Снег невесомо падал на лес, снежинка за снежинкой, и так, наверно, все в жизни бывает, когда малое, невесомое медленно, незаметно, постепенно складывается в одно, как вот этот летящий снег, и получается что-то большое, значительное, удивительное, как земля, покрытая тоннами, сотнями, миллиардами тонн снега. И у нее есть малые силы и вот эти малые ребята, одна группа, каждый как снежинка, но когда они вместе и рядом с ними она, то тогда уже все - не просто она и группа, а что-то более важное, невидимое сегодня, но завтра и потом значительное, вырастающее до огромных размеров самого мира. И если она тогда, завтра, будет старой и мудрой, как Лаида Христофоровна, то они, ее ребята, станут взрослыми и еще молодыми, и они будут всюду, но в них будет она, Варвара Семеновна, которая всегда была с ними и всегда так старалась ради них...
      А с новеньким все хорошо получилось. И вот сейчас - результат ее задумки, ее усилий и стараний, педагогического, наконец, чутья. Все это так просто и не так просто, если подумать, но она сделала все правильно, без единого промаха, и новенький уже растворился среди других, вот и она его сейчас не видит, где он, но он где-то здесь, она знает, но и не это столь важно, а другое. Он был теперь как все, а все - как он.
      Уже позже, к вечеру, она придумала и решила, что называть его нужно все же ласково - Олежком, например, или Оликом, но Олик - это не совсем то, больше для девочки, лучше уж - Олежек.
      И она его назвала так раз и два, и, кажется, он принял это ласковое имя, и Варвара Семеновна, благодарная ему и самой себе, решила, что надо сделать для него - и для всех, конечно, но для него в первую очередь что-то еще приятное, и наконец придумала что.
      С этим "что" она и пришла перед ужином к Лаиде Христофоровне. Правда, она чуть боялась. А вдруг директор отвергнет ее идею, сошлется на то, что у детского дома нет денег? Но все равно она постарается убедить. И в конце концов, она согласна, чтоб деньги взяли из ее зарплаты, ну, а сама она как-нибудь перебьется... И не в этом дело, а в главном: ведь это же здорово, если к ним на елку приедет Дед Мороз, приедет из Москвы! Какой это будет праздник для ребят, но и это не все, а важно и то, что будет раньше, сегодня и завтра. В самом деле, пусть именно новенький Олежек узнает об этом первым и расскажет всем, и тогда в глазах ребят...
      Оказалось все куда проще, чем она думала. Лаида Христофоровна положительно отнеслась к идее Варвары Семеновны, одобрила весь ее план, особо ту часть, которая касалась новенького, назвала это даже весьма разумной педагогической хитростью, и похвалила ее за эту хитрость, и, конечно, сказала, что она за настоящего Деда Мороза из Москвы, но вот засомневалась в одном:
      - А удастся ли, Варвара Семеновна, достать такого в Москве? Ведь елка, каникулы... Тут такой спрос на артистов... Нет, вы не беспокойтесь, пожалуйста, деньги по смете у меня есть, но вот достать его, уговорить...
      - Лаида Христофоровна! Милая! Я берусь! Я сама поеду! Я все сделаю! обрадовалась Варвара Семеновна. - И не беспокойтесь, я добуду этого Деда Мороза, хоть из-под земли, а добуду...
      Она была счастлива, как никогда. И тем, что ее мысли одобрены, и тем, что ей верят, а там, в Москве, мало ли что можно сделать в Москве, но она сделает, и такая радость будет ребятам и ее Олежку, и вообще все это она так славно, умно придумала. Ну, а будет трудно - она Колю попросит, он, пусть и неприспособленный к жизни, поможет ей сделать все, что можно сделать для нее. Это она знала давно и привыкла к этому...
      * * *
      - А откуда ты знаешь?
      В спальне было темно, Варвара Семеновна давно уже потушила свет, но никто не спал, и он знал, как все поражены его новостью, но делал вид, что ничего особенного не сказал, и только на лице его, явно хитрющем, выражалось все - важность сообщаемого, секретность, достоверность.
      Койки скрипели, и со всех сторон темной комнаты раздавалось:
      - Откуда?
      - А откуда?
      - А мне тетя Варя сказала, - сообщил он тихо, но с небрежным достоинством.
      - Варвара Семеновна?
      - Ее нельзя тетей Варей называть, она воспитательница...
      - Варвара Семеновна, пусть так.
      Ему было приятно и это, что он назвал ее тетей Варей, как бы хотел называть, потому что она хорошая, но он и сам понимал, что так нельзя, и называл ее по имени-отчеству, а сейчас у него просто сорвалось это - тетя Варя...
      - И что, взаправдашний?
      - Из самой Москвы?
      - Настоящий-пренастоящий?
      - Конечно, настоящий, а какой же еще! - сказал он.
      - А у нас раньше дядя Сеня был Морозом.
      - Какой дядя Сеня? - не понял он.
      - Конюх наш, который на Капе ездит, - объяснили ему.
      - Ну, а теперь из Москвы приедет. Вот завтра увидите, что Варвары Семеновны нет. Она в Москву поедет, договариваться...
      Все поражались, удивлялись и еще не совсем верили, но утром сомнения рассеялись. Молодец этот новенький Караваев, не соврал, все точно. Варвары Семеновны не было, и на завтрак их повели вместе со старшей группой, а Лидия Федоровна, воспитательница старших, сказала, что Варвара Семеновна уехала в Москву по делам...
      * * *
      И вот он подошел наконец, этот день - тридцать первое декабря, которого ждали все и больше всех Варвара Семеновна.
      Уж как она хлопотала, хлопотала! Один этот Дед Мороз чего ей стоил!
      В Москве она пыталась найти Колю, но дважды звонила, не застала. И хорошо, что не понадеялась на него, потому что уже после, перед отъездом, она вновь звонила ему из автомата с вокзала, но он был весь день в институте и домой приедет поздно, как сказала его мама, которую она узнала по телефону еще по первому утреннему звонку, но ни тогда, ни потом, на третьем звонке, не призналась, что это звонит она, и, наверно, правильно. У нее была собственная интуитивная девичья гордость, и чувство это подсказывало ей, что не надо навязываться даже ему, Коле, а уж родители его, люди ей непонятные, какими она их воспринимала, тем более не должны думать о ней плохо, потому что то, что для других хорошо, для них может быть плохо, и она не хотела показывать им, что ей нужен их Коля. И раньше не хотела, и теперь. А ей нужен был, очень нужен был Коля, но они не должны знать об этом, и не надо, чтобы знали. Они - умные, слишком умные, и не ей тягаться с ними...
      Коли не было, и она бросилась искать Деда Мороза по собственному разумению. В справочном бюро она все объяснила, и ей дали адрес на бумажке. Она помчалась в центр, в Третьяковский проезд, в организацию со сложным названием. Уже с тротуара она с трудом пробилась в дверь, вокруг двери толпились какие-то шумливые люди в красивых шубах, похожие на артистов, но ей был нужен настоящий артист, и еще она подумала, что, может быть, всем им, как и ей, тоже нужен Дед Мороз на елку, и тогда, конечно, надежды нет никакой. В помещении ее совсем убили; хотя она и доказывала, что детский дом - это детский дом, а не просто школа и клуб с обычными детьми, ей говорили: "Поздно!", "Надо было раньше думать!", "Да что вы, гражданочка, сейчас..." Она уже готова была зареветь от отчаяния, и вдруг ей повезло, она нашла то, что нужно. Нашла как раз на улице, в толпе шумливых людей, которые оказались настоящими артистами, и обо всем договорилась, и адрес дала, и задаток - десять рублей. Хорошо, что захватила деньги, думая забежать попутно куда-нибудь в магазин... Где-то в глубине души она даже радовалась, что сделала это все сама, без Коли, и, значит, она что-то может, на что-то способна...
      А потом, уже дома, пошли хлопоты с елкой и игрушками, и вся ее группа два дня орудовала ножницами и клеем, кисточками и красками, и лучше всех был новенький Олежек.
      Теперь елка, украшенная, разнаряженная, стояла в зале, и со вчерашнего дня туда уже не пускали ребят, чтобы праздник стал праздником и красивую елку увидели именно в этот день, и пусть она поразит всех, обрадует или даже очарует, как сказала Лаида Христофоровна.
      Праздник был назначен на двенадцать, и все ждали его с нетерпением, и сама Варвара Семеновна подогревала в ребятах это нетерпение.
      Без четверти двенадцать она вернулась с ребятами из лесу к подъезду дома.
      - А теперь, дети, - сказала она, - постоим здесь и встретим нашего гостя из Москвы - Деда Мороза.
      Ребята закричали "ура!", и Олежек громче всех кричал "ура!", а Варвара Семеновна веселилась с ними, и все думали, какая она умница, как все хорошо у нее получается, и нет на свете лучшей работы, чем ее работа; и она была на седьмом небе от счастья.
      День стоял чудесный, не холодный и не сырой, самый лучший зимний день в ее жизни, может быть, когда она окончательно поверила себе, своему призванию, своей полной благополучия надежности на этой земле и еще, что рядом с Колей, если они будут, конечно, когда-то вместе, она останется такой самостоятельной, и это не слова, факты, поскольку на практике видно, что она сама что-то значит и ничуть она не дурочка, не рядовая, какой может показаться его родителям...
      Дед Мороз, ее Дед Мороз, приехал вовремя, да еще как! Она сама не ожидала, что будет так: он приехал без шофера, сам сидел за рулем "Волги" в полной форме - с бородой, белыми волосами, выбивающимися из-под бело-красной шапки, и с большим красным носом, и все это привело ребят и саму Варвару Семеновну в полный восторг. В машине он сбросил накинутую на плечи шубу и явился перед всеми в полном великолепии сказки!
      Варвара Семеновна была растрогана до глубины души, дети бесновались, пораженные, а она, воспитательница, не могла не думать еще и о том, какой он славный, этот Дед Мороз. Ведь другой мог просто приехать, потом переодеться, а этот, найденный ею, все понял и переоделся, наверное, в машине, перед тем как появиться перед ребятами, и все это точно, важно, с педагогической точки зрения особенно.
      Начался праздник. Ребята не знали, на что смотреть - на елку ли, которую они не видели в таком убранстве, или на Деда Мороза, который играл с ними, разговаривал, смеялся. Кто-то что-то кричал, кто-то трогал одежду Деда Мороза, и все, вместе взятые, были на верху блаженства. И Варвара Семеновна в первую очередь. А когда она собрала ребят в круг, и Дед Мороз встал рядом с нею, и заиграл магнитофон, и они пошли вокруг елки в хороводе, Варвара Семеновна увидела добрую улыбку на лице Лаиды Христофоровны и поняла, как та сейчас в душе хвалит ее, и от этой улыбки ей сделалось еще лучше.
      Все было отлично, ну просто отлично, и Дед Мороз, конечно, украшал праздник. Он и поздравлял, и плясал - смешно, вприсядку, и вручал ребятам подарки, и вновь поражал их своим искусством, и вовсе не торопился, чего больше всего боялась Варвара Семеновна, потому что он артист, а у них сейчас так трудно со временем: елка идет за елкой, каникулы и всюду нужны Деды Морозы. Она знает. После поездки в Москву особенно хорошо знает.
      Праздник закончился почти перед обедом, когда уже и директор показала, что пора заканчивать, и все вместе - ребята и взрослые - стали расходиться, а Варваре Семеновне все еще хотелось плясать и петь, но она все понимала и потому первой пошла вместе со всеми, зная, что у нее есть и еще одна обязанность - перед ним, Дедом Морозом, который выручил ее...
      Они выходили толпой из зала, где была елка, и ребята хватали Деда Мороза за его шубу, подпрыгивали, забегали вперед, пытались продолжить разговор с ним, и Варвара Семеновна все это видела, и радовалась общему и своему счастью, и потому вовсе не поняла, когда он шепнул ей на ухо:
      - Так как?
      - Что?
      Он ловко оторвал бороду, снял шапку вместе с париком, сказал:
      - Жарко у вас, - и опять повторил ей в ухо: - Как? А-а?
      Подошла Лаида Христофоровна, оттеснила ребят и поблагодарила его:
      - Вы доставили нам истинное удовольствие! А сейчас прошу ко мне в кабинет. Мы...
      Варвара Семеновна знала, что надо расплатиться, потому что залог это только залог, и о нем директор даже не знает, и она понимала, почему Лаида Христофоровна приглашает к себе в кабинет, но...
      - Спасибо! Сейчас мы с Варварой Семеновной подойдем, - сообщил он, удерживая ее за локоть. - Переоденусь...
      Ребят уже загоняли по местам. И в коридорах стихали голоса, и скрылась в своем кабинете Лаида Христофоровна, а он все продолжал шептать:
      - Ну, хочешь, останусь? Дурочка! Милая! Или в Москву рванем? Не маленькая!..
      Варвара Семеновна побледнела и побежала по коридору. Почему-то сначала в сторону кабинета директора, а потом назад, мимо него - и к выходу.
      Перед обедом весь детский дом провожал Деда Мороза. Он был уже не такой веселый, как на празднике, но он был Дедом Морозом - с бородой, белыми волосами, выбивающимися из-под бело-красной шапки, и с большим, чуть сдвинутым набок красным носом.
      Ребята кричали:
      - Спасибо! Спасибо! До свидания! До свидания!
      Проводами руководила сама Лаида Христофоровна.
      - С наступающим! - крикнул Дед Мороз, садясь в машину и заводя мотор.
      И все что-то кричали ему приветственное и махали руками, пока "Волга" не выехала за ворота, свернула направо и исчезла за деревьями.
      Уже возвращаясь домой, Лаида Христофоровна спросила:
      - А где Варвара Семеновна?
      Варвары Семеновны при проводах не было. Не было и нескольких ребят из ее группы.
      * * *
      - Почему я наврал? Почему я?
      - А как он бороду сорвал и шапку?
      - Еще из Москвы!
      - Вот и настоящий!
      - Но это не я наврал!
      - Уж лучше бы дядя Сеня, как всегда...
      - А я...
      Он никогда не плакал, наверно с грудных лет, а тут заплакал.
      * * *
      И Варвара Семеновна изревелась за этот день так, как никогда. Ее оскорбили. Она, убежав в лес перед обедом, ревела навзрыд, потом замерзла и тайно вернулась домой - ревела дома, и еще позже, когда ей стучали, она тоже ревела, не решаясь открыть дверь и показаться в таком виде. Она передумала все, что могла передумать, пересмотрела все, что раньше считала ясным, и оказалось, что все было не то и не так, и сейчас ей все равно, что о ней скажут, все равно, потому что жизни нет и, значит, нет ее здесь, в детском доме, и потому никакая она не воспитательница, и никакой не педагог, и вообще она никто, если с ней можно было поступить так.
      Она ревела навзрыд, уставая, всхлипывала, а потом вновь ревела громко, и такой ее застал вечером Коля, неожиданно приехавший из Москвы.
      - Зачем ты здесь? Зачем? Я ж говорила тебе! Писала! - так она его встретила, и он не обиделся, ничего не спрашивал, а схватил ее сильно и даже больно, обнял и приложился нечисто выбритой щекой к ее мокрому лицу.
      Ей стало чуть лучше. Они были вместе час или два, и всякое говорила она ему за это время, ругалась, кричала: "Зачем? Зачем?" - а потом вдруг целовала его и обнимала, а позже, кажется, она совсем пришла в себя, хотя вид у нее, конечно, оставлял желать лучшего.
      И тут он ей сказал:
      - А теперь, Варюха, приведи себя в порядок - и пойдем. Нас ждут!
      Ей было хорошо от сознания, что он, которому она только что подчинилась в главном, опять подчиняет ее своими словами, и только на всякий случай переспросила:
      - Встречать Новый год?
      - А как же! - удивился он. - Надо встречать Новый год. Одевайся, Варюха. И поскорее.
      Она не знала, что он приехал больше часа назад, и был уже у Лаиды Христофоровны, и видел других воспитательниц, и говорил о ней с ребятами и конюхом дядей Сеней, но это и не важно, важно, что он приехал и он здесь...
      Варвара Семеновна заторопилась, и, когда уже все было почти готово, и можно, казалось бы, идти, и он, в пальто, ждал ее у двери, она вдруг спохватилась, подошла к нему:
      - Ну, а как же мы с тобой явимся туда? Теперь? Ты понимаешь?
      - Понимаю, - сказал он. - Пойдем. Одевайся!
      Она оделась, и они прошли по скрипящему снегу, опять разделись и вошли в зал с елкой, где еще днем веселились дети, а теперь за небольшим столом в самом центре сидели взрослые.
      - Познакомьтесь, пожалуйста! - сказал он громче, чем нужно, на весь зал. - Моя... Моя жена! Прошу любить и жаловать!
      * * *
      Олег проснулся утром очень рано и в трусиках подбежал к окну. Стекло чуть заморозило, какие-то узоры появились на стекле, но и то, что он увидел за стеклом, было необыкновенно. За ночь деревья еще больше припорошило снегом, и лес и снег замерли, и не было ничего красивее этого зимнего тихого утра.
      Почему-то раньше он не любил зиму. Может, потому, что зимой бабушке труднее было выходить на улицу, а может, и потому, что он просто не знал ее, зиму, такую, как здесь, как сейчас, и этого леса не знал, и многого другого, чего он не видел в Москве.
      Пришла Варвара Семеновна, и вместе с ней пришел еще один человек, который назвался дядей Колей, и ему это тоже понравилось. Хорошо, что он мужчина, хорошо, что он просто дядя Коля, хорошо, что он после завтрака пойдет с ними гулять.
      - Олежек, ну как ты?
      - Хорошо!
      - Так это ты и есть товарищ Караваев?
      - Я Караваев, да.
      И еще после завтрака сама Лаида Христофоровна его спросила:
      - Тебе не скучно у нас?
      - А почему мне может быть скучно? - ответил он серьезно вопросом на вопрос.
      - А Дед Мороз тебе не понравился?
      - Понравился, - сказал он и, подумав, добавил: - Но только это Дед Мороз не настоящий...
      - Ну, иди, маленький, играй!
      Тут и кончить бы рассказ. Но, поверьте, не могу.
      Все думали о Караваеве. О маленьком Олеге Караваеве, человеке с трудной биографией для взрослых и с полным отсутствием какой бы то ни было биографии для него самого, потому что настоящей его биографии еще не существовало. Она сложится потом, со временем и возрастом, обязательно как-то сложится.
      Но все почему-то забыли сегодня об одном, и сам Олег Караваев не мог сердиться на это: он просто не знал и не помнил, когда он родился. А ведь он родился сегодня, первого января, и не станем говорить, какого года. Может, он родился тогда, когда шесть лет назад родился, а может, родился куда позже, когда приехал сюда.
      Вокруг него были ребята, и чудесный лес, и настоящие ели в снегу, к которым можно было подходить и хватать их руками, и был настоящий мороз, щипавший нос и щеки, и еще у него было хорошее настроение.
      И он, новорожденный, не помнил ничего другого.
      ДУБ СТОЕРОСОВЫЙ
      Эх, дуб, дубок,
      Посмотри разок,
      Встряхни головой,
      Побеседуй со мной.
      Я тебя хвалю,
      Я тебя люблю,
      Ну, а больше всего
      Лишь его одного.
      Он, как ты, дубок,
      Так же ростом высок,
      Так же крепок и мил,
      Только мне изменил...
      Это мне с детства запомнилось. С тридцатых годов. Как песни из кинофильмов. Песен тогда было много, хотя фильмов - мало. Но каждый фильм рождал песню, которую потом пели все мы - вся страна.
      Частушки о дубке никакого отношения к фильмам не имели. А запомнились, как другие. Запомнились по деревне, которая и сейчас осталась деревней, хотя ехать к ней с моей Новопесчаной ближе, чем в Зюзино или в Химки. В деревне Перекрестино я слышал эти частушки. Слышал в тридцать восьмом, когда мы думали об Испании и даже о мировой революции, но не знали, не ведали, что наступит сорок первый год...
      * * *
      - Дуб стоеросовый! - сказал он мне. - Дуб! Чего ты понимаешь!
      Я не знал, что ответить на такое. Все понимал: он и товарищи его выпили. А пьяные... И все же. Почему так? Что я сказал не так? Просто чтобы не галдели под окнами.
      Я обиделся. Сначала за себя и, конечно, про себя. Потом ночью почему-то долго не мог уснуть. Опять вспомнил: почему обижают дуб? Ну ладно, про осину говорят как о тунеядке. Действительно, самая светлая страница осиновой истории - колы в сорок первом - сорок втором.
      А дуб? Дерево из деревьев! Воспетое всеми и просто так - чудесное дерево!
      Для меня особо.
      В сорок четвертом я сам посадил такое... В Румынии, под Яссами, на могиле друга. Потом в сорок шестом, под Москвой, у нас в деревне. Говорят, дубы растут долго. Эти - оба - выросли быстро и скоро. Я видел, как они росли...
      Так почему же...
      Под утро я не выдержал и забрался в словарь Даля:
      "В лесу дуб рубль, в столице по рублю спица";
      "Когда лист с дуба и березы спал чисто, будет легкий год для людей и скота";
      "Когда дуб развернулся в заячье ухо, сей овес, тул";
      "Держись за дубок: дубок в землю глубок".
      Про стоеросовый дуб - ни слова. А ведь ходит же такое слово по земле. С детства слышу...
      * * *
      Я знал его уже давно - лет десять. С той поры, как мы переехали в этот дом. Трезвый он здоровался. Выпивший - виновато проходил мимо меня, чуть кланяясь. Пьяный...
      Впрочем, тут и начало рассказа.
      Дядя Миша, слесарь-водопроводчик, мой сосед по дому, в деды мне годится. Мастер он отличный и ничуть не жук. Если его официально, по жэковской линии вызывать - все сделает, ни копейки не примет, больше того, возмутится: "Зачем обижаете?"
      Другое дело, если не официально. Тут и рубль возьмет, и о литературе поговорит, и о политике, и спасибо скажет, и сам в благодарность предложит что-нибудь дополнительно - доброе. Например: "Давайте ведро вынесу!"
      А если откажешься, хватает сам помойное ведро, добавляя: "Я мигом!"
      И так не только с ведром. Двери скрипят - подгонит. У окна шпингалеты разболтались - заменит. Стекло треснувшее в форточке заметит - вставит новое.
      Мы не раз дома вспоминали дядю Мишу, но, увы, реже по-доброму, хотя и знали его отменные заслуги.
      По вечерам дядя Миша был сильно не в себе. Вот и начинались у нас разговоры о нем.
      - Странный он человек, но в конце концов...
      - Ведь какой вежливый, а тут...
      - Хотя бы о людях подумал: дети, женщины...
      Так приблизительно говорили жена, дочка, бабушка. А дядя Миша под окнами нашими, распив там, как положено, не единожды на троих, матерился в семь этажей. Матерился в адреса многие - внутренние и внешние. Тут и жэковские начальники были, зажимавшие прогрессивки, и американцы во Вьетнаме, греческие фашисты в связи с военным переворотом и китайские хунвейбины. Диапазон вечерне-ночных бесед дяди Миши был удивительно широк.
      И я, соглашаясь с домашними, возмущался вместе с ними и все же почему-то старался оправдать дядю Мишу, хотя он и сказал мне это обидное: "Дуб стоеросовый".
      Может быть, потому, что после брани своей во все и вся дядя Миша переходил на фронтовые воспоминания и говорил о местах мне знакомых и близких - о Яссах, Кишиневе, Плоешти, Констанце, Бухаресте...
      * * *
      Он стоит на поляне рядом с нашей пятистенкой - совсем еще молодой и уже взрослый, зрелый не по возрасту, ибо ему только тридцать. Он моложе меня, и я ему чуть завидую, хотя и знаю, что дубы живут на свете дольше людей. У него чудесные матовые листья - ажурные, как северные наши, редко встречающиеся сейчас кружева. Они то крошечные, то большие или вовсе огромные, в пол-ладони, и это правильно, поскольку он - вполне солидный дуб.
      Эх, дуб, дубок,
      Посмотри разок...
      Это уже о нем и не совсем о нем, хотя я и вспоминаю знакомые с детства строчки, и для меня они связаны с ним и еще с тем дубком, который, как и этот, вырос сейчас, но там - под Яссами. Я видел его в прошлом году и в позапрошлом, когда бывал в Румынии.
      И вот теперь опять увижу - через два-три дня.
      Я вновь еду туда, и, конечно, не миновать мне Ясс и могилы старой, над которой шелестит листвой такой же, как этот, подмосковный, но чуть более старший - на два года - дуб...
      Теперь я сделаю то, о чем думал раньше, но чего не сделал. Я возьму горсть земли там и привезу ее сюда - к этому дубу.
      * * *
      И вот я привез эту землю. Не горсть, а целлофановый пакет с землей и лентами цветов флагов - румынского и нашего. Ленты и весомость пакета спасли меня при переезде границы в Унгенах: я не знал, что по каким-то суровым международным законам нельзя перевозить через границу фрукты, овощи, цветы и даже землю с могилы друга.
      Землю я бросил к нашему подмосковному дубу, а ленты румынского и советского флагов оставил на стене в нашей московской квартире.
      Тут и вышло так, что вскоре после моего возвращения домой нам пришлось вызвать дядю Мишу: засорилась раковина.
      Дядя Миша, почти трезвый, видно не помнящий даже о дубе стоеросовом, был предельно вежлив и, я бы даже сказал, ласков.
      - Опять из-за границы? Понимаю, понимаю...
      - Ну, как там в Румынии? Как? Где побывали?..
      - Понимаю, понимаю, а в Яссах-то где?..
      Я что-то отвечал дяде Мише, он поддакивал, и наконец я рассказал почти ради шутки, с каким трудом провез через границу целлофановый пакет с землей...
      Дядя Миша вдруг изменился в лице.
      - И куда же ее, землю? - перебил меня он.
      - Да дубок у меня есть, в сорок шестом посадил в деревне, или, как говорят, на даче. Тут под Москвой, в Перекрестине. Слышали? Двадцать три километра...
      - Двадцать три километра, говоришь?.. А тысячу двадцать три не помнишь?
      Я не узнал его. Не потому, что он перешел на "ты".
      - Яссы не помнишь? Что после нас Ясско-Кишиневской операцией назвали? Седьмым сталинским ударом? Не помнишь? И батальон наш гвардейский забыл?
      - Помню, как же не... - пробормотал я.
      Теперь я все вспомнил.
      - Слушай, прошу тебя! Умоляю, если хочешь... - попросил дядя Миша. И не сердись, ради Христа, за дуб этот стоеросовый, за все. Ты - я все понимаю, я... Отвези меня к дубку этому, где земля с его могилы.
      Да, тут я все вспомнил. Покраснев, вспомнил. Сорок четвертый. Три километра от Ясс. Там сейчас дубок. Там мы тогда хоронили Колю Невзорова. Николая Михайловича Невзорова - сына дяди Миши, солдата, моего друга. И дядя Миша, сам солдат нашего хозвзвода, который был в сорок четвертом тоже молод, хоронил вместе со мной своего сына. Я же знал его, знал. А встретив через тринадцать лет в этом дворе, не узнал и не вспомнил. А он...
      Эх, дуб, дубок...
      Дуб стоеросовый! Да, этого нет у Даля.
      - Дядя Миша!
      Вот как бывает. А память должна быть памятью. Ее нельзя додумывать и домысливать, как мемуары. И забывать нельзя! И изменять ей - памяти!
      Я обнял дядю Мишу:
      - Ничего не говорите! Прошу! Ничего!
      ОНА ТАКАЯ
      - Леля!
      - А? Сейчас, тетя Паша!
      - Лелечка!
      - Тетя Дуся, сейчас!
      - Лель! Подсоби-ка, миленькая!
      - Сейчас!
      Она, Леля, такая. И подсобит и поможет всегда. Ее любят и хвалят, и в стенгазете в каждом номере что-нибудь о ней хорошее. Правда, народу у них мало, и в стенгазете пишут про каждого. Она и сама пишет, как самая грамотная. Вот только рисовать и переписывать красиво заметки она не умеет. Это делает дядя Гриша - шофер.
      Дядя Гриша - единственный мужчина у них. Пожилой уже. У него дети и жена. Он всегда рассказывает о них по дороге, и Леля все знает в точности, потому что дядя Гриша одно и то же повторяет по многу раз. А остальные у них женщины - старые, не очень старые, как была мама, и совсем не старые, но и не молодые. И все очень симпатичные.
      - Лельк, родненькая ты моя! Ну что ж ты, так и будешь всю жизнь коптить с грязным бельем?
      - Почему с грязным? А чистое...
      Зинаида Сидоровна - самая старая и мудрая среди них.
      - Да ведь лет-то семнадцать! Это мы - бабы, а ты?
      Леле семнадцать. Это верно. Через месяц и пять дней будет восемнадцать. Много ли, мало ли? Кто знает. Наверно, мало рядом с ними. Наверно, не совсем мало. Она уже два года работает. Два года и три месяца. И она не думает об этом. Так сложилось, иначе не могло быть.
      Леля понимает, что у всех своя жизнь и свои заботы, и у нее есть свои, пусть их меньше и ей, конечно, легче, чем всем им, но, наверно, не надо все мерить возрастом. Так и мама когда-то говорила, и еще раньше папа. И сейчас она так думает про себя. А папа очень хорошо как-то рассказывал, и ей, Леле, запомнилось это на всю жизнь. Слова точные, как говорил папа, она не помнила, но помнила его лицо и руки, когда он говорил, и смысл его рассказа. А было так. В войну, когда она уже долго шла, под самый конец ее, призвали в Красную Армию двадцать шестой год. Это по рождению тех, кто в одна тысяча девятьсот двадцать шестом году родился. Им, призванным, было тогда по семнадцать, и они как раз под самый конец попали, когда Польшу надо было всю пройти и Германию и Берлин брать. Папа тоже в двадцать шестом году родился, но он раньше на войну пошел, добровольцем, в шестнадцать лет. Но он не об этом тогда говорил, она это раньше знала, и потом уже от мамы, а разница, оказывается, была в том, что двадцать шестой взяли на войну, а двадцать седьмой не взяли. Год разница, а двадцать седьмой не взяли. Уже в сорок шестом, говорил папа, брали, да и то не всех. Война кончилась. На войне солдат - первая личность, выше всех генералов. Вот так приблизительно говорил папа, когда Леля еще совсем маленькой была, только из октябрят перешла в пионеры, но ей это все очень запомнилось. Может быть, она догадывалась (сейчас ей так кажется), что папы не станет, но он говорил как-то интересно, необычно, и, если что ей непонятно было, и не только ей, а и маме, он объяснял, и тогда они понимали. Раз и сейчас Леля помнит, значит, запомнилось. Но и опять не в этом дело. А в том, как папа рассказывал, что, когда война кончилась, он домой вернулся и стал устраиваться на работу. У него друг, товарищ был по детству, на год моложе его, и он к нему устроился. А потом они поссорились из-за чего-то и даже поругались. Товарищ его начальником был, а папа подчиненным. Папа пришел к нему - начальнику - и говорит, что тот все не так делает, нельзя и неправильно так поступать. А тот, товарищ его, закричал, заругался, грозить стал, и они окончательно поругались. Тогда папа и сказал ему, почему он кричит и грозится, а тот ему в ответ: "Мы с тобой ровесники, старые друзья..." Тут папа и сказал ему: "Да, мы почти с одного года с тобой, разница минимальная, но я все же старше тебя, старше на одну Отечественную войну. Так что уж, пожалуйста, не кричи на меня..."