— Эй, ты мне рот-то не затыкай, ясно? Придурок… Ведь говорила же мне матушка: не ходи за него замуж, дочка, лоботряс он и бездельник без царя в голове, — она вернулась к обязанностям хозяйки дома, etxekoamlre, в сердцах метнув на стол кастрюлю с тушеным мясом. — Обслуживай тут вас…

— Блин, ну достала, в самом деле. Интересно, когда же ты прекратишь брюзжать. Всю жизнь одно и то же… Что ты сегодня спроворила пожрать? — спросил Хульен.

Он был их сыном: сорок лет, безработный механик, по необходимости снова превратившийся в крестьянина, любитель покомандовать, обиженный на жизнь, упрямый и угрюмый.

— Мозги с головизной… телячьи, — сообщила мать. — А ну сейчас же поставь стакан! Господи! Как будто со стенкой говорю…

— Я потом поем, — объявил отец.

Он осушил стакан и встал из-за стола, прихватив початую бутылку.

— Что за человек! Мой тяжкий крест! — воскликнула мать, как только ее муж скрылся.

— Оставь папашу в покое, мама. Ты же его знаешь. Чего тогда зря придираться… Давай, достань другую бутылочку.

— Ты прав. Но меня бесит то, что я ничего не могу поделать.

— Как только мы закончим, и придет Перу, ты должна покормить этих, не забудь…

— Лучше бы ты подождал до вечера. Сегодня утром спозаранок по дороге проехал джип.

— Служивые или легавка?

— Жандармы Гражданской гвардии, из тех, деревенских, в беретах.

— Черт, теперь придется делать это только по ночам. Что ты им дашь?

— То же, что и всем…

— Ты их слишком хорошо кормишь… А это всем нам влетает в копеечку.

— Хоть они и враги, я всех всегда кормлю одинаково. По иному-то, мне кажется, нехорошо. Одно другому не помеха… А кроме того, говорю тебе, что те, наверху, наверняка нас не забудут, когда отец богача раскошелится.

— Ну да, уж тогда нам точно обломится новый трактор, — коротко, с иронией обронил сын, положив конец разговору.

Хульен и его мать доедали обед молча. Хульен являлся действующим членом военной террористической организации ЕТА, он был обязан собирать информацию и оказывать посильную помощь, но до сих пор он еще никого не убивал… Теперь вот Хульену пришлось превратиться в тюремщика. Ему помогали Перу, двадцатилетний парень, недавно вступивший в ряды организации, и мать, также безоглядно преданная правому делу, а вернее, своему сыну.

Уже около месяца Хульен и Перу держали в плену неподалеку от лачуги двух заложников — вместе, в одном застенке. С помощью двух других членов из бригады поддержки они всего за четыре ночи изнурительного труда соорудили подземный карцер. Дело проворачивали за спиной у отца, не особенно, правда, беспокоясь, догадывается он о чем-либо или нет — на опустившегося старика махнули рукой.

Хронологически первым из двух пленников был Хесус Мария Астарлоа (для друзей — Чус): толстяк тридцати трех лет, с характером надменным и вспыльчивым, старший сын и наследник одной из влиятельнейших фамилий Бильбао. Положение семьи Астарлоа ухудшилось с падением промышленного производства в Бискайе, но тем не менее они сумели сохранить значительное состояние. Террористическая организация надеялась поправить немного свое финансовое положение, получив пятьсот миллионов в-обмен на жизнь наследника.

Через две недели у пленника появился товарищ по несчастью, Валентин Килес, член городского совета от партии правых, правившей в Монторо, местечке в провинции Кордова. Килеса похитили в самом городе Кордова, оттуда его предполагалось отвезти в Бастан, в Наварру, а там его ожидал приспособленный подвал на промышленном складе неподалеку от Элисондо. Однако Гражданская гвардия жестко контролировала этот район, поэтому из соображений безопасности пришлось изменить маршрут и завернуть в Бискайю; террористы прибегли к нетрадиционному и, вроде бы, временному решению проблемы (на практике оно превратилось в окончательное), спрятав двоих заложников в одном тайнике.

В случае с Килесом это была не единственная странность. Молодой человек, двадцати пяти лет от роду, наивный и простоватый, своим скромным политическим влиянием он был обязан исключительно тому, что приходился племянником алькальду, местному старейшине. Юноша явно испытывал проблемы психического свойства, ибо плохо ориентировался в окружавшей его действительности. За несколько прошедших месяцев он дважды притворялся, только из желания прославиться, будто его похитила ЕТА, причем сам в конце концов в это поверил. Во второй раз он доехал на поезде до Ируна и придумал некую неправдоподобную историю о героическом бегстве от воображаемых похитителей. В связи с этим он был должен явиться к судебному следователю Ируна, чтобы дать дополнительные показания, и вот тогда руководство ЕТА, продемонстрировав весьма своеобразное чувство юмора, решило похитить его по-настоящему. Но в точности как в сказке о мальчике, кричавшем: «Волк! Волк!» — ни одна живая душа не восприняла его похищение всерьез, и оно пока что выходило боком похитителям.

Мотивом этого забавного похищения послужило стремление террористов вынудить центральное правительство принять решение сосредоточить многочисленных боевиков, арестованных и разбросанных по застенкам всей Испании, в тюрьмах Страны басков. На следующем этапе кампании, развязанной с той же целью, эстафету подхватил вооруженный отряд, не спеша, по одному, убивавший советников, принадлежавших к партии Килеса, в городах всей Испании, но особенно каратели усердствовали в автономных округах Басконии и Наварры.

Настала ночь. Хульен и Перу дожидались урочного часа, рядом хлопотала мать, разогревая в печке чугунок с едой для пленников. Перу, как и Хульен, не был известен полиции. Молчаливый и меланхоличный, он жил с родителями в ближайшем городке Элоррио и по выходным работал официантом в эррикотаверне — иными словами, в баре Эрри Батасуны. Он был одним из банды юнцов, которая во время уличных беспорядков едва не спалила «коктейлями Молотова» спальный район в Дуранго: поскольку его ни разу не арестовывали, Перу мог хвастаться своим подвигом, не опасаясь последствий. Несколько месяцев назад организация призвала его в свои ряды и обучила основам военного дела в чаще лесов Ирати в Наварре, поблизости от французской границы. Перу соврал родителям, что едет на ускоренные курсы баскского языка в специальный интернат, находившийся в тех же краях.

Хульен извлек из тайника, вырубленного в кухонной стене и спрятанного за четырьмя склеенными между собой плитками, два автоматических пистолета «браунинг эйч-пи» — короткоствольное оружие, столь типичное для ЕТА, и зарядил каждый обоймой с тринадцатью девятимиллиметровыми пулями. Один он отдал Перу, парень взвел курок, дослав патрон в патронник. Взяв еду, они вышли из дома.

Хульен возглавлял шествие; он двигался прихрамывающей, несколько шутовской походкой — словно вприпрыжку. Он пострадал, еще работая механиком: тяжеленный «мерседес-бенц» сорвался с домкрата, когда Хульен находился под днищем; сильной хромотой он был обязан плохо сросшимся переломам большой и малой берцовых костей.

Фонарь им не понадобился: прибывающая луна сияла на чистом небе, освещая путь.

Землянка находилась всего в трехстах метрах от дома, надежно спрятанная в густой роще, где росли дуб да ясень. Она была вырыта в земле, вход закрывала железная дверца, искусно замаскированная беспорядочным сплетением побегов ежевики — они создавали естественную преграду, почти не уступавшую колючей проволоке. Одиночный бункер представлял собой квадратное помещение по три метра в длину и в ширину, со стенами и потолком, укрепленными толстым брусом; полом служил неровный слой цемента, уложенный прямо на утрамбованную землю. Внутреннюю отделку помещения довершало приспособление для вентиляции воздуха, сделанное из стекловолокна. Камеру скудно освещала единственная газовая лампа, вроде тех, что используются на лагерных стоянках; они снабжены баллоном и калильной сеткой, которые необходимо время от времени менять: из-за этого пленники нередко часами сидели в полной темноте. Всю нехитрую обстановку составляли две узкие убогие кровати, лохань с водой, ведро для испражнений, складной столик и два деревянных стула, как в пивном баре. Поступление свежего воздуха обеспечивали две трубы диаметром десять сантиметров (в противоположных концах помещения), тянувшиеся от пола до потолка и соединявшие камеру с внешним миром в двух местах, старательно прикрытых снаружи папоротниками и ежевикой, которая заполонила собой всю земляную насыпь, естественно вписываясь в ландшафт. В крошечном бункере из-за испарений тел и дыхания двух человек всегда стояла удушающая жара.

Баски добрались до входа в землянку. Убедившись, что в лесу больше никого нет, они оба натянули на лица шерстяные шлемы-маски и открыли лаз. Хульен, сжимая в руке пистолет, с трудом спустился по укрепленной в стене узкой отвесной лестнице со скользкими металлическими перекладинами. За ним последовал Перу, тащивший котелок, запасное ведро, столовые приборы и бутылку из-под вина, доверху налитую водой, чтобы наполнить лохань.

Пленники, Астарлоа и Килес, поднялись со своих лежаков, как только поняли, что к ним идут. Пока им выкладывали еду, они сыпали жалобами и вопросами, особенную настойчивость проявлял Астарлоа. Тюремщики отвечали суровым молчанием. Коротким властным взмахом руки Хульен велел им замолчать.

Как-то раз заложники попробовали кричать в вентиляционные трубы, а затем, поднявшись по лестнице, принялись стучать в люк. Они поплатились за свою дерзость: их продержали связанными и с кляпом во рту в течение сорока восьми часов — чтобы неповадно было.

Прошел еще один день, но заложники этого не осознавали: они уже давно потеряли счет времени.

У Астарлоа с Килесом нашлось очень мало общего, они были выходцами из разных миров, да и по характеру являлись антиподами. Астарлоа оказался хладнокровным, умным и расчетливым человеком, а Килес — круглым дураком. Однако чрезвычайная ситуация и, особенно, страх быть убитыми, хотя и ощущаемый ими с различной остротой, отчасти сроднили их. В первые дни плена они много разговаривали о самых разных вещах, со временем их беседы становились все короче. Теперь они проводили бесконечные часы в молчании. Никто из них не утруждал себя гимнастикой для поддержания тонуса. Астарлоа большую часть времени проводил, растянувшись на койке и глядя в потолок. Вопреки общему правилу, в заключении он не похудел, а поправился на пару килограммов из-за неподвижного образа жизни и пищи: их кормили всего раз в день, зато обильно и очень калорийно.

— Я в восторге, что ты непрерывно молишься, если тебя это так развлекает. Но, пожалуйста, делай это тихо, про себя. Этот заунывный вой изрядно действует мне на нервы, — сказал Астарлоа со своего лежака.

— Но дело в том, что я не умею по-другому…

— Не умеешь с закрытым ртом?

— С закрытым ртом? Нет… Меня так учили. Килес сидел на одном из стульев, опираясь на складной столик.

— А если не умеешь иначе, тогда просто — замолчи! — потребовал Астарлоа с плохо сдерживаемой злобой.

— Ничего себе… Вот здорово, если даже молиться нельзя. Если ты не веришь в Иисуса, то оно, конечно, тебе же хуже… Но я хочу молиться, мне не так страшно, когда я молюсь… Понятно, ты же богатый, и твоя семья заплатит, чтобы тебя не убили… Ну а мне…

— Моя семья уже не та, что прежде. Я не знаю, смогут ли они наскрести столько, сколько запросили эти уроды. Но ты прав, мое положение несколько лучше твоего. Им выгоднее отпустить меня целым и невредимым. А если нет, тогда уже за следующего, кого они похитят ради барыша, им не обломится ни хрена, и весь их маленький бизнес пойдет псу под хвост. Эти ребята недалеко ушли от настоящей мафии… Тебя они, однако, намерены использовать как разменную монету в своих ритуальных игрищах вокруг долбанных заключенных. А эти типы из правительства, хоть и принадлежат к той же партии, похоже, не собираются позволить выкручивать себе руки, — сказал Астарлоа с необъяснимым злорадством.

Нагнетая обстановку и намеренно усугубляя тревогу своего собрата по несчастью, он преследовал только одну цель: нарушить однообразие бесконечной вереницы часов хотя бы всего на один миг, развеять давящую скуку, порожденную полной бездеятельностью и отсутствием каких бы то ни было развлечений.

— Зачем ты говоришь мне это? Чтобы еще больше унизить меня? Ты еще хуже, чем… я не знаю что! — прохныкал Килес.

Он начал корчить рожи как маленький капризный ребенок, которому вдруг начинают перечить.

Но для Астарлоа садистская забава обернулась совсем не тем, чего он ожидал. Килес склонил голову, истово прижал к груди сплетенные в набожном порыве руки и вновь зачастил одну молитву за другой, возвысив голос, в лихорадочном ритме, превратив благочестивое моление в некие шаманские заклинания помешанного.

— Да заткнись ты! Плевать мне на Бога!

Астарлоа соскочил с кровати, словно распрямившаяся пружина, поразительно быстро и энергично для своей полноты. Он ринулся на Килеса, сгреб его за воротник левой ручищей, сжал правую в кулак и, точно булавой, без особой спешки и с сокрушительной силой, три раза подряд впечатал его в лицо сокамерника. Килес истошно, пронзительно завизжал, как свинья, которую режут. Он все время порывался защитить лицо, дать сдачи ему даже в голову не приходило. После третьего удара из носа Килеса ручьем хлынула кровь. Астарлоа застыл с рукой, занесенный для четвертого удара, и оцепенело уставился на окровавленные костяшки пальцев. Словно сломленный усталостью, он выпустил свою жертву и сказал самому себе:

— Я схожу с ума… Если я не выйду отсюда в ближайшее время, я и вправду рехнусь…

Вслед за этим он тяжело повалился ничком на постель, словно громоздкий тюк. Килес с беспокойством смотрел на него, придушенно всхлипывая и заливаясь слезами, катившимися по распухшим щекам.

В то самое время, когда в землянке разворачивалась эта драма, Хульен и его родители наслаждались свежестью летнего вечера, сидя у дверей своей хибары. Перу, выполнив положенные обязанности цербера, отправился обратно в город. Он успел исчезнуть вовремя, так как почти сразу после его ухода к ним пришел повидаться Сигор, единственный сын Хульена, не подозревавший, что его отец являлся членом ЕТА. Семнадцатилетний юноша отличался неуравновешенностью и низким уровнем умственного развития: оба недостатка усугублялись регулярным употреблением дешевого наркотика — порошка сульфата анфетамина — проще говоря, «спида». Сигор жил в Элоррио со своей матерью.

— Ну и чудаки эти испанцы! Мы одного чуть не причастили тут в пивной из-за того, что нарывался. Но нам не дали, потому что он был просто чурбан, который пришел побазарить и схватился за пушку. Я сказал ему, что стоит им дать под зад, как наступит тишь и гладь. И что не прочь потрепаться о похищениях. Что всех испанцев, испанское государство, ладно, и Францию туда же, всех их надо взаправду посадить под замок в Эускаль Эрриа.

Умолкнув, Сигор от души хлебнул черного пойла из большой дюралевой фляги.

— Сигор, будет тебе наливаться, похоже, ты уже хорошо погулял во время праздников в городе. Одного пьянчуги нам в семье за глаза хватает, — сказала мать и презрительно посмотрела на мужа.

— Не переживай, бабуля, это ведь всего лишь лимонад, — оправдывался парень.

— И как прошли праздники? — спросил Хульен. — У меня не было времени ни пропустить пару стаканчиков в компании, ни в картишки переброситься.

— Очень здорово, — ответил сын. — В первый день мы сколотили крест. И поставили его у входа в город, у дверей бара, и требовали раскошелиться в пользу заключенных всех, кто хотел попасть в город. Кто не платил, тот не входил…

— Ну сущий дьяволенок, — сказала мать, с дурацкой ухмылкой покачивая головой.

— А потом все уроды, какие есть в городе, устроили демонстрацию в защиту двух стручков, заложников… Ладно, насчет одного, который из андалузского пекла, пока еще не ясно, правда ли на сей раз… И мы их хорошенько поучили камнями… Пока не явились солдафоны, и тогда мы им тоже показали. И даже кинули один «коктейль Молотова», во как.

— С этими хануриками надо держать ухо востро, сынок, иначе ты все одно плохо кончишь. Вот возьмут тебя за задницу… — предостерегла бабушка мальчишку, который выхлебал свой лимонад до последней капли.

— Твой внук не промах, — с гордостью сказал Хульен, ласково похлопав сына по плечу.

— Ты не видел, как эти солдафоны разозлились, когда мы кричали им — во послушай: «Пим-пам-пум! Вам каюк! Ужо погодите, мы вас всех подвесим!»

— Схожу на огород, взгляну, как растет латук, — сказал отец.

Он встал со стула, напялил свою древнюю шапчонку и исчез с непроницаемым выражением лица.

— Ты кого это хочешь провести? Где же ты схоронил бутылочку, в капусте? — прокаркала мать.

— Летом еще не время капусте, — внес поправку отец из темноты.

— Да какая разница…

Последнее слово всегда оставалось за матерью, с кем бы она ни говорила, и муж не являлся исключением.

— Как поживает твоя мама? — спросил Хульен Сигора, старательно изображая безразличие.

— Старушка? Нормально… Нынче она работает в парикмахерской.

— У нее… Она встречается с кем-нибудь? Сумерки скрыли внезапное смущение Хульена — бедняга весь покраснел, но голос его не дрогнул.

— По-моему, да, с одним типом из Баракальдо, он продает всякую всячину ветеринару и довольно часто бывает в городе. Но меня это не особенно колышет…

— Чего можно ждать от чужачки из Касереса? — изрекла мать.

Хульен умолк и печально смотрел на черную громаду леса. Все трое притихли, слышалось только надоедливое стрекотание сверчков.

Два дня спустя, когда настал час кормежки, Хульен сфотографировал Килеса с выпуском ежедневной газеты «Эхин» в руках, позаботившись, чтобы дата оказалась в фокусе. Астарлоа наблюдал за процедурой, сидя на своей койке. Перу держал их под прицелом «браунинга», стоя на верхней перекладине лестницы.

— А я знаю, зачем ты это делаешь. Чтобы все поняли, что меня вправду похитили, — сообщил Килес, довольный своим умозаключением.

Баски в разговор не вступали. Они собрались уходить.

— Одну минуту, пожалуйста, — попросил Астарлоа с подчеркнутым смирением.

Хульен обернулся с лестницы, Перу снова поднял пистолет.

— Принесите нам что-нибудь почитать, — продолжал Астарлоа, — какую-нибудь книгу, что-нибудь. С одной лишь газетой… Тем более, когда почти все новости вырезаны… Чтобы можно было чуть-чуть отвлечься… Надеюсь, я прошу не слишком многого, не так ли?

Тюремщики переглянулись, выбрались из люка и закрыли его с резким стуком.

— Как ты думаешь, то, что меня сняли на фото, хороший знак? И не следовало ничего просить у них, они все равно только рассердились… Мне, в целом, от чтения мало радости, — сказал Килес, едва они остались одни.

— Ты всего-навсего идиот. Астарлоа встал с кровати, чтобы поесть.

На следующий вечер вместе с едой пленникам оставили на столике испанскую колоду карт. Хульен указал на нее с напускной любезностью. Перу тихонько посмеивался на лестнице, и Хульен, хохотнув, разделил веселье с приятелем.

Когда тюремщики ушли, Астарлоа взял колоду со словами:

— Карты, чтобы мы не скучали… Как тогда, когда Чалбауды платили выкуп за своего отца. Они должны были оставить бабки, семьдесят кило с гаком, в багажнике машины, а эти подонки подсунули им взамен пустую коробку из-под красного вина… Таково чувство юмора у этих невежественных ублюдков.

— А мне вот в Монторо очень нравилось играть в шестьдесят шесть, мы резались по многу часов. Иногда еще в пикет, но мне не особенно везло…

Прошла еще неделя. Заложники коротали время за картами. Астарлоа предчувствовал, что их плен окажется долгим. К тому же он допускал, что его семья, возможно, уже заплатила выкуп, но на заключительном этапе операции ЕТА нарочно медлит с освобождением по тактическим причинам или из соображений безопасности. Что касается Килеса, принимая во внимание причины его похищения, то он мог просидеть под замком еще очень долго, прежде чем дело сдвинется с мертвой точки и обстановка вдруг быстро изменится, причем, вероятно, не в лучшую сторону.

В первые дни, поскольку Килес не знал других игр, они резались в шестьдесят шесть и пикет. Но в конце концов Астарлоа смертельно надоели обе: первая была слишком примитивной, а во второй его невольный партнер показал себя из рук вон плохо. Вскоре Астарлоа пришло в голову научить Килеса покеру, за которым он обычно посиживал в кругу друзей в гольф-клубе, и для которого вполне годится также испанская колода. Килесу стоило титанических усилий понять правила игры в простой покер с прикупом, а когда, наконец, он сообразил, что к чему, то начал сносить карты с замечательным отсутствием логики. Но потом дело пошло веселее, и они уже играли совсем неплохо. Располагая весьма скудными средствами для ставок в их плачевном положении, они играли по двести очков за партию, которые подсчитывали в уме, на ничтожные привилегии в еде: самые большие куски мяса из жаркого, грудку цыпленка, количество жареных анчоусов на брата.

Тюремщики догадались, что узники развлекаются покером, и по просьбе Астарлоа принесли им крошечный блокнотик и карандаш для подсчета очков, что позволило повысить ставки.

Несколько дней спустя Хульен вернулся очень озабоченный со встречи, состоявшейся в многолюдном кафетерии в Бильбао. Курьер от верхушки руководства доставил устные распоряжения, которые надо было выполнить без промедления.

Вечером Хульен и Перу принесли заложникам кое-что помимо пропитания: они оставили дряхлый магнитофон со вставленной кассетой. Когда пленники остались одни, они тотчас включили устройство. Голос, записанный на пленку, звучал искаженно, что только усиливало мрачный смысл послания.

«Испанцы из правительства не уступают и не собираются уступать впредь требованию перевести заключенных ближе к дому, так сказал министр внутренних дел. А твоя семья, Астарлоа, заплатила, но слишком мало, они говорят, что больше ничего нет, а это ложь…» Килес и Астарлоа уставились друг на друга глазами, расширившимися от выброса адреналина, который всегда сопутствует сильному испугу.

«Мы вынуждены казнить кого-то одного, любого из вас. А второй останется в камере. Мы не хотим принимать решение, поэтому сделайте выбор сами, с помощью карт или как угодно».

Астарлоа медленно осел на кровать и закрыл лицо руками. Килес ткнулся лбом в стену и завыл, горестно всхлипывая.

Внезапно Астарлоа вскочил с кровати, быстро вскарабкался по лестнице и оглушительно забарабанил в железный люк, выкрикивая с отчаянием:

— Послушайте! Послушайте меня, пожалуйста! В одном из банков Бильбао, в сейфе, у меня хранятся десять тысяч наличными. Никто о них не знает. Если вы спасете меня, я отдам их вам, вам двоим… Клянусь!

Килес ринулся к своему сокамернику и попытался стащить с лестницы, осыпая того ругательствами, самыми сильными из своего словарного запаса. Астарлоа продолжал кричать, отпихивая недруга ногами.

Прошло несколько часов, заложники не знали, сколько именно. Никто не услышал посулов Астарлоа, а может, ими просто пренебрегли. Килес лежал на койке, скорчившись и уткнувшись лицом в подушку, и время от времени всхлипывал. Астарлоа сидел за столом спиной к нему и неподвижно уставившись в стену. Обернувшись украдкой, он удостоверился, что Килес не смотрит на него, повернулся на стуле, взял колоду, вытащил оттуда туза и короля и спрятал карты в носки — туз к одной лодыжке, короля к другой. Затем он встал и подошел к съежившемуся Килесу.

— Килес… Валентин, — он смягчил тон и попытался заговорить проникновенно, — хватит плакать…

Килес поднял на него глаза, красные от слез.

— Придется сыграть… другого выхода не остается, — сказал Астарлоа.

— Ты тварь, паразит… Оставь меня в покое, не смей со мной разговаривать.

— Прости, конечно, но от страха ты совсем голову потерял. Давай сыграем. У нас с тобой равные шансы: как судьба рассудит.

— Почему ты такой бесчувственный? Разве можно на это играть?

У тебя есть другие варианты? Ну, давай же. Уже много времени прошло, я не знаю, сколько нам еще осталось.

— Не буду. Что придумали, мерзавцы! Пусть убивают, кого захотят.

— Начнем, — подвел черту Астарлоа зловещим тоном.

Он убрал со стола нетронутый ужин, оставив, правда, две бутылки — вина принесли вдвое больше, чем обычно.

В домике, на кухне, Перу и Хульен с матерью, которая сама назначила себя на роль третейского судьи, ожесточенно спорили из-за того, кому из них придется выступить палачом, причем для безопасности им полагалось идти в землянку вдвоем. Перу упрямо не соглашался, что все должен сделать Хульен, старший по возрасту. Хульену это казалось несправедливым. Потом его осенило, что они могут разделить ответственность, выстрелив одновременно. Против такого решения Перу тоже возражал.

— Тогда бросьте жребий, — сказала мать.

После долгих препирательств баски приняли ее предложение. Каждый взял по три монеты: они решили сыграть в чет-нечет. Тот, кто проиграет три раза, будет палачом.

В то. же самое время Астарлоа и Килес уже вовсю резались в карты: они договорились, что в живых останется тот, кто первым наберет пятьсот очков. Килес не принял элементарных мер предосторожности и не проверил до начала игры, полна ли колода.

— В меня больше не лезет, уже живот сводит, — сказал Килес.

Они поделили спиртное поровну. Астарлоа уже почти прикончил свою бутылку.

— Ну так давай сюда. Я хочу еще.

— Кто сдает?

Астарлоа разрешил сомнение, начав сдачу

— Твое слово, — сказал он Килесу.

— Тридцать… нет, сорок. Боже! У меня грандиозное предчувствие.

— Иди ты, хватит блажить, сосредоточься на игре. Карты?

— Дай мне две.

— И три мне… Сколько ставишь?

— Не знаю… Еще сорок.

— Пас… Триста двадцать очков у тебя, и у меня двести восемьдесят. Сдавай.

Астарлоа выложил перед Килесом колоду, допил одну бутылку и взял вторую.

Хульен и Перу проиграли каждый по два раза. Они приготовились попытать счастья в последний раз. Они заложили руки за спину. Хульен взял только одну монету, Перу — другую. Под цепким взглядом матери они выставили вперед кулаки.

— Твой ход, — сказал Хульен.

— Раз.

Для Хульена все выглядело достаточно просто. Правда, у него закрались сомнения, что у Перу может ничего не оказаться, и тогда ему придется считать только свои очки, но это было маловероятно.

— Два, — решился Хульен, разжимая кулак и показывая единственную монетку в пять дуро.

Перу изменился в лице и медленно раскрыл ладонь, на которой лежала точно такая же.

— Ладно, теперь все ясно, — объявила мать. Она принялась искать в буфете хорошенько припрятанную бутылку коньяка «Соберано».

Хульен подбадривал товарища, напоминая, что они будут вместе, заодно: кто фактически нажмет на курок не имеет никакого значения. Перу сидел, понурившись. Мать поставила перед ним бутылку скверного коньяка и надтреснутую пузатую рюмочку.

— Четыреста твоих и триста пятьдесят у меня. Эта партия, вероятно, последняя. Тебе сдавать, — сказал Астарлоа.

Килес неуклюже перетасовал карты. Болезненные спазмы внизу живота усугубляли его страдания.

— Мне худо. Вино не пошло мне впрок, — пожаловался Килес.

— Мне тоже не сладко. Сдавай снова, шевелись.

— Не хочу, ты меня обыграешь. Я знаю, — Килес рассыпал карты по столу.

— Не заговаривай мне зубы. У тебя на пятьдесят очков больше, а я… я не жалуюсь. Возьми карты и продолжай игру, или я тебя вздую так, что небо с овчинку покажется.

Килес чувствовал позывы к рвоте. Он собрал карты, перемешал их, дал снять и сдал по пять каждому. Обоим пришлось вытирать потные ладони о грязные рубахи, чтобы удержать карты в руках. Килес составил тройку семерок, Астарлоа две пары королей и валетов.

Астарлоа осознавал, что настал момент проучить дурака, который ни разу за всю игру не заподозрил, что не хватает туза и короля. Капли холодного пота покрыли его лоб и мясистые щеки, потом он произнес:

— Ставлю пятьдесят.

— Я… и я тоже.

Астарлоа попросил одну карту. Килес оставил тройку и сбросил две. Килеса беспокоило, что Астарлоа сохранил четыре карты, собственная тройка не внушала ему уверенности. Но все волосы на его теле встали дыбом, когда он убедился: после сброса и прикупа комбинация не улучшилась. Он не знал, что к Астарлоа тоже не пришло ничего стоящего, и он, Килес, бьет две пары противника. Тот же ломал голову над тем, как же ему исхитриться и подменить бесполезную четверку, которую он получил в прикупе, тузом, припрятанным в правом носке, зато он прекрасно знал, что у партнера на руках тройка, и если удастся совершить подмену, то он выиграет партию, а если сейчас выйдет из игры, то на следующей сдаче его положение будет весьма шатким. Он собрал остатки мужества и поднял ставку на сотню. Судьба была благосклонна к начинающему шулеру. От азартного волнения непереваренное вино неудержимо подступило из желудка к горлу, и Килес едва успел вскочить, схватив одной рукой свои карты, а другой — колоду, до того, как едкая жижа фонтаном хлынула изо рта на перекладины лестницы. Астарлоа использовал те пять секунд, в течение которых находился вне поля зрения Килеса, чтобы подменить четверку тузом, достроив таким образом фулл. Три бурных приступа рвоты исторгли из Килеса остатки последнего ужина, обильно оросив железные ступени.

Килес возвратился к столу, выложил изгаженную колоду, еще раз посмотрел на свои пять карт, тоже выпачканные, и выдавил после мучительного раздумья пророческие слова:

— Все в руках Господа. Ставлю сто.

Спустилась ночь. Прошло больше часа с тех пор, как Хульен с матерью оставили Перу в одиночестве на кухне, ошибочно полагая, что он хочет побыть наедине с собой. Подмастерье палача выпил целую бутылку сногсшибательного пойла и был совершенно пьян. Когда мать и Хульен вернулись за ним, он не сумел даже приподняться со стула. Хульен бил его по щекам, ругался и проклинал себя за то, что совершил такую ужасную глупость, оставив парня одного. Еще он корил мать за то, что дала Перу коньяк.

— Словами делу не поможешь, а сделанного не воротишь. Подожди до завтра, и все дела. Ничего не случится за один день, — посоветовала мать, вовсе не желавшая лишних неприятностей.