Я низко наклонился к шкатулке, желая понять, как она работает. Завода пружинного механизма хватало примерно на минуту. Музыканты водили смычками над инструментами, слегка поворачивали головы и подмигивали. Глаза чародея не оживали, его голова не двигалась, он только по очереди поднимал и опускал наперстки: под каждой из позолоченных чашечек лежало по игральной кости с одним и двумя очками соответственно. Я осторожно тронул костяшки, но они оказались накрепко приклеены к скатерти.

Особенно меня заинтересовали лица обезьянок: все три разные, каждое имело индивидуальные черты и собственное характерное выражение.

Ящичек наигрывал банальный мотивчик, мелодию, вполне типичную для музыкальных шкатулок. Но слушая безыскусный перезвон я неведомо отчего ощутил физическое недомогание, меня замутило, как будто я видел, вернее, интуитивно чувствовал близость чего-то невообразимо гадкого.

Я с неприличной поспешностью осушил бокал в два больших глотка. Полутемный зал с его старомодной обстановкой вдруг показался мне неуловимо зловещим; я не желал тут больше задерживаться, не хотел дожидаться новых необъяснимых совпадений, напоминавших о худшем из моего прошлого.

— Безделушка действительно замечательная… Спасибо, что завели ее, а также за гостеприимство… и за коньяк. Но дело в том, что мне уже пора, завтра рано утром я уезжаю… Будьте любезны, скажите, сколько я должен.

Помимо прочего, у меня немного кружилась голова, мне хотелось выйти на свежий воздух. Здесь, в помещении, было невыносимо душно и жарко. Вино за ужином, три порции коньяка — первую я пропустил в «Черном коте», причем коньяк оказался самодельным, вопреки этикетке на бутылке — также не прошли даром.

— Как жаль, что вы торопитесь. Я собиралась предложить вам сыграть с нами. Почти каждый вечер мы играем для развлечения с каким-нибудь клиентом. А поскольку сегодня вы единственный… — сказала донья Мария с улыбкой, призванной очаровывать и, надо заметить, полностью соответствовавшей назначению.

— Да уж, думаю, к нам сегодня больше никто не заглянет… Останьтесь ненадолго, молодой человек, ведь еще рано, — пианист потер согнутым пальцем здоровый глаз, уставившись на меня жутковатым стеклянным шаром, и мне почудилось, будто старик, повторяя приглашение хозяйки, смотрит на меня протезом.

— А во что вы играете?

Как и в прежние времена, хватило одного упоминания об игре, чтобы давняя страсть дала о себе знать.

— В кости, — лаконично сообщила неряшливая блондинка, которая все это время подпирала стойку и только что подошла, присоединившись к нашей компании.

— Я правда сожалею, не хочу показаться невежей, но мне надо идти.

Я моментально представил одну из немудреных игр в кости, на которые нанесены очки — от одного до шести. Меня не вдохновила перспектива торжественно отметить возвращение в клан игроков столь примитивно.

— В обманный покер… на костях…

Хозяйка пренебрегла моим отказом. Она словно чувствовала, что достаточно произнести слово «покер», как решение тотчас изменится.

Пожалуй, это одна из наиболее редких разновидностей покера, но мне на протяжении карьеры азартного игрока случалось играть в обманный покер, что осуществимо только с помощью костей. Меня приятно поразило, что люди из заведения подобного пошиба коротают время за довольно сложной игрой. Но, если поразмыслить хорошенько, все в этом странном месте вызывало изумление.

Одна только мысль, что я снова в игре, после долгого-долгого перерыва, прояснила голову и вернула хорошее настроение. Более того, все тревоги, обуревавшие меня совсем недавно, мгновенно забылись, в том числе и сходство доньи Марии с Марианой — что, учитывая, сколько непонятного меня беспокоило прежде, само по себе достойно удивления.

Я ничуть не раскаивался, что передумал возвращаться в отель.

Энкарнита — так звали блондинку — играла как придется: она, не устояв перед искушением уличить соперника в обмане, отваживалась открываться при самых простых объявлениях, которые можно переиграть без труда. Моисей, сидевший справа от меня, — обе женщины расположились за стойкой, а мы напротив, по другую ее сторону — предпочитал, однако, не рисковать, и, думаю, играл почти наверняка, делая ставку на очень сильную комбинацию, которую практически невозможно перебить; блефовал он только тогда, когда иного выхода не оставалось. Но донья Мария блефовала мастерски: играть с ней было истинным удовольствием. Она дважды надула меня. Распознать, когда она блефует, оказалось очень сложной задачей, и она неоднократно ловко обводила меня вокруг пальца, заставив поверить в существование комбинации, которой в помине не было.

Разумеется, успех или неудача не особенно влияли на состояние кошелька: тот, кто проигрывал три раза кряду, выкладывал на стойку один дуро и выбывал до конца текущей партии; следовательно, взявший банк забирал всего пятнадцать песет. Каждый кон выигрывали мы с хозяйкой, поэтому самой интересной частью раунда становился его финал, когда двое других выходили из игры, и мы оставались лицом к лицу.

Незаметно пролетел час — за это время мы успели сыграть партий шесть-семь, и Энкарнита с Моисеем ушли. Моисей дважды проиграл, в третьем круге первый ход был с его руки. Проигрыш отмечался занятными покерными фишками, разноцветными металлическими мушками тонкой работы; как объяснила донья Мария, их подарил постоянный клиент, одно время регулярно наведывавшийся в кабачок. В открытую перед пианистом легли туз и валет; он подвинул Энкарните три кости втемную и объявил двойную пару означенного достоинства. Энкарнита, не раздумывая, открыла кости: двух пар не получилось. Моисей разъярился. Он счел полным идиотизмом, что девчонка стала проверять простейшую ставку, сделанную для затравки, которую сам Бог велел повышать — между нами, практически все обычно принимают за чистую монету первоначальный блеф; он решил, что она нарочно сыграла с ним скверную шутку. С ребяческой шкодливой ухмылкой он извлек свой стеклянный глаз и бросил его в стакан с пивом девушки. Энкарнита ужасно рассердилась, схватила потертую сумочку и выбежала вон, обозвав обидчика мерзким старикашкой.

— Моисей, я много раз предупреждала, чтобы ты больше не смел этого делать, — строго выговорила ему донья Мария. — Это просто отвратительно, вот тебя отовсюду и выгоняют… Умоляю, простите за это неприятное происшествие, — обратилась она ко мне.

— Не стоит беспокоиться, ничего страшного не случилось… даже забавно. С видом заговорщика я улыбнулся пианисту, но тот был слишком занят, вылавливая салфеткой протез из стакана и бормоча извинения себе под нос. Головы он не поднимал, полагаю, чтобы не демонстрировать нам пустую глазницу.

— Продолжим? — добавил я.

— Разумеется. Моисей, ставь дуро, у тебя три проигрыша.

— С вашего позволения, донья Мария, я тоже хотел бы откланяться. Я уже потерял шесть дуро, многовато для меня, — ответил Моисей.

Сначала он быстрым движением водворил глаз на место, повернувшись к нам спиной, затем расплатился.

Донья Мария проводила его к выходу и заперла за ним дверь на ключ.

— Мы остались вдвоем. Вам не кажется, что уже слишком поздно, Хуан? Или поиграем еще немного?

Она в первый раз назвала меня по имени — хотя не помню, когда это я успел представиться — пристально глядя на меня огромными черными глазами. И тогда я внезапно почувствовал непреодолимое влечение, округлое тело призывно манило и сулило неземное наслаждение. Мне стоило немалых усилий удержаться и не броситься к ней с поцелуями.

До той минуты она казалась мне лишь красивой зрелой женщиной, поразительно похожей на Мариану, но она не пробуждала во мне сладострастия. В один миг все изменилось, и я подумал, что в завершение ночи — а меня уже абсолютно не волновало ни когда я вернусь в отель, ни перспектива отложить отъезд на сутки — меня, возможно, ждет весьма приятный сюрприз.

— Я с радостью буду играть столько, сколько вы хотите… и во что хотите. Вы волшебно красивы.

Как я понял, мое разгоравшееся вожделение не осталось незамеченным, дама видела меня насквозь и дала понять, что не имеет ничего против. Но она не походила на женщину, с которой уместен грубый натиск, и это я тоже понимал.

— Вы чудесно играете в обманный покер… Могу теперь я угостить вас рюмочкой коньяка?

— Польщена… и спасибо за комплимент. Донья Мария выразилась двусмысленно, не уточнив, за что именно благодарит, за похвалу красоте или за лестные слова об умении играть. Она налила коньяк нам обоим; в самом начале игры она также составила мне компанию, пригубив коньяк. Я был уже изрядно пьян, однако разум оставался ясным — как это происходит, когда внимание сосредоточено на чем-то важном, не позволяя расслабиться.

Я собрал пять костяшек и положил их в стаканчик из мягкой кожи.

— По-прежнему играем на дуро за партию или поднимем ставку?

— Еще посмотрим… Если, конечно, ты не торопишься, ночь только начинается, — она внезапно перешла на «ты», желая подчеркнуть интимность последней произнесенной фразы. — Для начала выясним, кому достанутся два дуро Моисея и Энкарниты.

— Согласен. Нас как раз двое. Твой ход…

Она взяла стаканчик, наградив соблазнительной улыбкой мое ответное «ты»: в ней была страсть, готов поклясться. Прежде, чем бросить кости, она вынула из волос гребень, густые черные пряди заструились вниз, обрамляя совершенное лицо; она несколько раз встряхнула головой, и роскошная грива засверкала, несмотря на слабое освещение.

Я сходил с ума, и она это знала. Крайне редко в моей жизни случалось, что меня охватывало столь властное желание заняться любовью с женщиной.

Откровенно говоря, сейчас она особенно походила на Мариану, но это уже не имело значения: сладостное томление полностью затмевало рассудок.

В открытую легли две дамы. Она перетряхнула оставшиеся три кости втемную и придвинула ко мне стаканчик.

— Тройка дам от короля.

Она начала по-крупному, правда, это выглядело правдоподобно и пробиваемо…

Тройки не было, она меня обманула. Но по крайней мере имелся один туз. Я оставил на столе туза с парой дам и перебросил две оставшиеся кости. Чуточку приподняв стаканчик я взглянул на расклад: дама и туз.

— Фулл, три дамы плюс два туза.

Она мне не поверила. А я был готов держать пари, что поверит: она обладала особым чутьем, безошибочно распознавая блеф. Меня осенило, что она проиграла умышленно, чтобы как можно скорее покончить с хвостом, тянувшимся с прошлой игры. А если так, то она, очевидно, была весьма заинтересована перейти к ставкам более лакомым.

— Ты победил. На что теперь хочешь сыграть? Надеюсь, ты не удивишь меня столь пошлым предложением поставить на кон, ляжем мы в постель или нет… Не говоря уж о том, что результат, возможно, разочарует нас обоих, — сказала она нарочито вызывающе. Прекрасная ведьма вновь прочла мои мысли.

— Ты намекаешь на то, что я могу и проиграть?

— Этого я не говорила… но все возможно.

Я решительно обхватил ее голову и привлек к себе, приблизив губы женщины к своим. Она едва ответила на поцелуй, это верно, лишь на миг пропустив мой язык в глубину рта, затем она отстранилась.

— Прости, если я неправильно тебя понял. Я не собираюсь навязываться, — я выглядел до смешного церемонно.

— Нет, не в том дело, — она снова улыбнулась и погладила меня по щеке, обезоруживая. — Но не спеши так… Прежде я хочу сыграть еще раз. Нет ли здесь чего-нибудь, что тебе приглянулось? — она обвела широким жестом предметы, что нас окружали. — Возможно, я поставила бы какую-нибудь вещицу, если тебе она понравится?

— Не считая тебя?

— Не считая меня… На это нет необходимости играть, дурачок. Подтверждение того, что ночь завершится в ее объятиях, ввергло меня в эйфорию. Я окинул взглядом загроможденную комнату. Глаза мои задержались на механической безделушке, на трех обезьянках.

— Ты рискнула бы сыграть на музыкальную шкатулку? На трех обезьян? Кажется, ты ими очень дорожишь?

— Верно. Они у меня уже давно… Но для того, чтобы я согласилась, тебе следует тоже поставить что-нибудь ценное.

— Что угодно… Деньги? Пять тысяч песет устроят?

— Твою душу.

— Мою душу? — я расхохотался. — Каким образом? Как Фауст? Ты — дьявол?

— Конечно. А ты до сих пор не понял?

— И что ты собираешься делать с моей душой? — я шутил, но мне снова стало немного не по себе.

— Не знаю… Сначала я извлеку ее из твоего тела… а потом, возможно, найду ей применение…

Женщина обняла меня и долго целовала, умело и страстно. Однако, она остановила мою руку, уже скользнувшую ей под юбку.

— Итак, ты играешь?

— Разумеется. И рассчитываю сорвать банк. Мне очень нравятся три обезьяны, моя душа дорого тебе обойдется, голыми руками меня не возьмешь. Мне хочется иметь шкатулку, чтобы она отныне всегда напоминала об этой ночи… и о тебе.

— Тогда начнем. Я тоже постараюсь изо всех сил. Я хочу выиграть и сохранить трех обезьян.

Происходящее доставляло мне изысканное наслаждение и воспринималось как грандиозный пролог того, что я предвкушал и надеялся пережить физически с этой восхитительной женщиной в постели. Она блефовала, я блефовал, и мы подняли ставки невообразимо высоко, имея на руках простые пары. Мы показывали чудеса проницательности, стремясь проникнуть в мысли друг друга, выискивая уязвимые места противника, использовали тактику неожиданную или обманную.

Наши шансы сравнялись на втором круге. Последний я только что проиграл и метнул кости для финального торга. В открытую легли черная семерка и красная восьмерка.

— Тройка черных от красной.

Она поверила. Тройка была. Она оставила три черных на столе и выбросила две кости втемную.

— Тройка черных от туза.

Удивляло, что она лишь незначительно повысила ставку. Ведь она прекрасно понимала, что я прикупаю до покера, поскольку шансы выстроить эту комбинацию были весьма приличными. Туза не оказалось. Я во второй раз перебросил в закрытую те же самые две кости.

— Покер черных плюс дама.

Я медленно подвинул к ней стаканчик: под ним находились еще одна черная и дама — мне удалось получить нужный набор. Она колебалась мгновение, посмотрела мне прямо в глаза и согласилась. Теперь, чтобы обосновать повышение, ей требовались король, туз или черная. Пятьдесят на пятьдесят, не так уж плохо. Оставив на виду покер черных, она перебросила единственную оставшуюся кость втемную и придвинула ко мне стаканчик, не заглянув под него.

— Поднимаю.

Если я посмотрю сдачу, мне придется метать снова. Я верил в удачу, по моим расчетам шансы в пятьдесят процентов вполне позволяли идти на повышение. Интуиция подсказывала мне, что под чашечкой непременно скрывается туз или черная; поскольку я их пока не видел, то имел право вслепую поднять ставку без повторного хода: никто из нас не ведал, что под стаканчиком. Это было рискованно, но я поддался искушению:

— Еще поднимаю.

— То есть, в игре туз или черная?

— Справедливо. Не доверяешь своей сдаче?

— Не настолько… Не верю.

Она вертикально подняла стаканчик: всего-навсего красная восьмерка: я проиграл.

— Ладно, сдаюсь. Я остался без трех обезьян и без души. Поступай с ней, как тебе заблагорассудится, но довольно играть, согласна?

Перед тем, как заключить ее в объятия, я еще раз взглянул на красную восьмерку и перевел взгляд на лицо женщины… Прежде, чем наши губы сомкнулись, меня вновь посетило неприятное чувство тревоги и отвращения, как раньше, когда я слушал музыку трех обезьян… Эта красная фишка и лицо доньи Марии с выражением странным, бесчеловечным, застывшим, словно стеклянный глаз пианиста, стали последним, что я видел и что помню о той ночи.

Я рассказал эту историю и говорю, а точнее, думаю — ибо из всего, что дано человеку, у меня осталась только способность мыслить — в полном мраке, оторванный от всего мира. Я ничего не вижу, не слышу и не ощущаю. Тем не менее, каким-то неведомым способом, отличным от обычных механизмов, которые служат человечеству для познания мира, мне стало известно, что я обитаю в одной из трех обезьян, и что я — не знаю, как лучше выразиться, — дух, заключенный в ней.

Но такого не может быть. Несомненно, это всего лишь моя фантазия, порождение рассудка, еще живого, однако пребывающего в состоянии клинической комы. Вероятнее всего, в конце злополучной игры с доньей Марией со мной случился инсульт или что-то вроде. Вполне логичное объяснение, и, признаюсь, оно меня несколько утешает, ибо если это так, то в любой момент — надеюсь, он наступит в скорейшем времени — я умру, и мой мозг перестанет функционировать.

Или я. наконец, очнусь, и кошмар прекратится.

Но довольно часто я совершенно отчетливо «чувствую», что заключен в оболочку обезьянки, что я обезьяна — неужели другие несчастные тоже томятся в фигурках двух музыкантов? — и это бестелесное существование разума вне времени и пространства продлится вечно, пока не будет уничтожена шкатулка, а может, и после того. Я несчетное количество раз представлял, как ее пожирают языки пламени!

Думаю, я обезьянка-чародей, фокусник, который показывает трюк с наперстками и костями. Почему именно фокусник? Хотя у меня нет никакой связи с внешним миром, непостижимым образом я знаю, когда открываются и закрываются дверцы из красного дерева, и шкатулку заводят, понимаю, что двигаю обезьяньими лапками с зажатыми наперстками, поднимая и опуская их по очереди на игральные кости с выбитыми на них одним и двумя очками… Я не слышу мелодии из шкатулки, но знаю, что она звучит. Это только увеличивает мои страдания; поскольку вместо безвкусного мотивчика в нестерпимом треньканье механизма мне чудится музыкальная тема из «Гитариста Джонни», и меня охватывает непреодолимое отвращение, сродни тому, что я испытывал физически, когда слушал подлинную мелодию шкатулки или целовал донью Марию в последний раз.

Возможно, обольстительная донья Мария и впрямь приходилась матерью Мариане, завладела моей душой и поместила ее здесь, отомстив таким образом за смерть дочери. Возможно даже предположить, дав волю воображению, что она поняла, кто я такой, стоило мне переступить порог «Таверны 3-х обезьян»: не случайно, а по велению неумолимой судьбы я приехал в Бильбао, и тем вечером очутился в нужном месте, а затем попался на крючок к ее помощнику, пианисту, чтобы орудием мести стали покер и гипнотическое обаяние женщины.

Возможно, она — сам Сатана, а я нахожусь в уготованной мне преисподней. Но это нелепый вздор. Я атеист и совершенно не верю ни в бессмертие души, ни в прочие религиозные глупости.

Мне невыносимо одиноко и страшно.