В покер можно играть как испанской колодой, так и с помощью игральных костей, но обычно используется французская колода, имеющая четыре масти: черви, пики, бубны, трефы. Полная колода состоит из 52 карт (без джокеров). Достоинство карт, от низшего к высшему, обозначается так: 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, В (валет), Д (дама), К (король), Т (туз).
      Старшинство комбинаций. Покерные комбинации состоят максимум из пяти карт, какой бы ни была разновидность покера, в которую играют. Естественно, при равных комбинациях выигрывает та, которая состоит из карт, старших по достоинству. Цена сдачи определяется наличием одной из следующих комбинаций (по старшинству в порядке возрастания их ценности):
      1. Пара: две карты одного достоинства (например, две дамы).
      2. Две пары: две карты одного достоинства и две карты другого (например, два короля и две тройки).
      3. Фигуры: пять «фигур» или «картинок»; фигурами считаются король, дама и валет (иногда туз); эта комбинация обычно состоит из двух пар фигур и еще одной фигуры, которая не достраивает тройку (например, два короля, два валета и дама).
      4. Тройка: три карты одного достоинства (например, три семерки).
      5. Стрит: пять карт, возрастающих по номиналу, независимо от масти (например, восьмерка червей, девятка треф, десятка червей, валет пик, дама пик); старшинство строго сохраняется, туз открывает стрит только перед королем – таким образом выстраивается стрит наивысшего достоинства; но иногда допускается и другой вариант: двойка стыкуется с тузом, тогда возможен стрит – туз, двойка, тройка, т.д.
      6. Масть (или флэш): пять карт одной масти, не обязательно последовательных (например, бубновые тройка, пятерка, восьмерка, валет и туз); в некоторых играх принимается вариант, при котором масть ценится больше фулла, обычно подобная договоренность зависит от того, играют полной колодой или нет: с меньшим количеством карт сложнее выстроить масть, следовательно, его достоинство возрастает.
      7. Фулл: тройка и пара (например, тройка тузов и пара королей, составляют самую сильную комбинацию в фулле).
      8. Каре: четыре карты одного номинала (например, четыре валета).
      9. Стрит по масти (стрит-флэш): пять карт одной масти, возрастающих по номиналу (например, девятка, десятка, валет, дама и король червей).
      10. Флэш-рояль: вариант стрита; содержит пять последовательных карт одной масти от туза (например, десятка, валет, дама, король и туз пик); некоторые игроки считают эту комбинацию самой сильной, ставя все прочие варианты стрита вслед за каре.
      11. Покер: каре плюс джокер (например, четыре двойки и джокер); обычно играют без джокеров, поэтому эта комбинация чаще всего возникает, когда для игры используются кости.
 
      Правила игры в «обманный» покер. Шесть граней одной покерной кости соответствуют картам следующего достоинства (по нисходящей): туз, король, дама, валет, восьмерка (красная), семерка (черная). Количество игроков в обманный покер не ограничено; четверо, как в новелле «Таверна трех обезьян» – оптимальное число. Для игры необходим набор из пяти костей. Игра идет против часовой стрелки. Суть игры состоит в том, чтобы дать возможность игроку справа от вас поставить на более высокую комбинацию (сыграть на повышение), чем та, которую, предположительно, имеет игрок слева. Поэтому игра ведется практически «втемную», то есть обычно показывают минимум костей, оставшиеся передают следующему игроку, прикрыв сверху специальным стаканчиком. Игрок, под которого делают ход, может поверить или не поверить сделанной заявке. Если он говорит «верю», тогда только он один смотрит закрытые кости и должен сделать повышение, независимо от того, имеется ли комбинация, способная обосновать высокую ставку, или нет. Если он говорит «не верю», то открывает кости, подняв стаканчик. В этом случае если объявленная комбинация существует, он теряет фишки; но если первый игрок уличен в обмане, тогда он и проигрывает, проверявший – выигрывает. В розыгрышах используются обычные покерные комбинации, кроме стрита, который было бы сложно построить, и флэша, ибо эта комбинация невозможна. Однако в этом варианте игры присутствует комбинация собственно «покер», т.е. четыре «карты» одного номинала и джокер. Начиная с тройки, при раскладах одного достоинства, относительная ценность комбинаций определяется по четвертой кости. Например, тройка дам от туза старше, чем тройка дам от валета. Таким образом, у игроков довольно широкие возможности увеличивать количество выигрышных комбинаций. Каждая кость может выбрасываться только один раз за игру.
 
      Французская колода: стандартная колода, утвердившаяся и в России, содержит 52 листа – по тринадцать карт четырех мастей.
      Испанская колода (также была распространена в Италии): особая колода, состоит из 78 карт; в мастях вместо пик, треф, бубен и червей имеет «чаши» (copas), «динарии» или «орос» (dineros, oros), «мечи» (espadiilas) и «палицы» (bastos); в каждой из четырех мастей 14 карт, старшая – король, далее – королева, рыцарь, валет, туз, 10, далее по номиналу до 2, являющейся самой младшей картой. Всего в мастях 56 карт. Кроме того, в колоде содержится нумерованный козырь или «триумф»: No1 – «фигляр», No2 – «папесса», No3 – «император», No4 – «императрица», No5 – «папа», No6 – «влюбленный», No7 – «воз», No8 – «правосудие», No9 – «пустынник», No10 – «колесо фортуны», No11 – «форс», No12 – «повешенный», No13 – «смерть», No14 – «умеренность», No15 – «черт», No16 – «церковь», No17 – «звезда», No18 – «луна», No19 – «солнце», No20 – «суд», No21 – «свет»; триумфы имеют старшинство в соответствии с номером, старший – «фигляр», младший – «свет». Наконец, есть «извинительная карта», без номера или масти, – «дурак».

      Чужеземец садится играть и выстраивает стрит по масти. Он делает ставку и кладет на стол все свои деньги. Его противник открывает двойку, четверку, семерку, девятку и валета разных мастей и начинает сгребать деньги. Наш друг, весьма изумленный, показывает стрит по масти и возмущается. Тогда партнер показывает надпись на стене, которая гласит: «2–4–7–9–В составляют Старого Кота. Старый Кот бьет все остальное».
      Итак, наш приятель покидает заведение, пополняет свою наличность и позднее, в тот же самый вечер, обнаруживает, что держит в руках точно такого же Старого Кота. Что ж, превратности судьбы. Он снова ставит все, что имеет. Оба партнера торгуются до последнего цента. Вскрывают карты. Наш приятель разворачивает Старого Кота. Его противник показывает пару двоек и начинает прятать денежки. «Хм, – говорит наш друг. – У вас всего только пара двоек, а у меня Старый Кот». На это его противник ответил, указав на другую надпись на стене, которая гласила: «Старый Кот считается всего один раз за ночь».
Дэвид Меймет. «Перлы из библиотечки игрока».
(«Городские побасенки»)

      …Хитрость сражается, применяя стратегмы умысла: никогда не совершает то, о чем возвещает; целится так, чтобы сбить с толку; для отвода глаз искусно грозит и внезапно, где не ждут, разит, непрестанно стараясь обморочить. Явит один умысел, дабы проверить соперника помысел, а затем, круто повернув, нападает врасплох и побеждает. Ум проницательный, однако, предвидит ее происки, следит за нею исподтишка, усматривает противное тому, в чем уверяют, и вмиг узнает обманный ход; переждав атаку первого умысла, ждет второго и даже третьего. Заметив, что ее раскусили, злокозненность удваивает усилия, используя для обмана самое правду. Иная игра, иные приемы: теперь хитрость рядится в одежды бесхитростности, коварство надевает маску чистосердечия.
Бальтасар Грасиан.
«Карманный оракул или наука благоразумия».

      Мое имя Хуан Макилрой Ларрасабаль. Я родился в Бильбао в 1930 году. Отец мой, Бен Макилрой, коренной шотландец и уроженец Эдинбурга, был морским инженером; в двадцатые годы он частенько наведывался в процветающий портовый город Бильбао в качестве представителя английского предприятия, имевшего долю в капитале одной из верфей, располагавшихся на левом берегу широкого устья реки Нервион. Во время одной из таких длительных командировок отец познакомился с моей матерью, Хуаной Ларрасабаль, жительницей Бильбао. Она отличалась добронравием и была хороша собой – высокая, рыжеволосая и зеленоглазая. Мать торговала рыбой на рынке на улице Ла Рибера, куда отец имел обычай ходить за устрицами, своим излюбленным лакомством. На рынке они и встретились. Они поженились в 1929 году и купили одноэтажный особняк в старом центре города, напротив кафедрального собора, где свили семейное гнездышко, и где, спустя год, родился я. Так что раннее детство я провел в Бильбао, но вспыхнувшая в 1936 году гражданская война заставила моих родителей решиться на переезд в Лондон всей семьей – а других детей, кроме меня, у них не было. В Лондоне мы жили счастливо, пока в 1941 году бомбардировка Люфтваффе и итальянский штык не сделали меня круглым сиротой…
      Отец происходил из богатой семьи. Макилрои владели крупной собственностью в Стирлинге и Перте. Я жил и учился в Эдинбурге на попечении деда с отцовской стороны, к тому времени уже овдовевшего. В 1952 году дедушка Джеффри скончался, и я унаследовал обширные семейные владения, а также изрядный денежный капитал.
      Я превратился в богатого молодого человека, безответственного и одинокого, который до недавнего времени взахлеб упивался жизнью и не раз испытывал судьбу. Ныне идет 1960 год, а может быть, уже наступил 1961, точно не знаю, и я вспоминаю о своих корнях, – главным образом, чтобы убедиться, что все еще жив, и у меня есть прошлое – находясь в Бильбао, моем родном городе, куда несколько месяцев назад меня привела ностальгия. Кто бы мог подумать, что стремление вернуться к своим истокам обернется столь неожиданным концом, если можно так сказать…
      К игре я пристрастился еще в Эдинбурге. На Грассмаркете, шумной базарной площади, где идет бойкая торговля всякой всячиной, есть очаровательный паб «Последняя капля», обязанный своим названием тому обстоятельству, что именно на этом месте в Шотландии произошла последняя публичная казнь через повешение. В задней комнате заведения каждую неделю играли – полагаю, играют и теперь – в покер. Там-то я впервые и познакомился с правилами этой чудесной игры; никогда я не отрекусь от нее, несмотря на плачевный финал. В «Последней капле» я выиграл и проиграл первые значительные суммы денег, причинив немалое огорчение своим близким.
      Позднее, унаследовав состояние (хотя моим официальным местом жительства оставался Эдинбург), я несколько лет странствовал по миру, предаваясь своей страсти везде, где только можно. Но очень скоро обычная игра в покер приелась, мне захотелось более острых ощущений.
      Я не был мультимиллионером, однако, выигрыш или потеря пары тысяч долларов или нескольких сотен фунтов уже не будоражили кровь. Меня влекло к играм более изощренным и опасным: поставить на карту собственную жизнь – вот отчего воистину захватывало дух, и прекраснее чувства мне не доводилось испытывать.
      На одном из складов Гудньюз-Бэй на Аляске латышский моряк в яростной драке сломал мне локтевую и лучевую кости правой руки; позднее, пока мне вправляли и залечивали переломы, мы испробовали иные развлечения, и я приохотил его к перцовой водке. Я играл в русскую рулетку в жалкой лачуге в Опорто, в мексиканскую рулетку – в Сьюдад Хуаресе: правила простые, нужно взвести курок заряженного револьвера, подбросить его вверх над столом; падая, два раза из трех револьвер стреляет – и в кого попадет, в того попадет. Я до отказа вжимал в пол педаль газа, гоняя на автомобиле по узкому мосту над рекой Миссисипи неподалеку от Батон Руж: две машины на полной скорости неслись навстречу друг другу по единственной полосе, проигрывал тот, кто сворачивал в сторону, чтобы избежать столкновения. В Гейдельберге, после одной из пирушек, затянувшейся на несколько дней, пулей мне пробили левое легкое во время дуэли на пистолетах; дуэль состоялась по самым строгим правилам девятнадцатого века, с оружием той же эпохи: спина к спине, десять шагов и выстрел. В Чили я выиграл пари, последним открыв парашют, прыгая над пустыней Атакама…
      И все эти годы я не уставал перемежать свои опасные и сумасбродные забавы посещением десятков казино, самозабвенно играя в покер и в самых фешенебельных салонах, и в самых злачных притонах, куда стекалось отребье. Невзирая на некоторые серьезные экономические потери, в конечном счете я выигрывал больше, нежели проигрывал, и мое материальное положение нисколько не пошатнулось.
      Любовь никогда не занимала сколь-нибудь заметного места в моей личной системе ценностей. Возможно, из-за того, что я рано осиротел, мир чувств не играет для меня никакой особой роли, я отношусь к людям, что называется, холодным. Наверное, именно здесь следует искать причину, по которой я столь часто и нелепо ставил на кон свою жизнь: меня не сильно огорчала вероятность ее утратить. У меня было много женщин, но я всегда тщательно следил, чтобы с моей стороны не возникало даже легкой эмоциональной привязанности; поэтому я обыкновенно предпочитал безличный и безопасный секс с профессионалками.
      За одним исключением.
      В 1958 году, в Макао, я познакомился с женщиной, которая меня околдовала. Ее звали Мариана Перейра. Она родилась в Португалии, завораживала красотой изумительной и самобытной, немало повидала мир и была такой же сумасшедшей, как я сам. Мы полюбили друг друга и целый год не расставались, исколесив вдоль и поперек юго-восточную часть Азии.
      В Джакарте мы ненадолго задержались, начав баловаться героином. Как-то вечером, изрядно накачавшись наркотиками, мы ввязались в игру, ставшую роковой. В одном притоне некий китайский мафиози, явившийся с женщиной, которую он выдавал за свою жену, сделал нам заманчивое предложение. В прямоугольном глухом ящике, не длиннее скрипичного футляра и высотой около двадцати сантиметров, сидели две ярко-зеленые змейки, название которых я не разобрал; яд их был смертелен и убивал очень быстро. В клетке с двух противоположных сторон имелись щели, прикрытые пленкой. А суть пари заключалась в следующем: каждый из участников засовывал руку в одно из отверстий и вслепую, неподвижно и терпеливо ждал укуса. Заклад в тысячу долларов выигрывал не тот, кого змея не укусит, а тот, кто первый станет жертвой рептилии – в случае, если змеи искусают обоих. Игра не выглядела самоубийством, мафиози выставил на стол небольшой пузырек с бесцветной жидкостью-противоядием, которое обезвреживало действие смертельного укуса…
      Нетривиальный способ попытать счастья мне понравился, и я согласился. Но мафиози предложил, чтобы не мы, а наши женщины просунули руки в клетку со змеями. Я отказался. Однако героин заговорил устами Марианы, и она непременно захотела попробовать. Мне стало не по себе; в тот миг я осознал – я люблю ее и боюсь ужасно, что с ней случится какое-нибудь несчастье. Прежде я не знал подобных чувств. Мариана была всего лишь легкомысленным существом двадцати трех лет, но она обладала чем-то таким, что покорило меня навсегда, и только с ней я понял значение слова «нежность»… Я настойчиво упрашивал Мариану отступиться, но она не обратила внимания на мои уговоры.
      Обе женщины, сев лицом к лицу, одновременно протиснули руки в клетку, а мы с мафиози передали заклад в две тысячи долларов выбранному нами арбитру. Китаянка была маленькой некрасивой женщиной лет сорока с застывшим печальным выражением на грубо накрашенном лице. Мариана храбрилась, нервно шутила и подбадривала змей, побуждая их к действию… Когда я громко начал рассуждать о том, что лишняя тысяча долларов придется нам весьма кстати, ее лицо исказила гримаса мучительной боли, девушка пронзительно вскрикнула… Мариана выдернула руку из ящика: на тыльной стороне отчетливо виднелись две крошечные ранки. Я быстро дал ей флакон с противоядием, которое она выпила залпом. Арбитр вручил мне две тысячи долларов; мафиози не возражал и, странно, несмотря на проигрыш даже казался довольным. Китаянка, в свою очередь, неспешно извлекла руку из клетки: вторая змея тоже не дремала, о чем свидетельствовали две точечные ранки на ее руке. Замороженное лицо ни на секунду не меняло своего выражения, и было невозможно понять, когда именно ее укусили… Но ей не дали противоядия… В этот момент Мариана сказала, что по вкусу напиток похож на обычную воду, что у нее кружится голова и трудно дышать…
      Я все понял слишком поздно. На китаянку змеиный яд не действовал; возможно, она принимала его в течение долгого времени, постепенно увеличивая дозу, пока не выработался иммунитет. Никакого противоядия не существовало, и вся игра оказалась ничем иным, как изощренным способом убийства с материальной компенсацией. Позднее я узнал, что китаец был богатейшим наркодельцом и мог позволить себе заплатить тысячу долларов всякий раз, когда ему приходила охота поразвлечься. Выбегая из притона с Марианой на руках, я видел, как он улыбался…
      Она умерла в такси на пути в больницу в мучительной агонии.
      Чудовищная история перевернула мне душу и заставила измениться. Игра со смертью стоила жизни единственной женщине, которую я любил, и мне некого было винить, кроме самого себя. Ни при каком раскладе я не желал снова ставить на кон ни свою жизнь, ни чужую.
      Я вернулся в Эдинбург и безвыездно прожил там два года, занявшись сочинением претенциозных мемуаров – в двадцать девять лет! – книги, которую я, вероятно, никогда не опубликую. За два года я ни разу не сел за покерный стол в «Последней капле».
      К середине 1960 года я постепенно начал приходить в себя: память о Мариане и чувство вины уже не причиняли нестерпимой боли – я и представить не мог, что мне суждено расплачиваться вечно, хотя даже в этом я теперь не уверен. Однако я не изменял своему решению отказаться от рискованных игр.
      Мне захотелось спокойно пожить некоторое время в Бильбао, который я не видал с тех пор, как родители покинули Испанию в бурном 1936-м. У меня сохранились лишь смутные воспоминания о родном городе.
      Я поселился в отеле «Торронтеги» в районе Эль-Ареналь, рядом со старым центром города, где находился мой прежний дом. Я побывал на маленькой площади Сантьяго: одноэтажный особняк с просторной террасой стоял на своем месте напротив готического собора; мне сообщили, что теперь его занимают иезуиты, студенты Христианского университета. Я сходил и на соседнюю улицу Ла Рибера, где моя мать торговала рыбой на рынке…
      Все это не нашло отклика в моей душе, а заинтересовало и того меньше. Город, не лишенный своеобразия, но провинциальный, грязный и серый, жил в сладостном предвкушении изобилия с появлением телевизоров и личных автомобилей, скудных плодов индустриального развития и экономических полумер франкистского режима, с которым уже прочно свыклись. Бильбао имел весьма туманное отношение к моему прошлому. По прошествии всего четырех дней я решил уехать. Начиналось лето; пара недель в Каннах, пляжи и казино наверняка довершили бы мое выздоровление. В Испании, помимо прочего, азартные игры были запрещены, а моя страсть картежника пробуждалась вновь.
      Вечером накануне отъезда, после великолепного ужина в отеле, мне взбрело в голову побродить по той части города, которая пользовалась определенной репутацией – по улице Лас Кортес, или «Ла Паланке» – попросту говоря, улице красных фонарей.
      Еще не пробило одиннадцати, но широкая улица, где теснилось множество баров и мелких кабаре, выглядела сравнительно безлюдной. Был будний день, а по-настоящему жизнь здесь начинала кипеть только по субботам и воскресеньям, когда к городским завсегдатаям публичных домов присоединялись сельские, приезжавшие из окрестных деревень, каждый с пачкой денег, перевязанной аптечной резинкой, в кармане брюк.
      Я зашел в заведение под названием «Черный кот», рекомендованное местными знатоками. Немногочисленные клиенты болтали с девушками, потягивая анисовку, дешевый коньяк или убойный коктейль, сочиненный из обоих напитков и именуемый «светом и тенью», а кое-кто пил «Куантро». Вообще-то, когда обстановка располагает, я предпочитаю виски, но это был не тот случай.
      Хорошенькая андалузка попросила угостить ее пивом, что я и сделал. Мы поболтали минутку, и она сообщила мне о скудных достопримечательностях района. Девочка, хотя и неотесанная, была тем не менее довольно смазливой, но она не возбуждала меня, и я не стал тратить на нее время.
      Я покинул заведение и решил вернуться в отель пешком. Мне следовало спуститься к реке по соседней улице Сан-Франсиско, пересечь мост Сан-Антон и идти вдоль излучины по Ла Рибере до аллеи Эль-Ареналь. Поэтому я свернул на Кантеру, переулочек, соединявший «Ла Паланку» с Сан-Франсиско.
      Примерно посередине улочки притулился кабачок; минуя его, я услышал мелодию, которую кто-то очень неплохо играл на фортепьяно, и задержал шаг. Эта была главная музыкальная тема одного из моих любимых фильмов, «Джонни Гитара». Фильм понравился мне, когда я видел его в Нью-Йорке в 1954 году, я восхищался им и потом, когда смотрел во второй раз вместе с Марианой в Гонконге. Фактически, песня в исполнении Пегги Ли приобрела для нас с Марианой особый, глубоко личный смысл.
      Небольшая дверь в кабачок была распахнута настежь, но я не мог разглядеть, что внутри, ибо проем закрывала плотная занавеска из пластмассовых костяшек. Над входом висело нечто вроде временной вывески с коряво намалеванным белой краской названием «Таверна 3-х обезьян» – прописными буквами и «три» цифрой. Поддавшись очарованию знакомой мелодии, я вошел.
      Крошечное заведеньице не являлось таверной в полном смысле этого слова, слабо освещенное и перегруженное декоративными элементами: множеством фотографий в рамках, кустистыми искусственными растениями, тяжелыми темными занавесями… Эти излишества усиливали ощущение ужасающей тесноты, так как все помещение едва ли достигало тридцати квадратных метров.
      В зальчике возвышалась стойка темного дерева не более трех метров длиной. Вся обстановка состояла из трех круглых мраморных столиков, укомплектованных тремя металлическими стульями каждый, софы, двух кресел с обивкой неопределенного цвета и заслуженного комнатного пианино, на котором глубокий старик наигрывал мелодию Виктора Лига. Старомодный интерьер создавал впечатление своего рода кабаре в миниатюре, и дела его явно шли неважно.
      В комнате присутствовали трое: дряхлый пианист на вращающемся табурете и две женщины, стоявшие по разные стороны короткой стойки.
      – Добрый вечер, сеньор. Что будете пить?
      Я ответил на приветствие женщины за стойкой и заказал рюмку коньяку, самого лучшего, какой у них сыщется, мало надеясь на то, что в пыльных шкафах найдется что-нибудь приличнее непритязательных сортов бренди из Хереса.
      – «Реми Мартен» подойдет?
      Меня изумило не только то, что у них есть французский коньяк, но и безупречный выговор хозяйки. Пока она наливала мне коньяк в большой круглый бокал из превосходного хрусталя – еще одна вещь, неожиданная в таком месте – я пристально смотрел на нее, и тоскливое чувство горечи и печали, которое трудно описать словами, сдавило мне грудь.
      Женщине было лет сорок пять; настоящая красавица, она прекрасно сохранилась, хотя на лице ее лежала печать бурно прожитой и не очень легкой жизни; ее отличала особая стать и изысканность манер. Но не это пробудило во мне чувство горечи и сожаления, а поразительное сходство: она была повторением Марианы. Вернее, Мариана Перейра стала бы ее копией, проживи она лет на двадцать дольше.
      Одинаковые рост и телосложение, густые, пышные черные волосы – Мариана носила их длинными и распущенными, а эта женщина укладывала в элегантную прическу – и блеск самобытной красоты, ослепивший меня в Макао.
      – Сеньор иностранец? Если вопрос не покажется вам бестактным…
      – Нет, совсем нет… Ну, в общем, я в какой-то степени иностранец… Англичанин, точнее, шотландец… Но я родился в Бильбао, моя мать была местной.
      Мариана рассказывала мне, что ее отец умер, когда она еще не выросла из пеленок. Что же касается матери, тоже португалки, то она, по-видимому, благополучно здравствовала, хотя Мариана ничего не слышала о ней с 1953, с той поры, как сбежала из родного дома в Эворе.
      Хозяйка таверны говорила без всякого акцента, вернее, в ее речи смешивалось множество диалектов, вследствие чего произношение казалось усредненным, без характерных особенностей. Эта женщина не могла быть матерью Марианы, несомненно, их сходство – чистая случайность, и все же оно было поразительным… Но с другой стороны, во время странствий по миру мне доводилось встречать дважды одного и того же человека в местах совершенно несхожих и весьма далеких друг от друга. На свете иногда происходят самые немыслимые совпадения.
      – А вы? Вы тоже отсюда родом?
      Я тотчас пожалел, что задал этот простой вопрос. В действительности, если по невероятному совпадению незнакомая женщина являлась матерью Марианы, я не желал об этом знать. Мелодия из «Джонни Гитары», которую, кстати, пианист, доиграв до конца, начал снова, и разительное внешнее сходство уже и так предостаточно разбередили мои воспоминания.
      – Нет, но я живу в Бильбао уже давно, очень давно… – ответила она загадочно, или мне так только показалось.
      Вероятно, мне стали чудиться призраки там, где не следует.
      – Как насчет тебя? Давненько не бывал в родных краях? – заговорила вдруг вторая особа, находившаяся у стойки рядом со мной.
      Она была намного моложе хозяйки, примерно моих лет, и неописуемо вульгарна. Крашеная блондинка со светлыми глазами навыкате, щуплая, с короткими ногтями, покрытыми облупившимся красным лаком – неряшливости в женщинах я всегда не выносил.
      – С тридцать шестого года. Когда началась гражданская война, меня увезли в Лондон, но я был тогда еще очень мал.
      – Ни фига себе, небось заливаешь… Правда, болтаешь ты по-испански чертовски здорово… хоть как по писанному, но и впрямь отлично.
      – Что ж, спасибо. Мама меня научила… ну, а потом я изрядно попрактиковался в Южной Америке.
      Блондиночка изобразила на лице сладострастную, как она считала, гримасу, и отважилась протянуть лапку с облезлыми ногтями, едва коснувшись моей левой руки. Стараясь не выглядеть грубым, я уклонился, взял свой бокал и неторопливо приблизился к пианисту. Таким образом я на мгновение отвел глаза от хозяйки, которая, в свою очередь, молча и пристально наблюдала за мной.
      – Вы любите музыку, сударь? Если вам не нравится, я перестану играть…
      Пианист слегка повернул голову, обращаясь ко мне, не прекращая нажимать на клавиши и не выпуская сигарету изо рта. Сухопарый, лет семидесяти, с приятными чертами, он имел одну особенность, которая сразу обращала на себя внимание и являлась определяющей в его внешности – старик был одноглазым: в правой глазнице сидел скверный стеклянный протез, мало походивший на настоящий глаз и придававший его лицу ненормальное, словно застывшее, почти нечеловеческое выражение.
      На приставном столике стояла пепельница, набитая окурками, рядом лежали пачка черного табака и сигаретные гильзы без фильтра. Средний и указательный пальцы на обеих руках побурели, выдавая в нем заядлого курильщика.
      – Я восхищен, играйте дальше, пожалуйста… А вам тоже нравится фильм?
      – Какой?
      – Ну, музыка, которую вы играете, это главная тема из «Джонни Гитары», вестерна… фильма о ковбоях…
      – Вон оно как, понятия не имел… Век живи, век учись. Ведь я не умею читать ноты, партитуру, я хочу сказать… играю со слуха…
      – У вас прекрасно получается, – вежливо заметил я. – В таком случае, кто же вас научил этой мелодии?
      – Должно быть, какой-то приятель, я уже не помню… Да, вроде одного из тех…
      Пианист кивком указал на статуэтки, украшавшие крышку фортепьяно. До сих пор я не обращал на них внимания, хотя они несомненно того стоили, в частности, объясняя, откуда взялось название кабачка.
      Это оказались фигурки трех обезьян высотой около двадцати сантиметров, вернее, искусное миниатюрное изображение людей с обезьяньими лицами и лапами. Они обитали в собственном домике, ящичке красного дерева с открытыми дверцами; устройство по виду напоминало своего рода театральную сцену с подмостками и задником. Две обезьяны, сидевшие по краям, были одеты в одинаковые костюмы по моде XVIII столетия: расшитые камзолы, атласные короткие панталоны с белыми чулками, туфли с пряжками и завитые напудренные парики. Они представляли музыкантов – одна обезьянка играла на скрипке, другая склонилась над виолончелью. Средняя обезьяна отличалась от остальных одеждой и занятием. Она стояла спиной к прямоугольному зеркальцу в золоченой раме со стеклом, замутненным временем, которое висело на стене крошечного театра. Ее наряд также соответствовал стилю XVIII века, но выделялся роскошью и дополнялся коротким плащом, парик венчала остроконечная шляпа, наподобие головного убора чародея или фокусника. Перед обезьяной-магом стоял столик, покрытый красной бархатной скатеркой, на котором фигурка показывала свои фокусы: в каждой руке-лапе она держала перевернутый позолоченный наперсток, приподняв один из них и открывая таким образом лежавшую под ним игральную кость; второй же наперсток был прижат к столу, и его содержимое оставалось тайной.
      – Вам нравится наша игрушка?
      Я вздрогнул от неожиданности, услышав за спиной голос хозяйки; она незаметно подошла, пока я задумчиво разглядывал трех обезьян.
      – Очень… она прекрасна. Это старинная вещица, не правда ли? Она механическая? Фигурки могут двигаться?
      – Еще капельку коньяка? За счет заведения.
      Хозяйка принесла с собой бутылку «Реми Мартена» и вновь наполнила мой бокал, хотя я еще не допил первую порцию.
      – Вещь сделана в начале прошлого века, – продолжала женщина, – в Португалии, точно не знаю, где именно и кем… Музыкальная шкатулка с заводным механизмом. – С золоченого гвоздя, торчавшего из стены, хозяйка сняла ключ, приводивший в действие шкатулку. Он был довольно большой и сделан из железа. Она вставила ключ в щель в основании устройства и три раза повернула.
      – Моисей, – обратилась она к пианисту, нареченному библейским именем, – прервись на минуту, чтобы наш гость послушал музыку трех обезьян.
      – Как скажете, донья Мария.