Возле колодца с упавшим журавлем мальчишки рубили топорами замерзший труп лошади. Лошадь с вывороченным животом и разбитым крупом. По соседству обеспокоенно ходили злые голодные вороны. Видимо, мальчишки помешали им.
      - Вы что тут? - вырвалось у нее.
      Они не поняли:
      - Тетенька, смотрите вот - нашли! Наедимся теперь вдоволь.
      Мальчишки довольные, раскрасневшиеся, взбудораженные и деловитые как маленькие мужики.
      - Я ничего, я просто так, - сказала она.
      Вспомнилось: в Москве этот год и то был нелегким. Ели мороженую картошку. Промерзший хлеб с отрубями. Картофелин - по три штуки, не больше. Хлеба с гулькин нос. За желудями ходили в особняк Сулимова - это почти рядом с их домом, в соседнем переулке. Особняком Сулимова звали дом небольшой, одноэтажный, где жил когда-то председатель Совнаркома РСФСР. Кто жил сейчас в особняке - не знала. Но там был парк, уютный, огороженный каменной стеной, и в нем - деревья, сухие листья, травка. Очень давно, в детстве, бегали они туда за майскими жуками и гусеницами весной, за желудями и красивыми листьями осенью. В ту осень ходили только за желудями. Но не всегда поспевали: были и другие, кроме них. Желуди мололи и примешивали к муке: не для хлеба, для похлебки. Ездили в Измайловский парк и вырубали из-под снега крапиву - для супа. Варили кисель из клейстера. С трудом доставали в аптеках по рецептам рыбий жир и жарили на нем... Но это в Москве. А тут, где прошла война!..
      К вечеру снег прекратился. Прояснилось небо. Оно бледно звездило сквозь белесую дымку, когда не работали наши зенитчики и прожектористы. Немецкие самолеты пролетали за вечер трижды, мелкими партиями, и их отгоняли. Один сбили, и он полетел с воем, дымя и вихляясь, куда-то к дальним лесам. Часам к девяти появился даже месяц, месяц не месяц, луна не луна - светящий в тусклом небе полуобрубок, похожий на инвалида войны. Он был так неярок и неясен, что даже не напоминал звездное светило, а, скорей, лампочку, зажженную в небе, бледную лампочку в пятнадцать свечей. Но снег под этим месяцем-луной вдруг заблестел, и заискрился, и заиграл тенями и желто-голубыми оттенками. И не только на улицах поселка, а и на крышах изб и домов, на разрушенных и целых, на покосившихся и развороченных. И соломки взъерошенных крыш, и листы вздернутого к небу железа - там, где крыши были железные, - и трубы, и поднятые ввысь стропила и бревна - все заиграло снегом в свете, единственном сейчас свете этого холодного и неяркого месяца-луны. Даже поваленные наземь столбы, перекрученные морозом и взрывами провода и похожие на диковинных куропаток белые изоляторы светились. Светились в бликах вечного света, словно завидуя, а ведь было время, свет шел от них, и от них шли эти вечерние тени и блики, и больше того - шло главное, для жизни, для людей.
      Тощая, с облезлыми кострецами кошка вышла откуда-то из-под развалин. Постояла на лунной дорожке, понюхала воздух и деловито направилась влево. Вид у нее был полудикий, и, если бы не знать, что она кошка, ее можно было бы испугаться. Блеснули зеленые глаза, вздрогнули усы, по-звериному оскалился рот. И походка... Походка решительная, как в минуту отчаянного шага, принятого наперекор всему - и здравому смыслу, и своей собственной судьбе.
      Справа за поселком началась перестрелка. Сначала ружейная и автоматная, а затем и артиллерийская. После мелкой дроби, гулко раздававшейся в зимнем морозном воздухе, заухали разрывы снарядов. Взметнулось пламя, и задрожало небо. Взвизгивали снаряды, которые, казалось, вот-вот накроют поселок, но удары приходились где-то далеко, и только земля тяжело вздрагивала от них.
      Потом все, казалось, чуть стало стихать, но послышался нарастающий тяжелый гул в небе. Он приближался и приближался с западной окраины поселка, нарастая с каждой минутой и словно угнетая землю. Тут земля взвилась в воздухе. Ударили зенитные батареи, и забегали в небе лучи прожекторов. Наверно, это наши били по немецким самолетам.
      И вдруг откуда-то слева раздался дикий собачий лай и рев, воронье карканье и кошачье завывание. Дикое, лютое, уже не звериное. Там шла какая-то схватка, и, видимо, не на жизнь, а на смерть. На минуту Варя даже усомнилась: ей послышался детский крик.
      Мимо шел красноармеец или командир - она не разобрала, но шел оттуда, откуда раздавались дико-раздирающие звуки, и она спросила:
      - Что там? Случилось что?
      - Из-за лошади дерутся... Собаки, кошки да вороны! Голод не тетка!..
      И он зло выругался.
      Значит, это там, где мальчишки рубили замерзший труп убитой лошади. Ну конечно, они не все могли забрать, подумала она. И значит, кошка эта, с зелеными глазами, сейчас там...
      Младший лейтенант определил Варю на ночлег где-то уже очень поздно:
      - Не сердись, замотался совсем! Верно, промерзла?
      - Только ведь я правда не хочу в штабе оставаться, - сказала она младшему лейтенанту. - Я хочу туда, в батальон, где все... Учтите!
      - Учту, учту, - пообещал младший лейтенант.
      В тесной, прокуренной и продымленной комнатушке штаба, забитой командирами и солдатами, они ели из котелков гороховый концентрат, потом пили из этих же котелков мутный, но горячий чай. Чтобы согреться!
      В просторной избе, стоявшей наискосок от штаба, край которой был разбит немецким снарядом, ее встретили запахи несвежего сена, овчины и каких-то лекарств.
      - Да, - сказал он, - я вот листовку прихватил. Наши в полку отпечатали. Посмотри...
      Он протянул ей листок, отпечатанный на оберточной бумаге. Она читала:
      "Смерть немецко-фашистским оккупантам! Прочти и передай товарищу! В селе Елисеевке бойцы нашего полка нашли мальчика, у которого фашисты вырезали на лбу и на животе, вокруг пупка, пятиконечные звезды. Как удалось установить, мальчик - житель Елисеевки, 6 лет, сказал немецкому офицеру: "Зачем вы сюда пришли? Без вас было хорошо, а стало плохо". Родители мальчика - партизаны. Их расстреляли немцы. Мальчик назвал себя Владимиром Викторовичем Осетровым. Он отправлен в госпиталь. Товарищи красноармейцы, командиры! Вперед, на врага! Отомстим фашистским извергам за их преступления! Отомстим за Владимира Викторовича Осетрова, 6 лет от роду, жителя деревни Елисеевки!"
      - Страшно, - сказала она.
      - Конечно, страшно!
      Они помолчали.
      - Тут тебе будет удобно? - спросил младший лейтенант. - Не боишься?
      - Нет, не боюсь, идите! Спасибо! - сказала она, с трудом пробираясь по темной комнате.
      - А не холодно? - еще спросил он.
      В избе было явно не жарко, но в полушубке и сапогах, если не раздеваться, не замерзнешь.
      - Нет, что вы! - уверенно возразила она.
      Тогда она говорила с ним еще на "вы", хотя он давно уже обращался к ней на "ты", и это ничуть не обижало ее. Он был старше, и, кажется, намного. По крайней мере, ему лет двадцать пять - двадцать шесть, а ей всего лишь двадцать. Разница огромная!
      Ей действительно не было ни страшно, ни холодно, когда она легла на пол, подобрав под себя слева и справа, спереди и сзади охапки мятого сена.
      За окном, наглухо забитым фанерой, что-то шуршало или шелестело. Она не выдержала, поднялась, вышла на крыльцо.
      Ветер нес по снежной улице сухие листья дуба. И дуб стоял рядом и шумел сохранившейся сухой листвой.
      - Вот оно что, - произнесла она и, зябко ежась, ушла опять в избу.
      Легла. Еще раз поправила сено и, кажется, уснула. Снилось сумбурное. Москва довоенных лет и кошка, раздирающая труп лошади. Младший лейтенант, сидящий в клубе Наркомтяжпрома, и шофер их трехтонки, отплясывающий лезгинку. Отец и мать, мирные, довоенные, пьющие чай, и вдруг врывающийся в комнату седой учитель с папкой в руках: "Тут у меня все собрано! Цитирую, граждане хорошие, цитирую..." А потом почему-то немцы - пленные немцы, бредущие по весенней дороге среди цветущих садов. Не те ли это немцы, что были перед войной в клубе Наркомтяжпрома? Они поют песню, знакомую, суровую песню прошлого года:
      Не смять богатырскую силу,
      Могуч наш заслон боевой.
      Мы выроем немцу могилу
      В туманных полях под Москвой.
      Мы не дрогнем в бою
      За столицу свою!
      Нам родная Москва дорога.
      Нерушимой стеной,
      Обороной стальной
      Разгромим,
      Уничтожим врага!..
      Немцы не успели допеть, как вспыхнули ракеты и радио знакомым голосом произнесло: "От Советского Информбюро. В последний час. Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Сегодня война окончилась нашей победой. Сам Гитлер со своими сообщниками лично прибыл в Москву, посетил Кремль и доложил товарищу Сталину о полном поражении своей армии и безоговорочной капитуляции..."
      Что за бред! Она вскочила, ничего не понимая. За окнами глухо гремела артиллерийская канонада. Голова болела, и почему-то подташнивало. Она чиркнула спичкой и сразу же поняла, почему в избе так пахло лекарством. На сене валялись окровавленные черно-бурые бинты, вата, какая-то обертка и банка. Видимо, здесь лежали раненые.
      Она встала. Спать больше не хотелось. Вспомнила о младшем лейтенанте - о единственном своем более или менее знакомом здесь человеке. Вышла на крыльцо. Артиллерия била и слева и справа. Какая - наша или немецкая? Наверно, и та и другая. Вспыхивало небо. Зарницами, ракетами, трассирующими очередями, лучами прожекторов.
      - Ты что? Испугалась?
      Оказывается, младший лейтенант ходил возле избы.
      - А вы? - Она удивилась и обрадовалась одновременно.
      - Опять на "вы"! - сказал он. - Не спится...
      Теперь, ночью, он показался ей коренастым и не таким суровым, а мягким, чуть задумчивым. Он был в шинели - довольно длинной - и в серых валенках. На ушанке его оттопыривалось одно ухо. Она даже усмехнулась про себя, а он, будто поняв ее, снял ушанку и завязал тесемки.
      - Лучше бы опустили, - сказала она. - Холодно!
      - Замерзла?
      - Я? Нет!
      Они бродили по улицам поселка, поворачивали назад у разбитого колодца, вновь мимо ее избы, потом чуть дальше, до штаба, где стоял часовой, и обратно - мимо избы и до колодца. Раздавались удары артиллерийских батарей, шумел лес, вспыхивало небо. И все же было тихо, очень тихо сейчас в этом поселке. Снег хрустел под ногами, как вафли. Одиноко и блекло мерцали в сохранившихся домах огоньки коптилок.
      - А мне сны такие снились, - призналась она, поскольку он молчал. Бред!
      Он вроде обрадовался, оживился:
      - Какие?
      - Да сущая чепуха! - Она рассмеялась. - Ночной бред!
      Он не стал спрашивать, опять замолчал.
      - А вы, - наконец спросила она, - давно здесь?
      - Где?
      - Ну, на войне, - пояснила она.
      - С начала. Добромиль - слышала такое место?
      - Нет! Хорошее слово - Добромиль! Уютное какое-то, ласковое!
      - Там было не так уж уютно, - сказал он. - Это почти на самой границе. Перемышль, Самбор, Драгобыч... Слышала?
      - Кажется, да.
      - В тех, в общем, краях, - не вдаваясь в подробности, сказал он. - И все же тебе лучше остаться здесь, в штабе, - добавил он. - Тут тише.
      - Не хочу, - упрямо повторила она.
      И опять они шли по улице поселка. Туда - обратно. Обратно - туда. Мимо штаба, мимо ее избы. Мимо могил наших командиров и скелета лошади всего, что осталось от трупа, который она видела вчера. Затихло небо, и вновь на нем неясно проглядывались звезды и мутные очертания месяца-луны. Замолкла артиллерийская канонада.
      - Не замерзла?
      - Нет.
      - Может, спать хочешь?
      - Нет, походим еще чуть-чуть.
      Они ходили. Хрустел снег. Неровные, успокоившиеся, лежали на нем загадочные тени. Неровные, как облака, загадочные, как одинокие деревья и развалины.
      - А до войны? - спросила она. - До войны где вы жили?
      - В Москве, в Бабушкином переулке. Есть такой. Слышала?
      Еще бы не слышала! Так, значит, по Москве они почти соседи?
      - Выпить что-то хочется! - сказал он. - А ты? Вот только во фляжке у меня пусто. Пойду поищу! А-а?
      - Что вы! Я совсем не пью! - ответила она. И добавила: - Если хотите, пожалуйста...
      7
      Земляной вал. Разгуляй. Между ними как раз Бабушкин переулок. Рядом какой-то институт, кажется химический. А чуть раньше, ближе к Земляному валу, - сад имени Баумана. Она ходила туда несколько раз на танцы и один раз смотрела кино на открытом воздухе - "Остров сокровищ".
      И Земляной вал, и Разгуляй - продолжение улиц ее детства - Маросейки и Покровки. Дальше - площадь Баумана и Елоховский собор, где, говорят, по большим церковным праздникам пели знаменитые певцы из Большого театра, и кинотеатр имени Третьего Интернационала (такой же маленький и уютный, как их "Аврора"), где она тоже бывала раз или два.
      Бабушкин переулок. И трамвайная остановка называлась - "Бабушкин переулок" или, как говорили кондукторши: "Бабушкин... Следующий Разгуляй".
      Там, недалеко от Бабушкина переулка, она получала в райкоме комсомольский билет.
      Сороковой год. Она уже работала. И все спрашивали ее: "А ты до сих пор не в комсомоле?" И она маялась, не знала, что сказать, хотя сама давным-давно мечтала стать комсомолкой. Но туда, в комсомол, как ей казалось, принимали сверхсознательных и сверхидейных, а она не была такой. Она даже газеты читала от случая к случаю. Радио она тоже почти не слушала. Приемника дома у них не было, и она завидовала тем своим подругам, у которых видела радиоприемники; они считались тогда признаком благосостояния. Трансляцию в их дом провели совсем недавно, но черная радиотарелка, висевшая у них на стене рядом с давними фотографиями отца и матери, почему-то не нравилась ей. Вернее, она ее просто не замечала, хотя тарелка говорила и пела все время, пока они не ложились спать. Да и не так уж часто сидела она дома, чтобы слушать радио. Вернется, бывало, с работы - надо маме помочь по хозяйству, или в магазин сбегать, или пойти погулять с подругами - в кино, например, сходить, на танцы или просто по улицам пройтись. Радиотарелку она оценила уже позже, во время войны...
      В райкоме комсомола ее спросили совсем не про то, что она ожидала. Она зубрила Устав, кажется, наизусть его вызубрила, перечитывала в газетах обо всех важных событиях за рубежом, вспоминала деятелей Коминтерна и руководителей зарубежных компартий.
      - А вот если б нужно было на войну с белофиннами, ты сейчас пошла бы? Готова? На лыжах умеешь?
      - На лыжах умею, - сказала она, хотя и засомневалась: "Что значит умею? Кататься умею, а если там в поход идти или в бой..."
      - Так насчет войны с белофиннами как? - переспросили ее. - Ведь ты, кажется, значкист ГТО?
      - Да, второй ступени.
      - А общественные нагрузки есть?
      - Я член месткома, член редколлегии стенной газеты!
      - Ну ладно! - сказали ей. - А что ты думаешь о германском фашизме?
      - У нас же с ними договоренность есть - не нападать, - бодро сказала она. Уж что-что, а это она знала.
      - Нет, не об этом речь, а о существе. Твое отношение к германскому фашизму?
      - Мое? Мое отношение? - чуть поколебавшись, сказала она. - Плохое. Очень плохое...
      Сейчас ей смешно все это вспоминать. Она пришла сюда, на фронт, никто ее не звал и не просил, наоборот, ее отговаривали, но она пришла. Тогда же...
      Бабушкин переулок выходил на Ново-Басманную. Как и сад Баумана, он имел выход сразу на две улицы. На Ново-Басманной они выступали в Центральном Доме культуры детей железнодорожников. И там же, на Ново-Басманной, в больнице умерла от тифа ее старшая сестра - Нина...
      А в тридцать седьмом году она была с отцом в клубе Кухмистерова - это тоже недалеко от Бабушкина переулка, только с другой стороны. Она на всю жизнь запомнила этот вечер - предвыборное собрание избирателей их района. Готовились первые выборы в Верховный Совет. Сама она, конечно, не выбирала, но разве в этом дело. Все девчонки и мальчишки считали, что выборы - их дело. "Наш избирательный округ", говорили они, "наш кандидат", "наш избирательный участок". Вся школа завидовала ей, что она была в клубе Кухмистерова, слушала выступления их кандидатов - академика Комарова и председателя Моссовета Булганина. Учителя ей завидовали, а не только ребята.
      Мне сейчас
      Одиннадцать лет,
      Я очень жалею,
      Что не могу выбирать
      В Верховный Совет,
      после выступлений кандидатов какая-то маленькая девчушка читала со сцены эти свои стихи о выборах, а потом был концерт, какого она еще никогда не слышала: Лемешев, Алексеев, Качалов, Барсова и Катульская, Рейзен и Смирнов-Сокольский...
      Как давно это было! Очень давно! И все-таки кажется, что Бабушкин переулок это где-то совсем близко.
      Или потому так кажется, что младший лейтенант сейчас стоит рядом? И он напомнил ей...
      - Ты не уйдешь? Не уходи, ладно? - попросил он. Сбегал куда-то и вернулся довольный. - Хорошо! Спирт, правда, дрянь, но хорошо!
      Она не ушла, дождалась его.
      Наверное, им, мужчинам, это нужно - выпить. Отец ее тоже любил иногда выпить и всегда становился после этого веселым и говорливым, без конца целовался с мамой и с ними, дочерьми, а потом начинал вспоминать гражданскую войну и Сталинградский тракторный, но вдруг как-то неожиданно скисал:
      - Пойду спать, устал я что-то сегодня!
      - Иди, иди! Стареешь ты, отец! - говорила мать. - Четвертинка - и уже готов!
      Отец краснел, возмущался, хорохорился:
      - Я старею? Я? Да если хочешь знать, мы в тридцатые годы по литру спирта выпивали! Девяносто шесть градусов! И хоть бы что! Давай сейчас в Стеклянный сбегаю! Вот увидишь, четвертинку еще возьму, выпью - и хоть бы хны мне будет! Ты еще меня не знаешь!
      - За четвертинкой твоей я сама, если хочешь, схожу, а ты иди, иди ложись, - советовала мать, дабы не разжигать спора. - Правда, устал! И полежи чуток, передохни! И что это за наркоматовская работа такая, что все по ночам да по ночам...
      - По ночам только и работать, а когда еще? - оправдывался отец, почти засыпая. - Думаешь, Серго по ночам не сидит? Начальники главков? Все сидят...
      Она еще постояла с младшим лейтенантом на крыльце, потом сказала:
      - Я пойду.
      - Спать хочешь? - спросил он.
      - Нет.
      - Не надо уходить! - попросил он. - Еще минуточку, ладно?
      Стало холодно. Подул ветерок, затем ветер, завывая в трубах и развалинах, зашумел сухими листьями дубов, вдалеке по-шакальи завыли собаки.
      То ли он выпил, то ли что, но он неловко обхватил ее полушубок, прижал к себе. Она почему-то не отстранилась, а он шептал ей:
      - Не бойся, не бойся, - и прижимался мягкими мальчишескими губами к ее лицу. - Ну что ты! Что! Брось! И не уходи! Еще минуточку, ладно?
      Ей было и неловко, и хорошо, но она ничего не понимала в эту минуту и не знала, что делать, что говорить.
      А он целовал ее - еще и еще, и вдруг она вспыхнула, оттолкнула его от себя.
      - Это же нехорошо, нехорошо! Я не знаю даже, как зовут вас, а вы!..
      Он тоже, кажется, смутился и робко, совсем по-детски, признался:
      - Меня Славой зовут. Вячеславом, значит. Разве я тебе не сказал?
      Она уже захлопнула дверь, когда услышала его обиженное:
      - Зачем ты так? Я же...
      Уснуть она никак не могла. Присела на мятое сено и так просидела почти до утра.
      А когда утром вышла на крыльцо, поняла, что, видимо, все же спала.
      На снегу виднелись свежие воронки. Оказалось, под утро был артналет на поселок. И есть даже жертвы. А она так ничего и не слышала.
      - Черт те кто разберет эту обстановку! - Слава встретил ее первым. Но ведь сейчас же не сорок первый!
      Ох уж эти фрицы!
      8
      Слава, видимо, что-то знал о ней, об этой обстановке. Варя вовсе не знала. О ней, видно, знало высокое начальство. И Слава знал. А Варя не знала...
      А обстановка на фронте и верно была не такая уж простая.
      На первый взгляд в этой обстановке ничего не было значительного. Сводки Совинформбюро ежедневно сообщали: "...Наши войска продолжали вести активные боевые действия... Наши войска, преодолевая узлы сопротивления противника, продвинулись вперед и на нескольких участках фронта заняли несколько населенных пунктов... ...наши войска вели упорные бои с противником, охватывая и уничтожая созданные немецко-фашистскими войсками узлы сопротивления. На некоторых участках фронта наши части продвинулись вперед... Ни названий взятых городов. Ни упоминания направлений, где идут бои.
      После декабрьского контрнаступления Западного, Калининского и Брянского фронтов, когда немцы были отброшены от Москвы на сто - двести пятьдесят километров, когда были освобождены Калинин и Калуга, спасена от окружения Тула и пройдены одиннадцать тысяч отбитых у врага населенных пунктов, хотелось, конечно же, хотелось, чтоб так все шло и дальше. Дух победы заразителен, и казалось глупым, почему это немцы до сих пор сопротивляются и даже лезут в контратаки и прочно цепляются за каждый клочок не своей, чужой земли.
      ...Еще 28 декабря 1-й гвардейский кавалерийский корпус после своего беспримерного рейда через Оку, взятия Тихвина и Белева должен был освободить Юхнов. Не получилось...
      Еще в начале января войска 50-й армии вели активное наступление на своем левом фланге, которое было направлено на Юхнов, но немцы перебросили сюда целую танковую дивизию, и наступление захлебнулось на восточных окраинах города. Юхнов остался у немцев.
      Еще в первых числах февраля 43-й, 49-й и 50-й нашим армиям был дан приказ окончательно разгромить войска противника в районе Юхнова. Но наступление не состоялось.
      Немцы же, наоборот, провели несколько активных контрударов по 1-му гвардейскому кавалерийскому корпусу и 33-й армии, сражавшимся в районе Вязьмы, и перерезали их коммуникации южнее и севернее Юхнова.
      Еще в конце февраля 50-я армия с фронта и 4-й воздушно-десантный корпус с тыла пытались прорвать немецкую оборону у Юхнова и соединиться с отрезанными нашими частями, действовавшими южнее и восточнее Вязьмы. Немцы только что получили значительные подкрепления - танки, самолеты, противотанковые средства, артиллерию, людей. Прибыли саперные части. За несколько ночей они перекопали берега Угры и других малых речек и оврагов. Появилась сеть дзотов. В заснеженную землю вросли блиндажи. Поля возле шоссе Москва - Брест, или, как его все называли, Варшавского шоссе, ощетинились проволочными заграждениями. Леса и дороги вобрали в себя тысячи мин. Эсэсовцы, занимавшиеся прежде своей службой по розыску партизан, были собраны из всех прифронтовых деревень и даже из глубокого тыла вместе: из них сформировали полки. Они заняли оборону. Они держались за город Юхнов...
      9
      Небо серело. Медленно, сначала еле заметно. Белесые полосы растягивались, превращаясь в безликую дымку. И сразу исчезло солнце и перестал блестеть снег. Смолкли птицы, и потускнели стволы берез. А ели и сосны почернели, как в сумерки. Ветерок, поначалу тихий, еле заметный, принес холод и запахи гари. Потом закачались деревья - ветер дул уже порывами, резкими, со свистом и завыванием, будто глубокой осенью. Ходили под порывами в разные стороны лапы елей. Гнулись ажурные вершинки берез, покачивались их стволы, гнулись рыжеватые осины, взлетали в воздух одинокие сухие листья. Незыблемо стояли дубы и клены на краю оврага, но и они изредка вздрагивали, лениво шевеля кончиками ветвей.
      - Ты как?
      Слава спрашивал ее уже в десятый - не меньше! - раз об одном и том же.
      - Ничего. - Она чуть кивала головой.
      А он в эти минуты стирал пот со лба, и подправлял выбившиеся из-под шапки мокрые светлые волосы, и вновь прижимался к автомату, бросая на ходу:
      - Говорил же тебе! Вот уж дурочка так действительно дурочка!
      Она не обижалась. А что касается "дурочки", то... Мало ли что мы делаем не так, а оказывается, что как раз так и надо было поступить. А бывает наоборот: все заранее продумано, взвешено - иди делай! - а оказывается, зря. Глупо придумала. Глупо поступила. Еще глупее получилось.
      Утром сегодня она получила назначение. Хмурый, с красными от недосыпания глазами, комиссар полка тоже предложил ей остаться в штабе.
      - Нам нужны санинструкторы, - сказал он. - И связисты нужны, хотя связь у нас полковая. В общем, люди нужны. В дело! Понимаете, люди! А не девочки!
      - Я не девочка, - сказала она.
      Он, кажется, усмехнулся:
      - Вижу...
      Она опять спросила:
      - А в батальон никак нельзя? Я бы хотела в батальон...
      Словно это было в Москве, и она выбирала себе работу, и старалась взвесить, где лучше - курьером в наркомате, экспедитором в издательстве или секретаршей в райисполкоме? Глупо. Может быть, это то, что ехидно называют женской логикой? Может быть...
      Комиссар посмотрел на нее устало, потом на младшего лейтенанта:
      - Если романтика нужна, то тогда в третьем батальоне. У вас ведь хватит, младший лейтенант, романтики?
      - Так точно, товарищ старший политрук! - отрапортовал тогда Слава.
      ...До третьего батальона они так пока и не добрались.
      Засели у этого оврага в окопе - немцы рвались со стороны Варшавского шоссе. А наших было всего девять человек. Пулемет, правда, ручной, четыре автомата, винтовка, карабин и два пистолета. Судьба свела в этот окоп разных людей - двух красноармейцев из разбитого на шоссе обоза, интенданта, возвращавшегося из штаба батальона, трех саперов, связиста и их со Славой. Интендант, как старший по званию, взял командование на себя, правда, не без помощи Славы.
      - Может, лучше вы, младший лейтенант? А то, знаете, я ведь только один раз был в бою, когда Ельню брали.
      Слава, конечно, не согласился. И верно: старший должен быть старшим. Интендант покорно поддакнул, вежливо извиняясь:
      - Тогда уж вы, товарищи, мне помогите, если что не так? Хорошо?
      И вот они сдерживали сейчас немцев. Уже четыре атаки отбито, а немцы так и не миновали овраг. И у них - потери, а наши - все девять - целы пока.
      - Ты как? Ну как? - опять спрашивал Слава.
      В середине дня пошел снег. К этому времени как раз захлебнулась очередная немецкая атака. Еще пять трупов скатилось под откос оврага. Сколько их там осталось, немцев (Слава определил, что немцы атакуют силой до роты), неизвестно. Снег неестественно падал на деревья и землю, на бруствер их окопа и на дно оврага, где - сейчас стало слышно - начал журчать ручеек. Дальний лес слева окутался туманом, побелел, будто там шел дождь.
      Немцы утихомирились.
      На какой-то миг мелькнула мысль: а не глупо ли сидеть вот так в окопе под снегом, когда все тихо вокруг и никаких немцев уже, видимо, нет, а их давно ждут в штабе батальона, потому что еще утром комиссар полка сказал: "Я поставлю в известность командира третьего..." Но она не решилась спросить об этом Славу.
      Спросила о другом, вспомнив о его дне рождения:
      - А сколько тебе сегодня?
      - Что? - не понял он, но увидел под стволом автомата подаренную ею веточку сосны и сообразил: - Лет? Двадцать три стукнуло. - И спросил: Много?
      - Мало. Я думала, больше, - призналась она. - А ты правда на меня не сердишься, ничуточки? Я действительно, наверно, дурочка?
      - То, что в штабе полка не осталась, да? - сказал он. - А может, и хорошо. По крайней мере, для меня...
      Она не успела спросить почему. Через их головы с шипением и взвизгиванием полетели снаряды. Они ударяли в противоположный берег оврага, где только что были немцы. Комья земли взлетали в воздухе и сыпались на дно оврага. Снег почернел. Местами образовались черные провалы, и в них с журчанием бежал ручеек. Вздрагивали со звоном стволы сосен. Летели щепа и хвоя. Хвойные ветки падали даже на их окоп: видимо, снаряды задевали верхушки деревьев.
      Через час они уже выбрались на противоположную сторону оврага, миновали разбитые немецкие позиции и двинулись к Варшавскому шоссе. Чем ближе подходили они по лесу к дороге, тем явственнее слышали: там идет бой.
      - Это, кажется, наши, - сказал Слава, когда они услышали артиллерийские разрывы. - Видно, и в самом деле наши, - повторил он, когда уже раздавался не только гул артиллерийской перестрелки, но и автоматные очереди.
      Она мало понимала в этом.
      - Определенно наши! - вновь подтвердил он...
      А когда среди шума близкого боя они услышали лязг гусениц и удары снарядов о металл, сказал:
      - Танки! Что-то не то!
      Он ускорил шаг, и она с трудом поспевала за ним.
      - Осторожнее, Варюша, - говорил он. И опять: - Осторожнее!
      Снег в лесу лежал глубокий, обветренный, с тонкой обманчивой корочкой. Ноги предательски проваливались. Ветки кустарников и суховатых елей били по лицу. Она уронила шапку раз и два, а он, как назло, оглянулся и - ей показалось - посмотрел на нее с недовольством.
      - Я иду, - поспешила сказать она.
      - Нет, ты понимаешь, - Слава даже вернулся и, казалось, не расслышал ее слов, - когда я уезжал, ну, за вами, наш батальон прочно контролировал дорогу. А сейчас... - Он помог ей выбраться из очередного завала и добавил: - Не знаю!..
      Они вышли на опушку леса. На шоссе и прилегающих к нему полях дымили немецкие танки и бронетранспортеры. Их было много. Варя насчитала двадцать три, больше не успела. Бой ушел вперед к деревне, и они заспешили туда.
      Слава действительно многого не знал. Не знал, что его третий батальон, прочно удерживавший свои позиции больше недели, два дня назад был атакован немцами и выдержал трудный бой с танковой частью, перерезавшей Варшавское шоссе. Не знал, что в этом бою были уничтожены почти все немецкие танки, но и батальон понес огромные потери - половину своего состава. Не знал, что, несмотря на потери, батальон пошел час назад в наступление, смял боевое охранение немцев и завязал бой на северной и северо-восточной окраинах деревни. Не знал...
      Попав на окраину деревни, они тоже вступили в бой. И младший лейтенант, и она, рядовая Варя, и все другие, начиная от командира батальона и кончая поварами, были в этом бою пехотой.
      Немцы подготовили деревню для упорной обороны. Наши прошли противотанковые рвы, уж раз батальону не придавались танки. Прошли, как проходит пехота.