"Ненависть к Москве, - законно утверждает И. Солоневич в "Народной Монархии", - и ко всему тому, что связано с Москвой, которая проходит через всю "реформаторскую" деятельность. Петра, дал, конечно, Кокуй. И Кокуй же дал ответ на вопрос о дальнейших путях. Дальнейшие пути вели на Запад, а Кокуй был его форпостом в варварской Москве. Нет Бога кроме Запада и Кокуй пророк Его. Именно от Кокуя технические реформы Москвы наполнились иным эмоциональным содержанием: Москву не стоило улучшать - Москву надо было послать ко всем чертям со всем тем, что в ней находилось, с традициями, с бородами, с банями, с Кремлем и с прочим." Юность, проведенная среди иностранного сброда в Кокуе привела к тому, что в Петре Первом, по характеристике Ключевского "вырастал правитель без правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и общественных сдержек".
      
      II
      Петр Первый, как мы видим из характеристики основных черт его личности, Ключевским, - не мог иметь и не имел стройного миросозерцания. А люди, не имеющие определенного миросозерцания, легко подпадают под влияние других людей, которых они признают для себя авторитетами. Такими авторитетами для Петра, как мы видим, били Патрик Гордон и Лефорт, влияние которого на Петра, как признают все современники, было исключительно.
      Петр не самостоятельно дошел до идеи послать все московское к черту и переделать Россию в Европу. Он только слепо следовал тем планам, которые внушили ему Патрик Гордон и Лефорт до поездки заграницу и различные европейские политические деятели, с которыми он встречался в Европе.
      Политические деятели Запада, поддерживая намерения Петра насаждать на Руси европейскую культуру, поступали так, конечно, не из бескорыстного желания превратить Россию в культурное государство. Они, конечно, понимали, что культурная Россия стала бы еще более опасна для Европы.
      Они были заинтересованы в том, чтобы Петр проникся ненавистью к русским традициям и культуре. Понимали они и то, что попытки Петра насильственно превратить Россию в Европу обречены заранее на неудачу и что кроме ослабления России они ничего не дадут. Но это то именно и нужно было иностранцам. Поэтому то они и старались утвердить Петра в намерении проводить реформы как можно быстрее и самым решительным образом.
      В книге В. Иванова "От Петра до наших дней" мы читаем: "Передовой ум Петра, безудержно восхваляется в сочинении Франсиса Ли, расточаются похвалы намерению Петра произвести реформы. В Торнской гимназии во время диспута утверждалось, что русские до сих пор жили во мраке невежества и что Петру суждено развить в Московии науку и искусство".
      "Уже в Митаве Петр раскрыл свое инкогнито и, - как пишет историк Валишевский, - поразил гостей "насмешками над нравами, предрассудками, варварскими законами своей родины".
      "Интересно проследить, - пишет В. Ф. Иванов, - первое заграничное путешествие Петра: а) Идея поездки дается Лефортом, кальвинистом и пламенным поклонником Вильгельма III, б) относительно маршрута идет переписка с Витзеном, который поджидает посольство в Амстердаме, в) Лейбниц принимает самое горячее участие во всех событиях поездки и старается создать европейское общественное мнение в пользу будущего реформатора России, г) конечная цель поездки - свидание с масонским королем Вильгельмом Ш Оранским и вероятно посвящение Петра в масонство".
      Историк Православной Церкви А. Доброклонский, например, считает, что "протестантской идее о том, что Государь есть "глава религии", научили Петра протестанты. Как говорят, в Голландии Вильгельм Оранский советовал ему самому сделаться "главой религии", чтобы быть полным господином в своих владениях".
      Петр дважды встречался с Вильгельмом III Оранским, который по мнению историка русского масонства В. Ф. Иванова вовлек Петра в масоны.
      "Единственно реальное и ощутительное, что вынес Петр из своей поездки в чужие края, - резюмирует Иванов, - это отрицательное отношение к православной религии и русскому народу. Сомнение и скептицизм в истинности своей веры, вынесенные им из общения с Немецкой слободой, окрепли во время заграничной поездки.
      Петр вернулся домой новым человеком. Старая Московская Русь стала для Петра враждебной стихией".
      "...На далеком Западе, - пишет С. Платонов в книге "Петр Великий", слабели последние связи Петра с традиционным московским бытом; стрелецкий бунт порвал их совсем. Родина провожала Петра в его путешествие ропотом неодобрения, а встретила его возвращение прямым восстанием".
      Петр не понимал, что русский народ, являясь носителем особой, не европейской культуры имеет свое собственное понимание христианства и свою собственную государственную идею и свою собственную неповторимую историческую судьбу.
      Этого же до сих пор не понимают русские интеллигенты типа Мельгунова, Г. Федотова. Рассуждения проф. Федотова чрезвычайно характерны для современных последышей западничества, которые всегда питали испуг перед мыслью о том, что русская культура таила в себе возможности самобытного политического, социального и культурного творчества, не такого, как западная Европа. Это все отголоски мнения Петра, что русские животные, которых надобно сделать людьми, то есть европейцами.
      Россия для Федотова это не страна органической, самобытной культуры.
      Это страна, лишенная культуры мысли, бессловесная страна.
      "...Понятно, - пишет Федотов, - почему ничего подобного русской интеллигенции не могло явиться на Западе - и ни в одной из стран органической культуры. Ее условие - отрыв. Некоторое подобие русской интеллигенции мы встречаем в наши дни в странах пробуждающегося Востока: в Индии, в Турции, в Китае. Однако, насколько мы можем судить, там нет ничего и отдаленно напоминающего по остроте наше собственное отступничество: нет презрения к своему быту, нет национального самоунижения - "мизопатрии". И это потому, что древние страны Востока были не только родиной великих религий и художественных культур, но и глубокой мысли. Они не "бессловесны", как древняя Русь. Им есть что противопоставить европейскому разуму, и они сами готовы начать его завоевание".
      Подобная постановка вопроса - типично интеллигентская постановка вопроса. Ни тяжелый трагический опыт русской интеллигенции, ни еще более трагический опыт реализации политических и социальных замыслов русской интеллигенции ничему не смог научить русских интеллигентов. А Г.
      Федотов - интеллигент чистой воды. Он, до сих пор, даже после успешного японского опыта не в силах понять, что можно было превосходно привить немецкую технику к русскому православному быту, как это и делали до Петра.
      Техника Киевской Руси была не только не ниже, а даже выше современной ей европейской. Привить технику к Московскому православному быту это значит возвратить Московскую Русь на тот путь, по которому Киевская Русь шла до татарского нашествия.
      Рассуждения Федотова типичный интеллигентский абсурд. Нет, конечно, необходимости его оспаривать, хотя нелепость его ясна для всех, кто не построил историю Киевской и Московской Руси на интеллигентский образец и не превращал такое яркое, самобытное явление, как средневековая Русь - в пустое место, в котором Логос не был связан с разумом. (!?).
      
      V. У КАКОЙ ЕВРОПЫ УЧИЛСЯ ПЕТР I
      Петр очаровался западными порядками, хотя очаровываться, собственно, было нечем. Нравственные и политические принципы современной Петру Европы были несравненно ниже нравственных и политических принципов Московской Руси.
      "Миф о человеколюбивой, благоустроенной Европе и варварской Москве есть сознательная ложь, - пишет И. Солоневич в "Народной Монархии. - Бессознательной она быть не может: факты слишком элементарны, слишком общеизвестны и слишком уж бьют в глаза". Это жестокий для большинства русских историков, но совершенно верный вывод.
      Положение Европы, в которую поехал учиться Петр, во многих отношения было хуже, чем положение в Московской Руси. Историки интеллигентского толка слишком уж произвольно распределяют свет и тени, слишком уж живописуют варварство Московской Руси и процветание тогдашней Европы. В Англии только незадолго закончилась революция.
      Европа еще не залечила кровавых ран, нанесенных Тридцатилетней войной.
      Война прекратилась только вследствие того, что разоренное население Франции и бесчисленных немецких государств-карликов стало вымирать с голода. По всей Европе пылали костры инквизиции, на которых жгли еретиков и ведьм. Бельгия и Голландия также, как и все государства, были переполнены нищими, бродягами и разбойниками. В одном из германских городов все женщины были сожжены по обвинению в том, что они ведьмы.
      Какова была законность в "просвещенной и культурной" Европе, показывает деятельность саксонского судьи Карпцофа. Он в одной только крошечной Саксонии ухитрился за, свою жизнь казнить 20.000 человек. В Италии и Испании, где свирепствовала инквизиция, дело было еще хуже.
      Нельзя забывать, что последний случай сожжения еретика произошел в 1826 году, сто двадцать пять лет после поездки Петра в гуманную и просвещенную Европу. Таковы были порядки в Европе, которая по словам Ключевского, воспитывалась "без кнута и застенка" и куда Петр поехал учиться более лучшим порядкам, чем московские.
      И. Солоневич нисколько не искажает исторического прошлого, когда заявляет в "Народной Монархии":
      "Самого элементарнейшего знания европейских дел достаточно, чтобы сделать такой вывод: благоустроенной Европы, с ее благо-попечительным начальством Петр видеть не мог, и по той чрезвычайно простой причине, что такой Европы вообще и в природе не существовало".
      "Не нужно, конечно, думать, что в Москве до-петровской эпохи был рай земной или, по крайней мере, манеры современного великосветского салона.
      Не забудем, что пытки, как метод допроса и не только обвиняемых, но даже и свидетелей, были в Европе отменены в среднем лет сто-полтораста тому назад.
      Кровь и грязь были в Москве, но в Москве их было очень намного меньше. И Петр, с той, поистине, петровской "чуткостью", которую ему либерально приписывает Ключевский - вот и привез в Москву стрелецкие казни, личное и собственноручное в них участие - до чего московские цари, даже и Грозный, никогда не опускались; привез Преображенский приказ, привез утроенную порцию смертной казни, привез тот террористический режим, на который так трогательно любят ссылаться большевики. А что он мог привезти другое?
      В отношении быта Москве тоже нечему было особенно учиться. На Западе больше внимания уделяли постройке мостовых, Московская Русь больше уделяла внимания строительству бань. На Западе больше внимания уделяли красивым камзолам и туфлям с затейливыми пряжками, русские стремились к тому, чтобы под простыми кафтанами у них было чистое тело..." В царских палатах, в Боярской думе, в боярских домах, не ставили блюдец на стол, чтобы на них желающие могли давить вшей. В Версальских дворцах такие блюдца ставили. Пышно разодетые кавалеры и дамы отправляли свои естественные потребности в коридорах роскошного Версальского дворца. В палатах Московских царей такого не водилось.
      Для того, чтобы не искажать исторической перспективы нельзя ни на одно мгновение забывать о том, что западный мир, куда прибыл Петр I, был уже в значительной части безрелигиозный мир.
      "Западный мир, куда прибыл Петр I, был уже безрелигиозный мир и объевропеевшиеся русские, прибывшие с Петром Великим, стали агентами этой европеизации, не стремясь нисколько принимать форму западного христианства", - пишет знаменитый английский историк Арнольд Тойнби в своей книге "Мир и Запад".
      Петр учился уже у безрелигиозного Запада, разлагавшегося под влиянием всевозможных рационалистических и материалистических идей.
      "Европеизацией, - правильно заключает И. Солоневич, - объясняются и петровские кощунственные выходки. Описывая их, историки никак не могут найти для них подходящей полочки. В Москве этого не бывало никогда. Откуда же Петр мог заимствовать и всепьянейший синод, и непристойные имитации Евангелия и креста, и все то, что с такою странной изобретательностью практиковал он с его выдвиженцами?
      Историки снова плотно зажмуривают глаза. Выходит так, как будто вся эта хулиганская эпопея с неба свалилась, была, так сказать, личным капризом и личным изобретением Петра, который на выдумки был вообще горазд. И только Покровский в третьем томе своей достаточно похабной Истории России (довоенное издание), - скупо и мельком сообщая о "протестантских симпатиях Петра", намекает и на источники его вдохновения. Европа эпохи Петра вела лютеранскую борьбу против католицизма. И арсенал снарядов и экспонатов петровского антирелигиозного хулиганства был, попросту, заимствован из лютеранской практики. Приличиями и чувством меры тогда особенно не стеснялись, и подхватив лютеранские методы издевки над католицизмом, Петр только переменил адрес - вместо издевательств над католицизмом, стал издеваться над православием. Этот источник петровских забав наши историки не заметили вовсе.
      
      VI. НАЧАЛО РАЗГРОМА НАЦИОНАЛЬНОЙ РУСИ
      Вернувшись из заграницы Петр не заезжает к жене, не останавливается во дворце, а едет прямо в дорогой своему сердцу Кокуй. Не правда ли, несколько странный поступок для русского царя.
      На следующий день, во время торжественного приема в Преображенском, он уже сам начал резать боярские бороды и укорачивать боярские кафтаны. И после этого насаждения "европейской культуры" Петр возобновил следствие о бунте стрельцов, хотя стрельцы были жестоко наказаны уже и перед его отправкой заграницу.
      Главой Преображенского розыскного приказа был Федор Ромодановский. "Собою видом как монстра, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян во все дни", - так характеризует один из современников этого палача. Своей невероятной жестокостью этот палач наводил ужас на всех.
      "В Преображенском приказе начались ужасающие пытки стрельцов", сообщает С. Платонов. - Перед окнами кельи насильно постриженной Софьи по приказу Петра было повешено несколько стрельцов. Всего же в Москве и в Преображенском было казнено далеко за тысячу человек".
      Ужасы, пережитые Москвой в осенние дни 1698 года историк С. Соловьев характеризует как время "террора". К ужасу Москвичей они впервые увидели русского царя в роли жестокого палача.
      "Петр сам рубил головы стрельцам, - пишет С. Платонов, - и заставлял то же делать своих приближенных и придворных".
      "По свидетельству современников, в Преображенском селе ежедневно курилось до 30 костров с угольями для поджаривания стрельцов. Сам царь с видимым удовольствием присутствовал при этих истязаниях".
      "...17 сентября, в день именин царевны Софьи, в селе Преображенском, в 14 застенках начались пытки. Пытки отличались неслыханной жестокостью", - пишет С. Мельгунов в своей работе "Прошлое старообрядцев".
      ...30 сентября совершилась первая казнь в селе Преображенском. Петр Великий собственноручно отрубил головы пятерым стрельцам.
      30 сентября было повешено у Покровских ворот 196 человек. 11 октября было казнено 144 человека, 12 октября - 205, 13 октября - 141.
      "Сто девяносто пять стрельцов было повешено у ворот Новодевичьего монастыря и перед кельей царевны Софьи; трое из них, повешены подле самых окон, так что Софья могла легко достать до них рукой, держали в руках челобитные. Целых пять месяцев трупы не убирались с мест казни"...
      17 октября Петр устроил в Преображенском новое издевательство над несчастными стрельцами.
      "17 октября, - пишет историк Соловьев", - приближенные царя рубили головы стрельцам: князь Ромодановский отсек четыре головы; Голицын по неумению рубить, увеличил муки доставшегося ему несчастного; любимец Петра, Алексаша (Меньшиков), хвалился, что обезглавил 20 человек".
      Став сам к ужасу народа палачем, Петр хотел, чтобы палачами стали и придворные. "Каждый боярин, - сообщает Соловьев, - должен был отсечь голову одного стрельца: 27 октября для этой цели привезли сразу 330 стрельцов, которые и были казнены неумелыми руками бояр, Петр смотрел на зрелище, сидя в кресле, и сердился, что некоторые бояре принимались за дело трепетными руками". Ходили слухи, что один из стрельцов, которого пытал Петр, плюнул ему в лицо, крикнув: "Вот тебе, собачий сын, антихрист!" "Петр самолично присутствовал при допросах и пытках стрельцов, когда скрипела дыба и свистели батоги, когда хрустели кости, рвали жилы и шипело мясо, прижигаемое каленым железом". 30 сентября, когда был казнен 341 стрелец, Петр был, вечером на пиру, устроенном Лефортом и по свидетельству автора одних мемуаров "оказывал себя вполне удовлетворенно и ко всем присутствующим весьма милостивым".
      Многие из стрельцов были казнены по новому, по заморскому: их колесовали. Это была первая из "прогрессивных" реформ, примененная Петром по возвращении на родину.
      "Ужасающий стрелецкий розыск, 1689 г. - пишет С. Платонов, - в третий раз поставил Петра пред тою враждебною ему средою, в которой на первом, наружном плане стояли стрельцы, а за ними придворные круги с Милославскими в центре и все вообще хулители Петра. В третий раз ликвидируя политическую смуту, Петр проявил неимоверное озлобление против своих антагонистов.
      ...Наблюдавшие личную жизнь Петра в эти дни современники отмечают, что царь способен был приходить в чрезвычайное раздражение, даже в бешенство. В сентябре 1698 года, на пиру в известном нам доме Лефорта, Петр рассердился на своих ближайших сотрудников и пришел в такое неистовство, что стал рубить своею шпагою окружающих без разбора, в кого попадал удар, и многих серьезно поранил. Его успел унять его любимец Алексашка Меньшиков. Но недели три спустя сам Алексашка был на балу до крови побит Петром по пустячному делу - за то, что танцевал, не сняв сабли. А еще через несколько дней на пиру у полковника Чамберса Петр опрокинул Лефорта на землю и топтал ногами. Все это признаки чрезвычайного душевного возбуждения".
      Так вел себя в области политической деятельности Петр I, которого историк Ключевский характеризует как "исключительно счастливо сложенную фигуру" (?!).
      "Ряд ошеломляющих событий 1698 года, - замечает Платонов, страшно подействовал и на московское общество и на самого Петра. В обществе слышался ропот на жестокости, на новшества Петра, на иностранцев, сбивших Петра с пути. На голос общественного неудовольствия Петр отвечал репрессиями: он не уступал ни шагу на новом пути, без пощады рвал всякую связь с прошлым, жил сам и других заставлял жить по новому".
      Если согласиться с Ключевским и признать Петра "исключительно счастливо сложенной фигурой", то Ленина и Сталина надо тогда признать еще более "счастливо сложенными натурами". Еще более великими, чем Петр, гениями святотатства и разрушения.
      "Утро стрелецкой казни, - как верно замечает в своих очерках русского масонства, Иванов, - сменилось непроглядной ночью для русского народа".
      Петр - Антихрист - "Зверь, вышедший из бездны", - решил народ.
      Писатель Галицкий за то, что он назвал Петра Антихристом, был копчен на медленном огне, над костром.
      
      VII. ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
      Однажды в присутствии царицы Натальи Патриарх упрекнул Петра, сказав ему:
      - Ты русский царь, а дома ходишь в иноземной одежде.
      На это Петр дерзко заявил:
      - Чем заботиться о моих портных, думай лучше о делах церкви.
      Еще когда была жива мать Петра, он уже сказал Патриарху, чтобы ни он, ни другие представители церкви не являлись на совещания по государственным делам.
      "Уничтожается церемония в Неделю Ваий, в которой царь раньше участвовал лишь как первый сын Церкви, а не как главный ее распорядитель.
      Церемония эта с одной стороны возвышала перед народом сан Патриарха, а с другой стороны имела в виду упрочить и авторитет государственной власти Государя через участие его перед лицом всего народа в религиозной церемонии в качестве первого сына Церкви. До смерти матери и Петр участвовал в этой церемонии, держа за повод осла, на котором сидел Патриарх Адриан, но между 1694 и 1696 г. этот обряд был отменен, как якобы унизительный для царской власти".
      Прекратился обряд страшного суда перед великим постом, с прекращением церковного настроения в правящих сферах. Обряд пещного действия, иллюстрировавший ту истину, что над государственной властью стоят высшие законы Божий, прекратился, когда восхваление принципа перестало соответствовать действительности (IV, 514, прим, 7); была нарушена неприкосновенность церковной собственности, перешедшей сначала в управление государства, а потом и в его собственность. Обряд в неделю Ваий был оставлен в 1676 году для одного Патриарха и вовсе прекратился после смерти матери царя Наталии Кирилловны, последовавшей в 1694 году (Скворцов, Патриарх Адриан. Православный собеседник. 1912, I); - затем Патриарх был лишен Петром права печалования, которое существовало несколько веков.
      "...Патриарх перестал быть официальным советником царя и исключен из царской Думы; но этого мало: было еще одно право Патриарха, которое служило проводником идеи правды в государственное строительство. Это право печалования перед царем за опальных и обиженных, которое было публично посрамлено царем и в своем падении символизировало падение авторитета Патриарха". У Соловьева описана эта сцена последнего печалования в связи с стрелецким бунтом. "Делались страшные приготовления к казням, ставились виселицы по Белому и Земляному городам, у ворот под Новодевичьим монастырем и у 4-х съезжих изб возмутившихся полков. Патриарх вспомнил, что его предшественники становились между царем и жертвами его гнева, печаловались за опальных, умаляли кровь. Адриан поднял икону Богородицы, отправился к Петру в Преображенское. Но царь, завидев Патриарха, закричал ему: "К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь".
      Наступление на самостоятельность Церкви Петр вел день за днем.
      Вскоре после смерти матери Петр перестает участвовать в религиозных процессиях, в которых раньше обязательно принимали участие цари.
      Отмена шествия в Неделю Ваий, крестных ходов на Богоявление, в Цветную неделю было воспринято стрельцами как превышение Петром прав царя и послужило основной причиной восстания стрельцов в 1698 году.
      Начиная с 1695 года последний Патриарх Адриан уже прекратил "обращения, послания, окружные грамоты к народу, да и не бесполезно ли было это делать, когда властною рукой царя вводилось то, с чем боролся Патриарх: иноземные обычаи, поругание русского платья и русского ношения бороды, насмешка над церковным укладом жизни. Патриарх должен был молчать и стать орудие царя в церковном управлении".
      Но вынужденное бездействие и молчание Патриарха было не самое плохое из числа тех унижений, которые Петр подготовлял Православию.
      
      VIII. ЛОЖЬ О НЕИЗБЕЖНОЙ ГИБЕЛИ МОСКОВСКОЙ РУСИ
      I
      "Поведение Петра, его нелюбовь к Московской старине и "немецкий" характер реформы, вооружили против Петра слепых ревнителей старины.
      Представители "старой веры", раскольники, ненавидели Петра и почитали его прямо Антихристом..." - так начинает проф. Платонов главу "Церковное управление" в своем учебнике русской истории. Эта фраза является типичным образчиком отношения дореволюционных русских историковзападников к петровским реформам.
      Разберем эту фразу в смысле ее исторической объективности и национальной настроенности. Академик Платонов берет почему то в кавычки слово "немецкий", желая, видимо, подчеркнуть, что реформы Петра не носили сугубо подражательный характер. Петр, конечно, подражал немцам, как тогда называли всех иностранцев. Церковная реформа Петра есть подражание протестантскому западу и в этом смысле, конечно, она не русская, а немецкая.
      "Православие, с его ясностью, терпимостью, великой любовью ко всякой Божьей твари на Божьей земле, с его ставкою на духовную свободу человека - не вызывало в русском народе решительно никакой потребности вырабатывать какое бы то ни было иное восприятие мира. Всякая философия в конечном счете стремится выработать "цельное миросозерцание; к чему было вырабатывать новое, когда старое, православное, нас вполне удовлетворяло.
      ...Поэтому в средневековой Руси мы не находим никаких попыток заменить православное мировоззрение каким-нибудь иным мировоззрением, религиозным или светским".
      П. Милюков совершенно неверно в своих "Очерках русской культуры" утверждает, что будто бы Московская Русь не имела национального сознания.
      На это совершенно ложное утверждение Милюкова И. Солоневич резонно возражает, что П. Милюков совсем забывает о том, что данная эпоха формулировала национальное сознание почти исключительно в религиозных терминах.
      "Идея Москвы - Третьего Рима - может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об отсутствии национального самосознания она не говорит никак. Совершенно нелепа та теория отсутствия гражданственности в Московской Руси, о которой говорят все историки, кажется, все без исключения. Мысль о том, что московский царь может по своему произволу переменить религию своих подданных показалась бы москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта, идиотская для москвичей мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего запада. Вестфальский мир, закончивший Тридцатилетнюю войну, установил знаменитое правило quius relio, eius religio - чья власть, того и вера: государь властвует также и над религией своих подданных; он католик - и они должны быть католиками.
      Он переходит в протестантизм - должны перейти и они. Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел власти над традицией, то есть над неписанной конституцией Москвы. Так где же было больше гражданственности: в quius relio, или в тех москвичах, которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской традиции? " Правда, во время раскола русская народная душа пережила сильную драму. Ведь, как верно пишет Лев Тихомиров в главе "Противоречие принципов Петровской эпохи", - "государственные принципы всякого народа тесно связаны с его национальным самосознанием, с его представлениями о целях его существования".
      Карамзин пишет, что все реформы в Московской Руси делались "постепенно, тихо, едва заметно, как естественное вырастание, без порывов насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым".
      "Деды наши уже в царствование Михаила и его сына присвоили себе многие выгоды иноземных обычаев, но все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь - первое государство".
      И. Солоневич очень верно отмечает в "Народной Монархии", что:
      "Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким
      - по сравнению - не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого столетия. Но в Европе оно было много ниже. Ключевский, и иже с ним, не знать этого не могли. Это - слишком уж элементарно. Как слишком элементарен и тот факт, что государственное устройство огромной Московской Империи было неизмеримо выше государственного устройства петровской Европы, раздиравшейся феодальными династическими внутренними войнами, разъедаемой религиозными преследованиями, сжигавшей ведьм и рассматривавшей свое собственное крестьянство, как двуногий скот - точка зрения, которую петровские реформы импортировали и в нашу страну".
      "План преобразования, если вообще можно говорить о плане, был целиком взят с запада и так как если бы до Петра в России не существовало вообще никакого общественного порядка, административного устройства и управительного аппарата".
      Произвести Московское государство из "небытия в бытие" Петр никак не мог. "Комплексом неполноценности, - как справедливо отмечает И.
      Солоневич. - Москва не страдала никак. Москва считала себя Третьим Римом, последним в мире оплотом и хранителем истинного христианства. И Петровское чинопроизводство "в люди" москвичу решительно не было нужно".
      
      II
      Будучи великим народом, русский народ, в виду своего большого культурного своеобразия, не мог откуда-нибудь со стороны заимствовать готовые государственные и культурные формы. Попытка Петра Первого механически пересадить в Россию чуждую ей духовно форму государства и чуждую форму культуры, закончившаяся в наши дни большевизмом, наглядно доказывает губительность механического заимствования чужой культуры.
      Разговоры о том, что без этих реформ сверху, Русь бы неизбежно погибла, относятся к числу вымыслов западнически настроенной интеллигенции, стремившейся оправдать безобразные насилия Петра над душой русского народа.
      В наши дни самому захудалому литературному критику известно, что Достоевский является самым выдающимся мыслителем. Так вот, Достоевский отмечал, что всякая мысль о самобытности русской государственности и русской культуры приводит убежденных и наемных русских европейцев в бешенство. В "Дневнике писателе за 1876 год" Достоевский, например, писал:
      "Словом вопросы хоть и радикальные, но страшно как давно износившиеся. Тут главное - давнишний, старинный, старческий и исторический уже испуг наш перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности. Прежде, когда-то все это были либералы и прогрессисты и таковыми почитались, но историческое их время прошло, и теперь трудно представить себе что-нибудь их ретрограднее. Между тем, в блаженном застое своем на идеях сороковых и тридцатых годов, они все еще себя считают передовыми. Прежде они считались демократами, теперь же нельзя себе представить более брезгливых аристократов в отношении к народу.
      Скажут, что они обличали в нашем народе лишь черные стороны, но дело в том, что, обличая темные, они осмеяли и все светлое, и даже так можно сказать, что в светлом-то они и усмотрели темное. Не разглядели они тут, что светло, что темно! И действительно, если разобрать все воззрения нашей европействующей интеллигенции, то ничего более враждебного здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского наряда нельзя м придумать".