Мы с Трини переглянулись, подумав одновременно об одном и том же. Даже Красотуля снял на миг солнечные очки, метнув на легавого острый осуждающий взгляд непривычных к свету пронырливых глазок. Дерьмолап только что совершил классическую ошибку новичка: он дал понять, что не располагает тройкой и боится двойной пары высшего достоинства, если темной картой противника окажется туз. Но ставки были сделаны, и, разумеется, никто не стал растолковывать ему прописные истины.
      Лупас держался подчеркнуто невозмутимо и степенно, явно работая на публику: на это, насколько мне известно, обычно косо смотрят в заведениях рангом повыше, чем наше. В тот момент мне стало ясно как день, что его рука сильнейшая, но он изображает сомнение, дабы противник, уже попавшийся на удочку, заглотил не только наживку, но и поплавок. Существовала вероятность, что служивый тоже ломает комедию, а на самом деле держит в руках тройку, но подобное хитроумие противоречило его примитивной психологии.
      Лупас уравнял ставку в двадцать тысяч и спросил у простака, сколько у того осталось денег. Дерьмолап раздраженно сосчитал банкноты и сообщил, что тридцать четыре тысячи: Лупас поставил прозвучавшую сумму, ровно тридцать четыре тысячи.
      Дерьмолап сердито засопел и опрокинул рюмку одним махом. Он совершил вторую ошибку: не захотел смириться с тем, что уже проиграл, и бросить карты. Он поставил на кон все до последнего из-за того, что уже положил в банк слишком много, понадеявшись на призрачное везение, на то, что темная карта противника окажется двойкой. Уравняв ставку, он протянул ручищу, чтобы вскрыть пятую карту Лупаса: тот его не остановил. При виде туза, которого он опасался, Дерьмолап глухо выругался. Он без всякой необходимости показал и свою пятую, валета, верно затем, чтобы убедить всех, что и его комбинация была недурна. Двойные пары тузов и десяток против королей и валетов… таковы законы покера.
      Загребая весь банк, Лупас тихонько насвистывал: для него это было самым сильным проявлением положительных эмоций. Дерьмолап вытер с лица обильно сочившийся пот платком, знававшим лучшие времена, встал и принялся поносить Лупаса. Тот в ответ сообщил, что больше не намерен тратить на него время. Дерьмолап сделал угрожающий жест, явно собираясь наброситься на слепца. Лупас напомнил ему, что тот сам просадил все до последнего дуро, потому что остолоп, и схватился за рукоять пистолета, втиснутого между солидным брюшком и брючным ремнем. Трини призвала его к порядку коротко и резко. Дерьмолап покинул кладовую, бормоча сквозь зубы, что вернется, как только найдет деньги.
      – Разрази меня гром, если я это так оставлю…
      Ожидая возвращения проигравшегося в пух и прах недоумка, мы продолжили партию вчетвером. В двух сдачах подряд я пасовал с жалкими парами и ввязался на третьей, втемную, с возможным стритом от дамы: восемь шансов достроить комбинацию, сверху и снизу, королем и восьмеркой. У меня оставались двадцать две тысячи, я проиграл десять. На сей раз с носом остался Лупас. Стопка банкнот перед Трини изрядно похудела: ни разу крупно не проиграв, она давно уже ничего и не выигрывала.
      До сброса из игры вышел Красотуля. Нас осталось трое: мы уравняли банк, сделав минимальные ставки по тысяче с носа. Я прикупил одну карту и когда увидел ее, по моему позвоночнику словно потекли жаркие электрические импульсы: король, шикарный стрит.
      Мое слово было первым. Очертя голову я поставил на радостях пять тысяч. Трини и Лупас сбросили по две карты: следовательно, оба имели по тройке. Могло получиться, что это тот самый случай, когда все яйца легли в одну корзину. Я опасался, что задрал ставку слишком высоко, и они пойдут на попятный, но вышло наоборот. Лупас уравнял пять и поднял еще на пять. Трини уравняла десять и тоже подняла на десять. Может, они решили, что у меня только двойная пара, которую легко бьют их более сильные тройки, или же они припасли кое-что покруче.
      Мне полагалось внести в банк пятнадцать тысяч – столько же, сколько и за квартиру, а уже близился конец месяца. Я верил, что мой стрит сильнейший, и у них нет ничего выше тройки: так должно было быть, и я молился, чтобы так оно и было. Я отважился нырнуть, махнув на все рукой – мои три купюры по пять тысяч легли на середину стола. Лупас уравнял до десяти и поднял еще на тысячу, мой нищенский остаток: полагаю, он собирался оставить меня даже без денег на такси.
      Правда, этот мелочный выпад в мой адрес взбеленил Трини, и она накинулась, полыхая негодованием, на своего престарелого жеребчика. Лупас стушевался перед ее вспышкой и пробурчал невнятные извинения. Трини решительно пересчитала оставшиеся деньги: сорок три тысячи. Уравняла тысячу, подняла на двадцать и дала мне еще двадцать, чтобы я не выбыл из игры, объявив мне, что если я возьму банк, то верну ей тотчас, а если это сделает он или она сама, то я ничего ей не должен.
      Лупас запротестовал с предельной горячностью – между нами, довольно слабенькой – какую он осмеливался проявить в спорах с Трини. Я до сих пор не знаю, чем объяснялось столь смиренное поведение престарелого альфонса с прежней женой – уважением, страхом или иными причинами. Он заныл, что нельзя передавать друг другу деньги в течение сдачи, таковы, мол, правила. Он обратился за поддержкой к Пепу, который изучал потолок, воздерживаясь от участия в сваре. Трини велела ему угомониться и произнесла затем загадочную фразу, явившуюся прологом странных закладов, которые вскоре были поставлены на кон.
      – Хватит хныкать и клади деньги, слюнтяй! Если бы ты соблюдал другие правила, более существенные, меня бы, черт возьми, не взяли тогда за горло, и ты хорошо знаешь из-за чего…
      Лупас с убитым видом добавил без дальнейших возражений недостающие двадцать тысяч. И попросил открыть карты. Я показал стрит; он бросил свои пять карт картинкой вниз и придавил их руками – тройка не прошла. Зато Трини открыла фулл девяток и четверок: ей дьявольски повезло, но а я, я проигрался до нитки.
      Она собирала свой выигрыш обеими руками, позванивая золотыми браслетами при каждом движении. И хохотала во все горло над Лупасом, который изо всех сил сжимал губы, как будто дал обет ни в коем случае не отвечать на провокацию.
      Меня же она снова отругала за то, что я спустил все деньги, однако попросила дождаться конца игры, пообещав довезти домой на машине и пригласив поужинать перед сном. Мне почудилось, что тоном, каким Трини озвучивала приглашение, она намеревалась побольнее задеть Лупаса, возбудив в нем подозрение, будто мы с ней любовники. Она намекала на это не впервые, но всегда делала это весьма двусмысленно. Судя по горькому оскалу мужа, она своей цели достигла. И, конечно, было очень даже заметно, что такой расклад не оставлял Лупаса безучастным, совсем напротив. У меня закралось опасение, что меня используют как разменную фишку в игре, тайные законы которой мне неизвестны.
      Далее Трини сказала, что вошла в азарт, и предложила уцелевшим партнерам поиграть еще немного. Чуть позднее, выполняя свое обещание (или угрозу?), в кладовую вернулся Дерьмолап с намертво зажатой в кулаке новой бутылкой, прихваченной в баре. Он был из тех толстокожих пьянчуг, кто напивается втихаря, и по их внешнему виду не особенно заметно, что они поглотили чуть ли не цистерну. Однако в тот предрассветный час, а было где-то между четырьмя и пятью утра, дружище Дерьмолап явно находился под парами: массивная туша сильно раскачивалась при каждом неверном шаге, и он с трудом ворочал языком.
      Дерьмолап рухнул на стул, отфыркиваясь с облегчением, словно освободился от гнетущей тяжести. Он вытащил из кармана пиджака смятые купюры – где-то около пятидесяти тысяч песет – и попытался расправить их неуклюжими движениями. Сеньора Трини заставила его сходить в туалетную комнату и вымыться, если он хочет вернуться к игорному столу: суставы пальцев его правой руки были испачканы запекшейся кровью…
      Поскольку я находился в положении безмолвного наблюдателя, Трини попросила меня сесть у нее за спиной, чтобы я мог видеть карты и быть ее талисманом. На мой взгляд, она придумала еще один способ вызвать ревность Лупаса, который, услышав ее приглашение, словно глотнул разреженного воздуха.
      Немногословный старый пень в редких случаях обращался ко мне напрямую. Когда такая надобность возникала, он обходился безличными фразами. Кроме того, не стоит забывать, что Лупас в двух шагах ничего не видел. Не считая карт, которые он различал только уткнувшись в них носом, все прочее вокруг должно было казаться ему не более, чем ярким светом, слепившим слабые глаза, и темными враждебными силуэтами. Забирая банк, он каждый раз быстро подсчитывал в уме выигранную сумму и ощупывал каждую купюру.
      Три первых круга на последнем этапе партии принесли барыш – правда, довольно скромный – Дерьмолапу, что его весьма воодушевило.
      Самый большой убыток понес в тех же трех турах невозмутимый Пеп, который, получив по ушам несколько раз подряд, сказал, что уходит. Верный своим привычкам, он раскланялся со всеми с механической учтивостью и стремительно исчез, как будто за ним вдруг кто-то погнался. Возможно, он проиграл больше, чем мог себе позволить. Хотя с Красотулей никогда не бываешь уверен в подсчетах, нужно иметь очень хорошую память, чтобы запомнить все его выигрыши и проигрыши: немало времени у него уходило на перекладывание наличных денег, которые он то вынимал, то прятал обратно в карманы кошмарного кремового костюма.
      Трини спросила, имеет ли смысл продолжать игру втроем, поскольку в такой поздний час больше никто уже не придет. Дерьмолап упорно настаивал на продолжении: он проиграл кучу денег и все еще хотел «взять этого слепца за яйца» и получить компенсацию за то, что тот надрал ему задницу раньше. Лупас промолчал, не реагируя на подначку. Учитывая, что за столом осталось всего трое, Дерьмолап попросил также выбросить из колоды младшие карты, чтобы повысить вероятность сильных рук. Договорились избавиться от мелочи ниже шестерок. Когда это проделали, Лупас положил в банк тысячу, велел остальным внести аналогичные ставки и сдал всем по две карты для смешанного варианта.
      Три игрока, как и полагается, изучали свои карты с бесстрастными лицами. На следующем этапе Лупас вскрыл первую из общих карт: дама червей, на которую все поставили по тысяче. Тем временем Трини показала мне свои карты: пара тузов. При минимальном везении она выигрывала сдачу.
      Лупас перевернул вторую: король пик; прорезался шанс составить масть. Дерьмолап со свойственной ему развязностью объявил, что короли его возбуждают, и поставил две тысячи: почти наверняка он имел на руках другого короля, и все. Очевидно, так же рассудил Лупас и не стал делать ставку при подобном раскладе, бросив карты под аккомпанемент обвинений в малодушии со стороны Дерьмолапа. Если на стол ляжет туз, Трини могла сильно огорчить стража порядка; она уравняла две тысячи.
      Лупас показал третью карту: семерка, лопнули шансы на стрит. На семерку Дерьмолап поставил всего тысячу, Трини тоже.
      Четвертая: туз! Трини под столом забарабанила по моей ноге длинными ногтями, покрытыми розовым лаком. Дерьмолап поставил пять тысяч; он был весь как на ладони и даже больше, у него прямо-таки на лбу горело: две пары – тузов и королей. Трини разнесет его в клочья своей тройкой. Как и подобало хорошему игроку, каким она являлась, она ничем не выдала своего преимущества и ограничилась тем, что уравняла пять тысяч.
      Лупас открыл пятую карту: ни много ни мало еще один король! Дерьмолап не смог сдержать расплывающуюся на лице улыбку. Раунд обещал быть жарким. Я дал бы голову на отсечение, у служивого подобрался фулл королей и тузов; а Трини имела сильнейший фулл тузов и королей: ирония судьбы, но игра богата подобными сюрпризами. Единственный расклад, который мог бы побить ее руку – каре королей. Но если бы оно было у служивого, он не стал бы поднимать ставку при виде туза, который в таком случае не делал бы ему погоды.
      Трини сидела совершенно неподвижно, словно маленькая пантера, изготовившаяся прыгнуть и разорвать яремную вену быка, который в этот момент пересчитывал наличные.
      – Пятьдесят семь тысяч, дорогая хозяйка. Посмотрим, много ли у тебя пороха в пороховнице…
      Сеньора Трини посмотрела на легавого с выражением сладким, почти блаженным.
      – Вижу, ты уверен в себе, Бомбин. Но если так, может, прекратим забавы с наличными и поставим на что-нибудь другое, посерьезнее.
      Дерьмолап неловко заерзал на стуле и почесал задницу; уверенная улыбка соскользнула с отекшего лица.
      – А на что еще мы можем сыграть? У меня с собой денег больше нет. Сеньора Трини положила на стол пятьдесят семь тысяч, приговаривая, что это неважно. Она вручила мне две карты на хранение и попросила проследить, чтобы не случилось ничего непредвиденного, и вышла из кладовой, проворно зацокав каблучками.
      Она исчезла всего на пару минут, и за это время никто не промолвил ни слова. Лупас по-прежнему хмурился. Он снял очки, чтобы протереть стекла, и я смог увидеть две затуманенные щелки – его больные глаза. Трини вернулась с документами в одной руке – бумаги были перевязаны безвкусной розовой лентой – и новой порцией коньяка для полиции в другой: она верно догадалась, что в ее отсутствие нервный Дерьмолап свой предыдущий бокал прикончил. Она развязала бант на ленте и показала документ: это был нотариальный акт, подтверждающий право собственности на «Плэйерс».
      – Ставлю бар. Вот бумаги. Он свободен от закладных и прочих обязательств. Взамен я хочу, чтобы ты поставил известную тебе вещь…
      Лупас повернул голову в сторону жены с выражением, ему не свойственным: это было лицо ребенка, испуганного и обрадованного одновременно. Трини посмотрела на него с бесконечной нежностью и погладила по колючей, плохо выбритой щеке. Впервые я наблюдал открытое проявление чувства между ними.
      – Ну… ты же знаешь, я не могу ставить на это, – промямлил Дерьмолап. – Такое невозможно.
      Он снял выцветший пиджак: огромные пятна пота расплывались под мышками. Присутствие пистолета за поясом стало еще более очевидным.
      Трини выложила бумаги на середину стола, прямо на груду денег.
      – А почему нет? Будет довольно, если ты положишь на стол ключ от сейфа. Если я выиграю, я сама его найду.
      Страж порядка выпил еще и вспотел сильнее: бесчисленные капельки дрожали на пухлом втором подбородке. Он поколебался еще несколько мгновений, отрицательно качая башкой и сам того не сознавая.
      – Ладно. В конце-то концов не все ли равно. Я тебя обыграю, лиса. Мне всегда хотелось иметь бар с девочками и уйти со службы.
      Дерьмолап полностью распустил галстук и расстегнул воротник мятой рубахи. Одним рывком он выдернул серебряную цепочку, на которой висел ключ, вернее, ключик немногим больше того, каким обычно отпирают почтовые ящики.
      – Вот он, золотой ключик. А теперь – смотри и плачь.
      Он выложил на скатерть короля и туза, припечатав карты кулаком, и вдохнул полной грудью.
      Сеньора Трини холодно дала упасть двум тузам…
      Все случилось очень быстро. Дерьмолап смотрел изумленно, не сразу уразумев во хмелю достоинство карт и тот факт, что он проиграл. Он вскочил на ноги, опрокинув стул и с трудом вытащил из-под разбухшего ремня короткоствольный револьвер. Он наставил оружие на Трини, намереваясь ее застрелить, но как всегда дал волю длинному языку.
      – Мне насрать, мать твою! Я никогда тебе это не отдам!
      Трини, помертвев, встала и замерла на месте, я тоже выпрямился и плотно прижался спиной к ближайшей стене.
      Дерьмолап взвел курок и прицелился в голову женщины. Лупас схватил несданную часть колоды и с поразительной меткостью швырнул полицейскому в лицо. Воспользовавшись его секундным замешательством, Лупас успел заслонить своим телом жену и выхватить сзади автоматический «стар». Дерьмолап выстрелил дважды, Лупас уронил пистолет и упал на пол, смертельно раненный двумя пулями – в живот и в грудь.
      То, что произошло дальше, даже теперь, много лет спустя, кажется мне галлюцинацией, порождением опиумного бреда.
      Дерьмолап схватился за голову, бросил револьвер на стол и осел на стул. Трини кинулась к мужу; она приглушенно всхлипывала.
      В кладовую вбежали четыре девушки из бара, которые замерли от ужаса при виде кровавой сцены. За ними следом спешил Рафойс, унылый торговец, вдребезги пьяный к этому времени, и еще два клиента, которые, разобравшись, чем тут пахнет, пустились наутек.
      Дерьмолап кричал срывающимся голосом, чтобы кто-нибудь позвал его сослуживцев, он хотел сдаться. Повторив это несколько раз, он допил остатки коньяка и закрыл лицо руками. Он застыл неподвижно, словно статуя.
      Я приблизился к Трини и Лупасу. Она гладила его по жидким волосам. Я сказал, что иду вызывать «скорую». Лупас поднял одну руку и попросил жену никуда не звонить, он знал, что ничего уже не поделаешь, и желал умереть спокойно. На его лицо вернулось мечтательное детское выражение, он посмотрел на Трини и взмолился:
      – Я хочу испытать это в последний раз, здесь, перед этими козлами. Хочу умереть так, ты знаешь… Пожалуйста, любовь моя.
      Сеньора Трини запретила нам кого-либо вызывать, пока она сама не скажет. И попросила всех нас встать вместе вокруг них и не уходить, что бы мы ни увидели.
      Дерьмолап продолжал сидеть в оцепенении в прежней позе, закрыв лицо и безучастный ко всему. И монотонно причитал нараспев:
      – Зачем я это сделал? Боже мой! Зачем я это сделал?
      Моя подруга устроилась на коленях перед Лупасом, распустила на нем ремень и расстегнула ширинку. Привычным движением она извлекла из складок одежды огромный член, длинный и толстый даже в вялом состоянии. Лупас откинул голову и постарался расслабиться, несмотря на острую боль, которую, должно быть, причиняло ему ранение в живот. Трини распорядилась принести диванную подушку, чтобы уложить его поудобнее, поцеловала в синюшные губы и немедленно заглотила так глубоко, как только могла, огромный член. Несмотря на то, что Лупас умирал, ее умелый рот одержал верх над смертью, вызвав бурную эрекцию. Потаскушки переглянулись в смятении, Рафойс ничего не понимал, а я был заворожен.
      Сеньора Трини поднялась на ноги, вздернула юбку до самых бедер, спустила изящные черные трусики и сняла их осторожно, стараясь не запутаться каблуками. Она уселась верхом на умирающего, поцеловала его в последний раз и сказала:
      – Этого тебе не зачеркнуть. Прощай, Сантьяго. Наслаждайся, любимый… Ты всегда был единственным.
      Сквозь мучительный кашель проступила гримаса, которая должна была означать улыбку. Она сняла с него очки: это, вероятно, относилось к числу профессиональных хитростей Лупаса в годы расцвета – без очков, ослепленный неярким светом, он вслепую работал перед невидимой публикой, кожей чувствуя ее возбуждающее присутствие. Трини направила в себя его необъятный ствол и опустилась на него сверху со сладкой неспешностью, глубоко и с любовью.
      Казалось, эта миниатюрная женщина насаживала себя на здоровенный кол. Она повыше подняла юбку, чтобы мы убедились воочию – и это, верно, являлось частью ритуала – что совокупление было полным: опускаясь, она поглощала член целиком, пока не садилась на его мошонку, и затем поднималась до тех пор, пока не показывалось не менее двадцати сантиметров – большая часть налитой плоти.
      Лупас умер в соитии с предсмертным хрипом: не знаю, то ли неземное блаженство оргазма, то ли видение Парки унесло его прочь. Трини поняла это и зарыдала в голос, и задвигалась в бешеном ритме, как безумная, пока не кончила в неистовых судорогах и замерла, распластавшись на теле своего возлюбленного, нежа в себе его плоть…
      Не меняя положения, она срывающимся голосом попросила оставить их одних. И еще она хотела поговорить с оцепеневшим убийцей, который не шевельнулся ни разу, равнодушный даже к зрелищу, какое не часто увидишь. Мне почудилось, что назревают события еще более ужасные, но я не отважился противоречить ее желаниям.
      Я как раз звонил в полицию, чтобы сообщить о трупе в «Плэйерс», когда снова услышал выстрел. Я помчался в кладовую, но, увы, уже не смог помешать, а только успел увидеть, как сеньора Трини, сидя на полу и крепко сжимая в левой руке громадный половой член, выстрелила себе в сердце из пистолета Лупаса.
      Она еще дышала, когда я приподнял ее голову.
      – Я не решилась выстрелить в голову, ты же знаешь, мне небезразлично, как я выгляжу… Тебе, наверное, не понять, но я не могу жить дальше, когда его уже нет…
      Она умерла в моих объятиях. Я прижимал к груди ее прелестную головку и плакал навзрыд так отчаянно, как не плакал больше никогда – до недавней кончины моей матушки. Баюкая мертвое тело, сквозь пелену слез я увидел, кому достался первый выстрел, который я услышал в баре: помощник инспектора Лукас Бомбин, он же Дерьмолап, заливал своей кровью игорный стол; его голова покоилась на сукне меж распростертых рук, а рядом лежали револьвер и два зловещих фулл-хауса.
      Прежде, чем убить себя, Трини казнила его: пуля из пистолета «стар» пробила затылок и вышла сквозь широкий лоб.
      Теперь, спустя пятнадцать лет, приближаясь к концу своего повествования, я снова, словно наяву, переживаю ту ночь покера и смерти, ибо видение это преследовало меня всегда и останется со мною до конца.
      Удивительная, вызывающая и прекрасная история любви тех двоих, кто жил, балансируя на острие ножа: Сантьяго Лупаса и Трини Амфибии…
      Еще мне на память постоянно приходят слова, сказанные Трини, когда она поцеловала своего умирающего мужа: «Этого тебе не зачеркнуть…» В точности так Джин Артур (Бедовая Джейн) обратилась к телу Гарри Купера (Дикий Билл Хикок). Знаменитый стрелок тоже получил пулю во время игры в покер. Она еще всегда вытирала рукой губы после его поцелуев в фильме Сесила Бланта Де Милля. Далеко не сразу я задумался о совпадении сказанных слов и их сути: мне никогда не узнать, было ли то совпадение случайным.
      В ту трагическую ночь в «Плэйерс» я ухитрился до прихода полиции стащить заветный ключик от ценного клада. Мною руководило скорее любопытство, чем алчность, и я ничем не рисковал: все три человека, кто знал о его существовании, были мертвы.
      Я прожил в Барселоне еще шесть месяцев, до конца 1984 года. Излишества ночной жизни несовместимы с какой-либо плодотворной трудовой деятельностью и дисциплиной, так что нищета вынудила меня вернуться в Бильбао.
      Но в течение всего оставшегося времени я искал с упорством, едва ли не с одержимостью, замок, который открывался маленьким ключиком. Но тщетно. На ключе не был написан номер соответствующей камеры хранения, на нем вообще не было ни единого знака. Я облазил все банки, вокзалы, аэропорт, автобусные станции и даже нашел способ (как мне это удалось – отдельная история) обыскать мрачную берлогу на улице Эскудильерс, где в одиночестве обитал Лукас Бомбин.
      Меня всегда мучил вопрос, какой секрет охранял ключ, в настоящий момент, когда я пишу эти строки, лежащий около компьютера. Какой магической силой обладал этот таинственный предмет, или компрометирующий документ, или что бы там ни было, если женщина поставила из-за него на кон бар (в который, как видно, вложила все свои сбережения), один мужчина бесконечно винил себя за его утрату, а другой убил за право им обладать… Наверное, я уже никогда этого не узнаю.