
      - Научиться никогда не поздно, - сказал я, торопливо расставляя фигуры. - Запомни: главное в шахматах, как учит опыт Капабланки, Ласкера и доктора Григорьева, - это плодотворная дебютная идея! Вот в чем, например, сила простого, но эффективного хода: Е2-Е4?
      - Только попрошу без матов, - сказал Остап, азартно потирая руки. - Которая здесь королева?
      Я смущенно ткнул дрогнувшим пальцем в черного, на своей половине, ферзя...
      Но недотянув до эндшпиля, Бендер начал откровенно зевать (рот-фигура, рот-фигура), да и мне после разлуки не терпелось залезть под стеганое пуховое одеяло и, прижавшись к горячему, мерно вздымающемуся боку, дремать рядом с умаявшейся за день супругой.
      - Остен-Бакен, а дети-то у тебя наличествуют? - спросил вдруг Бендер и, поднявшись с кресла, продефилировал к дивану, над которым на узкой полке красовалась известная ему с младых ногтей семейная реликвия, дедушкина астролябия (пыль с нее я не доверял стирать никому - только сам, и исключительно бархоткой).
      - Ты что, оглох? - Остап щелкнул крепким ногтем по градуированной шкале. - Дети наличествуют?
      - С этим успеется... А может, разберем защиту Филидора?
      - Я бы лучше сделал ход конем и завалился бы на боковую, вот на этом роскошном диване, под милой моему чувствительному сердцу астролябией.
      - Сейчас постелю...
      Глава 22
      КОВАРСТВО И АСТРОЛЯБИЯ
      "И враг бежит, бежит,
      бежит!"
      О.Б.
      Через три дня, в злополучный понедельник, меня срочно вызвали в Старгород, на недельное совещание "по внедрению коммунистического зерна в природное лоно - источник будущего изобилия трудящихся и членов их семей".
      Феоктистыч заложил транспортное средство, и мы, провожаемые взгрустнувшей моей супругой и, как всегда, неунывающим Бендером, отправились в совместную командировку - кучеру-лаборанту предстояло в кратчайшие сроки освоить революционный метод борьбы с хлебным жуком-кузькой, кулацким прихвостнем, наследием тяжелого прошлого.
      В Старгороде я остановился, как обычно, в "Сорбонне", в пятирублевом номере.
      Но тут к вечеру выяснилось, что совещание по "коммунистическому зерну" в срочном порядке перенесено на сентябрь, в связи с ожидаемым пуском трамвая.
      Феоктистычу повезло больше - после десятиминутной лекции, из которой он понял только два слова: "пособник" и "вредитель", ему под расписку выдали диковинный прибор по ловле жуков-кузек. Более всего означенный прибор напоминал гильотину времен "Парижской коммуны". В прилагаемой инструкции, кою я проштудировал на десять рядов, очень просто и доходчиво объяснялась последовательность процесса изничтожения врага, по вине которого возник охвативший большую часть России голод, выгодный прежде всего недобитой "контре" и "чуждым" элементам. Процесс изничтожения рекомендовалась начать с организации общего собрания. И, взяв на вооружение цитаты марксизма-ленинизма и духовой оркестр, немедля приступать к коллективному вылову врага с помощью имеющихся подручных средств. Далее настойчиво (жирным курсивом) предлагалось здесь же, на поле, выбрав в ревтрибунал самых сознательных и добросовестных ловцов с наметанным на "кузьку" глазом, организовать показательную казнь с предварительным отрыванием усиков и шести членистых ног и разрубанием мерзкого жесткокрылого крестообразным инерционным лезвием на четыре равные части и рассеиванием их в назидание затаившимся невыявленным врагам на Север, Юг, Запад и Восток.
      Вдохновленные на борьбу с "кузьками", мы тотчас же, несмотря на приближение ночи, отправились домой.
      На обратном, героическом, раскисшем пути, длившемся до рассветного луча, мы в очередной луже потеряли диковинный прибор.
      Три часа кряду Феоктистыч, проклиная "кузьку", его братьев, сестер, племянниц и племянников, дядьев и сватов, ГПУ и "пособников" с "вредителями", искал карающую гильотину.
      Я помогал ему, поджигая пучки сена.
      Как же он был счастлив, найдя наконец пропажу.
      Исполнив на два сиплых голоса "Интернационал", не пропуская ни куплета, но изрядно фальшивя (кучер-лаборант безосновательно опасался моего доноса, я же считал, что маслом каши не испортишь), мы тронулись.
      Я, бодро маршируя рядом с телегой под сверхубедительное феоктистычево мычание "Варшавянки", превкушал, как за утренним чаем, прежде чем отправиться почивать, поведаю изумленному Остапу о злоключениях кузькоозабоченного кучера-лаборанта...
      Устряпанный грязью, с промоченными ногами, с нарождающимся насморком и кашлем, я едва добрался до крыльца.
      Какая же ослепительная картина внезапного возвращения рисовалась моему воспаленному мозгу: поцелуи, объятия, раздевание, умывание, одевание, но увы - спальня оказалась пуста, с разобранной, но даже не примятой постелью.
      Движимый хищным инстинктом собственника, проклиная себя за эгоизм и излишнюю доверчивость, я ринулся к библиотеке и, беспомощно вопя, застучал в запертые двери заскорузлыми от засохшей грязи кулаками.
      Догадливый Феоктистыч принес тяжелый колун.
      - Можа, хрената сгодиться?
      - Какая еще хрената? - спросил я машинально, примеряя колун к двери.
      - Да у мене... в схране... два ястчика сховано... про черный день.
      - Тащи!
      Конечно, я не собирался подымать шума на всю округу, но это был единственный способ избавиться от нежелательного свидетеля моего позора.
      И колуном я сперва вдарил просто для убедительности, чтобы скорей открыли, для культурного, интеллигентного выяснения отношений.
      Но мне же никто не ответил...
      А тут еще сквозь треск и грохот я услышал беспомощный плач близкого, родного человека - и решительно высадил дверь.
      Учитывая общую простудность моего организма и бессонную слякотную ночь, можно понять и объяснить импульсивность моих отеллообразных действий.
      В общем, буйно размахивая колуном, я ввалился в библиотеку и обнаружил на диване абсолютно голую супругу, виновато рыдающую в страстно порванную, скомканную "ночнушку".
      Противный сквозняк качнул створки распахнутого окна.
      Я шагнул к подоконнику.
      В утреннем тумане стремительно растворялся мужественный силуэт, удаляющийся в направлении деревни Чмаровки.
      Отбросив колун и закрыв окно, я медленно двинулся к дивану.
      На шахматной доске лежали любовно заштопанные бендеровские носки и огрызок яблока.
      Супруга, справившись с рыданием, зябко и откровенно стыдливо куталась в одеяло.
      И тут я обнаружил исчезновение астролябии...
      Подобного изощренного коварства я не ожидал даже от Бендера.
      Рога я бы еще ему простил, но астролябию - никогда!