Нет, меня не грабят. Я всегда ношу с собой электрическую дубинку, так что с этой стороны проблем никаких.
      Мне же лично малость поднадоело носить башмаки на руках каждый божий день. Верно, можно было бы толкать тележку с помощью мягких рукавичек вроде кухонных, пользоваться палками, всякими рычагами или досточками, но, что поделать, каждый по-своему тщеславен и хочет выглядеть чуточку получше, несмотря ни на что, а для меня это единственный способ похвастаться отличными замшевыми штиблетами.
      Самое паршивое, когда у меня вылетает из головы, что на мне ботинки, и вдруг соринка попадает в глаз: на том уровне, на каком я передвигаюсь, не составляет труда окатить меня грязью или мелкими камешками. Редкая неделя обходится без того, чтобы щепки не наделали мне ссадин и царапин.
      Вот по всем указанным веским причинам, любезные сеньоры, я обращаюсь к вашим превосходительствам с нижайшим почтением и уважением, так как податься несчастному калеке более некуда.
      Я сделал кое-какие подсчеты - их прилагаю на отдельной четвертушке - и с помощью местного умельца, а также скромной суммы в двадцать тысяч дуро смогу поставить на тележку подержанный спиртовой моторчик и подновить фюзеляж.
      Какой вам прок с такого пожертвования? Давайте по порядку. Слово за словом, без спешки, зря я говорить не стану.
      С означенным мотором, да под горку, я выжму все восемьдесят в час, а чтобы вернуть денежки, облеплю со всех сторон тележку наклейками с "Мальборо" и другими папиросками из вашего уважаемого заведения. Еще я собираюсь покрасить каркас в бело-красный цвет и обить его полосками хромированной жести. Со стороны же это будет похоже на логотипы на гоночных машинах из телевизора - вот умора!
      А вот сию минуту меня осенило, что я могу еще продавать пачки сигарет. С новым оснащением я сварганю заместо сидения прилавочек между поручнями, и, как я есть увечный, толкну пачки подороже, чем в лавчонке, и переведу вам навар. Блин, вы должны признать, что новая обшивка - сущая безделка, так как через некоторое время, или и того быстрее, вы начнете зашибать на мне деньгу.
      Клянусь предками, в будущем я закажу фото тележки с усовершенствованиями. А прямо сейчас, чтобы положить в конверт, у меня есть только рисунок старенькой повозки, который сделала для меня Сорайита, молодка из "Левиафана": чтобы вы увидели, какая у меня рухлядь.
      На всякий случай, если мне вправду отсыпят бумажек на обзаведение, зарубите на носу, что надо вручить их в собственные руки Паули, так как не настолько я доверяю дружкам из бара, и едва ли кто найдется в доме, у кого еще не вскрывали почтовый ящик.
      Вот и все. Я чую, что мы поладим, и вы не бросите меня прозябать, потому как жизнь эта собачья, и много в ней обид и унижения, куда ни кинь.
      На милость я надеюсь из рук ваших святейшеств, и пусть Бог хранит вас многие лета от злой судьбы, а я хорошенько его попрошу.
      Целую ваши ноги.
      (Неразборчивая подпись детским почерком).
      Пост скрипум; Пока я сочинял все, о чем сообщил выше, и собирал то, что к письму приложено, на мою горемычную голову свалилась небольшая напасть, но, думаю, все уладится, если ваши милости отсыпят от щедрот еще чуток. Я сильно на вас рассчитываю/ В "Левиафане", уже упоминавшейся харчевне, мы давненько повадились играть по маленькой партию-другую в "лгуна", обманный покер на костях. Обыкновенно я играю всегда с одними и теми же, а их набирается по соседству до четырех-пяти придурков - все с нашей улицы, с Барренкалье. И в компанию всегда набивается Фермин, настоящий бандерильеро на пенсии. Хитрецом он был еще в утробе матери и совсем совесть потерял, одеревенев от беспробудного пьянства. И вот сегодня днем, во время одной партии, когда у нас обоих было по три проигрыша, а остальные уже выбыли, мы сразились один на один...
      Я бросал кости первым. Две выброшенные кости, в открытую, были мелочь и король. В темную мне пришли две точно такие же, так что под него я пошел двумя упомянутыми парами. Фермин мне поверил, отложил выпавшие в этой игре четыре кости и выбросил пятую. Он посмотрел, что вышло, так, как делал всегда: чуть-чуть приподнял стаканчик и одним глазком заглянул в щелочку, чтобы никто ничего не пронюхал. И сделал под меня ход, от которого за версту тянуло тухлятиной - фулл королей и тузов...
      Вот тут-то мы и сцепились. Я ему сказал, что ни капли не верю, что ему пришел король, и что я намерен поднять стаканчик. Фермин, прожженный хитрец, меня подначил: если я так уверен в выигрыше, отчего бы нам не поставить что-нибудь сверх, что-то посущественнее. Нижеподписавшийся, будучи слегка под парами, сказал ему, что он, видно, с дуба рухнул, и я лично не собираюсь попадаться на пустой крючок.
      Фермин ответил, спокойненько так, что поставит свою самую ценную памятную вещь: единственную в своем роде пару бандерилий, которые ему удалось вонзить в загривок Геноцида, зверя, который отправил на тот свет маэстро Писаррина на арене Виста Алегре в августе пятьдесят девятого...
      У покорного слуги ваших высочеств отнялись руки и в глазах помутилось. Я всегда хотел, даже больше, чем потискать грудь Маси, бабы Хонаса, одного типа из "Левиафана", иметь эту пару почтенных колючек. Я столько раз мечтал позабавиться с ними вволю и погоняться за местными собаками... или отправиться в поле и разогнаться, втыкая бандерильи во вспаханную землю, точно карликовый лыжник!
      Потому-то я в два счета клюнул и согласился поставить взамен, как думаете, что? Изумлены, верно? Увы, это так, ваши светлости, тележку, которая понадобилась капризному Фермину для того, чтобы подарить ее своему внуку на манер гоитиберы*, наверное, затем, чтобы тот невзначай свернул себе шею, катаясь по склонам Сан-Доминго на ежегодном соревновании этих приспособлений, которые проводятся на горе Артксанда.
      Ослепнув от жадности, я поднял сальный стаканчик, и под ним лежал проклятущий король.
      Жестокий Фермин не знает ни капли жалости, и я ни под каким видом не мог заикнуться о прощении долга, тем более об отсрочке платежа. Он собственноручно вышиб молотком и зубилом крепления, которые столько долгих лет соединяли меня неразрывно с тележкой - моей тележкой! - словно она была продолжением моего тела. И вот она увезена - он тащил ее за собой на веревочке, на которой я желаю ему повеситься однажды...
      Такие вот дела. Я рассказал вам, превосходительнейшие светлости, все без утайки, чтобы вы хорошо поняли, что весь я как на ладони и никакого злого умысла и нечестного коварства не было и нет в поступках раба вашего, кто униженно ползает в ногах - а сейчас лучше и не скажешь - по случаю ужасного бедствия.
      Вы уже смекнули со своей врожденной сообразительностью, что весь план сделки пошел наперекосяк, и поскольку дело не ждет, то заставляет теперь и меня малость поторопиться. Галиндес из бакалейного магазина раздобыл мне мешок из-под картошки, и мне пока пришлось вернуться к состоянию рептилии.
      Я уже не посылаю вам рисунок отнятой у меня тележки, а только набросок новой, той, которую мне так нужно, чтобы мне купили. Чтобы вы случайно не решили, что я слишком жадный, я заменил на чертеже кожаное сидение на пластмассовое, и вместо мотора с зажиганием я могу обойтись велосипедным механизмом с зубчатым приводом, приспособленным для рук. И - что поделаешь! - я больше не заикаюсь о том, чтобы мне отсыпали деньжат наличными. Хотя, если ваши благословенства пожелают, мы можем вернуться к этому вопросу позднее, смотря по тому, как все обернется. А нынче я готов сидеть на бобах, только бы мне помогли выбраться из западни.
      Баранья нога под мятным соусом
      Бросив карты, Годфри Конкокшен поднял ставку на пару франков, отхлебнул из кружки большой глоток тепловатого горького "Пигсвилла" - пива, типа крепкого портера - своего любимого, закусил толстеньким корнишоном, замаринованным в уксусе с майораном, и стал ждать реакции четырех знаменитостей - своих партнеров по покеру.
      Бабетта Лаветт, легендарная хозяйка "Кафе Англе", создательница бессмертных "перепелов, запеченных в слоеном тесте", уравняла два франка и добавила один, проглотила в один присест миндальный пирожок с начинкой из темного шоколадного мусса и облегчила ему путь вниз по пищеводу с помощью трех капелек - одна за одной - старого арманьяка из Медока с ароматом фиалок.
      Осташ Экумуар, ресторатор, обласканный сверх меры критикой журнала "Гурман" и избалованный благосклонностью парижской элиты 1887 года, шеф-повар престижнейшего "Ля Тур Д'Аржо" и гениальный творец изумительного "пирога, начиненного утиным паштетом с охлажденной печенкой и трюфелями", уравнял три франка и отправил в рот ложечку свежей французской икры, которая, по мнению маэстро, была не хуже, а даже лучше русской, и выпил четверть бокала шампанского "Родере".
      Антуан Гингетт, гастрономический критик и профессиональный прихлебатель, автор знаменитого литературного лирико-кулинарного шедевра "Ода благословенной свинье", биограф и любовник Экумуара, сказал "пас", отщипнул кусочек гренки с гусиной печенкой, посыпанной рубленными трюфелями из Перигора - лакомство, лично приготовленное его возлюбленным - и омочил губы в вине "Шато д'Икем" урожая 1874 года.
      Наконец, пятым игроком был никто иной, как великий Эмиль Золя, в прошлом году завершивший свой роман "Жерминаль", который пользо1-вался теперь грандиозным успехом; он тоже ограничился ставкой в три франка, высосал устрицу из третьей дюжины и сдобрил ее бокалом o'Шато Лятур Бланш". Хотя ему было далеко до феерического обжорства своего прославленного коллеги Виктора Гюго, который, по свидетельству братьев Гонкур, мог прикончить двенадцать дюжин остендских устриц за один присест и переварить лангуста вместе с панцирем, Золя тоже любил плотно покушать.
      Годфри оценил троих противников, которые собирались померяться с ним силами в этой сдаче.
      Опасность представляла только Бабетта, сбросившая две карты и имевшая, вероятно, тройку: но коварство дамы могло сравниться только с ее сластолюбием. Экумуар и Золя, по-видимому, просто не выносили маленьких ставок.
      - Мадам Лаветт. мэтр Экумуар, месье Золя... Ставлю франк, которого не хватает для ровного счета и... - Годфри повертел в руках свои фишки, изображая сомнение, - повышаю... скажем, на пять франков.
      Два кулинара и писатель неохотно бросили карты. Годфри с улыбкой забрал банк, отхлебнул еще темно-золотистого пива и закурил новую сигару. Он опять обвел их вокруг пальца - он блефовал и выигрывал третий раз за ночь: ожидаемый стрит не получился.
      Годфри Конкокшен чувствовал себя вполне счастливым. Не считая удовольствия ободрать четырех влиятельных партнеров, особое значение имело первое приглашение на покер для избранных, который устраивали по традиции дважды в месяц; подобный шаг со стороны этих людей предполагал, что цвет парижского общества гурманов признал его окончательно.
      Годфри ступил на берег Франции всего лишь год назад, и за это время он сумел открыть на оживленной улице Родомон собственный ресторан "Горностай", раньше других первооткрывателей водрузив на континенте знамя британской кухни: риск, который полностью себя оправдал.
      Он был английским поваром и сыграл именно на этом. Он пустил в ход все сбережения, накопленные за долгие годы рабского труда в лондонском отеле "Всякая всячина" под деспотическим гнетом шеф-повара Монтегю Спунфула; затем последовала еще одна мрачная эпоха, когда ему приходилось гнуть спину вместе с деревенщиной из Честерфилда у плит замка лорда Колларбона, сельского аристократа, совершенно лишенного обоняния, который не мог отличить запах выдержанного портвейна от ослиной мочи. Все кончилось тем, что он оказался замешан вместе с экономкой в дикую и темную историю, связанную с людоедством.
      "Горностай" немедленно вошел в моду в среде интеллектуалов и артистической богемы Парижа (его завсегдатаями были молоденькие Марсель Пруст и Сантьяго Русиньоль), которые превозносили фирменные блюда заведения: ростбиф, охлажденный в дождевой воде из Шотландии, которую привозили в бочках со склонов самих Грампианских гор, а также колбаски, подрумяненные до хрустящей корочки, рулеты из Йоркской ветчины, начиненные конфитюром из ревеня и имбиря, отварной поросенок, телячьи ребрышки на решетке под острым горчичным соусом, подаваемые с ломтиками картофеля, зажаренными с кожурой; но лицом ресторана, его самым главным яством, значившим столько же, сколько некогда резная фигура на носу корабля, была нога английского барашка, выросшего исключительно на пастбищах Винчестера, под мятным соусом. Все эти деликатесы непривычной англосаксонской кухни запивались литрами и литрами освежающего пива разных сортов - портера, эля, светлого эля - легкого напитка, идеального для дам; пиво подавали комнатной температуры или подогретым с помощью раскаленного докрасна железа, но обязательно пастеризованным.
      Клиентура средней руки приносила Конкокшену стабильный доход, однако почти все влиятельное общество Парижа повернулось к нему спиной, и лишь немногие знаменитости бывали частыми гостями за его столом. Поэтому Годфри берег их как зеницу ока: его навещали семья Хенесси - династия производителей коньяка, генерал Буланже - знатный истребитель улиток, Клод Дебюсси и поэт-натурист Огюст Помпетт, даже сочинивший экспромт, посвященный супу из бычьих хвостов с зеленым яванским перцем из меню "Горностая", к которому он пристрастился не меньше, чем к опиуму. Он декламировал поэму в обеденном зале нагишом, не переставая теребить свой отросток, со всеми вытекающими последствиями - публичным скандалом и явкой в суд.
      Но сегодняшнее приглашение на вечер меняло дело. Соседство за игорным столом с упомянутой четверкой означало для посвященного, что ресторан Годфри внесен в недоступный список лучших харчевен Парижа. Собственно, четыре наихудших игрока в покер - как бы то ни было, его мастерство картежника прошло суровую закалку в тавернах Ист-Энда - показались ему невыносимыми, каждый на свой лад. Но для его целей это не имело никакого значения.
      Бабетта Лаветт производила впечатление тучной нимфоманки, которая ела и. пила непрерывно, помимо тех мгновений, когда ее рот был занят делом, тоже плотского свойства, что случалось довольно часто, хотя ей уже давно стукнуло шестьдесят. Минуту назад она уединилась с молодым волосатым посыльным из "Кафе Англе", который принес ей записку, в кладовке с консервами ресторана "Ля Тур Д'Аржо".
      Игра шла в кухнях ресторана, уже к тому времени закрытого, благодаря любезности Осташа Экумуара.
      Четверть часа спустя ненасытная толстуха вновь появилась с побагровевшим лицом, а за ней плелся несчастный посыльный с вытаращенными в панике глазами.
      Осташ Экумуар был нестерпимо томным господином, с женоподобными манерами и голосом евнуха; буквально во всем он находил изъяны. Поговаривали, что если кто-то пробуждал в нем враждебные чувства, он становился самым коварным, подлым и злопамятным врагом из всех, с кем порой сводит судьба; еще говорили, что он обладал всего двумя способностями, но обеими в превосходной степени: он гениально превращал кусок мертвой плоти в кулинарный шедевр и мог доставить мужчине в постели удовольствие такое же или даже-большее, чем королева проституток с площади Пигаль.
      Антуан Гингетт, возлюбленный извращенца, был бесстыдным содомитом. В некоторых кругах его окрестили "Гоморритой", позволяя свободно фантазировать на тему о том, каковы были позорные обычаи - для непосвященных - в другом порочном городе из Ветхого Завета. Он жил за счет знаменитого повара, сам не имея никакого занятия. Самодовольный сверх всякой меры и никчемный, он, тем не менее, пользовался заметным влиянием в обществе, поскольку побеспокоился собрать доказательства тайных и постыдных грехов некоторых наиболее прославленных персон в Париже.
      Наконец, Эмиль Золя производил впечатление человека тщеславного, тяжелого, жаждущего славы до умопомрачения. Любая беседа, которая немедленно не начинала вращаться вокруг его персоны или творчества, моментально теряла всякий интерес для маститого писателя. Злые языки утверждали, будто подлинной причиной отъезда из Парижа его старинного друга Поля Сезанна явилось желание сбежать от тягостных пиршеств в доме Золя.
      - Думаю, мне пора откланяться, - сказал Годфри вкрадчивым тоном, показавшимся ему уместным после выигрыша последней сдачи. - Конечно, дорогие друзья, если с моей стороны не слишком самонадеянно так вас называть, я хотел бы сказать, что я польщен и счастлив вашим приглашением на вечер. Если позволите, я хотел бы предложить тост...
      - Замолчите, сделайте милость. Не выставляйте себя еще большим глупцом, чем вы есть, умоляю, - осадила его Лаветт неожиданно и резко.
      Английский повар застыл, точно каменное изваяние, с поднятой кружкой пива. Четверо французов изучали его со строгостью и любопытством ученых-энтомологов.
      - Простите, мадам... Не понимаю, о чем вы... - -Естественно. Вы ничего не понимаете. Но полагаю, теперь это уже лишено какого бы то ни было значения. Который час, Эмиль? - осведомилась Бабетта, снова наливая себе щедрую порцию ар-маньяка и ухватив профитроль.
      Золя извлек из жилетного кармана массивные золотые часы, открыл крышку, украшенную профилем Верцингеторикса, предводителя галлов, который наводил ужас на легионы Юлия Цезаря до поражения в Алезии.
      - Скоро пробьет два. Да, уверен, прошло уже достаточно времени... загадочно пробормотал писатель, дожевывая парочку устриц.
      - Мистер Конкокшен, незамысловатый, хотя и не лишенный воображения фарс сыгран, занавес опустился и повторения на бис не будет. Притворство с картами окончено, уступая место неизбежной и всегда желанной правде без прикрас, первозданной справедливости, которая пробивает себе путь, подобно славному гусару, налетающему неистовым галопом с окровавленной саблей, завел нескончаемую речь Гингетт, принюхиваясь к вину в своем бокале.
      - Хватит с нас твоей проклятой абракадабры, Гингетт, - вновь встряла Лаветт. - Месье Годфри Конкокшен, перевожу: это вовсе не дружеская вечеринка за картами, и мы, самонадеянный низкопробный проходимец, отнюдь не являемся вашими друзьями, но уполномоченными членами высокого трибунала, который взял на себя труд охранять отечество от вредителей, подобных вам.
      - Трагикомичных и злостных типов, что тупо и чванливо подрывают, подобно слепым кротам, надежный бастион неувядаемой гастрономии Франции, пространно пояснил Гингетт.
      - Помолчи немного, Антуан... Какое заблуждение! Вообразить хотя бы на один миг, что Осташу Экумуару и правда пришло в голову пригласить вас в гости, да еще при закрытых дверях, в святая святых "Ля Тур Д'Аржо" процедил сквозь зубы Осташ Экумуар.
      - Господа, какой трибунал? О чем речь? Зачем же тогда вы позвали меня сюда? - растерялся Годфри.
      - Я обвиняю, - Золя имел склонность употреблять настоящее время изъявительного наклонения еще задолго до дела Дрейфуса, английского поваришку, грошового истопника; мы обвиняем его...
      - ...в заговоре против беззащитных парижан, главным орудием которого явилась его гнусная кухня, - подхватила Бабетта.
      - В унижении благородной и восхитительной свинины, подверженной варке, - Гингетт вскинул руки к крашеным волосам.
      - В уподоблении почтенных клиентов псам, предлагая им коровьи ребра, какая мерзость! - в негодовании вскричал Экумуар.
      - В распространении среди простодушных людей привычки пить это варварское пойло, пиво, да еще в горячем виде, - подвел черту Золя.
      - Я... не понимаю. Говорите, что хотите, но я не чувствую за собой никакой вины. Я лишь честный повар, который зарабатывает себе на жизнь тем, что умеет. И людям нравится, - защищался Конкокшен.
      - Честный повар не берет денег за баранью ногу с мятным соусом: он сам должен платить тем, кто ест такое, - изрекла Бабетта.
      Она привычно махнула рюмку арманьяка и выбрала на блюде бриошь с коринфским изюмом.
      - Едва только я услышал о варварском сочетании этих ингредиентов баранины и мяты, у меня даже пух на теле дыбом встал, - скривился Экумуар.
      - Мало того, он дерзнул, с безумной непочтительностью островитянина, осквернить священный алтарь благородного вкуса доставкой омерзительного перебродившего питья разного сорта и в аляповатой посуде; к тому же держит его в мисках с теплой водой, словно оно принимает ножную ванну, - Гингетт указал на бутылки пива, стоявшие именно так, как было сказано.
      - Что ж, я сожалею, если вас это обидело. Дело в том, что я пью только пиво... Вино мне не нравится, - пояснил Годфри.
      - Кончено! Довольно, мы не желаем дальше слушать нелепости, - вскричал Золя. - Обвинения ясны, вина очевидна, и приговор предопределен.
      - Какой еще приговор? Вы спятили? Что вы задумали?
      - Всего лишь привести его в исполнение. И это уже сделано. Вернее, вы лично постарались, - мрачно сообщила Лаветт.
      - Симптомы серьезного недомогания, которое начинает тревожить ваш жалкий желудок, несчастный мужлан, не являются результатом употребления перебродившего ячменя, а тем более поедания этих нелепых замаринованных огурчиков, - заявил Гингетт.
      - Ваша отвратительная привычка, о которой нам доложили верные источники, слюнить пальцы, чтобы ловчее развернуть веером пять карт, когда вы играете в покер, принесла плоды. Через несколько минут вы умрете, убийца галльской кухни, - заявила Бабетта Лаветт.
      - Это все шутка! Не может быть! - Годфри ощутил первый приступ острой боли.
      - Мысль не нова. Достаточно всего лишь перелистать отравленные страницы книги - как учит нас знаменитая новелла из "Тысячи и одной ночи", вставил просвещенное замечание Золя.
      Бедный Годфри взглянул на пальцы правой руки со слабым недоверием. Он высунул язык и посмотрел на отражение в полированном подносе Золя - тот успел прежде ухватить стремительным движением последнюю устрицу - язык почернел.
      - Проклятые убийцы! Подлые фанатики!
      - Дорогие друзья, омоем руки, чтобы случайно не произошло какого-нибудь несчастья, - предложил Экумуар.
      Он встал, чтобы подать на стол серебряный умывальный таз с мыльной ароматизированной водой.
      Годфри Конкокшен проявил последнюю бестактность, явив их взорам малопривлекательное зрелище: изо рта у него хлынула пена, он закатил глаза, привстал со стула и рухнул на пол. Его тело свело судорогой, и лишь потом он окончательно испустил дух. Опыт, вынесенный из истории с индокитайским поваром, предшественником английского, подсказал четверым блюстителям гастрономических законов использовать в ядовитом снадобье меньшую дозу смертоносного стрихнина.
      Немного позднее, как и было условлено, в пустом ресторане появились два типа отталкивающей наружности - Бруэ и Аридель, профессиональные похитители трупов. Они положили тело английского повара в мешок, добавили для веса двадцать килограммов железного лома и навсегда спрятали его в водах Сены, омывающих набережную Турнель где и поныне стоит "Ля Тур Д'Аржо"
      Порок
      Его звали Тони Нортон, и ему уже исполнилось тридцать семь лет. Его торс еще радовал глаз вполне приличной мускулатурой, а лицо было мало измождено, если учесть беспорядочное питание последних лет, не говоря уж о всякого рода токсикомании того же периода. С тех пор, как он приехал в. Лос-Анджелес - тому уже десять лет - он сподобился мелькнуть только в двух клипах с рекламой крема от прыщей и снялся в микроскопической роли - всего из трех предложений - в телефильме "Соколиный гребень".
      Она - пуэрториканка, и на самом деле ее звали Ансельма Родригес, но ее артистический псевдоним - Сельма Фелина. Ей недавно, исполнилось тридцать, она была довольно высокого роста, с красивым телом и миловидным, хотя и несколько унылым, лицом. Единственное, чего она добилась, сделав в прошлом году операцию по увеличению бюста, так это еще большего сходства с сотнями девушек, таких же как она, пробавлявшихся на задворках Голливуда.
      Тони мог похвастаться черенком изрядных размеров. Пока героин и крэк не стали причиной его проблем с эрекцией, он поучаствовал во многих короткометражках для рынка "жесткого" порно.
      В настоящее время, благодаря дозе "Виагры". принятой только что. он был более менее способен трахнуть Сельму: сначала в "позе миссионера'", затем на четвереньках и в задницу, без презерватива, естественно.
      Половой акт с одной единственной точки снимал студийной камерой "Бетакам" Винсент Ороско; в данный момент он включил "наезд", чтобы показать крупным планом гениталии Тони и Сельмы в действии.
      Винсент одновременно был и режиссером, и оператором. Он также занимался освещением, совершенно не заботясь, чтобы разогнать тени в маленьком гараже с серыми цементными стенами, где разворачивалось действие. А для того, чтобы отснять сцену с одной точки, не требуется большого мастерства; запись звука осуществлялась напрямую, с помощью всего лишь встроенного в камеру микрофона.
      Пять лет назад Винсент Ороско устроился продюсером видео для туристов в Пасадене, но карточный долг вынудил его заняться нынешним малопочтенным делом: долговую расписку перекупил местный мелкий мафиози, и теперь Ороско отрабатывал свое обязательство. Именно ему пришла в голову свежая мысль насытить убогий сюжет, обычный для фильмов такого рода, минимальным драматизмом, используя покер.
      Винсент подошел поближе к походной койке, на которой трудились актеры, чтобы лучше откадрировать выход орудия Тони из заднего прохода Сельмы и орошение спермой ее крупных сосков и языка.
      Карьера Сельмы Фелины развивалась примерно в одной и той же плоскости. Она никогда не выходила за пределы мира уличной проституции и порнографических зрелищ. Пика своего актерского успеха Сельма достигла в 1994 году, когда исполнила главную роль в "Карибских вампиршах-лесбиянках", проекте с приличным бюджетом, с достаточным количеством натурных съемок, включая поездку в Европу. Но потом ее потеснили девочки помоложе, и теперь она довольствовалась вот этим.
      Сделав дело, Тони и Сельма встали с койки и прошли вперед к центру гаража. Они уселись, как были, голыми, друг напротив друга за стол из неструганых сосновых досок. Сельма попыталась обеими руками стряхнуть с груди сперму и вытерла рот тыльной стороной ладони. Тони потребовал у невидимого собеседника то, что ему причиталось. Выражение лица у обоих было напряженным и мрачным.
      В этот момент в кадр ворвался третий персонаж, Пет Мейлин, убийца из мафиозного клана Лос-Анджелеса, поднявшийся до ранга куратора аудио и видео сектора. Пет носил исключительно спортивную обувь и джинсы, не вмещавшие обширное брюхо, которое свисало через ремень, дисгармонируя с могучими грудными мышцами и бицепсами. Ирландец нацепил на лицо детскую масочку утенка Дональда, выглядевшую особенно жалко при его двухметровом росте.
      Пет вручил Тони шприц с щедрой дозой "спидбола" Пока Тони готовился уколоться, Винсент Ороско отвел камеру, чтобы в кадре остались только Пет и Сельма: он боялся ранить чувства зрителя видом иглы. Тех нескольких минут, которые потребовались Тони, чтобы вколоть себе наркотик, как раз хватило Сельме, чтобы извлечь из штанов мафиози его конец и самозабвенно отсосать, выдоив досуха.
      После этой .краткой интермедии Винсент отодвинулся назад, дабы запечатлеть всех троих общим планом. Тони Нортон следил остекленевшим взором и слегка разинув рот, как Пет Мейлин, стоявший между ним и Седьмой, достает из заднего кармана джинсов французскую колоду. Пет перетасовал карты и дал снять Сельме, которая сдвинула половинку колоды пальцами с длинными ногтями, покрытыми темным лаком. Винсент приблизился к столу - дать крупный план начала игры. Пет сдавал в открытую: туза - Тони, двойку - Сельме, тройку Тони, даму - Сельме, короля - Тони, туза - Сельме, восьмерку - Тони, вторую двойку - Сельме, четверку - Тони и пятерку - Сельме. Она выиграла с парой самого низкого номинала против беспарной руки. Пет Мейлин мягко похлопал Сельму по щеке и слегка сжал ей соски.
      Одурманенный Тони сообразил, что проиграл, глухо заворчал и попытался подняться. Пет выпустил грудь Сельмы, одной рукой схватил Тони за глотку, другую сжал в кулак и с силой ударил актера в лицо, сломав ему нос.
      Пресекая попытку к бегству, Лерой Джонс, один из ассистентов съемочной группы, снял с предохранителя легкую винтовку, которую держал потными руками. Лерой - чернокожий, только недавно отбывший срок за изнасилование: чтобы получить эту работу он прошел испытание, выколов шилом глаза хозяину одного китайского ресторана, который строптивостью мог поспорить с ослом к моменту уплаты десятины за "защиту".
      Пет Мейлин рывком поднял Тони Нортона со стула и. под прицелом камеры, окольцевал его запястья игрушкой полицейских жен, прикрепленной к цепи, которая, в свою очередь, была прикручена к железной балке, тянувшейся под потолком гаража от стены до стены. Повиснув на руках, Тони взмолился о пощаде и жалостливо заплакал. Кровь из носа сбегала по телу и натекла лужицей под пальцами ног.
      Винсент Ороско снова повел камеру за Петом, который воссоединился с Сельмой у стола. Поскольку фигуристая пуэрториканка как-никак выиграла в покер без прикупа, Пет ограничился тем, что разложил ее на столе и воткнул в лоно тридцатисантиметровую дубинку - настоящую полицейскую, сохранившуюся со времен его службы патрульным - обрил кудрявую поросль на лобке зазубренным складным ножом и истерзал соски плоскогубцами..
      Тони и Сельма согласились сниматься в этом подпольном порнофильме на условиях устного контракта, который не был выполнен. Джек Каспер, пронырливый сводник, сутенер и жеребец в одном лице, который вел переговоры с обоими в качестве своего рода агента по подбору актеров, пообещал по две тысячи долларов каждому за эту работу. Как будто речь шла об обычном спаривании по-быстрому с некоторыми особенностями - необходимыми, поскольку кино предназначалось для зрителей с садистскими наклонностями: того, кто проиграет мифическую партию в покер, слегка отметелят, но без тяжелых последствий и серьезных травм.
      На самом деле снимали "снафф"*. Неделю спустя в Вашингтоне, в обстановке полной секретности, за когтю должен был заплатить десять тысяч долларов адвокат Роберт Рочестер, прозванный коллегами P.P. - "Роллс-Ройс" юридических советников Белого Дома.
      И точно, удобно развалившись в своем любимом кресле из мягчайшей кожи цвета бордо, глядя на экран телевизора не прямо, а сидя спиной к нему и улавливая изображение с помощью женского ручного зеркальца, Рочестер достиг оргазма, когда из Тони Нортона вытекла последняя капля крови после того, как Пет Мейлин начисто оскопил его ножом - вроде кинжала, каким был экипирован Сильвестр Сталлоне в "Рембо".