В мою группу, кроме Иры, входило еще пять человек, среди них мой лучший друг по довоенным временам Коля Лясковский. У Коли был фотоаппарат, что являлось редкостью в ту пору, и он часто фотографировал меня во дворе и на Чистых прудах (на фоне цыгана с медведем), а однажды даже у знаменитой церкви в конце Маросейки - начале Покровки, история которой была связана с именем Богдана Хмельницкого, но чем и как - я не знал. Я же часто давал Коле свои книги, некоторые без возврата. Я владел довольно приличной библиотекой, оставшейся от дедушки. Признаюсь, что некоторые книжки из нее я тайно от родителей сдавал до войны в букинистический, чтобы иметь деньги на мороженое и конфеты для Иры.
      Дежурили мы чаще всего на крыше нашего четырехэтажного дома. Я не мог наглядеться на Иру. Мне хотелось постоянно видеть ее, быть рядом, я любовался ею, когда она, разгоряченная, ловко орудовала с зажигалками. В минуты отбоя мы часто забегали в нашу пустую квартиру и я пытался поцеловать ее, но она мягко отстранялась и повторяла:
      - Не надо! Сейчас не надо!
      * * *
      Обычно я не спускался в бомбоубежище и вообще ни разу не был там, но вот как-то узнал, что нас должны переселить вниз (об этом сказал дядя Костя), и я решил сбегать к маме.
      Я спустился в подвал. Там было очень сухо, душно и людно. По стенам тянулись толстые трубы, видимо от котельной.
      Маму я нашел быстро.
      - Нас переселять собираются, - выпалил я. - В первые этажи.
      Она заволновалась:
      - А как же вещи?
      - Возьмем самое нужное, а остальное оставим. Ведь война все равно скоро кончится.
      Тогда мы верили в быстрый конец войны. Мама у меня была совсем еще молодая, как я понимаю сейчас, но в то время она мне казалась старой или, вернее, очень-очень взрослой. Она работала бухгалтером в Наркомтяжпроме на площади Ногина, и я часто писал по ее просьбе заметки в их стенгазету, а дважды даже в многотиражку "Штаб индустрии".
      А однажды (по тем временам это был необыкновенный случай) к Восемнадцатому съезду партии меня наградили коробкой трюфелей.
      Я отдал конфеты Ире, и она никак не могла понять:
      - Откуда такие дорогие?
      - Сам заработал, - с гордостью отвечал я.
      ...В конце октября, когда бомбежки усилились, нас действительно переселили. Мы с Ирой попали в разные квартиры.
      * * *
      Какой же она была тогда? Наверное, ничего особенного. Девчонка как девчонка. Ростом чуть ниже меня, длинного. Лицо круглое, и, хотя все поотощали тогда на скудных военных харчах, оно у нее оставалось круглым. Нос чуть курносый. Серые, задумчивые глаза, а движения порывисты. Губы пухлые, большие и очень розовые. Волосы светлые, расчесанные на пробор, но на лбу небольшая челка. И очень сильные, упругие, пружинистые ноги.
      Она была первая для меня и самая неповторимая!
      Я толком не знал, как делается татуировка, и посоветоваться было не с кем, но я знал, что с Ирой у нас все навечно.
      И я взял иголку, синюю тушь и долго мучительно колол себя на запястье, заливая проколотое тушью. Получилась солидная буква "И".
      На большее меня не хватило.
      * * *
      Я никогда не отличался особой наблюдательностью, да и в людях разбирался плохо, за что мне и по сей день достается, но тогда, в октябре, мне показалось, что Ира стала ко мне относиться как-то иначе. Может, и не иначе, но что-то переменилось в ней. Мы уже не забегали во время дежурств в нашу опустелую квартиру, чтобы хоть минуту побыть вдвоем. И конечно, не целовались. На занятиях в красном уголке и во время дежурств на крыше мы все реже и реже оказывались рядом. Как-то я не выдержал и написал Ире записку. Почему-то писать всегда легче, чем спрашивать, глядя в глаза. "Что случилось? - писал я. - Почему ты на меня не смотришь?" Но она на записку не ответила. Сделала вид, что ее просто не было.
      Вот и сегодня.
      Тревогу объявили рано, в начале седьмого. Жители дома поползли в бомбоубежище, а мы заняли свои места на крыше. Я с Колей оказался на одной стороне, Ира и еще один парень на другой, а посредине крыши была семиклассница Зина Невзорова, самая крупная среди нас. Бывает же такое: лет меньше всех, а фигурой геркулес.
      Как всегда, в начале тревоги было очень тихо. Где-то вдали полыхали зарницы, а над нами висело почти мирное небо, изредка пронизываемое лучами прожекторов. Справа, в районе Чистых прудов, колыхались аэростаты воздушного заграждения - три слонообразные фигуры.
      Через час начался отбой, но ненадолго. Мы не успели даже спуститься вниз.
      Все вокруг загрохотало. С земли били зенитки, а с крыш трассирующими зенитные пулеметы. На наших крышах пулеметов не было. Самые ближние - в Армянском, Потаповском и на улице Кирова.
      Три луча прожекторов выхватили в небе силуэтик вражеского самолета, и он, ослепленный, заметался в облаках. Но лучи прочно вцепились в него и повели куда-то за город.
      До двенадцати ночи было еще две тревоги, но потом объявили длительную, наверное до рассвета, хотя вокруг было относительно тихо.
      Подошла Ира и, кажется, впервые за много дней обратилась ко мне:
      - Ты побудешь?
      - А что делать? Побуду! - сказал я.
      - Тогда пойдем, Коля, спустимся, - предложила она Лясковскому.
      - Пойдем, - согласился он.
      - Мы ненадолго, - бросила она уже от чердачного окна.
      А у меня на душе скребли кошки.
      * * *
      Так прошли октябрь, и ноябрь, и начало декабря. Немцев уже разгромили под Москвой, но налеты продолжались и становились все более мощными. К городу, как правило, прорывались два-три самолета, но чаще это было у нас, в центре. За эти месяцы случались и бомбежки, довольно сильные, и зажигалок хватало. Только на счету нашей пятерки их числилось больше пятидесяти. А по всему Девяткину! А по соседним!
      Декабрь стоял лютый, и мы порядком мерзли на крышах. Все чаще бегали греться домой, но и там было не сладко. Отопление не работало, а печка-буржуйка, которую мы поставили с мамой, пожирала последнюю мебель и даже книги. Я согревался только на работе.
      На крыше во время дежурства, несмотря на мороз, все время страшно хотелось спать. Спали мы мало, по три-четыре часа, не больше. Часто сразу после дежурства я бежал на работу, а после смены через час-другой - в красный уголок на занятия. А после занятий опять дежурство. И, признаюсь, если раньше они мне были в радость - повод лишний раз встретиться с Ирой, - то сейчас я относился к ним как-то механически. Надо так надо. Если раньше я на дежурство шел с большей радостью, чем на работу, то теперь наоборот. На работе я чувствовал себя нужным (все-таки детали для автоматов делаем), а тут, на дежурстве, ежедневно видеть равнодушную, отдалившуюся от меня Иру... И гадать, и думать, что же происходит... Писать записок я ей больше уже не решался, а спрашивать... Что я мог спросить?
      Выяснилось все само собой.
      Однажды после занятий в красный уголок ко мне подошел Коля Лясковский и предложил:
      - Давай пройдемся!
      Я даже обрадовался. В последнее время мы мало общались. Я, кстати, не знал, где он работает.
      - Давай! - с радостью согласился я.
      Мы вышли в переулок и пошли по заснеженному тротуару в сторону Покровки.
      - Коль, а где ты работаешь? - спросил я.
      - В лаборатории Вторчермет, - сказал он. - Пулеметы делаем.
      - А мы автоматы. Вернее, детали к ним, - похвалился я. - Мы...
      - Я не о том, - перебил меня Коля. - Ты чего это так на Ирку смотришь?
      - Как? - не понял я.
      - Ну, влюбленно, что ли...
      Я не знал, что сказать.
      - Хотя мы и друзья, - сказал Лясковский, - тем более. Смотри у меня! Если приставать будешь, я...
      - А я и не пристаю вовсе, - глупо оправдывался я.
      - У нас с Иркой все очень серьезно, - продолжал Коля, - и ты, пожалуйста, в наши отношения не лезь.
      - Я и не собираюсь, - опять почему-то начал оправдываться я, а сам думал о страшной женской измене, на которую настоящие мужчины, конечно, никогда не способны.
      * * *
      В середине декабря морозы усилились, и дежурить стало совсем трудно. Мы все чаще прятались на чердаке, где было не так холодно, да и ветра не чувствовалось. Чердак мы совсем привели в порядок. Все стропила были покрыты огнеупорной краской. Под ногами приятно хрустел свежий песок. Кошками теперь не пахло. То ли от морозов, то ли еще почему, но все московские кошки куда-то исчезли.
      Город лежал в завалах снега. Улицы давно не убирались, пешеходов мало, трамваи и троллейбусы ходили редко. Только еще в метро чувствовалась жизнь да на улицах, когда проходили воинские колонны - грузовики, танки, пешие лыжники в маскхалатах. Перекрестки были перегорожены баррикадами и ежами. Между ними и пробирались колонны военных и по-довоенному мирные, покрытые инеем трамваи и троллейбусы.
      В эту ночь тревоги объявлялись одна за другой и пятая, после двенадцати, оказалась особенно страшной. Поначалу все было относительно тихо, даже зенитки не стреляли и в небе не рыскали прожектора, но вдруг совсем низко в хмуром ночном небе послышался рев самолета. Чувствовалось, что это тяжелый самолет, не истребитель, хотя его и не было видно. И вдруг вниз полетели зажигалки - так много, как никогда. Многие падали прямо на улицу, на мостовую, но не меньше уже пыхтело и шипело на крышах - и слева, и справа, и спереди, и сзади.
      У нас на крыше горело не меньше десяти, и мы не только щипцами, но и прямо ногами сбрасывали их на землю.
      - Сюда! - закричала нерасторопная Зина Невзорова. Она оказалась одна посреди крыши, и вокруг нее горели четыре зажигалки. И щипцы, у нее, как назло, заело.
      Первым к ней бросился Коля. И, дико браня Зину, ногой выбил из-под нее вовсю горевшую зажигалку.
      - Сама сгоришь, дура! - крикнул он.
      Подбежал и я, прихватив щипцами и скинув с крыши еще две зажигалки.
      - Ой, спасли, мальчики! Ой, спасибочки! - бубнила Зина.
      А на соседней крыше двухэтажного дома горели три зажигалки, и там почему-то никого не было.
      - Побежали туда! - крикнула Ира, и мы бросились за ней.
      Когда поднялись по пожарной лестнице на крышу, под зажигалками уже горела краска железа.
      Хорошо, что на чердаке оказалась полузамерзшая вода. Зажигалки затоптали прямо ногами (увы, мои последние ботинки приказали долго жить) и залили водой со льдом.
      Вернулись к себе на крышу все, кроме Лясковского. Он пошел с докладом к дяде Косте. До утра было тихо.
      * * *
      Это случилось под Новый, сорок второй год.
      Я пришел с работы, как всегда, усталый и сразу же завалился спать. До семи было еще два часа. Не успел, кажется, уснуть, как чувствую, меня будят, трясут.
      - Вставай же скорей, соня!
      Открыл глаза и вижу дядю Костю, а рядом с ним Зину Невзорову.
      - Слышишь? - говорит дядя Костя.
      - Что?
      - Тишь-то какая, - поясняет он. - А времени сколько?
      - Не знаю.
      - В том-то и дело, что четверть девятого, а еще ни одной тревоги не объявляли.
      Только тут я сообразил, сколько проспал. И такого, действительно, еще не было. Пятнадцать минут девятого, а ни одной тревоги.
      - Давай вставай и все по местам.
      Я быстро собрался, а когда через черный ход и чердак вылез на крышу, там уже ждали Ира и Коля. Они о чем-то противно ворковали, как два голубка. За мной пришла и Зина.
      Минут через двадцать объявили тревогу. Где-то вдали ухали зенитки, да прожектора прорезали мутное небо...
      Но вскоре стрельба зениток стала ближе, и, хотя вражеских самолетов не было видно, небо над нами полыхало от выстрелов и трассирующих пуль. На крышу без конца падали осколки зенитных снарядов.
      И вдруг оглушительный, страшный вой, совсем рядом с нами. Кто-то закричал: "Ложись!" - и мы грохнулись плашмя на мерзлое железо.
      Слева что-то ударило, дом вздрогнул, и я увидел, как в небо взвился столб дыма с огнем.
      И неожиданно все затихло. Мы медленно поднялись.
      - Где Коля? - первой выкрикнула Ира.
      Коли, действительно, рядом не было.
      - Может, он на чердаке? - неуверенно произнесла Зина.
      Мы облазили чердак, никого не нашли и кубарем скатились вниз по лестнице.
      Коля лежал на мостовой.
      Он был мертв.
      Взрывная волна.
      - Глупая смерть! - сказал дядя Костя.
      - А что, бывают умные? - зло бросил я.
      А за нашим домом полыхало пламя, и в небе вился столб дыма, и кто-то кричал, и завывала "скорая помощь".
      * * *
      Колю похоронили только на девятые сутки. Хоронить тогда было очень трудно: давай хлеб, водку, мыло, соль.
      Хоронили Колю в закрытом гробу. Он сильно разбился.
      Похоронили Колю на кладбище Введенские горы, которое еще называется Немецким.
      Вся наша дружина вместе с дядей Костей пришла на похороны и еще какие-то люди, которых я не знал. Отец Коли на фронте, а мама была.
      И только Иры не было. Почему, не знаю.
      * * *
      Однажды на работе мне дали номер газеты "На боевом посту".
      Я еще не видел такой газеты. Под заголовком было напечатано: "Орган политотделов УМКМ, УПО г. Москвы и Московской области и парткомов УНКВД г. Москвы и Московской области". Значит, милиция и пожарная охрана.
      - Там про вас напечатано, - сказали мне.
      Газета живописала дела нашей дружины, о Коле писала, как о живом, а под заметкой были стихи:
      Зенитчикам
      В час, когда грохочет канонада
      И прожектор, гладя небосвод,
      Вместе с огнедышащим снарядом
      Схватывает вражий самолет,
      Мы, друзья, о вас не забываем
      За станком, за партой, у стола.
      Мы всегда и всюду ощущаем
      Ваши благородные дела.
      Сотни раз, скрываясь облаками,
      Поздней ночью и осенним днем
      Враг летел над нашими домами
      С грузом смерти под своим крылом.
      И тогда в лесах и у опушек,
      На просторных наших площадях
      Поднимались жерла ваших пушек,
      Цель ища высоко в облаках.
      За покой, нарушенный врагами,
      И сирены заунывный вой,
      За дома с разбитыми стенами,
      За ребячью кровь на мостовой
      Вы не раз с врагом сводили счеты,
      Приводя свои зенитки в бой.
      Сотни чернокрылых самолетов
      Гибель находили под Москвой.
      И сейчас, когда приходит вечер,
      Мы спокойно смотрим в синеву,
      Зная, вы всегда готовы к встрече,
      Зорко стерегущие Москву.
      Н и к о л а й Л я с к о в с к и й, 16 лет,
      боец добровольной пожарной
      дружины при домоуправлении No 10.
      А я и не знал, что Коля писал стихи.
      Я отдал газету Ире.
      * * *
      Зима тянулась медленно, и, хотя на фронте дела шли удачно, у меня на душе из-за Иры было по-прежнему горько и неспокойно. С ней мы виделись ежедневно на дежурствах, но говорили мало и больше так, ни о чем. Какая-то ниточка уже давно оборвалась меж нами, а после гибели Коли это почувствовалось особенно. Но вот наступил март, а за ним и апрель. Налеты на Москву стали чаще, но пришла и первая радость. Меня, кажется, брали в Красную Армию. Я, конечно, похвалился перед всеми на работе и в дружине, прежде всего перед Ирой. И она сказала:
      - Хорошо. - Немного вроде задумалась, а потом спросила: - А ты ничего не замечаешь?
      - А что? - не понял я.
      - У меня будет ребенок, - просто сказала Ира.
      Я опешил:
      - Как?
      - А разве не заметно? - сказала она.
      - Нет.
      - А все замечают.
      Наверно, это было глупо, но я долго молчал, не зная, что сказать, и панически боялся посмотреть на ее живот.
      Потом спросил:
      - А он кто?
      - Кто он? - переспросила Ира.
      - Ну, папа, что ли, как там? - промямлил я.
      - Коля, - сказала Ира.
      * * *
      Когда я попал на фронт, мы переписывались с Ирой. Не часто, но довольно регулярно. В сорок четвертом и она ушла на фронт, так и не доучившись на зубного техника, но мы были далеко друг от друга и опять только переписывались.
      А после войны мы поженились.
      Наша старшая дочь ничего не знает о Коле.
      И дома мы о нем не говорим.
      Но часто, конечно, вспоминаем.
      И каждый по-своему.
      МАМА
      Отец умер три года назад, когда ей, Зине, было тринадцать. Умер он далеко, на пограничной заставе, где был в командировке, и в Москве, на похоронах, они прощались не с отцом, а с закрытым цинковым гробом. Мама была совершенно беспомощна, и похороны организовали сослуживцы. Их, военных, было много, и еще был военный оркестр и салют. Мама стояла с замершим восковым лицом, не плакала, ничего не говорила, и Зина придерживала ее за руку, чтобы не упала. Так же молча сидела она и на поминках, и все быстро разошлись, а потом легла и спала больше суток, и Зина ходила вокруг на цыпочках, боясь разбудить ее.
      Полгода они жили странно, почти не общаясь друг с другом. Правда, мама по-прежнему ходила к себе на ткацкую фабрику, ее наградили орденом по итогам пятилетки и избрали депутатом, и портрет ее висел на районной доске Почета. Зина каждый день видела эту доску по пути в школу и из школы. Но дома мама была замкнута. Готовила, стирала и все. И телевизор почти не смотрела. И Зина не знала, как подобрать к ней какие-нибудь ключи, заставить встряхнуться. Пыталась и про школу рассказывать, придумала даже какую-то смешную историю, будто влюбилась, но и это не действовало.
      Зина сама было уже отчаялась, стала плохо спать по ночам, но как раз тут-то все и началось.
      * * *
      Лето было на закате. Зина сидела у открытого окна, смотрела, вдыхала горячий пробензиненный воздух. Окно выходило на шумную людную улицу. По ней шли лафеты с готовыми стенами - по соседству домостроительный комбинат. Вокруг было много зелени, но от духоты она не спасала.
      Мама пришла вечером не одна.
      С ней рядом стоял мужчина - высокого роста, с розовым тонким лицом и небольшими бачками на висках. От него сильно попахивало спиртным.
      - Дядя Коля, - сказала мама. - Познакомься!
      Он протянул Зине потную руку:
      - Дядя Коля.
      Мама была оживленна до неузнаваемости. Она хлопотала на кухне и у стола, а потом они ужинали и пили чай. Зина не прислушивалась к их разговору и сама молчала.
      После чая сказала:
      - Я пойду.
      И ушла в отцовскую комнату, вернее, в кабинет, как его звали при папе.
      Она слышала, как за стеной мама и дядя Коля смеялись, как потом включили телевизор.
      Зина смотрела на часы и все ждала, когда дядя Коля уйдет. Но он не уходил.
      В начале двенадцатого мама зашла в кабинет.
      - Может, ты здесь ляжешь? - спросила она Зину.
      - Хорошо, мама, - согласилась она и поняла, что дядя Коля остается.
      Зина перенесла свою постель в кабинет и забралась под одеяло. Включила радио.
      Парней так много холостых,
      А я люблю женатого,
      пело радио.
      Дядя Коля приходил каждый вечер и оставался ночевать. Приходил он все время навеселе и часто приносил с собой вино или коньяк. Они выпивали вместе с мамой.
      Мама совершенно преобразилась. Лицо ее порозовело, она стала разговорчива, как прежде, при папе, следила за прической и одеждой.
      Только с Зиной она разговаривала мельком, на ходу:
      - Ты как?..
      - В школе ничего?..
      - Ну, будь-будь!..
      * * *
      А Зина, закрывшись в отцовском кабинете, делала уроки, а потом долго смотрела на стены. Здесь был отцовский офицерский кортик, который он получил от министра обороны. Под стеклом грамота с шестью благодарностями Верховного Главнокомандующего Сталина за войну. И фотографии, фотографии, фотографии... Отец в семнадцать лет - в красноармейских погонах с первыми медалями. Отец в сорок пятом в Берлине, уже старший лейтенант. Мама-школьница и мама-студентка, когда они познакомились. Они вместе на Красной площади, и под этой фотографией подпись рукой отца: "Бывший старый холостяк. 1961". На ней отец уже с погонами майора и колодочками в три ряда. А мама совсем молоденькая. Первая фотография Зины в шестьдесят втором. Ей год. Потом папа, мама и Зина в шестьдесят восьмом, когда она пошла в школу. И последняя фотография в семьдесят пятом. Тридцать лет Победы. Отец полковник. Колодочки в четыре ряда. Рядом мама, почти сегодняшняя.
      На улице было уже темно. Из окна веяло приятной прохладой. Ярко горели окна витрин, лебедеобразные фонари вдоль улицы, мягко шуршали колеса троллейбусов и машин.
      Зина смотрела и думала, как же они жили всю эту долгую жизнь. Хорошо жили. Никогда никаких сцен, никаких недоразумений. У отца были золотые руки. Он и купить все мог, и приготовить, и дома убраться. "Ты отдыхай!" говорил он часто маме, и она действительно отдыхала с книжкой или возле телевизора, а отец скоро и просто справлялся с домашними делами. У них часто бывали гости, и тут отец брал все хлопоты на себя - и купить, и стол накрыть. А к Зине он относился... Зина знала, что для него она была особой - поздней и единственной. И если признаться, она любила отца чуть-чуть больше мамы. Это он ее водил в детский сад, а по вечерам домой, а летом обязательно придумывал какую-нибудь "мужскую", как он говорил, поездку дней на десять - двенадцать. Были они в Крыму и на Кавказе, на далеком Иссык-Куле и в Прибалтике, в Кижах и в Молдавии. Это когда Зина уже училась в школе. Мама не любила этих путешествий и не скрывала этого. Она была домоседкой. Она с беспокойством отпускала их в ближние и дальние странствия и очень радовалась, когда они возвращались. Так радовалась, что даже не спрашивала, что они видели, где побывали. А Зина очень гордилась этими поездками. Всюду, так или иначе, они встречались с пограничниками, и Зина видела и понимала, как пограничники любят и ценят ее отца. Вот и на похоронах его было так много пограничников. И сослуживцев из Москвы, и специально приехавших с далеких и близких границ, особенно с китайской, где он неожиданно умер.
      * * *
      К вечеру собиралась гроза. Где-то вдали ухало. На пустыре за церковью в лесах изредка сверкала молния. Но дождя не было. Только ветер вздымал пыль на мостовой и тротуарах, подгонял спешащих пешеходов.
      Дядя Коля пришел один, без мамы.
      - А где мама? - спросила Зина.
      - У нее партбюро, - сказал дядя Коля.
      Сейчас от него пахло больше, чем обычно.
      Раньше он никогда не заходил в папин кабинет (может, только когда Зины не было?), а тут не только зашел, а и уселся в кресло. Зина демонстративно села за папин стол.
      - Да, да, - говорил дядя Коля, рассматривая фотографии на стене. Они как раз все висели над столом. А кортик, кусок пробкового дерева, нивхская деревянная маска, голова леопарда - дальневосточные подарки отцу - над кушеткой, на которой спала Зина. - Музей! - воскликнул дядя Коля. Зрачки его сузились на монгольский лад. Он, кажется, улыбнулся. - Да, кой-чего не хватает! - заметил он.
      - Чего ж это? - не поняла Зина.
      - Да хотя бы моей фотографии с твоей мамой.
      Ох как Зина возненавидела его в эту минуту! Ее всю передернуло.
      Дядя Коля не заметил.
      - Не согласна? - спросил он.
      - Нет, - категорически отрубила она.
      - Что ж это так? - поинтересовался он.
      "Не хочу видеть вашу физиономию", - хотелось сказать Зине, но она сдержалась.
      Спросила:
      - А кто вы маме?
      Он хмыкнул:
      - Ну, хотя бы вроде муж.
      - Я такого мужа не знаю! - отрубила Зина.
      - Ну и даешь, даешь! - засмеялся дядя Коля.
      И вдруг замолчал, посерьезнел, стал каким-то жалким.
      И стал доказывать Зине, как им будет хорошо с ним, у него какая-то особая работа и связи, он все может достать, а она, Зина, уже совсем взрослая девушка, и ей многое нужно - и одеться, и поесть повкуснее, - а он, а он...
      Зина закрыла уши руками.
      Ей хотелось ударить его, выгнать из квартиры, чтобы он больше никогда здесь не появлялся, а сейчас - хотя бы из папиного кабинета. "У него сальное лицо, сальные, мокрые руки, и весь он..." - думала она.
      - Замолчите! - резко крикнула Зина. - И уходите... отсюда, - добавила она.
      - Я уйду, уйду, - засуетился он, вставая и направляясь к двери.
      В коридоре он даже оделся и хлопнул дверью.
      "Слава богу", - подумала Зина.
      Но через полчаса он вернулся вместе с мамой.
      - Что у вас тут произошло? - Мама бросилась к Зине, не раздеваясь.
      - Ничего, - холодно сказала Зина.
      - А все же? - повторила мама.
      - И все же ничего, - подтвердила Зина и ушла в папин кабинет, закрыв за собой дверь.
      Гроза так и громыхала где-то по соседству, небо разрезали молнии. Ветер налетал порывами на деревья и шелестел листвой.
      "Противно!" - сказала про себя Зина.
      * * *
      С мамой они так и не объяснились. Мама несколько раз спрашивала, но Зина стояла на своем: "Ничего!"
      А к дяде Коле стала приглядываться.
      Пьяница - это ей было ясно.
      "Старше мамы, лет на десять старше, - отмечала про себя. - Папа тоже был старше мамы лет на пятнадцать, но он не выглядел стариком. А этот старик".
      Зина не знала, где и кем работает дядя Коля, но ей казалось, что он снабженец. Вот и домой к ним без конца приносит какие-то дефицитные продукты, а маме дарит дорогие вещи: оренбургский платок, брючный костюм, югославские туфли.
      И еще он казался ей каким-то неумытым.
      "Может, во мне ревность говорит? - думала Зина. - Нет, это не ревность. Да, я любила и люблю папу. И мама его любила. И я хочу, чтобы мама была счастлива. Но только не с этим!.."
      * * *
      В их классе многие увлекались плаваньем, благо бассейн "Динамо" был рядом. Зина ходила уже второй год в бассейн. Ходила вместе с одноклассниками - подружками и мальчишками. Правда, абонемент на этот год выпал неудачный - сеанс вечерний, с шести часов. И все же в бассейне было хорошо и летом, и зимою.
      Однажды она, как всегда, пришла в бассейн к шести часам, встретила своих и стала раздеваться.
      - Пошли! - крикнула она, выходя из кабинки.
      И вдруг она увидела в бассейне маму и дядю Колю. Мама была худенькая, ладная, подтянутая, в голубом купальнике со звездочкой на груди, а рядом стоял обрюзгший дядя Коля с вываливающимся брюхом.
      Зина инстинктивно подалась назад.
      "Лишь бы не увидели".
      - Ты что? - спросила одна из подружек.
      - Я сейчас, - сказала Зина. - Идите, идите.
      Она растерялась.
      "Ведь мама же знает, что я хожу в бассейн. И ничего мне не сказала".
      Зина с минуту смотрела в открытую дверь, как мама и дядя Коля спускаются в воду, потом резко повернулась и стала одеваться.
      Дома Зина с нетерпением ждала возвращения мамы. Судя по всему, мама и дядя Коля впервые были в бассейне, и Зина ждала, что мама что-то скажет ей.
      Мама и дядя Коля вернулись в восемь. Мама была возбужденная, веселая.
      Поздоровалась - и ничего.
      Дядя Коля поклонился, поставил на стол бутылку.
      "Забыла", - решила Зина.
      * * *
      День был сегодня отличный: ясный и свежий. По небу гуляли бледные облака, в воздухе пахло листвой и свежескошенным сеном. На газонах трещали ручные косилки.
      У Зины было прекрасное настроение. Она получила комсомольский билет.
      Еле дождалась вечера.
      - Мамочка, смотри, - подбежала она к двери, как только появилась мама, а за ней дядя Коля.
      - Поздравляю, - сказала мама и чмокнула Зину в щеку.
      - Это надо отметить, - сказал дядя Коля.
      Зина повернулась и ушла к себе. Дверь закрыла.
      Мама возилась на кухне и у стола. Зина слышала.
      Наконец открыла дверь:
      - Идем ужинать.
      - Я не хочу, - сказала Зина.
      - Ты что, поела?
      - Да, - сказала Зина.
      - Как хочешь.
      Она ушла, прикрыв дверь.
      Зина весь вечер просидела одна. Кое-как доделала уроки. Потом смотрела на фотографии.
      Подумала: "Только его здесь и не хватает!"
      Она слышала, как в столовой смеялись мама и дядя Коля. Потом - как они включили телевизор.
      Зина не выходила.
      Прошел час и другой.
      Телевизор щелкнул. Выключили. Мама на кухне гремела посудой. Наконец и там стало тихо.
      Зина продолжала сидеть за папиным столом.
      Часы показывали половину двенадцатого.
      - Ты что не спишь? - Мама появилась в ночной рубашке.
      - Не хочу, - сказала Зина.
      Мама прикрыла дверь и подошла к ней:
      - Ты почему злишься?
      - А почему ты замуж не выходишь? - резко спросила она.
      - Ах, вот ты о чем? - Мама будто удивилась. - А если я не хочу?
      Зина молчала.
      - А знаешь, что я его выгоню? Скоро. Может быть, даже завтра?
      У Зины подскочили брови:
      - Как?
      - А вот так!
      И она вышла, даже не сказав "спокойной ночи".
      * * *
      И раньше Зина ничего не понимала, а теперь запуталась вовсе.
      На следующий день дядя Коля действительно не пришел. Пришел другой молодой, моложе мамы, в очках на горбатом носу. Представился Зине:
      - Валерий Алексеевич.
      Мама опять восторженно хлопотала вокруг, не зная, как угодить Валерию Алексеевичу. А тот стеснялся, молчал и от робости, видимо, называл Зину на "вы".
      Валерий Алексеевич был приятнее дяди Коли. Он оставался дома допоздна, Зина уже засыпала, но утром его никогда не оказывалось.
      "То ли ночью ушел, то ли рано утром", - думала Зина.
      Так было с полгода. Пропал Валерий Алексеевич так же неожиданно, как и появился.
      И буквально следующим вечером на смену ему пришел дядя Жора. Этот был опять сед и стар, и ростом ниже мамы на полголовы, и еще заикался.
      Дядя Жора ночевал до утра и утром никуда не торопился, долго сидел в ванной, и Зина не успевала умыться. Мельком она слышала, что Валерий Алексеевич был доцент, а дядя Жора - художник. У него даже была своя мастерская.
      - Приезжай ко мне, Зинуля, в гости, покажу свои работы.
      Дядя Жора опять обращался к ней на "ты" и противно называл ее Зинулей, и руки у него были сухие, шершавые, и сам он напоминал пересохший сухарь.