Эпизод первый

      Можно сказать, что до рокового дня, когда приключилась беда, я вел спокойную, даже приятную жизнь – в точности как Спенсер Трейси в «Отважных капитанах», пока юнец Фредди Бартоломью не ухитрился осложнить ее. Разумеется, мне приходилось мириться со всеми ограничениями и рутиной, присущими монашеской жизни в общине, но к этому я давно привык, учитывая, что в минувший день Святого Олегарио мне исполнилось сорок пять лет, из которых тридцать прошли в соблюдении строжайшей дисциплины, ибо моя набожная матушка определила меня в семинарию сразу после кончины моего неверующего родителя. Поясню, что сие прискорбное событие произошло не на море, тем более не на реке или каком-нибудь болоте. Помимо того, что мы родом из краев, далеких от побережья – Пелеас де Абахо, провинция Самора, я подозреваю, что мой отец вообще никогда не мылся целиком. Кукурузное зернышко, застрявшее у него в горле на свадебном банкете кузена Пакона Калабасаса по прозвищу Снегоочиститель, повинно в том, что он отправился прямиком в ад.
      Однако я не намерен пускаться в путь до самой Убеды, провинция Хаэн – иными словами, так далеко уклоняться от темы, и перейду непосредственно к обескураживающим событиям, о которых, собственно, и речь. Как я уже говорил, я монах. Вот уже много лет я живу и учительствую в коллегии Эль Сальвадор, что стоит на вершине крутого подъема, каковой и представляет собой улица Итуррибиде де Бильбао. Помимо курса испанского языка для студентов старшей ступени я провожу семинары по киноискусству в средних классах и время от времени даю уроки труда в младших: последнее обстоятельство сыграло не последнюю роль в том несчастном случае, который принес мне столько горя – подобно тому, как сорвавшаяся черепица, казалось, ждала удобного момента, чтобы погубить Чарльтона Хестона в фильме «Бен Гур».
      Итак, я жил припеваючи, отдавая все силы души преподаванию семиотики швейцарца Фердинанда де Соссюра, отца современной лингвистики, и, с особым удовольствием, киносеминарам. С ранней юности я являюсь страстным поклонником седьмого искусства: я киноман. Мне очень повезло, что актовый зал колледжа оборудован как превосходный кинозал, с экраном, на котором картины, снятые в широком формате, блистали во всем своем великолепии. В этой связи с огромным удовольствием я вспоминаю просмотры фильмов «Падение Римской империи», «Спартак», «Сил», «55 дней в Пекине», «Паттон», «Десять заповедей», «Лорд Джим» и особенно «Лоуренс Аравийский»… Однако недавно я предложил ребятам насладиться шедевром Роберта Россена «Отпетые мошенники», и директор, брат Каликст, прозванный учащимися Плевком, гневно укорял меня за безнравственность фильма. Какая узость взглядов!
      Но не будем больше отвлекаться и немедленно перейдем к сути дела. Катастрофа постигла вашего слугу 13 января 1977 года в день Святого Гумерсиндо и Святого Марсиано. Брат Бернабе, набитый дурак, носивший прозвище Бурдюк, расхворался: слег с гриппом, как он утверждал, хотя всем известно – в действительности Бурдюк частенько выбывал из строя вследствие обильных возлияний, и в его больничные листки верилось еще меньше, чем в клятвы Джека Леммона в «Днях вина и роз». Короче, в результате на меня взвалили его дневной урок труда, то есть неисправимых дурней из третьего «Д». Тупицам пришла пора предъявить поделки, которые они должны были смастерить дома в течение недели. Тихоня Ларраури, один из самых невежественных юнцов, притащил некое месиво из глины, еще сырой, налепленной кое-как на деревянную доску: по его заверениям, изделие представляло собой макет базилики Святой Бегоньи, хотя, скорее, оно напоминало сцену из какого-нибудь боевика – панораму после взрыва, скажем, кинотеатра. Для начала я отвесил молокососу пару оплеух за очевидное нерадение и еще одну добавил на закуску за вопиющее нахальство. Тихоня, всхлипывая и шмыгая носом, хныкал, что его кощунственное творение имеет столь жалкий вид оттого, что совершенно не просохло. И хотя его оправдания были вздорными, он вымолил у меня разрешение выставить эту кучу грязи на карниз за окно под слабые лучи зимнего солнышка. Чертов недоумок и чертова нелепая идея! Высунувшись в окошко, что ваш Джеймс Стюарт в «Окне во двор», я собирался поставить упомянутое уродство на тот самый карниз, когда острый витраж красного цвета, словно молния с небес, пал мне на руки, начисто отрезав обе кисти… Последнее, что помню, это мой собственный вопль при виде истекавших кровью обрубков, подхваченный пятью десятками дикарей: я потерял сознание…
      Что произошло? Я получил объяснение гораздо позже, когда очнулся в отделении интенсивной терапии госпиталя Басурто. Бригада рабочих трудилась в башне капеллы, заменяя испорченные стекла в витражах модернистского толка. И какой-то идиот, зазевавшись, выпустил из лап увесистый треугольный фрагмент с гипотенузой в полтора метра, который рухнул вертикально вниз с высоты в двадцать пять метров, как Ким Новак в «Наваждении», превратившись в идеальную гильотину; в полете, слегка отклонившись к западу, он просвистел мимо означенного окна, откуда выпростались мои верхние конечности, державшие мерзкое глиняное тесто. Руки, стекло и базилика из грязи упали во внутренний двор двумя этажами ниже, где маленькие детишки смотрели выступление Пачеко Великого, акробата-энтузиаста, которого иногда нанимали из милосердия, и его собак-эквилибристок. Грянувши о цемент, стеклянная гильотина разлетелась вдребезги, не причинив почти никакого вреда: около дюжины детишек и брат Исайя, он же Полгостии, их воспитатель, получили только легкие порезы. Однако заляпанная грязью доска расплющила одного из псов, чего явно оказалось недостаточно, чтобы отпугнуть двух других, которые, ухватив громадными пастями по обрубку руки, гонимые хроническим голодом, пустились бежать со всех ног – нелепое подражание сцене со взбесившимися буйволами в «Покорении Запада» – в поисках тихого уголка, чтобы сожрать добычу.
      Невзирая на это дополнительное несчастье, мне повезло, как тогда мне показалось, ибо в тот самый день в госпитале случайно объявился доктор Адольф Видерспрух, знаменитый немецкий хирург, прославившийся тем, что кардинально усовершенствовал технику пересадки органов после ампутации: он приехал навестить доктора Сахадо, своего друга и коллегу из Бильбао. Узнав о приключившейся со мной драме, прусский ученый предложил прооперировать меня. Так совпало, что этим же вечером в больницу привезли тело внезапно скончавшегося от инсульта Леандро Качон Картона, страхового агента фирмы «Северное сияние»; он был примерно моего возраста и с такой же группой крови, что у меня; совпадали и другие условия, которые делали пересадку возможной без излишнего риска, что произойдет отторжение. Вдова разрешила взять части тела у трупа с обескураживающей легкостью и со словами «по мне, так можете его всего разделать, если хотите». Позднее я понял причину подобной черствости.
      Операция прошла успешно, и мой случай обсуждался во всех газетах и на телевидении. Сам доктор Видерспрух еще раз приехал из Гейдельберга, чтобы лично снять с меня бинты и засвидетельствовать чудесное исцеление. Я пережил настоящее эмоциональное потрясение, увидев чужие руки, которые теперь стали моими и двигались по велению моего мозга. Швы на запястьях, конечно, производили впечатление, но не столь ужасное, как я опасался: они нисколько не напоминали жуткие шрамы, какими щеголял Борис Карлофф в фильме «Франкенштейн». Ко всему прочему, врачи уверяли меня, будто со временем они превратятся в тоненькие незаметные рубцы. Руки невольного донора были, пожалуй, намного красивее моих собственных: породистые и сильные, с длинными ловкими перстами, в отличие от тех, какие мне были даны Господом при рождении – лапы мясника с короткими жирными пальцами. Если посмотреть с этой точки зрения, я только выиграл при обмене. Я возблагодарил Бога в молитвах, ибо неисповедимы пути Его.
      После недолгого периода реабилитации и краткого отдыха в деревне у матери, которая с годами превратилась в персонаж из картины «Бесплодная земля», я вернулся к привычной столичной жизни и повседневным обязанностям.

Эпизод второй

      Первая странность приключилась прямо на уроке. Я сидел, спрятавшись, как за барьером, за частой баллюстрадкой учительского стола, и благодаря этому никто, слава Богу, не обратил внимания на мое недостойное поведение. В классе находилась группа «Б» старшей ступени обучения, и я числился ее куратором. Ученики углубились в серьезный синтаксический анализ фрагмента из «Приключений, изобретений и мистификаций Сильвестра Парадокса» дона Пио Барохи.
      Два года назад в коллегии ввели смешанное обучение для старшей ступени. Нынешний 1977 год был вторым с момента начала этого эксперимента, в аудитории, до сих пор не ведавшие ничего, кроме здоровой грубости мужского общения, вторгся буйный поток полнокровных девушек-подростков, вызвав понятный ажиотаж и волнение как среди учителей, так и учеников. Но, в целом, мы быстро привыкаем. Брат Кркспуло, по прозвищу Перец, был единственным, кто категорически отказался давать уроки в условиях смешанного обучения, считая их совершенно неприемлемыми.
      Что касается меня, обет целомудрия я всегда хранил без особых трудностей. Разумеется, время от времени природа требовала свое, и порой неизбежно случались во сне ночные поллюции. Однако, не считая этих непроизвольных семяизвержений – semen retentum venenum est – и отрывочных похотливых мыслей в темном зале при виде моих любимых кинозвезд (с Энджи Дикинсон в «Рио Браво» во главе списка), я никогда не грешил ни с женщинами, ни в одиночестве сам с собою, чем, по слухам, злоупотреблял брат Танкредо, он же Кракатук; или еще того хуже – стыдно повторить, какие сплетни ходят вокруг брата Панкрасио, по прозванию Мохнатый Глаз или Слюнявый Рот, тренера по баскетболу, любителя неожиданно заглядывать в мужскую раздевалку.
      Но в то жаркое утро в конце мая, месяца цветов и Пресвятой Богородицы, пока юноши и девушки трудились в поте лица над подлежащими и сказуемыми, мои глаза не могли оторваться от первого ряда парт – от ног Майте Мачичако, которые справедливо сводили с ума ее одноклассников мужского пола. Майте была лучшей ученицей, девочка старательная и скромная, но с пышными, кругленькими формами и неосознанными манерами роковой женщины. Писаная красавица, брюнетка с зелеными глазами, вторая Вивьен Ли, она к тому же обладала умопомрачительными ногами, которые плиссированная юбочка, надетая в тот день, открывала с волнующей откровенностью. Конечно, я не однажды уже обращал внимание на ноги сеньориты Мачичако: я монах, а не идиот, но я никогда не заходил дальше мимолетных взглядов и воспоминаний о ножках Сид Чарисс в «Серенаде под дождем». Тем не менее, в то самое утро я не мог заставить себя отвести взор от высовывавшихся из-под парты чудесных ляжек, оголенных, без чулок… Майте сосредоточенно работала над заданием, но левой рукой рассеянно приподняла подол юбки, чтобы почесать внутреннюю сторону правой ляжки, и для этого еще немного раздвинула бедра, так что мне стал виден белый треугольничек: трусики, совершенно лишившие меня рассудка!
      Помимо моей воли, новая левая рука нырнула в левый потайной карман сутаны, в котором была прореха. Я с проворством до конца расстегнул молнию на штанах и схватил срамную часть тела, уже изнывавшую от могучего напряжения, словно я страдал приапизмом. Я жаждал прекратить позорные действия, но рука меня не послушалась. Я обогатил порочное зрительное наслаждение, скользнув взглядом с треугольника трусиков на шикарную грудь, похожую на розовые резиновые мячики, туго схваченные тесным бюстгальтером… Я не знал, как быть, куда деваться. Открыв тетрадь, я вознамерился сделать кое-какие заметки, но вместо этого пририсовал усы, рога и хвост изображенному на гравюрке блаженному Марселино Шампанскому, основателю нашего ордена, в то время как похотливая рука продолжала двигаться, не сбиваясь с ритма и с отточенным мастерством. В момент низменного излияния, я притворился, будто у меня запершило в горле, но я не мог бороться с головокружением… сладостным головокружением.
      Какой стыд! Какой позор! Кризис миновал и, оставшись в одиночестве, я задумался: я страшно негодовал на самого себя, но вместе с тем меня охватили растерянность и страх. Я готов поклясться, что прилагал героические усилия, дабы остановить распутную руку, но она мне не подчинилась. В сущности, другая тоже, ибо осквернение правой дланью почтенного лика блаженного основателя явилось еще одним чудовищным грехопадением.

Эпизод третий

      Несколько дней прошли без каких-либо странных происшествий. Но в пятницу, двадцать седьмого числа, в день Святого Августина Кентерберийского и Святой Анхины, вслед за оживленным диспутом после показа «Планеты обезьян», во время которого не раз речь заходила о теории Дарвина, случилось второе необычное происшествие, еще более странное и внушающее тревогу…
      Стемнело. Я спокойно коротал вечер в уединении в своей комнате, углубившись в проверку экзаменационных работ. Я отмечал красным грубейшие ошибки – вопиющее посягательство на грамматику испанского языка, которые снова и снова допускал Касорла Мансанеке, один из самых тупых учеников, как вдруг правая рука, сжимавшая фломастер, вывела несколько цифр на полях работы. Запись походила на номер телефона, мне совершенно незнакомый. Лоб мой покрылся холодным потом: одно из двух – я или схожу с ума, или чужие руки жили своей жизнью!
      После ужина и молитвы в капелле, когда другие братья удалились почивать, я позвонил по этому номеру со служебного телефона из привратницкой. Голос, ответивший на звонок, сообщил, что я связался с кафе «Ла опера». Я записал адрес – кафе находилось поблизости от колледжа, за театром Арриаги. Я повесил трубку. Но рука продолжала писать в блокноте брата Рекаредо, привратника, прозванного Занозой. Какое у меня прозвище? И не мечтайте, никогда, ни под каким видом не признаюсь. В том, о чем я вынужден говорить, хватает самоиронии, вам не кажется? Рука дописала: «Спросить Хесуса Мари, от Леандро…» Леандро? Леандро Качон Картон звали прежнего владельца моих новых рук!
      Я вернулся к себе в комнату глубоко потрясенный. Я собирался раздеться и лечь спать, но вместо этого руки продемонстрировали противоположные намерения: они надели на меня светский костюм, висевший в шкафу, и заставили взять двадцать тысяч песет, которые я хранил в коробке из-под гаванских сигар. Я сопротивлялся изо всех сил и ухитрился с помощью одной ноги стащить с другой ботинок, но правая рука надавала мне увесистых оплеух, а затем застыла у лица, угрожающе растопырив пальцы…
      Я потихоньку выбрался на улицу, так, чтобы меня никто не заметил, и спустился по крутой улице Интуррибиде; было около полуночи. Дорога до кафе «Ла опера» заняла меньше десяти минут. Речь шла о местечке модном и бойком. Несколько дам, достаточно эффектных и бесстыдных, непринужденно флиртовали с мужчинами, которые явно не были их супругами. Практически все посетители пили виски. Я заказал мятный напиток, и когда его принесли, сказал официанту, что ищу Хесуса Мари по рекомендации Леандро… Через мгновение меня радушно приветствовал упакованный в просторный смокинг толстенный детина, напоминавший Орсона Уэллса в «Жажде зла», и пригласил следовать за собой. Я прошел за ним по коридору, куда выходили двери служебных помещений и кухни, до еще одного входа, расположенного в подвале. Хесус Мари открыл эту дверь и пропустил меня вперед. Я очутился в стенах душной комнаты: маленький отдельный кабинет с круглым столом посередине, покрытым зеленой скатертью, за которым четверо мужчин играли в карты. Тучный распорядитель сказал лаконично, что я пришел от Леандро, и мне тотчас организовали место за столом. Прежде, чем я сел, правая рука незаметно достала тысячную купюру и тайком передала деньги вышколенному и сдержанному Хесусу Мари, который поблагодарил за чаевые легким наклоном массивной головы.
      Компания играла в покер. Пока мои руки меняли оставшиеся девятнадцать тысяч песет на фишки, игроки в подобающих выражениях сожалели о кончине незабвенного Леандро, особо отметив его неизменное добродушие и мастерство игрока, и вскользь осведомились о моем знакомстве с покойным, на что я ответил весьма туманно.
      Пока сдавали карты, в моем мозгу забрезжила искра озарения. Что я делаю в этом месте? Монах на грани того, чтобы сыграть в покер на деньги! Я сделал попытку встать, но левая рука пребольно ущипнула меня за мошонку. Я мужественно стерпел боль, не изменившись в лице, глубоко вздохнул и взял пять карт.
      Благодаря своему увлечению кино, я знал правила игры в покер по таким фильмам, как «Удар», до смешного убогому «Генеральному сражению» Джона Форда с Джеймсом Стюартом и «Покеру со смертью» Генри Хатауэя, а также, разумеется, достоин упоминания «Король игры», где ветеран Эдвард Дж. Робинсон здорово надул парнишку из Цинциннати – Стива Маккуина. Но сам я не играл ни разу в жизни…
      С этим проблем не возникло: руки играли за меня, делали за меня ставки и выигрывали ночь напролет. Они знали, когда лучше спасовать, а когда играть по-крупному, какие карты оставить, а какие снести, включая также и то, в какой момент можно повысить ставки и сблефовать, давая понять, когда наступал предел, просто сворачивали веер и клали карты стопкой на стол, прикрыв сверху ладонью. Не раз они заказывали виски и подносили к моим губам. Мне! Кто пил не больше нескольких капель вина и наперстка шипучего сидра в Рождество, дабы отпраздновать появление на свет Божественного Младенца. И даже взяли солидную гаванскую сигару, сорт «Монтекристо», которой меня угостил один из игроков, адвокат Серрильо – до того, как мой стрит от короля побил его шикарную тройку тузов.
      Я вернулся в коллегию к семи утра, немного навеселе и с семидесятью тремя тысячами песет в кармане. В дверях мне удалось убедить рассерженного Занозу, будто я вышел очень рано, чтобы повторить крестный путь монахинь из Мальона.
      Однако именно с этого момента искренняя радость от выигрыша в карты начала быстро блекнуть.
      Поскольку была суббота, я мог немного еще поспать у себя в комнате. Я разделся и растянулся на кровати. Но прежде чем я заснул, крепкая правая рука заставила меня настойчиво мастурбировать в ритме хорошо отлаженного мощного поршневого механизма, подогревая воображение грезами о тех полупрофессионалках из кафе «Ла опера», которые представали перед мысленным взором в ужасающих позах и совершали богопротивные телодвижения.

Эпизод четвертый

      В воскресенье, после евхаристии, я отправился в ближайший парк Пагасарри, чтобы попробовать все спокойно обдумать. Действительность являлась невероятной, хотя и бесспорной: руки Леандро Качон Картона сохранили черты личности и привычки усопшего, навязывая свои прихоти. И не только: их воля подавляла веления моего собственного разума, подчиняла их себе и узурпировала. Я пал жертвой и наяву переживал все превратности сюжета одного из моих любимейших фантастических фильмов! Картина «Руки Орлака» Карла Фреунда – римейк, куда удачнее первой немой версии Роберта Вайна: концертирующий пианист (в исполнении гениального Петера Лорре), подобно мне, лишился рук в результате несчастного случая; ему трансплантировали руки недавно казненного убийцы. И руки превратили его, в свою очередь, в убийцу!
      Мне захотелось узнать побольше о Леандро Качон Картоне. Я нашел адрес вдовы, доньи Домитилы Льянтада Куэсо, которая жила на улице Лабайру. И упросил сеньору принять меня. Я не просто ей солгал, я вообще не сказал ни слова правды; я объяснил, что навестить ее меня побудило желание разузнать немного о том, каким был человек, который отдал мне, отправившись к своему Создателю, кое-что из наиболее ценного своего имущества – руки, без которых я стал бы беспомощным инвалидом.
      Донья Домитила не пожалела смачных эпитетов в жизнеописании своего безвременно почившего супруга. Она заверила меня, что был он бездельником, прохвостом и, как нетрудно догадаться, заядлым игроком, одержимым означенным пороком. Он играл сутки напролет во что угодно: спортлото, лотерею, ставил на играх в пелоту и собачьих боях, резался в кости, в кегли… Но особенно привлекали его карты, презренный покер: буквально каждую ночь он проводил в кафе «Ла опера», где полным-полно проходимцев. Финансовые потери зачастую обрекали женщину и ее двоих детей на нищенское существование. Решительно, она благословляла день, когда страховой агент закончил свой земной путь.
      Я покинул жилище вдовы, подавленный и опечаленный больше прежнего: мне всучили руки выродка – безнравственного типа, помешанного на игре, легкомысленного вертопраха с отвратительными привычками! Я, естественно, не осмелился коснуться в беседе с невоздержанной на язык сеньорой деликатной темы онанизма; тем не менее, малопривлекательная, если не сказать хуже, внешность доньи Домитилы – она походила на Лолу Гаос в «Тристане», да и в других картинах – вполне могла послужить причиной того, что Леандро предпочитал развлекаться сам с собой.
      И с тех пор положение только ухудшается, постепенно, но непрерывно и едва ли не в геометрической прогрессии…

Эпизод пятый

      В течение многих ночей я предпринимал повторные вылазки в кафе «Ла опера», пока не стал завсегдатаем за покерным столом. И с тех пор не выигрывал. В один из наихудших вечеров меня выставили почти на восемьдесят тысяч песет, сумму для меня астрономическую.
      В те дни я получил компенсацию по страховому полису от фирмы, ответственной за мое увечье: миллион двести тысяч песет. Для нашей общины явилось неприятной неожиданностью то, что я не внес эту сумму в церковный фонд: это было бы естественно, учитывая принесенный обет жить в бедности. Я солгал Плевку, брату директору, сказав ему, будто предназначил деньги своей матери, дабы скрасить нищету, в которой она проживала в Пелеас де Абахо. Я отметил, что Плевок не купился на мое вранье. Вполне возможно, его недоверию способствовали сообщения привратника, доносчика Занозы, который пару раз заставал меня врасплох, когда я крался вон по ночам. Плевок сделал мне строгое внушение, чтобы во имя спасения моей души я не вел образ жизни, неподобающий священнику. Но этим дело тогда к кончилось.

Эпизод шестой

      Я промотал сей солидный капитал в считанные месяцы. Легализация азартных игр в Испании в 1977 лишь подлила масла в огонь. Не считая покера, я теперь уделял время лотерее и спортлото, плюс ежедневные визиты в залы, где играли в бинго, и сотни монеток, опущенных в механическое нутро столь притягательных игральных автоматов.
      Постыдные сексуальные игры также набирали обороты. Я мастурбировал от одного до трех раз за день, я даже похудел. Каждая мало-мальски соблазнительная ученица представала нагая в моем воображении, побуждая к мерзкому занятию, коему я предавался, где придется, испытывая постоянный панический страх, что меня поймают.
      Ненавистные руки испоганили даже мое увлечение серьезным кинематографом. Однажды вечером я радостно спешил смотреть «Смерть в Венеции» Висконти – картина только недавно вышла на экраны Бильбао; при покупке входного билета правая рука вдруг выкинула перед кассиршей два пальца – знак победы, после чего билетерша автоматически дала мне место в малом зале, втором, где показывали нечестивую «Эммануэль».
      С той поры руки позволяли мне посещать исключительно те кинозалы, где показывали картины, отнесенные к категории «С». Облаченный неизменно в немаркий плащ, я потреблял такие вещи, как «Безумные прихоти секса» с ненасытной Ракель Эванс, «Книга благой любви», «Пышный андалузский цветок» или «Горячая красотка Хулиета» конъюнктурщика Икино.
      Для демонстрации на киносеминарах я по-прежнему выбирал качественные картины, однако, каждый раз все более мрачные и извращенные, повергавшие в замешательство даже моих учеников: я показал им уже упомянутых «Отпетых мошенников» и «Мясника» Шаброля, «Слугу» Лозея, «Отвращение» Поланского… Плевок отстранил меня от занятий и поставил на мое место безвольного брата Ульпиано, или Жирную Кляксу, который дебютировал двойной программой, попортившей зрение Сертучи Гомеса, чувствительного ученика, слишком долго созерцавшего Джулию Эндрюз: показ состоял из фильмов «Радости и печали» и «Мэри Поппинс»… В тот день я плакал от горя.

Эпизод седьмой

      В конце недели, под предлогом, будто я еду навестить мать в деревне, я улизнул в Мадрид в компании с Чумиллой и Ринконом, двумя приятелями из «Ла оперы», и распорядителем Хесусом Мари – нам хотелось познакомиться с казино, которое недавно открылось с большой помпой.
      Проигравшись в рулетку, мы закончили в грязном баре на улице Монтера, облюбованном проститутками. Руки подцепили грудастую галисиечку, заставили меня условиться с ней о цене и вместе пойти в комнату в ближайшем пансионе, напоминавшем «Кабинет доктора Калигари».
      Руки, оказывается, умели не только онанировать: они раздели бедную потаскушку со знанием дела, взгромоздили меня на ее тело, помогли пенису проникнуть в половой орган беспутной женщины и с воодушевлением совершить блуд…

Эпизод восьмой

      Разврат!!! Плотское сношение!!! И, как говорится, лиха беда начало! Меня это не удивляет. Все зашло слишком далеко! Я должен что-то делать! Разорвать порочный круг и положить конец дьявольской мерзости!
      Уже много месяцев я не исповедовался, ибо не смел вывалить зловонную кучу грязи перед отцом Перно, он же Пархатый, иезуитом, обязанным заботиться о душевном покое братьев в коллегии; и еще менее я был расположен признаваться в своих неправедных деяниях незнакомому священнику. Следовательно, я также не мог приобщиться святого таинства причастия. Я жил, подвергаясь вечной опасности, зловонные пасти моих несметных смертных грехов грызли меня непрерывно.

Эпизод девятый

      Заключительные титры, конец. Точку возвращения я миновал, когда у меня не осталось денег, чтобы играть.
      Для начала я взломал кружку для пожертвований в церкви коллегии. Брат Касимиро по прозвищу Ящерка едва не поймал меня с поличным. Скудная добыча утолила мою алчность так же, как кровь мышонка жажду Кристофера Ли в «Дракуле, князе тьмы».
      Спустя два дня я совершил новое ограбление, гнусное преступление, украв миссионерские деньги, из филантропических побуждений пожертвованные всеми учениками высшей ступени; они хранились в маленьком сейфе, помещавшемся в кабинете брата Эутимио, или Бваны, куратора курса; мне стоило большого труда взломать сейф двумя отвертками.
      Сто семьдесят восемь тысяч пятьсот одиннадцать песет, предназначенных, чтобы вызволить бедных негритят из плена язычества!!! Милостивый Боже, осквернить деньги Храма!!! Мало того, злокозненные руки не шевельнули пальцем, чтобы отвести обвинение в воровстве от Патакона Чанкете, самого испорченного из юношей, которого исключили из коллегии; на него также заявили в полицию, и он кончил в исправительном учреждении.
      Я уже давно пересек последнюю черту на пути к уродству. После истории с храмовыми деньгами я убедился окончательно, что руки способны толкнуть меня на любой безнравственный поступок – без малейших колебаний и ограничений.

Эпизод десятый

      Я тешился искушающей мыслью о самоубийстве, но несмотря на мои тяжкие прегрешения, в моем сознании прочно запечатлелась заповедь, словно выжженная каленым железом, что Создатель не велит покушаться на чью-либо жизнь, в том числе и собственную. Выход был очевиден: избавиться от сатанинских рук.